Посёлок Грязнов находился на окраине Дурыкинской волости, самой, пожалуй, скучной и неинтересной из всех волостей Московской губернии, и, как водится, был самым скучным из всех её населенных пунктов. Бывало, вся Москва уже стоит на ушах от очередного происшествия, а в Грязнове о нём только осторожно поговаривали. Хотя, надо отметить, не очень-то было приятно доставлять свежие новости в это, казалось, забытое Богом место: посёлок был окружён с трех сторон лесом, четвёртой стороной - всеми десятью-двенадцатью домами - выходил на разбитую и пыльную проселочную дорогу, на которой редко-редко показывалась телега. Чаще всего это был почтмейстер - единственное окошко грязновцев в мир. Именно из-за этого, прошу простить за каламбур, "оконного" свойства, почтмейстеры были весьма почитаемы в Грязнове; тут за пятьдесят лет сложилась целая династия, и жили все члены этой династии в самом лучшем доме в Грязнове.
Бывало, приедет "оконник", именно так их тут ласково называли, и начнёт рассказывать, что там, за лесом, творится - считай, вся деревня соберётся слушать. Сидят, в рот ему смотрят, звук издать боятся, только охают, если что-то страшное случилось, да смеются, если вдруг смешной пассаж. Бывало, конечно, "оконники" врали, причём именно не привирали, а нагло и откровенно врали, но кто ж их в такой глуши поверять будет? Бывало, даже самые бессмысленные и абсурдные истории почитались за величайшую правду, святейшую истину, которую никто даже под сомнение поставить не смел - чай, "оконник" так сказал!
Своих прямых обязанностей он не выполнял, да и кто будет писать в такую-то дыру? - зато, являясь самым частым гостем в городе, был ещё и купцом - грязновские мужики давали ему всё, чем их наградили поле и лес, а в обмен просили привезти кто чего: кто гостинец для семьи, кто себе любимому пояс новый, кто просто водки. Водку, кстати, заказывал у почтмейстера и хозяин здешнего кабака, и одну бутылку всегда непременно презентовал почтмейстеру на какие-либо знаменательные даты и праздники "в знак любви и уважения". Почтмейстер, к слову говоря, хоть и был страшным вруном, но по отношению к мужичьим просьбам был честен, и никогда мужиков не обсчитывал, за что они его очень сильно уважали.
Второй человек, хоть изредка выходивший из этого заколдованного и обречённого на забытиё места, был священник, который на неделю уезжал в Дурыкин, а в субботу возвращался, чтобы успеть на воскресную вечерню.
Мужиков в Грязнове было немало, целых пятнадцать человек, одним из которых был почтмейстер, другим - священник, остальные были самые обыкновенные русские мужики - трудолюбивые, работящие, но страдающие от скуки, и, следовательно, от запоев. Даже священник, человек, довольно ревностно относящийся к соблюдению заповедей, махнул рукой на исправление грязновцев - и действительно, что в этой дыре делать, как не пить?!
Распорядок дня у грязновских мужиков был самый что ни на есть завидный: вставали они поздно, часов эдак в 12, затем прохаживались по соседям, узнавая новости, и, не узнав в итоге ничего, шли кто ловить рыбу, кто рубить лес, кто охотится. В конце дня всё выловленное и добытое сдавалось почтмейстеру, который, в свою очередь, каждую белку и каждого пескарика переводил на российские рубли и копейки; затем делались заказы, ну, а уже ближе к ночи мужики, повторно обойдя посёлок в поисках новостей и не найдя таковых, с горя и со скуки шли в кабак, где засиживались, бывало, до вторых петухов, и только потом, пьяные и грязные, зато разогнавшие скуку, шли по домам.
Кабак, однако, даже после вторых петухов не пустовал - в нём всегда оставались те, кому некуда было идти - либо хата сгорела, и сердобольный хозяин кабака разрешил ночевать у него за бесценок; либо просто никого у мужика не было, и скучно ему было сидеть в пустой хате - вот он и оставался в кабаке. Таких обычно оставалось человек пять, а то и семь, и до утра они развлекались каждый по-своему: кто играл в карты, кто пил, кто рассказывал анекдоты, правда, скучные и пошлые; кто спал. Особенно выделялся из этой толпы Иван Андреевич Вигилянский.
Отличительной чертой Ивана Андреевича было то, что он мог не спать буквально ночами. Бывало, три дня сидит себе в кабаке, пьёт водку, смеётся - а сна ни в одном глазу. Этой своей способностью он даже зарабатывал, заключая пари с грязновцами: обычно, сходились на двух днях, хотя мог Иван Андреевич и три, и четыре; спорили на деньги (ещё одна крайне интересная особенность - Иван Андреевич очень мало ел, поэтому едой долг отдавать запрещал). Обычно сразу после заключения пари к Ивану Андреевичу приставлялось двое мужиков - один пристально следил за ним днём, другой - ночью.
А потом начиналось самое интересное - Иван Андреевич садился в кабаке, заказывал выпить на предыдущий выигрыш, и начинал не спать. Бдение его заключалось в непрерывном употреблении водки (многие даже поражались, как он умудрялся стоять на ногах с утра, когда прогуливался по Грязнову, чтобы освежиться), игре в карты, чтении потрёпанного томика Пушкина, купленного им много лет назад; и философствовании. За последнее грязновцы любили Ивана Андреевича особенно - уж больно мысли были умные, даже почтмейстер не столь умно говорил, чего уж там остальной посёлок, где некоторые даже букв не знают! И непонятно было, откуда такого ума Иван Андреевич понабрался: то ли из Пушкина, то ли просто Бог дал ему ума палату - в общем, тайна сия так и не была раскрыта. Причём мысли всегда были новые, свежие, интересные, бывало, даже мужики приходили в кабак вместо работы и слушали.
- Человек, - говорил, бывало, Иван Андреевич, опрокинув очередную рюмку, - существо крайне несовершенное! Взять, скажем, червяка - того разрежь надвое, а он знай себе шевелится, а? Или медведь - сколько собак нужно, чтобы его затравить? А белка, белка-то - поди так попрыгай в лесу, а? А человек - тьфу! Я, вон, давеча палец на ноге порезал - и кто тут вечно рюмки бьёт? - так до сих пор болит, аж ходить не могу! Ничтожества мы, люди!
