Курапцева Наталья Павловна : другие произведения.

Материнский синдром

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

   Наталья КУРАПЦЕВА
   МАТЕРИНСКИЙ СИНДРОМ
   А туда, где молча мать стояла,
   Так никто взглянуть и не посмел.
   Анна АХМАТОВА
   Киносценарий
   *****
   Летний полдень звенел над пляжем детскими голосами. Спокойное море лениво перебирало легкими барашками, вылизывало маленькие загорелые ступни. Дети играли в пятнашки с набегавшими волнами, бежали по кромке прибоя, плюхались на песок, скакали и кувыркались.
   Девочка-подросток лепила из мокрого песка барельефы.
   Они казались такими же естественными, как бесконечные песчаные замки, выстроившиеся вдоль воды. И только подойдя ближе, взрослые замирали: перед ними расстилались картины, на которых фигуры людей выражали всю сложность их мира и всю красоту природы, вдохнувшей в них жизнь.
   Фигуры людей были вылеплены в натуральную величину, и от того, что они только чуть выступали над поверхностью земли, казалось, что мир по-настоящему простирается туда, внутрь. Маленькая скульпторша всего лишь позволила тому прекрасному миру соприкоснуться с нашим...
   И было грустно думать, что ночью набежит тяжелая волна на прибрежный песок - и уничтожит этот мир, который растает и растворится в аморфной пустыне пляжа.
   Женщина, лежащая на своей подстилке вдалеке от берега, возле чахлого кустика, подняла голову и посмотрела на ребяти­шек, которые с гиканьем носились возле воды. Среди них был ее сын, трехлетний Егорушка с выгоревшими добела волосами.
   Мама улыбнулась своим мыслям и перевернулась на спину, подставив солнцу еще молодое, всего лишь чуть утомленное лицо. Рядом не подстилке, не поднимая головы, дремал папа.
   В этот момент из-за мыса показался вертолет. Женщина приподнялась, внимательно на него посмотрела и снова легла, зажмурив глаза.
   Вертолет с нарастающим грохотом приблизился к пляжу и стал снижаться. Ребятишки приветствовали его появление восторженными прыжками. Егорушка скакал на одной ноге, задрав голову кверху. Пока, наконец, из днища вертолета не выдвинулся пулемет.
   Пулеметная очередь прошила насквозь тело мальчика, и он рухнул навзничь с улыбкой, которая так и не успела исчезнуть. А вертолет стал поливать свинцом всех подряд, пока у кромки воды не осталось ни одного живого человека.
   Лицом на песок, раскинув руки, словно прикрывая свои барельефы, упала маленькая скульпторша. Пена на меленьких гребнях волн стала розовой...
   Вертолет, сделав свое дело, развернулся и ушел направо, за кромку чернеющего невдалеке леса.
   Когда гул его мотора стал удаляться, мама Егорушки медленно подняла голову и с трудом встала на четвереньки. Она осталась одна на этом пляже, на всем белом свете.
   - Нет, - прошептала она непослушными губами.
   - Не-ее-ет! - закричало вместе с ней очнувшееся море.
   Спотыкаясь на каждом шагу, проваливаясь в песок, она побежала к воде. Там, возле тела своего мальчика, она снова упала на колени, а потом легла рядом с ним, вплотную, обхватила руками его плечи, светловолосую голову и стала сдувать песчинки, налипшие на мокрые щеки...
   - Егорушка, Егорушка, - шептала она. и сквозь ее стиснутые веки сочились тяжелые слезы.
   Она открыла невидящие глаза. Вертолет уходил в сторону леса. Над морем звенели детские голоса. А Егорушка бежал от берега - и что-то нес в зажатом кулачке.
   - Вот! - он плюхнулся рядом с родителями на подстилку. - Посмотрите, что я нашел. Он круглый и с дыркой посередине! - Егорушка протянул ладошку с небольшим камешком.
   Папа поднялся на локте, прищурившись, внимательно осмот­рел находку сына.
   - Он называется "куриный бог" и, между прочим, приносит счастье тому, кто его найдет, таким вот голопузым карапузам, - сообщил довольный папа.
   - Значит, я буду счастливый, да? - в восторге закричал Егорушка.
   - Обязательно, - глухо откликнулась мама и прижала к себе сына, - ты будешь очень, очень счастлив...
   *****
   Мама стояла у стола на кухне и резала овощи для борща. Под столом расположился Егорушка вместе с кубиками, колесиками, баночками и формочками.
   Вот он вылез из-под стола, взял молочную бутылку, подошел к раковине, взобрался на табуретку, открыл воду и налил в бутылку воды. Закрутил кран, слез с табуретки, уполз обратно под стол.
   - Егорушка, ты чего там делаешь? - заинтересовалась мама.
   - У меня тут лаболатория, - торжественно сообщил сын.
   - Лаборатория, - машинально поправила мама. - И что в твоей лаборатории происходит?
   - Я испытываю сверхжидкое топливо.
   - Сверхжидкое - это какое? - опять поинтересовалась мама. - Газообразное что ли? "Жидкое, твердое, газообразное,
   - запела она, - просто, понятно, вольготно... А с этою плазмой дойдешь до маразма, и это довольно почетно..." Пантекорво ты мой...
   - Сверхтвердое, - объяснил глупой маме Егорушка, - это значит жидкое... Ты что, не слышала никогда, что критическая масса всегда переходит в другое качество?
   - Откуда, миленький? - засмеялась мама. - Откуда ж я могла такое услышать?
   - Из телевизора, - объяснил сын.
   - Ну, разве что из телевизора. Какой ты умный, это что­то!
   - Мне надо на пописку сходить, - сообщил Егорушка и стал выбираться из-под стола.
   Мама в этот момент шагнула к плите - и большой, в старом рваном тапке ногой наступила на вылезшие грязные маленькие пальчики. Раздался рев. Мама подхватила сына на руки, бросив все свои ножи и разделочные доски.
   - Сыночек, солнышко мое! Я тебе на ручку наступила? Не плачь, мой хороший, прости меня, Бога ради, детонька... Мы сейчас пальчики помоем, - она поцеловала ручку, щечку заплаканные глазки, открыла кран, подставила покрасневшие пальчики под струю воды, - все пройдет, мой хороший... Это не мама, а какая-то лошадь... Наступила на ребенка, вот дура!
   - Неть! - Егорушка перестал плакать, обхватил маму за шею. - Неть! Мама хорошая...
   Мама, оглушенная неожиданным признанием, покрепче прижала к себе сына.
   - Детонька моя, роднулечка моя родная, любимочка моя лю­бимая... - Еще раз поцеловав сына в висок, она спохватилась и задушила в себе сентиментальный порыв. - А кто на пописку со­бирался? Давай-ка, скоро кушать будем.
   Мама опустила ребенка на пол, Егорушка побежал по своим делам. Мама заправила суп и стала натирать морковку. Вернулся Егорушка и снова полез под стол.
   - Егорушка, ну что ты тут сидишь? Места больше нету для игры? Не хватало еще, чтобы я тебе на голову наступила.
   - У меня же тут лаболатория, - возразил сын.
   - Лаборатория, - снова машинально поправила мама и полоснула костяшками пальцев по терке - пошла кровь.
   Мама, не выдержав, застонала и уже сама подставила руку под струю холодной воды.
   И вот уже Егорушка сидел, как большой, за столом и ел густого вишневого цвета борщ. Перед ним стояла миска с натер­той морковкой, лежало красное сверкающее яблоко.
   Мама сидела и смотрела на сына, изредка посасывая ранку на костяшках пальцев.
   И представилось ей, как он вырастет и будет сидеть за этим столом, есть все тот же борщ, а она будет смотреть на него и радоваться, что он сыт.
   Какая это вечная картина: старушка в платочке, подперев голову рукой, сидит и смотрит на взрослого сына. Он ест и ду­мает о чем-то своем, она сидит и смотрит. В роскошной московской квартире или в старом деревенском доме - не все ли равно? За окном - ночь, вьюга...
   Почему-то обязательно - ночь и обязательно - вьюга. И сейчас он доест свою еду, наденет полушубок и уйдет. Канет в ночь. А она останется - под образами, с пустой тарелкой на пустом столе...
   *****
   Но пока он был маленький, только родился. Мама заворачи­вала его в пеленку и целовала ручки, локоточки, пяточки, ко­ленки, вдыхая парной аромат родного детского тельца.
   Она помогала ему дойти от стула до двери, ловила на руки, когда он падал с дивана на пол.
   Все в квартире было завалено детским бельем - пеленками, простынями, распашонками, кусками марли. Светлые одеяния гру­дами лежали на столе, на развернутой гладильной доске, на стульях и креслах.
   Малыш, путешествуя по комнате, стягивал эти тряпицы на пол, запутывался в них, начинал плакать, барахтаясь в каком­нибудь пододеяльнике или куске марли.
   Мама прибегала на крик, освобождала сына, снова складиро­вала груды белья - повыше. Или включала утюг и начинала срочно гладить что-нибудь необходимое.
   Когда летний ветер врывался в открытое окно, кусок марли парусом вздымался под потолок, и тогда казалось, что вся ком­ната - это большой парусный корабль, который плывет в открытом море навстречу солнцу.
   Иногда на пол летела не только стопка белья, но и миска с водой, бутылка с соком, чашка с молоком - и тогда на полу об­разовывалось месиво из грязных тряпок, осколков стекла. В этом путалась уже мама. Она пыталась разорвать тряпье, но оно комом наворачивалось на руки, становилось неподъемным грузом. Мама в отчаяньи садилась на пол и начинала плакать, а из угла дивана на нее смотрел удивленый Егорушка, задумчиво посасывая "пустышку" с синим круглым ободком.
   Мама приходила в себя. Снова собирала белье, несла его в ванну, пускала в воду, сыпала стиральный порошок, возвращалась в комнату за новой охапкой пеленок. Потом брала на руки сына, тащила его в ванну, стягивала с него мокрые ползунки, подстав­ляла грязную попку под струю воды и улыбалась сквозь слезы.
   Мама сдернула с веревки полотенце - чистейшее, белоснеж­ное! - завернула в него сына, уткнулась носом в этот молочно­парной запах и понесла свою драгоценность в комнату. Там она положила уже начинающего хныкать Егорушку на диван, развернула полотенце, непроизвольно поцеловало в тепленькое пузико, натя­нула на сына новые ползунки, расправила подгузник и положила мальчика в кроватку, прикрыв легким одеялом.
   Сама снова отправилась в ванну, где мокло белье, а потом на кухню, где оно кипятилось на плите в большом баке. А в ком­нате ветер все также парусом раздувал занавески, и под шелест ветра спокойно засыпал маленький Егорушка.
   Каждый раз, как только она выходила из комнаты, тихонько прикрыв за собой дверь, оттуда раздавался плач, непереносимый детский плач, от которого стынет в жилах кровь.
   - Ну что ты дергаешья? - раздавался из глубина квартиры папин голос. - Ну поплачет, перестанет, должен же он привык­нуть засыпать один! Ты просто начинаешь его баловать, - папа появлялся из-за угла коридора, - смотри, он скоро тебе на го­лову сядет. Ты этого хочешь?
   Мама внимательно смотрела на папу, но, похоже, вообще не слышала, что он говорит, потому что слышала только плачь Егорушки, от которого у нее останавливалось в груди сердце.
   Через десять секунд мама влетала в комнату, видела сына, который вырывался из пеленок, стучал ножками по спинке крова­ти, дергал головой. Она хватала его на руки, но и на руках он не мог успокоиться - дрыгался, выгибался, ничего не объясняя своей измученной матери.
   - Где у нас не кругло, где у нас квадратик затесался? - спрашивала мама, пытаясь укачать своего ребенка.
   А он все кричал и кричал.
   Мама сидела в кресле и монотонно качала кроватку взад и вперед, взад и вперед, почти засыпая. Егорушка вроде бы спо­койно засыпал, но как только мама приподнималась с кресла, ко­торое скрипело при каждом движении, он начинал снова плакать.
