Итак, культ личности отмечен вечным поиском "козлов отпущения". Вождь не может признать, даже очень захотев, своей ограниченности, ограниченности своей воли, воли партии, государства и вынужден искать оправдания неудач в своих глазах и в глазах окружающих через аутодафе своих мнимых и действительных противников. В этом смысле феномен "вредительства " предсказуем и должен распространяться на все более широкие круги не ортодоксов - людей неверующих по своему положению в гений Сталина и в его дела, постепенно соединяя в одной куче махровых белогвардейцев, бывших партийных лидеров и просто нерасторопных слуг Иосифа Виссарионовича.
Положение "неверующего" или "вредителя" могло быть ложным, рожденным стечением обстоятельств, неосторожными словами или просто обыкновенным доносом и клеветой, поэтому круг врагов народа" был широк - гораздо шире объективных и, тем более, сознательных противников Сталина, а их число переваливало в иные годы за миллионы. Свидетельство на этот счет оставил сам Иосиф Виссарионович, если только это не статистическая ошибка. О нем я упомяну позже.
Арестованный человек мог искренне недоумевать, кричать: "Да здравствует Сталин!" - в момент расстрела, то есть продолжать верить в то, что его погубило. Непонимание и одобрение ситуации, рождало понятие "ошибки", когда сам принцип "вредительства" считался большинством безошибочным, но исполнение не всегда верным. Отсюда - постыдное, но вполне объяснимое бездействие людей, народа, которое ничто не заставит меня назвать свойственной ему покорностью, когда перестреляли и пересажали бесподобное число людей, возможно, рекордное за всю русскую историю, и когда нигде не возникло сколь-нибудь массового сопротивления.
Участь Бухарина, Зиновьева, Каменева и многих других была безнадежна и, несмотря на покаянные речи, предрешена двусмысленностью их положения. Они должны были держаться вместе, по возможности сопротивляться царившему в стране фанатизму и нетерпимости, хотя по мне - лучше бежать на другой конец света, ибо только там есть возможность уцелеть, что продемонстрировал непреднамеренно продемонстрировал Троцкий.
Объективное положение остатков партгвардии к середине тридцатых годов значительно ухудшилось. Те затруднения, которые переживал благодаря своей экономической политике Сталин, обратным концом ударила по бывшей оппозиции. Ее игры стали опасны: в партии начался известный разброд, шатания и от неудачника партийное "болото" могло вполне кинуться в под крыло прежнего руководства. Затруднения с коллективизацией, с управлением народным хозяйством автоматически усиливали позиции партгвардии. даже если она при этом не пошевелила и пальцем, поэтому вопрос о полном устранении бывших лидеров и сомневающихся товарищей встал на повестку дня.
"Три года назад товарищ Сталин не только предсказал неизбежность сопротивления делу социализма, но и предсказал возможность оживления троцкистских групп". Дело "троцкистско-зиновьевского центра" (август 1936г.), когда исчезли в небытие Зиновьев и Кaмeнeв, сменяется процессом "антисоветского троцкистского центра" - последним событием для Пятакова, Сокольникова и Серебрякова, и делом "антисоветского право-троцкисткого блока" Бухарина, Рыкова, Крестинского и некоторых других. Я упомянул только хорошо известные процессы, а ведь в то время окончило свои дни гораздо больше военных и партийных товарищей.
Безнадежность положения сквозит во всем поведении обвиняемых на всех трех процессах. Они не пытаются сопротивляться, видимо понимая, что за ними ничего не стоит и в будущем их ничего хорошее не ожидает.
Что же произошло?
"По моему глубокому убеждению, - пишет Крестинский Троцкому 27 ноября 1927 года, - тактика оппозиции за последние полгода была глубоко ошибочной, вредной для целей самой' оппозиции, можно сказать трагически неправильной... смешно говорить о сохранении кадров, когда они фактически уничтожены неправильной политикой самой оппозиции. Нельзя ведь считать кадрами пару сотен исключенных и поставленных вне закона товарищей. Это - кадры для тюрьмы и ссылки, а не для продолжения внутрипартийной борьбы. Еще смешнее говорить о сохранении влияния на массы. Где бывало в истории, чтобы группа, потерпевшая полное поражение, благодаря собственным ошибкам, могла сохранить влияние на массы? А ведь для всякого не ослепленного ясно, что преждевременные, обреченные на неудачу выступления и последующее полное их поражение есть результат ошибок, плохого неверного руководства.
