Кургузов Юрий Митрофанович : другие произведения.

Последнее лето года

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Ироничный роман
  Все события и персонажи вымышленные.
  Любое совпадение с действительностью - случайность
  
  
  
  Пред вами не хочу душой кривить,
  И не хочу бессовестно лукавить,
  И побасёнки наглые травить.
  А ведь себя мог запросто прославить...* *Здесь и далее использованы фрагменты стихотворений А.Н. Маковкина (авт.).
  
  
  Хотя башка раскалывалась и гудела как пивной котел (накануне был день рождения одного из сослуживцев), ноги упорно несли меня на работу.
  Вернее, сначала не ноги, а маршрутка, потом другая, а потом... А потом, около торговых рядов мини-рынка, что в ста метрах от нашего Дома Печати, я притормозил. Вопрос вопросов: идти "на розлив" или не идти? Yes or no? Быть или не быть?..
  Не знаю, чем бы закончилась эта битва гигантов - то бишь, моего высокодуховного собственного "Я" с низменно-пошлыми химико-биологическими процессами, протекающими сейчас в моем же бедном организме и неистово требующими хотя бы минимального "продолжения банкета", если бы я не увидел вдруг секретаршу директора нашего издательства, которая стояла возле одного из киосков и разглядывала витрину.
  Звали ее - ни за что не поверите - Лейла. Я и сам сначала не поверил. Господи боже мой, за сорок с гаком лет проживания в нашем Мухосранске женщин с таким именем я не встречал и даже не предполагал, что они вообще у нас водятся. Ну, читал когда-то обе "Лейли и Меджнун", помнил, разумеется, крылатое "...Зухра, Лейла, Зульфия, Гюльчатай..." - вот, пожалуй, и всё. Нет, ну откуда, откуда, скажите на милость, взяться у нас Лейлам?!
  Объяснила это она сама в один из первых дней после поступления на работу в издательство. Звонким, но и одновременно каким-то глубоким, необычного тембра голосом сказала: "Мама у меня русская, а папа - черкес. Когда я родилась, это он настоял, чтобы меня назвали Лейлой..."
  А по отчеству была - Шамсудиновна. С ума сойти, верно? Так вот, именно эту самую Лейлу Шамсудиновну, пол женский, национальность уже указал, двадцать шесть лет, сто семьдесят росту, ноги если и не от зубов, то уж от ключиц точно, попа - так и тянет потрогать, осиная талия как у ребенка, маленькие задорные груди, чуть вздернутый носик, румяные щеки, огромные, в поллица, глазищи, грива длинных светло-русых, чуть вьющихся волос, ну и т.д. и т.п., - узрел я сейчас на своем тернистом пути похмелья.
  Она стояла ко мне спиной, и я хотел было прошмыгнуть незамеченным, однако же не вполне обычная картина заставила малость притормозить.
  А картина была следующей: разглядывая что-то на самом верху витрины, Лейла Шамсудиновна привстала на цыпочки, и ее и без того длинные обалденные торчащие из-под светлой мини-юбки ноги (апрель выдался на диво теплым, и, покрытые легким пушком, их уже чуть тронул загар)... В общем, ноги эти стали еще длиннее и еще обалденнее. Но дело, как говорит наш директор, не в этом. Вернее, не только в этом, а еще и в том, что откуда ни возьмись возле Лейлы вдруг нарисовался некий полузагадочный мужичок с затрапезной хозяйственной сумкой, почти волочащейся по земле, и... И вот тут-то я, граждане, затормозил окончательно, хотя к данному моменту уже практически прошел мимо и Лейлы, и мужика, и киоска.
  Но что же меня все-таки остановило, спросите?
  Отвечу. То, что мужик начал медленно и аккуратно подсовывать сумку... как бы это выразиться... Под нашу секретаршу, что ли? А если точнее - то пропихивать эту позорную, замызганную сумку меж двух самых фантастических ног, какие мне только за всю мою, не бедную, в общем-то, на различные зрелища жизнь доводилось видеть.
  И честное слово, я опешил. Какое-то время я остолбенело наблюдал за маневрами этого типа, забывшего, казалось, обо всем на свете и даже высунувшего от старания кончик языка. Но взор-то его был устремлен вовсе не на Лейлу Шамсудиновну, а... в сумку. Гм, я тоже решил посмотреть туда. Вернулся, заглянул ему через плечо, и...
  Первое, что увидел, был большой кусок зеркала, лежащий на дне в остальном совершенно пустой сумки. А второе... Но впрочем, что тут было первым, а что вторым, сейчас уже рассудить трудно. В общем, в этом проклятом зеркале я увидел верх, так сказать, ног Лейлы Шамсудиновны и низ, извиняюсь, того места, откуда эти ноги растут. Но не ключиц. Нет, все-таки не ключиц.
  Как дурак я вылупился в чрево сумки и, каюсь, на протяжении нескольких секунд не мог оторвать завороженного взгляда от зеркала. Или - не зеркала, а того, что оно нам открывало...
  Чёрт! "Нам"?! Я даже забыл, что являюсь не единственным зрителем этого великолепия. А когда вспомнил...
  Ёлки-палки!!! Как и почти всё мужское население нашего маленького коллектива, я был безнадежно, а потому тупо и пассивно влюблен в Лейлу Шамсудиновну...
  Почему тупо? Наверное, потому, что в ее присутствии моментально тупел - и куда только девалось всё то, что при иных обстоятельствах казалось мне (и другим) неоспоримыми достоинствами: вроде бы довольно острый язык, некоторая, так сказать, эрудиция, репутация опытного литературного редактора плюс собственные публикации не только в газетах, но и журналах, сборниках публицистики и прозы и - покуда венец моей скромной литкарьеры: книга "мистики и фантастики", вышедшая не так давно в нашем издательстве... Эх, ладно уж, открою страшную тайну. В одном из крупнейших столичных издательств пребывали сейчас на рассмотрении рукописи двух моих новых романов - первых опытов в жанре детектива. Ну и, естественно, я с немалым волнением ждал ответа. Ждал и, как понимаете, - надеялся...
  Да, чуть не забыл! Я же еще вроде бы недурно (по бытовым меркам) шкрябал на гитаре и во время всевозможных застольных мероприятий являлся первым парнем на деревне: под мой аккомпанемент наши дамы распевали обширнейший песенный репертуар - от Руслановой до Пугачевой, и тут я был действительно незаменим. Когда же более или менее прилично поднабирался сам, то начинал диктовать и, извиняюсь за выражение, исполнять свой любимый репертуар: ВИА шестидесятых-семидесятых и - как венец моей, на сей раз музкарьеры, - песни "Битлз". Увы, слова этих песен за минувшие десятилетия я основательно подзабыл, а потому врал порой так безбожно, что Леннон с Харрисоном наверняка не единожды перевернулись в гробу. Однако мне в том моем состоянии было уже все равно. Да думаю, и остальным тоже.
  ...Слушайте, но к чему это я? Ах да, к тому, что в присутствии Лейлы Шамсудиновны моментально тупел. Но почему, спросите, я был влюблен в нее "пассивно"? Ох, да потому, что, во-первых, у Лейлы Шамсудиновны имелся муж, на год младше ее, по информации издательских женщин, "что-то типа "нового русского", - ну а куда мне, совсем не Алену Делону, да к тому же обремененному всем классическим житейским набором, составлять амурную конкуренцию "чему-то типа "нового русского"? Ну и во-вторых, дело в том, что в день прихода Лейлы Шамсудиновны в издательство еще один наш редактор, многоопытный пожилой интриган и философ, а по совместительству супруг румяной девахи лет на двадцать пять моложе его Лев Васильевич Кораблев, громогласно объявил:
  - Внимание, дамы! Отныне и навсегда титул "Мисс Издательство" переходит к несравненной Лейле. Мужчины! Возле приемной попрошу не суетиться и не создавать толчеи. Организуйте очередь!..
  Вот! Вот и по этой причине тоже я был "пассивен". Никогда и ни при каких жизненных обстоятельствах, а т а к и х - тем более, в очередь я не стану. Не-ста-ну! Я никогда не стою в очередях. Надеюсь, вы меня понимаете. Ну, а остальные...
  Остальные женщины, как нетрудно догадаться, после столь оскорбительной для них речи почти поголовно возненавидели Лейлу Шамсудиновну, явившуюся в наш скромный и затюканный курятник во всем своем великолепии и разнообразии нарядов, точно фея или же создание совсем-совсем другого - воистину б л и с т а - ю щ е г о мира.
  Остальные же мужчины, ей-ей, просто рехнулись. К примеру, наш художник, тощий и всегда как бы малость запыленный Елисей Парисович Баранов, еще молодой (на пару лет моложе меня), но жутко скупой и желчный субъект, совсем перестал сидеть на рабочем месте. Теперь он постоянно дежурил на часах в приемной (если, конечно, не играл в шахматы с заместителем директора по торговле, бывшим главным редактором издательства Валерием Макаровичем Преображенским), лихо там каламбурил, острословил, ёрничал и, говорят даже - о ужас! - несколько раз угощал Лейлу Шамсудиновну шоколадкой. Громкий смех, периодически доносившийся из приемной, страшно злил наших дам, и не только дам, а и наших же, ревнивых, мужей.
  Но это были еще цветочки. Елисей Парисыч, издавший к тому времени за свой счет тиражом не то пятьдесят, не то сто экземпляров три поэмы: "Новая Повесть временных лет", "Новая Белоснежка" и "Новый Дон Жуан", вдруг переключился на пасторально-любовную лирику, и как-то раз Лейла Шамсудиновна, зайдя ко мне в кабинет, показала несколько посвященных ей Елисей Парисычем стихотворений. И знаете, они были неплохими. По крайней мере, оригинальнее и душевнее, нежели его эпические ремейки.
  - Вот видите, Юрий Дмитрич, - проговорила Лейла Шамсудиновна.
  - Вижу, - кивнул я.
  - И что скажете? - склонила она голову набок.
  - Нет, ну а что тут сказать? - вздохнул я. - Настоящий талант, он как диагноз. Его не задушишь, не убьешь и не спрячешь, когда-нибудь обязательно всплывет. Как, впрочем, и подлинное, глубокое чувство.
  Лейла Шамсудиновна прищурилась:
  - А вы знаете, что Елисей Парисович сделал мне предложение?
  Я поперхнулся сигаретным дымом.
  - Как это?!
  - А вот так. Написал на листке: "Глубокоуважаемая Лейла Шамсудиновна, выходите, пожалуйста, за меня замуж" и подбросил листок в приемную.
  Я невольно поёжился.
  - Господи, и что же вы ответили?
  Она пожала плечами:
  - Что вообще-то пока еще в некотором роде замужем.
  Я тоже пожал плечами:
  - Ну, для Елисей Парисыча это не проблема. Он товарищ упорный, уж коли чего задумал - будьте уверены, не отстанет. Так что готовьтесь к осаде... Но послушайте, а зачем вы показали эти стихи мне?
  - Чтобы вы оценили их с литературной точки зрения.
  - Но вы же сами филолог и прекрасно видите, что стихи хорошие.
  Она чуть помедлила с ответом.
  - Мне интересно мнение редактора и человека пишущего.
  Я покачал головой:
  - Стихов, Лейла Шамсудиновна, не писал и не пишу. А как редактор говорю вполне чистосердечно: стихи действительно хорошие. (Да, замечу в скобках, что к началу данных событий Елисей Парисович пребывал в отпуске, и таким образом Лейла Шамсудиновна временно осталась без своего самого активного воздыхателя.)
  Ну и еще один представитель нашей хилой мужской команды был неслабо возбужден появлением в издательстве Лейлы. Виктор Петрович Булков - маленький, черно-седенький, возрасту уже пенсионного, но всё еще шустрый и бойкий, большой любитель настольного тенниса и вдобавок страшный антисемит. Когда несколько лет назад директор взял на себя исполнение обязанностей главного редактора и, не зная, куда девать Валерия Макаровича, назначил его замом по торговле, последний, не зная, в свою очередь, куда пристроить своего верного Санчо Пансу, бывшего заведующего редакцией художественной и детской литературы, а на тот момент грузчика Виктора Петровича, пролоббировал его назначение начальником торгово-коммерческого отдела.
  В результате всех этих кадровых перемещений особого благоденствия в издательстве почему-то так и не наступило, однако шестидесятилетним Валерию Макаровичу и Виктору Петровичу было на это, похоже, глубоко наплевать. Главное, что у каждого, помимо пенсии, имелась какая-никакая, а зарплата и отдельный кабинет, в котором каждый предпочитал заниматься любимым делом: Виктор Петрович - спать, изображать ужасно загруженного работой человека и иногда принимать свою пассию, очень милую дамочку Полю, которую наше ревнивое женское население окрестило "Шубой", из-за имеющейся у Поли косматой огненно-рыжей шубы.
  А любимыми делами Валерия Макаровича были: игра в шахматы, которой он отдавался поистине самозабвенно всю жизнь, но почему-то почти всегда проигрывал, и колесование, четвертование, расчленение, сажание на кол и прочие пытки, производимые им над трусливым и панически боящимся своего шефа Виктором Петровичем. Раз-два в неделю Валерий Макарович вызывал Виктора Петровича "на ковёр" и начинал жестоко применять к нему, как говорят в народе, "Ипатовский метод", а выражаясь проще, - "ипать", за недостатки и упущения в работе торгово-коммерческого отдела, как во времена былые "ипал" его же за недостатки и упущения в работе редакции художественной и детской литературы. Похоже, для Валерия Макаровича это стало просто доброй старой традицией.
  Частенько после таких экзекуций некурящий, в принципе, Виктор Петрович, весь красный, потный, с наворачивающимися на его добрые антисемитские глаза слезами, прибегал ко мне, просил сигарету и, судорожно прячась в дыму, дрожащим голосом повторял:
  - За что? За что?! Ведь он сам распорядился сделать так, а теперь... Юра! Юра! Он полчаса вытирал об меня ноги, а потом сказал: "Пошел вон! Пошел на ...!" Юра! Как же так можно!..
  Ну что мне было на этот риторический вопрос ответить? Что Валерий Макарович умеет, а главное, любит вытирать об людей ноги - особенно об подчиненных, и особенно женщин, - знали все. Преображенский славился тем, что женщины корректоры, редакторы, техреды, бухгалтеры частенько выбегали от него в слезах. Я всегда думал: а зачем ему это? Почему у него такая мания - дрючить подданных?! Прямо местная Синяя Борода какая-то. Да-а, чужая душа - потемки.
  Знаете, не хотелось бы впадать в прописные истины, но лично я считаю, что просто дражайшему Валерию Макаровичу никто вовремя не дал окороту, вот он и приобрел столь оригинальное хобби. У нас с ним отношения всегда были неоднозначными, но вроде не выходящими за рамки ни с той, ни с другой стороны. Лет десять назад, правда, Валерий Макарович попытался было применить свой излюбленный метод и ко мне (тогда он был еще главным редактором), и я его чуть не ударил. Ей-богу, опомнился в последний момент. И похоже, подействовало: как бы там ни складывалось в дальнейшем наше сотрудничество, ничего такого, за что стоило бы бить морду, Валерий Макарович себе больше не позволял. Мало того, переквалифицировавшись в замы по торговле, он предложил и мне оставить редакторство и перейти во вновь образованный отдел. "С тобой мы сработались бы, - веско молвил он, протирая очки. - Что скажешь?"
  И я сказал. Очень вежливо сказал, что торговля - не мое призвание и работать в ней я не буду.
  "А думаешь, она - мое призвание? - укоризненно покачал седеющей головой Валерий Макарович. - Но раз того требуют интересы издательства... А мне что же, прикажешь работать с этими?.."
  Вот тут я, правда, точно не помню, как он выразился, - не то "клоунами", не то "придурками", имея в виду несчастного Виктора Петровича и еще одного "бывшего": бывшего снабженца, срочно переделанного в заместители Булкова Анатолия Ефремовича Ручкина, вроде бы и неплохого до определенной степени мужика: горластого, пробивного, любителя потискать баб и в то же время жутко боящегося свою грозную супругу, молодого дедушку, успевшего обзавестить к пятидесяти годам аж тремя внуками. (К слову, Анатолий Ефремович тоже частенько поглядывал на Лейлу Шамсудиновну голодным волчьим взглядом.)
  Ну а я Преображенскому тогда сказал, что ежели вопрос о переводе в торговый отдел будет ставиться жестко, я напишу заявление об уходе. После этого Валерий Макарович отцепился, но сильно сомневаюсь, что отношение его ко мне стало благожелательнее.
  - ...Что? Ну что мне делать, Юра?! - горестно заламывал меж тем руки бедный Виктор Петрович.
  Я тоже в очередной раз закурил и притворился, что глубоко задумался, а потом пожал плечами и предложил:
  - Да пошлите и вы его на ... .
  Виктор Петрович потрясенно охнул:
  - Что ты! Что ты!
  - Нет, ну а что? - рассердился я. - Вы уже, наверное, раз сто жаловались. Я бы давно послал.
  Виктор Петрович повесил нос.
  - Не могу... Понимаешь, он воздействует на меня как удав на кролика. Он кричит, а я стою и не могу ничего ответить. Он сломал меня еще тридцать лет назад, в "Молодом пролетарии" (есть у нас такая областная газета). Преображенский был там главным редактором, а я завотделом. Он сломал меня еще тогда, Юра, и теперь это - на всю жизнь...
  Короче, представили в общих чертах этих персонажей, да? Ну так вот: с появлением в издательстве прекрасной Лейлы затурканный Булков явно взбодрился и тоже начал как молодой козлик бегать в приемную, храбро игнорируя суровые взгляды Елисея Парисыча, по поводу и без повода тереться около секретарши и то ли в шутку, то ли всерьез утробно стонать ей на ушко: "Я люблю тебя!", "Я хочу тебя!.."
  Увы, об этой его солнечной активности кто-то из дам доложил Валерию Макаровичу, и сладкая сказка оборвалась, не начавшись. Грозно сверкая черными очами, Преображенский в который уже раз применил к впавшему, по его мнению, в блуд вассалу свой коронный воспитательный метод и отделал Виктора Петровича по самое некуда, после чего тот стал огибать приемную за версту. Когда же не знавшая об аутодафе Лейла Шамсудиновна поинтересовалась у испуганно столкнувшегося с ней в коридоре мученика, почему его давно не видно, мсье Булков, пряча глаза, признался, что Преображенский запретил ему и близко подходить к ней.
  - ...Вот видите, Юрий Дмитрич, - сказала мне после Лейла Шамсудиновна, - какие страсти!
  - Вижу, - кивнул я. - Но это для вас покуда в диковинку, а мне-то этот цирк знаком давно.
  Она покачала головой.
  - А типажи... Прямо третий том "Мертвых душ", правда?
  - Правда, - подтвердил я. - Зверинец у нас будь здоров, и в основном правят бал падальщики. Слушайте, но с чего же это Преображенский так взъелся на милейшего Виктора Петровича? Стоп! А может, он сам тайно влюблен и ревнует?
  Лейла Шамсудиновна рассмеялась:
  - Что вы выдумываете, Юрий Дмитрич! Говорят, он недавно заявил: "Не пойму, что в ней находят хорошего. Пигалица с острыми коленками. Ну разве только глаза".
  Я удивился:
  - Позвольте! "Пигалица" - означает маленькая, а вы, уж извините, далеко не маленькая. Коленки... - Взгляд мой медицински бесстрастно переместился на объект дискуссии. - Да нет, и коленки у вас не острые, а совсем даже наоборот. Ну а глаза... - Я пристально посмотрел ей в глаза. Они были ну просто неприлично большими, темного, но какого-то трудно классифицируемого цвета, а часть левого была голубой. Для наглядности: если сравнить глаз с циферблатом часов, то голубым в нем был сектор приблизительно с полчетвертого до шести. - Глаза - это да, - снова кивнул я. - Это да, здесь я с Валерием Макаровичем солидарен целиком и полностью. Ох и представляю, какую мялку устроил он бедному Виктору Петровичу...
  Ой, чуть не забыл упомянуть про третье хобби г-на Преображенского. Нравственность! Мораль! А особливо - Вера! Вот об этом - медом не корми, а дай порассуждать нашему боссу торговли и маркетинга. Во времена-то оные Преображенский, естественно, был не только главным редактором, а и главным атеистом издательства и каких только огненных стрел не метал в небеса. Но в результате "перестройки и гласности" на Валерия Макаровича, похоже, ляпнулась просто-таки самая наивысшая благодать, и он самым чудесным образом вдруг сделался страшно воинствующим христианином, а точнее - страшно воинствующим православным. И, ей-ей, народ жутко умилялся, когда он на каком-нибудь заседании, совещании, редсовете или планерке вдруг ни с того ни с сего так пойдет заливать о добре, чуткости, гуманизме, боге и его матери, христианских ценностях и идеалах, ну и проч., что даже у меня, относительного скептика и абсолютного пантеиста, слеза наворачивалась. Не знаю, кому как, а мне страсть интересно было слушать эти его закидоны, особенно если в курсе, что, допустим, намедни он, за неудовлетворительную, по его мнению, работу пообещал одной из подчиненных: "Я вам, Марья Ивановна, щас матку наружу выверну и брошу своему Нептуну!" (Любимой собачке Преображенского, уродливому гибриду пуделя незнамо с кем.)
  Каков штиль, да? "Наружу выверну"! Как будто что-либо можно вывернуть вовнутрь. Ну а дальше - опять о добре, о гуманизме... Правда, на определенном этапе Валерия Макаровича от общемировых ценностей начало заносить к национальным. Но и тут та же знакомая песня: до обеда пошлет, к примеру, главную бухгалтершу на ..., а в обеденный перерыв сядет и давай развивать перед каким-нибудь насчастным свои взгляды на русский характер, русскую идею, особый русский путь развития. Ей-богу, в исполнении Преображенского такие вещи трогали исключительно...
  Но слушайте, о чем это я? Я же начинал с чего? С того, что ковыляю на работу, гадаю - похмелиться - не похмелиться и вижу, как какая-то мразь сует под юбку к нашей очаровательной Лейле Шамсудиновне сумку с зеркалом! Ну и...
  Ну и, понимаете сами, - взыграло ретивое. Ух, как взыграло! Бедная девочка всецело поглощена витриной, ничего не замечает, а этот, гм... нехороший человек...
  Как молодой архар я отпрыгнул на несколько шагов, разбежался, и...
  Думаю, такому удару позавидовал бы сам Пеле. Извращенца будто кувалдой отбросило к стене соседнего киоска, в которую он врубился с воплем и грохотом.
  Второй молниеносный разбег - второй пинок! Третий!..
  Не оборачиваясь и закрывая голову сумкой, этот тип ломанулся между киосков и как заяц дунул через дорогу.
  Я не побежал за ним. Я остыл так же моментально, как и взорвался. А может... А может, где-то в самой-самой потаенной глубине души я был даже ему благодарен? Ведь он открыл мне такое...
  Я оглянулся. Стоявшие рядом люди изумленно смотрели на меня.
  Изумленно смотрела на меня и Лейла Шамсудиновна.
  - Здравствуйте, - хмуро буркнул я.
  - Здравствуйте... - озадаченно протянула она. - Что с вами, Юрий Дмитрич?! Что здесь произошло?
  - Что произошло? - переспросил я и на секунду замер. - Н-нет, ничего... - Помолчав, махнул рукой: - Ничего здесь не произошло, Лейла Шамсудиновна!
  И - решительно зашагал "на розлив",
  
