Умирала я долго. Сначала остановилось агонизирующее сердце, дернулось куда-то из и оборвалось, стало невесомым, словно оторвалось от той паутинки, что держит его в подвешенном состоянии. Потерялось в моей грудной клетке. И сразу стало незачем дышать. Какое-то время я еще ловила рукой воздух, как в предобморочном состоянии, стараясь задержать тот живой дух, который вылетел из меня, и слушала тишину. Потом, не веря еще, медленно опускалась на колени, потому что ноги уже не держали. Упала на спину, и на глазах медленно сохли последние слезы. Все стало мутным - небо над головой, ветви деревьев, склоненное лицо Маши. И я перестала видеть.
Умирала я долго. Умерла быстро. Сначала казалось, что было больно. Потом стало никак. И я встала.
Ничего не изменилось. Я все так же лежу на асфальте, но уже в профиль, кто-то из сочувствующих пытался меня реанимировать. Мяли грудную клетку, делали искусственное дыхание, кто-то громко кричал в трубку адрес, а на том конце не понимали, а он кричал... Ах, это же Вадя...
И тут навалилось. Вадечка! Как же я без тебя! Воздух мой... И по щекам неожиданно потекли слезы, тяжелые, словно изо ртути и свинца. Падали на землю и прожигали, оставаясь окружьями рубцов на асфальте. Били сильно, слышно, даже люди неподалеку поднимали опущенные головы и слушали - что стучит? Что отбивает ритм? Или это умирают секунды в часах?
Вадя стоял и смотрел невидящими глазами на меня, лежащую в пыли, потом отошел и сел на скамейку. Вадечка, сердце мое! Остановилось...
Я ухожу от них, мне больно смотреть. Я прячусь за дерево, плачу. Дереву все равно, живая я или нет.
К вечеру тело увозят. Медбратья, как всегда, приехавшие не вовремя, качают головами - красивая девушка... Мне тоже жаль. Жалко своего гордого профиля, точеного греческого носа, глаз жалко распахнутых, губ резных жаль до боли. Рук с прозрачной в синеву кожей. Походки летящей, характера мягкого, жизни своей жаль. Вадика.
Я провожаю свое (бывшее, наверное) тело глазами. Всегда жаль расставаться, только привыкнешь... и знаешь же, что все равно вернешься, когда станет больно ходить по земле. Что будет еще много славных людей, много любви одной на двоих, а жаль, как в первый раз. Когда еще боишься, что это навсегда. А потом подходит кто-то сзади, легонько гладит по голове, стирает слезы с заплаканных глаз, что-то легкое говорит. И понимаешь, что никуда не денешься, обратно вернешься. Деньков сорок перекантуешься, всех простишь и вернешься. И все еще будет.
Только все равно жалко. И каждый раз плачу, потому что больше не увижу их - сколько их было за это время! Полулюбовников-полулюбимых. Недоврагов и едва ли друзей. Почти родных и бесконечно чужих людей. И всех по-своему было жалко.
II
Когда меня жгли в костре - это первое, что я помню последним, через огонь я видела толпу. В этой толпе стояли те, кто не захотел меня принять. Кому проще было спалить силу, чем бояться. И мне из костра было видно, как горят их сердца. Тонкий, чуть заметный огонек, фитиль тлеющий. И эти обугленные, черные сердца тоже бились, и мне было видно, как опадает пепел, как сыпется труха и остывшие угольки при каждом движении этих умирающих с рождения сердец.
И стояли в толпе те, кто не смог помешать. До последнего смотрели в глаза, и ни один из них не заплакал. Наверное, так было нужно. Тогда зачем плакала я? Чего стоят мои слезы, когда все кончилось? Когда осталось только вспоминать? Когда огонь доверчиво жмется рыжим котом к ногам, и больно трется, и жжет, стирая с ног легкость. И ты похож на большой факел, весь охваченный золотым пламенем, словно лес осенью. И то тут, то там проглядывает и тут же пропадает багрянец - запекается кровь. Долго били. Нудно. Что-то говорили, что-то доказывали. Кому доказывали? Мне? Какую вину можно доказать смертнику? Самим себе? Тогда причем здесь я?