Бывало, про способность свою начинал рассказывать:
- Я, кончено, человек необычный - хоть убейте, таких не встречал, - но мне тоже жить непросто. Ведь дар - он же не так даётся - каждый за свой дар отстрадать, отмучиться должен. Вот, опять же, я - вот я могу не спать. Дар ли? Дар, определённо, и я им деньги зарабатываю, значит, точно дар. Но страдаю из-за него! Бывает, придёт сюда, в кабак, какая-нибудь баба, рот раззявит и ка-а-а-ак зевнёт! - а потом ещё причмокивает, зараза! - так у меня сердце кровью обливается! Думаю, Бог с ними, с десятью-пятнадцатью рублями-то, что я, не добуду? Не лучше ль поспать? И вроде-то так оно всё, ан нет - жалко! Не за деньги, тьфу на них! - жалко, что люди разочаруются! Скажут: "Эх, Ванька, вот и ты обычным мужиком стал! Раньше хоть веселье от тебя и бдения твоего было, а сейчас только вонь осталась". А я не хочу, не хочу быть обычным! Для меня это, считай, приговор, хочу самородком быть! Вот, думаю, проспорю, высплюсь, а в другой раз уже легче снова проспорить будет, а? Раз через линию переступивши, слышь, всегда снова переступить легче. Оно как грех - раз согрешил, помучился, а потом второй, третий, десятый - всё ж не так страдать будешь, ибо по протоптанной тропинке-то идётся!
А иногда заносило Ивана Андреевича и вовсе в философию:
- Иногда меня начинает терзать мысль - вот я тут сижу, водку пью, мух считаю - а в чём смысл этого всего? Нет, смысла жизни я искать не желаю - да и какой смысл в этой дыре можно найти - я смысл существования найти хочу. Некоторые скажут, что он, смысл в Боге - а вот я... кхм.... Ну, не то, чтобы не верю, но в церковь не хожу. Почему? Да смысла в этом не вижу, только и всего. Многие скажут: "Богохульник! Атеист!", но это отнюдь не так - скажите, что лучше - сидеть с каплей веры в кабаке, или вообще пустому в церковь являться? То-то же. Так вот, смысл своего существования я вижу в сидении тут, распитии водочки и мудрых беседах, которые иногда ведутся в этом месте (тут Иван Андреевич обычно поднимал тост за собравшихся).
Когда Иван Андреевич особенно сильно выпивал, то он, без единой, правда, ошибки в словах и запинки, начинал рассказывать о том, как он добивается трёхдневного бдения без особенных последствий:
- На самом деле, то, что делаю я, мог бы делать каждый - просто секрет знать нужно! Я, так и быть, расскажу. Всё просто - нужно представить, что тело наше не тело вовсе, а... м-м-м... Во! Стакан с водкой - пустое и прозрачное, только вместо водки наполнено оно силой - название не скажу, сам не знаю - просто силой. Силу эту мы накапливаем по ночам благодаря сну, а днём тратим, причём в основном на всякую ерунду - с бабами своими ругаемся, морды бьём друг другу - в общем, транжирим силу-то. Вот я и подумал: а что если вместо одинаково накопленной и потраченной силы за день можно мало тратить, но вообще не копить? Сказано - сделано. Ух, помню свою первую ночь без сна - был тогда счастлив невероятно. Было это лет двадцать назад, я ещё совсем молодой был, и от маменьки - Царствие Небесное! - крепко досталось тогда, за то, что весь день прослонялся без дела. Потом вдруг забросил всё это, попробовал начать работать, но - увы и ах! - не получалось! Как маменька меня не бранила, я ничего делать не научился - только не спал ночами. Лет десять назад она померла, и я с горя впервые пришёл сюда - в эту обитель! - для того, чтобы продемонстрировать совё искусство людям (не знаю, право, отчего это я так хотел показать всем себя). И представьте моё огорчение, когда какой-то мужлан, которого, кажется, и в живых-то нет, мне заявляет, что, мол, не бывает так, чтоб человек без сна мог. Я взбунтовался - 30 лет, кровь ещё молода - давай, говорю, спор нас рассудит! Поспорили на десятку, что ночь спать не буду. А я, признаться, был тогда гол, как сокол - даже водки купить бы не смог - так что либо пан, либо пропал. Пришёл этот мужик к вечеру, взял с собой друга, тот сразу спать лёг, а спорщик сидит и смотрит на меня, зубами скрежет. Час сидим, другой сидим. А я тогда, помнится, только неделю после матушкиных похорон был - сижу, значит, грустный, аж слеза на глаза наворачивается, в окно смотрю. Третий час прошёл, первые петухи пропели. Тут он, гад, хитростью меня взять решил - зевнёт, значит, сладко-сладко, потянется - а сам тут же на меня косит. Я зажмурюсь, встряхнусь - и сижу. И так ещё час прошёл. Я ему говорю: "Давай, что ли, в карты?" - "Давай". За картами просидели ещё часа два, причём я рубль вроде тогда даже выиграл. Тут он растолкал своего друга, а сам спать пошёл. Друг оказался парень ничего, хороший, добрый, ну, вот мы с ним и проговорили до третьих петухов. Пришёл этот, первый. "Тьфу," - говорит - "Какого лешего он не спит?!" - каково? Ну, тут кричи не кричи - усыпить это меня не сможет: я знай себе в окошко поглядываю да моргаю - чтоб глаза не слипались. В общем, ночь прошла - а мне как неделя показалась! "Ну", - говорю - "Давай, брат, десятку!" С тех пор и стал я этим зарабатывать. Правда, остальных ночей не помню, хотя, бывало, и по две, и по три ночи не спал - всё забыл, а первую помню.
Ну, а в день, когда произошла описываемая ниже история, Иван Андреевич загрустил - осень! Не спавши перед этим три дня, он сидел у окна, перелистывая Пушкина, и рассуждал вслух:
- Как сказал мой друг Саша...
- Друг? - расхохотался трактирщик, - Саша?! Ванька, ты в своём уме? И как это Пушкин другом твоим может быть?
- О, бедный трактирщик! - паясничал Иван Андреевич, - Не волнуйся, я не разгневаюсь на твою непросвещенность и объясню тебе всё, как есть. Смотри: и я, и Пушкин обладали даром - а я даже ещё жив! Верно?
- Ну, допустим.
- Пушкин хорошо писал, к тому же имел превосходные обольстительские способности, поэтому столь знаменит. Я же хорошо не сплю, к тому же могу выпить штоф водки и продекламировать пушкинского же "Пророка" без единой запинки. Так?
- О, нашёл чем с Пушкиным мериться!
- Это не столь важно! Кто сказал, что умение не пьянеть хуже умения писать? Скажем, рыба не умеет говорить по-человечьи, но поди-ка, поплавай как она, а?
- Сравнил...
- А что тебе не нравится? Вообще, я считаю, что глупо оценивать людей по степени значимости таланта - кто её придумал, эту степень? Зачем? А может, этот человек был не одарён талантом, и просто хотел отомстить всем тем, кто хоть какой-то талант имеет? Вот и придумал эту дурацкую штуку, мол, пусть талант писать книги будет выше таланта пить, и не пьянеть! Ха, нет уж! По мне, людей должны оценивать по наличию таланта, а какой он - не столь важно!
- И что, хочешь сказать, что ты с Пушкиным одинаково одарён?
- Видимо, да. Он и я - гении. Каждый в своём, но гениальны.
