Аннотация: Рассказ публиковался в журнале Край Городов... За что им спасибо...
По мостовой впереди полз глаз. Даже не полз, передвигался какими-то неровными тараканьими рывками. Аким подошел поближе, пригляделся и понял, что ножек у этого глаза не было, а значит, ползать нечем. Глаз катился. И не просто катился, а умышленно выбирал места наибольшего разгона, вскатывался на выпирающий булыжник, секунду медлил, выбирая маршрут, отклонялся назад и ухарски несся вниз. Глаз был небольшой, и булыжная мостовая, должно быть, представлялась ему бескрайней холмистой местностью, однако, с высоты своего роста Аким видел, что не далее, чем в двух метрах впереди мостовая пешеходная превращается в мостовую транспортную. А, значит, булыжники мельче, пригнаны лучше, и глаз, скорее всего, катиться по ним не сможет. Кроме того, по этой мостовой ездили повозки, тачки и тележки. Правда, редко, но сейчас начинался "Час Пик", время смены пиковых постовых, и гремящая броней стража вот-вот должна была показаться из-за угла. Глаз рисковал быть раздавленным. Или упасть в сток, где его унесет в лабиринт канализации и выбросит, в конце концов, где-нибудь в речку. Или застрять в выбоине. Или просто завязнуть в луже - недавно был дождь, и ровная с виду мостовая обнаруживала огромное количество неровностей, вдавленностей и просто вертикальных луж. Аким пожалел упорный глаз, поднял его двумя пальцами - глаз крутился и вырывался - и засунул во внешний карман штанов. Глаз тут же принялся шуметь. Скрипел, кряхтел, как майский жук, болтался в мешке кармана и норовил выглянуть в крохотную дырочку, отчего та постепенно превращалась в просто дыру. Забавно было думать, каким таким местом глаз ухитряется издавать звуки. Непонятно было, как глаз катится. Наверное, смещает центр тяжести. Интересно, а начинает он от этого хуже видеть?
Аким перешел через дорогу, и уже за его спиной загрохотали ногами по мостовой стражники. Первый наряд пронесся мимо - видимо, не успевал на пост; второй обогнал Акима и остановился на углу у пекарни, делая вид, что стоит тут уже минимум полчаса - старший скучным взглядом обводил улицу из конца в конец, младший ковырялся пикой в луже, поддевая конфетный фантик острием. Рядом топтался Голем. Рискованно, конечно, луж полно. Когда Голем попадал в лужу, он размокал - големы были глиняные - и впоследствии разваливался. Со стражников взыскивали. Правда, в учебке все время приводили в пример некоего Голема, превратившегося в грязь и, тем не менее, задержавшего преступника - тот просто поскользнулся на глине и упал. Неизвестно было, как Голем оказался впереди настигаемого, да еще успел совершенно размокнуть - на это требовалось около получаса. Тем не менее, героический Голем был представлен к посмертной награде, о чем всем прочим големам в первую очередь докладывали при появлении. Големы были тупые, понимали и запоминали только несколько элементарных действий - знать старшего, идти рядом и задерживать кого покажут. В глиняные головы трудно было вдолбить понятие тщеславия, а, тем более, доблести - у них и так не было чувства самосохранения, если за Големом не следить, то он сам по себе сваливался в лужу. Некоторые стражники даже клялись, что их големы специально падают в лужи, чтоб поскорее вернуться в первобытное состояние. Но им никто не верил - мало ли что они говорят, эти стражники, чтоб не получать взысканий. Големы были на службе государства, им полагалось быть верными. Сама мысль, что големы могут дезертировать с поля боя (места задержания), была вредной и потому изгонялась из голов офицеров. Тем не менее, о невнимательной любви големов к лужам знали все. И плох тот задерживаемый, который не пробежит по темным проулкам, где полно выбоин с затхлой стоячей водой и на головы ежеминутно грозит пролиться тазик помоев со второго этажа.
Этот Голем был обут в детские сандалии веселенькой расцветки. Големы были ростом небольшие, коренастые, но очень сильные, кроме того, лепить гиганта (для устрашения) было невыгодно. Глины в округе было мало и каждый почетно (читай случайно) погибший (размокший в луже и превратившийся в кучку глины и лужу вязкой грязи) при исполнении Голем был тщательно собираем совочком в ведра тем же младшим стражником, чьим нарядом он был потерян. Это стандартное наказание было намного эффективнее штрафов - потерять Голема было не так позорно - хоть раз, но всякий наряд возвращался в неполном составе. Стражников унижал сам процесс выскрябывания дефицитной глины с мостовой. И потому големов всячески старались предохранить от попадания воды. К сожалению, големы не терпели одежды - Голем становился беспокойный, суетливый, все время проводил в движении, будто одежда стесняла, и он старался ее разносить. Голем становился уж совсем невнимательным - и мог не услышать команды, поглощенный внимательным изучением одежды. Мог упасть в лужу - просто оступиться и упасть. Обувь была мизерной защитой, но она не так отвлекала. Голему и так приходилось все время ходить, он громко топал и разводил руками, удивленно глядя на сандалии, словно говоря себе - глазам не верю! Что это такое? Но, по крайней мере, так он хоть не рисковал быть потихоньку подточенным водой. Некоторые големы даже позволяли одевать на себя резиновые сапоги. За что крайне ценились. Их иногда специально размачивали и смешивали с другой глиной - на развод, все надеялись закрепить свойства. Такое скрещивание, как правило, плодов не приносило, но бывали и случаи редкостных успехов. Так, однажды слепили Голема, страшно похожего на начальника восточной стражи, своенравного и невнимательного. Как полагали, случайно. Правда, впоследствии, оказалось, что начальник по пьяни помочился на складе на мешок с глиной. И его Голем долго не прожил - попав ногой в погоне в лужицу из разбитой винной бутылки возле трактира, там же и остался. Сел и стал размазывать себе по голове розовую липкую грязь. К приходу наряда голова была напрочь смыта, а сам Голем пребывал во влажной консистенции - хоть опять лепи да суши.
Аким усмехнулся Голему в детских сандалиях. Безобиднейшие создания, взятые на вооружение, словно пики или арбалеты, становились каким-никаким оружием. Голем хватал крепко и был тяжелый - с таким довеском не особенно побегаешь - он хоть и низенький, всего-то по пояс, но весит чуть ли не под восемьдесят кило - сплошная глина. В военном институте уже который год идут секретные эксперименты, и весь город знает, что если Голему оставить в голове пустоту, то он ее обязательно разбивает. Экономить на глине не получалось. Големы и без того были бестолковые, а тут еще и неожиданные потери в виде разлетевшихся черепков. Голем без головы проходил еще несколько метров, после чего либо тоже бился о ближний угол или мостовую, либо падал в лужу. Неуклюжие, неповоротливые, Аким вообще удивлялся, как они прижились на службе. Гораздо удобнее было бы заводить собак. Но собаки очень дорогие -- их очень мало. Кроме того, специалистов-собачников, способных заставить псину понимать, а не так просто кидаться на все подряд, тоже исчезающе мало. Аким мечтал о собаке. Так мечтал, что уже забыл, когда в последний раз вспоминал. Думать о собаке было мучительно, и Аким гнал мысли о пушистом комке под ногами прочь.
-- Чего слоняешься? - недовольно процедил младший.
-- Домой иду. Вот. - Аким показал на отвороте куртки значок. На значке светилась шестилучевая звезда в круге - символ среднеклассового статуса, справа трилистник и подкова - символ крестьянско-рабочего происхождения, слева - стилизованная под ланцет цифра "один", символ принадлежности к медицине. Снизу проставлена лежачая восьмерка - постоянный допуск, в отличие от временного, когда внизу обозначается прямая с двумя волнами снизу - знак того, что можно проверить, не кончился ли у иногороднего срок пребывания.
Стражник посмотрел и хмыкнул.
-- Пересменка. Отдежурил, домой иду. - Сказал Аким и разозлился. Ну чего пристали. Идет себе человек, может на рынок, или к ба... к женщине какой намылился, а тут доложи-покажи.
-- Врач? - живо спросил младший.
-- Врачеватель, -- поправил старший.
-- Нет, уже врач, -- поправил старшего Аким. - Последним указом все врачеватели, прошедшие комиссию и получившие постоянный неограниченный доступ к работе в черте столицы и ниже по желанию, требованию или возможности, имеют статус врача. Новое именование.
Младший гордо посмотрел на старшего - мол, отстаете от времени. Старший усмехнулся:
-- А по мне как ни назови - все одно.
-- Не скажите, Мон Гу, сейчас уже и квалификация изменилась, -- сказал младший, -- Вон и господин врач соврать не даст.
"Какой я вам господин, -- усмехнулся про себя Аким, Господа нынче все в Белой Крепости заседают, кушают хорошо и спят мягко, а не ходят по улицам". Но вслух сказал совершенно другое:
-- Ваша правда, господин стражник, -- тот дернул губой, но ничего не сказал, посчитал за право, -- Принадлежащие к медицинскому сословию, но не имеющие пока права работать в столице именуются лекарями. Не имеющие квалификации работать в крупных городах и практикующие в деревнях именуются знахарями. Практикующие исключительно в селах и деревнях именуются цирюльниками. Впрочем, ими же и являются. Врачующие же животных называются коновалами, независимо от квалификации, поскольку с животными работать практически невозможно. - Сказал и сам подумал про отпущенную своей рукой ласточку, -- Есть еще ведуны, но те из сословия шептунов - то ли поможет, то ли нет. У них нет медицинского образования, они больше приколдовывают. Гарантий на излечение нет, но в быту хорошо помогают. Это как ювелира попросить букет составить. Он и поможет, и подберет согласно "огранке" цветка подходящие ему. Может, и будет красиво, а может, таким букетом только улицы подметать.
-- Да, стало быть, ты имеешь право работать в столице? - спросил старший просто из желания что-либо сказать, чем чтоб услышать еще раз согласие, -- Высоко забрался. Лет-то тебе сколько?
-- Не так уж высоко. - Сказал Аким, поглядывая на Голема. Тот до сих пор с интересом пялился на сандалии и одну успел сковырнуть и утопить в луже. Нагнулся и стал пальцем вылавливать. Палец отвалился. Голем удивился. - Непревзойденные мастера медицины именуются докторами. Мне еще далеко. В тридцать докторами редко бывают.