   Чтобы кресло не скрипело, мама поднялась на ноги, продол­жая качать кровать. Но сил уже не было - и постепенно она сползла на пол. Все также продолжая качать кроватку, мама пог­лядывала на сына. Вот он заворочался... Нахмурился во сне... Потерял соску... И тут же возмущенно закричал.
   Мама еще сильнее начала качать кроватку - Егорушка посте­пенно затих. Тогда мама стала замедлять движения, чтобы сын привык к покою и спал потом без всякого качания.
   И вот, кажется, он уснул. Мама внимательно посмотрела на сына, вытянув шею, и начала приподниматься на ноги.
   Ребенок заорал благим матом.
   Мама снова опустилась на пол и снова стала качать. Когда сын затих в очередной раз, она долго сидела на полу, а потом на четвереньках стала уползать из комнаты - чтобы Егорушка не заметил, не проснулся, не начал плакать.
   В коридоре, где тоже был выключен свет - он пробивался только с кухни, - она привалилась спиной к двери в комнату и вытянула ноги. Так, кажется, и уснула бы. Но из ванны слышался шум воды - надо было стирать, кипятить, гладить...
   Папа спокойно смотрел по телевизору вечерние новости.
   *****
   Мама одевала сына на прогулку. Застегнула на нем куртку, стоя на коленях, засунула ножки в резиновые сапоги и туда же заправила брюки, подняла руки и покрепче затянула шарф на шее.
   Она стояла так уже не первый год.
   Сначала она натягивала на ножки сына колготки, потом - завязывала шнурки на ботинках. Это было уже в школе, где рядом с ней делали то же самое мамы, бабушки и дедушки. Дети сидели на в ряд на стульях, болтая ногами, жуя яблоки и бутерброды, переговариваясь друг с другом, а пред ними, склонившись, шну­ровали ботиночки узловатые руки взрослых.
   Мама стояла перед сыном долгие годы, пока он не вырос, а она не сгорбилась. И сложив руки на груди, она уже смотрела, как взрослый сын завязывал шнурки на сверкающих импортных бо­тинках. Светлые борода и усы не делали его взрослым.
   - А помнишь, - спросила мать, - как ты смелся, когда я говорила, что ты вырастешь и у тебя будут усы?
   - Помню, - усмехнулся сын, наклонился к ней и поцеловал в висок. - Было очень смешно...
   Он шагнул к двери, но она обогнала его на шаг и сама распахнула перед ним дверь, повернулась и увидела, что он еще совсем маленький, в куртке и резиновых сапогах, которые она только что на него одела. В руках - яркий оранжевый мяч.
   Егорушка прошествовал через дверь, дошел до ступенек лестницы, обернулся и помахал маме ручкой. Мама стояла, маха-
   ла ему обоими руками и улыбалась.
   - Скоро ты вырастешь и в школу пойдешь, - сказала она ему вслед, и Егорушка запрыгал по ступенькам лестницы.
   - Еще скажи, что у меня будет борода и усы, - крикнул он на бегу.
   - Будет, куда ты денешься, - ответила мама уже себе, зак­рывая дверь.
   Она пошла в ванну и замочила белье в тазу, на кухне быст­ро перемыла несколько тарелок, достала пластмассовое ведро, тряпку, приготовилась протереть пол... И вместо этого пошла в комнату, выглянула в окно.
   Там был бульвар, золотой и оранжевый, как пламя. "Как хо­рошо впервые показать человеку огонь," - вспомнила мама старые-старые слова. И перед ней встали кадры из фильма "Лариса", где Лариса Шепитько позволила своему сыну обжечь руку на пла­мени свечи...
   Пламя осени полыхало внизу. По дорожке бульвара бежал Егорушка, подгоняя перед собой яркий оранжевый мяч. Мама улыб­нулась, постучала по стеклу, но слышать ее сын, конечно же, не мог.
   Он поддал ногой по мячу, и тот покатился через газон на асфальт, где разворачивались белые "Жигули".
   Мама зажмурила глаза.
   И увидела, как Егорушка бросился за мячом, как задела его машина - словно чуть-чуть, но он остался лежать на асфальте, а "Жигули" уехали...
   Потом она бежала по бесконечному больничному коридору - туда, туда, где на страшном столе распростерлось тело ее сы­на....
   Она открыла глаза. Егорушка бежал по дорожке, а мяч ва­лялся в кустах, так и не докатившись до асфальта.
   Мама вышла в коридор, споткнулась о пустое ведро, вздрог­нула, отбросила его ногой в сторону, зашла в ванну, включила, а потом выключила воду. Ринулась на кухню, из шкафчика извлек­ла мятую пачку сигарет и закурила. Сделав три затяжки, она за­тушила, сломала сигарету и снова бросилась к окну.
   Егорушка вместе с другими ребятами бегал по бульвару, и даже отсюда было видно, что он хохочет.
   Мама прислонила лоб к холодному оконному стеклу и сказа­ла, обращаясь неизвестно к кому:
   - Господи, спаси, сохрани и помилуй...
   И сразу после этого возникла церковь, высокий сводчатый зал с пятнами полутени. Мама выглядывала из-за спин людей, стараясь увидеть, что делает священник с ее сыном.
   Ничего не было видно, ее толкали, она так и не смогла протиснуться к купели и прислонилась боком к какой-то стене. Подняла глаза и увидела перед собой Божью Матерь. Судорожно вздохнула, ничего не сумев ни сказать, ни придумать - даже пе­рекреститься не получилось.
   Так она и стояла, пока через головы людей ей не передали красного, взмокшего, растерзанного ребенка. Она схватила его на руки и стала пробираться через толпу к выходу. Егорушка заплакал, она пригнула голову, чтобы ни с кем не встретиться взглядом, и пошла вперед.
   Она села прямо на ступенях храма, расстегнула одежду и дала мальчику грудь. Он, захлебываясь от крика, никак не мог поймать и удержать сосок.
   - Срам-то какой, - гневно бросила в их адрес тощая высокая фанатичка и плюнула. - Покарает тебя Господь, и пащенка твоего покарает!
   Мать поднялась на подгибающихся ногах. Ее под локоть подхватил отец.
   - Пойдем, я такси поймал.
   В такси Егорушка уснул, но так и не выпустил изо рта сосок, так и не разжал ручки, впившиеся матери в грудь.
   *****
   Перед сном мама присела на кроватку сына.
   - Как ты думаешь, - спросила она, - что тебе подарит Дед Мороз.
   - Вот бы трансформера, - мечтательно произнес Егорушка. - Как ты думаешь, подарит? - с надеждой ухватился он за мамину руку.
   - Как же я могу знать, что тебе подарит Дед Мороз? Может, трансформера, а может, что-нибудь другое...
   - А ты знаешь, Димка не верит в Деда Мороза, - вздохнул Егорушка. - И Лена тоже... Глупые, правда? Кто же мне подарки дарит на Новый год? Не ты ведь мне подарки даришь, мамочка?
   - Не я, - мама пожала плечами. - Жалко мне твоего Димку. К нему Дед Мороз, наверное, не приходит.
   - А в прошлом году - помнишь? - он мне модельку подарил... здоровскую... Настоящий "Джипп"!
   - Спи, Егорушка, поздно уже... Пусть тебе Снегурочка приснится, ладно? Если приснится, скажи ей про своего трансформера. На всякий случай. Спи...
   Мама поцеловала сына: глазки, носик, лобик, щечки, шейка. Егорушка тоже вытянул губки, чтобы чмокнуть маму в щеку.
   - Спокойной ночи, мамочка.
   На кухне сидел папа, уставившись в телевизор. Мама вымыла посуду, села к столу.
   - Ты купишь ребенку трансформер, или это тоже мне надо делать?
   - Не понимаю, почему я родному сыну должен покупать эту мерзость? - возмущенно поинтересовался папа.
   - Ты же подарок не себе, а ему даришь. Он три месяца бре­дит этим трансформером.
   - Не знаю, мне он ничего такого не говорил.
   - Он от тебя даже жевачки прячет, говорит, что ты заруга­ешься.
   - А я не понимаю, почему ты продолжаешь их покупать! - еще раз возмутился папа.
   - Потому что там вкладыши, - вздохнула мама.
   - Ты знаешь, сколько этот трансформер стоит? За такие деньги можно ему сапоги купить!
   - Сапоги все равно надо покупать, но это же не подарок на Новый год...
   И вот посреди комнаты, утопая в лентах серпантина, стояла елка. И крутилась пластинка со старой прекрасной песней: "Ель, моя ель, уходящий олень..."
   Мама бегала из комнаты в кухню, ставя на стол мисочки с тарелочки. Егорушка от нетерпения прыгал в кресле, глядя в те­левизор, у которого был отключен звук. Он был уже большой и собирался вместе с родителями встретить Новы год, а заодно подглядеть, кто такой Дед Мороз, как он приходит в дом.
   - Мама, а он после двенадцати придет?
   - Конечно, после двенадцати. Ты заснешь, он к тебе подк­радется, - сказала мама таинственно, ероша сыну волосы, - и что-нибудь тебе положит рядом с кроватью.
   - А под елку не положит? - с надеждой спросил Егорушка.
   - Может, и положит... Ты завтра проснешься и поищешь. Вошел папа и поставил на стол запотевшую бутылку шампанского.
   - Нет, - возразил Егорушка. - Я просто не буду спать, буду подглядывать.
   - Ну, тогда он не придет... - разочарованно протянула мама.
   - Хватит базарить, три минуты осталось, прервал папа все пререкания.
   Они уселись за стол и погромче включили звук телевизора. Папа приготовился хлопнуть пробкой. И когда зазвучали куранты, шампанское полилось по бокалам, а Егорушка из почти уже пустой бутылки лимонада сам налил себе полный бокал.
   - Счастья тебе, сыночек мой, в Новом году! - сказала ма­ма, не в силах оторвать взгляд от горящего предвкушением счастья лица сына.
   - С новым годом! - провозгласил папа и осушил свой бокал.
   Они ели, пили, смеялись.
   - А торт? - потребовал Егорушка.
   - Пойдем принесем, - сказал папа.
   - И я с вами, - поднялась мама.
   Но она чуть замешкалась у дверей. Молниеносным движением она открыла антресоли шкафа, достала оттуда большой целлофановый пакет, перевязанный лентой, положила под елку и бросилась на кухню.
   Папа вытаскивал из холодильника огромный самодельный торт.
   - Не на эту тарелку! - включилась мама в игру и достала сверкающий хрустальный поднос.
   Папа водрузил не него торт, Егорушка воткнул в середину три высокие витые свечи, мама зажгла огоньки.
   Торжественная церемония отправилась к праздничному столу. В комнате они снова уселись за стол, папа взял в руки нож.
   - Сейчас мы их потушим. Кто первый потушит свою свечу, будет в Новом году самым счастливым, - сказала мама. - Ну! Раз, два, три!
   Они дунули с трех сторон - и все три свечки погасли.
   _ Папа, переключи на другую программу! - попросил сын.
   - Сам переключи, - предложила мама. И стала смотреть, как он вылезает из кресла. Чтобы подойти к телевизору, Егорушка должен был пройти мимо елки. Мама затаила дыхание.
   Егорушка как ни в чем ни бывало подскочил к телевизору, нажал на одну, потом на другую кнопку, вернулся на тот же са­мый канал.
   - А, там не интересно, - сказал он и повернулся лицом к елке. - Что это тут лежит?
   Его глаза стали совершенно круглыми, изумление и радость, страх обмануться - все читалось на лице мальчика. "Ради таких минут и стоит жить на белом свете," - подумала мама.
   - Где? - встрепенулась она и приподнялась за столом.
   - Да вот же! - закричал Егорушка, хватая обеими руками шуршащий сверток.
