Давно уже мой дальний родственник Николай звал в село:

  - Что сидите в кирпичных коробках, Андрей Васильевич? Город-то большой, но тесно в нем. Давайте-ка на простор к нам. Порыбачим, в лес по грибы и ягоды сходим - душу на природе отведете. Парным молочком полечитесь. Овощи и фрукты здесь живые, удобрениями не напичканы. Воздухом надышитесь, у вас-то он отравленный, а у нас - легкий, целебный...

  Наконец-то откликнулся на уговоры Николая. Уже почти месяц пребываю в деревенской тиши. Окреп и духом, и телом - природа лечит лучше, чем аптечные пилюли. Отдыхать тут вправду чудно, но заметил: местные обитатели сельских прелестей как бы и не примечают, все эти красоты заслоняются хлопотами по хозяйству, и так каждодневно - от утренней до вечерней зари, ведь земля просто так подарками не балует. Мне тоже бездельником слыть не хотелось, потому каждый день набивался в помощники Николаю и его жене.

  Вот и вчера поработал в огороде на славу, хотя за Николаем мне было не угнаться, с трудовой дистанции сошел раньше его. Медленно, еле волоча ноги, поплелся к дому. Но в него не зашел. Уставший, уселся прямо на крылечной ступеньке. Тело отяжелело, по нему разлилось приятное, умиротворяющее изнеможение. Бывает же так: плоть изнурена, а душа отдохнувшая. Всё вокруг мило, но воспринимается отстраненно, в отдалении, будто через стекло, когда окружающий мир хочется лишь созерцать, а не прикасаться к нему. Всё радует глаз, но оно не мое, чужое. Будто погрузился в сказку или сон, где в блаженном отрешенном одиночестве ничего не желаешь делать и ни о чем думать.

  Утром тело слегка ныло от непривычного для городского жителя физического труда. Сегодня с Николаем надумали отправиться за село на пасеку - дети заказали привести домой деревенского настоящего меда.

  Последние дни моего отдыха омрачились истомляющим зноем, когда даже утренняя прохлада долго не держится, спешно убегая под палящими солнечными лучами. Деревья, кустарники, трава - всё застыло в смиренном покое, как это всегда бывает в нестерпимо жгучие летние дни. Где-то затаились птицы, жучки, разные насекомые, пережидая уже набиравшую силу утреннюю жару. Будто само время остановилось, спрятавшись от невыносимого зноя. Всё замерло, ни единого звука, вокруг только горячая тишина погрузившихся в сон полей и лугов. И в этой молчаливости, хитром безмолвии природы, надевшей защитную маску безмятежности, была своя очаровывающая прелесть, хотя и с легкими нотками еле уловимой тревоги.

  Вышли с Николаем на край села. И в тот же час из-за бывшей колхозной фермы выехала телега.

  - Кажись, Никитич едет, - вглядываясь в ту сторону, сказал Николай. - Попросимся. Может, подкинет нас к пасеке. Пешком и недалеко, каких-то километров пять, по прохладце быстро и легко б дошли...

  - Еще утро, а уже так печет. И ни одного облачка. Смотрите, даже листочки скукожились. Неудачный день выбрали для вылазки на пасеку. Да, не мешало б подъехать, давайте подождем, - согласился я.

  От зноя чуть-чуть спасал слабый ветерок, но он лукаво игрался: то притаится, затихнув, а то вдруг сорвется, слегка, но горячо отшлепав лицо.

  Старая гнедая кобыла медленно ступала, тянув за собой скрипучую телегу. Возчика, накинувшего на голову широкую соломенную шляпу, издали и не разглядеть было. Но вот подвода стала приближаться.

  - Точно, Никитич едет, - воскликнул Николай. - Не знакомы с ним, Андрей Васильевич?

  - Виделись пару раз в сельской библиотеке, когда ходил туда что-нибудь почитать взять. Там и познакомились - шапочно. Стопками берет книги домой. Да и охочий поговорить, вставляя в свою речь - к делу и без дела - разные ученые словечки.

  - Философ наш сельский... Начитанный. Ему б образование институтское - больших высот достиг бы. А так - ходит по селу, ученостью баб развлекает. Те заслушаются: "Ну и мудрён ты, Никитич!.." А мужики его гонят: хватит языком чесать, иди мудрствуй перед своей Дашкой...

  - Дашка - жена его?

  - Да, знаменитая в селе баба. Ох, и сварлива она. Никитич оттого и не засиживается дома.

  Телега поравнялась с нами.

  - Здорово, Никитич, - подошел к возчику Николай.

  - Здравствуйте, - вслед за Николаем приблизился к телеге и я, вытирая платком выступивший на лбу пот.