-- Ну... -- старший покровительственно улыбнулся - не такая уж и важная птица, раз еще повыше кто есть. Младший, видя, что Аким собирается откланяться, быстро спросил:
-- Господин врач, а вот если срочно надо...
Аким понял и, чертыхнувшись про себя, сказал:
-- Восточная окраина Лопухов, четырнадцать. Аким. Я, в основном, по ночам работаю. Иногда остаюсь еще на смену, иногда подменяю других врачей. - И, естественно, промолчал, что совершенно безвозмездно, и по две смены подряд, и что вместо санитаров-практикантов, про которых стражники забыли упомянуть, но которые играют в системе жизнелечения важную роль - выносят ночные горшки, разносят еду, заполняют учетные карточки и позволяют врачам хоть иногда передохнуть, -- А так я дома. В крайнем случае, соседка Ирма, рыжая такая, она знает, как меня найти. Я почти никуда и не хожу. Присылайте.
Младший поблагодарил, старший кинул неодобрительный взгляд. Аким кивнул и пошел к себе. Стражники, наконец, увидели Голема, лишившегося уже четырех пальцев и стали на него кричать. Голем вытаращил нацарапанные на глине глаза. Он ничего не понял.
А я никогда не стану доктором, зло подумал Аким. Врачеватели - теперь уже врачи - выдерживают какие-то невообразимые экзамены, после чего все остальные доктора немедленно узнают о том, что врач стал доктором. Но никто не знает, что это за экзамен. Доктора новоиспеченные никому не рассказывают, они сразу становятся на порядок выше и ничто мирское их уже не интересует. А старые доктора говорят, что если ОН придет - момент экзамена - то его невозможно не узнать. Вернее, никто не знает, что вот он - экзамен, но когда его сдаешь, то сразу чувствуешь. Говорят только, что это очень отличается ото всего, что до этого было.
Да по сути никто и не знает толком, что это за штука такая - медицина. Теорий много, слов в них еще больше. А вот почему, чтоб срослась сломанная кость нужно просто очень сильно захотеть, никто не может объяснить. Ну и обездвижить и обезболить больного уметь надо, а чтоб срослась правильно, надо знать анатомию, уметь поставить на место. Слова знать надо. А слова у каждого свои. И никому чужие слова не помогут, даже если тот услышит, поймет, запомнит, скажет... Наверное, это то же неимоверное желание работает - желание, чтобы человек поправился. Это общий врачебный дар -- уметь своим желанием исцелять.
Я никогда не стану доктором. Я всегда знал, что потолок моим возможностям задает именно желание. Я очень хотел быть хорошим врачом - тогда врачевателем. И научился. Всплывали в голове нужные работающие слова, чужая боль, ощутимая, как своя, проходила, становилось понятно, что получилось... Найденное слово никогда не забывалось - это как бы врожденное, как дышать - вдохнул один раз, вдохнешь снова, естественно и бездумно. А вот когда эти слова не помогают, приходится наощупь искать новые. Это и есть самое трудное в работе врача - страх не превозмочь. Потому что это означает остановку, если не откат назад. Аким вспомнил, как метался от стола к столу - все хотелось увидеть. Как доктора-преподаватели учат начинающих, свежепоступивших практикантов, знающих теорию на трояк, отличать одну кость от другой, а потом после теории и знать, для чего они вообще нужны - все. Группе выдавался разобранный скелет. Требовалось собрать его. Кости крепились крючками. Все крючочки были одинаково маленькими, так что догадаться по размеру кости и крючка что куда цеплять не представлялось возможным. После четыре часов потения правая группа представила кособокий скелет. Доктора (числом пять) переглянулись и хором сказали, что этот человек не сможет встать, не сможет ходить лицом вперед, не поднимет ложки ко рту, и вообще, где еще пятнадцать косточек? Группа покраснела, доставая из карманов недостающие части скелета.
Левая группа, в которую входил пятнадцатилетний Аким, собирала скелет восемь часов. Доктора расходились по очереди, потом собирались снова, а группа все возилась и возилась. Аким, конечно, не смог бы собрать в одиночку целый скелет - анатомия давалась с трудом - но вот правую руку они с тремя сокурсниками собрали вроде правильно. Грудная клетка была какая-то неравномерная, волнистая, позвоночник был несколько короче - как представлялось Акиму. Пальцев было больше, чем надо. Практиканты потели, ругались вполголоса, пока не выяснилось, что правая группа натихую подкинула три сустава пальца. Пяточных костей у скелета не было.
Наконец, левые сдались. Доктора посмотрели и сказали, что выгонять их, конечно, не выгонят, но вот пересдача будет обязательно. Аким густо краснел, когда выяснилось, что единственно функционирующей частью скелета был таз. Его просто невозможно было неправильно собрать - он был цельный.*
* Тут нужно пояснить для любителей и знатоков анатомии, что на самом деле таз также состоит из энного количества частей, но в литературных целях было сделано допущение.
Вся группа пересдала. А сначала переходила на теорию. И Аким опять краснел, потому что доктора-преподаватели не стыдили, они просто объяснили, что вот такому неверно собранному человеку никакой врач не поможет. И неправильно приставленная и сращенная кость будет мучить человека всю оставшуюся жизнь. А если это позвоночник? Чтоб срастить заново, нужно разбить предыдущую спайку. Скорее всего, больной найдет в себе сил в ответ на такое предложение встать и убить врача.
Аким помнил, каким мучительным предметом была теория происхождения. Объяснить внятно, почему иногда некоторые органы живут вне тела самостоятельно, своей собственной одушевленной жизнью, не мог ни один преподаватель. Все это принималось, как данность. Есть и все. Радуйтесь. Пойманный свободный палец можно прирастить вместо оторванного и не спасенного вовремя. И через некоторое время он даже будет слушаться, а не просто нести декоративно-прикладную функцию, кривляясь на руке, как червяк. И практиканты, смеха ради, ловили какого-нибудь несчастного и приращивали ему пару дополнительных пальцев. Доктора лишние пальцы, конечно же, не отрывали, и практикантов почему-то не наказывали, но что-то там делали и приращенные по всем правилам пальцы сами собой отваливались.
Упоительно было первый раз почувствовать, как под рукой медленно, миллиметр за миллиметром срастается распоротая кожа, как похожая на открытый жаждущий рот рана превращается в бледный след на коже. Как постепенно сходит выражение ужаса и боли с лица здоровенного мужика, заломавшего в поле быка, но до смерти боящегося врачей. И уж тем более, не доверяющего всяким неопытным практикантам. Аким до мельчайших подробностей помнил его измученное лицо - мужик очень долго добирался до города, рана стала гноиться, и вокруг витал сладковатый запах разложения вперемешку с мухами. Как стоят за спиной Акима доктора в халатах, а он все никак не может приняться за рану, потому что мужик сильно боится, и Аким сильно боится, и сильнее, чем докторов, сильнее, чем неудачи, боится мужика, который его в два раза больше и старше. И Аким накладывает дрожащие руки на рану, оглаживает нервно края, а из-за спины кто-то из докторов шепотом говорит: Ему больнее, когда у тебя трясутся руки. Неужели ты не чувствуешь? И Аким медленно выдохнул, перевел нервно блестящие глаза на бледное, покрытое моросью пота, небритое, измученное лицо простого крестьянина, и подумал, что это мог быть его отец... И сказал одними губами: Отец, не бойся. Я помогу. Мужик, не слыша, автоматически закивал, а Акима вдруг отпустило. И одновременно он почувствовал руками ноющую боль раны. И тупую невосприимчивость гноящегося мяса. И шевеление червя, там, глубоко. Аким почти дернулся от отвращения. Почти. Не посмел. И одним движением глаз выгнал червя прочь. Аким видел - не глазами, памятью, наверное, какой была эта нога раньше. И потихоньку возвращал ее назад. Рана болела, горели пальцы, вбирая боль. И розовели ткани, сходясь, простреливала сквозь капиллярная сетка. И стягивалась кожа рубцом. И улыбался дерганой улыбкой мужик на столе, на глазах которого двадцатилетний -- мальчишка еще фактически - практикант, даже не лекарь! - взял и закрыл, совсем снял боль последней недели. И на ноге остается только шрам. Аким беспомощно смотрит на докторов - надо стереть шрам, а сил уже совсем нет и подкашиваются колени, закрываются глаза, тяжелеет голова... И мужик встает во весь свой богатырский рост и трясущейся рукой хлопает Акима по плечу, отчего тот садится на скамью и обессилено приваливается к спинке. "Шрам" -- шепчет Аким, -- "Я не сдал. Шрам... я не закончил..." и глаза закрываются, и сознание уплывает куда-то назад, несется по кругу. Из последних сил Аким приоткрывает глаза и видит, как мужик улыбается, широко, во все лицо и говорит: "Не надо. Пусть. На память. Спасибо, сынок" и потом, когда усталость побеждает Акима, и он закрывает глаза, слышно как все так же улыбаясь, мужик говорит, повернувшись к докторам: "А я ведь не верил, что вы так можете. Я теперь всю жизнь помнить буду, как могут люди. Что они такие... почти боги". Доктора улыбаются и ставят "зачет". Аким облегченно улыбается про себя и думает, что главное - он смог захотеть. Был последним в группе и все-таки смог пройти это испытание. Смог, не сломался, дотянул-таки! Чтоб вот так разом залечить тяжелую рану собираются несколько врачей. Правда, им приходится это делать не так уж часто - это дорого обходится, на других больных сил совсем не остается. Поэтому нет в мире моментальной медицины, и до сих пор существуют больничные палаты. И доктора и врачи и прочие, они все медленно, экономя силы, не тратя лишних слов, не торопясь, залечивают менее сложные раны, сращивают потихоньку разбитые кости. Сегодня одно, завтра другое. Конечно, бывают и срочные операции, когда пять или шесть врачей (больше обычно в городе не набирается) стоят вокруг одного несчастного и один отключает сознание, обезболивает, а остальные в это время исправляют внутренние дефекты, выстригая пальцами раковые клетки, оживляя собственными силами остановившееся сердце, заставляя шлаки организма становиться его пищей.... Со стороны - жуткое зрелище - стоят пятеро в белых хламидах вокруг стола, один держит в руках голову, а другие манипулируют пальцами над целой грудной клеткой. Один что-то крутит, другой перетирает пальцами, третий просто постукивает. Так проходит операция на сердце. Врачи после - как выжатые лимоны. Больной - бледный, еще не верящий, что сердце снова идет как надо и больше не болит.