   - Подарок! - ахнула мама. - Значит, он уже приходил, пока мы были на кухне...
   Папа, не участвуя в этом безобразии, демонстративно налил себе стопку водки.
   - Папа, смотри, мне Дед Мороз трансформера подарил! - Егорушка подождал, пока папа глянул на сверкающую игрушку, и снова кинулся к свертку, в котором было целое состояние: фломастеры, конфеты, альбом для вкладышей, несколько пачек жева­тельной резинки и, наконец, книжка сказок Пушкина.
   Укладывая сына спать, мама раскрыла Пушкина.
   - Почитать тебе немножко?
   - Почитай, - согласился Егорушка, не отрывая взгляда от транформера, который уже был и роботом, и реактивным самоле­том, и подводной лодкой.
   Мама стала читать, почти не заглядывая в текст.
   У лукоморья дуб зеленый;
   Златая цепь на дубе том:
   И днем и ночью кот ученый
   Все ходит по цепи кругом;
   Пойдет направо - песнь заводит,
   Налево - сказку говорит.
   Там чудеса: там леший бродит,
   Русалка на ветвях сидит;
   Там на неведомых дорожках
   Следы невиданных зверей;
   Избушка там на курьих ножках
   Стоит без окон, без дверей;
   Там лес и дол видений полны;
   Там о заре прихлынут волны
   На брег песчаный и пустой,
   И тридцать витязей прекрасных
   Чредой из вод выходят ясных,
   И с ними дядька их морской;
   Там королевич мимоходом
   Пленяет грозного царя;
   Там в облаках перед народом
   Через леса, через моря
   Колдун несет богатыря;
   Царевна там в темнице тужит,
   А бурый волк ей верно служит;
   Там ступа с Бабою Ягой
   Идет-бредет сама собой;
   Там царь Кащей над златом чахнет;
   Там русский дух... там Русью пахнет!
   Егорушка отвлекся от игрушки и вместе с мамой рассматри­вал иллюстрации Билибина. Одна из них ожила - и на бреющем по­лете пронеслись над заснеженной землей Руслан с Черномором. Рядом с ними военным эскортом летели три Егорушкиных трансоформера. А внизу, в сверкающей Москве били на Спасской башне часы Кремля, возвещая наступление Нового года.
  
   *****
   А потом наступило лето. Или это было совсем другое лето, когда Егорушка еще помещался в маленькую детскую кровать и высовывал оттуда по утрам босые розовые пяточки.
   Утро начиналось с бульканья. Еще не открыв глаза, только ощутив солнечный свет, проникающий под веки, мама слышала это восхитительное бульканье: Егорушка от полноты жизни - смеялся, не умея выразить иначе свое ликование наступающим днем.
   На окнах шевелились узорчатые тюлевые занавески, отбрасы­вая на пол волшебные тени.
   Мама открывала глаза и улыбалась в потолок.
   - Эй, - звала она, - иди сюда...
   Егорушка на секунду замолкал, а потом с восторженным кри­ком вскакивал на ноги, перелезал через ограду кроватки и плю­хался рядом с мамой на широкую взрослую постель. Мама пускала его под одеяло, блаженно закрывала глаза, ощутив рядом с собой родное маленькое тельце, и пыталась еще немножко поспать.
   Но в планы пробудившегося к жизни Егорушки это совершенно не входило. Он забирался под одеяло с головой и начинал под­земный обход вокруг большой мамы. Проделав это головокружи­тельное путешествие, он вылезал на свет божий, задыхаясь от смеха и духоты. Дальше ему предстояло взобраться на саму маму, и он справедливо полагал, что Джомолунгме не бывает больно, щекотно или неудобно, когда в лицо пихается такая любимая, с горошинками-пальчиками ступня.
   Мама ловила пятку и пыталась ее отгрызть, сын начинал ве­рещать нечеловеческим голосом - и все кончалось долгим хохо­том. И мама и сын забывали, почему они смеются.
   Уже днем, когда ласковый летний день распахивал над скромным дачным домиком свои голубые крылья, мама возилась на грядках, а сын бегал по дорожкам сада, изображая из себя то поезд, то самолет. Естественно, он выбегал и за калитку, где поджидали его приятели. Оттуда до мамы долетали и взрывы сме­ха, и звуки ссоры, иногда - обиженный плач.
   Мама внимательно прислушивалась к этим звукам, готовая в любой момент сорваться и бежать на помощь.
   Она уходила в дом, где на плите у нее готовился обед. По пути она включала радиоприемник, который начинал негромко мур­лыкать. Она помешивала в кастрюле суп, резала картошку, сыпала ее на сковородку.
   По радио раздались позывные "Маяка".
   Голос диктора сказал: "А теперь сообщения из горячих точек планеты. По сообщениям информационных агентств, переговорный процесс в Анкаре до сих пор не сдвинулся с мертвой точки. Участники переговоров не могут найти компромисс в условиях, выдвинутых противоборствующими сторонами. Представители Объ­единенного Исламского Фронта настаивают на физическом уничтожении всех пленных, которых они называют инакомыслящими. Ирак. Здесь продолжаются бои. Международные силы ООН потерпели поражение близ города Киркум. Город практически разрушен авиацией международных сил ООН. Развернутые полевые госпитали не справ­ляются с потоком раненых. Государственная Дума России приняла решение о формировании дивизии добровольцев в помощь междуна­родным миротворческим силам. Сегодня же у Кремлевской стены состоялось захоронение останков российских воинов, погибших в мусульманской войне..."
   Мама разрыдалась, уронила голову на руки и немного попла­кала, потом выключила радио.
   Она посидела некоторое время у стола, пока мирные звуки летнего дня не вернули ее к мыслям об обеде. Она уменьшила огонь на плите и нова вышла на улицу окучивать капусту и выпа­лывать сорняки на клубничной грядке.
   Потом она позвала:
   - Егорушка, обедать!..
   Некоторое время было тихо, совсем тихо, даже птицы примолкли, даже ветерок увял. И тогда в калитку с гиканьем вскочило облако пыли, в центре которого на всех парах несся Егоруш­ка. Он бежал к маме, и она раскрыла ему объятия. Он прыгнул к ней на шею так, что она еле удержалась на ногах, и они рассме­ялись.
   Мама подняла Егорушку повыше и закружилась вместе с ним.
   - Из ерунды, из ничего, из сумасбродства моего..., - запела она хрипловато и со страстью.
   И возник огонь из "Обыкновенного чуда" Марка Захарова, и песня зазвучала в подлиннике, только вместо фантасмагории вымышленных персонажей по старому дому с горящим камином и гра­вюрами на стенах шел любопытный маленький Егорушка.
   Когда песня кончилась, он осторожно позвал:
   - Мама...
   И она вышла из кухни в сумеречную вечернюю комнату, где все так же, как и утром, лежали узорные тени на полу, а за окнами виднелся сад. Егорушка лежал в постели с открытыми глазами. Мама склонилась над ним.
   - А когда папа приедет? Я так соскучился по нему... - на глаза Егорушки навернулись слезы.
   Улыбка сбежала с лица матери. Она распрямилась и невидя­щими глазами уставилась в окно.
   Там, внутри крошечной светлой точки повисла в прост­ранстве кухня, на которой друг против друга сидели мужчина и женщина. Папа и мама...
   Они долго молчали, потому что все уже было сказано.
   - Ну что ж, - сказала она, наконец, с горечью. - Может быть, я действительно плохая мать... Только ты, отец, не име­ешь права мне этого говорить. Мать, отец... Они либо есть, ли­бо их нет... Я - есть, а уж какая я... Егору либо повезло с матерью, либо нет... Это он поймет, когда вырастет.
   - Но ты собираешься лишить его отца!
   - Это твой выбор. Я же тебя не выгоняю...
   - Но я могу быть вещью! Ты мне каждый день демонстрируешь, что я больше никому не нужен, в том числе и собственному сыну... "Мавр сделал свое дело, мавр может удалится..."
   - Ну, если ты можешь "удалится", если ты способен бросить собственного сына...
   - Ты все время говоришь о сыне, спекулируешь на его имени. Ты просто оказалась неспособна любить! Я не буду напоминать, что ты мне говорила и обещала, сейчас это просто смешно... "Над нами никогда не пойдет дождь..." - передразнил он.
   - Ты способна хотя бы понять, что я тоже человек, и мне иногда хочется есть?
   - Если твоему сыну нужны ботинки, а ты хочешь есть, я понять этого не могу. Когда я даю конфету Егору, ты смотришь на меня, как на предателя. Неужели ты считаешь, что я эту конфету должна отдать тебе?.. Не говоря о том, что там идет война... Ты вообще-то думаешь, что может случиться с твоим сыном?
   - Вот видишь, - устало сказал он, - ты сама все подтвердила... Как, интересно, я мог бы остановить войну? Причем я должен это сделать только для того, чтобы твой обожаемый сын туда не попал. Ты просто свихнулась...
   - Когда родился Егорушка, - не слыша, сказала она, - я стала ему матерью, не сразу, но стала, а ты отцом - нет. Ты хотел бы остаться моим ребенком... Но это невозможно, у меня теперь есть сын.
   Они так и сидели друг против друга, пока опять не превра­тились в светящуюся точку на оконном стекле. За окном была кухня.
   Мама разрезала на кухне шарлотку, когда послышался звонок в дверь. Она застыла на секунду, то ли обрадованная, то ли пораженная. И бросилась в прихожую.
   Когда она открыла дверь, Егорушка с насупленным видом ввел в прихожую папу.
   - Наконец-то, - сказала мама, чтобы что-то сказать. - Я уже начала волноваться.
   - А мы уже и приехали, - бодро отрапортовал папа, пытаясь вынуть свою ладонь из руки сына. - Он хорошо спал, хорошо ел, гуляли мы, правда, немного, зато много смотрели мультиков. Тебе понравились мультики? - он повернулся к Егорушке.
   И тут Егор заревел. Он потащил отца в сторону матери, схватил ее за руку, отчаянно рыдая, попытался соединить эти холодные равнодушные руки взрослых.
   - Егорушка, ну что ты, ну что ты, миленький? - мать присела на корточки, попыталась обнять сына, но он вырвался и прямо в пальто ринулся в комнату, откуда послышались истерические рыдания.
   Минут пять мама и папа стояли молча, не глядя друг на друга.
   - Я пожалуй пойду, - с трудом выговорил отец.
   Он вышел из квартиры, хлопнула дверь. Чуть затихшие рыдания обрушились на маму с новой силой. Она прошла на кухню, но оказалась снова в дачном домике.
   Мама увидела, как по комнате неприкаянно бродит отец, натыкаясь на вещи, перекладывая предметы с места на место. Он сел на стул, встал, подошел к окну, оказался возле матери, но не видел ее. Егорушка тоже не видел отца. Он тискал в руках игрушку, устраивался под одеялом и все вздыхал, переживая свое детское горе.
   Мама попыталась дотронуться до отца, но ее рука так и не дотянулась до его плеча, мешала какая-то невидимая преграда.
   Папа отодвинул на окне занавеску, долго смотрел в темный сад. Наконец, он повернулся и пошел к двери, рывком распахнул ее и вышел на улицу. В комнату ворвался ветер, взметнувший занавески, сдвинувший с мест легкие предметы.
   Мама побежала к двери. Там, в прямоугольно проеме, летела кругом белая вьюга, и внутри нее удалялась сгорбленная маленькая мужская фигурка.
   Мама хотела крикнуть, позвать, но голос не слушался. Тело под легким халатом свело от холода судорогой. Она оглянулась на Егорушку, который забрался под одеяло и скрючился там, выставив наружу один маленький носик. Мама протянула руку, захлопнула дверь и закрыла ее на ключ.
   - Папа обещал приехать к тебе в следующее воскресенье, - сказала она бесцветным голосом. - А теперь спи...