- Ну, брат, загнул!
- Да?! Изволь - спорим, четыре ночи ещё не просплю?
- Ну тебя, нечистая сила! Сиди себе, дурачков дури - я-то знаю, что ты вообще можешь не спать хоть месяц.
- Ну, не месяц, но около того. - Иван Андреевич усмехнулся. - Так вот. Моим умением бдеть я и заслужил право быть другом Пушкина.
- Так он же умер ещё до твоего рождения.
- И что? Что такое смерть, уважаемый? Разве может такое малозначимое неудобство, как нахождение в разных мирах, помешать настоящей дружбе? Я уверен, Пушкин рад иметь такого друга, как я; я же просто счастлив, это огромная честь. Кончено, на место Дельвига или Кюхельбекера я не претендую, но вот что-то вроде Лермонтова...
- Кхе... Пушкин с Лермонтовым и знакомы-то не были.
- Правда? Что ж, тем лучше! Они не были знакомы здесь, на этой грешной земле; там же они близки, как братья. Я уверен, вот прямо сейчас они сидят на Небесах и слушают нас с тобой.
- Ну, загнул...
- Эх, наливай!..
Выпив рюмку, Вигилянский вновь загрустил и стал смотреть в окно.
- О, скверный трактирщик! - простонал он, - ты сбил меня с мысли! Что же я хотел... Ах! Как сказал мой друг Саша - "Унылая пора! Очей очарованье, приятна мне твоя прощальная краса - люблю я пышное природы увяданье.." и так далее. Так вот, я сижу и поражаюсь - неужели за несколько десятков лет всё так поменялось? Только что - "краса" или взгляд людей на неё? Где, где же она? Почему она прощальная? Вот смотри, трактирщик - видишь, из окна твоего кабака виден лес? Я давно его наблюдаю: один и тот же лес из одного и того же окна. И, знаешь - он оправдывает ожидания! То есть - не меняется. Я сижу и жду чуда, жду "прощальной красы" - но вместе с тем боюсь - а вдруг эта "краса" испортит мне лес? Он ведь практически мой - лишь я вижу всю его красоту и мощь - сельские же лесорубы видят только щепки срубленных ими деревьев. Так вот - боюсь, но знаю - бред всё это. И мой страх, и ожидание "красы". Лес-то хвойный. Как он может поменяться, если он весь год одинаково зелен? Вот и ответ на вопрос, что поменялось. Взгляд сузился. Пушкин, будь он жителем Грязнова, обязательно вышел бы из трактира, обошёл бы его кругом и узрел бы чудеснейшую берёзовую рощу - вот она, "прощальная краса"! А мы сидим и смотрим в это окошко на этот лес, как дураки, как узники в клетке, и ждём "красы". А нет её. Она за трактиром. За рамкой. А за рамку надо иметь силу выйти.
- Чего пустозвонишь? - строго спросил трактирщик.
- А ничего. Всю жизнь так - мы стараемся, верим, ждём, требуем - а лес-то хвойный, и хоть ты тресни - не увянет. Мы увядаем, а он нет. Его можно срубить - а он не увянет. Казалось бы, вот же она, "краса" - осталось только за рамки выйти - но мы так не можем. В России живём - а не можем. Можем только ждать, пока хвоя пожелтеет. И это правда. Остальное - да, пустозвонство. Наливай.
После очередной рюмки Иван Андреевич окончательно загрустил и стал клевать носом.
- Эх, видно, придётся выспаться сегодня... Жаль, давно хотел на четыре ночи растянуть своё бдение, впрочем, не страшно! Господа! - крикнул он на весь трактир, - никто не желает поспорить со мной?
- Тише, что кричишь? - сказал трактирщик, - восьмой час уже, а ты кричишь. Не хотят мужики, боятся тебя.
- Боятся? - удивлённый Иван Андреевич вскочил, пошатываясь на ноги, - чего это они? Пойду, выясню...
- Да сиди... - с некоторой досадой сказал трактирщик, вышел из-за стойки и усадил Ивана Андреевича обратно за стол.
- А как же?...
- Да не переживай, просто какой-то дурак слух пустил, мол, ты - колдун, вот они, по простоте душевной, и испугались.
- Хе, какой же я колдун! Я ведь обычный человек, просто у меня...
- Да-да, дар и всё прочее. Не бойся, через неделю забудут. Если так уж хочешь, я могу с тобой поспорить.
- Во, давай! Пятак ставлю.
- Хорошо. Чтоб всю ночь!
- Ясное дело.
Выпили за спор. Радости, которую обычно приносит новое испытание его таланта, на лице Ивана Андреевича не было - он грустно смотрел на то, как вечер опускался на Грязнов.
- Эх, что за необъяснимые вещи! - вздохнул он. - Уже середина ноября, а снега всё нет и нет. Прямо жить не хочется...
- Эх, ты! - засмеялся трактирщик. - То тебе "красу" подавай, а то снега захотелось! Снег, когда выпадает, уже на голые ветки ложиться, так что выбирай, что тебе больше хочется: снега или "красы".
- Правильно жить хочется, - улыбнулся Вигилянский, - чтобы осень приносила "красу", а зима - снег. Что, вспомни, какие лет пять назад сугробы лежали в это время! А сейчас что? Голая земля, трава зелёная... Эх...
- Да сдался он тебе, этот снег!
- Э-э-э, брат-трактирщик, не понимаешь ты... Снег нужен. Снег - как зеркало. По нему пройди - след останется. Он ничего не утаит, всё на нём видно, кто куда ходил, что делал. И светлее от него, к тому же. Вот она, жизнь идеальная - все делают только добро, потому что если делать зло, то все увидят; и за это добро людям свет даруется. Эх, как бы нам вечную зиму!
- Ну, загнул! А метели, а сугробы с твой рост?
- А это, брат, за грехи, за то, что не боятся следов оставлять, когда на грех идут. Я уверен, Бог на нас снег сыплет, чтобы видеть по-настоящему, кто хорош, а кто плох.
- А вы думаете, без снега он этого не видит? - раздался вдруг голос у двери.
Голосом оказался довольно молодой на вид монах в рясе; с короткой чёрной бородой и длинными волосами. Лицо его было довольно красиво, глаза серые. За плечами у монаха была котомка.
- Ба-а-а! И с чего бы это служителю Церкви посещать столь неблаговидные места? - игриво спросил Вигилянский.
- Честное слово, ни за что не стал бы, - улыбнулся монах, - но ночевать ведь где-то надо.
- И то верно! Проходите, милый человек, садитесь, - засуетился трактирщик, довольно богобоязненный человек. - Вот, прошу, за тот стол.
- Благодарю, но мне бы хотелось сюда, - и монах подсел к Ивану Андреевичу.
- Какая честь! Чем обязан?
- Говорите красиво, - улыбнулся монах, - но только искажаете малость.
- Искажаю?!