Кто-то из правой группы получил сразу лекаря. С оговоркой "ученик", но и это почетно. Сильный будет лекарь, быстро поднимется. Кто-то махнул рукой: цирюльник так цирюльник! У нас в деревне и этого нет, приходится из-за ерунды до города ехать. И доктора улыбались - молодец, он еще может вырасти, главное, он чувствует свою необходимость людям. Ведь не кто угодно может придти и стать учеником докторов. Знать теорию, ходить на практику. Сдать зачет, если получится. Конечно же, выше головы не прыгнешь, и доктора не ставят непосильных задач, если видят, что ученик слаб. Не всем приходится на зачете сращивать открытые тяжелые раны, кто-то лечит больные зубы, кто-то сращивает закрытый перелом - но это тоже ювелирная работа, а кому-то приходится просто сводить бородавки. И уже потом, на следующем зачете, он получает возможность сражаться с больным зубом. Ну а если не смог - знания лишними не бывают. Все поможет в жизни, даже такие, обрывочные знания. А еще бывает - проглядят доктора и учится человек, мучается, у него не получается никак, а он все старается, и не знает, что силы в нем нет. Что-то другое есть - дух, мысль, правда, а силы нет. И все-то он знает, и от зубов отскакивает, и спросонья и после бессонной ночи, а слова не даются. Не приходят. И желание. Хочет помочь, а не умеет так, чтоб помогать. И тогда с извинениями доктора его выпроваживают. Чтоб не мучился, потому что в медицину приходят от большого желания. А еще потому, что врачей на всех не хватает, и лекарей. Доктора дают рекомендации, и несчастный идет получать другое, более приличествующее ему образование, согласно своему внутреннему содержанию. Те, в ком силен дух, соответственно, идут в духовенство, если мысль - то в творчество или преподавание. Если в тебе правда живет - плакала по тебе судейская мантия. А те, кто ни на что не способен, те сами по себе. Должен же кто-то быть стражником, дворником, поваром, рубить лес и чинить краны. Они, конечно, тоже по своей лестнице поднимаются, но больно медленно.
Хорошо еще, что образование бесплатное. Доктора не получают от государства ни копейки, зато и работают так, как хотят. Учат на свое усмотрение, и государственные мужи не раз кусали локти от досады - непревзойденных мастеров все меньше, не раскрывают доктора свои секреты всем, только избранным, а те не будь дураками, линяют с учителями за границу.
А несчастные практиканты дежурят за врачей ночами, когда нет срочных и сложных процедур, делают обходы, караулят в приемной, убирают... и не считают это зазорным, потому что с этого начинается медицина.
Глаз, про который Аким уже совсем забыл, выкатился из проделанной в кармане дыры и обрадовано поскакал по мостовой. Аким было махнул рукой, но тут показалась телега мясника, и глаз пришлось спасать. Аким засунул глаз в другой карман и застегнул пуговицу.
Мясник толкал телегу, она подскакивала на булыжниках, проваливалась в выбоины; взмывало и опадало, как живое, пятнистое полотно, накрывающее мясо. Мясник был красный, потный, злой - руки скользили, телега подпрыгивала, а тут еще этот полоумный кидается под колеса, гонится за каким-то обломком организма. Из телеги, подпрыгнувшей на очередном ухабе, выпал еще один глаз. Мясник поддал ему ногой вслед. Глаз улепетывал, безумно кося продолговатым козлиным зрачком и расплескивая стоящие вертикально лужи. Лужи сплескивались обратно, стекаясь на прежнее место.
Аким усмехнулся свободолюбивому глазу. В конце переулка показался дом. Какой долгой была сегодняшняя дорога! Кажется, город вырос еще на пару километров, отодвинув окраину. Аким бодро взбежал по ступенькам, прошел коридором, кивнул рыжей Ирме в проем вечно открытой двери, и пошел в себе на второй этаж. Старушка из квартиры напротив закрывала дверь. Аким поздоровался.
-- Чего-то ты сегодня поздно, -- сказала старушка, глотая буквы. Аким улыбнулся и закрыл дверь.
Дома было хорошо. Вот уже пять лет как хорошо. С тех пор, как перебрался в этот город, где впоследствии получил врача. Это большой успех, врачей не так уж много. Пусть и не столица. Здесь спокойно, всегда хватает работы и люди добрые. А там уж как-нибудь протянем. Еще ни разу не было, чтоб не было никак...
Вынутый из кармана глаз блестяще смотрел на Акима. Тот усмехнулся отразившемуся в глазе негодованию и опустил его в стеклянную банку из-под кофе. Пусть посидит, потом выпущу, на ночь глядя. Выйду за околицу, здесь недалеко, и выпущу.
В углу, жалко притулившись к стене, стояло чучело собаки. Аким все собирался его выбросить, но рука не поднималась. Он таскал за собой это чучело все долгие пятнадцать лет и сам уже не помнил, на какой барахолке купил. Тогда чучело выглядело не в пример симпатичнее, шкура была не такая обтрепанная, не такая вытертая - Аким любил гладить пусть даже неживую, но собаку. И со временем она стала частью его жизни, одним из немногих предметов мебели. Как дряхлая кровать, на которой не скоротаешь ночей, потому что спать приходится в основном днем.
-- Аким! - вошла Ирма и разбудила придремавшего Акима, неся с собой отражение солнечного дня. - Я не стала готовить сегодня, пообедай со мной. Мать ко мне собиралась и не приехала... Я наготовила, а она не приехала.
-- Почему? - Аким спросил не почему Ирма, готовившая для него ежедневно обеды (они же ужины), не приготовила обед, хотя не знала с утра, что матери не будет, а почему мать не добралась до сих пор. На дне Ирминых глаз как в тине плавало беспокойство.
-- Да не знаю. Она всегда к обеду приезжает. Наверное, транспорта нет, пережидает на станции. Я с работы отпросилась, приготовила, а она не приехала. Подожду, к вечеру приедет. Спускайся обедать.
Аким не стал интересоваться, почему Ирма не поехала встречать мать, хотя знала, что та собирается ее посетить. В прошлый свой приезд Мамаша подняла на уши весь дом. Аким диву давался, в кого пошла благонравная, спокойная дочь. Отец у Ирмы тоже был не сахар, но по сравнению с Мамашей казался сущим ягненком. И уж если бы Ирма поехала встречать Мамашу, то та непременно по-своему справедливо возмутилась бы, почему Ирма не наняла повозку. А потом еще почему в крохотной квартирке Ирмы бардак. И что она устала. Мамаша была очень громкая. И все соседи терпеливо пережидали ее приезд, как наводнение. Но Мамаша ухитрялась на всех находить управу. Ее знал последний конюх в городе. И последний конюх знал, что она, если захочет, открутит ему уши. А она хотела.
И, тем не менее, в глазах Ирмы была озабоченность. Обычно перед приездом Мамаши они были обреченно-спокойные. А сейчас Аким удивлялся -- Мамаша могла дать фору любому. Уж очень она была бойкая и самоуверенная. Говорят, в том городке, где она живет, в те дни, когда она отправляется в гости к дочери, устраивают празднования. Злословят, конечно.
Молча пообедали. Аким поблагодарил и собрался было подняться к себе, но Ирма его остановила.
-- Как ты думаешь, с ней все в порядке?
Аким удивился еще раз.
-- Твоя Мамаша любого заткнет за пояс. Она же молодая еще.
-- Сорок семь.
-- Не возраст. В любом случае я рядом. Тебе недалеко бежать, если что.
Ирма улыбнулась. Аким пошел к себе обеспокоенный. Почему-то из головы не шло, что Ирма заранее знала, что мать не приедет к обеду. А потом как озарило - Ирма кто? Воспитатель! А значит, она чувствует, у нее работа такая - предзнать. Выскочить наперерез ребенку, который только задумал подойти к окну. Она ему еще раньше, давным-давно рассказывала, что это как запах, будто от ребенка начинает как бы тревожно пахнуть. И это только в том случае, если ему может грозить прямая опасность действием или бездействием. МОЖЕТ. В перспективе. Тоже загадка из раздела самостоятельно скачущих глаз и возможности-желания лечить словами.
Ну что ж, послеобеденное время. Пора приниматься.
Вот уже несколько недель Аким пытался создать Голема. Просто так, от скуки. За несколько часов до обеда он ухитрялся полностью досыпать ночные урывки, а потом страдал от ненужности и неприкаянности. Заняться было нечем, хоть опять иди на работу. Но работа выматывала, а хотелось делать что-то для души. Вот где точно пригодилась бы собака. Он бы ее кормил, разговаривал с ней, и было бы не так тоскливо. Словно никому вне стен больницы ты не нужен. И только попадая в светлые переполненные палаты, где долеживали несрочные и неопасные, начинаешь понимать, что ты есть. Будто только работа и придает осмысленность твоей жизни.
Как-то он пробовал читать. В книгах было много больных мест и руки сами тянулись помочь. Аким не понимал, как возможно такое воздействие, но страницы корежились, словно оплывали. И он бросил. Ему было интересно, чем закончится битва, но кончиками пальцев он уже ощущал колотые раны, и страница начинала сращивать листы. Безо всяких таких слов.
Потом еще Аким пытался сам готовить. Наверное, поваром надо родиться. Как врачом.