  
  
   *****
   Мама с сыном шли по солнечному Невскому в самом начале осени. Сын тянул ее за руку к каждому лотку с мороженым. В стеклянных шкафчиках были выставлены соблазнительные брикеты, трубочки и прочите заморские чудеса.
   - Это очень дорого, Егорушка. Нам ведь надо с тобой ку­пить все, что необходимо для школы. Рюкзак, тетради, фломасте­ры... Ты забыл?
   - Я не забыл. А если у тебя останутся деньги, ты мне ку­пишь мороженое?
   - Посмотрим, - уклончиво ответила мама.
   Они спустились в подземный переход. И пошли вдоль шеренги торговцев косметикой, книгами, газетами, мужскими рубашками, мимо уличных музыкантов, перед которыми прямо на земле лежал открытый футляр скрипки, и в нем сиротливо трепыхались несколько бумажек и несколько монет.
   Музыканты играли негромко и очень хорошо. Это была ка­кая-то импровизация, блюз. Скрипач и флейтист играли, закрыв глаза, не обращая внимания на окружающих. Трубач, напротив, поглядывал вокруг, лишь изредка выдувая клочки мелодии. Види­мо, он ждал начала своей партии.
   Мама только глянула в их сторону, а Егорушка и вовсе не обратил внимания.
   Они прошли мимо толпы женщин с плакатиками в руках "Нет войне!" Послышался шепот:
   - Я вчера отправила сына в Чечню...
   - А мой мальчик погиб, я даже не знаю, где его похорони­ли...
   - Неужели мы их рожаем, чтобы кто угодно мог послать их на смерть...
   Дальше у стены сидели нищие. Оборванная старуха, бормо­тавшая молитвы. Сумасшедшего вида женщина с горящими глазами, безголосо голосящая "Вихри враждебные". Семья беженцев с че­тырьмя ребятишками, спящими на расстеленной газете. Мальчик лет десяти с плакатом на груди "Моя мама умерла. Подайте на еду".
   Мама вытащила из кошелька сто рублей и протянула мальчи­ку. Сын дернул ее за руку.
   - Ты что?
   - У тебя есть мама, - глухо сказала она, - а у него нет. Из подземного перехода они вышли на Арбате, как раз напротив Белого дома.
   Белый дом горел. Верхние этажи в черной копоти и пламени были ярко освещены солнцем. Мама, приостановившись на минуту, опустила голову и повела сына дальше. Они шли по тротуару, а по проезжей части рядом с ними шел танк, выставив в небо пуш­ку. Егорушка восторженно смотрел на танкиста с автоматом, сто­ящего в люке.
   - Вот это да! Здорово! - захлебываясь, звонко зашептал Егорушка. - Ураааа! - не выдержав, заорал он во все горло.
   Теперь уже мама дернула его за руку.
   - Молчи!- приказала она.
   Танкист внимательно посмотрел в их сторону. Мама бегом бросилась к подземному переходу. Там снова были торговцы, нищие, толпа людей.
   В огромном супермаркете мама с сыном искали отдел школьных товаров. Его не было, как будто корова языком слизала. Был отдел оргтехники с блокнотами, кейсами, огонайзерами, яркими папками для бумаг, "паркерами", кожаными визитницами и цветными маркерами.
   Был отдел сумок, где среди груды кожаных драгоценностей красовались яркие школьные рюкзаки, цена которых была обозна­чена в долларах.
   - У вас есть отдел школьных принадлежностей? - спросила мама охранника в пятнистой защитной форме с радиотелефоном в руках.
   - А этот вас не устраивает? - засмеялся он, указывая на отдел оргтехники. - Тогда третий этаж направо.
   Там, в пыльном закутке, стояла огромная очередь. Мама с Егорушкой встали в нее и постепенно двигаясь, дошли до запа­ренной продавщицы.
   - По двадцать тетрадей в клетку и в линейку, - сказала мама, - пенал, ручку, два простых карандаша, цветные каранда­ши... вот эти, шесть цветов, фломастеры, клей, линейка, ластик... Да! Портфель.
   Продавщица наполнила пластмассовый поддон и передала его дальше, кассирше.
   - Пятьдесят семь тысяч шестьсот восемьдесят, - сосчитала кассирша.
   Мама вытащила из кошелька пятидесятирублевую купюру и стала набирать оставшуюся сумму.
   Сложив все причиндалы в портфель, мама повесила его на спину Егорушки. Тот с ликованием обнаружил, что он теперь школьник.
   - А у тебя что-нибудь осталось? - с надеждой спросил Его­рушка, когда они вышли на улицу.
   - Хорошо, хорошо, - устало согласилась мама, - я куплю тебе мороженое, но уже там, ближе к дому. Ладно?
   Они ехали в метро, мама сидела и с трудом держала на коленях сына, который вцепился в свой новый портфель. На лицах людей вокруг была усталость и отрешенность. Реклама на стекле вагона сообщала, что самый замечательный отдых - это отдых в Арабских Эмиратах.
   - Не податься ли нам с тобой, Зайчик, в Арабские Эмираты? - спросила потихоньку мама.
   - Лучше поедем на дачу, - решил Егорушка.
   Выйдя из метро, они попали в коридор между ларьками с импортными товарами. Егор прилеплялся к стеклу каждого из них, высматривая только ему понятные предметы.
   - Мам, - спросил он, - а если мы увидим такую конфету... ну, там много конфет... и голова утенка... и если он будет стоить недорого, ты мне купишь?
   - Мы же договорились на мороженое, - расстроилась мама.
   - Нет, ну если недорого? - настаивал сын.
   - Я не могу покупать тебе все подряд! - взорвалась мама. Она подошла к лотку с мороженым, купила сверкающий пакет и отдала сыну.
   Потом они пошли в сторону дома - по аллее, на которой уже чувствовалась осень. Егорушка подпрыгивал на одной ножке, останавливался, рассматривал внутренности мороженого, осторожно слизывал верхний слой, снова прыгал. Мама шла, задумавшись.
   Внезапно из-за ближайшего дерева на них выскочило чудови­ще. Мама остановилась, как вкопанная. Егорушка вздрогнул и прижался к маме. Издали раздался гогот подростков. И тут мама разглядела, что перед ней паренек в резиновой маске страшилища.
   Она шагнула к нему и сорвала маску.
   - Я тебя сейчас, подонка, изувечу... - прошептала она.
   Парень попятился.
   - Чокнутая...
   От той скамейки, на которой устроился "зрительный зал" этого маленького театра, раздался пронзительный свист. Мать взглянула на них через плечо.
   - Передай своим, - сказала мать, делая вид, что ищет в сумке какой-то предмет, - что я сейчас вызову охрану. Тебя давно били?.. Быстро! Иди! И больше не попадайся мне на дороге...
   Парень пошел прочь. Мама повернулась и в упор посмотрела на гоп-компанию, взяла сына за руку и медленно пошла дальше. Когда аллея повернула под прямым углом, она бросилась бежать, Егорушка не поспевал, она подхватила его на руки и бежала до самого перекрестка, по которому мчались машины и спешили люди.
   Вечером она укладывала Егорушку спать.
   - Мама, спросил он, - а почему ты потом плакала? Это ведь они испугались... А ты плакала...
   - На самом деле это я испугалась, - вздохнула мама, - и еще больше испугалась, что они это поймут. Бандитам нельзя показывать, что ты их боишься.
   - А они - бандиты? - у Егора стали круглые глаза.
   - В перспективе, - снова вздохнула мама.
   Она поцеловала сына, выключила свет...
   - Не выключай, - попросил он.
   Мама внимательно посмотрела на сына, потрепала его по голове. Она включила настольную лампу, нагнула ее к самому столу.
   - Спи, Егорушка, и ничего не бойся. Волков бояться - в лес не ходить.
   Она ушла на кухню, где негромко работал телевизор.
   Там, на экране, двигалась толпа беженцев. Мама впилась взглядом в экран. Сжала руки так, что побелели костяшки пальцев.
   Там, в этой толпе, шла она сама и вела за руку Егорушку. Вот камера задержалась на ее лице, она повернула голову и стала смотреть на себя саму, когда-то благополучно сидевшую вечером на кухне.
   *****
   - А куда мы идем? - спросил Егорушка.
   - Туда, где не бомбят и не убивают людей.
   - Это далеко?
   - К сожалению, далеко...
   Мама несла рюкзак и тащила тяжелый чемодан. У Егорушки на спине болтался тот самый портфель, который они купили для школы. Оттуда высовывал лапу плюшевый медведь.
   По обочине дороги их обгоняли машины. Сзади и сбоку раздавались приглушенные звуки взрывов.
   Мама вытащила из кармана печенье и дала сыну.
   - А попить у тебя нет? - с надеждой спросил он.
   - Нет.
   - Я пить хочу, - захныкал Егорушка. - Я устал, я пить хочу...
   - Возьмите, - мужчина, шедший рядом, протянул маме флягу с водой.
   - Спасибо...
   Мама остановилась, поставила чемодан, отвинтила крышку фляги и, не выпуская ее из рук, дала сыну напиться. Сама облизнула сухие губы и завинтила крышку. Подхватив чемодан, она заторопилась вперед, чтобы нагнать благодетеля.
   - Спасибо, - еще раз сказала она и протянула человеку флягу.
   - Не за что, - бросил он спокойно. - Если малец захочет еще пить, подходите...
   Мама нагнула голову, понимая, что они просто никогда не найдут этого человека в толпе. Взяв сына за руку, она продолжала идти.
   Ночью они лежали на одной кровати в холодном доме, переполненном людьми. Егорушка спал, свернувшись калачиком под маминым боком, а мама смотрела в лицо сына, которое изредка освещали фары проезжавших по улице машин.
   И снова представляла себе, как он вырастет, как будет сидеть за столом и есть борщ, а она будет смотреть, просто смотреть...
   Веселый, молодой, сильный, в усах и бороде, он будет излучать уверенность и счастье.
   - Мама, - скажет он, - какой ты варишь суп - объеденье! Вкуснятина!
   Он обнимет и поцелует свою стареющую маму. И уйдет в мир, где только музыка и смех, где нет ни одного автомата или танка. Над ним будет только голубое небо, только пение птиц, только грохот прекрасной грозы.
   Она увидела, как ее взрослый сын стоит над морем, на какой-то скале... Как Пушкин на своем собственном рисунке... И хохочет над беснующейся на море стихией...
   Она вздохнула, чуть улыбнулась сухими губами, еще раз взглянула на маленького Егорушку и закрыла глаза.
   На следующий день они снова шли в толпе беженцев по дороге, и впереди маячили какие-то строения, и она утешала сына:
   - Уже скоро, Егорушка, скоро...
   Но теперь разрывы бомб и снарядов почему-то приближались, и многие люди поднимали голову, недоуменно вслушивались в эти звуки. Они пытались остановить машины, которые мчались по до­роге в разные стороны, но те проносились мимо.
   И вдруг мама отчетливо увидела, что машины изменились. Это были не КАМАЗы конца двадцатого столетия, а полуторки времен Отечественной войны, и в кабинах сидели изможденные водители, одетые в помятую форму красноармейцев.
   Мама остановилась. Вместе с ней остановились несколько человек. Мимо них прогрохотала полуторка, брезент на ее кузове был сорван и болтался по сторонам. В кузове лежало несколько мертвых солдат. Мама отшатнулась, прижав к себе сына. Она оглядывалась по сторонам, не зная, куда же теперь бежать. Сбоку было поле, сзади - лес, а впереди - строения неизвестного го­рода, где совершенно очевидно шел бой.
   Вдруг колонна где-то в самом своем начале повернула и пошла прямиком через поле. Люди шли, утопая в грязи, бросая по дороге вещи и скарб, которые до этого несли с собой. Мать тоже оставила чемодан, стащила с Егорушки портфель и взяла его на руки. Но не пронесла и нескольких шагов - поставила на землю, обхватила его за плечи, и они пошли, утопая в грязи на каждом шагу.