- Сначала позвольте представиться - Глаголев, Григорий. Послушник N-ского монастыря.
- Вигилянский, Иван Андреевич. Так вы не?..
- Нет, пока не монах, но для этого и иду в Москву - принять постриг.
- Пешим? Из N-то?!
- Вёрст 120 будет, - присвистнул трактирщик.
- Около того. Будьте добры чаю. И, да, - сколько ночь стоит?
- Рубль с полтиной - это вместе с ужином.
- Благодарю, не голоден.
- Тогда рубль. Чай скоро будет.
- Прошу.
Иван Андреевич тем временем притих, хитро поглядывая на монаха, оказавшегося послушником, и в голове его рождались сотни и тысячи идей, что можно спросить у него. Кроме того, Ивану Андреевичу ужасно хотелось, чтобы именно духовное лицо признало его дар божественным, развеяв тем самым слухи о его "колдовской силе".
- Вы такой молодой, ещё послушник, - хитро начал он, - а уже бороду носите.
- Она не мешает, - ответил Григорий, прихлёбывая чай, - пусть растёт.
- Это верно. Кхм. Что-то вы говорили насчёт искажения...
- Ах, да! Сейчас.
Григорий в два глотка допил крепкий чай, отставил стакан в сторону, сложил руки на столе и пристально вгляделся в глаза Вигилянского.
- Про снег вы красиво говорили, не спорю, красиво, необычная точка зрения. Но, видите ли... Богу нет нужды навечно закрывать всю землю снегом, чтобы увидеть деяния детей своих.
- Не верю! Честное слово, не верю. Как так может быть - вроде вокруг всё тихо, никто не видит, а Он видит?
- Да.
- Быть не может! В любом случае есть место, где даже Он не увидит.
- Нет, уверяю вас, - улыбнулся Григорий, - Он сейчас нас с вами видит, например.
- Неужели? Кхм... Что ж, это не то чтобы очень плохо, но знаете... В некоторые моменты человека лучше не видеть.
- Если человека оставить без контроля, он начнёт грешить, да так, что скоро превратится в животное. У русских людей это умение особенно развито, к сожалению.
- Не обязательно грех! Может, просто я не хочу, чтобы Бог видел меня в моменты моего позора; в моменты, когда мне стыдно, даже если я в эти моменты не грешил.
- Душа - христианка; кем бы вы ни были, она всё равно будет стыдиться перед Богом за грехи своя. Так что если вам стыдно, значит - согрешили.
- Эх, красиво говорите! Ну, а вот вам - за что больше всего стыдно?
- Мне-то? - улыбнулся Григорий. - Есть такое, за что больше всего. Из родительского дома сбежал.
- И только-то? Ну, брат, это не страшно! Подумаешь - сбежал, поволновал маменьку - нашёл грех! Некоторые вон убивают - и ничего, не стыдятся.
- Судите по закону Божьему, и никак иначе. Если человек согрешил - значит это грех, и не важно, стыдно ему или нет. Мне стыдно, ибо я согрешил, ибо ушёл из дома в великом гневе на родителей.
- А отчего гнев?
- Уже в отрочестве любил я думать о Боге и благодарить его за всё то, что Он нам дал; всегда мне казалось, что мне и моей семье Он дал несколько больше - а родители мои мещане - и всегда стремился поделиться богатством, коим обладал, с другими. Бывало, нищему монетку подавал; бывало, юродивых втайне от родителей ночевать пускал; бывало, соседям бедным гостинцев посылал (когда такие были у самого). А иногда, знаете, прямо слёзы на глаза наворачиваются - не мог на несправедливость смотреть, всегда был впечатлителен чересчур. Так вот, стоило мне что-то в этом роде сделать, как родители тут же накидывались на меня с криками (прямо с криками!): "Позерство! Дешёвое позерство!" Теперь я нашёл этому объяснение - несмотря на то, что душа моя была тогда кристально чиста, а помыслы бескорыстны, иногда (нечасто!) мне прямо-таки хотелось выставиться, показать себя, какой я хороший и добрый! - эх! - я тогда себя чувствовал чуть ли не ангелом небесным. Лишь потом понял, какой грех совершаю, но тогда... Гордыней было обуяно моё молодое сердце, и однажды Бог меня за неё наказал.
Как-то раз отец очень сильно накричал на нашу кухарку, мол, та суп пересолила. Кухарка, надо сказать, была довольно старой, да что там! - ветхой - и оттого частенько что-то путала и портила. Родители держали её из жалости, по доброте душевной. Так вот, отец кричит, кухарка начинает выть - знаете, у старых людей плач довольно быстро перерастает в вой - ужас! А тут ещё и я подвернулся. Кинулся к кухарке, обнял её, а на отца гневливо посмотрел и крикнул: "Не смейте, папенька!". А он на это даже как-то со смехом взглянул, и прямо мне в лицо: "Позер!".
И вроде всё как обычно, да только знаете, бывают в жизни моменты, когда переполняет гнев человека, когда нет сил сдерживаться. Вот и я не сдержался. Кричу: "Да что же это такое! Что не сделаю - всё позер да позер! Наверное, даже когда я умру, вы будете во время похорон стоять у могилы и говорить: "По-позерски умер!" Нету сил моих! Как хотите, а больше в этот дом я не вернусь!". Собрался и ушёл. Вот и весь поступок.
И Григорий виновато посмотрел на Ивана Андреевича.
- Однако! И что же?
- Ну, а как такие пассажи обыкновенно заканчиваются? Пошёл мириться через неделю.
- А неделю где коротали?
- У друга шалаш в лесу был - он страстный охотник! - всю неделю в шалаше и прожил.
- Отнюдь, - улыбнулся Григорий. - Никогда больше я в тот дом не возвращался. Родители переехали в N, едва примирившись со мной. Мирились, сидя на чемоданах.
- Занятно.
Помолчали. Иван Андреевич попросил принести ещё чаю, причем за свой счёт - уж больно хотелось ему задобрить Григория, прежде чем тот вынесет вердикт - а его мнение Вигилянский уже считал вердиктом, решающим его судьбу - относительно его дара. Тем временем большие часы, стоявшие за кабацкой стойкой, пробили десять.
- Я всё-таки не совсем понял, чем же вам не угодила моя мысль про снег? Откуда вы знаете, может, Бог специально зимой - время холода в природе и на душе, когда так и тянет на грех - покрывает землю белым одеялом, и, чувствуя, что в эту пору Он наблюдает за тем, чтобы под одеялом не происходило греха, никто не осмеливается выйти из-под него и нарушить Закон Божий?
- Красиво говорите! - усмехнулся Григорий, - но как-то нескладно. Это, наверное, водка виновата - вы ведь пьёте? Не пейте, не стоит. Пейте чай лучше. Задела меня ваша логика. Вы превозносите детали, мелочи, а саму сущность Бога не видите.
- Сущность? И в чём же она?