И при капитуляции, и при непримиримой тактике потеря влияния неизбежна. Но, в первом случае, медленно, постепенно, упорной работой внутри партии и в советском аппарате можно восстановить, вновь заработать доверие масс и влияние на них".
Оппозиции остается ждать и работать. Для тех кто не умел и не хотел ждать остается игра в заговорщики, Однако, восстановление доверия уперлось в интересы Сталина и его подручных. Он воспользовался играми оппозиции, чтобы "навешать на нее всех собак", включая собственные грехи и утопить, как щенков, прицепить к оппозиции всех сомневающихся или чем-то ему опасных и утопить тоже.
Чтобы понять ситуацию, в которой очутилась партгвардия, нужно абстрагироваться от всех воображаемых ею или приписываемых ей соображений, планов, понять ее возможности. Я, может быть, тоже хочу быть Ротшильдом или Гoвapдoм Хьюзом, но общество согласно терпеть это мое желание только на определенных условиях. То же самое и с оппозицией: восстановление капитализма, территориальные уступки, на которые она якобы шла, - несбыточное мечтание в СССР тридцатых годов, особенно, если сделать это хотят с помощью партии и советской системы. Уж не знаю, чей это блеф, но, приди она к власти и заикнись только об этом и попытайся сделать, - будет потеряна не только всякая поддержка масс народа, будет активное его сопротивление. Государственность, видимо, должна пойти ко дну, а деятели государства окажутся на положении частных лиц в период анархии, когда любой недовольный вправе мимоходом шлепнуть причину своего неудовольствия.
Политики - гораздо более зависимые люди, чем воображают. Государство терпят пока оно не выходит за рамки здравого смысла. Как, собственно, собираются восстанавливать капитализм? Восстанавливая частную собственность? Отдавая все прежним хозяевам? Это невозможно, как было невозможно во Франции XIX века даже во времена реставрации. Может быть, возвращая сам принцип частной собственности? Но с помощью рабочей партии это опять-таки сделать немыслимо, а ВКП (б) по своему составу и по своей программе, как не крути, - рабочая партия. Восстановление же рыночных отношений, что, отчасти, подразумевала платформа Бухарина, это - НЭП, это - всего лишь иная экономическая политика. Тут мы добираемся до сути. Возможные изменения, которые мог бы проделать переворот, касались не основ социального строя, а исключительно вопросов внутренней политики.
Ничего большего сделать было нельзя, во всяком случае, при том подходе к делу, который осуществляла оппозиция. Все остальное - разговоры, либо блеф OГПУ. Идя к власти лидеры партгвардии могли делать все что угодно - делал же Иосиф Виссарионович - шпионить, вредить, стрелять в своих противников, но, пpийдя к власти столь неудобным способом, - только две вещи: поменять экономическую политику и поменять политическую систему.
Здесь мы имеем последнее столкновение партгвардии с партaппаратом, последнее столкновение двух точек зрения. И у той и у другого - свой взгляд на внутреннюю политику, вытекающий из их особенностей. Способ существования партгвардии - демократия внутри партии, расцвет которой приходится на первые годы после Октябрьской революции, то есть способ существования особых мнений, без которых не могут жить интеллигенты, вечное движение между оппозицией и большинством.
Партаппарату же демократия в партии ни к чему. Его способ существования - централизм, когда думает руководство, а он выполняет. Партаппарат думать не приучен, а демократия сразу же выявляет его основной порок.
Понятно, что рабочему классу в высшей степени безразлично, кто будет осуществлять его диктатуру - лишь бы полтика советского государства отвечала интересам большинства народа или самого государства. Политика Ленина отвечала. Заумная политика Троцкого была отвергнута и ничего не оставалось делать, как восстанавливать доверие. Экономические предложения Бухарина - "госкапитализм, хозяйственный мужик - индивидуал, сокращение колхозов, уступка монополии внешней торговли" - не предлагали ничего нового, как продолжать НЭП, и, видимо, не внушали особого энтузиазма. Дело партгвардии, без убедительной экономической программы и вопреки ее благородным намерениям восстановить демократию в партии, было обречено. "Партия существует для класса. Поскольку она связана с классом, имеет контакт с ним, имеет авторитет и уважение со стороны беспартийных масс, она может существовать и развиваться даже при бюрократических недочетах. Если всего этого нет, то поставьте какую угодно организацию партии - бюрократическую, демократическую - партия погибнет наверняка. Партия есть часть класса, существует для класса, а не для себя самой".