   Долгое время мать ничего не видела, кроме месива под но­гами, кроме сына, который все больше слабел. Но вот ее насторожили какие-то невнятные отрывистые звуки, и она подняла голову.
   Вдоль всей колонны людей, бредущих по грязи, стояли, широко раздвинув ноги, фашисты с автоматами наизготовку. Мать плотно зажмурила глаза, надеясь, что все это только ей привиделось, но когда открыла их, перед глазами были все те же страшные фигуры в черном. А впереди, уже близко, виднелась кирпичная стена, забранная колючей проволокой.
   Солдаты поторапливали:
   - Шнеле, шнеле!..
   Мать попыталась протиснуться с сыном в середину толпы, но ее не пустили, и она нова оказалась почти рядом с автоматчика­ми. Низко опустив голову, еще крепче прижав сына к себе, она пошла дальше, не смея поднять голову.
   Неожиданно Егорушка упал, споткнувшись о камень. И тут же к нему бросилась огромная овчарка. Она летела стремительно, а матери казалось, что она приближается медленно-медленно, как во сне, нарастая над фигуркой мальчика.
   Мать поспешно схватила Егорушку на руки и высоко подняла над головой. Собака с размаху ударилась женщине в бок. Она за­шаталась - и тут же получила прикладом в основание черепа. Па­дая, она выпустила Егорушку из рук. Между ними сразу оказался охранник. Она видела сына, который застыл с распахнутыми гла­зами, сквозь раздвинутые ноги охранника.
   Она смотрела только на сына. Но Егорушка видел, как эсэсовец направляет на маму автомат.
   - Мама!.. - закричал он и бросился к ней.
   Эсэсовец оглянулся, наотмашь ударил мальчика. Мать вскочила на ноги, ужом проскочила мимо конвойного и прижала к себе Егорушку.
   - Я здесь, миленький, здесь, мое солнышко, я тебя не брошу, ну что ты, не бойся, я тебя тут одного не оставлю...
   Она в упор глянула на эсэсовца. И оттуда, из тени железной каски глянуло на нее любимое лицо сына, повзрослевшего, но от этого еще более дорогого. Она хотела крикнуть, но не успела.
   В этот момент раздалась автоматная очередь. Мать последний раз посмотрела на лицо под каской, перевела взгляд на сына, и ее глаза устремились в бездонное небо.
   *****
   В этом небе, только чуть голубее, где-то рядом с облаками трепыхался воздушный змей. Мама, закинув голову, смотрела на него и улыбалась. В руках она держала туго натянутую леску.
   Это был тот же пляж, где однажды сын принес ей "куриного бога", только уже кончалось лето. Поэтому сын и мать были тепло одеты. С моря дул сильный ветер, волны шли на берег крутыми валами. И никого не было в этот час на берегу - только мать, сын и веселый воздушный змей в небе.
   Змей был разрисован. На нем сияло солнышко, росли коло­кольчики, горели звезды. А посередине были написаны крупные буквы: "ЕГОР". Это был именинный воздушный змей, который запускался в небо раз в год в честь дня рождения мальчика Егорушки.
   Кому это доставляло больше удовольствия, сказать невозможно. Видимо, все-таки маме. Егору понадобятся воспоминания об этих летних днях еще очень не скоро, когда он поймет, что запуски змея для него изобрела сама мама. Ей было необходимо сделать каждый день рождения своего сына небывалым праздником.
   Егорушку пока интересовали только парашютисты, которых он сам зацеплял внизу, у маминых рук, и они бежали по леске вверх, достигали невидимой защелки - и начинали на раскрытых парашютах падать вниз. Егорушка с криком носился по берегу, разыскивая своих десантников.
   - Мама, он зацепился за верхушку сосны, мама, как я его теперь достану?
   - Можешь считать, что он улетел на луну. Был десантник, а стал космонавт, - улыбнулась мама. - Если ветер подует в дру­гую сторону, может быть, он приземлится... Вернется из космического путешествия.
   - Нет, он попал в плен, его надо спасать! Ура! Вперед! Огонь!
   Егорушка побежал к сосне, на ходу подбирая камушки, чтобы устроить настоящую "войнушку".
   - Бей фашистских оккупантов! - заорал Егорушка во все горло, кидая камнями в ветку, на которой вверх ногами болтался бедный парашютист. - Долой бандформирования Дудаева! Ну, бандиты, берегитесь! Тррр-ффф! Вжжж-и-ххх!
   Мама зябко повела плечами. Ей вдруг стало неуютно на пустынном холодном берегу, от яркого солнца в глазах появилась резь. Она несколько раз зажмурила глаза, смахнула невесть откуда взявшиеся слезы и стала потихоньку сматывать леску, опуская праздничного змея на грешную землю.
   Егорушка продолжал свое сражение.
   - Засада! Получите, гады! Установки "Град" к бою изготовить! Пли-и-ии! Ура! Они бегут! Вперед, за Родину, за Ста... Ой, мама, а можно кричать "за Сталина"?
   - Не знаю, сынок. Во время войны так кричали: "За Родину, за Сталина!" Теперь уж и не знаю, что кричат... Вообще говоря, "За Родину" - вполне достаточно... Вообще, ты знаешь, я не люблю эти игры.
   - Конечно, конечно, ты у нас милитарист, - легко отмахнулся сын.
   - Кто? - изумилась мама.
   Егорушка от смеха свалился на песок. Мама села рядом, положила на землю умиротворенного змея.
   - Ой, мама - милитарист, ну я сказал! Ой, не милитарист, а этот, как его... партизан... Ха-ха-ха-ха... Нет, ну как? Как это называется?
   - Это называется "пацифист", - устало сказала мама. - Я у тебя - пацифист. И когда ты вырастешь, я тебя в армию не пущу.
   - А я сам туда не пойду, там же убивают. Вон сколько наших солдат в Грозном убили... Я видел по телеку, как они мертвые валялись. Не хочу мертвым валяться!
   Мама схватила сына в охапку.
   - Не говори так! Нельзя так говорить...
   - Почему?
   - Не знаю, почему, нельзя, грех... Детонька моя родная... Зачем же ты играешь в свою "войнушку", если тебе самому это не нравится?
   - Потому что я люблю в войнушку - играть! - вразумил маму Егорушку.
   - Давай поиграем во что-нибудь другое?
   - Давай, - легко согласился он.
   - Давай мы поиграем... - мама засмеялась, - в школу. Кто первого сентября пойдет в школу?
   - Я! - в восторге завопил он.
   - А учительница скажет: "Здравствуйте, дети. Кто из вас умеет считать?" Что скажет Егорушка?
   - Пятью пять - двадцать пять! - выпалил он.
   - А дважды два? - спросила мама.
   - Восемь, - засмеялся Егорушка и неожиданно закашлялся. Мама покрепче обняла его, прижала к себе, поцеловала в висок, и в ее глазах вспыхнула тревога. Она еще раз прижалась губами к виску сына, потом приложилась щекой ко лбу.
   - Детонька, у тебя температура! - она сама вскочила на ноги и подняла сына. - Доигрались! Прошли скорее домой.
   Дома было уже сумеречно. Жарко натопленная печка уютно потрескивала. На столе стоял чайник, тарелки, печенье. А над столом, накрытые с головой одеялом, мама и Егорушка дышали горячим картофельным паром.
   У них там, внутри, было тепло и таинственно. Сквозь маленькую дырочку одеяла на них падал лучик света, в котором виднелись капельки пота на лицах, сверкающие веселые глаза мальчика.
   - Ты дыши, дыши, - говорила мама.
   - Я дышу, - Егорушка начал глубоко дышать и тут же закашлялся. - А, ты говорила, что можно просто разговаривать. Вот ты мне скажи, зачем Бог сделал так, чтобы люди умирали?
   - А вот этого я не знаю, - растерялась мама. - Я думаю... Я думаю, что вырастешь и ответишь мне на этот вопрос.
   - Почему?
   - Потому что дети всегда умнее родителей. Ты узнаешь то, чего я не знаю и не понимаю. Не понимаю и уже не смогу понять. Но тебе я поверю.
   - Уф! - сказал Егорушка. - Жарко. Давай я тебе лучше сказку расскажу.
   - Давай, - не стала настаивать мама на продолжении разговора. - "Кошкин дом"? - спросила она.
   - Я ведь уже не маленький, - обиделся Егорушка. - Нет, давай я расскажу "Конька Горбунка", только своими словами... Ну вот... да, как же там? Э-э-э, ну, вот... У одного отца было три сына... И пошел он смотреть...
   - Кто пошел-то, отец?
   - Нет, Иван-дурак.
   - А Гаврило и Данило? "У старинушки три сына, первый умный был детина..."
   - Ты же наизусть рассказываешь, - возмутился сын. - А я хочу своими словами!
   - Прости, пожалуйста, - смиренно попросила мама. - Рассказывай, я тебе не буду больше мешать.
   - Ну вот... К ним повадился какой-то враг... Черт с рогами... И стал у них пшеницу... воровать... Нет! Топтать... И тогда они решили каждую ночь стоять на страже и этого врага выловить. И посадить его в тюрьму. В первую ночь пошел старший сын, но замерз. И ушел спать на сеновал. Во вторую ночь пошел средний сын, но вместо этого его занесло к соседке, чего он там делал, я не знаю.
   - Может, он испугался?
   - Да, вот, испугался! А на третью ночь пошел Иван-дурак. Он взял с собой хлеба кусочек, стал его кушать и звезды считать. И видит вдруг, что бежит конь... то есть кобылица. Он ка-а-а-к вспрыгнул на нее, она ка-а-а-к помчится!.. И хотела его сбросить. Но он остался сидеть, как ни в чем не бывало. И тогда она говорит, чтобы он отвел ее в сарай и давал кушать, а она родит ему двух красивых коней, а еще конька-горбунка...
   - А знаешь, кем я хочу быть? - вдруг спросила мама.
   - Разве мама может быть кем-нибудь еще? А, ты хочешь быть космонавтом, чтобы со мной на Луну полететь! - догадался Его­рушка.
   - Нет, - сказала мама. - Я хочу быть твоим Коньком-Горбунком... "Ты заблудишься в лесу, а я приду тебя спасу..."
   - А-а-а, - недовольно протянул Егорушка, - у Конька горбы, целых два... Я не хочу, чтоб у тебя вырос горб.
   - Горб - это ерунда! Я хочу, чтобы ты всегда звал меня на помощь, а я могла бы тебе помочь... Всегда-всегда! Но так бывает только в сказках... Ладно, будем считать, что мингаляцию мы сделали. Давай спать. Завтра поедем в город, будем тебя лечить, а то первого сентября все пойдут в школу, а Егорушка...
   - А Егорушка будет телевизор смотреть!
   Но вот уже звенело над городом Первое сентября, и мама сквозь слезы смотрела, как по школьному двору уходил от нее сын - уходил в другую, свою жизнь, в которой со временем для мамы совсем не останется места.
   Он еще оглядывался через плечо, он еще порывался что-то ей крикнуть. А она видела, как он с каждым годом все взрослее будет идти по этому двору - дальше и дальше и дальше...
   - Это горюшко - не горе, - сказала она самой себе. - Горе все, брат, впереди...
   *****
   Мама смотрела, как почти взрослый сын завязывает шнурки на ботинках. Ей очень хотелось нагнуться и помочь. Но она только прикусила губу и смотрела молча.
   - Ну что? - распрямился Егор. - Я правильно завязал шнурки? Или ты считаешь, что и это я не способен сделать самостоятельно?
   - Когда ты вернешься? - не обращая внимания на иронию, спросила мать.
   - Когда сочту нужным, - сухо сказал он. - Как ты знаешь, паспорт я уже получил. Кстати, тебя вызывают в школу, но я не советую тебе туда идти. Пока!
   Он вышел, хлопнула дверь.
   Мать молча постояла какое-то время, потом сорвалась, натянула на себя пальто и бросилась вон.