- Она в любви. Бог и так всё видит, зачем же ему снег именно для того, чтобы видеть больше? Он всё видит, и радуется, когда дети его совершают благие дела; а когда грешат - расстраивается. Но самое главное - Он всех любит, всех, вне зависимости от чина и положения. Просто кто-то на эту любовь отвечает любовью же и покорностью, а кто-то наоборот - грешит, да иногда так, что кажется, будто даже человеколюбивый наш Отец прогневается и отречётся от грешника - но нет! Он продолжает любить, и, когда все люди поймут это; поймут, что на любовь нужно отвечать любовью, воцарится Рай на земле.
- Занятно. Но скажите, если Он действительно всех любит, тогда отчего же не все попадают в Рай?
- Пожалуйста. После смерти человеку предоставляется право ответить за грехи своя перед самим Господом Богом, и, если он раскается, то Господь помилует его, а если же нет или сделает это неискренне - то тогда грешнику прямая дорога в ад.
- А человеколюбие?!
- Нужно уметь отвечать за свои поступки. Жизнь - большое испытание, а Смерть и того больше. Совершить грех тяжко, но вот ответить за него - ещё тяжелее.
- Это вы к чему?
- К тому, что, несмотря на изначальную любовь Бога к детям своим, нужно уметь её оправдать и заслужить. Легко ничего не бывает - ни на земле, ни на Небе.
- Ясно. Как там было - что-то про деяния...
- Минуточку... Вот: "...ибо приидет Сын Человеческий во славе Отца Своего с Ангелами Своими и тогда воздаст каждому по делам его..." Евангелие от Матфея.
- Точно! Вы это имели в виду?
- Почти, - улыбнулся Григорий.
- Хорошо. Тогда ответьте, пожалуйста, на следующее: был один такой субъект - Пушкин - может, слышали? - так вот он такое творил, что аж дрожь берёт! Казалось бы, пьяница, развратник, да ещё и атеист! Тем не менее, о нём вспоминают как о великом и довольно праведном человеке. Величие, допустим, оправдано - поэт! - но праведность?!
- Начнём с атеизма. Да, он был им, и что? В смысле, по юности - да, возможно, но вы же понимаете - атеизм тогда, наверное, был чуть ли не так же моден, как сейчас - веяние нового, не похожего, не русского... Вот он и не устоял. Зато потом, уверовав, он узрел, как слеп был ранее. Какие прекрасные стихи он стал писать, найдя Бога в своей душе.
- Да, да! "Пророк" тот же - первое что приходит на ум - одно из моих любимых!
- И потом - он за всё расплатился. Смотрите: он был атеистом, но, уверовав, стал таким истинно православным, что многие из изначально верующих в сравнение не идут. Это раз. Два: он был любителем женщин, но! - погиб в дуэли за честь жены. И три - ну не сможет никто, если он хочет раскаяться, лгать перед Богом. Тем более Пушкин. И вообще, мне кажется, что те грехи, которые, несомненно, он совершил за свою довольно недолгую жизнь, он искупил своей кровью, пролитой за правое и благородное дело.
- Всё так, - задумчиво произнёс Иван Андреевич, - вы правы! Что ж, браво, вы мастер, мастер убеждения!
- Не убеждения, - улыбнулся Григорий, - я вас не убеждал, я просто рассказал то, как всё есть на деле. Вы бы и сами до этого дошли, если бы читали не только Пушкина и сидели бы в кабаке, а если бы читали Библию и Евангелие и работали, ходили в церковь.
- Вот наконец-то мы подошли к теме, о которой я хотел с вами поговорить изначально! - взвопил Иван Андреевич.
- Я вас слушаю, - кивнул Григорий.
- Как вы считаете, если человеку дан талант, то придётся ли ему за него расплатится?
- Это вы снова к бедному Пушкину клоните?
- Отчасти.
- Что ж... Да, вполне вероятно. Зависит от сути таланта.
- Ага! - взревел Вигилянский - вот оно! Слушайте.
И Вигилянский поведал Григорию всё, о чём думал и во что веровал сам: и о предназначении таланта, и о бремени, которое человек взваливает на себя, имея талант, и о степени значимости, которая, по его мнению, никакой роли не играет - короче говоря, обо всём.
- Довольно интересно, - сказал Григорий, как только Иван Андреевич закончил рассказ, - но что вы хотите от меня услышать?
- Вердикт, уважаемый господин Глаголев! Вердикт по поводу того, является ли мой талант дарованным мне высшими силами, точнее, Богом; а во-вторых, как вы считаете, какую цену мне придётся заплатить за него после, когда я умру?
- Можно начать со второго вопроса? - улыбнулся Григорий. - Цены вы не заплатите никакой.
- Даже так! То есть, вы считаете, что сей дар настолько... М-м-м-м... Хорошо мною применяется, что я не заплачу за него муками ни при жизни, ни после смерти?
- Да нет же! - Григорий очень по-доброму засмеялся. - Дело в том, что дар сей не представляет собой ничего особенного. Если я вас правильно понял, вы просто сидите тут, в этом кабаке, мечтаете, грустите, пьёте - то есть, поступаете как обычный лентяй и прохиндей, прошу прощения, - но, кроме того, ещё и не спите. Но как же может это называться даром Божьим? Вы, наверное, слышали о столпниках - святых, стоящих на столпах и непрерывно молящихся - иногда такое стояние растягивалось на многие годы! В чём разница, спросите вы? Да в том, что эти люди не за себя молились, а за весь народ русский, за всех православных христиан! А вы что? Вы сидите тут, не спите и смеете называть это даром? Нет, уважаемый господин Вигилянский, это не дар! Я вижу вас, вы хороший человек, чистый, но опущенный в грязную, мутную воду; вы ничего не видите в ней, и не слушаете свою душу - а она кричит, молит вас о прозрении! Позвольте, - Григорий упал на колени - позвольте мне помочь вам!
На протяжении всей беседы Иван Андреевич сидел недвижимо, и лишь глаза его открывались всё шире и шире, будто готовясь выпрыгнуть вот-вот из орбит. Все основы, на которых держалось его мировоззрение, рушились у него на глазах. Он чувствовал себя так, будто у него отняли смысл, цель жизни. Он уже готов был смириться, но, подражая раненому зверю, решил, что слишком уж долго он верил в свой дар, чтобы отдать его теперь вот так, без боя. Кровь прильнула к вискам, и он взревел:
- Ну, нет! Знаете, вы довольно умный человек, и умные вещи говорите, и в чём-то я с вами согласен, да в конце концов - я верую! Но! - будьте так добры, пожалуйста - докажите мне, простому деревенскому и малограмотному мужику, докажите по-научному! - чем мой талант, дар плох? Почему он не может мне быть дан свыше? Думаете, каждый может вот так?
- А с вами интересно спорить, - улыбнулся Григорий, по-прежнему стоя на коленях, - вы очень смелый.