  Пойдём, мужик, со мной, в мою родную флору,
  Где взгляд совсем иной и много разговору.
  Мы с этим мужиком отправимся к обедне.
  Я с ним давно знаком - его услышим бредни.
  
  
  К своему кабинету я шел в уже более твердом расположении духа (да и тела тоже), нежели десять минут назад. Должен пояснить, что наше книжное издательство - это этаж, верхний, четвертый, этаж городского Дома Печати, - и один длинный-предлинный, метров на сто с лишним, без каких-либо ответвлений и поворотов коридор: двери слева, двери справа, посередине коридора холл - и всё, топография местности очень простая.
  Похоже, Лейла Шамсудиновна поджидала меня. Она стояла возле открытой двери в приемную и, когда, поравнявшись с ней, я вторично за это утро кивнул: "Здрасьте...", преградила мне путь.
  - Юрий Дмитрич! Так что же все-таки произошло?
  - Где?! - удивился я.
  Она нахмурилась:
  - Возле киоска.
  - А-а-а... там... - Я вздохнул: - Да в общем-то, и ничего.
  - Не врите!
  - Ладно, не буду, - покорно кивнул я. - Один кадр лез к вам под юбку с зеркалом, а я турнул его. Удовлетворены?
  Кукольное личико Лейлы Шамсудиновны вытянулось.
  - Как - с зеркалом?..
  - А вот так, - пожал я плечами и: - Пардон! - направился к своему кабинету, оставив Лейлу Шамсудиновну в изрядном замешательстве.
  Ладно, думал я, ладно, бог с ней, надо начинать работать, в конце-то концов! Надо начинать, а точнее, продолжать редактировать очередную рукопись очередного творца.
  Придвинув к себе пухлую стопу еще девственных, не маранных правкой страниц, я взял ручку и...
  И - в дверь постучали.
  - Привет!
  На пороге стоял один из друзей моего детства - назовем его Вячеславом Владимировичем, тем более что все мы с самых младых ногтей его так и величали. Невысокий, сухощавый и мускулистый, с тонкими чертами лица, когда-то жгучий брюнет с роскошной, ниже плеч гривой, а теперь уже почти совсем седой, Вячеслав Владимирович был изрядным циником и пессимистом, но и в то же время, ежели как следует в нем поковыряться, натурой поэтической и достаточно ранимой. Да-да, именно так - поэтической и ранимой, только вот ковыряться пришлось бы, боюсь, долго-долго.
  Ежели по-хорошему, не на скаку, то не видались мы с ним, наверное, лет двадцать, а ведь когда-то вместе в индейцев играли, в перьях и полной боевой раскраске по лесам и заливным лугам (там, где теперь водохранилище наше вонючее) бегали, из луков стреляли, а позже под "Битлов" и "Весёлых ребят" самодельный ансамбль организовывали. Но, конечно, не с ним одним мы бегали-организовывали - еще несколько наших друзей бегали-организовывали. Вячеслав же Владимирович (самый старший и мудрый) был у нас и идейным и художественным руководителем.
  Он уселся за стол и, отодвинув в сторону всякие мои служебные бумаги, без увертюр и прелюдий извлек из пакета бутылку и сверток с закуской. Я вздохнул и, тоже без увертюр и прелюдий, извлек из стола два стакана. Нет, похоже, сегодня редактировать не судьба. Ну и ладно, друзья детства не каждый день заходят, правда? Да и редактор из меня сегодня, если честно, все равно как из дерьма пуля.
  Ну и вот сидим мы, значит, сидим - через двадцать-то лет, "по-хорошему", время от времени по чуть-чуть выпиваем, иногда на гитаре бренчим, - и тут Вячеслав Владимирович вдруг говорит:
  - Слышь, а здорово мы с тобой общаемся, правда?
  - Правда, - кивнул я. - Очень даже здорово.
  - А почему? - задрал указательный палец кверху Вячеслав Владимирович. - Почему здорово, а?
  - Ну-у... - протянул я. - Во-первых, наверное, потому, что давно не виделись...
  Он опустил палец и поморщился:
  - Нет! Давно не виделись - это даже не "во-вторых", не то что "во-первых". Давно не виделись - это мелочь, хрень. А главное - главное, что мы с тобой, как я это называю, фактически дружбаны детства и гармоничные единомышленники. Да? (Вячеслав Владимирович всегда, чёрт побери, изъяснялся красиво!)
  - Естественно, - охотно согласился я. - Конечно.
  - Вот! - снова задрал он палец. - Вот суть, вот она, как ее... квинтэссенция! А с этими... - помолчал, - Женькой и Генкой, встречаешься?
  Я вздохнул:
  - Да периодически...
  Вячеслав Владимирович хмыкнул:
  - "Периодически"! Я, знаешь ли, тоже с ними встречаюсь периодически. Между прочим, жалуются, говорят, заходишь редко и чаще выпивши.
  - Бывает, - потупился я.
  - Да ладно, - милостиво махнул рукой Вячеслав Владимирович. - Я тоже к ним выпивши прихожу. Вот Генка недавно поведал, что ты на Восьмое марта заваливал.
  Я виновато кивнул:
  - Заваливал. Он мне еще тогда рассказал, как ты на берегу "моря" нажрался и отрубился в кустах.
  Вячеслав Владимирович побледнел:
  - А он тебе случаем не рассказал, как сам, гад, нажрался, обблевался и в гараже у меня уснул?
  - Нет, - покачал я головой. - Это не рассказал.
  - Вот же козёл! - возмутился Вячеслав Владимирович. - И вообще... Нет, он, конечно, тоже фактически друг детства, но смотри, какой фрукт! Про тебя мне рассказал, про меня тебе рассказал, а про себя тебе ни гугу!
  - Не, ну ясно, - снова вздохнул я.
  Вячеслав Владимирович тонко усмехнулся:
  - Это тебе ясно. Потому что ты, если можно так выразиться, хороший человек...
  - Погоди-погоди, - скромно перебил я. (Эх, жаль, Лейла Шамсудиновна не слышит.) - Погоди. А Генка, выходит, если можно так выразиться, нехороший, что ли?
  - И Генка хороший, - тотчас же согласился Вячеслав Владимирович. - Ведь он же тоже фактически мой дружбан, а стал бы я водиться с фуфлом? Просто иногда... иногда он... не очень хороший человек, понял?
  - Не понял. Пожалуйста, аргументируй! - потребовал я.
  Вячеслав Владимирович горько улыбнулся:
  - Ты мне не веришь?
  - Верю, - успокоил я. - Однако же не всегда.
  - Ты меня не уважаешь?! - изумился он и понизил голос: - Вздрогнем?
  - Да уважаю! - всплеснул я рукой со стаканом. - Но аргументы? Аргументы давай! - И тоже понизил: - Вздрогнем.
  Вздрогнули, и его улыбка стала еще более мученической.
  - "Аргументы"?! Да я тебе не то что аргументы - я тебе факты приведу. Тыщу! Мильон фактов! Или... Или один, но какой! Привести? Привести?
  - Приводи, - кивнул я.
  Вячеслав Владимирович скорбно передернул плечами.
  - Случилось это прошлым летом. Жара стояла страшная, помнишь? Так вот, а мерзавец, которого ты защищаешь, тогда нигде не работал, а целыми днями ошивался на дальнем пляже, ну знаешь: на окраине, у мостов.
  И вот однажды, прекрасным солнечным утром, взял я из дому два "огняка" самогону и поехал к Женьке. Зашел, тактично разбудил, посидели мы на лавочке, побазарили, детство вспомнили - тебя, дурака, тоже, но ты ж только когда выпивши являешься, трезвого-то тебя нету, - и подумали: а не рвануть ли нам на тот пляж, к Генке?
  Сказано - сделано. "Огняки" у меня в авоське, Женька гитару прихватил, и отправились мы, как калики перехожие, в путь. Спустились на набережную - и вперед. А жарко уже: идем-идем - искупнемся и дальше топаем.
  - По дороге-то, поди, пили? - поинтересовался я.
  Вячеслав Владимирович возмутился:
  - Ты что?! Что ты! Мы ж фактически к другу шли, гостинец ему несли как Красная Шапочка бабушке. А пешком долго, чёрт, аж замахались, но наконец пришли. Вон мосты, вон пляж - чешем по песку и по сторонам глядим: где ж это здесь наш дружбан?
  А он, змей, первым нас увидел. Подошел важный как король, в своих усах и шортах, и нагло так говорит:
  - Вы чё приперлись?
  Мы обалдели.
  - Да вот тебя искали, Ген...
  Он:
  - А кто вас сюда звал? На хрен вы мне тут нужны? У меня, может, настроения с вами общаться сегодня нету!
  Слушай, мы прямо остолбенели. Сперва остолбенели, а потом принялись к совести его взывать.
  - Да как же так, - взываем, - Гена! Мы же фактически твои дружбаны. Шли к тебе сквозь пески и годы, с гитарой и самогоном - вот, почти два литра...
  А он, сука, стоит точно Сфинкс, точно скала непоколебимая и:
  - На хрен вы мне тут нужны! - только и повторяет. А после показывает рукой на какой-то сраный кильдим из досок и фанеры на пригорке: - Видите, там щас пребывает некая... Ну, в общем, симпатия моя, и я, можно сказать, имею к ней некоторый морально-нравственный интерес физического свойства. Так что валите отсюда, ясно?
  Ну, тут уж, сам понимаешь, сердца наши просто кровью облились. Сначала облились, а потом я говорю:
  - Ах ты, - говорю, - собака! Чмо ты позорное! До этой встречи с тобой, - говорю, - я еще хоть как-то верил в людей. А теперь? Теперь - всё! Мы, как бараны, к нему, по песку, в сорокаградусную жару, с гитарой и почти двумя литрами! Думали, посидим как фактически друзья детства, "Естедей"1, "Об-ла-ди, об-ла-ду"2 попоем, выпивание произведем... А он!.. - В общем, кончились у меня все хорошие слова, махнули мы с Женькой рукой, круто повернулись и пошли прочь, гордые и неприступные как командоры.
  Десять шагов прошли, гордые и неприступные. Пятнадцать, двадцать...
  И - слышим: бежит, гад. Бежит, в своих усах и шортах, и орет:
  - Стойте, друзья! Погодите, друзья! Вы меня не так поняли!
  Ну, мы с понтом нехотя остановились:
  - Чё надо? - Но с другой-то стороны - назад в жару по песку чесать перспектива не из самых светлых. - Чё тебе, - спрашиваем, - резина штопаная, еще от нас надо?
  А он - видно, и впрямь осознал весь трагизм своего положения, - давай извиняться, обниматься, руки нам пожимать, по плечам хлопать.
  - Простите! Простите! Идемте, друзья! Щас всё будет ништяк! Попоем, выпьем, с симпатией познакомлю!
  Ну, мы вроде как с отвращением, но ладно, сменили якобы гнев на относительную милость и дали себя повести. Привел он нас в кильдим, с симпатией познакомил. Ничего, очень даже приличная симпатия: лет тридцати-сорока, тугая, загорелая, без шортов, правда, но одета тоже легко-легко - жарко же.
  Это... - Вячеслав Владимирович сделал паузу. - Ты уж не обессудь, парень-то ты в основном хороший - ты ведь тоже фактически наш дружбан, - но суть не в этом, а в том, что хотя ты мадаму ту и не знаешь, имени ее я тебе не назову. Зачем лишний раз подвергать порядочную девушку риску быть случайно скомпрометированной, верно?
  - Верно, - согласился я.
  - Уж не обижайся.
  - Да не обижаюсь, - заверил я, и Вячеслав Владимирович кивнул:
  - Лучше я и звать ее буду просто - Симпатия. Ну вот, познакомились, значит, сели. Симпатия, по-моему, все-таки нам не шибко обрадовалась, хотя виду и почти не подала: интеллигентная, сразу заметно. Но я быстренько достал из авоськи "огняк", а предатель стаканы, консервы открыл, закусочку кой-какую покромсал, мы вздрогнули за знакомство - и мало-помалу она начала оттаивать...
  (А мне вдруг страшно захотелось в приемную: сесть там в кресло напротив Лейлы Шамсудиновны, смотреть на нее, слушать, как она говорит: "Юрий Дмитрич..." Мне почему-то ужасно нравилось, как она произносит эти два таких простых и давным-давно в другом исполнении навязших мне в зубах слова - "Юрий" и "Дмитрич". И...)
  - ...и после второго пузыря, - грубо спугнул мои мечты Вячеслав Владимирович, - Симпатия оттаяла уже на все сто, тем более что мы взялись за гитару и принялись завывать хором и "Естедей", и "Об-ла-ди, об-ла-ду", и "Поспели вишни в саду у дяди Вани", ну и прочее-разное. Симпатия тоже верещала вовсю, хотя кроме слабого знания текстов чувствовалось, что и со слухом у нее не все дома.
  Самогон кончился, а закуска нет. Замечу, что мы-то с Женькой пусть и пили и пели, однако с ренегатом держались довольно холодно и отчужденно. Наверное поэтому, желая уж окончательно загладить свою вину, он пулей смотался куда-то и приволок пузырь водки. Но его-то, сам понимаешь, прихлопнули за пять секунд, и над ящиком из-под бананов, игравшим роль стола, опять повисла некоторая, как я это называю, недосказанная невысказанность.
  - Так надо было еще взять, - посочувствовал я.
  Вячеслав Владимирович философски улыбнулся одними глазами:
  - А деньги?
  - Не было?
  - Ну конечно, не было! - возмутился он. - Мы ж фактически к другу шли, два пузыря несли, а кто ж знал, что он таким жмодом окажется?! Сам на хвоста прыгнул, да еще и Симпатию прицепил. Ты вот посуди: хрена нам с его водки? Лучше б он ее с этой Симпатией вылакал, а мы - свои две по ноль восемь. Это ж совсем иной коленкор получился бы, соображаешь?
  - Соображаю, - вздохнул я. - Понятно - иной. Ну и чем же всё кончилось?
  Вячеслав Владимирович недоуменно уставился на меня:
  - "Кончилось"?! Слушай, ты мне фактически хоть и друг, а прям как дурак. Да всё только начиналось!
  - Но вам же надо было выпить найти?
  - Ясен хрен, надо. И догадываешься, кто нашел?
  - Естественно, ты.
  - Естественно! Потому как я не только ваш художественный руководитель, а еще и просто зашибательский чувак. Я сказал, что у меня полно самогону, но он в гараже.
  Я ужаснулся:
  - В Северном?! Да от мостов до твоего гаража километров пятнадцать!
  - Не бреши! Вот только, пожалуйста, не бреши! - обиделся Вячеслав Владимирович. - Пятнадцать - это если опять по пляжу обратно, а потом через весь город, да на общественном транспорте. А если ножками напрямки - семь-восемь.
  Я поёжился:
  - Ну, всё равно. Поддатые, пешком...
  Он возмутился:
  - Слушай, какой же ты лицемер! А забыл, как мы с тобой когда-то в два ночи за ста граммами из Северного в Юго-Западный топали? А потом еще и обратно?
  Но теперь и я возмутился:
  - Да ты ж, козёл, обещал, что там не сто граммов, а целый банкет будет!
  - Ошибся, - кротко пожал плечами Вячеслав Владимирович. - По-твоему, человек не имеет в жизни права хотя бы на одну-единственную ошибку?
  - "Одну-единственную"! - проворчал я. - Ладно, и что дальше?
  Он снова повеселел.
  - Дальше? А дальше - ты забываешь, что как минимум трое из нас фактически были индейцами, которым нипочем любые тяготы и невзгоды дороги.
  - А Симпатия? - усомнился я. - Уж она-то, наверное, фактически не была индианкой, как ты это называешь - женщиной-скво?
  - Фактически не была, - согласился Вячеслав Владимирович. - Да только едва про самогон услыхала, сразу же фактически ею стала. В общем, быстро собрались и тронулись в путь: сперва через лес, а потом всяческие там сады ботанические, ну, знаешь.
  - Знаю, - кивнул я. - Там еще и в гору лезть. И долго шли?
  - Да не, часа полтора или три, точно не помню. Симпатия нам поначалу здорово мешала: она ж все-таки с пол-литра на груди свои девичьи приняла - то шаталась, то спотыкалась, то по нужде.
  - А вы?
  - А что мы? Мы же фактически дети лесов и прерий, мы - кремень. Но постепенно и она оклемалась, и к гаражу все подошли уже как огуречики - не зря говорят: физические нагрузки любую дурь вышибают. Эй, а ты мой гараж видел?
  - Не видел.
  - Много потерял. Не гараж, а картинка - просто санаторий-профилакторий в двух ярусах. И чего там только нет - и столики, и стулики, и лежаки, и кресла, и магнитофон, и освещение, если нужно, интимное. Короче, всё есть, кроме машины. Машину-то я три года назад фактически продал.
  Так вот, зашли мы в гараж, заперлись изнутри и спустились по лесенке вниз. Достал я заветный самогон, разложили мы закусь и начали гулять дальше. Гуляем, фактически торчим, балдея, наслаждаемся битвой жизни, и гром ударов нас не пугает. Сидим, выпивание производим, музыку включили. Правда, у меня там только "Хад дэй"з найт"1 был, но ни хрена страшного: нам он с детства нравится, а Симпатии - до фени: ей что "Битлы", что Зыкина, вот мы его туда-сюда и гоняли.
  Стали танцевать. Но мадама-то в наличии одна - так пляжный мальчик наш, на правах хозяина мадамы, первый, а потом и нам разрешил. И понеслось: один танцует - двое выпивают, затем смена - и так далее.
  - А Симпатия?
  - И Симпатии отдохнуть давали. Посадим, нальем, накатит - и снова вперед. Жалко только, на "Хад дэй"з найте" почти все песни быстрые, а у нас же вроде как интим. Но ничего, и под быстрые медленно танцевали, дружески, как я это называю, прижимаясь телами. Нормально. И вот...