Лучшие (недорогие) рецепты из доступных книг оказывались в Акимовом исполнении напрочь несъедобными. Однажды он чуть было не отравился. Испугался, и вырвал из себя кусок. Вместе с обедом. А потом мучительно долго заращивал, истекая кровью. Себя лечить оказалось не в пример труднее, чем того, первого мужика. И Аким бросил эксперименты с собственным желудком. И стал приплачивать Ирме за готовку, а заодно и за уборку. Тем более, что прибираться она и так прибиралась, когда заходила проведать по-соседски. Сразу же, необдуманно, брала в руки посуду, скопившуюся в раковине в углу, а потом краснела за свою самодеятельность. Аким тоже краснел, стыдился, а потом решил ей за это просто платить. И сразу стало легче. Ирма стала ангелом-хранителем дома. Деньги брала неохотно, хоть и нуждалась, но делать все стала радостнее. Обоснованнее что ли? И тогда Аким затосковал. Заняться дома было нечем. Бродить по улицам - он возвращался с работы пешком и успевал нагуляться. Ходить среди бела дня в таверну, пить вино? Он не сможет работать - будет клонить в сон.
Однажды один из практикантов пришел на практику подвыпившим. Доктора промолчали, а когда он вместо того, чтоб затянуть рану, стал выращивать из тела дополнительную конечность, отстранили от практики, но учиться заставили в двойном размере. Правда, он потом стал одним из первых докторов, но что это значит рядом с памятью о почти выросшем на спине пациента щупальце?
А големами Аким интересовался всегда. Големы были неторопливые неприхотливые существа. Вернее, создания. Поскольку существовали только благодаря созданию. Существовали недолго, скучно и неслучайно. Кто первый из шептунов додумался повелеть глиняной фигуре встать и идти, покрыто мраком тайны, но прижилось моментально. Да и сам момент был как-то не замечен. Не было големов - оп и появились. Вроде диковина, а привыклось быстро, вроде всегда так оно и было.
Первые големы были совсем тупые. Они слонялись по улицам и поскольку были абсолютно безобидные, никому в голову не приходило препятствовать, пугали людей из глубинки, забредших в город на рынок или в поисках работы. Городские смеялись - и над големами и над провинциалами. Големы сталкивались с людьми. С повозками, с лошадьми, со зданиями и друг с другом. Разбивались, не разбивались, толкались, топтались на месте... Стало тесно. Потом их стали намеренно уничтожать, и много килограмм драгоценной глины утекло в канализацию, смытых дождями. А потом кто-то повелел. И Голем, наверное, сам удивленный, пошел и стал помогать человеку. Правда, делать он толком ничего не мог, но скоро выяснилось, что големы замечательно уперты в немногих своих функциях - догонять, хватать, держать. Если не разваливались раньше, то бежали до последнего, неуклюже, но с приличной скоростью, рискуя расшибиться на повороте. Големам стали рисовать углем глаза, брови, очеловечивать. Писали номера на спинах, имена, ругательства. Кто-то придумал писать рекламу. Големам было все равно. Они не умели читать. И понимали очень мало слов. Акиму до сих пор не верилось, что големы и вправду способны хоть что-то понять.
Големов беспрестанно пытались улучшить, в глину что-то добавляли для крепости, непромокаемости, улучшения пластичности и маневренности, но скоро оказалось, что только замешанная на воде глина с крайне малым процентом примесей способна подняться на ноги после волевого приказа шептуна. К тому же, некоторые примеси негативно влияли на моральные качества Голема. Алкоголь делал их слабоуправляемыми, полуглухими, сильно затормаживал. Песок странным образом выступал на поверхности Голема, и с того все время сыпалось. Камешки мелкие перекочевывали в голову и там гремели, грозя расшибить черепушку. Камни покрупнее заседали в ногах, делая их неподъемными, и в суставах, делая их негнущимися. Опилки торчали из глины, как иглы. Цемент делал големов тяжелыми и неподъемными. В общем, остановились на чистой глине.
Аким долго собирал глиняные обломки. Потом выспрашивал - как лепят, сразу или можно постепенно. И как оживляют. Конечно, могло и не получиться. Да, скорее всего, и не получится, Аким же не шептун. Ну, в крайнем случае, всегда можно разлепить обратно. И выбросить. Или так оставить, статуей. Или что-нибудь другое слепить. Горшки, например. Конечно, лепка Голема была только поводом. Никто же не собирает хорошо доступные вещи, которых у любого навалом? Все хотят собирать только что-то редкое, труднодоступное. В крайнем случае, то, что в перспективе будет дорого стоить или изменится до неузнаваемости. Горшки - это пОшло. Горшки - это грустно и быстро, раз и слепил. А вот с Големом связаны определенного рода трудности. Глина - чистая, без примесей, желательно от уже раз слепленных големов - раз. Секрет сборки Голема - два. У Акима глина все время рассыпалась. Как ни мешай, как ни лепи, а по прошествии получаса фигура оседала и становилась похожа больше на кучу грязи. Тайна оживления Голема - три. И это, наверняка, самая большая трудность. Иначе город до сих пор был бы наводнен бесхозными големами. А их все меньше и меньше. Скоро совсем пропадут, дикие големы, которых неизвестно кто и по какой прихоти производит. Можно, конечно, было бы поймать такого дикого Голема и на нем произвести основной эксперимент подчинения, но это не так интересно. Занятнее самому слепить, оживить и заставить подчиниться. Зачем это нужно было Акиму - он не думал. Как справиться потом с ним - тоже. Сам факт был в постижении от достижения, а там хоть трава не расти. А пока Голем не собирался даже примерно лепиться. У ног Акима был развал глины. Руки были, что называется по уши грязные. Аким в сердцах плюнул и совершил вокруг Голема, то есть, глины, круг позора, одной рукой почесывая голову, с мыслью: "Ай-яй-яй-яй-яй! Ну как же тебя, гад такой..." Ничего не надумывалось. Глина мялась в руках, части не хотели прилипать друг к другу, пальцы у Голема отваливались и падали на пол с нежным влажным плюхом. Аким живо вспомнил сборный скелет и улыбнулся. Возникали прямые ассоциации.
Аким глянул на часы. Ну вот, уже и времени совсем не осталось. Голова Голема в очередной раз скатилась с плеч и унеслась в сторону двери. И эта туда же. Что за свободолюбивые части тела!
Аким прибрался, пинками загнал расплющившуюся голову обратно в кучу. Быстро помылся, переоделся и побрел на работу. Попутный трамвай звякнул звонком и подобрал знакомого Акима. На сердце было сладко-сладко, словно только этого всю жизнь и ждал. Акима такая преданная любовь к работе немного огорчала, потому что он чувствовал, что полноценной отдачи работа не дает, должно же быть в жизни человека что-то, что по силе ощущения могло бы соперничать с радостью от хорошо выполненного дела. Ну не может весь мир жить так, как живет Аким. Даже врачи не могут, потому что все люди разные, и увлечения у всех разные, и мысли. Должно быть что-то еще!
Больница встретила Акима, как любимого сына. Хлопала дверьми, словно аплодировала, мелькали знакомые и не очень руки. Знакомые пожимались от души, малознакомые легонько придерживались и тут же выпускались. Весь мир слился для Акима в одно большое шумящее людское море, где периодически выныривают из глубины больные и недужные части тел, которых надо спасать. Аким даже толком не мог сказать, со сколькими медицинскими работниками он работает. С трудом он узнавал их на стендах, когда видел в газете заметку с портретом, всегда так удивлялся и долго не мог вспомнить имена. И всегда ему было странно, когда кто-то упоминал о каких-то служебных романах. "С кем?" думалось Акиму. Слово "роман" всегда представлялось Акиму толстой книгой про любовь. Или про приключения. Причем, одно было не лучше другого. И когда они только все успевают - недоумевал он, поглощенный раздумьями про весь остальной мир, когда вырывался с работы. На работе он, естественно, кроме работы ни о чем думать не мог. Улыбающиеся лица были только тогда ему понятны, когда были на койках. Все прочие были как портреты на стене - давно знакомы и оттого неприметны. Выписывающиеся тоже улыбались, но эти были неприятным исключением, потому что сильно мешали со своими пустыми разговорами, хвальбами, клятвами. Подумаешь, жизнь спас! Тут каждый день по двое-трое таких. И прочих остальных куча, а они со своими благодарностями! Ну, погодите, халат сниму, подкараульте у ворот после работы, и все-все-все выскажите! Так нет же, на рабочем месте, не отрываясь, так сказать, от производства, но отрывая врача. Своим временем они дорожат, а вот врачебным нисколечко. За это Аким очень не любил, когда кто-нибудь выписывался.
День как день. Вот конец смены, Аким сдал ключи и усталый бредет по улице, и солнечный день ему не в радость. Добрел кое-как до дома, улегся на кровать, закрыл глаза. Открыл глаза, поворочался. Мать Ирмы еще не добралась. И паучьи лапки страха в глазах Ирмы все никак не давали заснуть утомленному Акиму. Хотелось встать и пойти, взять извозчика, или хотя бы лошадь, и поехать найти ее мать. Да хоть бы и к ней в городишко, благо, недалеко, лишь бы успокоиться. Но всякий раз, как он собирался встать с кровати, в комнату заглядывала Ирма и радостно говорила, что Мамаша приехала. Аким говорил: "Ну, хорошо!" и просыпался. Потом тряс бредовой головой, протирал глаза и собирался было встать, как тут опять появлялась Ирма... В конце концов, Аким сказал ей, чтоб она перестала бегать туда-сюда каждые пять минут и вводить его в заблуждение. Ирма обиделась и ушла. Тогда Аким понял, что не спит и услышал громогласный вопль Мамаши: "Как же вы меня достали со своими дорогами!" Аким облегченно вздохнул - ну вот, уже и искать никого не надо, все обошлось... И можно доспать, наконец, без этого дурацкого повторения. И, уже закрыв глаза, понял, что спать ему совершенно не хочется.
Было три часа, в окне стоял хмурый день, что-то назойливо билось в окно, то ли мошка, то ли дождик. В углу грудой лежал распотрошенный Голем. Аким вздохнул, и, собравшись с мыслями, принялся заново за лепку. Пару раз Мамаша пыталась проникнуть в Акимову лабораторию, но Ирма всякий раз ловко ее уводила. Наконец, в семь часов Аким понял, что больше уже не вытерпит, да и времени нет, и уже сунул было руки под воду, как в дверь ввинтилась Мамаша, очень громко сообщила Акиму, что он свинья, раз до сих пор не женился на ее прекрасной дочери, и, слава Богу, что не женился, а не то разруха царила бы уже в двух домах и ей вообще некуда было бы податься пить чай. За спиной Мамаши маячила Ирма, и хоть ей было ужасно стыдно, Аким видел, что она все равно рада, что Мамаша, наконец, заявилась. Аким ретировался на работу, оставив их пить чай в собственной квартире, раздумывая, кого же намеревалась обидеть Мамаша своим замечанием. То ли у Ирмы и впрямь было не прибрано, то ли Аким выглядит в глазах Мамаши потенциальным женихом, чего сам Аким за собой не замечал.