- Я ещё больший трус, - повесив голову, сказал Вигилянский, - чем тот, кто не спорит. У меня не хватает смелости промолчать.
Он окончательно поник, кровь отхлынула от головы, и теперь он просто сидел, тупо уставившись прямо на Григория.
- Встаньте, - сказал он наконец, - я недостоин того, чтоб вы стояли предо мной на коленях. Видимо, вы были правы - душа моя будто пытается сказать мне, что я неправ, что я запутался, но в то же время... Просто понимаете, я слишком долго верил...
- Слишком долго верили в иное, - перебил его Григорий, - понимаю.
- Помогите, - прохрипел Вигилянский.
- Да, конечно, - засуетился Григорий, - только сперва вот что. Расскажите мне всё, как было, всё, что считаете нужным, то, что, как вы думаете, привело вас в этот кабак. Если что-то вы сочтёте неуместным - что ж, мы не на исповеди, можете оставить это при себе. Итак.
- Да-да, сейчас, - Вигилянский тяжело вздохнул и начал.
Родился я в Грязнове, и никогда его пределов не покидал. Во времена моего детства этот посёлок был местом довольно населённым и оживлённым, однако (мне было 10) однажды случился здесь страшный пожар - полдеревни выгорело. Многие тогда погибли, в том числе и мой отец.
Папаша был (чего греха таить) любитель выпить, и поэтому всё время проседал в кабаке: ни работал, ни грамоте учился, ни меня воспитывал - а только и знал, что пил. Я поражался силе и мужеству своей матери, которая, имея такое пятно на своём имени, как муж-пьяница, не ломалась, а жила, работала, зарабатывала на хлеб себе и выпивку отцу; да и к тому же растила меня. Папаша её ни во что не ставил, и частенько бивал меня. Вот, так что его гибель, уж простите меня великодушно за цинизм, мы с мамой восприняли как избавление.
Знаете, есть поговорка: "В семье не без урода". В нашей семье этим "уродом", очевидно, был отец, а после его смерти вакансия, соответственно, освободилась. Свято место пусто не бывает, так что теперь "уродом" стал я. Кончено, нельзя снимать ответственность за это "уродство" с отца, но и моя вина тут есть. Дело в том, что, будучи 12 лет от роду, я не умел ни читать, ни писать, да и разговаривал-то так себе. Мать, сильная по характеру женщина, любящая, чтобы всё было по-ейному, решила и этим заняться: собрала денег и купила мне книгу. Нет, не Пушкина, он был позже - первой прочитанной мною книгой была Библия - да уж, этим я даже несколько горжусь. Именно с той поры я стал интересоваться всякими философскими вопросами, но нельзя сказать, что это хорошо. То есть, я читал Библию, не для того, чтобы постичь Истину, а для того, чтобы, переинача прочитанное под свой лад, щегольнуть умной мыслью перед кем-то, но, поскольку никто тогда меня всерьёз не воспринимал, приходилось щеголять перед собой - о, как я себя любил! - тьфу! Но об этом позднее.
Итак, я стал ходить в церковь, но, опять-таки, только затем, чтобы, слушая молитвы, вырвать оттуда мыслишку-другую и переделать их, переложить на жизненные ситуации. Скажете, что ничего плохого в этом нет - вы правы, я даже сейчас согласен, но... Пошло это, понимаете? Я опошлял саму молитву, я грешил! Ведь это грех - думать о мирской суете во время молитвы, верно? Да.... Видите? Но поздно я это понял - это как осознать то, что ты тонешь, будучи уже по горло в воде. Так вот, все переделанные мысли я сначала доносил до себя, чтобы понять их и, если нужно, переделать их ещё раз; потом стал пробовать донести их до окружающих. Но никто не разглядел в них ничего страшного или богохульственного - всё списали на юношество и чрезмерную мою непоседливость, и лишь наш священник пригрозил мне, что если я не прекращу "вакханалию" - так он сказал - то он попросит старосту меня выпороть.
Угроза порки и страшное незнакомое слово "вакханалия" испугали меня, и я перестал, решив, что в Грязнове моя "мудрость" всё равно не потребуется, и сделал из этого вывод - уйти из родного села через 3 года, ну, а пока эти три года идут, решил начать учиться. Маменька решению моему обрадовалась, сказав, мол, "наконец-то будет в нашей семье достойный человек", и, для того, чтобы обеспечить меня книгами и прочим, распродала треть нашего хозяйства, включая всю животину: кур, коз, корову. Тяжело, кончено, было с ними расставаться, но что поделаешь - всё ради знаний!
Итак, учился я все три года, учился, надо сказать, прилежно, соблюдал строгую дисциплину; хотя, и не нужна была она мне, наверное, поскольку всё, что я узнавал из книжек, было настолько захватывающе и интересно, настолько непохоже на окружающую меня скучную жизнь, что я, бывало, засиживался за книгами до поздней ночи.
И непростые это были книги - не подумайте, азбуке меня учить было уже не надо - это были книги по философии: Евклид, Платон, Аристотель, Декарт, Руссо, Локк, Кант - эти и многие другие люди вдохновляли меня. Не знаю, как в эту компанию затесался Пушкин, но и его я оставил, и, как видите, его книга единственная, оставшаяся со мной.
Естественно, всё, что я читал, тут же подвергалось тщательной переработке, изменению и преобразованию в моей голове. Я точно не знал, да и сейчас не знаю, зачем я перерабатывал и без того готовые идеи, а главное, для чего я вообще читал столь разномастные книги? Нет, ясное дело, что любой человек стремится стать умнее и образованней, другое дело, не каждому это нужно. Вот подойдите хоть сейчас к любому нашему мужику, и попробуйте объяснить ему либеральную концепцию Локка - посмотрим, сколько он продержится, прежде чем отвешает вам тумаков. Здесь, в этой глуши, да и вообще в похожих русских глубинках, такие знания не нужны, они даже вредны; они подобны ливню в начале марта, когда вода льётся в уже и без того разлившиеся реки. Это в городе, где большинство имеет образование, хорошую работу, широкий круг общения, такие знания нужны. Зачем? Ну, во-первых, щегольнуть умной мыслью во время воскресных встреч с друзьями, а во-вторых, чтобы просто чувствовать себя умным, точнее, подкреплять это чувство материальными доказательствами. А здесь перед кем щеголять, перед коровами, что ли? Стремление к знаниям следует ограничивать, исходя из положения в обществе, а если и нет, то тогда получить достаточное количество знаний для перехода на новую ступень. А я? А я просто ломал все подряд философии и идеологии, подстраивая их даже не под окружающий мир, а под себя. Я охотился на призраков. Даже нет - я вёл и веду войну с призраками. В чём суть этой фразы - объясню дальше.