  И вот (с Симпатией как раз Женька кружился) поц этот, наш лучший дружок-то, мне и говорит.
  - Слышь, - говорит. - Ну, это, мы за каким сюда шли-то?
  - Лично мы, - отвечаю, - за таким сюда шли-то, что мы фактически охрененные дружбаны и нам приятно находиться в обществе друг друга, вести умственно-познавательные беседы и т.д. и т.п. А ежели лично вы зачем-то еще сюда шли, так никто ж не держит: скатертью дорога!
  Открыто возражать он, конечно, не стал - гараж-то мой. Однако вкрадчиво эдак зашелестел:
  - Да хватит тебе, Вячеслав Владимирович, гнать! Всё это правильно, всё верно, вот только... Вот только Симпатию-то, между прочим, я привел!
  Я разозлился:
  - Ты - "привел"? Да ты ж, собака, всю дорогу в кусты блевать бегал, а я тащил ее как проклятый!
  - Всё равно, - шипит, гад, - моя! Я на пляже ее отыскал, познакомился, у меня к ней морально-нравственный интерес физического свойства имеется!
  Ну, тут даже я не нашелся чего возразить: Симпатия-то и в самом деле фактически его, хотя с другой стороны, жилплощадь, самогон и "Хад дэй"з найт"-то мои. И я ему прямо в лоб забубенил: давай-ка, мол, заключим пакт Риббентропа-Молотова - ты первый производишь с ней, так сказать, половой акт любви, а уже потом...
  - Никаких "потом"! - нагло заявляет, сволочь. - Никаких "потом"!
  И мое терпение лопнуло.
  - Ах так? - говорю. - Так? Ну и хорошо! Ну и ладно! Ну и забирай-ка прямо сейчас свою гребаную Симпатию и катитесь-ка вы к чёртовой матери!
  И фофан этот менжанул. Не, ну действительно, ежели я их сейчас распопру - это ж как изгнание из рая получится, просто, можно сказать, катастрофа! Поморщился-поморщился, попыхтел-попыхтел - и буркнул что-то типа "там видно будет".
  А в этот момент "Энитайм эт олл"1 как раз закончилась; Женька с Симпатией вернулись к столу, мы хлопнули еще по одной, и я Женьке легонько на ногу наступаю, а сам говорю:
  - Слышь, давай-ка поднимемся. Мне там хреновину одну перенести надо, а, зараза, тяжелая...
  Вылезли из подвала, я люк на две трети прикрыл, чтоб ориентироваться, и мы расположились рядком: Женька на матрасе поролоновом, а я в кресле. Женька скоро закемарил, а я фактически как Виннету, на стрёме. Слышу: диван мой походный заскрипел, охи-вздохи, "ты меня лю?" - "лю-лю"... Короче, пошла мазута. А когда эта бодяга закончилась, я выждал для приличия минут пять, а после Женьку разбудил; мы покашляли, каблуками погремели и вниз полезли.
  Эти уже снова за столом сидят, за ручки как детки малые держатся, такие очумелые чуть-чуть, одухотворенные и счастливые. Врезали мы еще по одной, и Симпатия со своим Ромео отправились танцевать.
  Танцуют они, значит, танцуют, а я, когда Симпатия спиной ко мне оказывается, глаза начинаю страшные делать и с понтом беззвучно орать: "Ну ты чё? Ты чё, сука?!"
  Он, скотина, сперва вроде как и внимания не обращает. Я уж совсем было опять веру в него потерял, но вдруг гляжу: аккуратненько, с умом, этак ненавязчиво левой рукой платьишко ее к талии подгребает, а указательным пальцем правой тычет: смотри, мол...
  А платьишко-то коротенькое - смотрю: без трусов. Понял? А ты говоришь - козёл!
  - Да это ты говоришь - козёл, - возразил я.
  Вячеслав Владимирович согласился:
  - И правда я. Но видишь: в конечном итоге фактически настоящим дружбаном оказался... Ну, заголил он, в общем, попку Симпатии до определенной степени приличия, подал сигнал и снова привел ее туалет в исходное, как я это называю, положение.
  "Телл ми уай" кончилась, танцоры вернулись за стол. И тут Генка Женьке и говорит:
  - Ох, чё-то пивка захотелось. Да и закуска кончается - идем купим.
  Внутренне-то я, конечно, обрадовался, однако внешне здорово удивился:
  - А денег же нету!
  - Да есть, есть, - важно так отвечает (нет, всё равно козёл!) и подталкивает Женьку: - Пошли.
  И - пошли. В смысле - полезли. Слышу: дверь гаража открыли, потом закрыли - и тишина...
  Кассета в пятый или шестой раз закончилась. Я перемотал, опять включил и снова сажусь, но теперь уже поближе к Симпатии. Наливаю, производим выпивание - гляжу: Симпатия уже хороша, но, слышь, держится, здорова же, однако, лакать!
  И вот я начинаю нести какую-то ахинею: о смысле жизни, о любви, о дружбе, о равенстве и братстве всех народов на земле. Но сперва - в общем и целом, в рамках марксистско-ленинской философии, этики и эстетики, в масштабах всего прогрессивного, как я это называю, человечества, а потом понемногу, понемногу перехожу к данному конкретному случаю.
  - А знаешь ли ты, уважаемая, - перехожу, - что мы все трое фактически друзья детства?
  - Да, - кивает Симпатия, а глазёнки мутные-мутные.
  - А знаешь ли ты в таком случае, - продолжаю, - какие мы все трое охрененные друзья детства?
  Снова кивает:
  - Да. - И глаза всё такие же.
  - Мы же фактически как братья, только разноутробные, - развиваю я тему дальше. - Едва от материнских грудей оторвались, сразу и познакомились... - И начинаю, словно удав, правой рукой помаленьку ее обвивать. - ...И дошколятами сопливыми вместе бегали, и в индейцев играли, и в одном замечательном вокально-инструментальном ансамбле с поэтическим названием "Горячий иней" лабали. Нет, ты представляешь?!
  - Да-а, - мычит Симпатия и на руку мою, которая движется все конкретнее, покамест не реагирует.
  - Эх-ма, - по-стариковски вздыхаю. - Такие-то вот дела, милая... - И опять ближе к теме: - А ты знаешь, что у братьев промеж собой никаких секретов?
  - Да.
  - А что они обязаны всем делиться?
  - Да.
  - У них и вкусы одинаковые, и друзья общие. Да?
  - Да.
  Рука - р-раз куда этот хрен показывал.
  - И подруги тоже, да?
  - Нет!
  Я аж подскочил:
  - Что - "нет"?!
  А Симпатия глазами - луп-луп.
  - П...подруги - нет!
  Я обиженно замер.
  - Не-ет?
  - Нет, - твердо и убежденно говорит Симпатия. - Подруги - нет!
  - Да почему же это?! - горестно воскликнул я.
  - П-потому... Потому что это... это нехорошо, - упрямо выдавила она, но руку мою убирать, однако, не спешила, что в результате ее и сгубило.
  Нет-нет, я вовсе не собираюсь вдаваться в какие-то пошлые детали и мерзопакостные подробности, но понимаешь сам: женщина без трусов - что рыцарь без лат, что вооруженные силы государства без системы ПВО, - беззащитна как малый ребенок. В общем, в конце концов, товарищ, все разрешилось к взаимному удовлетворению сторон.
  Ну а потом мы снова уселись за стол, снова выпили и опять принялись задушевно танцевать под "Хад дэй"з найт" и дожидаться дружбанов с пивом.
  Они скоро пришли, принесли пиво, рыбу, хлеб и колбасу, и наслажденье битвой жизни продолжилось. Повелитель Симпатии одними глазами поинтересовался: "Ну как?" Я, тоже одними, ответил и усиленно начал косить на Женьку. Эгоист наш сперва делал вид, что не замечает, потом - что не понимает, а потом стал сердито хмуриться, кусая свой, как я это называю, длинный ус. Но наконец смилостивился: ладно, мол.
  Давно бы так. Я встал и, почесав затылок, озабоченно-озабоченно говорю:
  - Слышь, Ген, мне там хреновину одну тяжелую перенести надо...
  Поднялись по лестнице, крышку люка наполовину прикрыли и раком встали - ушами к подвалу.
  Стоим, слушаем. Но оттуда только: "бу-бу-бу" - "бу-бу-бу", "бу-бу-бу" - "бу-бу-бу"... У меня уж коленки совсем одеревенели, а внизу ни фига интересного. Бормочут чего-то, потом гитара запиликала...
  В общем, через полчаса я не выдержал: плюнул, на ноги поднялся и полез в подвал. Эти сидят себе рядышком как голуби мира и трогательно этак воркуют "за жизнь". Я демонстративно врубил "Хад дэй"з найт" на полную громкость и, когда завсегдатай пляжа уволок Симпатию вальсировать под "Кэн"т бай ми лов", набросился на Женьку.
  - Ты что?! - шиплю. - Да как тебе только не стыдно! Ты же фактически наш дружбан! Времени и так в обрез, каждая минута на счету, на вес золота, а ты тут, мать-перемать, нет чтобы произвести половой акт любви, сопли размазываешь!
  - Да пошел ты! - отвечает. - Я же слышал, как вы в дырку пыхтели. И вообще, вот так, при посторонних, я не могу!
  - А я могу?! - изумился я. - Я тоже не могу, и Гена не может, но есть ведь такое слово - "надо". И потом, какие же мы посторонние? Забыл Елизавету Никаноровну? А ты - почти час коту под хвост!
  - А вы уматывайте отсюда, - заявляет. - Тогда и...
  - "Уматывайте"?! - Меня от обиды аж затрясло. - Да как же это так, дорогой товарищ, - "уматывайте"? Я же, между прочим, здесь хозяин, а Гена - повелитель Симпатии, она за ним притащилась. Выходит, за крышу над головой мы фактически должны благодарить меня, а за наше простое женское счастье - его. А ты вместо благодарности - "уматывайте"!..
  В запасе у меня было еще достаточно справедливых и гневных слов, но тут вернулись Генка с Симпатией, и я заткнулся. А минут через девять Генка снова начал делать мне страшные глаза.
  Я вздохнул и ткнул Женьку локтем:
  - Пойдем, мне там хреновину одну тяжелую...
  Примерно через час Генка разбудил нас. Они с Симпатией уже вылезли из подвала оба, и теперь Симпатия, не очень твердо держась на ногах, подправляла, так сказать, макияж и подтягивала трусы. Когда подправила и подтянула, мы доели колбасу, допили остатки пива и вышли на свет божий...
  Вячеслав Владимирович на мгновенье задумался, а потом тряхнул серебристой головой:
  - Вот ты всё говоришь - "друзья, друзья", а знаешь, что этот "друг" отмочил?
  - Не знаю, - вздохнул я, и благородное лицо Вячеслава Владимировича исказила болезненная гримаса.
  - А я знаю... Он сказал: "Нам с Женькой до дому далеко, а тебе - рядом и делать один хрен нечего. Проводишь ее, а нам пора". - И алес. И ушли! Это, по-твоему, как, а?
  "Да никак!" - чуть не брякнул я. Мне всё сильнее хотелось в приемную, к Лейле Шамсудиновне. Однако из политесу пришлось дипломатично протянуть:
  - Ну-у-у, действительно...
  - Зашибись, да? - фыркнул Вячеслав Владимирович. - Ему, видите ли, есть чего делать, а мне - нечего! Трудяга, блин! Вот гнида!
  Ну и ладно, пошли мы с Симпатией к остановке. А там, если напрямик, то через опытное поле. Идем мы, значит, идем, и я вдруг говорю:
  - Слушай! Мы же фактически с тобою прощаемся и никогда больше, как я это называю, не встренемся. А помнишь: "Если кто-то там кого-то в поле у межи, то, наверно, лучше что-то прям-таки во ржи"?
  - Это пшеница, - вздыхает.
  - А и не важно, - успокаиваю. - Важно, что, выражаясь аллегорически, мы расстаемся навсегда под белым небом января, а посему - давай-ка, милая, "на посошок"? Как это там - "Будь ему рада хотя бы за то, что это последний подарок".
  - "Ему" - это кому? - подозрительно спрашивает.
  - "Ему" - это мне, - поясняю. - Ну? Убедил?..
  ...Домой я притащился замордованный и вроде уже и не пьяный, а только чумовой какой-то. Хранительница моего очага, естественно, в бога-мать, но я же фактически индеец: и реагировать не стал, завернулся в одеяло и прямо на полу, как пауни в прерии, уснул...
  Вячеслав Владимирович вдруг резко замолчал и озадаченно потер лоб:
  - Эй, слушай, а вообще-то к чему я всё это несу?
  Я устало пожал плечами:
  - Ну, вроде к вопросу о дружбе...
  - Ага. Точно. "О дружбе". Так вот, захожу через неделю к этому... другу. Как человек зашел: с его хранительницей очага полюбезничал, детям чё-то хорошее сказал. Но гляжу: рожу, зараза, на километр воротит! Я - "Гена-Гена", а он только фыркает, словно я не лучший дружбан детства и художественный руководитель, а какая-нибудь тварь подзаборная.
  Но в доме-то, понятно, ничего выяснять не стал, а когда на улицу вышли - р-раз его за грудки.
  - Это что, - спрашиваю, - такое означает?! Что же это такое, Геннадий Митрофанович, значит?
  А он вдруг как засопит, да как запыхтит - ну вылитый Тачунка-Витка - и с неимоверным презрением отвечает.
  - Я, - отвечает, - эту Симпатию, может, для себя только берег. Я, может, ее цельную неделю охаживал, очаровывал и лелеял. А ты... Ты надругался над нашей чистой любовью и подло овладел Девушкой Моей Мечты, воспользовавшись тем, что мне выпить еще захотелось! И хоть ты и друг детства и художественный руководитель, но коль ты растоптал наши светлые и ясные чувства, то иди-ка к такой-то матери и чтоб больше ко мне ни ногой!
  И веришь, он меня этим просто потряс. Я долго стоял потрясенный, а потом только горько улыбнулся, как человек, вмиг напрочь лишившийся всех своих идеалов, и тихо и интеллигентно сказал. Я сказал:
  - Ах, сука ты, сука! Выходит, это я надругался и растоптал?! Да ни за что на свете не соглашусь я с подобной трактовкой случившегося. Во-первых, на моем месте так поступил бы каждый...
  - Но ведь Женька-то не поступил! - вскинулся он.
  Я грустно вздохнул:
  - Ежели бы мы с тобой вышли из гаража, и Евгений поступил бы как все нормальные люди. Так вот, повторяю: во-первых, на моем месте так поступил бы каждый, но суть даже не в этом, а в том, что все мы фактически охрененные дружбаны детства и я просто не думал, честное слово, не думал, что такая незатейливая мелочь может стать причиной разрыва наших более чем третьвековых дипломатических взаимоотношений! Но коли так... коль так... Да пошел ты, - говорю, и сказал, куда именно, - жлобяра проклятый! - Величественно, как фараон, махнул рукой, повернулся и скрылся за горизонтом вечности.
  Вот... - скорбно уронил голову Вячеслав Владимирович. - Вот. А ты, идеалист хренов, всё - "как молоды мы были", "друзья, прекрасен наш союз"!..
  Я перебил:
  - Погоди, но, насколько я понимаю, в конечном итоге ты вернулся всё же из-за своего горизонта вечности?
  Вячеслав Владимирович поднял голову:
  - Я - "вернулся"?! Да он сам через неделю позвонил и спрашивает:
  - Вячеслав Владимирович, у тебя самогон есть?
  - Ну допустим, есть, - отвечаю я ледяным тоном. - Но вам-то какое, гражданин, до этого дело?
  - Да слышь, - шепчет. - Тут у меня, понимаешь, две Симпатии...
  - Ясно! - рассмеялся я. - Значит, вы, невзирая ни на что, все-таки остались охрененными дружбанами детства и гармоничными единомышленниками?
  Вячеслав Владимирович помолчал. Потом вяло пожал плечами:
  - Ну-у, в принципе, можно выразиться и так, но...
  - Но, как говорит наш директор, дело не в этом, - кивнул я и поднял стакан. - Ладно, за что пьем?
  Вячеслав Владимирович с укоризной посмотрел на меня как на идиота:
  - Как - "за что"? Конечно, за дружбу...
  Едва мы успели поставить стаканы, дверь распахнулась и в кабинет стремительно вошла Лейла Шамсудиновна.
  - Юрий Дмитрич! - Увидев, что у меня гость, осеклась: - Ой, извините!..
  - Что вы-что вы! - Мы оба галантно вскочили, и я произнес: - Разрешите представить: моя сотрудница, мой друг детства.
  - Очень приятно. Лейла Шамсудиновна, - сказала Лейла Шамсудиновна.
  - Приятно вдвойне, - щелкнул каблуками мягких тапочек Вячеслав Владимирович. - Гаврила Петрович.
  Я посмотрел на него удивленно, а Лейла, так, по-моему, даже с явной жалостью.
  - Вы что-то хотели? - спросил я.
  Секунду она глядела на меня, а потом решительно помотала головой:
  - Нет, ничего... Я потом, извините. - Повернулась и вышла.
  Какое-то время мы оба молчали. Наконец Вячеслав Владимирович вздохнул:
  - Хорошая мадама...
  Я тоже вздохнул:
  - Хорошая...
  - Вы с ней... тово? - деловито поинтересовался он.
  - Рехнулся?! - Возмущение мое было вполне искренним.
  Он иезуитски прищурился:
  - А что тут такого?
  - Да ну тебя! - махнул я рукой. - Во-первых, она на пятнадцать лет младше, во-вторых, там молодой муж "что-то типа "нового русского", а в-третьих...
  - А в третьих, она тебе нравится, - перебил Вячеслав Владимирович.
  - Нравится, - после некоторой паузы признался я, - но...
  Он презрительно скривил тонкие губы.
  - "Но"? Ну и что - "но"? Ну и что тогда, скажи мне, пожалуйста, - "но"?!
  Я помрачнел.
  - Но, как говорит наш директор, - дело не в этом...
  
  Может, я от темы отвлекаюсь -
  Стиль такой пусть вас не испугает.
  Я с эпохами, людьми перекликаюсь -
  Знания границы раздвигают.
  