Отстраненные от дел, партийные интеллигенты сохраняли связи друг с другом. Отвергнутые, они должны были объединиться, чувствуя против себя общего противника, который перечеркивал централизмом всякий смысл их существования. Связи - уже половина организации, и важна ее программа. Судя по тому, что оппозиция собиралась действовать в партии и через партию, - ее программа, если не хотели самоубийства, могла касаться только двух вещей: возврата к демократии в партии, плюс возврата к НЭПу или же такое изменение экономической политики, которое подразумевало бы отход от голого администрирования. В противном случае, даже если "дворцовый переворот" и удался, заговор лопнул бы в 24 часа или же ничего не изменил, то есть вместо сталинской поставил бы группировку другого человека. О программе заговорщиков мне до конца ничего определенного не известно, но если это - троцкистская эквилибристика двадцатых годов, если это - игра в заговоры и крестьянские восстания, - смертный приговор обеспечен. Видимо, за душой у партгвардии все же ничего не было, иначе Бухарин не заговорил бы о "пустоте".
"Когда ты спрашиваешь себя: если ты умрешь, во имя чего ты умрешь?" И тогда представляется с поразительной яркостью абсолютно черная пустота. Нет ничего, во имя чего нужно было бы умирать, если бы захотел умереть не раскаявшись".
Так как вопросы внутренней политики являлись существом дела, сущностью взаимоотношений партгвардии и Сталина, то все, что с ним не связано должно было затемнять существо дела. Именно на этом была построена логика процессов тридцатых годов. Эффектные, броские детали, раздутые, до неимоверной величины и приукрашенные откровенной ложью, должны были ошарашить обывателя своей чудовищностью, доходящей до правдоподобия, и отвлечь от сути дела. Здесь даже не имело значения верит, он или не верит обвинению, ибо был убран с глаз долой главный предмет разногласий, причина конфликта. О политической программе подсудимых не говорилось ничего, об экономической - глухо; организация партийных интеллигентов, с дореволюционным стажем, превратилась в учреждение инородного происхождения для шпионажа и диверсий. Оттого эти процессы, явно рассчитанные на понимание советского обывателя тридцатых годов, у более культурного обывателя конца ХХ века не вызывают ни малейшего доверия. Даже правда там настолько неправдоподобно преподнесена, что перестает в его глазах быть правдой. Если это так, то что же говорить о впечатлении произведенном на демократии Зaпада. После Сталина у них хроническое недоверие ко всему советскому.
Всех повязали с Троцким и обвинили в терроризме, в убийстве Кирова. Убийство Кирова - дело темное, а причины его, видимо, - в чрезмерной самостоятельности Сергея Мироновича. Киров - природный лидер партийных масс, без претензий на интеллигентствование партгвардии и макиавеллизм Иосифа Виссарионовича. Как вожак, выдвинутый из самой среды российского пролетариата, он - невольный соперник Сталина, поэтому "террор правых " разумеется, выбрал из двух жертв: Сталина и Кирова, более невинную - Кирова.
Впрочем, Каменев и за ним Бухарин положили достаточно тяжелый камень на могилу мифа о терроре бывших большевиков. "Я должен сказать, что по характеру не трус, но я никогда не делал ставку на боевую борьбу. Я всегда ждал, что окажется такое положение, когда ЦК вынужден будет договориться с нами, потеснится и даст нам место... Последние два года не было этих мечтаний не было просто потому, что я не мечтатель и не фантазер. В нашей среде были фантазеры и авантюристы, но я к их среде не принадлежу". Бухарин прояснил слова Каменева: "Мы ориентируемся на массовое восстание, а не на террор".
Во всех процессах без исключения судьи припомнили все действительные и мнимые грехи обвиняемых, их политические ошибки до и после 1917 года, доходя этом до наглости. Например, Бухарину и Пятакову - их выступление против принципа самоопределения народов 1915 году, ошибку, которою Сталин сумел повторить гораздо позже, Зиновьеву и Каменеву - октябрьский эпизод, умалчивая о том, что защищал их от гнева Ленина все тот же Сталин, Дзержинский и другие.