   Она сидела в красивой учительской, уставленной цветами, поджимая ноги, потому что с уличных туфель на роскошный ковер натекала лужица грязной воды. Голос завуча доносился до нее глухо, как будто из плохо работающего радиоприемника.
   - ... К сожалению, мы выяснили, что зачинщиком избиения этого мальчика был ваш Егор. Как рассказывают ребята, он первым ударил Павлика... в лицо... кулаком... простите, мне очень трудно об этом говорить... а потом... потом... несколько раз ударил его ногами... К счастью, драку удалось почти сразу прекратить... С Павликом все в порядке, его родители, насколько я знаю, даже не собираются подавать жалобу... Но меня в этой истории, скажу вам совершенно честно, беспокоит именно ваш мальчик... За все девять лет его учебы в нашей школе... Да нет! - вдруг вспылила она. - Это просто невозможно себе представить, чтобы Егор бил кого-то ногами...
   - Нет! - закричала вдруг мама. - Это невозможно себе представить, чтобы Егор, мой Егор мог избивать кого-то ногами!... Не-е-е-т!..
   Вечером они с сыном сидели на кухне. И пытались разговаривать.
   - А почему, собственно, я должен что-то тебе объяснять? - Егор помолчал. - Я прав, прими это как факт реальной действительности.
   - Я не могу, Егор, принять как факт реальной действительности то, что ты можешь ударить человека, - сказала мама бесцветным голосом.
   - А как же добро, которое должно быть с кулаками? - холодно поиронизировал Егор.
   - Ты хочешь сказать, что дал по морде подонку?
   - Ну а почему бы не сказать так? Тебе было бы приятно это услышать. Тебе ведь необходимо, чтобы я был благородным героем... нашего времени. Я - не благородный герой, мама, я просто человек, сам по себе человек. А вдруг я подлец? А?
   - Ты хочешь, чтобы я закричала, надавала тебе пощечин? Как говорится в известном анекдоте, "не дождетесь". Человек, способный бить лежачего ногами, - ничтожен. Обсуждать тут нечего. Твое резонерство меня просто не интересует... Я завтра пойду с тобой в школу, положу тебя на пол и попрошу Павлика дать тебе пару раз ногами под ребра. Я хочу, чтобы это унижение, которое не идет ни в какое сравнение с моим, ты запомнил надолго, а лучше - на всю жизнь.
   - Ты не сделаешь этого! - Егор вскочил на ноги.
   - На большой перемене, перед всей школой. И если ты убежишь от меня на улице, ты будешь еще большим трусом, чем сейчас... Свободен.
   Егор, задумавшись, отправился к себе в комнату. А мама осталась на кухне, где вот уже шестнадцать лет она кормила своего сына, вытирала его слезы, обсуждала его дела, смотрела с ним телевизор...
   Здесь, на этой кухне несколько лет назад в зимние каникулы под Рождество смотрели они замечательный фильм. Егору было лет десять, и он тогда смотрел телевизор запойно, как теперь запойно играет на компьютере.
   Там были девочка и папа. А у девочки была кошка. Томасина. И кошка заболела. А папа-ветеринар, рассудочный, не верящий в Бога папа, эту кошку усыпил. И тогда девочка чуть не умерла...
   Егорушка начал плакать, когда папа привел для своей больной девочки маленького котенка с бантиком на шее. Котенок сидел на полу, такой крошечный, дрожащий, очаровательный... Но он был совершенно не нужен девочке, которая не могла и не хотела забыть свою Томасину.
   - Как мне его жалко, - всхлипнул Егорушка, и крупные слезы запрыгали по подбородку.
   Мама тоже ощутила подступающие слезы и поближе подвинулась к сыну, чтобы поплакать вместе, если придется.
   А потом еще оказался там больной медведь, которого мучили цыгане. И вот начинающий прозревать папа вдруг наткнулся на этого медведя, потрогал его и побежал дальше.
   - Ну что же ты! - возмутился Егорушка. - Его надо тащить в машину!
   - Что же его тащить? - возразила мама. - Он же умер.
   Егор зарыдал, отчаянно, схватившись руками за трубу отопления, уткнувшись носом в стену, чтобы не видеть экрана телевизора.
   - Сыночек мой, успокойся, маленький, - мама тут же оказалась рядом, обеими руками обняла сына, попыталась притянуть его к себе.
   - Не трогай меня! - заверещал он. - Не смей меня трогать!
   Сжавшись в комок, Егор сотрясался от рыданий. Мама застыла и невидящими глазами уставилась на экран. Через несколько минут она спросила тихо:
   - Разве я сделала что-нибудь плохое? Я просто хотела тебя утешить, мне тоже очень грустно от этого фильма и тоже хочется плакать.
   - Всегда, когда я плачу, ты специально впиваешься в меня своими ногтями. И мне больно, больно!.. Не трогай меня!.. - и он опять заплакал, но уже ровнее, спокойнее.
   Мама долго сидела тихо, но потом слезы все-таки потекли - на фоне счастливого конца фильма, который, как и положено рождественской сказке, заканчивался замечательно...
   - Ну а ты чего теперь плачешь? - спросил Егорушка. - Все ведь уже кончилась.
   - Я плачу, - сказала мама, - потому что ты меня не любишь...
   И тут она расплакалась по-настоящему. И пошла в свою комнату, где легла на диван лицом к стене и пролежала так целый день, пока за окном не зажглись окна, в которых сверкали новогодними огнями праздничные елки.
   И ни разу к ней даже не заглянул сын.
   Он в соседней комнате рисовал, смотрел телевизор, воровато пробирался мимо ее комнаты на кухню, где брал котлету или бутерброд, и так же воровато шел обратно.
   Мать, слыша эти шорохи и звуки, время от времени шепотом повторяла:
   - Господи, научи, наставь на путь истинный... Я не знаю, как говорить с моим сыном, я не знаю, как его воспитывать... Господи, помоги...
   *****
   Мама сидела в кресле и смотрела в книгу ничего не видящими глазами. На полу стояли раскрытые чемоданы, коробки, валялись вещи вперемежку со стопками книг.
   Дверь открылась, вошел Егор - почти взрослый сын со светлыми усами чуть вьющейся, еще юношеской бородкой. Мама поспешно закрыла книгу, положила ее на журнальный столик, пошла к открытому платяному шкафу.
   - Ты будешь брать с собой белье? - спросила она ровным голосом.
   - Белье, - со вкусом произнес сын и плюхнулся в кресло на место матери.
   Он взял книгу, открыл на заложенной странице, прочитал отмеченные слова, усмехнулся и издевательски процитировал вслух:
   - "Отъезд - как ни кинь - всегда смерть..." Красиво... Непререкаемый авторитет - Марина Ивановна Цветаева... - лицо Егора перекосила гримаса. Он захлопнул книгу и швырнул ее на пол, вскочил на ноги.
   Мать, чуть наклонившись, искала что-то в платяном шкафу. Егор с ненавистью посмотрел на ее согнутую спину.
   - Мать! Неужели тебе было бы действительно легче, если бы умер?
   - Ты ничего не понял, - глухо откликнулась мама, не оборачиваясь к нему.
   - Я прекрасно все понял! В том-то и дело, что вам легче увидеть своих детей мертвыми, чем живущими нормальной жизнью. Ты точно так же готова загробить мою жизнь, как твоя обожаемая Марина Ивановна загробила жизнь своих детей!..
   - Егор! - остановила его мать.
   Она повернулась к нему, усталая и подавленная, села на табуретку.
   - Как я могу быть против того, чтобы ты жил, как ты говоришь, нормальной жизнью... Мой приятель... дядя Саша, ты его должен помнить... еще несколько лет назад сказал очень точно: "Детей надо эвакуировать." И если бы моя воля, я бы сейчас эвакуировала всех до единого наших детей - именно для того, чтобы вы выросли в нормальных условиях нормальными людьми... А потом бы вы вернулись... и, может быть, отстроили бы эту страну заново... Вот о чем я мечтаю... Мы сами вряд ли что-нибудь сумеем сделать, нужны совсем другие люди... Но ты-то собираешься уехать навсегда...
   - Мама, ты совсем рехнулась? - обалдел Егор. - Ты так и не поняла, что этой твоей стране никто никогда не поможет? Это бесполезно! Это как черная дыра, куда проваливается все - силы, ум, талант, юность, сама жизнь! И ты хочешь, чтобы я свою единственную жизнь положил на алтарь этого Отечества? Да Боже меня сохрани! Я не гений, не герой, не мореплаватель и даже не плотник! Я просто живой человек и я хочу жить! Не больше, но и не меньше! Я только во Франции понял, что я - не биологический вид, не функция, не музейный экспонат, а человек... Я впервые узнал, что я умею улыбаться, шутить, удивляться, радоваться простым вещам, не вздрагивать по ночам... Эта страна - эта проклятая страна! - чуть не превратила меня в убийцу и наркомана! Или ты этого не знаешь? Не ты ли, единственная, верила, что я - не подонок, что у меня есть душа? Так вот я узнал, что у меня есть душа, - там, в Париже, когда первый раз гулял с Кристин. Вернуться!.. Отстроить заново!.. Нет, все это - без меня, без меня, мама. Сами этот бардак устроили - сами его и расхлебывайте...
   - А ты умываешь руки? - в голосе матери слышалась нескрываемая горечь, почти отчаяние. - Ты будешь сладко есть, сладко спать, а здесь будут убивать, рушить, ломать, уничтожать все живое...
   Егор рассмеялся.
   - Мама, меня больше не волнует эта риторическая патетика. Может быть, мы не будем устраивать с тобой политические диспуты? Мне очень жаль, что тебе не о чем мне сказать, кроме как об этой безумной стране.
   - И об этой стране тоже... Если не мы с тобой будем о ней говорить и думать, то кто?
   - Я тебе уже сказал, - терпеливо повторил сын, - что меня это не волнует.
   - А что же тебя волнует? - всерьез заинтересовалась мать.
   - Меня волнует встреча с Кристин. Меня безумно волнует, мама, ее смех, ее струящиеся волосы, сломанный ноготь на мизинце... Она оцарапала мне руку...
   - Я тебя не об этом спрашиваю! - оборвала мать.
   - А напрасно, мама, ты спрашиваешь меня о чем-то другом. Я постигаю феномен женщины... Прожив рядом с тобой больше двадцати лет, я даже не подозревал, что на свете существуют еще и женщины...
   - Интересно, а кто же, по-твоему, я?
   - Вот это действительно интересно, - согласился Егор. - Мама, ты даже не представляешь себе, что такое женщина... Это - явление природы. Я не знаю, какие женщины в других странах, но французская женщина - любая, не только моя Кристин - искренне, безгранично, получая от этого огромное удовольствие, любит... самое себя. И это восхитительно! Так и должно быть! Теперь ты понимаешь, что я никак, уж ты извини, не мог индентифицировать с женщиной - тебя. Ты - все, что угодно, только не женщина: активист социальных движений, профессиональная домохозяйка, селекционер-цветовод... ах, да! инженер-электронщик.
   - Ты забыл, что я - твоя мама.
   - Вообще, хотелось бы... Мать! Одна из причин того, что я чуть не сломался - это ты! Да-да, я сейчас все скажу, чтобы не врать, не держать это в себе. Как там у твоего Володина? "Стыдно быть несчастливым". Так? Убожество твоей - а значит и моей! - жизни... Как зараза, как раковая опухоль... Мама, так нельзя жить! Я понимаю, тебя такой сделала среда... Но я знаю, знаю, эту дикую историю про вашу первую брачную ночь с отцом, он мне рассказывал... Ты знаешь, что бы сделала моя Кристин на твоем месте? Она бы просто надавала мне по морде и выгнала бы! А ты, ты, ты!.. - он захлебнулся словами и смолк.
   А мать вдруг оказалась в той далекой ночи.