  - Здорово, коль не шутите. А что это вы, молодцы, на дороге стоите? Иль барышень поджидаете? - сощурившись, спросил Никитич.

  - Тебя поджидаем. Зачем мне чужие бабы? На свою сил бы хватило, - ответил Николай, рассмеявшись.

  - Не прибедняйся, Михалыч. Мы еще не старики. Вот намедни прочитал: ученые - заметь, не какие-то пустобрёхи, а ученые люди - заявили, что надобно продвинуть средний возраст. Было - до 65 лет, а нынче - до 75-ти. Получается, и я таки не старый. Несколько годков похожу в середнячках. А ты и меня моложе. Так что мы еще того!.. Да и Дашке, бабе моей, по нутру пришлось сие ученое рассуждение, аж ухмыльнулась... А меня чего поджидаете?

  - По прямой едешь? Не подкинешь нас к пасеке? - поинтересовался Николай.

  - За медком к Потапу? Верно порешили. У него мед отменный, настоящий. У Потапа и берите. Кирилл сахаром пчелок перекармливает. Не мед, а варенье. Одним словом, фальсификат, - протянул последнее слово Никитич. - Подвезу вас до развилки, где поворот на Крюково. К дочери еду. Зять новые кресла купил, а старое нам отдаст. Оно еще крепкое, прилично выглядит. Пусть баба моя в креслах поваляется... Ну, залазьте на телегу. Сена под себя подстелите. Довезу до развилки, а там пёхом - до пасеки всего ничего.

  Мы примостились на телеге, тут же двинувшейся в путь.

  - Никитич, ты вот креслом порадовать супругу свою хочешь. А она, - Николай подмигнул мне, - тебя поедом ест. Молва такая по селу ходит. Слыхал, давеча веником через весь двор гнала тебя на улицу, да кричала так, что все соседские собаки ее лай хором подхватили. Было дело, Никитич? Чем провинился?

  - Ну, было. И что? - заметно было по голосу, что Никитич малость смутился от таких слов. - Я тебе вот что скажу, Михалыч. Всяк мужик виноват перед бабой - на том жизнь семейная держится. Что, Марья твоя на тебя не ропщет?

  - Бывает, Никитич.

  - У всех баб досада на нас, мужиков. Но одни ее прячут - до поры до времени, на люди не выставляют. А иные - не сдержаны, как моя Дашка, норов-то у нее крутой. Все про это знают. Михалыч, ты вот посуди. Как меня в селе величают? Философом. Звание это почетное. Мудрец, одним словом. А почему я стал философом - как Сократ? - При этих словах мы с Николаем переглянулись, не скрывая своих улыбок. Но Никитич, сидевший спиной к нам, этого не видел и продолжал: - Философом я стал благодаря женушке своей. Ты, Михалыч, про такого философа - Сократа - слыхал?

  - Слыхал, слыхал, Никитич. Но ты уж извини, а до Сократа тебе далеко. Вон сколько разных книг он написал, а ты?

  - Сократ сам ни одной книги не написал, - вмешался в разговор я. - Мысли и рассуждения Сократа записали его ученики Ксенофонт и Платон.

  - Вот-вот, у Сократа были ученики. Он в большом городе жил - в Афинах. Там грамотных было не счесть. А у нас что? Народ не образованный. В философии ни хрена не смыслит.

  Я чуть не расхохотался и прикрыл рот ладонью. А Николай, на всем лице которого бегала добрая улыбка, продолжал подзадоривать Никитича:

  - Ну-ну, спорить не буду. Но при чем тут баба твоя, Никитич?

  - Как при чем? У Сократа такая же сварливая жена была. Как ее?.. Запамятовал, как ее звали, имя такое дивное...

  - Ксантиппа, - подсказал я.

  - Вот-вот, Ксантиппой ее звали.

  - А твою - Дашкой, - Николай едва сдерживал смех.

  - У каждого философа своя Ксантиппа. Вот у меня Дашка - Ксантиппе под стать. Бранчливая жена из любого мужика мудреца сделает. Иль загубит его - коль он слабак. Так вот, Михалыч, Ксантиппа тоже била Сократа, а как-то в припадке гнева вылила на него ведро с помоями. А он на то сказал: "Гроза не бывает без дождя". "Как ты, самый мудрый из эллинов (так, Михалыч, греков звали - эллинами), не бросишь ее, такую сварливую бабу? Позорит она тебя", - попрекали Сократа его ученики. А знаешь, что он им ответил?

  - А что?

  - Умно ответил - как и я тебе: "Такие сварливые бабы и делают нас философами. Если я научусь терпеть ее выходки, то мне и откроется мудрость мира". Ведь что для философа важно? Терпение. Дашка и дает мне такую закалку.