Характер процессов подсказывал неизбежность "проколов" обвинения, приоткрывающих действительные причины, которыми руководствовались организаторы, давая как прямые указания на провалы в политике Сталина, так и косвенные намеки в тех действиях и в той лжи при помощи которой он хотел утопить своих противников.
Возьмем самый одиозный процесс "антисоветского право-троцкисткого центра". Наиболее наглядно здесь примитивизм экономической политики Сталина выступил в деле с хлопком. В проекте первого пятилетнего плана в 1928 году обвиняемые Ходжаев (председатель совнаркома Узбекистана) и Икрамов (секретарь ЦК республики) мало дали хлопка. "Мы составили первую пятилетку, которая шла вразрез с директивами Союзного правительства... Этот план был расшифрован в Москве. По инциативe Сталина был поставлен вопрос о пересмотре хлопковой программы. И вот для того, чтобы сломать эту новую директиву ЦК ВКП (б) и правительства, чтобы не дать хлопка, мы создали новый план, дутый, значительно преувеличенный. Мы стали проводить теорию монокультуры...Мы планировали так, что в Фергане - основной хлопковой базе Советского Союза, в Бухаре - вторая в то время база - процент хлопководства доходи до 96-98. Если у крестьянина 10 га земли. Он должен на 8 или на 9 га посеять хлопок, сами понимаете, если один гектар остается на все остальное, то хозяйство начинает гибнуть... А это означало - вызвать колоссальное недовольство народа, потому что мы представили дело так: план московский, мы, якобы, московские приказчики, мы осуществляем директивы Москвы. Недовольны? Так, вот жалуйтесь на Москву. Эту задачу мы поставили и осуществляли в течение ряда лет..."
Одно "якобы", конечно, здесь не спасет. Первый план по хлопку был "расшифрован", второй не "расшифрован" - это изумительно, но вполне понятно, если отбросить все "якобы" и сознаться: "Да, побольше хлопка - это желание центра, да, это - "директива Москвы" и Ходжаев с Икрамовым - ее "приказчики", а у хозяина с приказчиками - четкое разделение труда: все победы - руководству, все поражения - исполнителям. Весь процесс Вышинский кулдыкал Бухарину: "Центр ответственен за все действия своей оprанизации", а как повернулось в другую сторону - все наоборот. Более того, Вышинский в нескольких словах свел двусмысленные отношения в аппарате в четкое мироощущение и сформулировал представление о вредительстве как о необходимом элементе хозяйствования в сталинскую эпоху. Провалы в коллективизации, крушения, пожары, мор лошадей и крестьянские восстания, воровство в торговле, недостаток бумаги, плохая работа сберегательных касс и 50 вагонов разбитых яиц - все это "происки врагов народа".
"В нашей стране, богатой всевозможными ресурсами, не могло и не может быть такого положения когда какой бы то ни было продукт оказывался в недостатке. Именно поэтому задачей всей этой вредительской организации было - добиться такого положения, чтобы то, что у нас имеется в избытке, сделать дефицитом, держать рынок и потребности населения в напряженном состоянии... Теперь ясно, почему здесь и там у нас перебои, почему вдруг у нас при богатстве и изобилии продуктов нет того, нет другого, нет десятого. Именно потому, что виноваты в этом вот эти изменники".
"Святая простота!". Сам Вышинский, как и Икрамов с Ходжаевым, несмотря на все их национальные амбиции - всего только слуги Иосифа Сталина, как Шapaнгович (проводил коллективизацию в Белоруссии), и, тем более, Ягода (зам, а фактически председатель ОГПУ, нарком внутренних дел до сентября 1936 года), напрямую причастный аресту, судебному разбирательству и расстрелу Зиновьева с Каменевым (август 1936 года).