   Они с будущим отцом Егорушки лежали в постели, рядом с которой прямо на полу стояла ваза с осыпавшимися розами. Один лепесток зацепился за подушку - и мама все смотрела и смотрела на него, чуть отстранясь от мужчины, который делал какие-то судорожные движения, то целовал ее страстно, то застывал неподвижно.
   Наконец, он сказал глухо и обреченно:
   - У меня ничего не получается... я не могу...
   И тогда она почувствовала, что вот сейчас, сию минуту он - заплачет.
   Она обхватила руками его голову:
   - Ну что ты, миленький, что ты, все это ерунда, разве это важно? Не расстраивайся, родной... Ты спи, спи... утром все будет хорошо, все у нас получится.
   И мужчина уснул. А она лежала и смотрела в окно, за которым начинался рассвет. Утренний ветерок проник в комнату, тронул легкую занавеску, добрался до цветов - и еще несколько лепестков неслышно скользнули на пол.
   Она протянула руку - и тонкий розовый лепесток лег на ее ладонь.
   А теперь она стояла в аэропорту на студеном сумасшедшем ветру и провожала своего сына навсегда в чужую страну.
   Он выбежал из здания аэровокзала, бросился к ней.
   - Все оформил, посадку уже объявили! - он был в лихорадке счастья, не замечая ничего вокруг. - Мать! Ну, ты не будешь тут рыдать, я надеюсь?
   - Егорушка, - мама всхлипнула и обхватила сына за шею, - родной мой, будь счастлив, ладно? Вот... возьми...
   Мама сунула ему в руку маленький твердый кусочек.
   - Что это? - Егор раскрыл ладонь и увидел на ней камень с дыркой посередине.
   - Это "куриный бог", ты когда-то его нашел на пляже, помнишь?
   - Не-а... Вот здорово! Вот это подарок для Кристины! Я подарю ей свое собственной счастье, которое нашел в детстве на берегу моря! Ма-ма, - строго, со смехом потребовал Егор, - не грусти, у меня все будет в порядке, я тебе напишу, - он чмокнул маму в мокрую соленую щеку и побежал обратно в здание вокзала.
   Мама видела, как стюардесса повела группу людей, среди которых был ее сын, через взлетное поле к самолету, как вокруг этого самолета суетились люди, машины... Потом они все исчезли, а самолет вздрогнул - и двинулся к взлетной полосе.
   А потом самолет прошел низко над ее головой и исчез в хмуром осеннем небе.
   *****
   Темнота пахла ладаном и неразборчиво бормотала. Где-то внутри нее трепыхался огонек свечи. Постепенно сделались более явными контуры храма.
   В храме возле иконы Божьей Матери стояла мама мальчика Егорушки и не мигая смотрела на пламя свечи. Иногда на глаза наворачивались слезы. Она смахивала их ладонью и снова застывала безмолвным изваянием.
   Женщина не замечала людей вокруг, не слышала слов молитвы и голосов певчих. Эти шумы волной накатывались на нее, как накатывает море волны прибоя, и уходили, оставляя ее безучаст­ной.
   - Прости, Господи... - вдруг прошептала она. - Господи, прости, прости мое безумие, страхи мои и фантазии чудовищные, помоги мне избавиться от них и жить счастливо, чтобы помочь моему сыну, дать ему покой и счастье... Господи, помоги, прости мою душу грешную... Еще ничего не случилось, но я уже все пережила, все перестрадала, мне остается только умереть, но я не могу, потому что он еще маленький, и он нуждается во мне, но я нужна ему другая...
   - Какая - другая? - послышался спокойный мудрый голос. Сквозь опустевший храм к ней шла Богоматерь и смотрела на нее, чуть усмехаясь. Вместе с ней двигался столб золотистого света, в котором стало очевидно сходство двух женщин. Одна, одетая в нарядные шелковые ткани, знала об этом, вторая, в обычной одежде, с заплаканным лицом, - даже не догадывалась. Они оказались лицом друг к другу. Одна молчала и улыбалась, другая взахлеб начала выговариваться перед своей старшей подругой.
   - Я не знаю, какая мать нужна Егорушке, но чувствую, что могу погубить его... И я не имею права так думать! Я должна верить, что с ним все будет хорошо. Правда? - женщина всматривалась в лицо Богоматери, мечтая услышать ответ или прочитать его в глазах той, недоступной пониманию женщины, родившей своего сына на муку.
   - Не надо бояться, - утешила утешительница. - Нет ничего страшного в смерти. Ты боишься потерять своего сына, но ты никогда не сможешь его утратить, как он не сможет утратить тебя. Ты - такая, какая ты есть. И он таков, каков есть. И оба вы - дети Господа нашего...
   - Я не понимаю тебя! - не выдержала мать. - Я хочу знать, что мне делать, помоги мне!
   - Любить, - ответила гостья.
   - Но я люблю, больше всего на свете, больше самой себя, больше жизни...
   - Чего же ты хочешь? Любовь - это и есть страдание...
   - Любовь... Страдание?
   - Моего сына убили на моих глазах...
   - Лучше бы они убили тебя!
   - Лучше бы они убили меня, - как это откликнулась Богоматерь. - Они и убили меня... Только я должна жить. И ты должна жить.
   - "Если только можно, Авва Отче, чашу эту мимо пронеси..."
   - Об этом нечего и просить. Вообще ни о чем не надо просить...
   - Значит, я зря пришла к тебе?
   - Нет, не зря... Когда-нибудь ты это поймешь. Ведь ты - это я... Человек обязательно приходит к самому себе.
   - А еще я слышала, что ребенок сам выбирает себе мать... Раньше, еще до рождения. Это правда? - тихо спросила Егорушки­на мать.
   - Отчасти это справедливо, но еще справедливее, что каждая женщина - Богоматерь, которой предстоит довести своего сына до Голгофы и остаться там навсегда. Я и по сей день стою там, приходи ко мне...
   Мать сделала шаг назад, отшатнувшись - и все исчезло: храм, икона, свечи. Была пыльная дорога в гору и толпы людей вокруг, молча спешащие куда-то вперед, откуда доносились резкие слова команды и удары бича.
   Она подняла домотканое тяжелое платье и сделала первый шаг. Тут же вокруг нее образовалась пугающая пустота. Люди были совсем рядом, их было много, мужчины, женщины, дети, но они спешили и не оглядывались на нее. Так она и шла - в одной толпе с другими, но в круге полного отчуждения.
   Изредка кто-то, особенно дети, оглядывались на нее, но тут же убегали вперед, или их дергали за руку родители, и они ускоряли шаг, глядя себе под ноги.
   Впереди толпы, сразу за Христом, который нес на спине свой крест, шел Петр. Он хотел помочь, взвалить крест на свою спину, но его отгоняли стражники. Бич свистел между спиной Христа и лицом Петра. Многие женщины, шедшие вокруг, голосили.
   Медленно-медленно нагоняла мать идущего на Голгофу, выталкивая любопытных из пространства своего одиночества. И, наконец, на этом пути они оказались втроем. Впереди - Егорушка с крестом на спине, за ним - Петр, а за ним - круг пустоты, в котором шла Мать.
   Внезапно она услышала слабый, чуть слышный голос:
   - Ма-а-ма...
   Она подняла голову, посмотрела вперед, но там только невнятно гудела толпа. И снова послышался зов, но уже явственно - сзади.
   Мать повернула голову - и оказалась на берегу залива, где она когда-то запускала для Егорушки змея.
   К ней навстречу бежал Егор - взрослый, однажды улетевший от нее навсегда на стремительном самолете.
   - Мама! - он остановился перед ней, едва переводя дыхание. - Я хотел тебе сказать... я должен тебе сказать... когда у нас с Кристин родится ребенок, я буду запускать для него воздушного змея... Хорошо?
   - Хорошо, но ты извини - я должна идти...
   Она повернулась и снова оказалась в толпе людей, поднимающихся на Голгофу.
   Когда все поднялись на гору, мать долгое время было не видно за спинами других людей. Но вот там, впереди, что-то произошло, толпа безмолвно перетекла в сторону, оставив справа прямо стоящую женщину за спинами охранников.
   Чуть выше стражники копали землю. Три огромных деревянных креста были свалены вместе, образуя что-то похожее на гору хвороста для гигантского костра. Рядом с ними три фигурки преступников, в изнеможении опустившихся на землю, казались игрушечными.
   К одному из них, Егорушке, кинулась мать. Но два копья, клацнув, сомкнулись перед ее лицом.
   - Я здесь, я здесь, сыночек, - она, наверное, хотела крикнуть, но с губ слетел еле слышный шелест. - Я с тобой...
   Но Егор услышал или почувствовал ее мольбу. Он с трудом поднял голову, посмотрел на мать, и лицо его осветилось нежностью и любовью. Он тоже что-то сказал ей, но услышать слова было невозможно. Их заглушил ропот толпы, скрежет лопат и два тысячелетия, прокатившиеся с тех пор по земле.
   Ему поднесли чашу с питьем, но он жестом остановил стражников и продолжал смотреть на свою мать.
   А потом его привязали к столбу. Всех троих привязали, но мать видела только своего сына - как напряглись его мышцы на руках, как вздулась на виске вена.
   Мать стояла совершенно неподвижно. И откуда-то с небес доносился глухой голос Анны Андреевны Ахматовой:
   Магдалина билась и рыдала,
   Ученик любимый каменел,
   А туда, где молча Мать стояла,
   Так никто взглянуть и не посмел.
  
   Потом наступила тишина. И в этой тишине раздался удар железа о железо. В руку Егора вошел железный костыль.
   И еще один - в другую руку.
   Мать упала на колени.
   - Что же ты творишь, Господи! Пощади сына своего, Боже! Она не видела, как солдаты бросали жребий и делили хитон и одежду сына. Ей казалось, что она сама уже давно умерла.
   Она очнулась от хохота.
   На место рассеявшейся толпы подошли новые любопытные.
   - Царь Израилевый! Других спасал, пусть попробует себя спасти!
   - Сын божий, сойди с креста! Слабо?!
   - Надо посмотреть, вдруг за ним сам господь бог пожалует и увезет на небо! Зы-ы-рим!
   Мать снова поднялась на ноги и двинулась в толпу. Толпа, подаваясь в сторону и назад, освобождала ей место, ту пустоту, в которой больше никому не положено быть. Мать с трудом повернулась и посмотрела на сына, сдерживая крик. Он смотрел на нее - лицо его было ясным и спокойным.
   - Прости им, - сказал он спокойно, обращаясь к матери, - они не ведают, что творят.
   Большинство стражников, утомившись, отправились в город. За ними потянулись любопытные. Было похоже, что ничего уже не произойдет. Распятые на кресте могут умирать еще целые сутки. Мать осталась стоять, где стояла. Ей больше никто не преграждал путь. И она стала потихоньку приближаться к кресту.
   Раздался взрыв хохота - стражники тоже веселились. Один из них намочил губку и на копье поднес губам Егора. Тот не шелохнулся. Мать гневно оттолкнула стражника и припала к ногам сына. Из-под железного гвоздя сочилась густая кровь.
   - Мама, - почти не раздвигая губ, прошептал Егор. - Мама...
   Мать затряслась от беззвучных рыданий, целуя и гладя ноги сына.
   "И в это время сделалась тьма по всей земле, и завеса в храме разодралась надвое сверху донизу, и земля потряслась, и камни расселись..."
   - Отец, ты оставил меня! - закричал Егор.
   Мать замерла, не в силах пошевелиться, и увидела распахнутую дверь, метель - и удаляющуюся фигурку отца...
   - Отец, ты оставил меня!..
   Судорога прошла по его телу, и он умер. Мать ощутила его смерть всем телом и подняла голову, чтобы заглянуть в его осунувшееся родное лицо.
   - Сыночек... - она потянулась вверх, но не достала до его лица, а опять прижалась к холодеющим членам.
   Так она стояла, пока не появился Петр с помощниками. Они сняли Егора с креста и положили на землю. Вот тогда мать и припала к нему по-настоящему, только плакать и голосить она уже не могла.