  - Если верить Ксенофонту, ответил Сократ несколько иначе - примерно так: "Люди, желающие стать хорошими наездниками, берут себе лошадей не самых смирных, а горячих. Они думают, если сумеют укротить таких, то легко справятся со всеми. Вот и я взял Ксантиппу себе в жены, зная, что если буду переносить ее, то мне легко будет иметь дело со всеми людьми", - поправил я Никитича. - А что касается помоев, то это, скорее, миф. Так ли было или нет - никто не знает.

  - А я как сказал? Почти так же. Иными словами сказал, но мысль та же, - оправдался Никитич. - А что касается мифов, Андрей Василич, то любой миф вырастает из правды. Я в последнее время много размышляю о правде. Кое-что вам могу прочесть из своих раздумий...

  Николай перебил Никитича:

  - А Дашке ты рассказывал о Ксантиппе?

  - Да ты что, Михалыч? Она обидится. Еще подумает, что Ксантиппа - какое-то бранное слово. Тогда гром точно грянет. Но ты, Михалыч, не подумай, что у меня жена плохая. Золотая она баба, хозяюшка, весь дом на ней держится. Да, ругает меня. И поделом, бывает. Но попробуй кто обо мне худое слово вымолвит, выцарапает глаза ему. Мою мудрость она уважает, но по-своему. По-бабьи. А ругает - так чтоб мудрствования мои не помехой хозяйству были. Но философия, Михалыч, занятие не простое. Времени на то много надобно. Вот и приходится жертвовать. - Никитич замолчал, что-то обдумывая. - Нет у меня учеников, как у Сократа. А была б моя баба понятливая - записывала б мои мысли. Для потомков, они бы прочитали и оценили. А то торочит одно и то же: балаболка ты, ходишь по селу и людей смешишь.

  - Что ж ты сам не записываешь? - спросил Николай, но уже без всякой насмешки.

  - Некогда мне. - Никитич остановил телегу. - Мысли наплывают - а как начнешь записывать их, они и уплывают. Но что-то и на бумагу кладу. Тетрадку, смотри, Михалыч, с собой завсегда ношу, и карандаш со мной.

  Никитич достал из кармана тетрадку, сложенную надвое, изрядно помятую, с потертыми краями и грязно-масляными пятнами, и, повертев ее над головой, показал своим спутникам. Николай приподнялся и заглянул в тетрадь, которую пролистывал Никитич. Страницы были исписаны крупными корявыми буквами, с подчеркиваниями и перечеркиваниями.

  - Кое-что прочту вам. Чтоб понимали: мысли мои - не вздор. И заметьте, не списаны они, мои это раздумья. Вот о правде мы говорили. Я что об этом размышляю? - Никитич медленно, спотыкаясь о некоторые слова, которые и сам враз не мог разобрать, начал читать: - "Что такое истина? Это как многогранник. С какой стороны мы на него не посмотрим, сверху или снизу посмотрим, всех граней и не увидим. Нам открыты лишь несколько граней или одна. Каждая грань и есть правда. И она у каждого своя. Все зависит от того, кто какую грань видит. И как ее видит - издали или вблизи, со всеми точечками, изъянами, потертостями... И насколько зрение наше острое. Истину нам не познать, а правда - она на коротких ножках, подбритая, подстриженная, подрезанная, подслащенная, прикрашенная... У кого как. За истиной мы весь час бежим, но ее нам не догнать. И надо ли догонять? Истина ослепит нас, с ней тяжко жить будет, она и убить может, а не исцелить. Так нужна она, истина? Люди привыкли обманываться. Им удобнее жить со своей куцей правдой". - Никитич повернулся к нам: - Школу-то я не окончил - времечко, знаете, какое было, не до учебы было, вот и решил свои хромые знания подправить. В библиотеке набрал учебников по разным предметам, в детстве не получилось, так в старости пошколярничаю. Учил геометрию, тема "Многогранники", вот и нахлынули эти раздумья о правде. Как они вам?

  - Прочитайте еще что-нибудь, Никитич, - попросил я с неподдельным интересом. Никитич повернулся к нам, кивнув головой. Видимо, он заметил наше любопытство - в глазах его сверкнула гордость за себя. С минуту он листал тетрадку, что-то выискивая.

  - Ну вот, послушайте еще: "Нет людей без греха. Покажите мне безгрешного человека - не поверю. Вот давеча был в городе, заглянул в магазин, там на полках лежат яблоки - такие славные красавцы, будто только сорванные, без единой червоточинки. А приглядишься внимательней - они какие-то неживые, ненастоящие, искусственные, мраморные. Яблоко без червоточины сеет опаску: не съедобное оно, отравленное химией. Муляж, а не живой фрукт. Так же и человек без червоточинки, без греха. Червоточина - не беда, горе - когда яблоко сплошь гнилое. И для человека пагубно, когда грехи его сгноят всю его душу".