За работой Акиму не полагалось отвлекаться. Потому размышления о дальнейшей судьбе недоделанного Акимом Голема отложились сами собой на послерабочее время. Но потом Акиму было некогда - пришлось побороть сонливость и срочно реанимировать одного скандального типа. Поэтому по дороге домой - не пешком, как хотелось бы, а на знакомом трамвае, Аким пребывал в блаженно-измочаленном состоянии. Голова совсем отказывалась думать всякие там глупые мысли. Аким утопал в трамвайном кресле, упокоив руки на подлокотниках, а голова его плавала в тумане и тело медленно поворачивалось вокруг своей оси, уносясь по спирали куда-то вниз, мягко, словно на качелях. Очнулся Аким уже в шаге от двери, машинально повернул ключ и свалился кулем на кровать.
Блаженное ощущение не проходило. Аким поворочался и решил, что пора-таки вставать. Поднял голову и увидел, как из угла на него тупо смотрело плоское лицо с отпечатком Акимовой подошвы. Ах, да!..
Вдохновленный ночной работой, Аким как-то ловко присобачил руки, прилепив их вплотную к туловищу. С ногами дело пошло хуже, но к вечеру и ноги были готовы. Ну что за полоса везения! Аким просто был на седьмом небе, как, оказывается, человеку мало нужно для счастья - сознание хорошо выполненной работы и удовлетворение от отдыха! Из угла на Акима тупо взирал Голем. Глазки крестиком, рот зигзагом, вместо ушей два круглых блина. На месте носа дырки. Потом Аким пожалел уродца и сделал ему дырки и в ушах. Так и оставил.
Успокоенный удачной лепкой, на работу Аким пошел в приподнятом настроении. И только входя в двери, вспомнил, что совсем забыл про пупок. Какой же Голем без пупка? Сейчас, наверное, уже поздно, глина подсохла.
Один из Акимовых коллег, идентифицируемый как сплошное обаяние, сказал Акиму:
-- И почему только запрещают ставить эксперименты и проводить опыты с големами? А вдруг они все понимают и только придуряются? Смеются над нами? - и улыбнулся. Акиму стало неприятно от глупых подозрений. Ну какие у Голема могут быть мозги? А без мозга вряд ли хоть одно существо способно насмехаться над другим. Вслух же сказал:
-- Ну зачем вы так, Садар Радзимович... И потом, если вдруг они и издеваются над нами, то что вы сможете с ними сделать? Опять-таки, лишнее беспокойство окружающим - все будут знать, что големы - новая преступная группировка, задавшаяся целью злить и сводить с ума население ("А то и шпионить", -- вставил Садар Раздимович). В конце концов, чем они вам помешали? Бродят себе и бродят. Никого не трогают. Сами по себе живут...
-- Живут?
-- Ну, существуют, это же несущественно! Сами по себе, понимаете, не завися ни от вас, ни от меня и ни в чем нас не задевая.
Садар Радзимович покачал головой:
-- Складывается ощущение, что вы с ними заодно. Ну чем они вас так прельстили?
-- Да ничем! Я просто не вижу смысла во всем этом разговоре! - разозлился Аким, -- Големы эти дурацкие, жизнь, которая не жизнь, которая вас вовсе не касается, чужие свободы и ограничения!
В общем, день не задался. Садар Радзимович остался уверен, что Аким потакает големам, сам Аким же не понимал, что подвигло его защищать ненужных ему глупых големов. Может, это просто был дух противоречия? Или Садар Радзимович давно подспудно раздражал его и это раздражение, наконец, нашло выход? Аким ни к кому старался не относиться плохо, он всегда считал, что человеческие несоответствия друг с другом - это личные дела каждого, кого это не устраивает. Сам Аким был более чем терпим к окружающим, но никогда раньше чужое нетерпение его не выводило из себя.
Придя домой, Аким нетерпеливо принялся за Голема, словно пытаясь компенсировать избыток неприятных ощущений. Или действовал назло Садару?
Голем радостно улыбался кривым ртом из своего угла. Аким огладил его шероховатый бок во вмятинах пальцев. Глина высохла, слегка потрескалась, но вполне сносно выглядела. Аким долго ходил вокруг Голема, раздумывая, стоит ли его обжигать. Решил не рисковать.
В банке на столе неистово колотился глаз. Аким ахнул и побежал было его выпускать, но уронил банку. Глаз ускакал в угол и там возился, подбирая какие-то крошки. Аким махнул рукой - Голем был готов, а глаз мог подождать.
Аким наложил руки на голову Голему и сосредоточился. Глина была твердая, под пальцами ощущались неровности. Аким напрягся и стал внушать Голему, что он живой. Представил, как Голем поднимает руку, шевелит, то есть то, как Голем обыкновенно двигается. Медленно и плавно Голем в голове у Акима приподнял зад от земли, помотал головой и открыл рот... Какой еще рот? Аким выдохся и открыл глаза. Голем сидел, как сидел, холодный, глиняный и безучастный. Что же не так? Воли что ли в Акиме мало? Аким снова обхватил голову Голема пальцами, взялся поудобнее и стал приказывать Голему. "Вставай, встань и иди, вставай... Давай, вставай... Поднимайся, глиняный болван!" Да что же такое? Как с ним еще обойтись? Невменяемый какой-то Голем. Может, в нем чего-то не хватает? В Големе, в смысле? О том, что чего-то не хватает в самом Акиме, он старался не думать вовсе. Иначе все теряло смысл.
Может, это все совсем не так делается? Даже наверняка есть какая-то своя технология, Акиму пока неведомая. Но так как объяснить внятно Акиму насчет создания големов никто ничего не мог, приходится обходиться, как водится, собственными силами.
Совершив еще один круг позора, Аким присел возле Голема на пол и постарался вникнуть. Голем был неживой, следовательно, мертвый. Мертвое оживить нельзя. Оживить, вернее, восстановить можно только пораженное. Если принимать за пораженное всего Голема, то нужно отталкиваться хотя бы от одной живой частицы в нем.
-- Глаз! Глази-ик!.. Иди сюда... -- шипел Аким, ползая под кроватью и нашаривая попискивающий от страха глаз. Глаз был скользкий на ощупь и проскальзывал между пальцами. Аким схватил тапочек и загнал в него глаз. Наконец, стиснув глаз в кулаке, Аким расковырял Голему гвоздем лицо. "Видел бы меня кто-нибудь" подумалось ему. Варварство, хорошо привычное варварство. Разрушать, чтоб на этом месте построить новое, видоизмененное. Лучшее. Кому лучшее?
Затиснув глаз в проделанную дыру, Аким наскоро залепил отверстие размоченной кое-как глиняной лепешкой. Глаз пищал, крутился, лепешка вздрагивала и норовила отвалиться. Аким ухватил голову Голема поудобнее, закрыл глаза и стал представлять, как во время рядовой операции, как от глаза простреливают сквозь наливающуюся глину капилляры и сосуды, как звенящая высохшая глина превращается в мягкую податливую ткань тела, образуются мышечные волокна, охватывающие кости, как ветвится нервная сетка... Вот впервые стукнуло сердце, разгоняя кровь по недвижным артериям, вот легкие расправились и впустили в себя первый вдох... дрогнул и раскрылся глаз.
Аким вскочил. Голем тупо смотрел на него одним широко раскрытым глазом.
-- Какого ... -- начал было Аким. Голем моргнул и раскрыл рот.
Аким уж было подумал, что Голем сейчас скажет ему пару ласковых, но тот только хлопнул щелью рта.
Аким обошел Голема вокруг. Теперь уже это был круг почета, самый настоящий круг почета. "Получилось! Получилось!" ликовал Аким. Самый настоящий Голем! Живой-живехонький! Ну разве не здорово, что он сам -САМ - создал настоящего Голема! И все же, несмотря на ликование, внутри у Акима копошились привычное легкое разочарование и обида, как в детстве в день рождения. Накануне маленький Аким никак не мог заснуть и долго ворочался с боку на бок в предвкушении завтрашнего праздника. А когда, наконец, засыпал, утомленный и намечтавшийся всласть, то так крепко, что напрочь забывал про завтрашний день. Разбуженный утром дружными поздравлениями домочадцев, он потирал глаза и принимал подарки. Дарили, как правило, не то, что хотелось, а что-то очень нужное и полезное. То есть то, что было не нужно кому-либо из родственников. И вот тут-то приходило разочарование. Ждал-ждал, томился, и стоило на минутку позабыть, как день рождения внезапно наступал. И всё - все подарки получены и мечты разбиты, ждать больше нечего. День опустел, поблек, выцвел. Вот и сейчас - Голем ожил, вроде бы сбылась мечта идиота, радуйся, дурак, так нет, оказывается, когда мечты сбываются, это очень грустно. И впереди ничего нет, никаких свершений...
Голем поднимал руки, топал ногами. С него сыпалась пыль, слетали крошки глины, под которой обнаруживалась бледная человеческая кожа. Наконец, Голем потер руками лицо, и на Акима глянула довольно непривлекательная, но вполне человеческая физиономия с единственным глазом. Вместо второго была черная пустота. Голем опять хлопнул ртом и Аким понял, что забыл сделать Голему голосовые связки. Равно как и мужские причиндалы. Как-то не представлялось ему возможным воплощать в Големе мужчину в полном боекомплекте. Хорошо еще, что пальцев по пять, а ведь могло же быть и рукавичкой, как у некоторых...
"Горе мне, глупому..." схватился за голову Аким. Только сейчас он понял, что невысокое хлипкое существо, с трудом стоящее перед ним на кривых тонких ногах и потирающее бледные впалые щеки, Големом вовсе не является. А представляет из себя конкретно человека, пусть не вполне анатомически достоверного, но, тем не менее, вполне живого.