   Ее подняли под руки какие-то женщины, и она пошла с ними за телом сына.
   Когда могилу закрыли камнем, она осталась сидеть, и как ее ни звали уйти, она не двинулась с места. И настала минута, когда в горячей ночи она осталась совсем одна.
   Она долго сидела на земле, опустив голову и руки. Потом словно озябла, поднялась, сделала несколько шагов взад и вперед, подошла к камню, которым был закрыт вход в могилу, прислушалась, но ничего не услышала.
   Звезды на небе вздрогнули и словно опустились ниже, ярко сверкая над ее головой. Ветер шелестел травами, легко гнулись тонкие упругие ветви деревьев.
   Мать попыталась отодвинуть камень, но у нее ничего не получилось.
   - Отец, - заплакала она, - почему ты оставил нас?
   И тогда издали показался столб неяркого света. Мать сначала не увидела, не обратила внимания, но потом повернула голову в ту сторону и разглядела еще смутный силуэт мужчины. Свет мельтешил, или это слезились ее глаза, но человек возвращался как будто из метели.
   И снова мать охватил озноб, она задрожала всем телом. И человек - отец - мгновенно оказался рядом.
   - Ты замерзла? Прости, я не мог прийти раньше... Сейчас я тебя согрею.
   Свет усилился и окутал мать своим теплым покрывалом.
   - Ты пришел, ты не забыл про нас, про нашего сына...
   - Я никогда о вас не забываю... просто так получилось...
   Отец подошел к камню и легко сдвинул его с места.
   - Не бойся, он просто спит. Сейчас я его разбужу.
   Они оба вошли в пещеру, и некоторое время ничего не было слышно, кроме шороха трав. Наконец, послышался легкий стон, а затем рассеянные слова:
   - Мне приснился какой-то страшный сон, не могу вспомнить...
   - Не надо, не надо об этом вспоминать, - поспешно заговорила мать. - Ты хотел видеть отца, он пришел...
   - Пойдем, сын, нам пора, - сказал отец.
   Они все трое вышли из пещеры. На них были теперь другие одежды: на матери золотистый, на отце красный и на сыне - синий хитон. Поверх хитонов были накинуты дорожные плащи. Они уходили в ночь в круге света. Травы за ними замирали, земля спокойно засыпала - наступал самый темный предрассветный час.
   Где-то на горизонте, несколько раз мигнув, исчез и круг света. И тогда вернулись яркие праздничные цвета: золотой, красный и синий. Они сложились в знакомые очертания рублевской "Троицы", но сходство с ней разрушилось от одного-единственного вздоха и движения. Чуть изменился ракурс - и оказалось, что трое людей: мать, отец и сын, просто сидят за столом после долгого пути.
   Это не было похоже ни на привычную кухню, ни на любой другой мир. Стол, накрытый белой скатертью, стоял просто посреди цветущего луга. Сзади высился небольшой белокаменный храм, очень старый, почти забытой архитектуры. И еще здесь стояло цветущее, с плодами дерево. Эти плоды, светло-желтые, солнечные лежали в широкой вазе на столе.
   Мать перекатывала в руках райское яблоко и улыбалась, не глядя на своих мужчин. Они сидели спокойно, отдыхая. На их лицах не было ни тени забот или волнений.
   - Все хорошо, мой родной? - мать посмотрела на сына сияющими глазами.
   - Да... - он не очень уверенно кивнул головой. - Только я многого еще не понимаю.
   - А я совсем ничего не понимаю! - рассмеялась мать. - И мне так хорошо... Может быть, ничего и не надо понимать?
   - Нет... Мне кажется, меня кто-то зовет, я кому-то нужен... И еще где-то густой мрак. Он разойдется, отец?
   - Возможно... Это зависит и от тебя, и от меня... А больше всего - от твоей матери, ведь она будет совсем одна.
   - Как? - вскинул сын голову. - Она должна уйти?
   - Ты сам ответил на свой вопрос, сын, - сказал отец.
   - Но я хочу знать, почему? Почему мы не можем жить... быть... втроем, все вместе?
   - Ее путь труднее, чем наш, а наш тяжелее - чем ее. И только когда он будет пройден, мы сможем быть вместе.
   - Ты уверен в том, что сейчас говоришь? - спросила мать.
   - Я уверен в том, что не могу сказать по-другому.
   - Вы все знаете! - рассердился сын. - Но почему-то ничего не хотите мне сказать.
   - Я ничего не знаю, мой родной, - возразила мать. - Знать - это значит чувствовать... Ты ощущаешь тревогу и мрак. Значит твой путь - такой. А я... Я хочу качать тебя на руках и петь тебе колыбельные песни... Я опять хочу тебя - маленького... Я хочу видеть, как ты растешь... Я хочу быть рядом с тобой, каждый день твоего взросления... Поэтому я ухожу. Теперь понимаешь?
   - Он не может понять того, что ты чувствуешь, - ответил отец. - И я не могу этого понять... Мы будем тебя ждать...
   Мать поцеловала каждого из них в лоб - и тут же пропала, как в сказке. Или это они - пропали. А она снова оказалась в степях под Иерусалимом, где по травам бродили неприкаянные двенадцать апостолов.
   Мать, стараясь не попадаться им на глаза, пошла за ними следом. Она видела, как возникла рядом с ними фигура в белом облачении и любовалась издали своим сыном.
   - Иоанн крестил вас водою, - услышала она ровный спокойный голос, - а вы через несколько дней крещены будете Духом Святым...
   Мать сложила руки на животе и почувствовала, как очнулась в ней новая жизнь. Она улыбнулась радостно, лицо ее вспыхнуло румянцем.
   - Не ваше дело знать времена или сроки, которые Отец положил в Своей власти...
   Когда белый столб света поднялся вверх, становясь ярче меркнущего света, мать долго, прищурившись, смотрела, как меняется природа. Все вокруг стало бесцветными, словно покрытым налетом пыли. И солнце заволоклось серой пеленой. Дышать стало нечем.
   Мать побрела за апостолами в сторону виднеющегося внизу, в каменной чаше, зеленого города.
   Это был долгий, но какой-то легкий и веселый путь - мимо цветущих кустарников по твердой тропинке, с которой срывались маленькие камешки. Перед самым городом они попали в тенистый сад с хрустальным источником, из которого все благодарно напились.
   На окраине города стоял дом - невысокий каменный, с проемами вместо окон. На кухне жарко горе огонь в печи.
   Мать сняла со стены большой медный таз, открыла куль с мукой и замесила тесто.
   Она напекла гору лепешек и отнесла в комнату, поставила стол. Потом она села, подперев голову рукой, и стала смотреть, как мужчины едят. И в каждом из этих лиц она узнавала черты своего Егорушки.
   Собрав пустую посуду, она понесла ее на кухню. И в этот момент в дом ворвался ветер - как стая больших птиц. Шум хлопающих крыльев постепенно перерос в грохот. То была буря, ураган!
   Мать быстро поставила посуду, выглянула на улицу, увидела черный смерч и вернулась на свое место в дверях между комнатой и кухней.
   Внезапно из вихря возникли маленькие языки холодного пламени, они росли и выплеснулись в рост человека, охватив своим огнем каждого из апостолов.
   Мать засмеялась, счастливая. И неожиданно согнулась, обхватив руками свой ставший огромным живот.
   - Нет, - с трудом проговорила мать, - я бы тебя не рожала, но ты - моя единственная надежда, ведь другого способа постичь этот мир еще никто не придумал...
   Эхо откликнулось ей, и еще долго над зелеными холмами, перелесками и озерами метался судорожный крик:
   - Нет, я бы тебя не рожала! Но ты - моя единственная на­дежда!.. Ведь другого способа!.. Постичь этот мир!.. Еще никто!.. Не придумал!..
   *****
   Роды начались, когда мать смотрела из окна палаты на зеленое высокое дерево, в ветвях которого пела какая-то невидимая птичка. Женщина схватилась за спинку кровати и застыла с невидящими глазами. На ее висках выступили капельки пота.
   Она шагнула к раковине, хотела взять стакан, но не дотянулась до него, снова вынуждена была схватиться за скользкие края раковины. Согнувшись, головой вниз, она стояла, пока не кончилась потуга.
   Она подняла голову и увидела в зеркале свое лицо. Это было не ее лицо, а морда измученного зверя, в глазах которого застыло страдание.
   - У-ууу-у, - заревело это животное, - мммууу...
   Ей казалось, что больше всего она похожа на корову. Только корова не знала стихов и не слушала симфоний Брамса. Ей, корове, было легче, потому что она могла ни о чем не думать, когда на свет появлялся ее малыш.
   - Нннууу, - снова застонала роженица.
   Но вот откуда-то появилось и стало окутывать ее белое льняное покрывало. Кто-то помогал ей повернуться, накидывая кусок ткани на плечо, заводя его за спину. И вот она уже лежала на спине, вцепившись во что-то руками, и где-то далеко-далеко были ноги, на которые нельзя было посмотреть.
   Она опять застонала, громко, почти на крик.
   - Молчи! - кто-то накрыл ей ладонью рот.
   Она с ужасом уставилась в потолок, перевела взгляд на окно - а там по-прежнему пиликала в ветвях невидимая птичка. Но этот звук исчез в нарастающем шуме ветра, в шуме огромных хлопающих крыльев, заполнивших все пространство вокруг. Где-то она уже слышала этот нарастающий шум, совсем недавно, кажется только что...
   И вдруг наступила тишина. А потом раздался пронзительный детский крик.
   - Семнадцать часов пятьдесят пять минут, - услышала мать торжественный голос. - Родился мальчик... Посмотрите, это ваш сын.
   В руках акушерки трепыхался маленький красный комочек со сморщенным личиком.
   Мать протянула руки и взяла сына. Подошли женщины, быстро и ловко перепеленали его, вернули матери.
   И теперь они были вдвоем. Навсегда, на всю оставшуюся жизнь - на все испытания, что ждали их впереди, до самого креста...
   В окно глядело на них незакатное северное солнце.
   Там, за окном, был город, прекраснее которого нет на всей земле. Там был Смольный собор, Нева, стремящаяся к морю, Петропавловская крепость, мосты, Летний сад, красная кирпичная стена "Крестов" вдоль Невы.
   В эту старую искрошенную стену была вмонтирована белая мраморная плита, на которой под легким силуэтом птицы были начертаны золотыми буквами три строки:
  
   А туда, где молча мать стояла,
   Так никто взглянуть и не посмел.
   Анна АХМАТОВА
  
   Там был собор, где когда-то мать стояла рядом с иконой Божьей Матери. И все так же трепыхались огоньки свечей возле изображения женщины с маленьким мальчиком руках.
   Она были в каждой церкви на всей Руси, в каждом музее любого города Европы. Наконец, в Сикстинской капелле потрясала воображение женщина в золотом облачении с ребенком на руках. Она шла босыми теплыми ногами по легким облакам, прижимая к груди сына, протянувшего ручки навстречу миру.
   Известное каждому человеку на планете Земля изображение так никому ничего и не сказало. Именно поэтому каждый раз приходилось и приходится начинать все заново.
   В древнюю римскую стену капеллы тоже была вмонтирована белая мраморная плита, по латыни утверждавшая то, что сказала в 1940 году Анна Андреевна Ахматова на русском языке.
   И вот уже мама, только что родившая Егорушку, прижимая к груди сына, шла босиком в простом светлом сарафане по зеленому лугу. Она шла спокойно, уверенно, широкими шагами - навстречу будущему, в которое верила, потому что неизбежно отдавала ему своего сына.
   И вот он уже бежал по теплой траве своими маленькими крепкими ножками, а мать, задыхаясь от счастья, звала его:
   - Егорушка-а-а-а...
   12.12.94 - 17.01.95
   (21.01.95 - 1.03.95)
   Санкт-Петербург
  
  
  
   31
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"