ВОЛЬНО! Я не знаю, какого черта меня понесло в эту подворотню. Там было темно и мокро, что очень соответствовало моему настроению. Лужи блестели под ногами, словно оброненные на радость простому народу сказочным царем медяки. В лужах по очереди отражалась луна, изредка закрываемая наплывающими облаками, больше похожими на обрывки оберточной бумаги. В подворотне стояло трое людей подозрительного типа - вроде тех, что продают на углу литературу, чаще оказывающуюся всего лишь словарями матерной и ненормативной лексики, медицинскими пособиями по анатомии женского тела с глянцевыми иллюстрациями, и, иногда, из-под полы составными частями детонирующих элементов и оружия, как-то: шнурами, похожими больше на чьи-то грязные и наверняка уже никак не загорающиеся шнурки, патроны, напоминающие по форме маленькие ракеты очень ближнего боя, способные покалечить исключительно использующего их, и прочее... Я проскользнул мимо них тенью, чтоб избежать назойливых приставаний, вынуждающих приобрести что-либо из предлагаемого товара. На стенах висели обрывки объявлений, разглашающих о продаже самого разнообразного барахла и всяческой рухляди. Под ними сидела кошка и пучила в темноту глаза, увидев меня, она метнулась за угол, раздался лай, кошка вылетела обратно, фыркнула на меня и пронеслась мимо. Я пошел дальше. Собак я не боялся, я боялся людей. В следующую секунду мне показалось, что на меня идет стена людей, длинный строй который оканчивался где-то чуть дальше Магадана. Но это оказались всего лишь мальчишки, дружной кучей бредущие в сторону, явно отличную от моего направления. Меня мало-помалу охватывало безразличие ко всему происходящему вокруг. Казалось, если вся эта куча развернется и сзади нападет на меня, предпринимая всяческие действия оскорбительного характера, я ничуть не обижусь, и даже не буду сопротивляться. Я вспоминал стихи, говорящие мне о безбрежности неба, о бескрайности океана, о бесконечности человеческой добродетели, и на миг я верил им, хотя и знал, что все это конечно, и только человеческая глупость не имеет предела. Какого черта я поперся в эту подворотню? Я пошел обратно и вскоре догнал мальчишек. Мне показалось, что за последние пятнадцать минут они выросли и стали больше похожи на молодых бугаев в подростковых куртках, стали более агрессивными и нахальными. Они что-то громко кричали за моей спиной, смеялись в полный голос, в спину мне полетел ком земли. Дом встретил меня теплой пустотой знакомого помещения. На мгновение мне показалось, что квартира вот-вот вздохнет, и, вдохнув морозного воздуха, охладеет ко мне еще больше. Стены привычно давили на гражданскую сознательность, мне не нужен был свет, чтоб видеть щели в стенах, подранные обои и кое-где отваливающуюся штукатурку. Единственная лампочка - источник тепла, блеснула искрой под потолком и погасла на прошлой неделе, как я понял, навсегда. В полутьме я привычно нащупал кровать, откинул холодное одеяло и почти сразу повалился в сон. Я проснулся рано утром. Как обычно в это время суток светило яркое солнце, лишившее Меня всяких сомнений в благорасположении мира ко Мне. Занавеси на окне пропускали в квартиру очень много света, он лился на пол с поражающей воображение скоростью падающей с высоченного уступа воды, струился, подобно легкой дымке и в то же время падал, тяжело ударяясь об пол, роняя золотые брызги на ковры. На душе было радостно. В дЩше - мокро. Я бодро вскочил с кровати, встряхнулся и побежал во двор. Там как всегда было шумно. Я быстро навел порядок, все вынюхал, поздоровался с некоторыми достойнейшими представителями своей династии хранителей дома. Замешкавшихся полосатых Я прогнал, не теряя, однако, достоинства, присущего исключительно Мне и моим сотоварищам, и еще некоторым счастливчикам, угадавшим родиться под удачной звездой. Вернувшись в дом, Я прошествовал на кухню, где Мне было предоставлено меню на выбор, как-то: рябчики, рыба, разнообразнейшие холодные закуски, коктейли громкого эффекта, ромштекс, рябиновая настойка, романы и рысаки, ромашковые кошки и рижские рыси. Все это было давно мне знакомо и не представляло особого интереса. Я съел котлету. Я вернулся в комнату, покружил некоторое время в раздумье - заняться было больше нечем, и решил