Были еще те, кому было все равно. Натруженными усталыми от зрелищ глазами они равнодушно смотрели мне в лицо, ловя последние моменты агонии мускулов, черпая из глаз моих страх. Ведь тогда я еще не знала, что все вернется. Что еще не раз гореть мне. И не раз на этом костре.
Потом я была резвой девой. Носила корсет, тугой, невозможный. Плакала ночами от любви к молодому дворянину с уже немолодыми глазами. А потом замирала от страха, когда он нечаянно меня раздел. Потом я уже плакала совершенно по другой причине. А потом меня отравили. Мерзко и подло. Трое держали меня - один сидел на бьющихся ногах, двое растягивали меня за руки. Молодой дворянин был где-то рядом, я его не видела, но он все время просил быть осторожнее. Меня поили горьким вином из красивого фамильного витого бокала, передо мной маячили то жена дворянина, то теща, то незнакомая высокая женщина с высокомерным лицом. После четвертого бокала меня стало тошнить, закружилась голова. Меня кулем взяли на руки и отвезли к черте города и бросили в канаву. Кто-то из подручных пару раз прошелся по мне руками, но мне уже было все равно, я уже умерла.
Меня не похоронили. Меня так и не нашли. Никому в голову не пришло искать - я была молодая, бедная и одинокая. Я лежала гордая и красивая, пока окрестные собаки не пронюхали про меня.
Два дня подряд шел дождь. Он бил тело по лицу, разбрызгиваясь на ресницах, а я сидела над телом и пыталась укрыть его собой. Дождь шел сквозь меня, собаки меня не боялись. Наверное, они тоже меня не видели. И потом еще два дня я смотрела, как они рвут молодое тело, еще недавно бывшее мной и плакала.
Правда, потом молодая жена дворянина скончалась в страшных муках. Но я тут была совершенно ни при чем. Просто смотрела с усмешкой. Как говорится - зла не желала, но и добра не делала.
А потом я умерла совсем маленькой. Помню только холод окружающей ночи. Я еще ничего не успела научиться понимать - на это нужно время, а у маленькой девочки, замерзшей под забором, его не было. Правда, тогда я переродилась совсем быстро. Некого было мне прощать, мать моя замерзла тут же, рядом, в сугробе. Холодно было. Я даже не знаю, какой был город. И какой год.
Следующий раз я выросла пухлой хохотушкой. Я носила длинное платье и работала в магазине. Мне было всего тридцать, я ни разу не была замужем и обожала фотографироваться. Вся комната моя была завалена моими фотографиями, в фас и профиль. Ах, какой чудный был у меня тогда профиль! Вздернутый нос, щечки двумя персиками и губы варениками. А потом мой фотограф зарезал меня из ревности. И я навсегда осталась на его фотографиях бледной размазанной тенью с провалами мертвых глаз.
Потом еще много раз я умирала. Умирала обыденно, прожив недолгую и, как правило, несчастливую трудную жизнь - рабочая на заводе, с лицом, серым и изможденным, с тремя детьми, женщина из глубинки, в любой мороз надевающая дырявые валенки и шурующая по метровому снегу за дровами, инвалид детства, хромая и преждевременно постаревшая бухгалтерша в занюханном госпредприятии. Много было смертей. И всегда я прощала тех, кто мог быть виноват. Даже если был. Какая мне уже разница? Сколько раз я плакала над своими телами! Сколько раз я стояла за плечами любимых и ненавидящих. Сколько слов в свой адрес услышала. И с каждым разом мне все проще становилось уходить. Я видела, что ничего достойного рядом со мной не было и нет. Не за что держаться.
И тогда я задумалась о природе памяти. Вот сейчас я помню, что была бухгалтером. Не КАК, а ЧТО. Саму работу я не помню. Помню только понятие (даже не помню - знаю) и свою сгорбленную над бумагами спину.. А помню, как после работы забирала из садика маленькую дочь. Помню, как она плакала. А работу не помню. Видимо, приобретенные навыки - никак по-другому не назовешь - остаются вместе с телом. А постоянные - любить, радоваться, верить - остаются. Наверное, это свойства души. А все наработанное - это средства для этой души. Наносное, лишнее. Необходимое лишь на каком-либо этапе. Как машинное масло - каждый раз другое. А без него - никак.