Террор правых в исполнении Ягоды - это же смеху подобно! Приспосабливать сюда заговор врачей против Горького, Менжинского, Куйбышева и отравление ковров товарища Ежова (смена Ягоды, впоследствии расстрелян) - лишний раз тыкать в глаза тем, что трактов, нормальных публичных террористических актов или хотя бы неудавшихся покушений зафиксировано не было, несмотря на громадное количество боевых групп, раскрытых обвинением, и прекрасное начальственное положение "покушавшихся": Иосиф Виссарионович так просто еле спасся от домогательств настырного Розенгольца (в 1933 году - нарком внешней торговли), который "в августе 1937 года лично пытался совершить террористический акт в отношении товарища Сталина, для чего неоднократно добивался у него приема".
Из той же обоймы - глупейший план переворота Тухачевского:
"Один из вариантов, на который он наиболее сильно рассчитывал, это возможность для группы военных, его сторонников, собраться у него на квартире, под каким-нибудь предлогом проникнуть в Кремль, захватить кремлевскую телефонную станцию и убить руководителей партии и правительства".
Военные попали под топор, как явная сила. В централизованном государстве недоверие товарища Тухачевского к товарищу Сталину во сто раз опаснее для последнего, чем борьба всей "новой левой-правой оппозиции". И когда Иосиф Виссарионович к концу тридцатых годов почувствовал слабость своей политики, в армии произошла полная смена караула.
"Товарищи! Убивайте членов правительства при помощи кремлевской телефонной станции! С кремлевской телефонной станцией государственный переворот вам обеспечен!"
Так, когда-то начавшаяся "перманентная революция" товарища Троцкого, благодаря бездарному обвинению стала тем, чем она была на деле - базарной склокой в коридорах власти, глупейшим фарсом с человеческими жертвоприношениями. В этой ситуации мало-мальски легкое давление на обвиняемых не могло не обнаружить полнейшей пустоты заговора и обеспечило бодрое раскаяние его участников. Даже самым идейным из них в сущности нечего было защищать кроме собственной жизни или хотя бы репутации. Отсюда - послушное следование суфлерству прокурора и газетная, трафаретная самокритика их показаний. То же самое обстоятельство не могло не выявить испорченность другой стороны. Искушение воспользоваться своей полной властью над обвиняемыми было слишком велико, обвинение не устояло перед соблазном крутить подсудимыми так, как заблагорассудится.
В результате вышел балаган, а котором свидетелями выступают обвиняемые, в котором Вышинский договаривается до того, что в деле о заговоре, мол, вещественных доказательств не нужно, для осуждения достаточно признания обвиняемых, так сказать в стиле эпохи Ивана Грозного и святой инквизиции.
"Я беру на себя смелость утверждать с основными требованиями науки уголовного процесса, что в делах о заговорах таких требований (то есть, улик) представлять нельзя". "Сами подсудимые признались в своей вине".
Отсюда - безнадежность и мольбы о пощаде у всех за исключением Бухарина, Рыкова и Розенгольца.
Отсюда - истоки "раздирающей душу" повести о территориальных уступках и шпионаже.
Отсюда - совершенно идиотский экскурс в 1918 год, рассказ о совместном заговоре левых коммунистов с левыми эсерами против Ленина, Сталина, Свердлова, экскурс небезопасный и легко разоблачаемый хотя бы таким авторитетом как Ленин.
Чем дальше заходил процесс переворота, тем меньше беспокоились об убедительности, и если речь Вышинского на первом процессе еще отличалась известной изысканностью мысли и языка, То последняя деградировала до шельмования - лгали, не боясь быть пойманными. "Весь блок во главе с Троцким целиком состоял из одних царских шпионов и царских охранников..., разгром этого отряда - великая услуга делу мира, делу демократии, делу подлинной человеческой культуры".
Язык выдает с головой происходящее в политике: "Теперь, - признавал Троцкий, - было бы ребячеством думать, что Сталинскую бюрократию можно снять при помощи партийного или советского съезда". Забрать власть силой - невозможно, так как рабочий класс - опора Сталина, но никак не его противник. Партийным интеллигентам ничего не оставалось делать, как каяться, подобно Бухарину в 1929, 30,ЗЗ, З4г.г., пытаясь спастись от нетерпимости, или даже требовать, как Радек и Пятаков, расстрела своих бывших соратников.
Ирония в том, что партгвардия сама подготовила свою гибель. С самого начала организация российской социал-демократии развивалась, в силу необходимости, в сторону ужесточения централизма, а последствия ее, уже неизбежного, ухода после 1928 года обострялись усилиями остаться у власти.