Какая интересная вещь судьба! Бывает, она к тебе благосклонна, и тогда всё ладится, и ты получаешь образование, находишь своё место в жизни, женишься, рожаешь детей и умираешь, счастливый, состоявшийся и определившийся человек. Бывает наоборот - у тебя не задаётся всё с самого начала, с детства, и всю жизнь ты страдаешь, мучаешься, и умираешь в одиночестве, замученный средой. Однако, и про такую жизнь можно сказать, что ты умер, определившись - у тебя всё плохо. Но самый частый и самый худший вариант - это когда твоя жизнь имеет волнообразный характер, то есть, ты имеешь счастливое детство, несчастное отрочество, затем счастливую юность, затем несчастную зрелость, и так далее... Даже не так! Самое худшее - это когда очень сложно, практически невозможно предсказать, что будет дальше, какая волна накроет тебя. У меня именно такая жизнь, и через три года после моего решения уйти меня накрыла волна невезения.
Вы, наверное, обратили внимание на интересное расположение нашего посёлка - несколько домов вдоль дороги. А тогда, двадцать лет назад, по обеим сторонам стояли дома, много домов, штук пятьдесят. Когда мне было десять, случился пожар, сгорела кузница и близлежащий дом; когда мне было 15, выгорели все дома, стоящие на той стороне. Причём тогда в Грязнове была следующая любопытная традиция: холостые селились на одной стороне, а на другой - замужние и вдовые. Так вот, сгорела, как назло, именно половина холостяков и девиц, и остались жить в посёлке лишь замужние пары, старые девы да малые дети. Ах, ну, и почтмейстер со священником.
Именно почтмейстер и настоял на том, чтобы я остался в Грязнове. "Ты, Ваня", - сказал он мне лично, - "надежда всех грязновцев. После такого страшного события нам каждый человек дорог".
Вот так рухнули мои мечты. Всё, чем я жил эти три года, о чём я мечтал, о чём думал - всё это сгорело вместе с домами на той стороне дороги. Мать, сильная и неунывающая женщина, обрадовалась этому, говоря, что "теперь сердце материнское спокойно будет". Она ещё не понимала, сколько времени и денег было потрачено впустую, и, как мне кажется, так и не поняла...
Из города нам прислали помощь: вещи, денег немного, еды - но что толку, когда в посёлке всего пять человек годны к рождению детей, причём лишь двое бабы? Как, однако, часто помощь от вышестоящих оказывается бесполезной! Тогда их тряпьё да хлеб показались нам кружкой воды, протянутой утонувшему, который протянул руки в ожидании верёвки.
Итак, началась для меня жизнь новая, неизведанная, я бы даже сказал, по-настоящему взрослая. Поначалу отправили меня на лесозаготовки: лес во все времена приносил грязновцам доход; но там я не проработал и года - через восемь месяцев меня сняли, сославшись на "хилость". Телосложения, я вам скажу, я был тогда совершенно иного: худощавый, жилистый, с длинными руками и пальцами. Годы просиживания в трактире меня изменили... Но сейчас не об этом. Как вы можете заключить, махать топором на протяжении девяти часов, прерываясь раз в два часа на десять минут - это, конечно, не самая простая задача при моём сложении. Домой я приходил практически не чувствуя своего тела; однако с утра я ощущал каждый его сантиметр - каждую клеточку, готовую, казалось, разорваться от боли. Казалось бы, восемь месяцев могут приучить к столь тяжкому испытанию, но нет - напротив, с каждым месяцем работал я всё хуже и хуже; под конец я уже не рубил, а попросту кромсал деревья топором. Увидев это, мужики-лесорубы настоятельно попросили почтмейстера меня перевести на более лёгкую работу - работу охотника.
Охотники в Грязнове всегда были третьими в посёлке по степени почёта после почтмейстера и священника - как-никак, добытчики; они и мясо, и мех, и грибы приносят - в общем, считайте, содержат посёлок. Работа эта, к тому же, довольно лёгкая, поскольку у нас в лесах самое страшное, чего можно увидеть - это лисица (медведей и волков давно истребили) - не работа, а истинное развлечение! Почему тогда большинство мужиков горбатились на лесопилке? Во-первых, потому что в Грязнове, опять-таки в угоду традициям, охотником мог быть только тот, у кого в роду были охотники (мне повезло - дед по материнской линии ещё помнил времена, когда он на медведя ходил), а во-вторых, количество ружей было строго ограничено ввиду их огромной стоимости и составляло пять штук.
Как назло, я оказался шестым, поэтому ружья мне не досталось. Пришлось каждый день выбирать мужика, у которого я становился мальчиком на побегушках, а точнее - собакой, которая, после выстрела по зверю, бежала и приносила охотнику мёртвую жертву. И мужиков совершенно не заботило, где находилась эта жертва: овраги, буреломы, камыши, болота - все эти преграды мне приходилось преодолевать, чтобы донести заветную тушку зайца или кабанчика охотнику и получить в конце дня награду - похвалу от почтмейстера и рюмку водки.
Да, именно на охоте меня и приучили выпивать, причём приучили крепко, и я уже день себе не мог представить без того, чтобы не выпить. Бесконечные прыжки по оврагам сделали моё тело сильным и крепким, но водка... Нет, она не сделала его обратно слабым, она нанесла гораздо более значительный удар - она разложила душу, и та снова вспомнила о Локке и Евклиде, и заставила рассказывать по вечерам у огня вместо анекдотов их переиначенную мною философию. Мужики сначала не воспринимали эти разговоры всерьёз, смеялись, подшучивали; но затем прониклись и стали всерьёз задумываться над смыслом бытия, точнее, над тем, как я до них этот смысл донёс.
И не знаю, то ли эти мысли отрицательно сказались на количестве убитых за месяц зайцев, то ли просто кто-то, зная мою историю со священником решил подшутить и рассказал ему, что я снова занимаюсь "вакханалией", но факт есть факт - через четыре месяца после определения меня в охотники меня с позором отстранили, выпоров при этом у всего Грязнова (25 на то время человек) на глазах "за недостойное поведение и волнение умов".
Ничего другого не оставалось, кроме как зачислить меня в рыбаки, и это, наверное, предрешило мою судьбу окончательно. Видите здесь сейчас сидящих? Все они - рыбаки. Самая худшая, если хотите, каста в нашем грязновском обществе.
Рыбу ловить даже мальчишка пятилетний умеет, чего уж стоило мне, пятнадцатилетнему лбу выучиться подсекать карася! За день рыбы попадалось много (благо, речка кишит ею), настолько много, что почтмейстеру пришлось ввести ограничение на её лов - не более килограмма рыбы на человека за день. Всего рыбаков было четверо, я пятый; так что с утра мы закидывали удочки и уже к обеду лов можно было заканчивать, расходиться по домам и делать что-нибудь ещё полезное - но! - вместо этого мужики, истинные грязновцы, от нежелания делать что-то ещё и от простой грязновской скуки находили в округе самую раскидистую иву, садились под неё и, рассказывая всевозможные истории, начинали пить. Поскольку невозможно представить грязновского рыбака (да что там - мужика! - у нас один священник-то и не пьёт) невыпившим, я тоже довольно быстро пристрастился к водке, так сказать, снова встал на неправильную дорожку. Всегда говорил, раз согрешишь - потом второй раз легче - вот мне и было легче...