Однажды я умерла в родах. Наверное, просто моему ребенку не хватало души. И я умерла, чтоб родиться. И тут же умерла, благодаря дежурной нянечке.
Тогда я долго ходила. И за мной бегал хоровод новоумерших малышей, не понимающих еще, куда им теперь деваться. Со временем их всех разобрали, и я опять осталась одна. К тому времени нянечке вырезали аппендицит. И ей-богу, моя рука даже на миллиметр не приблизилась к скальпелю хирурга. Я встретила ее, потрепала по щеке и показала, куда идти. И сама пошла. И подумала: "А здесь наоборот -- зла не сделала бы, но и добра не пожелаю" .
Однажды меня переехал трамвай. Потом уже я писала водителю на запотевшем стекле "Меня только что переехал трамвай", подражая уже известному тогда роману Булгакова. Правда, водитель не был виноват. Правда, он и не пугался. И умер совершенно случайно. Напился и свалился в канализационный люк.
А сейчас мне безумно жаль такой красивой жизни, любимых людей, которых стало вдруг неожиданно много, как бы компенсируя все прошложизненные неудачи. В этот раз я оставляю очень много. И оттого уйти будет очень сложно.
У меня большая квартира в центре, множество друзей и хорошая работа. Никогда у меня не было всего этого сразу.
III
Хоронили меня быстро, поздно и как-то скомкано. Из друзей пришло только пять человек, остальные кто как мог откололся. Я постояла над могилой, закиданной наспех землей, размываемой мерзким моросящим ледяным дождиком, превратившим ровный холмик в кучу грязи, посмотрела на родителей, стоящих у изголовья. Когда-то в прошлой жизни я тоже так стояла - у меня погиб муж. И по моему лицу точно так же стекали слезы. Когда умер мой сын, я даже не смогла похоронить его - была война. Я даже не знаю, где его могила. Так что своих сегодняшних родителей я прекрасно понимаю. Они еще не помнят, что мы встретимся.
Мир остался неизменным после моей смерти. Он всегда остается неизменным. Это я изменила. Я теперь даже не выгляжу. Так, очертания, форма, намеки на образ. Что-то усредненное, определяемое как "девушка", вернее, женский образ. Белое, мутное, полупрозрачное. Невесомое. Туман. Облачко. Мерзость...Какие у меня теперь-всегда пальцы? Какая форма ногтей? Я же себя даже не вижу. А ощущения те же. Только продувает насквозь.
Я прошлась по всем своим друзьям, кто не пришел на похороны. И не увидела ни одного расстроенного лица. Нет, кто-то плакал, но, скорее под впечатлением просто внезапной смерти, чем потере близкого человека. Кто-то смеялся, но скорее для поднятия настроения окружающим. Кто-то грустил, напуганный неожиданной кончиной. А Вадик сидел на балконе.
Я встала за плечом, легонько оперлась на него рукой и тут он покачнулся. И едва не упал. Он сидел ногами наружу и смотрел на ветер.
-- Вадичка...Вадя...-- кончиками пальцев я пригладила взъерошенную маковку, которую то и дело лохматил ветер. Вадя дернулся, махнул головой, покачнулся на краю и вбросил себя внутрь.
-- Вот же ж! Напиться, что ли? Макс! - закричал он в трубку, -- Макс, ты мне нужен. Да, спасибо, давай ко мне. Нет, давай лучше в пивбар. Не могу я...
А я стояла за плечами, гладила родные вихры и думала, что все перемелется у него. Потоскует и забудет. Останется смутным воспоминанием, роковым стечением обстоятельств, горем пережитым, отголоском беды и тревоги. А я сама забудусь.
В пивбаре они пили долго. Вадя плакался, делал тоскливые глаза, и я прямо видела, как отступает в облаке алкогольных паров его боль. Отходит, спиной вперед, улыбаясь, махая рукавом, ощущение смерти. Расслабляются руки, нервно сжатые, напряженные ноющие скулы за ночь отойдут, морщинка меж густых бровей разгладится через неделю. И память сотрется. Я знаю, так всегда бывает.