  
  Полагаю, что коль уж речь снова зашла о директоре, то для более полной обрисовки сложившейся на данный момент в издательстве ситуации надо пояснить следующее. Ко времени описываемых событий директор наш Алексей Михайлович Бочаров находился в больнице. Врачи готовили его к очень сложной операции, а обязанности директора исполнял Валерий Макарович. И как же радостно, чёрт побери, он их исполнял!..
  Пожалуй, для объяснения причин этой радости следует сделать небольшое лирическое отступление. Лет пятнадцать назад Алексей Михайлович назначил Валерия Макаровича главным редактором, о чем впоследствии пожалел не раз и не два. Этот их многолетний симбиоз выглядел довольно странно, в том числе и благодаря тому, что, по слухам, вроде бы едва ли не на следующий после своего назначения день Валерий Макарович начал подсиживать Алексея Михайловича, несомненно мечтая в одно прекрасное утро занять его кресло.
  Честно говоря, ни к чему расписывать здесь все перипетии этого их оригинального сотрудничества, хотя расписать и было что. Они то вместе выпивали, то жутко ругались на планерках и собраниях на глазах у всего коллектива. Потом опять мирились, выпивали - и опять ругались... Однако при всех своих несомненных гуманистических достоинствах и удивительном таланте часами толочь воду в ступе, ухитряясь не сказать при том ничего путного, Валерию Макаровичу до Алексея Михайловича было ой как далеко!
  Обкомовский работник в прошлом, директор наш, коли уж вставал на дыбы, то делался просто неудержим и неодолим как цунами. Маленький, толстенький, с зычным, порой сбивающимся на самых высоких тонах на петушиный фальцет голосом, Алексей Михайлович так орал на Валерия Макаровича, что того, рослого и до перехода в торговый сектор худощавого, а после перехода малость раздобревшего и залоснившегося, этим ором в конечном итоге просто сдувало, сбивало, сметало и разносило в щепки, и он как испуганная нимфа в грот убегал на несколько дней в свой кабинет зализывать моральные раны.
  К тому же и связи Алексея Михайловича были куда мощнее - раньше его друзья сидели в обкомах и горкомах, а теперь - в администрациях и думах. Немногочисленными же друзьями... Точнее, не друзьями, а, скажем так, духовными собратьями Валерия Макаровича была далеко не могучая кучка из некоторых местных журналистов и писателей, с которыми он любил при случае порассуждать о вечном и бренном, о месте и миссии творца на Земле вообще, а также своем собственном месте в областной и мировой литературе в частности, ибо лет восемь назад и сам вступил в Союз писателей, после того как выпустил книжку про свое трудное детство.
  Сделавшись "членом", Валерий Макарович ужасно этим фактом возгордился и всё последнее десятилетие, говорят, писал роман о Христе. Однако же в борьбе за директорское кресло это помогло ему не шибко, скорее наоборот: повесть его о трудном детстве со временем стала образом почти нарицательным и... Ну, понимаете сами: оказаться с амбициями и гонором Валерия Макаровича к шестидесяти годам автором единственной книжки - это... Главы же из романа о Христе он напечатал в двух газетах накануне своего юбилея. Каюсь, я прочел и ничего не понял. То есть, текст-то разобрал - не понял только, зачем вообще Валерий Макарович сподобился в данном случае браться за перо: ей-ей, даже с детством у него получилось куда вразумительнее и живее.
  Но я опять отвлекся. Всё. Констатирую последний раз: Алексей Михайлович уже почти месяц готовился к операции, а Валерий Макарович, похоже, почуял, что наступает его звездный час...
  Вячеслав Владимирович ушел, однако только я собрался проанализировать свое умственное состояние на предмет возможной работоспособности, заявился другой гость - охранник одной из фирм, арендующих у нас помещения под офисы, по имени Саша. Саша был хорошим малым лет двадцати шести-двадцати семи, плечистым, крепким и очень добрым и вежливым. Увы, убийственные чары огромных глаз Лейлы Шамсудиновны не пощадили и его, и долгое время Саша нудно доставал меня, чтобы я их познакомил.
  Знаете, на каком-то определенном этапе жизни и творчества просьбы, а порой даже настоятельные требования знакомых мужского пола познакомить их с Лейлой Шамсудиновной превратились для меня в подлинный кошмар. Но что поделать - стиснув зубы, знакомил: отводил их в приемную, представлял и ретировался, а потом выслушивал сердитые обвинения Лейлы в сводничестве.
  Интересно, неужели она думала, что мне самому это нравилось? М-да, тут, наверно, понамешано было всякого, в том числе и изрядная доля какого-то... ненормально-сладострастного мазохизма, что ли? Хотя мне это было жутко неприятно, я точно старался отгородиться от Лейлы Шамсудиновны частоколом поклонников, который возводил собственными руками. Возводил - и злился. На кого? Да на себя, кого же кроме.
  Ладно, пришел Саша, которого я уже познакомил с ней на прошлой неделе, и - новая просьба (нет, ну почему это, интересно, меня так любят собаки, старики и дебилы?!). Теперь я, оказывается, должен спросить у Лейлы Шамсудиновны, как она к нему, Саше, относится. Нормально, да?
  Я почти застонал:
  - Слушай, Шурик, ну ты совсем уже! Вконец офонарел на своем ответственном посту? Иди и спрашивай сам.
  Он прерывисто выдохнул:
  - Я стесняюсь... А вас она уважает, может, и ответит.
  - Твою мать! Да что я, голубь почтовый?! - возмутился я, а Саша смущенно улыбнулся:
  - Ну пожалуйста, ведь это же совершенно не трудно. А я сегодня даже специально в парикмахерскую сходил. - Он провел пятерней по торчащему дыбом светло-русому "ёжику". - Хорошо?
  - Бесподобно! - буркнул я, и он обрадовался:
  - Огромное спасибо! С меня причитается!.. - И не успел я рта раскрыть, как он испарился.
  А я покурил еще минут пять, нервно думая про собак и дебилов, но кури не кури, а получается, что вроде как пообещал. Ничего не попишешь - встал и чуть нетвердой походкой направился в приемную.
  Лейла Шамсудиновна словно сиротка (да все мы, бедненькие, без Алексея Михайловича в определенной степени осиротели) сидела и что-то грустно печатала на сундукообразной механической "Ятрани". Ее длинные волосы волнами ниспадали на металлический корпус машинки, и она то и дело отбрасывала их назад. Услышав мои шаги, Лейла Шамсудиновна подняла голову:
  - Юрий Дмитрич! А что же вы бросили своего гостя?
  Я устало приземлился в мягкое кресло напротив.
  - А никакого гостя уже и нет.
  Лейла Шамсудиновна педантично допечатала до точки.
  - Гаврила Петрович ушел?
  - Кто-о?! - не сразу врубился я. - А-а, Гаврила... Да, ушел. Подул, знаете ли, восточный ветер, и он как Мэри Поппинс...
  - Забавный человек этот ваш Гаврила Петрович, - негромко сказала она. - Правда?
  - Правда. Очень забавный, - подтвердил я и с важным видом пояснил: - Когда-то он был верховным вождем шайеннов, а я воином пауни. В общем, в те времена мне от него порой здорово по мозгам доставалось. Слава богу, скальп уцелел, а иначе не сидеть бы мне сейчас с вами. А еще он был нашим художественным руководителем, но это уже, конечно, позже: "битломания", первые ВИА...
  Она улыбнулась:
  - Моя мама до сих пор любит ту музыку, и я тоже ее поэтому все детство слушала. "Самоцветы", "Поющие сердца", "Цветы", Юрий Антонов, да?
  - Да, - кивнул я. - И другие тоже.
  Глаза Лейлы Шамсудиновны загорелись:
  - А знаете, какую песню мама в молодости часто пела?
  - Не знаю, - вздохнул я.
  - "Гёл"1.
  - Да ну?! - Подозреваю, что мои глаза загорелись тоже. - "Is the anybody going to listen to my story..."
  - "Я хочу вам рассказать, как я любил когда-то..." - перебила Лейла Шамсудиновна. - Ой, вот бы вас с родителями в одну компанию! Вы же, наверное, почти ровесники?
  Я вмиг поскучнел.
  - Ну, так уж прямо и "почти"...
  - А Гаврила Петрович?
  Чуть воспрял.
  - Гаврила Петрович на четыре годика меня мудрее.
  Она опять отбросила волосы.
  - А о чем вы с ним разговаривали? О музыке?
  Я вспомнил, о чем, и снова вздохнул:
  - Ну-у, и о музыке тоже... - Помолчал. - Послушайте, вообще-то я пришел сказать одну вещь... - И опять умолк.
  Лейла Шамсудиновна прищурилась:
  - Так говорите.
  Я махнул рукой:
  - Нет, погодите, не то... Да. То есть, нет - не сказать, а спросить. Можно?
  Лейла Шамсудиновна вдруг на миг замерла, а потом медленно кивнула:
  - Можно.
  - Видите ли... Видите ли, дело в том, что один человек попросил меня узнать, как вы к нему относитесь.
  Она рассмеялась:
  - Гаврила Петрович?
  Я хмыкнул:
  - Да какой там Гаврила Петрович! Этот бы, будьте уверены, сам спросил, церемониться не стал бы. Нет, уважаемая Лейла Шамсудиновна, приходила ваша очередная жертва, охранник Саша, стриженный, только из парикмахерской, весь благоухает как магнолия и ввиду этого требует, чтобы вы сказали мне, нравится ли он вам. Хау!
  - Действительно требует? - посерьезнела Лейла Шамсудиновна.
  - С дубинкой к горлу, - подтвердил я и - ляпнул: - Пообещал мне за миссию бутылку.
  Лейла слегка наклонила голову, отчего прядь светлых волос снова упала на "Ятрань".
  - При любом ответе?
  Я поморщился:
  - Не в бровь, а в глаз. Сам боюсь пролететь.
  - Вы, значит, начали уже брать магарычи? - Нет, теперь она не смеялась.
  - Насильно суют, - проворчал я. - Ладно, так что скажете?
  Сектор "с полчетвертого до шести" чуть сузился.
  - Что и Елисею Парисычу. Пока еще я в некотором роде замужем.
  Я приподнял бровь.
  - Но Александр вроде спрашивал не об этом.
  - А это ответ и не ему.
  - Да? А кому же?
  - Никому! - нахмурилась Лейла Шамсудиновна.
  Я встал.
  - Понятно... - Хотя ни черта мне не было понятно. - Но что же все-таки передать вашему воздыхателю?
  Она тоже встала.
  - Что хотите, кроме глупостей.
  Я кивнул:
  - Ладно...
  Шурик маялся в холле. Увидев меня, он подскакал как молодой щенок, и его серые глаза широко распахнулись:
  - Ну? Что?
  Я бодро подмигнул:
  - Всё класс! Дуй!
  - Куда? - остолбенел он.
  - Как это - куда? Беги к ней, чудила! Ждет!..
  Минут через пять Шурик медленно открыл дверь моего кабинета, и я с преувеличенным пафосом поинтересовался:
  - Ну? Всё пучком?
  Шурик растерянно хлопал глазами:
  - Она... Она сказала, что вы, наверное, что-то перепутали...
  - Что значит - перепутал?! - возмутился я. - Погоди-ка... - И сокрушенно помотал головой: - Ничего не понимаю! Ох уж эти бабы! Сначала, видите ли, заявляют одно, а потом...
  - Нет... - Губы его дрогнули. - Нет! А вы... Вы обманули меня!.. - И захлопнул дверь с той стороны.
  М-да, спасибо, что не ударил... "Магарыч" - "магарыч"... Да пошел ты со своим магарычом!..
  Я решительно поднялся и решительно замаршировал в приемную. Лейла Шамсудиновна стояла возле стола и перелистывала какие-то бумаги. Взгляд громадных глаз, устремленный на меня, был совсем не добрым.
  А я...
  А я приблизился к ней, положил руки ей на плечи и... поцеловал в губы. Потом - снова в губы... В щеку... В шею...
  В себя пришел от звуков ее насмешливого голоса:
  - Вы, Юрий Дмитриевич, с ума сошли?!
  Я резко отшатнулся, как от удара.
  - Ч-что?.. - Тупо кивнул: - Да-да, простите... Должно быть...
  Всё, хватит работать! Заработался, трудяга хренов!..
  Я запер кабинет и, не попрощавшись ни с Лейлой Шамсудиновной, ни с кем-либо еще, ушел. Дурак! Ну, дурак!..
  А впрочем...
  Нет, всё равно дурак!
  
  
  Может, и верно ты парень удалый
  И кругозор приобрёл без ошибки,
  Только умишко, видать, захудалый,
  Да маловато красивой улыбки...
  
  
  День или два я, можно сказать, только и делал, что работал. Причем работал честно, упорно, самозабвенно, не покладая ни рук, ни ручки, ни мозгов, словно бичуя себя таким образом за время вынужденного похмельного простоя. Хотя чего греха таить, имелся в этом внезапном повышенном усердии и некий особый интерес.
  А дело в том, что на меня откуда ни возьмись вдруг свалился как снег на голову один весьма занятный тип. Звали его Александром Николаевичем, по фамилии - Маковкин, было ему годиков шестьдесят семь-шестьдесят восемь, а проживал он в Свекольном, маленькой деревушке, почти уже сросшейся своей околицей с северо-восточной окраиной нашего города.
  Внешности Александр Николаевич был очень колоритной и примечательной: низенький как гриб, но жутко осанистый, с большими, страшно мудрыми глазами и просто-таки классической патриаршей бородой. Едва нарисовавшись на пороге кабинета, он картинно простер в моем направлении узловатую мозолистую длань и с пафосом трибуна пророкотал:
  - Дмитрич? Ты - Дмитрич, да? Это, я был щас у вашего... как его... Преображенского, да? И он, это, послал мене к тебе!
  А я мысленно послал и этого гнома с ликом Сократа, и самого Преображенского за такой подарочек далеко-далеко. В том, что дед - подарочек еще тот, я не усомнился ни на секунду: слишком уж хорошо знакомым был блеск клинического литературного безумия в его мудрых очах. Вопрос только в форме (поэзия или проза) и степени запущенности (робкий новичок или законченный гений) болезни.
  - М-м-м, - безо всякого энтузиазма поморщился я и тяжело вздохнул: - Ну, валяйте, выкладывайте, с чем, тэк скэ-эть, пожаловали. Вас как величать-то?
  Чинно отрекомендовавшись и крепко пожав мне руку, Александр Николаевич присел в кресло и выудил из авоськи бурую папку с тесемками, расшнуровал ее и торжественно водрузил на стол внушительную стопу машинописных листов.
  - Вот... стихи... - с трепетным придыханием молвил он. (Значит, "поэзия".) - И стихи, скажу те, Дмитрич, такия... (Чёрт, "гений"!)
  Теперь я мысленно уже не только посылал, а почти проклинал и Александра Николаевича, и Валерия Макаровича: отбиваться от подобных "творцов" - это... В общем, коллеги по ремеслу меня поймут, а не коллеги - поверьте уж на слово.
  - Да-да. Конечно. - Я нервически подёргал щекой. - Ну давайте, давайте поглядим. - И - обрадовался: аргументы для раздолбания не надо было даже искать. Всё лежало прямо тут, на самом виду.
  Для блезира я пробежал глазами несколько страничек, покрывшись при этом вполне искренними мурашками ужаса, и как шулер новую колоду листанул рукопись веером.
  Гость волнительно привстал:
  - Ну?..
  - А что - "ну"? - Я утомленно откинулся на спинку стула. - Что это такое?!
  Александр Николаевич обиделся:
  - Как что? Говорю ж - стихи!
  - А почему без знаков препинания?
  Поэт помрачнел:
  - Да понимаешь, Дмитрич, ить не шибко я силён в запятых.
  Я потянулся за сигаретами.
  - А в точках вы тоже - "не шибко сильны"?
  "Гриб" прищурился:
  - Не, ты погодь, погодь, Дмитрич! А для чё ж тогда существуют всякие там редактора и корректора, а?
  Меня снова передёрнуло.
  - Думаете, чтобы точки с запятыми за вас ставить? Но ладно, это еще полбеды. А вот, к примеру, размер?
  Патриарх удивился:
  - Какой размер?!
  (У-у, гадство!)
  - Такой! Любые стихи должны соответствовать определенному размеру.
  Во взгляде Александра Николаевича сверкнул холодный булат.
  - Да ты чё, Дмитрич, не видишь, все строчки почти одинаковые по длине? Ты возьми линейку, померяй!
  (Ну, Преображенский, погоди!..)
  - Да не сантиметрами же, Александр Николаич, поэзию мерят! Я о стихотворном размере! Ну смотрите сами - допустим, вот:
  Высокий мир в нежной моей душе неоспорим
  Правда в ней бывают разрывы столкновений
  Мы дураки сами жизнь свою распутную творим
  И в опошлении тогда умирает бедный гений...
  Ну? Это что такое? Какой здесь размер?
  Маковкин барски развел руками:
  - А ты на кой кляп тут сидишь, Дмитрич? Ты специалист, тя государство учило, деньги тратило - вот и делай этот самый размер.
  От такой наглости я охренел.
  - Это я, выходит, должен его делать?!
  Он кивнул:
  - Ты, а кто же?
  - И точки с запятыми мне ставить?!
  - Тебе. И потом, ты не придирайся больно уж. В стихах ведь главное что?
  Я судорожно затянулся "Явой".
  - И что же?
  - Рифма, вот что! Я знаю, мне говорили. А с рифмой у мене полный ажур. Гляди сам: "неоспорим" - "творим", "столкновений" - "гений". Нет, уж чего-чего, Дмитрич, а рифма... Смотри, смотри: "власти" - "страсти", "грёзы" - "слёзы", "оправданья" - "рыданья", "грести" - "обрести"...
  Я швырнул окурок в открытое окно.
  - Ну ладно, согласен, рифмы - ладно. А... смысл?
  - Чево?! - изумился Маковкин.
  - Ничего! Какой смысл вы вложили в эту строфу? Лично мне не понятно.
  Александр Николаевич уставился на меня как на больного:
  - Да ты чё, Дмитрич?! Совсем сляпой? Я ж в этом куплете говорю про то, что умному человеку у нас о-о-ой как трудно в жизни приходится.
  - Да? Ну хорошо, а вот тут вы о чем говорите? - ткнул я пальцем наугад в другой "куплет".
  - А тут мене беспокоит нравственность нашего общества! - сурово отрезал он. - А вот тут - экология. А вот тут...
  - Ладно, - обреченно махнул я рукой. - Ну а где заканчивается одно и начинается другое, гм... стихотворение? Хоть бы звёздочки или чёрточки какие нарисовали.
  Похоже, Александр Николаевич окончательно усомнился в моей профпригодности.
  - Эх, Дмитрич-Дмитрич! Да ить каждая страничка и есть отдельное стихотворение. Правда, там дальше с десяток на другую страницу перелазит, но уж по смыслу сам как-нибудь отделишь. Там еще, кажись, и штуки три поэмы есть. Вот ты и...
  - Я?! - взвился я. Оригинально, он что, всерьез воображает, что я возьмусь за обработку этого бреда? Да здесь никакая обработка и не поможет: бред, он и есть бред...
  - Ты! - кивнул "гриб". - Ты, Дмитрич. Скажи только, скока это будет стоить, - и с богом. Но уж не обдирай пенсионера. Детство у мене было тяжелое, отрочество и того тяжельше, ну а юность...
  Но я его уже не слушал. Я уже прикидывал, сколько слупить за причесывание этой белиберды. А ведь их тут до хрена, "стихов"-то, штук двести. Можно поживиться. (Понимаю, что не очень меня это красит, но... В общем, не корите и не судите.)
  - ...Ты, Дмитрич, стихи мои обделай как положено, - продолжал меж тем Александр Николаевич, - а я их потом у вас напечатаю книжкой, за свой собственный счет.
  - Да без проблем, - пожал я плечами. - Конечно, обделаю. Двадцатка стих - и будет вам и размер, и рифма...
  - Э, рифма у мене уже есть! - с обидой напомнил поэт.
  - А, ну да, - согласился я. - Короче, будет вам и белка, и свисток, и глубокий смысл. Даже запятые поставлю. Тыщу рублей авансу - и вперед!
  - Да ты погодь, Дмитрич! - взволнованно перебил меня Маковкин. - Деньги это ладно. Ты... Ты главное скажи. Мои стихи, они... они принесут людХм пользу? Скажут им о чем-то таком?.. Заставят задуматься над чем-то этаким?.. - замысловато пошевелил он заскорузлыми пальцами. - А?
  - Даже и не сомневайтесь, - заверил я. - Ваши стихи, Александр Николаич, людям принесут такую пользу, о таком скажут, над этаким заставят задуматься... Э-э-эх!.. - И полез за новой сигаретой.
  Глаза его под толстыми стеклами очков предательски повлажнели.
  - Спасибо, дорогой... - Он достал из кармана кошелек и отсчитал оттуда десять сотенных бумажек. - Держи, дорогой... Ну... Ну и самое главное... Только честно, без брехни, я брехню не люблю! Стихи у мене хорошие, а?
  Если я и промедлил, то лишь какую-то долю мгновенья. Я максимально честно посмотрел в его влажные глаза и максимально искренне произнес:
  - Хорошие... - Помолчал и еле слышно добавил: - Очень хорошие, Александр Николаевич...
  
  Жестокая игра вокруг велась
  Рабов, вдруг изменить судьбу решивших,
  И болью враз в сердцах отозвалась
  Гигантский поворот тот всех свершивших.
  