подумать. Я улегся на кушетку и стал думать о благорасположенности мира ко Мне. Благосклонность изливалась на Меня отовсюду. Я был любимцем двора и, тем не менее, иногда не брезговал порыться в отбросах жизни, дабы найти что-либо ценное, обычно ускользавшее от взгляда прочих. Частенько это мне удавалось - крохи золота средь мусора стоили затрат как энергии, так и времени. Может, они и не несли никакой материальной ценности, но для меня они были ценны именно своей бесцельностью, ибо никто коме Меня не мог заинтересоваться ими. Весь этот мир принадлежал Мне, ведь если вдуматься, то становится ясно, что кроме Меня в мире никого нет. И весь мир умещается у меня на ладошке. Я зажмурился от удовольствия. Мечты были сладкие, как мед, тягучие, засасывали и затягивали меня все глубже и дальше. Они уносили меня в далекие глубины счастья, кружили меня в танце осенних листьев, желтых, душистых, пушистых... Внезапно мне в голову пришла одна идея. Как давно я не был за городом? Как давно я не выходил за ворота поместья? Казалось, уже целую вечность. И где-то в глубине моей памяти я видел словно отпечатанные кадры из какой-то пошлой жизни: пустую мокрую улицу, жмущихся к стене людей в серых плащах, от которых терпко пахло страхом, опасностью, агрессией, и чем-то еще, запахом, присущим старым подворотням, через которые жители окрестных дворов боятся идти в темное время суток. Оттого и пусты дворы - люди торопливо прячутся в свои каморки, ожидая наступления темноты. Или это просто страшный и чужой сон, рассказанный мне кем-то давно незнакомым? Я обратил внимание на то, что я давно уже иду куда-то неторопливой походкой, не оглядываясь, не глядя ни на кого, не разбирая дороги, какими-то тропинками. Мимо меня неслись прочь дома с обшарпанными стенами, золоченые хоромы сотоварищей, точь-в-точь похожие на те, в коих обитаю я, заборы, недоступные, как граница, незримо присутствующая где-то там, где ее не видно, но ощущается по поведению людей, несуразных и чужих. Тропинка закончилась, я вплотную подошел к полю, полному полыни, полян и полдников, полосатому, словно Чеширский кот. Поле душисто пахло травами, землей, нагретой теплым доброжелательным солнцем и пустотой. Я ощутил себя счастливым по причине собственного одиночества и зашел в траву. Она приятно щекотала ноздри своим пряным запахом, дурманила, звала все дальше, и я шел, упиваясь единственностью Себя в мире.... Но чем дальше я заходил, тем явственней ощущал, что помимо меня здесь неосязаемо присутствует колоссальное количество кошек, комаров, комбайнов, коры, кордонов, корицы. Я чуял запах смерти. Смерть была у меня под ногами, я топтал ее своими босыми ногами, я наступал на то, что может быть, еще вчера ходило по этой же самой земле, и это навевало мысль о том, что и я скоро так же буду присутствовать в этой сырой земле. Я испугался. Казалось, что-то невидимое схватит меня, нет, даже не схватит, а разом, моментально, сделает меня бесплотным духом, и я буду ментально ощущать, что вот под этой землей лежат и мои кости, и дарят страх другим, пришедшим на поле в поисках свободы. Я повернулся и побежал домой во весь дух. Вернувшись домой, я поскорей залез под одеяло, чтоб выгнать из себя ощущение болезненности. Мне показалось, что недавний страх так сильно подействовал на меня оттого, что я заболеваю. Я постарался уснуть и забыть о недавнем кошмаре. Что вскоре мне удалось. Ночь была грязная, как и весь этот мир, склочная и холодная. Я не хотел было вставать и идти куда-либо, но заснуть больше не мог. В полудреме мне мерещились голоса, запахи, всякие шумы, чужие, словно дуновения морского ветра. Я никогда не был на море, но отлично представляю себе, насколько там должно быть влажно, там, где безбрежная вода, серая, колыхающая борта кораблей, враждебная, неуютная, приносящая исключительно дискомфорт. Море - это должно быть страшно - и ветер с моря приносит чужие запахи, незнакомые, непривычные и даже не опознаваемые, далекие, не напоминающие абсолютно ничего, мокрые запахи. Липкие запахи, как вчерашняя ночь. Еще я видел во сне что-то ровное, незнакомого резкого цвета и запаха. Разного запаха и одного цвета. Еще был страх, отголоском которого была неприятная опаска в душе. Страх неведомый или давно