Я шла по улице, останавливаясь под каждым фонарем. Со мной шел дождь, надоедливо морося себе под ноги. Если встать под фонарь и смотреть наверх, чуть мимо лампы фонаря, то... очень красиво. Было. Почему-то сейчас мне не красиво, и под каждым фонарем я тщетно вглядываюсь в летящие легкие капли. Где прежнее ощущение полета? Где эта легкость? Неужели отпала с тяжестью тела? Или она мне уже не нужна?
Дохожу до дома. Хочется зайти в свою квартиру, посмотреть напоследок, как там без меня. Как привет из далекого детства - вернуться из летнего лагеря и бродить по комнатам, удивляясь, как это всего за месяц родная и знакомая с детства обстановка стала несколько непривычной, как будто некий ракурс сместился и все предстало в новом свете. Вроде все на своих местах и в то же время все будто из сна, такое, нереальное.
Поднялась на третий этаж, скользнула в дверь - мне не нужны ключи, достаточно потянуться и я уже там.
И тут же поняла, что мне здесь не рады. Были бы не рады в любом случае. Здесь шла баталия. Я попала в самый разгар ссоры между теткой и двоюродным братом. Оба уже стояли руки в боки, оба истерически сжимали губы, оба набирались слов перед очередной тирадой. И, как ни странно, выяснялось не то, кто больше любил меня, или кто больше нуждается в площади - мою квартиру уже продавали. Никакого лицемерия, ничего подобного! С собой можно быть собой. Только при мне лаялись одними и теми же словами полчаса, после чего я плюнула и ушла. Бог с вами. К чему мне теперь квартира, берите, не жалко. Только что ж так злобно? Вещи мои уже повыносили... рамочки, цветы в горшках. Вазу разбили в суете.
И это моя родня! Мои самые близкие люди. А прошло всего четыре дня. Хотя... мы не были в особо душевных отношениях. Люди как люди - не фонтан. Со своими грешками и мелочными обидами.
IV
По улицам я бродила долго. Под дождем я не промокаю, он только оставляет легкое неприятное ощущение зябкости. И лужи под ногами не расплескиваются, а только колышется отражение. Или это кажется? Может это просто дождь, а я сквозь?
Прошла мимо, потом решила заглянуть. Где-то здесь живет моя старая, уже прочно забытая мною любовь. Когда-то я умирала по этому человеку, да и сейчас у меня только нежная улыбка. Дорог он мне был, одной памятью своей дорог. Человек хороший, светлый такой человек, добрый, ласковый.
Сидит за компом, подперев щеку рукой. Задумчиво смотрит на экран. А там - я. Надо же, приятно! Улыбаюсь и протягиваю ладонь, касаюсь плеча. Вздрагивает, ежится. Чувствует? Или это сквозняк?
И фотография - старенькая, трехлетней давности. Это только кажется, что все давно прошло и забылось. Ничего не забылось, просто вытеснилось другими людьми, другими образами, новыми эмоциями, свежими мыслями. А то, что было - ушло на второй план, но осталось в памяти.
На фото - наша маленькая компания. Лица видны плохо, но на моем мне видно расплывающееся пятно. Неужели уже тогда?.. и тут же всплывает "Неужели у него нет другой фотографии, где меня хорошо видно?" и сама себе отвечаю - зачем? Ему ведь не лицо нужно - образ мой. От лица больнее.
Он долго смотрит мне-компьютерной в неясное лицо. Потом встает и начинает кричать. Жалобно, как умирающая птица, ударяя еле сжатыми кулаками в стену, как крыльями, распластываясь на ней, кричит на одной ноте, и я корчусь от этого крика в углу, мне становится больно, ноги жжет и я по колено проваливаюсь в пол - где-то там меня уже ждут. Не хочу!.. Не плачь! Хватаюсь за его руку, вытаскиваю себя, прижимаюсь к нему, пытаюсь согреть (или согреться по привычке?) - он совсем холодный, словно тоже умер. Плачет, неумело, сжимая нервно челюсти, сводит брови, жмурится, пытаясь остановить слезы. Я цепляюсь к нему, как к последней соломинке - утянет меня. Ноги болят, горят подошвы, неудержимо тянет вниз. Что же ты меня так гонишь? Тогда прогнал со своей не-любовью и сейчас толкаешь? Что же я тебе сделала?
Успокаивается и долго, как ребенок, сжавшись в комок, сидит, вздрагивая, на кровати. И мнет в руках листок. А там - мои стихи.