  
  Так вот этим-то я теперь усердно и занимался: подстригал, приглаживал и причесывал убийственные вирши г-на Маковкина. Да нет, ясно, что по большому счету ничего сделать с ними было просто невозможно априори: подстриженное, приглаженное и причесанное, дерьмо все равно останется дерьмом, как его ни стриги, гладь и чеши. Ну вот, для примера: допустим, строфа, которую я уже цитировал в оригинале, стала выглядеть так.
  Высокий мир в душе неоспорим,
  Хоть неизбежны взрывы столкновений.
  Мы сами жизнь распутную творим -
  И угасает опошлённый гений.
  Понятно, да? Бред, конечно, бредом и остался, но уже и как-то вроде более живенько, верно? В общем, сидел я, пыхтел, занимаясь этим самым непотребством, то бишь, литобработкой, как вдруг внимание мое привлек донесшийся из коридора шум.
  Решив передохнуть от поэзии и заодно малость развеяться, я вышел из кабинета - в приемной беседовали, и явно на повышенных тонах.
  "...Преображенский сказал!.."
  "...Но почему именно я?.."
  "...Валерий Макарович распорядился!.."
  "...Но почему не на машине?.."
  В диалоге участвовали двое: обыкновенно мягкий, однако же сейчас с жестковатым налетом официоза и ощущения значимости исполняемой миссии полубаритон Виктора Петровича прерывался звонким возмущенным то контральто, то сопрано Лейлы Шамсудиновны. Гм, не знаю, что уж там вещал Булков, но явно не слова страсти и нежности.
  Я подошел к распахнутой двери в приемную. Оппоненты стояли друг напротив друга, и редеющая макушка заведующего торговым отделом находилась примерно на уровне грудей Лейлы Шамсудиновны. Лицо ее было взволнованным, а огромные глаза метали молнии. По физиономии же Виктора Петровича блуждала хотя и не вполне четкая, но все же относительно начальственная полуулыбка-полугримаса: еще бы, ведь с возвышением своего пользователя мсье Булков тоже автоматически взгромоздился на ступеньку выше по феодальной лестнице издательства, судьбы коего решались отныне на многочасовых пятиминутках, проходящих в кабинете Преображенского в весьма узком кругу. Видимо, оттого-то Булков так осмелел и решительно отбросил в данный момент всё свое, касающееся Лейлы Шамсудиновны, личное, принеся его в угоду (или жертву) общественному.
  - Что это у вас за народные волнения? - деланно-равнодушно поинтересовался я, перешагивая через порог. - Что стряслось? А, Виктор Петрович? - На Лейлу изо всех сил старался не смотреть.
  Виктор Петрович насупился и поджал толстые губы: меня он, кажется, немного уважал, однако наверняка не любил.
  - Валерий Макарович приказал, чтобы Лейла Шамсудиновна отвезла Алексею Михайловичу в больницу газеты, - веско промолвил Булков. (Директор просто жить не мог без свежей прессы, и до сего дня ее доставлял ему наш водитель и мой тезка Юра, по прозвищу Белочка.) - Валерий Макарович приказал, - с угрожающим нажимом повторил Виктор Петрович. - А она... А она... - И величественно умолк.
  Всё стало ясно, и я (делать нечего) повернулся к Лейле. И мне волей-неволей пришлось на нее посмотреть. А посмотрев, я опять вспомнил, как поцеловал ее, хотя и то, что она после этого сказала, увы, вспомнил тоже.
  - Нет, ну а в чем проблема-то? - преувеличенно бодро пожал я плечами. - Берите-ка, Лейла Шамсудиновна, машину - Юра вон от безделья совсем истомился, - и поезжайте в больницу. Туда-обратно - через час вернетесь.
  - Так я же и... - начала было секретарша и осеклась. По-моему, она здорово растерялась, узрив своего недавнего пылкого обожателя в новой и непривычной начальственно-неумолимой роли. Да и я, признаюсь, удивился: уй, какой интересный был сейчас Булков!
  - Нет, Юра, - с важным видом посмотрел на меня Виктор Петрович. - Нет! Валерий Макарович велел ехать на общественном транспорте. А машина... Машина пускай стоит! - Он едва не пустил "петушка". - Потому что надо экономить бензин, ясно?
  - Ясно, - кивнул я. - Это да, экономия штука полезная. - И предложил: - Тогда пусть Юра и сгоняет на общественном, чего ж девушку посылать? Как-то не совсем по-мужски, не находите?
  - Приказ Валерия Макаровича, - моментально подстраховался Булков, и на его чуть обвислых щеках проступили алые пятна. (Да, кстати, среди прочих фантастических персонажей моей книжки был некий обитатель области Чёрных Дыр - дырник Вольдемар, трусливое и подленькое аморфное существо, которое земляне дружески называли Бздуном. Знаете, не помню уже сейчас, что конкретно двигало тогда моей авторской фантазией при создании данного героя, однако после выхода книги человек пять спросили: а Бздун-Вольдемар - это не Виктор Петрович? Я удивился, перечитал тот рассказ и ужаснулся - господи!.. Вот вам и связь творчества с окружающей средой. А ведь абсолютно не хотел, ей-ей, не хотел!)
  - ...Это приказ Валерия Макаровича! - Вольдемар Петрович попытался небрежно улыбнуться, но вместо улыбки получилась какая-то невнятная судорога.
  - Вы видите, Юрий Дмитрич... - В голосе Лейлы слышалась теперь просто детская беспомощность и обида, и я нахмурился:
  - Вижу. Вижу... Ладно... - И ушел.
  Я спустился этажом ниже к ребятам из газеты и минут через пять вернулся в приемную. Булков уже испарился, а Лейла засовывала в полиэтиленовый пакет толстую пачку газет. Увидев меня, быстро отвернулась. По-моему, она вот-вот готова была заплакать.
  - Лейла Шамсудиновна, - буркнул я. - Это... Во дворе стоит белая "Волга". Вас отвезут и привезут назад. - И, не дожидаясь ответа, пошел в кабинет.
  Закрыв дверь, я уселся за машинку и, титаническим усилием воли взяв себя в руки, вновь погрузился в волшебный мир железобетонных рифм и жутких мыслей и образов Александра Николаевича Маковкина...
  
  Примерно через час в коридоре послышался стук каблучков. Я напрягся. Лейла Шамсудиновна вошла и села на стул напротив. Какое-то время мы молча смотрели друг на друга; и вдруг она неожиданно звонко проговорила:
  - А знаете, когда вы ушли, я чуть не разревелась. Ну, думаю, и этот... - Вздохнула и добавила: - Вы же понимаете, дело не в том, что не на машине, а...
  - Прекрасно понимаю, - кивнул я. - Дело, уважаемая, в том, что вы - секретарша Бочарова, который еще вернется ли в свое кресло, одному богу известно. А Преображенскому, как тот уже не раз заявлял, секретарша не нужна, уж по крайней мере - секретарша Бочарова. М-да-а, похоже, начинается занятный этап в жизни и работе нашего славного издательства. Глядите, как некоторые товарищи зашевелились. Предвкушают скорую смену власти? А любая смена власти, Лейла Шамсудиновна, сопровождается чем? Отвечу как историк - хотя для этого и совершенно не обязательно быть историком, - чисткой рядов. Вот сегодня, судя по всему, и прозвенел первый звоночек... - Я протянул руку к пачке сигарет, сунул одну в зубы и, спохватившись, предложил: - Не желаете?
  Лейла покачала головой:
  - Я не курю, Юрий Дмитрич. Так, раз в год, в компании.
  - Ну, двое это уже компания, - философски заметил я. - Просто вы, извините, переживаете, а сигарета успокаивает. Уж поверьте курильщику с почти тридцатилетним стажем... - И тут же мысленно обругал себя за дурацкое напоминание о нашей разнице в возрасте. Чёрт, да я курю уже ровно столько же, сколько ей лет!..
  - А что у вас, Юрий Дмитрич?
  Я взял пачку.
  - "Ява".
  Она виновато улыбнулась:
  - Да нет, Юрий Дмитрич, спасибо. Может, я и покурила бы что-нибудь вроде "Парламента", а "Яву"... Нет, спасибо.
  Наверное с минуту мы оба молчали. А потом Лейла вздохнула и, вдруг резко встав, шагнула к двери.
  У порога она оглянулась. Снова пауза, и...
  - Я правда очень благодарна вам, Юрий Дмитрич...
  И не успел я рта раскрыть, как дверь захлопнулась, - и только по коридору удаляющийся стук легких, очень-очень легких каблучков...
  
  
  Пусть возгорится жаркой страстью лира,
  Чтоб праведный напев душою ощутить
  И чувствовать себя не каплей мира,
  А целый мир в душе своей вместить!
  
  
  Возможно, сказать, что я не спал всю ночь, будет некоторым преувеличением, но... Но - только некоторым. Уснул с великим трудом, а перед тем долго ворочался, гнал прочь всякие разные мысли...
  Мысли о ком?
  Да конечно же, о ней, о Лейле Шамсудиновне, о ком же еще?..
  Понимаете, эти вроде бы и не очень значительные, но и в то же время какие-то... знаковые, что ли, события последних дней абсолютно неожиданно приблизили меня к ней - приблизили настолько, что я (в не вполне, правда, вменяемом состоянии) умудрился даже ее поцеловать, получив в ответ (вполне, правда, заслуженный) ледяной душ: "Вы, Юрий Дмитрич, с ума сошли?.."
  А ведь, похоже, если еще и не сошел, то, кажется, понемногу начал сходить. И определенные внешние обстоятельства тому способствовали. Раньше я с Лейлой Шамсудиновной общался достаточно редко. Нет, виделись-то мы каждый день, однако разговаривали, либо даже просто перебрасывались словами, далеко не каждый, у нее и без меня было с кем разговаривать и перебрасываться. Но случилось же вот так, что Елисей Парисыч ушел в отпуск, а Виктор Петрович, по велению Валерия Макаровича, в миг единый лег под грозного шефа столь виртуозно, что, напрочь позабыв о своей недавней высокой и чистой любви (Шуба не в счет, Шуба - это быт), чуть ли не возглавил крестовый поход, провозглашенный Преображенским супротив секретарши Бочарова. Гм, да только ли супротив ее одной?
  Ладно, короче, а я в этот, наверное, и впрямь непростой для, в общем-то, совсем еще девчонки момент оказался рядом, и...
  Чёрт, но что? Что - "и"?! Ну, чмокнул спьяну. Ну, получил естественный от ворот поворот. Ну, подогнал машину - подумаешь, титанические деяния во имя великой любви! Что еще? Ах да, настучал пинков несчастному идиоту с зеркалом. Уж в самом деле - подвиги Геракла!..
  Нет, но ведь подвиги не подвиги, а - задёргался! Задёргался, заволновался, занервничал. Спросите - а раньше? Ну да, получается, раньше вроде бы и не дёргался. Почему? Да потому, что относился ко всему достаточно реалистично. Вот представьте для примера: между вами и кем-то - стена. Пусть совсем тонкая и прозрачная, но - стена. То есть, глядеть гляди, сколько душе угодно, прижмет - можешь даже и поболтать, но вот дотронуться - невозможно. Так и между мной и Лейлой Шамсудиновной до поры до времени была такая прозрачная стена, возведенная во многом моими же собственными руками. И вдруг стена эта, словно была она не из стекла, а изо льда, кажется, стала таять, а я...
  А я, кажется, испугался.
  Чего?
  Да всего!
  И в первую очередь я испугался, что начнет рушиться мой прежний, уже давным-давно прибитый и укатанный асфальтоукладчиками и катками размеренных и монотонных десятилетий мир. Однако...
  Однако я испугался и - что не начнет. Понимаете?
  Мне кажется, в жизни любого мужчины обязательно, хоть раз, но встречается женщина - необыкновенная женщина, такая, из-за которых начинаются войны, которым посвящают великие книги, с которых пишут великие картины и которые в самом деле способны перевернуть мир человека. Так же и в жизни любой из женщин наверняка хоть однажды встретится мужчина, который смог бы начать во имя любимой войну, написать великую книгу или картину - и поднять ее тем на недосягаемую для остальных женщин высоту, но...
  Но увы - т а к и х мужчин и т а к и х женщин мало, страшно мало. А главное... Главное, что им-то надо встретиться не с любой и не с любым, а - друг с другом. И вот только тогда обязательно случится о н о... То, что называется Настоящей Любовью. Настоящей не только потому, что они безумно любят друг друга, а потому, что любовь эта оставляет и Вечную Память потомков, и разрушенные стены городов, и великие предания, и гениальные литературные произведения и художественные полотна.
  Парис нашел свою Елену, Петрарка Лауру, Гойя - Прекрасную Герцогиню... А если бы они не встретились? Помнили бы мы тогда не только о Елене, но и Парисе? Не только о Лауре, но и Петрарке? Не только об Обнаженной Махе, но и о Гойе?.. Вопрос...
  И думаю, если т а к и е мужчины и женщины не встретятся, то просто-напросто не состоятся, не заявят о себе, не раскроются - ни первые, ни вторые. И не будет, не будет в мире ни великих творцов, ни их божественных моделей...
  И вы понимаете, до меня вдруг с ужасом - да-да, именно с ужасом! - начало доходить, что, кажется, Лейла - одна из т а к и х женщин... Таких, которые на самом деле сводят с ума героев и вдохновляют гениев, но - губят слабых... И даже не слабых, а просто - обыкновенных. Обыкновенным с ними не по пути, потому что обыкновенные ничего не понимают. Не понимают, к т о с ними рядом и не дают понять этого им самим. А чувствуют ли сами т е женщины, к т о они? Возможно. Но наверняка ощущение это в зародыше, и будет ли когда-нибудь оплодотворен этот зародыш, зависит от того, в с т р е т я т ли уже они или - н е в с т р е т я т...
  И я...
  Я - испугался.
  Испугался Лейлы.
  Испугался того, что будет со мной, если немедленно не уйду с ее дороги, однако еще больше - если уйду...
  Если не уйду, со мной обязательно что-то случится, а хочу ли я этого?
  Но ведь если уйду, то со мной - н е с л у - ч и т с я... Понимаете? А главное... Главное - возможно, тогда н е с л у ч у с ь я. И... может, не только я...
  Чёрт! - но я же ведь никакой не герой и не гений! Я - самый обыкновенный, обремененный бытом и собакой человек. Рядовой редакторишка в рядовом издательстве самого что ни на есть рядового областного центра. Так зачем мне э т о ? И - за что мне э т о ? И вообще, что именно - "э т о"?!
  И... кажется, я уснул.
  И... кажется, даже периодически спал и видел какие-то жуткие сны.
  А утром встал измученный и измочаленный, будто на мне всю ночь воду возили, кое-как выгулял своего Джона и точно в тумане поплелся на работу.
  И если бы меня вдруг спросили: "Юрий Дмитрич, а чего ты вообще сейчас хочешь?", я бы ответил - не знаю.
  Хотя конечно же, знал.
  Прекрасно знал.
  Знал, что хочу увидеть Лейлу Шамсудиновну.
  Страшно хочу...
  
  Ну, коль уж я невзначай помянул Джона и всё равно еду в маршрутке, то буквально два слова о нем. Джон - это дог. Вроде - "московский". "Вроде" - потому что, не будучи шибко силён в кинологии, про "московских" догов раньше я отродясь не слыхал. Но я всегда мечтал завести собаку, и именно дога. Мне же, в ответ на дипломатичные намеки, всегда заявляли, что ежели когда-нибудь нарисуюсь со щенком, то оба мы будем спущены с лестницы, ну и жить будем соответственно в подъезде. И тем не менее...
  И тем не менее, в один прекрасный день я решился и купил по объявлению в газете месячного щенка в квартире на другом конце нашего города. При покупке видел его мать - рыжую, извиняюсь, суку. Щенков оставалось двое, тоже оба рыжие. Как узнал потом, "по-научному" - палевые.
  Ну, не стану рассказывать, сколь горячей была встреча, однако с лестницы нас все ж таки не спустили, и... И - началась воистину собачья жизнь. Думаю, не надо никому объяснять, как непросто вырастить щенка, но - вырастил и вот уже который год влачу этот свой крест. Крест, надо заметить, страшно драчливый (в молодости (Джоновой молодости) я, дурак, его "перетравил"), страшно непоседливый и страшно надоедливый. Короче, он терпеть не может других собак и очень любит людей, особенно женщин. Особенно - молодых соседок, которые иногда приносят ему кости и проч.
  Да, насчет породы-то. Дело в том, что трижды нас с ним вежливо останавливали на улице и спрашивали: "Простите, это московский дог?" Первые два раза я только пожимал плечами, а на третий важно кивнул: "Разумеется", признавшись, впрочем, что узнал это сам от посторонних и что сие за порода такая, в общем-то, понятия не имею.
  В ответ прослушал краткую, но весьма информативную лекцию о том, что в сталинские времена и в собаководстве имела, оказывается, место эпоха "Советский слон - самый лучший слон в мире", когда наши бравые кинологи бросились выводить новые, "советские", породы собак, и именно тогда появились восточно-европейские овчарки, чёрные терьеры, московские сторожевые, ну и некоторые другие породы, в том числе и московский дог: немецким догам приливалась кровь немецких же овчарок. Но широкого распространения порода эта не получила и теперь, похоже, почти исчезла. Однако и поныне всплывают время от времени отдельные экземпляры типа моего питомца: чаще уже, видимо, не как продукт целенаправленной селекционной работы, а как жертва фокусов и пируэтов наследственности.
  Знаете, словами это передать трудно, но Джон действительно чем-то неуловимо отличается от догов немецких. Едва ли не изящная, почти овчарочья морда без характерных брылей, лапы - не "циркули", и несколько иная, более компактная, что ли, осанка и стать. Это внешние отличия, ну а "внутренние"... Слушайте, а может, как раз из-за этой проклятой метисации он такой неугомонный и трудноуправляемый? Всё б ему играть да скакать! Но мне-то в результате этих игр весьма прилично доставалось по физиономии, и в самом что ни на есть буквальном смысле слова. Дважды он своим каменным носом, от переизбытка любви и жажды ласки, до крови рассекал мне бровь, неоднократно ставил фингалы под глазом, ну и наносил некоторые другие, менее значительные телесные повреждения.
  Нет, но я-то, я почему брал дога? Да потому, что они, в основной своей массе, - серьезные, спокойные и солидные псы. Я тоже - человек вроде бы, в основной своей массе, достаточно спокойный и уравновешенный, - вот и мечтал, что мы с моей собакой будем важно гулять, оба такие спокойные, уравновешенные... Или (мечта номер два) - я творю за пишущей машинкой, где-то под потолком порхает муза, а у ног возлежит мой верный друг, спокойный, уравновешенный...
  Чёрта рытого! "Творить" Джон мне просто не давал. Потому-то все двери в квартире пришлось снабдить шпингалетами и крючками, и только выпроводив это рыжее чудо в коридор и запершись изнутри, удавалось иной раз малость попечатать. Но впрочем, не только Джон не шибко жаловал мои литературные потуги, считая сидение за машинкой пустой тратой времени и абсолютной ерундой. И поэтому... И поэтому, извините уж великодушно, Алексей Михайлович и Валерий ибн Макарович, постепенно я приладился писать на работе - простите еще раз! - в служебное (ну а что уж тут поделаешь?) время. Хотя...
  А хотя - чего я извиняюсь? Преображенский-то свои опусы, поди, тоже не на дому сочинял. А наши издательские машинистки ему их раз пять перепечатывали, пока, видимо, автор не посчитал, что идеал достигнут. Помню, кстати, остановил он меня тогда в коридоре (сам я только-только со всякой мелочевкой понемногу публиковаться начал) и мэтровским тоном поинтересовался, сколько раз я переписываю свои вещи, пока не остановлюсь на окончательном варианте. Я пожал плечами. "Ну, - говорю, - сперва напишу черновик, потом выправлю его, а потом - печатаю уже начисто. Ну и еще раз, естественно, читаю, в поисках последних "блох"-то".
  Валерий Макарович тонко усмехнулся: "А у меня, Юра, после этой книги, между прочим, два чемодана черновиков осталось. Что на это скажешь?"
  Господи, да я просто не знал, что ему на это сказать. Взял и ляпнул: "Так надо было сразу писать хорошо. Может, тогда столько черновиков и не понадобилось бы". Ну и представляете, насколько еще более теплыми сделались наши и без того исключительно душевные отношения.
  Но ладно, к Джону это уже не относится. О нем, потому как подъезжаем к издательству, заключительная информация. Назвал я его в честь Леннона (я же жуткий битломан). И последнее, по секрету: середь героев романов, ожидающих нынче своей участи в московском издательстве, имеется и пёс. Так вот, монстр тот почти один в один списан с Джона. Его и звать Джон, только он не дог, а кавказец. Но породу я изменил из чисто сюжетных соображений, а во всем остальном - это он, вылитый. Так что ежели когда-нибудь те мои рукописи увидят свет и попадут вам в руки, вы, помимо прочего, найдете там и Джона. Всё! О нем покамест всё, потому что маршрутка притормозила...
  Маршрутка притормозила, и я вышел.
  Вышел - и смятенно уставился на вереницу обрамляющих остановку киосков.
  Спросите - почему смятенно?
  А неужели не догадываетесь?
  Э-э-эх, да потому, уважаемые зрители, что полночи и две трети утра я опять размышлял над одним-единственным, но уж теперь воистину гамлетовским вопросом: купить или не купить?..
  Что купить? - спросите?
  Кому купить? - спросите?
  Да будто сами не знаете!
  "Я не курю, Юрий Дмитрич. Так, раз в год, в компании... Может, я и покурила бы что-нибудь вроде "Парламента", а "Яву"... Нет, спасибо..."
  Вот так вот!
  Вот так...
  И я стоял теперь как идиот и ломал голову: купить или не купить?
  И правда, идиот, скажете. Ну чего тут ломать? Хочешь - купи, не хочешь - не покупай. Делов-то!
  Эх, граждане-граждане... Не знаю, возможно, я что-то там чересчур уж накручивал и усложнял, однако для меня вопрос был отнюдь не простым. Вы понимаете, кабы Лейла Шамсудиновна сказала: "Я, Юрий Дмитрич, покурила бы "Приму", - господи, да какой разговор! Ну, решил вот, знаете ли, сделать приятное товарищу по производству, как выражается Гав... тьфу, Вячеслав Владимирович, - купил пачку "Примы", и о"кей. Никаких тебе контекстов, никаких тебе подтекстов, на, товарищ, кури на здоровье!
  Но "Парламент"-то...
  Но "Парламент"-то стоит как двадцать "Прим", и это не к тому, что денег жалко, а к тому, что...
  Нет, ну вы понимаете. Вы всё прекрасно понимаете. Я ведь и так уже подошел к Лейле Шамсудиновне настолько близко... непозволительно близко, и она и так уже, коли не слепая, должна видеть, что со мною, горемыкой, творится. Но...
  Но мне еще не поздно остановиться. И, если не куплю этот проклятый "Парламент", возможно, я еще сумею остановиться. Забьюсь как мышь в кабинет и буду шлифовать себе помаленьку поэтические перлы маэстро Маковкина и носа никуда не высовывать. Ни в коем разе! Что бы там, в большом мире, не происходило. Даже если бы Валерий Макарович с Виктором Петровичем надумали отправить Лейлу в командировку в Москву пешком!
  А вот если я куплю "Парламент"...
  Да. Если куплю "Парламент", это будет всё равно что сказать: "Я люблю вас, Лейла Шамсудиновна".
  Дьявол! Но нужно ли мне это?! (Что это не нужно ей, - понятно и ежу. См. предыдущие серии: насчет возраста, мужа и т.д. и т.п.) Д-дьявол!..
  