забытый, несравнимый ни с чем. Я вышел во двор. Луна светила по-прежнему, но от вчерашней слякотности не осталось и следа. Лужи были подернуты ледком, облаков на небе не было и намека, тротуар был местами чист, и даже фонари горели кое-где. Я шел проулком, с которого обычно начиналась моя ночная прогулка. Эта привычка была давней, как давним было ощущение безысходности в моей душе. Сегодня что-то шло не так. Я поднял голову вверх и увидел Луну. Вокруг луны был ободок света, этакая корона, а звезды мигали во все стороны. Было что-то успокаивающее в этом жесте со стороны природы. Я шел, и мысли мои были незначительны. Кажется, я думал о серых людях под серыми плащами в вечных подворотнях с запахом застоявшихся отбросов. Улица была пуста, вдалеке горел фонарь, лужи хрустели под ногами, я остановился и начал тихо плакать. Мне было жаль этот мир, промозглый и неопрятный, отталкивающий от себя всякое доброе побуждение. Вспомнилось, как однажды я хотел помочь старухе на углу, но получил сапогом в ребра от проходившего мимо солдата. Старуха встала и пошла прочь, отбросив клюку, потом побежала и села на последний трамвай, идущий на вокзал. Я лежал в луже и мне было все равно, потому что я понял, что никогда больше не захочу делать добро ближним. В моей груди медленно назревал гнойный ком, и я ждал, что когда-нибудь он вдруг прорвется, и из моих глаз потекут обильные ручьи с резким гнилым запахом, рот мой наполнится вонью и зло устремится на волю. Сегодня впервые за очень долгое время страх выпустить зло отступил. Было покойно и мирно, будто и не было этого тычка под ребра, серых неуютных фигур в мокрой подворотне, луны, унылой и беспристрастной, временами озлобленной. На мгновение показалось, что вместо луны на небе что-то другое, с нестерпимо резким светом незнакомого цвета. Я улыбнулся и пошел себе дальше. Скоро кончилась ночь и я вернулся в свой дом, неуютностью своей похожий лишь, наверное, только на то море, о котором я недавно думал. Впрочем, впервые за много лет, дом встретил меня молчанием не враждебным, а слегка равнодушным, примиряющимся. Я быстро согрел теплом своего тела постель и уснул, полный неясных надежд. Утро принесло мне много радостных ощущений, но главным было то, что где-то в мире что-то изменилось. Кому-то сегодня было хорошо, неосознанно я был виновником этого, и от этой мысли на душе становилось тепло. Я вскочил с кровати, чуть хвостом не начал махать сам себе. Нехорошо, я все-таки культурный представитель своего племени, нужно вести себя соответственно приличиям. День был сказочный, солнце грело не только дворы и крыши, но и сердца. Было легко и приятно думать, что где-то там кто-то чужой только что получил кусочек счастья, полагающийся ему по возрасту, весу и сословию. Или не полагающийся, но, тем не менее, приятный. Я вышел во двор, как вчера и миллионы дней до этого момента. Солнце светило, ветерок разгонял облачка на небе, земля была тепла и приятна. Меня переполняла гордость причастности к большому делу, хотя что это за дело, я не понимал до сих пор. Я прошествовал по привычному курсу: двор - кухня - двор -- дом, где снова улегся на тахту, и стал вспоминать обрывки вчерашнего сна. Обычно мне это не удавалось, но сегодня я ясно видел, как наяву - большое и светлое, казалось, к нему можно прислониться, погладить, заснуть так, приятно заснуть... заснуть...заснуть... Я проснулся внезапно, будто что-то толкнуло меня в спину. Это было словно потребность срочно поесть или жажда, неизвестно откуда взявшаяся, или страх, только уже не тот, что прежде. Была неопознанная тревога, словно холод, к которому я давно привык, словно... Я понял! Единственное, что могло вот так поднять меня ни с того ни с сего было предчувствие первых толчков землетрясения. Именно предчувствие, именно толчков, иначе и быть не могло! Еще моя бабушка могла предсказать землетрясение, это у нас наследственное. Я в тревоге выбежал на улицу и был словно оглушен необычайным. Сверху било яркое сияние, ослепительное, но притягательное, хотелось смотреть на него, смотреть до боли в глазах, вобрать в себя все новое, непривычное или раствориться в нем. Я потихоньку открыл глаза. Свет. Все пространство вокруг было залито ослепительным светом одного огромного