Тем временем, лысый бледный тип обессилено опустился на слабые колени, присел на пол и стал изучать свои хлипкие пальцы. Он считал их, перебирая по очереди большим пальцем, сначала на правой руке справа налево, потом слева направо, потом повторил с левой, а потом, независимо друг от друга, стал считать одновременно, все так же тупо глядя на Акима.
"Что теперь делать? Нужно же что-то делать? Его нельзя так оставлять, он же живой... А голосовые связки и... ну, это потом можно подкорректировать. Доктора помогут. Хотя, ой, нет, у него есть желудок, он скоро захочет есть, пить, значит, корректировать надо уже сейчас..." металось в голове у Акима. И тут его взгляд совершенно случайно упал на часы. Сначала он даже не понял, сколько времени. А потом бешено заметался по комнате, лихорадочно соображая, как быть с Големом, то есть, не с Големом, а, ну, скажем, с Гомером, то есть с существом. Потому что до работы Акиму остались считанные минуты. Если быстро бежать, то можно успеть на знакомый автобус. Но куда девать Гомера? И как это так незаметно пролетел целый день, ведь всего только Гомера оживил... А-а! Точно! На операциях время тоже незаметно проходит, видимо, в тот момент, когда Аким погружается в пациента, ощущение времени отключается полностью.
Почему Аким обозвал новоявленное создание Гомером он и сам не понимал. Что-то было в памяти, связанное с гомер-ическим, что-то несерьезное, а Гомер у Акима вызывал такое странное чувство - такой он был нелепый, будто нарочно. Сидит себе и считает пальцы, поглядывая на Акима. И в ус не дует, что вот был неживой и вдруг ожил. Раскинул ноги - а между ними гладкое место, как у игрушки. И на лице такое туповатое выражение - вот-вот слюни пускать начнет.
Время поджимало. Аким подумал минутку и решил, что Гомер никуда не денется. Сам он сбежать наверняка не сообразит, а выпустить его тоже никто не выпустит. Посвящать никого не хотелось, по крайней мере, пока Аким не выяснит все про свое странное творение. И тщательно запер за собой дверь, предварительно упаковав Гомера в свою старую одежду и засунув в чулан. Гомер не обиделся, правда, идти не хотел, пришлось толкать. Сел в уголок и стал пальцем ковырять штукатурку на стенке. Ну и ладно, подумал Аким. И убежал на работу.
На душе было радостно и в то же время тревожно. Аким никогда еще не слышал, чтоб вот так создавали людей и не знал, что делать дальше. На полноценного человека Гомер явно не тянул, но и неодушевленным предметом его теперь тоже нельзя было назвать.
Рабочий день прошел в хлопотах и суматохе. Акиму не терпелось домой, к своему творению, посмотреть на него и поразмыслить, как быть дальше, но как назло, было поступление тяжелобольных, необходимо было позарез присутствие хотя бы одного врача, и рабочий день опять затянулся. И за работой Аким, как и полагается любящему свою работу человеку, совсем забыл про Гомера. Сначала еще думал, отвлекался, коллеги посматривали на на редкость невнимательного Акима, один даже хихикнул: "Влюбился, голубчик!" Аким окинул его презрительным взглядом и сосредоточился. И вовлекаясь в рабочий процесс, потихоньку вытеснил из головы совершенно лишнее здесь беспокойство об ожившей глиняной кукле.
По дороге домой он несколько раз останавливался поздороваться со знакомыми, заглядывал в лавки, нагрузился покупками и уже на подходах к дому его осенило: "Сидит он там один в чулане и ему может быть страшно, он ведь не знает, что я приду", и побежал по лестнице наверх. Врываясь в квартиру, он увидел боязливо выглядывающую в дверной проем Ирму. Глаза у Ирмы были заплаканные и перепуганные.
-- Что случилось? - с налету спросил Аким, потихоньку вытесняя Ирму из кухни и теряя по пути кули с продуктами. Ирма вскинула глаза и сказала:
-- У вас тут был какой-то человек. Он стучал в стену, и я пришла посмотреть, что тут такое. А он голый...
Ах, да! Он же совсем забыл об этой дурацкой големовой привычке раздеваться. Пусть Гомер уже не глиняный, но, видимо, замашки у него остались прежними.
-- Я сказала ему одеться и уходить, пока я не позвала стражников, а он стукнулся в стену головой...
Вот дурень! Наверное, он все-таки встал и стал расхаживать по комнате, натыкаясь на все подряд. И тут Ирма его застукала...
-- А потом, когда я хотела его остановить...
-- Что?
-- Он в окно выпрыгнул... -- и Ирма заплакала.
-- Так ты с тех пор меня здесь караулишь?
-- Я его боюсь. А вдруг он разбился?
-- Все гораздо хуже. Теперь он не разбивается, -- горестно заключил Аким.
-- Что?
Пришлось рассказывать с самого начала. Ирма делала большие глаза и недоверчиво слушала, периодически хлюпая носом.
-- Так это не человек был?
-- Ну, не совсем чтобы да... -- Аким был очень раздосадован и испуган. Где его искать теперь? Бедный Гомер!
-- Ирма, ты не должна никому об этом говорить. Я не знаю, что теперь мне за это будет. Это беспрецедентный случай. И ты ни в чем не виновата, я не должен был оставлять его одного. Он же не соображает ничего пока, а может, и вообще никогда соображать не будет. Я не уверен теперь, что я все правильно делал...
-- Скажи, Аким... -- замялась Ирма.
-- Да, я забыл, - признался Аким, вздыхая. - У него нет пупка.
-- И одного глаза. - помолчав, сказал он.
-- Тогда мы легко сможем его найти... -- пристыжено сказала Ирма. Видно было, что спросить она хотела совсем про другое.
-- Проблема не в том, как отличить его от остальных людей... Боюсь, что все остальные с легкостью отличат его от себя и без нашего участия...
Искать решили самостоятельно. Бродили по улицам, шарили взглядами по одиноким людям, оборачиваясь на малейшее движение на периферии зрения. Излазили город вдоль и поперек, но никаких намеков на то, что где-то здесь побывал Гомер, не было. Уж такое выдающееся событие не могло не отразиться на пиковых постовых, стоящих тихо и спокойно, вместо того, чтоб обсуждать странного типа без верхней, равно, как и без нижней одежды. Да и сидящие в парках бабушки с пузатыми младенцами в колясках тоже были удивительно спокойны. А уж кому как не им знать все последние новости!
На следующий день Аким ушел на работу с утра, голодный, пыльный и раздосадованный, не успев позавтракать, не имея сил после вчерашней беготни помыться, что вовсе было не в его правилах. В воротах больницы неуверенно топтался серый сгорбленный человечек. Аким посторонился и пропустил неуверенного человечка вперед. Тот пошел, оглядываясь на Акима.
Бросил на произвол судьбы беспомощного бессмысленного Гомера, еще вчера бывшего кучкой глины! Бессовестный, безответственный тип, а еще врач! Доктором стать мечтает! Аким проклинал себя. Придя на работу, попросил поесть и помыться. Коллеги удивленно задирали брови. А доброхотливый и внимательный Садар Раздимович участливо сказал, хлопая Акима по плечу:
-- Аким, если у Вас что-то случилось... Вам нужно к Серафину. Если кто Вам посоветует и поможет, то только он.
-- Почему Вы решили, что у меня что-то случилось? - хмуро сказал Аким, натягивая пахнущую чистотой хламиду. Садар пожал плечами и отошел. Ну, если уж Садару заметно, что Аким нервничает, значит, дорога точно к Серафину.
Кое-как доработав до конца смены, на полусогнутых Аким робко вошел в приоткрытую дверь. За столом, заваленным всякого рода прошениями, восседала худенькая секретарша в деловом костюме с розами вместо пуговиц. На ее лице было нарисовано безразличие, но при виде посетителя из картотеки появилась лорнет-улыбка на изящной витой ручке, впрочем, не слишком любезная, скорее дежурная. Если так можно сказать, сегодня все лорнет-улыбки дежурные, всегда наготове для подходящего случая - Аким примерно делил их на приветливую для босса, любезную для известных и почитаемых, скептическую для посторонних и равнодушное спокойствие для подкатывающих. Эта была из разряда "Да-да, мы вас слушаем...". Вас с маленькой буквы, не слишком внимательная, но вежливая. Аким кашлянул в кулак "Да, с цветами я несколько прогадал", и положил на стол маргаритку. Секретарша дрогнула, как застопорившийся механизм и, колеблясь, сменила улыбку на "Ну так и быть" -- милостливый вариант.
-- Мне к Серафиму Астаповичу.
-- Минутку, -- секретарша выплыла из-за стола и тихонько прикрыла за собой дверь начальничьего кабинета. Тут же вышла и сказала:
-- Ждите. Вас примут. - Улыбки, впрочем, не сменила, так что даже не понятно было, есть ли смысл ждать.
В приемной стоял только один стул, и на нем сидела секретарша, так что Акиму пришлось привалиться спиной к стене и ждать стоя. Секретарша убрала улыбку, и теперь ее равнодушное лицо явно показывало Акиму, что она про него думает.
Странное поветрие, подумал Аким. Что может выразить эмоции вернее, чем собственное лицо, так нет, последние годы на лицах изображают настроение в красках. Белые, серые, румяные и бледные, карикатурно расписанные лица, скрывающие естественность, позволяющие людям вовсе быть безликими и не утруждаться даже улыбкой. Достается из картотеки приличествующий моменту лорнет-улыбка, демонстрируется посетителю. Конечно, это главным образом прилипло ко всякого рода секретаршам, менеджерам и прочим, работающим с персоналом и посетителями, но иногда встречались и такие, как доктор Астапович. Секретарши менялись, менялась униформа, перестраивали больницу, переносили приемную, но имидж секретарш оставался неизменным, на своем месте оставалась картотека с лорнетами. Ну и, конечно, доктор Астапович. Аким не был в числе его учеников, Астапович получил доктора и не преподавал, хотя не имел на это права. Но он руководил больницей давно и очень успешно, у него работали только самые лучшие и одаренные. Акиму это льстило, но он знал, что ни его талант, ни рекомендации экзаменационной комиссии тут совершенно не при чем, так сложились обстоятельства - на тот момент врачей было мало и его сразу приняли на работу. В тот золотой год сразу половина практикующих тогда еще врачевателей получила докторов и в больницах естественным образом образовались вакансии. Да, время было золотое, по улицам толпами бродили дикие големы, расплескивая лужи, врачеватели, в момент ставшие докторами, с отрешенными лицами спешили увольняться у руководителей и второпях делали ноги за границу. И зря, между прочим. Там ничем не лучше. Големов больше, работы меньше. Потому что там на сто единиц населения приходится в среднем пять лекарей и два врача. Такой подъем медицины Аким связывал исключительно с постоянными войнами. А у нас - ни войн, ни врачей. Да и народу у нас больше.