  Через пять минут я на ватных ногах шагнул через порог приемной.
  Лейла уже сидела за столом, склонившись над журналом не то входящей, не то исходящей корреспонденции, и что-то старательно в него записывала.
  Она подняла голову. Взгляд ее был каким-то странным. А впрочем, наверное, это моя физиономия была какой-то странной, отсюда и соответствующий ее взгляд.
  И вдруг меня бросило в жар.
  А потом вдруг в холод.
  Губы ее шевельнулись:
  - Доброе утро, Юрий Дмитрич.
  Я едва ли не с металлическим скрежетом разлепил свои.
  - Д-доброе... Лейла Шамсудиновна...
  И, чуть не оглохший вмиг от ударов-взрывов собственного бешеного пульса, - в висках, в ушах, в груди, - везде-везде, - медленно подошел к столу:
  - Вот... - И положил на журнал сине-белую пачку.
  Ее громадные глаза стали еще громаднее, и, по-моему, в них промелькнул испуг.
  - Что это, Юрий Дмитрич?!
  Я дурацки пожал плечами:
  - Ничего особенного. Сигареты.
  - Мне?!
  - Вам, - кивнул я, покрываясь колючими мурашками.
  - Но зачем?!
  Я снова пожал плечами. Уже не просто дурацки, а сверхдурацки, и хриплым басом прокаркал:
  - Ну-у-у, не знаю... Так... Может, покурите когда-нибудь... в компании...
  Понятия не имею, чем бы закончилась эта кошмарная сцена, но в приемную кто-то вошел и что-то спросил у Лейлы. Хоть стреляйте, хоть вешайте, - не помню, ни кто вошел, ни что спросил. И, малодушно воспользовавшись сменой декораций, я позорно сбежал. В свой кабинет. И там...
  И там, как в спасательный круг, мертвой хваткой вцепился в рукопись бедного Александра Николаевича Маковкина, и...
  И вдруг неожиданно издал какой-то совершенно умопомрачительный, зверский, утробный рык.
  Ну, всё! Коли уж начал рычать...
  Да, это...
  И - снова рыкнул.
  Теперь уже на себя.
  И - более или менее членораздельно:
  - Работать, придурок! Р-р-р а б о т а т ь!..
  Хотя какая теперь, к лешему, работа! Чего мне сейчас жутко хотелось, так это напиться или же написать заявление на увольнение.
  Но я не сделал ни того, ни другого.
  
  А ты, редактор, молодчина всё же!
  Суждения твои неординарны.
  Ты будь со мною, автором, построже,
  Чтоб были нам потомки благодарны.
  
  
  Я не сделал ни того и ни другого, зато жутко прилежно бросился выполнять собственную установку на самоизоляцию от внешнего мира, и, разумеется, прежде всего - от Лейлы Шамсудиновны.
  Я и впрямь сидел в кабинете тихо как мышь и усердно занимался стихами Маковкина, отвлекаясь лишь на телефонные звонки и, увы, необходимые время от времени вылазки, пардон, в туалет, сведя все прочие внешнеполитические акты и сношения до максимального минимума (во завернул!).
  Нет, ну а с кем, позвольте полюбопытствовать, было сношаться-то? Валерий Макарович зрить меня пред своими темными очами не жаждал, а уж я его - тем более. Виктор Петрович, хоть я и никогда не питал на его счет особых иллюзий, в свете последних антилейлышамсудиновских событий, на мой взгляд, совсем уж опарафинился. Елисей Парисыч в отпуске, и слава богу: не хватало мне еще его ревнивого сопения, взъерошенных поз и воинственных взоров. Ну а основная женская масса - она и есть "основная женская массе": утром - "здрасьте", днем - "как дела?", вечером - "до свиданья". Вот и все контакты.
  Нет, оставалась, конечно, еще и сама виновница моего затворничества, но два дня я мужественно крепился и пробегал мимо приемной абсолютно деловым галопом. Нет, по утрам-то, естественно, здоровался - весьма сдержанно и сухо, хотя внутри всё бурлило и рвалось наружу. Однако, поскольку засиживаться стал чуть ли не дотемна, прощаться эти два дня мы не прощались. И Лейла Шамсудиновна заходить перестала тоже.
  Но на третий день табу, наложенное мною на посещение приемной и ее обитательницы, оказалось нарушено по не зависящим от меня причинам. Крадясь где-то поблизости, я вдруг услышал доносящийся из приемной глас еще одной нашей редактрисы, Лидии Ивановны Кузнецовой. И глас сей рек:
  - Юрий Дмитриевич, можно вас на минуточку?..
  Да нет, пожалуй, когда я эдак небрежно упомянул вскользь об "основной женской массе", то малость погорячился, потому что кого-кого, но уж Лидию Ивановну относить к "массе", право, не стоило. Уж кто-кто, а эта дама бесспорно обладала весьма ярко выраженной индивидуальностью.
  Несокрушимая истина: чужая душа - потемки, однако Лидия Ивановна, похоже, и в собственной плутала порой ого-го как. Допустим, вчера она была железобетонным парторгом, а сегодня взяла вдруг да и обернулась полуигривой полусветской полульвицей. Ну а дальше - одному богу известно, хотя скорее, всё же снова парторгом. (Это я не про коммунизм, это у меня собственная классификация психотипов такая: "человек-парторг", "человек-сержант", "человек-спортсмен" и т.д.) Лидия Ивановна была кроме того еще и опытным редактором краеведческой, массово-политической и научно-популярной литературы. А еще она жутко любила входить в образ деловой женщины, борца за справедливость и главного специалиста по всем-всем издательским вопросам. Так любила, что частенько забывала, либо же попросту не знала, как из него, этого образа, выйти. Ну и прибавьте многочисленные комплексы - в первую очередь, полноценности и неполноценности одновременно, - и возможно, вы хоть чуть представите себе эту мою коллегу. Кстати, на почве всезнайства она не раз схлестывалась с преподобным Валерием Макаровичем: ведь по идее-то, главным специалистом по всем издательским и не издательским вопросам был он и никто другой.
  Но впрочем, ну их обоих, ладно? Добавлю только, что мадам Кузнецова еще и любила порой немножко (а порой и множко) побыть провокатором. И вот ее-то зов и донесся до меня сейчас из приемной.
  - Юрий Дмитриевич, можно вас на минуточку?
  Делать нечего, я вздохнул как кашалот и обреченно пересек зримую границу порога и незримую своего обета. И зачем же, интересно, меня кличут?
  - Вы посмотрите, Юрий Дмитриевич! - Лидия Ивановна держала в руках несколько фотографий: Лейла на берегу Чёрного моря. - Нет, вы только посмотрите, Юрий Дмитриевич, какая у нас Лейла Шамсудиновна красивая! Да вы смотрите-смотрите!
  От меня требовали беспрекословного подтверждения, но я лишь витиевато пожал плечами: мол, ну-у-у... Сам же с вежливым вниманием взирал на фотографии, старательно избегая перевести взгляд на сидящий слева за столом оригинал. Благо, тому помогала расположившаяся аккурат промеж нас Лидия Ивановна.
  - Нет, вы видите, видите, Юрий Дмитриевич? - звонко воскликнула она.
  Я кротко кивнул:
  - Вижу.
  - И что скажете?
  Челюсти мои казались мне сейчас мельничными жерновами
  - Ну что тут скажешь? - выдавил наконец я. - Конечно... Разумеется... - И замыслил осторожненько ретироваться, однако оказывается, сие была только прелюдия.
  Сложив фотографии в кучку и сунув их Лейле, Лидия Ивановна вновь оборотила свой лик ко мне.
  - Юрий Дмитриевич! - повысила она голос. - Я считаю, что поскольку производство книг становится всё менее выгодным, мы должны осваивать выпуск и другой печатной продукции. Вы согласны?
  - Н-ну? - снова тупо кивнул я.
  - Спросите, какой? Да хотя бы настенных календарей! - выпалила мистрис Кузнецова. - А что? Затраты относительно небольшие, а рентабельность, по сравнению с книгами, значительно выше...
  (Я смотрел на нее с тоскливой учтивостью и уныло думал: "Чтоб ты провалилась со своей рентабельностью!")
  - ...Фотографа мы найдем. Хорошего найдем! - вещала меж тем Лидия Ивановна, энергично жестикулируя, как когда-то на партсобраниях. - Ну а модель... - И она торжественно развернула свой корпус к Лейле Шамсудиновне: - Модель у нас уже есть, и какая! Супер-модель! Надеюсь, Юрий Дмитриевич, вы не будете отрицать, что наша Лейлочка просто прелесть?
  Я судорожно сглотнул.
  - Н-надеюсь... Не буду...
  - Вот и прекрасно! А Лейла, надеюсь, не потребует слишком уж высоких гонораров за фотосессию. Ведь правда же, Лейлочка? Не потребуете?
  Лейла Шамсудиновна медленно кивнула:
  - Правда же... Не потребую...
  Ее губы сложились в некое подобие улыбки, однако глаза, по крайней мере, при встрече с моими, совсем не улыбались.
  - Вас надо снимать на лоне природы, - заявила Лидия Ивановна. - И лучше у воды. И лучше в купальнике, у вас такая фигура! А еще лучше...
  - Без купальника? - подняла бровь Лейла Шамсудиновна.
  - Конечно! - всплеснула руками Кузнецова. - Конечно, лучше! Да такой календарь имел бы потрясающий успех. - И - мгновенный "укол зонтиком": - А вы, Юрий Дмитриевич, были бы его... гм... редактором. Ну так что, Юрий Дмитриевич?
  Я слегка поклонился:
  - Счел бы за честь, да вот только... Да вот только боюсь, что, согласно последним дополнениям к Закону о печати, за производство изобразительной продукции эротического содержания уж как минимум "эндээс"-то с нас счешут в два счета.
  Лидия Ивановна серьезно согласилась:
  - М-да-а, действительно. М-м-м, тут надо как следует подумать...
  Не знаю, раскусила ли уже Лейла Шамсудиновна за недолгое, в общем-то, время работы в издательстве Кузнецову и привыкла ли к ее штучкам. Надеюсь, что и раскусила, и привыкла. А я... Мне и правда очень хотелось побыстрее свалить из приемной. Мне стало вдруг тоскливо - так тоскливо, хоть волком вой. И - неудобно. И - стыдно. И... страшно находиться рядом с Лейлой. Ну не могу - не могу! - объяснить это состояние. Какая-то невнятная смесь апатии, хандры, отчаяния и тошноты. Да-да, тошноты, потому что от мудрых речей Лидии Ивановны меня едва не замутило. И тут...
  - Дмитрич! - раздался сзади бравый и зычный клич. - Дмитрич!.. - И ей-богу, клич этот прозвучал как сигнальный рог изо всех сил спешащего мне на помощь Засадного полка воеводы Бобро... то есть, воеводы Маковкина. И я мгновенно обернулся и почти радостно бросился в объятия милейшего Александра Николаевича. Не знаю, кто как, но я лично из известного крылатого выражения "между Сциллой и Харибдой" выбрал бы Сциллу: все же хоть какой-то шанс уцелеть. И я лично, в общем-то, ее и выбрал. Нет-нет, Харибда - это не о Лейле Шамсудиновне, упаси господь! - и даже не о Лидии Ивановне, а обо всей ситуации в целом. Короче говоря, не мудрствуя лукаво, я почти упал на грудь А.Н. Маковкина и с нескрываемым облегчением чуть ли не бегом повлек его в свой кабинет.
  Правда, может, не очень красиво было оставлять Лейлу наедине с Ха... Лидией Ивановной, но ничего: до меня-то они уже беседовали, и к тому же плохо и тошно было сейчас не Лейле Шамсудиновне, а мне, и посему срочно спасать надо было не ее, а себя. Пусть обсуждают там дальше свои календари - "эротические - не эротические"...
  Пусть!
  
  ...Александр Николаевич, старательно шевеля губами, читал отредактированные мною вирши, а я искоса наблюдал за выражением его мудрого лица.
  Не скажу, что особенно уж беспокоился, понравится ему или нет, однако "клиенты"-то попадаются разные. Одни - и члены они Союза писателей, и, как сказано в аннотациях к книгам, "опытные", "старейшие", а только заикнешься о чем-нибудь типа: "Вот тут у вас, на мой взгляд...", - сразу машут руками: "Юрий Дмитрич, дорогой, как считаешь нужным, так и правь!" Зато иные - нули полные, графоманы - пробы ставить негде, а нос дерут: и с этим они, видите ли, не согласны, и с тем. Пока докажешь, что "чу" и "щу" пишется не через "ю", офонареешь! Нет, Маковкин-то, вы уже поняли, был парнишкой не больно привередливым, и тем не менее...
  Он отложил последний из прочитанных листков, снял очки и, посмотрев на меня совершенно равнодушным взглядом, полез за своей неизменной "Примой".
  - Ну? - Я чуть поёрзал на стуле.
  Александр Николаевич индифферентно дёрнул плечиком:
  - А чё "ну", Дмитрич? А?
  Я удивился:
  - Что значит - "чё"?! Спрашиваю - понравилось? Нормально?
  Маковкин подумал и дёрнул другим плечиком:
  - Не, ну а чё - "понравилось"? Там же, ить, всё, чё было и раньше. Всё про то же, что и у мене.
  Я слегка обиделся.
  - Понятно, про то же, да не совсем так, Александр Николаич! Вот, к примеру, у вас как, гляньте:
  Я еще пока не весь исписался
  И пока еще мне не грозит маразм забвенья
  С мудрой свежестью ума я как был так и остался
  И как и всегда не изменяю свои мненья.
  Маковкин веско подтвердил:
  - Ага, не изменяю.
  - Ну и не изменяйте!..
  (Спокойствие, только спокойствие!)
  - Так у вас было раньше, Александр Николаевич, до правки, - после некоторой паузы вежливо проговорил я. - А теперь стало вот как, сравните:
  Я не весь пока что исписался,
  Не грозит еще маразм забвенья.
  Мудрой свежести ума как был остался
  И как прежде не меняю свои мненья.
  Сравните! Сравнили?
  - Ну сравнил. - Он снисходительно хмыкнул: - Ты, Дмитрич, не забивай бошку ни себе, ни людХм. И тут, и там по сути одно: про то, что я не исписался, - то есть, еще о многом-всяком поведаю читателю, - и про то, что мене не скоро забудят.
  Я вздохнул:
  - Забудят - это где "не грозит еще маразм забвенья", Александр Николаевич?
  Он холодно кивнул:
  - Ага. Именно там, где "не грозит". Так что уж извини, Дмитрич, но я чёй-то большой разницы не вижу.
  - Ну и не видьте, - буркнул я и невесело подумал: "Не потребовал бы только назад аванс, гад!"
  Он не потребовал. Мало того, он заявил, что всё понимает, что и у Пушкина небось были редактор. Потом он начал разглагольствовать о месте поэта в рабочем строю, а следом, практически без перехода, ругать руководство страны, да с такими виртуозными матерными вкраплениями, что я даже позавидовал: мне так не научиться никогда.
  А потом...
  А потом дверь вдруг слегка приоткрылась, и я увидел Лейлу. Она не вошла в кабинет и даже не произнесла ни слова. Она только несколько секунд молча смотрела на меня, а после так же тихо закрыла дверь. Но мне-то, мне по ее лицу всё было ясно: огромные и слегка повлажневшие глаза Лейлы Шамсудиновны робко-робко просили о помощи.
  - Извините, Александр Николаич, на секунду!.. - Едва не опрокинув стул, я рванул в коридор.
  Лейла была уже возле приемной, а рядом с ней важно пританцовывал на цыпочках Булков. Увидев меня, он молодцевато напыжился и довольно громко продребезжал уже, честно говоря, не слишком оригинальные тезисы:
  - Валерий Макарович.... Сказал... Газеты директору... Лейла Шамсудиновна... Без машины... Одна...
  Я подошел:
  - Если можно, еще разок, Виктор Петрович. Специально для опоздавших, на "бис".
  Булков покраснел, и глазки его воровато забегали по сторонам. Конечно, меня он немножко побаивался, но тут - невелика честь: в той или иной степени экс-заведующий художественной и детской литературой побаивался всех кроме разве что уборщицы тети Дуси. Он и Лейлу-то Шамсудиновну, хотя еще недавно и беззаветно любил, тоже побаивался. Однако же главным пугалом для Булкова, естественно, являлся Валерий Макарович, и потому, выступая герольдом и рупором великих идей и помыслов последнего, все свои прочие страхи Виктор Петрович героическим усилием воли засовывал в самые потаенные и интимные места души и тела и проявлял, как например, сейчас, поистине чудеса храбрости и отваги.
  Повернув ко мне побагровевшее лицо, вчерашний воздыхатель Лейлы мужественно пропищал:
  - Да, Юрий Дмитриевич! Да! Повторяю! Валерий Макарович приказал, чтобы Лейла Шамсудиновна после обеда снова отвезла газеты в больницу Алексею Михайловичу. Вот так! Вам ясно?
  Я простодушно улыбнулся:
  - Да ясно. Сделаем!
  Кадык Виктора Петровича меленько завибрировал.
  - Нет, Юрий Дмитриевич! Нет! Валерий Макарович распорядился, чтобы Лейла Шамсудиновна ехала одна. Одна! И не на машине! Вы поняли? (В обычных условиях годящийся мне в отцы Вольдемар Петрович обращался ко мне без отчества и на "ты".) Не на машине! Вы поняли, Юрий Дмитриевич?!
  - Угу. - Я улыбнулся еще простодушнее и, продолжая улыбаться, чуть наклонился к маленькому герою и тихо, чтобы не услышала скрывшаяся в подсобке Лейла, но четко произнес: - А вот ... ему!
  Ресницы нашего всё еще красного дипкурьера затрепетали, но дожидаться вербального ответа я не стал. Заглянул в приемную:
  - Лейла Шамсудиновна, собирайтесь в дорогу. После перерыва едем в гости к Алексею Михайловичу.
  Она замерла. Потом медленно кивнула:
  - Хорошо...
  Я оглянулся - сэр Булков уже трусил вприпрыжку по коридору. Интересно, доложит Преображенскому о бунте на корабле или нет? А знаете, может, и не доложит. Как минимум по двум причинам. Первая: гонцов, приносящих неприятные вести, по старинным законам казнят. А вторая: боялся-то бедняга не только Валерия Макаровича, но и меня. Хотя меня, конечно же, гораздо меньше. Вот глупый...
  Я посмотрел на часы - скоро обеденный перерыв - и вернулся к порядком уже разомлевшему в кресле под ярким весенним солнышком шевалье Маковкину. Увидев меня, тот помотал головой и встал. Потянулся за сигаретами, авоськой и шляпой.
  - Ладно, Дмитрич, пойду.... - И вдруг плутовато прищурился: - А хороша девка!
  Я дёрнулся:
  - Ч-что?
  - Хороша, говорю, девка, - снова подмигнул он.
  - Да-да, - холодно согласился я. - Ничего.
  - "Ничего"?! - Поэт уставился на меня с нескрываемым презрением. - "Ничего"!.. Эх, да что б ты понимал, Дмитрич, в бабах! Да я, будь мене годков на двадцать пять помене!.. - И сокрушенно махнул мозолистой клешней. - Ладно, чё терь об этом, пошел. А ты продолжай в таком же разрезе. Всё путем. Это я об стихах. Будь здоров, Дмитрич!..
  Оставшись в одиночестве, я нервно закурил. Потом вытащил из шкафа гитару и принялся извлекать из ее нутра какие-то жуткие, скрежещущие звуки.
  А потом чуть ли не швырнул гитару на пол. Чёрт, а ведь по приблизительным подсчетам, мне сейчас как раз "годков на двадцать пять помене", чем Александру Николаевичу Маковкину.
  Ну и в каком же прикажете продолжать разрезе?
  Это я не "об стихах".
  Ч-чё-о-рт!..
  