Как-то раз выпил я больше обычного, да и солнце меня разморило; в общем, пришёл я домой, пьяный просто до безобразия, сейчас мне кажется, что папаша наш не так напивался, как я тогда - и это в уже исполнившееся мне 16! Мама, сильная женщина! - и та не смогла сдержать слёз при виде меня. Естественно, ни о какой работе больше не могло быть и речи; мне до сих пор стыдно за то, как она просила на следующий день за ещё не протрезвевшего меня почтмейстера; просила, чтобы больше я не "погружался в среду разврата телесного и духовного, который у нас почему-то назвали работой", и просила "разрешить оставить непослушное чадо под материнским крылом".
Почтмейстер - добрая душа! - вошёл в положение матери, и за жалкую сумму в виде пятидесяти рублей разрешил мне больше не работать. Теперь я целыми днями стал просиживать дома, следя за тем, чтобы никто не разворовал наше и без того обнищавшее хозяйство и перечитывал книги, ища новые места, за которые можно уцепиться и переработать.
Четырнадцать лет я сидел вот так, читая книги, которые мать периодически покупала, и что только за эти годы не случилось! Мама пробовала меня женить - не вышло - я никогда не нравился женщинам, да и сам нужды в них не испытывал, питая к ним отвращение (единственной женщиной, которую я люблю, была и остаётся моя мама); пробовала помочь мне уйти в Дурыкин - не получилось, она сильно заболела и я не мог её оставить; я впервые ощутил, что такое не спать всю ночь - в общем, много чего! Вот только это "много чего" не смогло сделать так, чтобы я в конце концов не оказался тут, - Вигилянский вздохнул. - Вот и всё.
- Несчастный вы, однако, человек, - сочувственно покачал головой Григорий.
- Вы давеча обещали помочь мне - прошу!
- Да-да, сейчас, - засуетился Григорий, - итак...
Видите ли, дорогой Иван Андреевич, как не прискорбно мне это говорить, но все ваши беды - прошу, не гневайтесь! - из-за того, что у вас нету царя в голове. То есть, цели. В просто живёте, причём стараясь взять у жизни как можно больше, захватить каждый миг, будто вы - ходячий мертвец, но это ведь не так! Вам всего около пятидесяти, насколько я понял, вы бы могли делать своё счастье, истинное счастье прямо сейчас, но... Отсутствие главной цели, однако, не мешает вам ставить себе множество маленьких целей, таких, например, как выпить рюмку водки - то есть, абсолютно бесполезных и бессмысленных - но именно они своим бессмыслием помогают найти вам смысл ваш, столь дорогой вам, переработанный и чужой, списанный с Гюго или Локка. Именно таков ваш смысл - сидеть и ничего не делать, но вдвойне хуже - вы же ещё и не спите, значит, ночью тоже ничего не делаете - нет! Втройне хуже - вы же побуждаете это бессмыслие проснуться и в других! Вы видите многое, но вы не можете понять, что то, что вы видите - лишь части целого, а целое почему-то вы вообще отрицаете, будто его и нет.
Мало того, это сидение на месте ещё и опасно для вас. Почему? Да потому что, сидя здесь и убивая своё тело, вы к тому же убиваете и душу. Как? Очень просто. Скажите, вы молитесь перед сном? А вообще? А в церковь ходите? А Евангелие читаете? А Библию? Вот видите... Зачем говорить, что верите в Бога, когда вы хуже, чем не верите - вы пренебрегаете Им. Это даже связано с вашим так называемым "даром". Как Бог мог наградить даром, который требует сидения в тени кабака, всенощного бесполезного бдения и искажения Его сущности? Нет, вместо того, чтобы тут сидеть, вы бы вышли на свет, улыбнулись ему, помолились о себе и других людях, обо всей грешной земле, и пошли бы творить добро. В эдаком "сне души" нет зла, но зло в том, сколько он помешал вам сделать добра. Вы, давеча, говорили про идеальную жизнь - со снегом и прочее.. Так вот, если бы хотя бы сто человек таких, как вы, вышли бы из своих мирков, и, набравшись смелости, попробовали сделать добро; если бы за день удавалось посеять хоть одно семя добра в душу другого человека, тогда бы и настала бы идеальная жизнь, и без снега!
Знаете, почему люди не верят? Не юноши, гонящиеся за модой, но взрослые и серьёзные господа? Потому что сердце у них озлоблено, а злоба порождает страх. Страх этот говорит - нельзя пускать в душу добро и любовь. Человек от страха слепнет, а сам страх видит всё, а именно то, что вместе с добром и любовью в душу войдёт Бог. Страх - именно такой, не праведный, а подленький, серенький страх; страх не от того, что совершил грех, а от того, что тебе за это будет; так боятся банкиры потерять свой капитал - страх этот - порождение Сатаны. Именно поэтому господа и не верят - они боятся, боятся впустить Бога в душу.
А вы не бойтесь. Как вы сказали, про привидений?
- Я веду войну с призраками.
- Да, точно. И эта война продлится вечно; ну, до тех пор, пока вы не умрёте. Вы так и будете гонятся за неясными и ненужными целями, вместо того, чтобы посвятить жизнь другим, завести семью, построить дом, ходить молиться в церковь... Прошу вас, одумайтесь, пока ещё не поздно; пока ваша война не уничтожила вас! Я готов вам помочь, даже деньгами - мои родители могут....
- Не стоит, - оборвал его Иван Андреевич. Руки его дрожали. - Просто скажите мне, что делать?
- Хм... Когда вы последний раз спали и при каких обстоятельствах.
Иван Андреевич задумался.
- Три дня назад, напился водки и заснул, - при этих словах он покраснел.
- Так. А когда спали просто, без выпивки, чтобы просто лечь и заснуть.
Иван Андреевич задумался ещё крепче. И действительно, когда? Три дня назад от водки; потом два дня не спал; потом заигрывал с Катериной - женой лесоруба, очень несчастливой в браке - (заигрывал так, не ради чего-то, а просто от нечего делать), за что её муж избил его, и он очнулся в кустах у реки; потом два дня не спал; потом были поминки матушки, и он, кончено, напился...
- Я не помню, - дрожащим голосом прошептал он, наконец. Из глаз потекли слёзы.
- Тогда слушайте. С этого дня ваша жизнь должна измениться, причём её должен менять не кто-нибудь, а вы. Прежде всего - вы должны лечь спать, причём не так, как вы это делали последнее время, а именно лечь в кровать, предварительно помолившись, и заснуть.