небесного фонаря. Улица была пустынна, но не так пустынна, как обычно, а пустынна именно потому, что слишком много света, яркого, жаркого. Все попрятались по домам. Асфальт неприятно жег ноги. От луж не осталось и следа, фонари выставляли напоказ свои побитые плафоны, хотя обычно они их прятали под струями дождя и света. Выбоины на асфальте -- места бывших луж - были наполнены чем-то непонятным, ярким, как-то связанным со сном. Я принюхался - пахло необычно и приятно, усики нового ярко и колюче торчали во все стороны. Дальше по улице стояли мусорные баки. Если раньше кроме брезгливого отвращения они не вызывали во мне никаких чувств, то сейчас мне вдруг захотелось в них порыться. Не для того, чтоб наесться до отвала всякой дряни, потом лежать, болеть, жалеть себя и проклинать весь мир. Наверное, для того, чтоб почувствовать в первый раз вкус этой, настоящей свободы, свободы делать то, что никогда не делал, хотелось нестись по этой яркой незнакомой улице сломя голову, наталкиваться на других людей, сшибать мусорные баки, валяться на асфальте как на любимой кровати, ни о чем не думать. И мусор в баках мне вдруг показался ароматнейшим и притягательным, аппетитным, настолько, что я тут же принялся воплощать желание в действительность. Но усталость сморила меня уже через пять минут, и я уснул там, где упал... Я проснулся среди двора и совершенно не помнил, как здесь очутился. Тревога не покидала меня. День больше не был солнечным и радостным, от кухни нестерпимо несло помоями. Улица была полна зловонием, на дворе, мощенном булыжниками, образовались лужи, в каждой, казалось, я мог утонуть, и не один раз, будь у меня тысяча жизней, я не смог бы наполнить эти лужи своим телом. Трава на лужайке у дома была жухлой, противного мертвенно-желтого цвета, сухой и колкой. Все вокруг были недоброжелательны ко мне, злобливы, казалось, что каждый из них скалится, глядя мне в душу. Небо давило на меня своей тяжестью, нависало, как топор палача, угнетало, уничтожало, словно насекомое. Солнце на небе было бледным, каким-то безрадостным, сморщенным, словно усохшим, казалось, дунь, и оно улетит пушинкой. Или упадет к ногам сухим листом. Паника охватила меня. Нигде не было мне спасения от внезапной перемены погоды. Хоть мне вдруг показалось, что ничего и не менялось, просто я никогда не замечал того, что открылось мне сейчас, словно смотрел другими глазами. Я метался по двору, по дому, нигде не находя приюта. Дом улыбался мне широко раскрытыми окнами, обнажая битое стекло словно зубы. Казалось, он вот-вот скажет: "Заходи, я с удовольствием тебя съем, поглощу и не почувствую". И он бы поглотил меня, но я вовремя повернул назад, побежал прочь от дома, вдруг ставшего таким недоброжелательным, прочь ото всей этой неожиданной грязи, агрессии. Поле встретило меня веселой, буйной зеленью свежескошенной травы. Кое-где, местами, земля чернела под ногами, обнажаясь, словно труп из-под прошлогоднего снега. В земле происходила непонятная жизнь, самостоятельная, обособленная. По черной земле мчались куда-то полки мелких созданий, кавалькады муравьев - этих санитаров земли, подбирающих и пожирающих все попадающееся по ходу, мириады жуков устремлялись вдаль по своим неизведанным делам, протаптывая тропинки, по которым впоследствии, возможно, пойдут на водопой стада диких антилоп, будут бегать быстроногие зайцы, осторожно выйдет на тропу тигр с зелеными светящимися глазами... Каждый куст казался мне теперь подозрительным, из-за каждого теперь выглядывало по меньшей мере одно угрожающее мне существо, будь это даже безобидный на вид, привычный и родной до боли заяц. Я подумал, что еще по сути никто не видел взбесившегося зайца, и тем более, никто не знает, как с ним бороться. Я представил, как это страшное существо подходит все ближе ко мне, дышит мне в лицо, жарко и душно, распространяя зловоние вокруг, брызжа слюной. Серое лицо его кажется, даже приобрело какое-то выражение, вместо выразительного дрожания глазами я вижу оскаленную морду, длинные острые резцы, местами черные от приставшей крови... Я упал, и, кажется, упал в лужу. Меся грязь, я пополз обратно под сень деревьев, которые не казались мне угрожающими. Кажется, там я снова уснул. Или просто потерял сознание.