  А на душе лежит холодный лёд
  Моих тревог, обиды и страданья.
  И от рожденья жизнь была не мёд,
  И нынче все ль напрасны ожиданья?..
  
  
  Мы с Лейлой Шамсудиновной расположились на заднем сиденье принадлежащей нашей главной областной газете "Общежитие" белой "Волги", за рулем которой был Андрюха Савченко, директор ООО "Форзац", дочернего предприятия "Общежития", в определенном смысле конкурента издательства, тоже занявшегося недавно выпуском книг и брошюр. Но, так сказать, в быту мы с Андрюхой конкурентами не были: проработав в одном здании, хотя и на разных этажах, больше десяти лет, естественно, множество раз производили, как выражается Гав... - а-а, ну и ладно! - Гаврила Петрович, совместные выпивания, гуляния и проч., и потому по случаю оказывали друг другу различные посильные услуги. Как вот и сейчас - в "случае" с Лейлой Шамсудиновной.
  Сама Лейла Шамсудиновна сидела тихо как мышка, с трудом пристраивая два довольно объемистых пакета с директорской прессой между своих длинных ног. Я сначала деликатно вроде бы не замечал этой ее титанической борьбы с пакетами, но в конце концов не выдержал - заметил, отобрал один и пристроил между своих ног, обычных. Мы с ней почти всю дорогу молчали, только я периодически отвечал на вопросы говорливого и очень общительного Андрея.
  - ...Это, значит, вон какие дела! Оказывается, Бочаров болеет?
  - Болеет, - сдержанно кивал я.
  Андрюха крутил головой:
  - Надо же! И операция будет?
  - Будет.
  - Сложная?
  - Да вроде сложная.
  - И скоро?
  - После майских.
  - Значит, сейчас не тово?
  - Сейчас нет, - вздыхал я, косясь на Лейлу Шамсудиновну и не стремясь развивать эту тему дальше. Ну а чего ее развивать-то - все мы не без греха. Хотя вот сам Алексей Михайлович, в общем-то, совершенно и не скрывал этой особенности своего национального характера. Да он даже гордился ею. Обычно он говорил: "Как всякий русский человек, я иногда выпиваю. (Ну, насчет "иногда" - это, конечно, скромничал.) А кто не пил? Есенин пил, Шолохов пил, Фадеев пил, Высоцкий пил..." В этой славной литературной компании Алексей Михайлович чувствовал себя своим в доску, вот только вечным предметом его белой зависти был пример жизни и творчества Александра Трифоновича Твардовского, которому, как он утверждал с полным знанием дела, жена всегда давала по утрам похмелиться. Жена же самого Бочарова, увы, не была натурой столь чуткой и не только не давала ему похмеляться, но даже иной раз в самый разгар трудовой недели сажала супруга на день-два под домашний арест. И тогда...
  И тогда Алексей Михайлович сообщал по телефону, что у него "гипертонический криз" или "профосмотр" ("техосмотр" - шутили всё понимающие подчиненные), и эти дни руководил издательством по телефону же. "Да, - чистосердечно заявлял он. - Да, порой я пью! Но я ведь как работаю! А назовите-ка еще хотя бы одного человека в нашей областной печати, кто бы одновременно так пил и так работал? А?" И, естественно, никто не называл. Сравнить по этому коэффициенту с Алексеем Михайловичем и впрямь было некого.
  Но бог с ним, Бочаровым, речь сейчас о другом. Чтобы не смотреть на Лейлу, я с преувеличенным вниманием таращился в окно. А за окном - весна, подобной которой и не припомнить. Вторая половина апреля, а температура под тридцать, солнце жарит как летом, и все люди раздетые как летом, многие даже уже загорелые. Да-да. И люди уже загорелые. И... ноги Лейлы Шамсудиновны уже загорелые...
  - ...Но откуда у вас появилась такая куколка?! - Это Андрюха, и теперь, кажется, не про Бочарова.
  - Ч-что? - как дурак переспросил я, а Андрюха вдруг резко обернулся и, ловеласно уставившись на секретаршу, нежно пророкотал:
  - Клянусь своей бородой (борода у него и правда была шикарная), с момента вашего явления в Дом Печати мы все потрясенно любуемся вами и поголовно завидуем этому презренному четвертому этажу!
  (Ну погоди, "форзац", за "презренного" ответишь!..)
  - Простите, а "мы" - это кто? - покраснела Лейла Шамсудиновна.
  - "Мы" - это лучшие представители сильного пола остальных этажей, - пояснил Андрюха, а я натянуто поинтересовался:
  - Так, для разнообразия, на всякий случай на дорогу не посмотришь?
  Он с сожалением кивнул:
  - Ладно, для разнообразия посмотрю. - И добавил: - Книжники всегда были сухарями и эгоистами.
  Когда мы затормозили во дворе больницы, Лейла Шамсудиновна взяла у меня пакет, а тот, который держала сама, оставила в машине. Значит, он не для Бочарова. Ну и ничего, и так обчитается, это у него теперь единственное занятие.
  - Я скоро. - Лейла Шамсудиновна пошла к больничному зданию, до которого было метров двадцать, а мы с шефом "Форзаца" молча глазели вслед, пока ее фотомодельная фигурка не скрылась за дверью.
  Когда скрылась, не сговариваясь, шумно выдохнули и полезли за сигаретами.
  - М-да-а... - философски-лирически протянул Андрюха. И, уже деловито: - Замужем?
  - Замужем, - буркнул я.
  Он почесал бороду.
  - Слушай, старик: а как бы провентилировать ее на предмет... м-м-м... более близкого знакомства?
  Я раздраженно хмыкнул, однако он интерпретировал этот хмык по-своему.
  - А что? Считаешь, бесполезно? Да ну!.. - И принялся развивать передо мной прогрессивные взгляды на формы, пути и методы вентиляции девушек и молодых женщин на этот самый, видать, не на шутку занимавший его "предмет".
  Внешне я слушал абсолютно равнодушно, но внутренне - здорово злился. Специалист хренов! Подумаешь, теоретик жанра!..
  Однако разозлиться основательнее не успел. Из больницы вышла Лейла, и "теоретик" тотчас заткнулся.
  Она села в машину и захлопнула дверь.
  - Ну, Лейла Шамсудиновна, как там директор? - Моя дежурная фраза.
  И - ее дежурная фраза. А может - его.
  - Нормально. Передает всем привет. - Негромко рассмеялась: - Ой, Алексей Михайлович в больничной пижамке такой непривычный и смешной! И такой маленький-маленький!..
  Мы тоже немного посмеялись, а потом тронулись в обратный путь.
  
  Когда до Дома Печати оставалось с километр и справа от дороги замелькали яблоневые сады, - сохранился на северной городской окраине один, последний такой фруктовый оазис в нашем небольшом мегаполисе, - Андрюха опять повернулся и дерзко подморгнул:
  - А что, Лейлочка? Время послеобеденное - рабочий день, считай, заканчивается. Так может, приедем сейчас в контору, да и?..
  - Остановите, пожалуйста, здесь, - неожиданно попросила Лейла Шамсудиновна.
  - Здесь?!
  - Да. Если можно, конечно.
  Андрюшка вытаращился на нее. Потом - на меня. А потом снова переключился на дорогу, замедляя бег "Волги".
  - Вы не против, Юрий Дмитрич? - Глаза Лейлы Шамсудиновны, не мигая, глядели в мои.
  Я глуповато пожал плечами:
  - Не против, но...
  "Волга" остановилась.
  - Тогда выходите. Давайте чуть-чуть посидим на воздухе, смотрите, погода какая замечательная! - И капельку ехидно добавила: - Или боитесь Валерия Макаровича?
  Разумеется, после этих слов я пробкой вылетел из машины. Подал руку Лейле Шамсудиновне, и мы оба горячо поблагодарили вмиг поскучневшего Андрюшку, который деланно-равнодушно буркнул: "Да не за что, да об чем речь...", но явно обиделся. Ну и ладно. Ну и пускай. Подумаешь - "вентилятор"! И вообще - дружба дружбой, а на чужой этаж... рот не разевай! Вот.
  Белая "Волга" скрылась в солнечной дали. А Лейла Шамсудиновна вдруг почему-то нахмурилась. Наверное, из-за моего малость ошарашенного вида.
  - Слушайте, а может, зря это всё, Юрий Дмитрич? Раз не хотите, идемте лучше в издательство.
  - Нет-нет! - замотал я головой как конь. - Вы что! Какое издательство? Такой воздух! Такая погода! Я хочу!
  Мы устроились на старом спиленном дереве в глубине сада, и Лейла Шамсудиновна принялась извлекать из пакета его содержимое. На газету возле наших ног легли и встали несколько крупных яблок, шоколадка, пузырь с минералкой, два пластмассовых стаканчика и... высокая, изящная бутылка вина.
  - "Монашеское", - громко прочел я незнакомое название и вздохнул. Вздохнул просто так, механически, однако Лейла Шамсудиновна внезапно вспыхнула:
  - Предпочли бы "Бархатистое", Юрий Дмитриевич? Или "Анапу"? Или "Лошадь в степи"?
  - Я... - И запнулся. - Честно говоря, я не совсем понимаю, к чему всё это! - показал пальцем на импровизированный стол.
  Лейла отбросила волосы за спину.
  - К чему? Ну, допустим, мне захотелось отблагодарить вас.
  Я невесело усмехнулся:
  - Бутылкой?
  Голос ее зазвенел:
  - Но вы же, Юрий Дмитрич, профессионал по части магарычей!
  Какое-то время я молчал. Потом кивнул:
  - А-а, так это, Лейла Шамсудиновна, магарыч? Ну, сразу бы и сказали, а то ведь испереживался весь. И за что же? За Бочарова?
  Теперь какое-то время молчала она. Потом тоже кивнула:
  - За Бочарова. - Через миг добавила: - И за Булкова. И за Преображенского. Но... Но, кажется, этот... магарыч вам не очень нравится?
  - Предпочел бы другой! - вдруг неожиданно для самого себя выпалил я.
  Огромные-преогромные глаза Лейлы Шамсудиновны сузились:
  - Да?
  - Да! - отрубил я.
  - И какой же?
  - А вот такой!
  И - обхватив за тонкую талию, я впился губами в ее губы...
  
  Целовались мы часа три. А еще мы пили "Монашеское", ели яблоки и немного разговаривали. Но очень немного. А потом двинулись в сторону шоссе, через которое перейдешь, - и вон оно, невдалеке, родимое издательство. Шли по покрытому набухшими почками саду и спустя каждые десять шагов снова целовались. Когда до шоссе осталось метров пятнадцать, Лейла Шамсудиновна вдруг всплеснула руками:
  - Ой, Юрий Дмитрич! Вы весь в помаде!
  Ха! Видела бы она себя! Ярко-красная помада, перекочевавшая с губ Лейлы на мои, сделала из нее почти индианку. Ну, может, только лоб под челкой сохранил еще кое-где первоначальный цвет. Всё же остальное...
  Платком, смоченным в последних каплях минеральной воды, Лейла Шамсудиновна привела в порядок сначала себя, а потом меня. Перед тем как ей по-новому накрасить губы, мы еще минут пять целовались. Потом она их накрасила.
  Держась за руки как дети, мы перебежали через дорогу и пошли к издательству. У дверей Дома Печати Лейла остановилась. Солнце светило еще прилично, хотя уже и по-вечернему.
  - Вы сейчас куда, Юрий Дмитрич? - Глаза опять огромные-огромные.
  Внутри у меня всё задрожало, и я хрипло каркнул:
  - Да поработаю.
  Она медленно кивнула:
  - Хорошо. А я - домой...
  - Подожди! - Я снова схватил ее за руку, но она резко высвободилась.
  - Не надо, Юрий Дмитриевич! Пожалуйста, я прошу вас, не надо!
  И быстро-быстро пошла прочь. А я как идиот смотрел ей вслед, пока она не скрылась за нашим книжным киоском, а потом и вообще - за углом. Утробно вздохнул и поплелся на свой четвертый этаж - лифт, зараза, опять не работал!
  Встретив в коридоре нескольких удивленных моим появлением спешащих по домам сослуживцев и сослуживиц, я ввалился в кабинет, плюхнулся за стол и подпер башку кулаком. Что же это такое, братцы, делается, а?..
  Минуту сидел или час - понятия не имею. И вдруг зазвонил телефон. Тэ-э-эк, Казанова хренов, ну-ка милости просим с небес на землю! А то размечтался! Небось Маковкин звонит, новых бессмертных од настрогал...
  - Да! - рыкнул я в трубку.
  А на другом конце провода странная тишина, и наконец - еле слышно:
  - Это я, Юрий Дмитрич...
  Я вскочил, едва не грохнув аппарат об пол.
  - Ты? Это ты?! - И заорал как сумасшедший: - Я люблю!.. Я люблю тебя, слышишь? Слышишь?..
  Еще несколько мгновений тишины. А потом:
  - А я тебя... - И - короткие гудки в трубке.
  
  Ну а конец дня оказался сущим кошмаром. Как в дыму добрался до дома. Как в дыму что-то там поел и как в нем же (дыму) поплелся выгуливать Джона. Эта процедура, учитывая темперамент моего выкормыша, и при обычных-то обстоятельствах - дело нелегкое: чуть зазевался, он уже кидается на какую-нибудь кошку или собаку, ну и я соответственно - кидаюсь следом. Бывает, что и носом в снег, грязь или траву - от времени года. Сегодня же, как назло, по пути мы наткнулись на боксера и двух доберманов - самые нелюбимые Джоновы породы (еще полущенком его чаще прочих стравливали именно с ними), - так что представляете, каково мне было гарцевать через окрестные рытвины и ухабы. Слава богу, в критический момент помог чей-то железный забор: левой рукой я удерживал бешено рвущегося с поводка Джона, а правой вцепился в металлическое "копье". Только так и устоял. Но в голове-то - не Джон, не боксеры с доберманами, а она... Лейла... И еле слышное - "А я тебя..."
  Встретил знакомых собачников, на питомцев которых Джон реагировал более-менее лояльно. Постояли, покурили. Но у тех (и кто выпимши, и кто нет) что на уме, что на языке одно - четвероногие, извиняюсь, друзья. Тогда как у меня...
  "А я т е б я ..."
  Господи! Вечером воткнулся в Стаута - бесполезно. Гляжу в книгу, а думаю о ней. Бросил Стаута, схватил Толкиена - минут через пять чуть не взвыл. Гумилёв! Лев! Такая глыба, а! - а ни черта не помогает. И в телевизор лупился без толку. Полночи переключал каналы - нет сна, и всё тут. И главное, в башке как заноза: а завтра? Что будет завтра?
  Сегодня...
  Да, сегодня произошло н е ч т о. Но ведь завтра, не исключено, я, тащась к своей камере по коридору, остановлюсь у двери приемной, может быть даже войду в приемную, приближусь к Лейле, пробормочу: "Здравствуйте, Лейла Шамсудиновна..."
  А она?
  А она, смущенно пряча свои невообразимо прекрасные глаза (неудобно же, неловко, бес попутал - а этот вдруг чего-то там возомнил), сдержанно кивнет: "Здравствуйте, Юрий Дмитрич..."
  И...
  И - всё. Всё!!! Потому, что - неудобно, неловко, бес попутал, а этот вдруг чего-то там возомнил! Ну, помог. Ну, подвез. Ну...
  Ну и что? - будет стыдливо думать она. Ну-И-Что?! Весна, солнышко, птички чирикают - с кем не бывает?..
  "С кем не бывает... с кем не бывает... с кем не бывает..." В общем, где-то на этой оптимистической ноте я, кажется, уснул. А через какое-то время, кажется, проснулся. Всё на той же ноте. Проснулся, совершил как робот обычные утренние процедуры, включая вывод Джона, и поехал на работу.
  Поехал.
  Доехал.
  Вывалился из маршрутки и пошел.
  Дошел.
  Дошел...
  Остановился у двери приемной...
  Лейла Шамсудиновна, тонкая и прямая как стрела, стояла у окна. Выдох самоубийцы, а потом... А потом деревянным строевым шагом я приблизился к ней и замер - лицо в лицо, глаза в глаза. Миг вечности, взрыв тишины - и... И мы начали целоваться как сумасшедшие, так, как будто прямо сейчас расстанемся навсегда и никогда-никогда уже больше не встретимся...
  
  За всё, за всё, за всё один отвечу,
  Как только в беспокойной жизни встречу...
  Но - прежде книгу надо бы дочесть,
  Всему отдать возвышенную честь...
  