Секретарша перебирала листки, шуршала бумагой, когда открылась дверь и из кабинета выполз унылый человечек, встреченный Акимом у ворот. Наверняка врач. Только у врача может быть такое унылое лицо, когда его не приняли на работу.
Человечек кивнул Акиму и вышел. Секретарша проводила его улыбкой типа "Да-да, мы вас видим" и обернулась к Акиму.
-- Прохождите.
-- Что? - не понял Аким. - Еще ждать?
-- Пройдите и ждите там. У доктора пятиминутка.
Доктор Астапович устраивал краткие променады по балкону, курил, хотя Уставом и запрещалось. Его балкончик первого этажа был застеклен и заставлен горшками с хищными цветами. Доктор гладил цветы и стряхивал пепел в горшки. Цветы щелкали пастями, но нападать не решались - доктор был скор на экзекуцию.
Аким вошел и присел на гостевой стул у двери. Из-за стекла балконной двери на него сердито смотрело нарисованное лицо Астаповича. Брови палками, рот скобкой, на щеках две изогнутые складки. Наверное, в жизни он очень мягкий и невыразительный человек, подумалось вдруг Акиму. Что поделаешь, работа, приходится быть суровыми. Серафин пускал колечки дыма, нанизывал их на зонтик. Наверное, впрок.
В кабинете Серафина было пусто. Одинокий стол с большим креслом и кадка с фикусом. Фикус был единственным неодушевленным растением и ему приходилось туго. Перья сморщились, скрючились и были зеленоватого цвета. Аким пожалел фикус и тихонько погладил. Фикус тряхнул кроной и пожелтел. Серафин заметит. Ну и пусть. Жалко зверюшку, завели, так хоть улыбались бы. Фикус еще раз тряхнул и бросил Акиму под ноги семечко. Ну вот, теперь точно заметит. Аким ногой задвинул плодик с еле проклюнувшимся канареечным перышком под стул.
Серафин бросил окурок в окно и зашел в кабинет, хлопнув дверью.
Аким привстал.
-- Серафин, я к Вам по личному делу. - И тут вдруг его охватила робость. Он представил, как Серафин сейчас скажет, что к его личным подвигам он не имеет никакого отношения. И куда потом идти? К пиковым кавалерам? Найдите моего Голема! Пока он чего не натворил...
Но Серафин смерил его суровым взглядом и сказал:
-- Говори. Умер кто?
-- Нет, Серафин, наоборот...
-- Женился? Когда ты успел? - удивился Серафин. Как и всякий хороший начальник, он был в курсе жизни подчиненных. Конечно, всего запомнить он не мог, но тех, с кем сталкивался часто, знал хорошо. На званых обедах, днях рожденья, свадьбах и похоронах он был бы частым гостем, если бы ходил по всем приглашениям. К сожалению, даже самый лучший руководитель не может везде успеть, если хочет быть хорошим руководителем. Работа, прежде всего работа.
-- Нет, Серафин... Понимаете, тут такое дело... -- замялся Аким, и все приготовленные слова разлетелись, как мухи. - Я вчера... Ну, в общем, Серафин, я создал Голема... Ну, не совсем Голема...
-- Ну-ну, -- к удивлению Акима, Астапович не выразил никакого интереса, будто каждый день создаются кем попало не-Големы.
-- Нет, я не слепил его, хотя слепил, конечно, тоже... - путаясь и запинаясь, Аким рассказал Серафину обо всем, что произошло накануне.
Серафин побарабанил пальцами по столу и сказал, задумчиво растягивая слова:
-- А я ведь ошибся в Вас... Да, ошибся. Ну что ж, -- он встал и подошел к Акиму вплотную. Аким нервно отодвинулся. - Поздравляю! - Серафин схватил Акима за руку и потряс ее, а заодно и его, -- Не думал, что вы так быстро вырастете! Соня, два кофе, подарочный набор и общее собрание.
Аким судорожно затряс пальцами.
-- Не надо! Что я сделал, объясните хоть!
-- Поздравляю, поздравляю! Вы должны были придти ко мне сразу же, но это мой недочет, вы слишком замкнуты, вы все решаете самостоятельно!
В кабинет потихоньку набивался народ. У кого-то было торжественное лицо, кто-то непоседливо вертелся. Персонал сняли с работы и все нервничали. Последней вошла секретарша Соня, внесла два кофе и большую папку. Серафин вписал что-то в графу и торжественно сказал:
--Сим объявляю, что такой-то Аким сего года стал полновесным доктором медицины. Поздравляю, вот ваш диплом. Он пока не подписан, завтра будет комиссия, удостоверит вашу личность и наличие видоизмененного Голема и все подпишет. Это, конечно, только формальности, но наша жизнь состоит из формальностей. А пока - набор молодого доктора, книги, ручка, ежедневник. Поздравляю. К завтрашнему дню изловите этого своего Гомера, удостоверять будем.
Аким похолодел.
-- А если я его не найду?
-- Найдете. Куда он денется. Принимайте поздравления от восхищенных коллег, и за работу.
Взгляды в толпе были уже удивленно-заинтересованные. Садар Раздимович даже казался немного огорченным. Аким раскланялся с коллегами, и на этом официальная часть поздравления была закончена, Серафин всех отпустил.
-- Не думал я, не гадал я, -- сказал Аким сам себе. Серафин изучающе смотрел на Акима.
-- Расскжите, Серафин Астапович! - попросил Аким. Конечно, когда теперь у него была настоящая книга молодого доктора, многое могло быть объяснено при помощи ее, но Акиму хотелось живого человеческого участия. Кроме того, пока дойдешь до дома, пока прочитаешь, пока поймешь... А тут спросил - сразу ответят, растолкуют, объяснят. Теперь он на многое права имеет.
-- Слушай. Ты стал доктором не потому, что много узнал или хорошо учился. Ты превозмог мертвую природу - это подняло тебя выше всяких лекций и практик. Ни один доктор, ни один преподаватель не мог бы объяснить тебе, как ты должен действовать. Ты просто не поверил бы, что глина способна стать одушевленной...
-- Я не уверен, что у Гомера есть душа. Он не похож на интеллектуала.
-- Это неважно. Главное - что он ожил. Произвести метаморфозы с материалами - трансформировать - это очень ценное, редкое умение. А то, что ты там чего-то не доделал, так это ничего. Он всего лишь имитация, не вполне разумная, то есть, неполноценная, и все остальные функции организма ему совершенно не нужны. Живая кукла. Все равно он больше месяца не протянет в институте, выработает ресурс и остановится. Снова станет глиной.
-- А почему я не смог просто оживить Голема?
-- Ну, знаешь ли, это не так просто объяснить. Помнишь, на третьем курсе вы проходили такой скучный предмет, как основы отношений человека?
-- Я тогда думал, что нам будут преподавать что-то вроде семейной этики. - Сказал Аким. Глупо получилось. Он даже автоматически законспектировал два урока, а потом дома слепо глядел в тетрадь, не понимая написанных слов. И чуть было не провалил экзамен. Спасло только безусловное отлично по всем остальным предметам.
-- Да, -- рассмеялся Серафин, -- Все так думали. Предмет специально так назван. На самом деле там было еще два слова "и материи". За материю условно принимается все от человека отличное. Живые и мертвые, созданное и естественное. То есть - по основоположению антропоцентризма. Человек как царь природы и окружающее его подчинено надобностям собственно человека. Так вот, согласно этим тезисам, человек, подчиняя себе окружающий мир, уподобляет его себе. Человеку свойственно очеловечивать, то есть наделять человеческими качествами все вокруг, делая тем самым это понятнее и привычнее. Это свойство человека называется антропоморфизмом, а очеловеченные объекты -- антроформой. Голем и есть такая антроформа. То существо, которое ты вчера создал - антроформа человека. Существо, которое уже является почти человеком, назовем его Гомером, раз ты привык его так называть, хотя мы называем его просто морфом, антроформой которого является Голем, становится промежуточным пунктом между живым и одушевленным. Он еще не достаточно одушевлен, хотя вполне уже жив. Вот такая словесная эквилибристика.
-- Постойте, а откуда у Гомера антроформа?
-- Он ее создает.
-- Как создает? Чем? - Аким, наверное, совсем не про то думал. Серафин удивленно поднял брови. Наверное, посчитал, что Аким совсем не учился в тот период.
-- Обыкновенно. Он самовоспроизводится, то есть создает из глины. А поскольку духа в нем меньше, чем в обыкновенном человеке, то есть, не способном одушевлять, то он лепит големов.
-- Так это они создают големов? Я думал, что големы самозарождаются или их производят на заводах...
-- Нет-нет! Это общее заблуждение. Существо, то есть, морф, лепит голема, когда осознает себя, как модель самого себя.
-- Значит, я никак не мог оживить Голема?
-- Нет, Аким. Никак. - улыбнулся Серафин.
-- Значит, доктора создают морфов, а те, в свою очередь, создают големов? А големы потом превращаются в морфов? А в человека морфы никак не превращаются?
-- Нет, к счастью. Потому что, как ты уже говорил, интеллектом они отнюдь не блещут. А не блещущих интеллектом нам хватает и среди живых людей. Конечно, не все морфы становятся одушевленными, будем это так называть.
-- А если бы я поймал Голема, ну, какого-нибудь чужого Голема, и попробовал оживить его?
-- У тебя ничего бы не получилось. Видишь ли, как ты сам сказал - плясать можно было только от живого. А в одушевленном уже Големе ничего живого быть не может, как известно.