И я вернулась, чтобы возродиться,
Чтоб вам в лицо еще раз посмотреть,
Чтоб в вашей верности еще раз убедиться,
И быть вам преданной за смерть.
Да, я вернулась, правда, ненадолго.
Я к вам пришла уже издалека.
Я вас за все прощаю - хоть за сколько.
Вот вам мое крыло, вот вам моя рука.
Что ж, не хотите - это ваше дело.
Прощайте же меня, ведь мне пора лететь.
Я думала не то, я все не так хотела,
И я вернулась, чтобы умереть.
Я писала их задолго до ТОГО. Как они попали к тебе? Кто донес? Нес-нес и донес. Что же ты хочешь в них понять? Я ведь не знала, что они правда, я вообще не знала, что стихи правда. Что эта правда через нас, как через окошки, дождем падает.
Милый мой, ласковый! Не плачь!.. Котенок!
Намучилась я с ним. Всю ночь у плеча просидела, по голове гладила. Отпустило, уснул к утру. А я ушла.
И щемило в груди, там, где было сердце. Сжимало, саднило. И я плакала, на скамейке в парке, потому что больше негде было. Было мне страшно за мальчика. Сколько прошло, а все равно, жалеет. Помнит. Любил, наверное. И я тоже...наверное. Не помню. Тепло осталось, а все остальное - как дымкой подернуто.
V
-- Чего ты ждешь? - спросил Голос из-за спины.
-- Тебя, -- сказала я.
-- Иди. Тебя ждут. Из-за тебя мать в коме. Если ты не придешь вовремя - ребенок будет уродом. Дауном.
-- Ну и пусть идет кто-нибудь другой! - огрызнулась я. Ему бы все в игрушки играть. У меня тут такое, а он..!
-- Не могу. Это ТВОЯ судьба.
-- Судьба, судьба! Зачем мне твоя судьба! Зачем мне такая судьба? Мне же тридцати пяти не бывает. Я же все время умираю. Почему я все время умираю? Зачем тебе это?! - на меня вдруг накатило. Никогда я с ним не разговаривала про это. Захотелось отыграться за все прошлые разы.
-- Я ничего не могу сделать. Судьба каждого человека неизменна, она у всех своя. Это не в моей компетенции.
-- А в чьей? Кто стоит выше тебя? Кого мне попросить? Я жить хочу! Дожить, состариться и умереть на своей кровати. Окруженной детьми и внуками. Умереть от старости. Своей смертью.
-- Своей смерти не бывает. Это миф. Так называемая своя смерть - та же судьба. Просто она бывает разная. Длинная и короткая. Счастливая и не очень. И совсем. Тебе грех жаловаться - у тебя такая разная жизнь.
-- Зато такая одинаковая смерть.--зло сказала я.
-- Неправда, и ты это знаешь.--Голос не уговаривал, убеждал.
-- Неправда. - согласилась я. - Только зачем? Зачем нужно столько всего пройти, чтоб потом вот так стоять над своей могилой и смотреть, как никому не жаль, а потом все делят вещи и распихивают детей. И мотаться еще потом до сорока дней, смотреть на этот маразм. Зачем? Дай дожить и забери совсем.
-- Что касается вышестоящих. Их нет. Просто так задумано законами жизни. Когда я уйду...
-- Куда?.. - перепугалась я. Мысль о смертности...нет, о предельности Голоса не представлялась мне возможной.
-- У нас свои дороги. Может, ты тоже пройдешь этими дорогами. Потом, как-нибудь. Увидимся. Это жизнь. Другая, но жизнь.
-- А сейчас?
-- Тоже. Это коридор. Вышел в одну дверь - пройди немного и будет другая.
-- А я хочу обратно.
-- Так не бывает. Назад не ходят.
-- Пешки назад не ходят, -- съязвила я и тут же поймала себя на испуганной мысли...
-- Нет-нет, не пешки. Куклы. - и пропал.
VI
Кукловоды. Хозяева. В игрушки они играют. Жизнями раскидываются. А я каждые тридцать лет умираю. Это что же, у меня жизнь не удалась - так давай все заново? Что, моя судьба заключается в том, чтоб жизнь моя всегда не удавалась? А как же другие? Ведь живут хуже меня. Всегда есть кто-то, у кого все еще хуже!