Очнулся я там же где и был -- за городом. Видимо, мои походы во сне или беспамятстве прекратились. Было странно темно. Дерево, под которым я лежал было сухим и безжизненным, под ногами была опавшая листва, терпко пахло землей, над головой светило странное светило, ничем, кроме собственной округлости не напоминавшее солнце. Небо было грязно-серым в легких тучках, впрочем, грозивших перспективой дождя, объект на небе светил тускло и неопрятно, замечались пятна и полосы, словно слегка потухшее солнце болело какой-то странной, разъедавшей на глазах болезнью. Меня знобило. Кое-как собрав силы в кулак я поднялся и побрел в сторону дома. Мне казалось, что в городе мне будет спокойней.
Я шел мимо домов, подозрительно скособоченных, будто под грузом невообразимых забот, мимо перекошенных улиц, не пересекающих и не пересекаемых, мимо башен суженных книзу, уродливо выстроенных прямо посреди улицы, в кривых переплетениях виноградной лозы, душащей последние архитекторские ухищрения. Город был невообразимо страшен, отвратителен, грязен, но мне было не до этого. Я пытался добраться до дома, тупо брел по дороге, глядя под ноги. Если мне замечалась какая-то несуразность, особо бросавшаяся в глаза, я внутрене встряхивался и шел дальше. Этот мир был мне чужим. Он был враждебен, глуп и неопрятен. Хотелось спать или только казалось оттого, что я не мог видеть всего этого нелепия, было жутко ощущать себя частью этой химеры, еще недавно бывшей моим благополучным мирком. Солнца на небе не было, как не было и уверенности в завтрашнем дне. Увядая, уходил, уныло улыбаясь уставшим ушам, удивленным утром утраты. У- у-у... Домой я пришел разбитый и тяжелый, едва не задохнулся под тяжестью собственной горести. И моментально заснул, грея холодный пол коридора.
Я проснулся, и, помня свой прошлый сон, метнулся к окну, чтобы удостовериться, что сейчас-то бодрствую. Нет, за окном было светло, светлее, чем привычно. Я вышел на улицу. Небо было серым в проблесках звезд. Ветер гнал по асфальту, напрочь лишенному луж и моментально этим опустошенному, сухие листья, неизвестно откуда взявшиеся среди этого царства бетона и асфальта. Тучки на небе наперегонки мчались куда-то вперед, изредка задевая за луну, на которую хотелось выть. Она была желтая, светила необычайно ярко и напоминала голландский сыр, который я видел на выставке на картине. Как на сыре, на луне были дыры, прогрызенные наверняка не пресловутыми мышами. Наверняка эти дыры были с особой тщательностью проделаны зайцами, большими, серыми.
Было светло и неприятно. Казалось, свет проникает везде, и самое страшное, что не только во все уголки и закоулки дворов, домов, но и в глубину сознаний, освещая все эмоции, обличая все пороки, обезличивая индивидуальности своим обманчивым неверным светом. Легко было заблудиться в душе, там было много поворотов, лазеек, тайников...
Город был печален и хмур. От взгляда на него становилось больно, больно везде, куда бы ни спрятался. На душе было страшно. Хотелось разорваться пополам, вынуть из себя все и отдать на выбор - только не болей.
Стояли белые ночи. В доме на Арбатской проснулся старый художник. Побродил, качая головой, закурил, ухмыльнулся собственным мыслям, с силой затушил папироску и подошел к мольберту.
-- Так вот ты какой, Неспящий.
С мольберта на него смотрела черно-белая собака. С одной стороны ее была густая, насыщенная темными красками ночь, с другой - яркий солнечный день. Собака недоумевающе смотрела на своего создателя. Одно ухо опущено, другое поднято.
-- Все, отпускаю. - сказал художник, разрывая рисунок. Повернулся к окну и неслышно завыл на луну.