После десяти дней вынужденного пребывания в доме на зимнем курорте Хантер, штат Нью Йорк из не столько гипноза, сколько анестезии обстоятельств и недосыпа его вывела снова всегдашняя таблетка, две стопки сладковатого ямайского рома плюс чинзано да струнный квартет эпигона Брамса через волшебную шкатулку спикера его лэптопа.
Он уже не видит в плавно вихляющей ауди серпантин дороги среди пепельного с рыжиной борова Катскил.
Не шуршит опавшей листвой вокруг ближайшей к имению старинной деревянной церкви с короткой вертикалью шпиля, уткнувшего блеклое небо Ист Джюетта.
Не наблюдает боковым зрением астигматика круговую поруку редких кривых погребальных камней на сельском тучном холме мертвецов.
Не дивится крутому дымному боку бесснежной горы или в одеяле светящейся пыли.
Голова не кружится от целебного воздуха с еле заметным запахом жилья у просторного дома с чистыми линиями.
И сельская дорога никуда не ведет.
Ни в пышный и бедный град, насельник которого простил свою, увы, затянувшуюся молодость.
Его уже не преследует тень, скажем, державного родственника на коне.
Или двойник с редкой бородкой в гороховом пальто и топором на петле в подкладке.
Ни в край иных холмов и городков с пологими брейгелевскими линиями снегов с полузабытыми именами.
Разве что - вокруг горы все выше и выше.
Туманный хрусталь и - нет воздуха.
Кунсткамера зряшных раритетов жизни, ничтожество ее кунстштюков, где он - один из них или все они - вместе.