Я злилась. Уже неделю я хвостиком ходила за Вадиком. И никуда меня не тянуло. Только Вадим очень уже неправильно себя вел. Первые пять дней он пил с ребятами, плакал, запираясь в ванной, а сегодня пошел на день рождения.
Мне порядком надоели его всхлипы, я все чаще вспоминала того, другого, жалобно кричащего в тесной комнате. Его было жалко. А Вадика - почему-то нет. Болело за него внутри, хотелось остаться, а вот жалко не было. И когда он со дня рождения ушел не один, я ничуть не удивилась. Ему нужно развеяться, забыться, отвлечься. Другая женщина - лучшее средство. Я даже почти не ревновала. Только когда он стал ей рассказывать про меня - прислушалась.
--...Она была...это совсем особенный человек, -- скорбно возведя брови, говорил Вадим. А девушка - оторвала остекленевшие глаза от стены и сказала:
-- Не то, чтобы мне казалось, что ты преувеличиваешь, но...знаешь, это пройдет. Просто ты сейчас невольно идеализируешь ее образ...
Я улыбнулась. Сейчас она станет его лечить. Ничего...
-- ...в людях мы любим не самих людей - мы любим свой образ в них. То, что мы в них видим. А между тем и этим большая разница. Она могла быть вовсе не красавицей, хотя я это допускаю, но в твоей памяти она отпечаталась в момент наибольшей для тебя привлекательности. Так и с остальным...
-- Неправда! - Вадим вскинулся, но был слишком пьян, снова сел.--Я люб..лю ее!
-- Любишь, -- подтвердила девушка, -- Только не ее, а память о том, что она неповторима. Это ведь простой ассоциативный ряд - она и ее поступки, слова...Это общая особенность - уникальность. И ты знаешь, что ЗАМЕНИТЬ тебе ее никто не сможет. В этом вся фишка. И потому тебе так плохо.
-- Неправда - ...выдохнул Вадим. Девушка грустно посмотрела на него и сказала:
-- Я собаку съела по ...м-м-м...несчастной любви. В том числе, и это тоже. Ложись.
Она уложила его, укрыла и ушла спать в другую комнату.
Я посидела в изголовье, а потом легко погладила Вадима по голове и вошла в сон.
Теоретически я предполагала, что смогу это сделать, но что это будет ТАК...даже не думала.
Я просто выпала в какую-то заброшенную многоэтажку, где по углам жались кошмары. Посреди коридора стоял Вадим в образе этакого Сталлоне, весь мужественный и сильный. Увидел меня, выходящую навстречу, обрадовался. Кажется, он забыл, что я умерла.
-- Ася! А я тебя ищу! - не может быть меня в его сне. Не должно.
Я не бросилась к нему, как хотела бы. Зло мне стало за него. Ревную все-таки. Как-то забылось, что он не знает, что я за ним слежу. Просто подошла, встала нос к носу и сказала:
-- Я ужасно соскучилась. Обними меня.
Вадим обхватил было меня своими большими руками, а потом запоздало вздрогнул и помертвел лицом.
-- Ты-ты...ты же умерла! Аська! Асечка! - он опустил руки и смотрел на меня теперь сверху вниз с такой скорбью, что мне даже захотелось уйти.
-- Я вернулась, чтобы возродиться...Нет, я вернулась, чтобы умереть.--Пробормотала я, -- Пойдем со мной...
Искушение было так велико, что я едва не взяла его за руку. Я бы, наверное, его увела, если б не Голос. Откуда-то издалека он прошептал мне на самое ухо:
-- Зачем он тебе ТАМ?
-- У тебя что, дел больше нет, только за мной следить? - зашипела я вбок, а Вадику протянула руку.
Он отпрянул. - Нет, ты что, Аська! Прости, но это же жизнь. Мы же все равно встретимся, раз ты...
Если бы ты знал, сколько раз мне так наяву обещали встретиться! И при жизни неоднократно. И никто ни разу даже не стал искать меня. Да и как там меня узнаешь? Да и где искать - по истечении сорока дней все уходят обратно, все рождаются. У всех своя дорожка... Голос, что ты молчишь, ты же прав! Ну скажи мне, что я дурочка!