  - Без ошибок жизнь прожить не удастся - это ты, Никитич, верно подметил, - сказал Николай.

  - Есть у меня мысль и об ошибках в жизни. Погоди, найду, - Никитич снова стал листать тетрадку. - Вот, нашел: "Мы неустанно жалеем: что-то сделали не так, а вот это можно бы лучше, а здесь я дал маху, а в этом прогадал... Ну и что? Мы каждый день на распутье. Ежедневно перед нами разбегаются несколько тропинок. По какой пойти? И каждый раз мы выбираем. А ступив на выбранную тропку и чуток пройдя по ней, оглядываемся назад, пеняя себя: "Ах, не на ту тропинку ступил, по другой надо было пойти. Промах случился". Но откуда знать, что иной путь лучше? Это нам только кажется. Может - и лучше, а может - и нет. А вдруг это был бы худший выбор, чем тот, что мы сделали. Никто не ведает, один Бог знает. Оценить наш выбор мы способны, лишь пройдя этот путь. Оценить после, а не до. Ну а если ошиблись? Да наша жизнь соткана из тысяч ошибок. Ошибки - то и есть сама жизнь".

  - А все равно хочется, чтоб ошибок было меньше. Делаем ошибки, потому что жить спешим. Не так ли, Никитич? - спросил Николай.

  - Вот и я где-то читал, какой-то автор совет давал: спешите жить! Глупо, - Никитич махнул рукой. - Глупо спешить. Ведь люди часто не живут, а гонятся за жизнью. И не догоняют ее.

  - А кто-то перегоняет... Но, перегоняя жизнь, мы мчимся мимо нее. Впереди шлагбаум с роковой датой. Так что спешить к шлагбауму не стоит, - согласился я с Никитичем.

  Мысль о шлагбауме ему не понравилась:

  - Живя, о смерти не надобно думать.

  - Как же, Никитич? Смерти все боятся, потому и думают о ней.

  - Ну и неумно, что думают так. Чего ее бояться? Смерть по ту сторону жизни. За шлагбаумом, как вы, Василич, заметили. Смерть - за жизнью, она ничто, пустота, ноль. Нет, люди не смерти страшатся, они умирать боятся. Ибо умирать зачастую больно, с муками уходим, но умирать - это еще сама жизнь. Последние ее дыхания. А смерть нам неведома. Не знаем, что там. Одному Богу ведомо. Чего ж ее бояться? Умрем - тогда и узнаем, - при последних словах Никитич улыбнулся и сразу же сменил тон: - Ну что, хватит философствовать? А то средь полей стоим - на солнцепеке. Так и в Крюково не поспею. И что скажете? Не вздор же в моей тетрадке?

  - Да нет, не вздор. Интересные суждения, с некоторыми и поспорить можно, но интересные. Спасибо, Никитич, - сказал я.

  - Ты и вправду философ, Никитич, - добавил Николай. - Ладно, трогай. А то мы на пасеку и до вечера не доберемся. И ты сегодня домой с креслом не воротишься.

  Кобыла, тяжко дыша и подфыркивая, склонив голову, двинулась в путь.

  - Измучилась старушка, - это Никитич о лошади. - Ну и пекло, животное тоже страдает. Грива, смотри, подпотела. По дороге на Крюково есть озерцо - летом шибко мелеет, но водицей красавицу напою. Потерпи чуток, там и передохнем.

  На развилке мы слезли с телеги, поблагодарив Никитича и попрощавшись с ним, и пошли на пасеку.

  - Мое почтение Потапу передайте, - крикнул нам Никитич вдогонку.

  - Удивительный человек Никитич. Это ж надо: в таком возрасте приналег на геометрию и другие науки. Ему бы знаний... - рассуждал я. - Сколько таких самородков по нашим селениям! Судьба-то их не баловала, не дала им развернуться, поставив крест на ученье.

  - Сократ наш сельский, - улыбнулся Николай.

  - Не смейтесь, Николай Михайлович. Есть в его рассуждениях изюминки. Особенно одна мысль запала в меня, - но какая та мысль, я умолчал. - Скоро ли пасека?

  - Да вон уже виднеется лесок. У его края и пасека. Кепка как печка. Накалилась от солнца. И пот ручьем льется. Придем на пасеку - голову водой охладим. И к роднику вас сведу, к нему от пасеки метров двести. Вкусная в нем водица, ни в какое сравнение с колодезной.