Письма Ноя
Питерские стихи
(1989-1992)
* * *
Все письма отсюда похожи на письма сюда
настолько, насколько на водку похожа вода:
любитель анализа, их различаю на вкус,
ладонь потираю ладонью, и ласково: "ну-с?"
Я знаю, я знаю - когда-нибудь мне надоест:
в стаканы налито, но тост превращается в тест,
и закуси нет, т. е. накуси-выкуси, да
и водка, похоже, стремится к воде - а вода
стремится сквозь пальцы и в лунку, где крутит спираль,
и дважды в неё не войдёшь, как известно, - а жаль.
За окнами ночь - это плата за белую ночь,
за слово царёво, за окна в Европу и проч.,
за груды гранита, за жест: "наречешься Петром
и будешь ты камнем для веры моей" - и потом,
какое мне дело, за что, и не всё ли равно? -
за окнами мокро, простудно, паскудно, темно,
но ходят трамваи, и есть ещё тяга домой,
и есть ещё странное чувство, что дом этот мой,
и водка в граненом стакане, и в кране вода,
и дни по спирали уходят неясно куда.
Мы свидимся снова не ранее первых седин
(другой приговор огласил бы один Аладдин).
Мы свидимся снова, поскольку седины не в счёт,
поскольку, я знаю, вода никуда не течёт -
но крутит спиралью и вдруг замыкается в круг,
а в замкнутом круге не выделить точек и дуг.
Иначе зачем этот город у самой воды,
коль нынче простудно и с водкою в нём нелады.
Иначе зачем она, водка - и эта вода,
и письма отсюда зачем, как и письма сюда.
***
Враждебность улицы прохожему дана,
как уравнение, где битва с неизвестным
уже проиграна, уже свела с ума -
но найден ход, и всё решается чудесно.
Враждебность улицы - не скрыться, не пропасть,
букашкой маленькой не спрятаться под листик.
А там где улица с другой пересеклась -
там всё мрачней, там даже цвет домов землистей.
Стекляшки окон, как усердный Левенгук,
вводящий зрение в невидимые сферы,
блеснут, настроятся - и ты замечен вдруг,
подкрутят свет - и различима пыль на сером.
Ползи! Карабкайся! И нам невольно жаль
того, кто лучше бы остался на диване -
но хлопнул дверью, и бежал по этажам,
звеня ключами в оттопыренном кармане.
Мы будем верить: он вернётся невредим
пыхтеть по лестнице - но терпеливым зверем
враждебность улицы потянется за ним,
и до утра свернётся сторожем у двери.
* * *
Холодно в городе каменном, холодно снова.
Пар на губах от дыханья и каждого слова.
Пар над дорогой в местах, где проложены трубы.
Если же встретится люк - так уж целые клубы.
Черным очерчены окна враждебных окраин.
Черен безглазый фонарь - потому неприкаян.
И неприкаянны люди, трамваи, машины,
пар над дорогой и черных проталин плешины.
Мёртвы постройки окраин. Печальны и жутки:
всё гаражи да помойки, да странные будки.
Знать, проявлений у жизни не так уж и много:
пар на губах да, лишь изредка, пар над дорогой.
* * *
Империи приходят умирать
в обычные притихшие квартиры,
где каждый день замызган и застиран
и кое-как застелена кровать.
Где на стене висит не карта мира,
а то, что удалось нарисовать
ветвям и свету. В окнах осень, сыро -
настолько, что когда проснётся Ной,
он по уши наполнится одной
тоской о выживании, да кроме
того, внезапно пойманный виной,
увидит тех, кого оставит в доме
среди других, намеченных с собой.
Тогда, в лучей задумчивом изломе,
посудина, согретая на треть
вином (на часть вина - две части блеска),
представит мир не то чтобы не резко -
но так, что станет незачем смотреть.
Тогда же - окончательно и веско
о том, что ни упасть, ни улететь
поведает ночная занавеска.
В. Ш.
Все разъехались куда-то. Клею марки на конверты.
Те - разъехались, а эти (что остались) - не звонят.
Город выполнен из камня, только камни тоже смертны -
потому-то стерты черты, и ограды не хранят.
Вот и тащатся трамваи сквозь трущобы Петроградской
стороны, где Щорс, и Чкалов, и Чапаев (чёрти кто!)
В окнах злеет недовечер, замусоленный, как лацкан
парикмахерши вокзальной, отрезающей не то.
Я знавал иное время - я познал его, тем самым
я втянул себя в хворобу вспоминая - вспоминать.
Я, сегодняшний - умнее, как начальник перед замом, -
и с улыбкой (нет, с ухмылкой!) я спешу ему сказать:
"Что ж ты, братец, всё напутал? Ах ты, братец!
Эх ты, братец!"
И, качая головою, я пожму вот так плечом.
Только время - злая штука, потому-то разобрать и
склеить сызнова - по новой не удастся нипочем.
Потому-то не вернутся те, что съехали куда-то,
а которые остались - всё равно не позвонят:
будут ножницами цыкать парикмахерши в халатах,
равнодушно отрезая прядь за прядью - наугад.
Ю.М.
Пусть отсохнет рука, затвердеет костью,
как истлевшее дерево в чёрном лесу -
если я позабуду, Васильевский Остров,
то, что взял у тебя, и с собою несу.
Там когда-то, как ноты священной гаммы,
расторгая дремоту болотной травы,
разных стран разногранные обнялись камни
и легли переулками в дельте Невы.
По отдельности свой сохраняя статус,
в совокупности - вечных гармоний исток, -
эти камни домов и металлы статуй
мне доверили тайну, великий урок.
И мечталось - сольются, как воды, просто
разных азбук дыхания и слова.
И дышалось, где мудрый Васильевский Остров
породнил всех морей острова.
Я на острове новом. Солёный ветер
треплет чаек причала, волну теребя.
Пусть отсохнет рука, и повиснет плетью,
если я позабуду, что взял у тебя.
Е.Р.
Ноябрь. Но я бы ещё подышал
той свежестью летних просвеченных пляжей,
где дума всё та же, но сонная блажь;
вода же (в Adagio) - пенная пряжа,
нет, - легче, прозрачней тончайшей из пряж.
Но вот она - осень. Ворвалась и стихла
в облезлых деревьях, угрюмых домах.
И улица рыхлая к будущим вихрям
готова, и ждёт, и вживается в страх
утратить вчерашнюю чопорность линий
во льдах, и сугробах, и пегих следах...
отменит, отнимет зима - и отныне
всё будет запутано в снах и снегах.
А города дети - всё в гордые метят
в просвете трамвайных дрожащих окон.
Но много ли спеть им придётся? - куплетик
из песенки старой, нестройной, не в тон.
Из песенки старой, приевшейся, скучной,
набившей оскомину клюквой во рту.
Быть может, придумает кто-нибудь лучше
и нам переделает эту - на ту?
Пока же уходим мы в зиму - поклажу
из листьев и пляжей с собой соберём,
как было уже не однажды, не дважды,
как будет ещё не однажды потом.