-- Да, конечно. Я просто совсем забыл.
-- Кроме того, это было бы уже слишком для глины - претерпевать столько метаморфоз.
-- Скажите, Серафин, это все нам рассказывали?
-- Ну, не все, но в общих чертах понятие одушевленности, овеществленности и оживленности давали.
-- Овеществленности?
-- Да, вот тебе яркий пример - Серафин показал на трясущий кроной фикус. - Это ведь никакой не цветок. Точно так же, как и зубастики на моем балконе вовсе не живые. Это переходные стадии - в одних больше, в других меньше одушевленности. Фикус - эмпатик, но он не способен мыслить и размышлять. Зубастики -- простые желудки с зубами, но они запоминают до пятидесяти лиц и поведенческих характеристик. Так кто из них менее овеществлен?
-- Наверное, все же фикус. Дебилы тоже не способны мыслить, а некоторые люди даже размышлять, но это же не значит, что они не одушевленные. Ведь одушевленный и овеществленный - это две грани. Либо то, либо это. Так ведь?
-- Не совсем. Если одна материя становится антроформой, то есть, подобием человека, сравнимым с ним, согласно антропоцентризму, то то, что не может претерпеть изменений и сравниться с человеком, становится овеществленным. Например, вот эти растения. И в то же время они тоже являются примером антропоморфизма, потому что, хоть они и одушевленные, пусть даже и частично, но ведь у растений по определению нет души. Одушевленный - это всего лишь фигура речи, обозначающая ни больше ни меньше, как оживленное. У животных, например, тоже нет души. А ведь они живые, а не оживленные.
Аким помолчал, Серафин внимательно смотрел на него.
-- Ну, вот что, иди-ка ты отдохни, почитай книгу, потом найди своего Гомера. А можешь сначала поискать, а потом отдохнуть. Как хочешь, на твое усмотрение. Подумай. Потом спросишь, если что-то останется непонятым.
Аким кивнул, забыв поблагодарить, и вышел. На улице темнело. Приятно грела сердце спрятанная за пазуху, за неимением карманов достаточного размера, книга, все остальное Аким оставил в кабинете Серафина до завтра. Не доходя трех кварталов до дома, Аким присел на скамеечку и достал книгу. Обложка книги была совершенно пуста. Ни одной буквы, ни одной линии. Аким открыл первый лист. В заглавии стояло "Человек - венец сущего". Что такое венец? А, то, что венчает. Покрывает сверху. Но разве корона главнее короля? Конечно же, корона - признак короля, но надень корону любой другой - станет ли он от этого королем? Сомнительно. Может ли быть признак главнее предмета? Не корона делает короля, а люди, которые делают корону.
Сущее. Не сокращение ли это от "существующее"? Даже если так, то изречение не имеет под собой никакого основания. Человек не главенствует надо всем существующим, он подчинен условиям погоды, силе тяготения, даже разложению и тому подчинен. Конечно, повсеместно происходит борьба человека с окружающим миром, но победить и подчинить не значит стать главнее. Король необходим подданным, потому как без главенства и руководства ничто не может долго существовать, наступает крах и бесправие. Но природе человек безразличен. Как микроб, так и дождь, землетрясение и солнце равнодушны к присутствию человека.
То, подумав, соглашаясь, то качая головой в сомнениях, Аким продолжал читать, пока совсем не стемнело и не зажгли фонари. Фонарщики волокли тележки с паклей, спотыкаясь, несли на плечах факельные шесты, к концу смены прогоравшие до основания, так что часть фонарей в отдаленных закоулках так и оставалась незажженной. Аким со вздохом встал и поплелся домой. Ничего толкового из книги он не вынес. Ни откуда берутся несомненно живые, не оживленные же, части тела, ни почему глина вдруг претерпевает странные метаморфозы под влиянием человеческого разума и воли. Ни каким образом одушевленный Гомер может создать оживленного Голема, по сути, не отличающегося от него ничем, кроме первоочередности в оживлении. Даже понятия оживленности и одушевленности означают фактически одно и то же с разных сторон. Книга сводила все к одному - человек - он с большой буквы. Человек может почти все. И все.
И уже на подходах к дому Аким вдруг вспомнил про Гомера. Потрясенный приемом Серафина, он совсем забыл про то чудо, что привело его туда.
Ай-яй-яй! Бедный Гомер! Куда он делся, как его теперь найти? И тут еще совершенно некстати вспомнился Акиму тот факт, что морфы производят на свет големов. И представился ему огромный зал, в котором тут и там свалены кучи глины, а трудолюбивые морфы день-деньской в порыве самореализации месят эту глину немощными руками, а потом, уединяясь, лепят из нее глиняных чучел. И под их хилыми пальцами глина вдруг встает и начинает тупо озираться. Все это было невозможно нелепо. Нелепо и невозможно. И даже если это и так, то его Гомера тоже отправят туда, трудиться и создавать новых големов на благо Родине? Это же чудовищно - пользоваться существами, как орудиями. Конечно, Гомер разумом не блещет, но и назвать безумным это живое существо тоже трудно. Кроме того, подумалось Акиму, не прав Серафин, раз он живой, пусть даже оживленный, то он должен чем-то питаться, он ведь дышит, у него все внутри функционирует, как у человека, а он, Аким, кое-что забыл ему сделать. И после этого он еще называется врачом, да что там, уже доктором медицины! Палач он, а не доктор. Запустил сердце биться и забыл, что его нужно поддерживать. Какое-никакое, а сердце.
Посчитав на пальцах для большей уверенности, сколько времени Гомер обходится без пищи и воды, Аким бегом бросился бежать.
И снова его встретила Ирма с перепуганным лицом.
-- Аким, он там, под окном... -- с размаху швырнув книгу молодого доктора на стол, Аким высунулся наружу из окна. В кустах что-то ерзало.
-- Почему ты так думаешь? Может, это кошка?
-- Я его видела. Голый, лысый, маленький такой. Он по стенке пытался залезть. - Ирма жалко посмотрела на Акима, то ли сопереживая, то ли просто переживая. Аким кубарем скатился по лестнице. Под окном в кустах и впрямь сидел Гомер и, обхватив себя худыми ручонками, старался согреться. Его трясло, и вид у него был, надо сказать, аховый. Проклиная все на свете, Аким крикнул, чтоб Ирма сбросила что-нибудь укрыть Гомера. Сверху прилетело одеяло и накрыло Акима с головой.
Несчастный Гомер, он так и просидел сутки под окном? Да и куда он мог пойти, выпрыгнувший со страху в окно? Холодный, голодный, напуганный! Аким завернул съежившегося Гомера в одеяло и подумал, что неплохо было бы, не отходя от кассы, кое-что подправить, пока не стало хуже. Схватил безмолвно брыкающегося Гомера за руки и заглянул внутрь. Да, определенно, голосовые связки... Так, поправим, а то выйдет бас, еще чуток, а теперь органы... все на месте, только выделительная система хромает, да и половая тоже... разойдясь, Аким даже вырастил дубликат глаза, попутно удивляясь, откуда силы берутся. Поправил мозг, покрыл голову Гомера нежным пушком. Вылепил было пупок, да плюнул. Ни к чему. Открыл глаза и увидел вокруг ночь в исходе. Схватил Гомера в охапку и поволок наверх, будя соседей.
Ирма заснула на стуле под окном, так и не дождавшись очередных указаний. Аким осторожно положил сверток на кровать, но притихший было Гомер снова завозился. Из одеяла вынырнула мордашка в светлом пуху и разразилась громким плачем. Протянулись руки и обхватили Акима, прижимая к нему маленькое дрожащее тело. Вскочила Ирма и испуганно спросила:
-- Откуда здесь ребенок?
Аким только беспомощно развел руками. Ну как объяснить, что он теперь натворил?
Аким, успокаивая, гладил мальчика по голове и думал, думал, думал... Отчего же зависят эти трансформации, если в конце концов у него все равно получился человек? И почему он не получился у него с первого раза? Не было уверенности? Не было достаточного опыта? Не было желания? Да кто теперь разберет! В одном Аким сейчас был уверен - это человек, и это человек разумный, самый настоящий человек, живой, а никакой не оживленный и не одушевленный! И не смейте его так называть. И он, Аким, ему сейчас нужен, как родная мать.
Гомер забрался Акиму на руки и возился, устраиваясь поудобнее, вопросительно заглядывал в глаза, на что Аким отвечал ему ободряющей улыбкой и, наконец, ухватившись за Акимов большой палец, заснул. Аким задумчиво разглядывал новоявленного ребенка На вид - лет шесть, а то и пять. Но это роли, конечно, никакой не играет, все равно он сейчас - как чистый лист и то, что он отличил Акима, еще ничего не говорит, он просто никого еще толком не видел близко, вот и прилип к Акиму. И что ждет его там, в больнице, или в институте, куда его наверняка отправят ставить свои глупые эксперименты на живом человеке?
Ирма все так же стояла у окна и оторопело смотрела, как Аким прижимает к себе взявшегося из вчерашней глины мальчика с тоненьким остреньким носиком, бледной прозрачной в синеву кожей, и во сне крепко держащего Акима за руку. Ничего ей не говорил тот факт, что Аким стал доктором, объяснить превращение он все равно не мог, несмотря на подробный рассказ Акима обо всех своих злоключениях.
-- Что ты будешь делать, когда завтра нужно будет представить этого...
-- Морфа?
-- Морфа.
-- Ничего. Скажу, что пошутил. Пусть оставят себе свои дипломы и книги пусть забирают, и степень докторскую тоже. И вообще, кому какое дело? Это мой ребенок. Я сам его сделал. Никто не имеет никакого права у меня его забирать. С работы меня, конечно же, за такую шутку сразу же уволят, сократят, так сказать, "по собственному желанию".
И когда утро застало на пороге Акимова дома приветственную толпу, возглавляемую все тем же доброхотливым Садаром Радзимовичем, Аким небрежно открыл дверь, взъерошенный, с помятым и сонным лицом и сказал:
-- Попрошу всех вон! - И за спиной у Акима маячил счастливо улыбающийся маленький мальчик в не по возрасту больших штанах и пальцем ковырял пупок.