-- Прощай, Вадичка. Прости меня! - и я выскользнула.
VI
Они все-таки стали встречаться. Редко, Вадим все еще не мог успокоиться. Она ему очень помогала, много разговаривала с ним, в том числе и обо мне. Я сама про себя столько не знала! И была ей благодарна. Но все равно, не могла уйти. Меня просто перестало тянуть. И голос больше не приходил. Видимо решил дождаться, пока я сама не попрошусь.
Меня мучила ревность. Глупая и на данный момент беспочвенная, бесполезная, безысходная. У меня на глазах Вадим раздевал Марину. Я не могла смотреть, но и оставить свой пост я тоже не могла. Я привыкла быть рядом с ним, следить за каждым его шагом, сидеть за спиной, заглядывать через плечо.
-- Ты знаешь, она приходила ко мне. - сказал вдруг Вадим.
-- Кто?
-- Ася.
-- Куда приходила?
-- Во сне.
-- Сегодня?
-- Нет, давно. Недели две назад.
-- Зачем?
-- Звала.
Марина вскинулась.
-- Ты согласился?
-- Нет, конечно. А вдруг на самом деле заберет.
-- Не заберет. Просто на почве этого - неоднократно зафиксировано - люди совершают опрометчивые поступки и в самом деле умирают.
-- Например?
-- Самоубиваются. Да по-разному. А что еще говорила?
-- Прощения просила.
-- За что?
-- Не знаю.
-- Ты ее в чем-нибудь подозревал?
-- Нет, нет, никогда. Ну если только самую малость...
-- А как она выглядела?
-- Не знаю...
-- А что снилось?
-- Не помню уже. Помню, что Ася была. И ко мне так подошла еще. - показал мою позу с задранным носом.
-- Угу. Простил?
-- Простил. Нет. Не успел. Ушла она.
Разговор закончился. Марина оказалась раздетой. Вадим был на высоте. Я все время была рядом, ревниво глядя на это чудо природы - клубок из двух пар ног. А потом, когда никто уже ничего не понимал, не выдержала, выскочила и ушла.
Через два дня Марину сбил автомобиль. Я сидела у ее изголовья, когда сзади голос сказал:
-- Ну чего ты еще хочешь? Сама не живешь и им не даешь.
-- Ничего. И чего это я им не даю?
-- А кто водителю в лицо веткой заехал?
-- Да это не я!.. - но голос был непреклонен.
-- Ну как же! -- и, помолчав, -- Тебя там ждут.
-- Не пойду.
-- Иди-иди. Нечего тебе здесь делать. Марина оклемается, все у них будет хорошо. Не одного оставляешь.
-- В том-то и дело.
Я подождала, но Голос ничего больше не сказал. Тогда я шагнула к Марине и...
Глаза открывать больно. Забытый свет полоснул по мозгу слепящей полосой. Я вздохнула - о, я снова дышу, -- и позвала:
-- Вадь...
-- Я здесь, Мариш... Очнулась, Мышка моя... -- Вадим нагнулся надо мной. Только это была не я. Это была Марина. Меня для него давно уже не было. И в его глазах отражались ЕЕ глаза. А я прошла сном. И тут я выдала:
-- Я вернулась, чтобы умереть... -- и ушла.
А Вадим остался тормошить Марину, которая, кстати, вовсе не была в коме, а просто спала после операции. А я ее разбудила.
И я поняла, что в этой жизни мне больше не рады. И места снова нет, и тесно. И заболели, невыносимо заболели ступни. Зажегся пол под ногами, щиколотки стали погружаться в кипящую лаву.
-- Довольна? - спросил Голос.
-- Да. Теперь он ее не бросит. Теперь в каждом ее жесте будет сквозить для него что-то знакомое, потом он запутается, что мое, а что ее, и все у него будет хорошо. А она за ним посмотрит. Я уверена.
-- Пойдешь?
-- Пойду. Теперь пойду. Только скажи, а...
-- Не совсем. У всех свои игрушки. Просто ваши неживые, а наши неодушевленные. А суть одна. Вы моделируете, мы моделируем. У вас свои маленькие жизни, у нас - ваши.
-- А когда можно будет?...
-- Не скоро еще. Все от вас зависит. Это ведь и ваша жизнь.