  
  Неделя пролетела как в угаре. С утра и до вечера мы с Лейлой Шамсудиновной почти все время были вместе. Я забросил не только рифмованные философские бредни Маковкина (простите, Александр-свет-Николаевич, простите!), но и свои плановые рукописи и целыми днями торчал в приемной, фактически оккупировав осиротевшую экологическую нишу отпускника Елисея Парисыча. Кстати, ежели вы поинтересуетесь на предмет, так сказать, трудовой дисциплины, то отвечу, что в отсутствие Алексея Михайловича, который за дисциплину бился всегда отчаянно и самозабвенно, народ, по его коронному выражению, здорово разболтался. Это Алексей Михайлович как соснет часиков пять-шесть под столом, а потом как вылезет на свет божий, когда подчиненные уже собираются домой, да как начнет бороться с трудовой дисциплиной!.. Он просто фонтанировал афоризмами и крылатыми фразами, одна из которых - "Вот ужо погодите, с недельку не попьюсь - и устрою вам планерку. А там я всем покажу! Люди у нас сволочи, работать совсем не хотят!" - пользовалась наибольшей популярностью в коллективе. И знаете, "народ", особливо женщины, иногда действительно побаивался. В те (весьма редкие, впрочем) дни и часы, когда Алексей Михайлович не пил, он был очень грозный и злой, наверное, именно потому, что не пил.
  А вот Валерий Макарович - совершенно другой коленкор. Дисциплину он тоже любил и тоже пил, но и любил и пил совсем иначе, под столом отродясь не спал и выглядел всегда очень прилично. Утро в его торговом микрохалифате обычно начиналось с того, что верный Булков рысью бежал "в лавку", ну и далее, так сказать, по плану. К тому же в наше дальнее крыло Валерий Макарович забредал редко, а ежели и забредал, то нарушителей трудовой дисциплины, как правило, не ругал, потому что ругаться привык исключительно в своем кабинете. Знаете, у меня с годами сложилось впечатление, что в силу некой, не всем видимой природной трусоватости, не очень вяжущейся с мужественной статью, Валерий Макарович, словно мифический Антей от Матери-Земли, черпал смелость и силу духа от родных стен - многочисленных плошечек с цветами, голубей за окном (Преображенский собственноручно смастерил им кормушку из огрызка фанеры и, ласково гугукая, регулярно кормил этих добрых птичек, которые в благодарность круто загадили ему полфрамуги), "Нового завета", аккуратно водруженного на рабочем столе таким образом, чтобы было видно всем входящим и исходящим, шахматной доски с фигурками, в любой момент готовыми к бою, на журнальном столике и прочих милых бытовых мелочей.
  Но я отвлекся. Короче, к себе в пытошную Валерий Макарович нас с Лейлой Шамсудиновной не звал, а на остальной территории не трогал. Ну а в обеденный перерыв и после работы мы сидели на лавочке во дворах близлежащих домов или прятались от всевидящего народного ока в маленьких кафе. Но - прячься не прячься, а...
  А впрочем, наверное, не особо мы и прятались. Во-первых, мы постоянно целовались. Постоянно - едва лишь оказывались вне зоны досягаемости коллектива издательства в целом и отдельных его членов в частности. Благо, по соседству с приемной имелась подсобка с холодильником, в котором Алексей Михайлович хранил закусь, - и вот там-то...
  (Кстати, Бочаров отсутствовал уже почти три недели, а в холодильнике в подсобке все еще лежало его сваренное вкрутую и очищенное яйцо, съесть которое он так и не успел: похоже, рухнул, не доползя до холодильника, а на следующий день его повязали и отправили в больницу. Яйцо уже сильно пожелтело, затвердело, чуть ли не окаменело, и Лейла Шамсудиновна не раз вольнодумно порывалась выбросить его, но я мужественно не давал. Говорил, что так нельзя. Что, мол, начальник за порог - и всё уже, да? Забыли, да? Нет-нет, пускай хотя бы в такой опосредованной форме Алексей Михайлович, как амулет, как талисман, еще побудет с нами. И Лейла Шамсудиновна, проникшись этим моим пафосом, соглашалась потерпеть еще, проникновенно, чуть дрогнувшим голосом добавляя, уже от себя лично: "Мы стараемся сохранить память об этом человеке... - Слезинка в уголках прекрасных глаз. - О гуманисте, о борце, о праведнике...")
  Но я снова отвлекся. Итак, во-первых, мы целовались, а во-вторых, спрятать т а к о е было, наверное, уже и невозможно. По длиннющему издательскому коридору мы все время ходили вместе, а ежели, случалось, шли друг другу навстречу, то - не шли, а почти бежали, летели как две живые пули. В такие мгновения мне казалось, что Лейла плывет в ослепительно-золотом облаке, а остальные встречные-поперечные... Да их просто и не существовало! И знаете (правда, уже несколько позже), даже полувлюбленный интриган Булков признался мне, что, когда он видел нас, несущихся друг к другу, то впечатление было такое, что мы в упор не замечаем никого вокруг. Вот какое тонкое наблюдение коварного ревнивца и латентного недоброжелателя.
  А я и правда никого не замечал. Лейла?.. Нет, ну она, может, по роду службы иногда и замечала, но в одно прекрасное утро блистающим метеором ворвалась ко мне в кабинет и свалилась на стул, заливаясь от смеха:
  - Вы представляете! Преображенский велел принести ему какие-то бумаги, я взяла, иду по коридору, а в голове единственная мысль - как бы не назвать его Валерием Дмитричем. Иду, бубню себе под нос: "Валерий Макарович... Валерий Макарович... Валерий Макарович..."
  Я поднял бровь:
  - Ну и?
  - Ну и? Ну и распахиваю дверь - и прямо с порога: "Валерий Дмитрич!"
  Я закашлялся сигаретным дымом.
  Откашлялся.
  - И что он?
  Лейла пожала плечами:
  - Да почти и ничего. Так это понимающе-сочувственно усмехнулся: "М-да-а... бывает, бывает..."
  - Завидует, - хмыкнул я. - А у самого небось кошки везде скребут!
  Лейла изумленно вытаращила глаза:
  - Как это?!
  - Так! - отрезал я. - Завидует-завидует! И я, кстати, прекрасно его понимаю. Вот, к примеру, впорхаете вы ко мне - и, тоже прямо с порога: "Юрий Макарович!" Да я бы просто почернел от ревности!
  - Полно вам, Юрий Дмитрич, - махнула рукой Лейла Шамсудиновна. - Что вы такое говорите! Ну какой еще ревности?
  Но я тоже махнул:
  - Э-э-э, Лейла Шамсудиновна! Уж насчет практической не знаю, а теоретическая ревность у Валерия Макаровича может присутствовать вполне. Пункт первый: он хоть и представитель администрации, но все-таки мужчина. Пункт второй: хоть и в очках, но не слепой же. А главная улика - чё ж он тогда так вздрючил за вас Булкова? А? Но вообще-то знаете... - Я нанес ей молниеносный поцелуй в румяную щечку и якобы испуганно отпрянул. - Вообще-то, солнышко, то, что произошло с нами, в принципе, можно просто расценивать как исполнение приказа верховного командования. (Забыл сообщить, что пару месяцев назад случился следующий, как теперь выяснилось, просто-таки исторический казус. Алексей Михайлович, проснувшись раз в своем кресле поутру, выплыл в приемную и узрел там возбужденного Елисей Парисыча, которого страшно не любил за то, что тот считал себя правдолюбцем и борцом с администрацией за гражданские права рядовых членов коллектива, а еще за то, что Баранов каждый день по нескольку часов играл в шахматы с главным оппонентом Бочарова Преображенским. Попозже, уже ближе к вечеру, восстав из объятий Морфея вторично, Алексей Михайлович снова застукал настырного обольстителя в районе поста Лейлы Шамсудиновны и, возмущенный таким любовным тунеядством нашего "господина оформителя", изрек кому-то из приближенных, как оказалось впоследствии, прямо-таки пророческий монолог: "Ни хрена не пойму - чего это Баранов все время вокруг Лейлы ошивается! Ухаживает за ней, что ли? Не, ну а она-то, она - совсем с ума сошла?! С таким придурком связалась! Не могла кого другого найти? Уж лучше б с Суворовым (то есть, вашим покорным слугой), что ли!.." И, как видите, слова те действительно оказались вещими.)
  - Но Алексей Михайлович не приказывал нам впрямую... ну... это самое... - возразила Лейла внешне сурово, однако в бездонных глазах ее прыгали маленькие юмористические бесенята.
  - Впрямую нет, - согласился я, - но ведь высший служебный пилотаж подчиненного и состоит в том, чтобы угадывать малейшие пожелания начальства по одним лишь туманным намекам. И не только угадывать, а и неукоснительно исполнять. Вот мы и угадали, и, так сказать... исполнили.
  И вдруг Лейла вспыхнула:
  - Не "мы", а - "вы", Юрий Дмитрич!
  Мне вмиг сделалось как-то не по себе. Я помолчал, потом вздохнул:
  - Ну, извините, Лейла Шамсудиновна. Конечно... Понимаю...
  - Да что вы понимаете!
  Лейла резко встала и...
  И в этот момент дверь, как от ударной волны, едва не слетела с петель, и на пороге во всей своей молодецкой красе нарисовался мой давний приятель - писатель и отменный знаток и ценитель прекрасного пола Святослав Дегтярёв. Косая сажень в плечах, громовый, как у генерала Лебедя, бас, залихватски подкрученный ус, проницательный прищур - и брызжущая неудержимым фонтаном через все края энергия. Короче - просто орёл!
  - Добрый день! - бархатно пророкотал Дегтярёв.
  - Здравствуйте. - Лейла сдержанно кивнула и в мгновение ока змейкой выскользнула в коридор.
  Святослав проводил ее внимательным взглядом специалиста. Потом изрек:
  - Ничего, ничего девочка, жаль, попа подкачала.
  Я испугался:
  - В смысле?
  - Да в смысле маловата, в каком же еще?
  - Да? - удивленно переспросил я.
  - Конечно, - веско подтвердил Дегтярёв и, положив на стол свой "дипломат", оседлал стул, жалобно пискнувший под его минимум стокилограммовой фигурой. - Конечно, маловата! Да ты вот сам посуди. В бабе ведь главное что? В бабе самое главное - ж...! Чтоб было за что подержаться. У меня и первая, и вторая, и третья жены были вот с такими, - показал, разведя руки как крылья, с какими, - ж...ми! Да и щас, у всех, с кем я... ну, это самое, - во-от такие, - снова распахнул мощные длани, - ж...ы! Понял?
  - Понял, - робко кивнул я. Вкусы Дегтярёва, в общем-то, были мне хорошо известны. Правда, я абсолютно не был согласен с тем, что у Лейлы Шамсудиновны, гм, попа маловата. Да вовсе нет! Когда Лейла шла, и попа ее, и крутые бедра так и ходили ходуном. При ее осиной талии и девичьей груди попа Лейлы была очень красивой - округлой, выпукло рельефной и страшно аппетитной. У меня при взгляде на нее родилась даже когда-то тайная фраза: низ от Рубенса, верх от Боттичелли. Хотя по сравнению с, простите, ж...ми баб Дегтярёва, оно конечно...
  - Ладно! - рубанул он рукой воздух. - Хрен с ними! Смотри, совсем замучали! - И, раскрыв "дипломат", принялся вываливать на стол ворох газет и журналов. - Смотри-смотри! Вот меня "Савраска" опять напечатала, вот "Послезавтра", вот "Литроссия", а это местные - "Общежитие", "Молодой пролетарий", "Побережье"... А вот - "Наш современник", "Дон", "Сибирские огни", "Роман-газета" подборку дала. Понял?
  - Понял, - снова кивнул я. Святослав писал рассказы, которые печатались по всей стране. Познакомились мы, когда оба пребывали еще в ранге молодых авторов, и, пожалуй, двое тогда подавали самые большие надежды - Святослав и Игорь Сысуев. Но Игорь написал, в общем-то, немного, хотя его пронзительный, искренний дар был, несомненно, от Бога. Вскоре на всех нас навалилась "перестройка", и горячий, порывистый Игорь очертя голову как в омут кинулся в журналистику и публицистику. Прозу писать почти бросил. А несколько лет назад его не стало...
  Ну вот, а Святослав давно уже переплюнул нас, остальных бывших "молодых", благодаря не только явному таланту, но и огромной энергии и пробивной силе. По целому ряду творческих и не очень причин он постепенно переругался с большинством местных писателей, но я-то в писатели никогда и не рвался; так, кропал себе помаленьку, худо-бедно печатался, не вызывая ни у кого своей продукцией ни особого восторга, ни особой зависти. Да и сам сроду никому не завидовал, в "союз" не лез и литературной, если позволительно так выразиться, жизнью не жил. Может, поэтому Дегтярёв и дружил со мной. Хотя может, и не только поэтому.
  - Нет, ну ты видал? - Святослав на секунду откинулся на спинку стула. В его голосе звучали утомленность славой и пресыщенность лаврами.
  - Видал, - подтвердил я, и он сразу же начал запихивать газеты и журналы обратно в "дипломат".
  Запихнул. Защелкнул замок. Сунул мне руку:
  - Ну, бывай. Побегу в "Новую газету". Мне там гонорар должны. - И побежал.
  А я еще минут пять посидел, покурил и пошел к Лейле Шамсудиновне, которая встретила меня вопросительным взглядом своих прекрасных лучистых глаз:
  - И что же сегодня, Юрий Дмитрич, поведал вам господин Дегтярёв?
  - Что поведал?.. - Я медленно-медленно наклонился к ней, нежно-нежно поцеловал сначала в шейку, потом в лобик, потом в носик, потом в губки, а потом тихо-тихо прошептал в розово-персиковое ушко: - Он поведал мне, Лейла Шамсудиновна, что у вас ж... маленькая...
  И - быстрее лани опрометью бросился из приемной.
  Пардон, небольшой антракт...
  
  Подвиг твой своим бессмертьем вечен,
  И в народе имя популярно.
  Памятью незыблемой отмечен -
  Личность велика и титулярна.
  
  
  Выйдя утром из маршрутки, я только было собрался направить стопы к издательству, как...
  "Вж-ж-ж!.." - Рядом резко затормозил черный джип, и из него выскочил - вот именно "выскочил", невзирая на достаточно уже не юношескую комплекцию, еще один друг моего детства, Серёга. Когда-то мы с ним ползали на коленках по кучам песка с игрушечными машинками и тоже гудели, как его джип: "Вж-ж-ж!.." А еще Серёгин отец дядя Петя, который работал шофером на "Газоне", иногда катал нас в кабине - "до переезда", а обратно мы добирались сами, счастливые донельзя: прокатились в настоящей машине! У Серёги был пёс, небольшой, но пальца в рот не клади. Серёга назвал его Мухтаром - тогда только прошел знаменитый фильм "Ко мне, Мухтар!" - и знаете, кличка эта стала для моего товарища в определенном смысле пророческой: сразу же после школы он поступил в училище пограничных войск, по окончании которого почти двадцать лет оттрубил на погранзаставе в Туркмении. Дослуживал Серёга уже дома, и вот теперь бывший стройный и черноволосый лейтенант - капитан - майор, а ныне кругловато-седовато-лысоватый полковник ФСБ в отставке выскочил из машины со словами:
  - Юрец! Как жизнь?
  Мы обнялись, словно не виделись лет сто, хотя, в принципе, встречаемся довольно часто. Когда я бываю у родителей и замечаю Серёгин джип возле дома его матери, то подхожу к калитке и привычно ору, как лет тридцать - тридцать пять тому назад:
  - Серёга!..
  В форточку выглядывает тетя Маша, и я спрашиваю, "как тогда":
  - А Серёга выйдет?
  И она, "как тогда", оборачивается в глубь комнаты:
  - Серёжа, Юрка пришел...
  (Нет, как же все-таки здорово иметь старых друзей!)
  - На службу? - спрашивает полковник Серёга.
  - На службу, - подтверждаю я.
  Он хлопает одной своей могучей ручищей меня по плечу, а другой себя по пузу.
  - Слушай, Юрец, ты просто чертовски красив и эротичен!
  - Чево-о?! - таращу я глаза.
  - Тово! - ржет он. - Ну погляди, как меня разнесло, а ты прям кипарис!
  - Да ладно, - смущенно ворчу я. - Тебе положено, ты большой начальник.
  - Ребят-то видишь?
  - Вижу.
  - Я тоже. Игоря недавно видел, Костика... Да, всё играете?
  - Играем.
  - Ну, молодцы!..
  Мы потрепались еще минут пять, и Серёга вдруг треснул себя по лбу:
  - Эй, слушай, насчет игры-то... Тут, это, на днях... Ну, короче, я благоверной своей ляпнул, что мы все в прошлый четверг собирались у нас "на перекрестке", костер жгли, картошку пекли, на гитарах до трех ночи бренчали и песни распевали. Врубаешься? Понял? На всякий пожарный.
  - Врубаюсь, - кивнул я. - Понял.
  - Ну ладно, Юрец, будь здоров. Извини, некогда. Погнал...
  Мы прощаемся, и Серёга стремительно уносится вдаль, а я иду к нашему Храму - Дому Печати. Однако...
  Однако сегодня поистине было утро встреч.
  - ...Привет, Юрец!.. - И я завертел головой по сторонам.
  Это был Сашка Майоров, работавший несколько лет назад в издательстве, выражаясь по-умному, художественным редактором, а ежели проще - худредом, или художником. Короче, он, как теперь Баранов, отвечал за оформление книг - обложки, иллюстрации, всякие там форзацы, титулы, шмуцтитулы, заставки и прочее, не буду забивать вам голову.
  Однако помимо службы в издательстве, Санька активно занимался и личным творчеством - преимущественно делал гравюры, хотя и иногда, как он говорил, баловался живописью. "Прокатный стан" для гравюр, ввиду отсутствия собственной мастерской, Майоров, ни секунды не колеблясь, разместил в служебном кабинете. А тяжеленный, собака, был! Мы впятером: Сашка, я, Витька Казаков (тогда редактор массово-политической литературы, а теперь - главный редактор красивого, иллюстрированного журнала "Чернозёмск"), Серёга Шишкин (сегодня - один из ведущих городских скаут-мастеров) и еще один "худред", Гера Нодченко (ныне чуть ли не главный мормон в городе), еле-еле заволокли того стального монстра на четвертый этаж и установили в углу Сашкиного кабинета. За это Майоров позволял нам иногда покрутить колесо (или как там это называется) при штамповке гравюр. Ну, не буду лезть в дебри, в которых не смыслю. Важен же конечный результат, верно? А он явно был налицо, и притом в таком количестве, да и качестве тоже! Сашкины, на взгляд почтенного обывателя, бредовые или в лучшем случае полубредовые "картинки" пользовались большим успехом не только в нашем городе, но и Москве и даже за рубежом. Ко времени описываемых событий его работы красовались уже в галереях и частных коллекциях едва ли не всех стран Европы и Соединенных Штатов (даже у Мадонны, во как!), а потому немудрено, что эпоха творческого и имиджевого (как он любил выражаться) роста Сашки, совпавшая по хронологии с протиранием штанов и ляпанием обложек к той мутоте, которую мы в основном издавали, завершилась, как она и должна была завершиться. Не особо почтительно относившийся к издательским небожителям Бочарову и Преображенскому и к тому же считавший их - наверное, не без оснований, - людьми, ничего не соображающими в искусстве, Сашка довольно быстро оборзел и забил, как говорится, и на них, и на свою основную работу - варганил левой задней либо же давал варганить корешам-художникам всякие-разные обложки, а сам с головой ушел в творчество: резал, прокатывал, раскрашивал свои совершенно умопомрачительные и по замыслу, и по смыслу, и по исполнению гравюры, а когда не резал, не прокатывал и не раскрашивал - то бухал. Ну и мы с ним - когда, допустим, как я и Казаков, не редактировали, Булков не заведовал детской и художественной литературой, а Ручкин не тискал баб. Времечко, конечно, было веселое, начнешь вспоминать - бумаги не хватит, а посему ограничусь кратким резюме: Санька уже лет пять-шесть не работал в издательстве, но связь мы поддерживали и дружить, а порой и сотрудничать (он сделал несколько рисунков к моим - тоже малость стебанутым - рассказам), а также иногда и выпивать не прекращали. Итак...
  - Привет, Юрец!
  - Привет!
  Мы закурили и несколько минут подымили у "парадного подъезда".
  - Ну как там Огурцов? - деловито поинтересовался Сашка. Огурцовым он называл Алексея Михайловича - видимо, за некоторое сходство со знаменитым киноперсонажем.
  Я пожал плечами:
  - Да пока ничего. - Хотел было сообщить, что Алексей Михайлович на сей момент на работе отсутствует, но не успел: Сашка больше любил говорить сам, нежели слушать других, а тут мы же вдобавок еще и давно не виделись.
  - На тележке уже не катается? - И громко захохотал.
  Я, каюсь, тоже громко захохотал. Знаете, "Эпизод с тележкой" вошел в анналы трудовой доблести и славы нашего коллектива, пожалуй, одной из самых ярких его страниц. Нет-нет, случалось, разумеется, всякое, но ни отмочить чего-либо подобного до, ни отчебучить ну хоть что-нибудь близкое по силе воздействия на умы и души обитателей издательства - да что там издательства, всего Дома Печати в целом - после не удавалось более никому. Подвиги каких-нибудь храбрых воинов, уж простите за цинизм, и то повторялись неоднократно, однако прославиться так, как прославился (пусть и на достаточно камерном уровне) наш бравый Алексей Михайлович, не ухитрился больше действительно никто.
  Произошло это, кажется, на День Печати, и нарезался тогда г-н Бочаров до такой степени, что сперва часа два спал в кресле, а потом столько же на стульях. На экстренно собранном мужском совете племени директора было решено разбудить - и вроде бы разбудили, хотя проблема от этого только усугубилась. Поднять и перенести Алексея Михайловича обратно в кресло у нас не получалось. Я говорил уже: он был маленький, очень толстый и рыхлый, а главное - очень тяжелый. И вот, по причине этой исключительной рыхлости и вялости членов, поднять Алексея Михайловича в бессознательном состоянии было практически невозможно, боюсь, даже бригаде профессиональных грузчиков: он - ускользал, просыпался как песок, проливался как вода меж пальцев из любого количества дружеских рук. А если за него брались покрепче, то он начинал кряхтеть и стонать от боли, и его испуганно бросали, чтобы чего-нибудь не сломать, потому как при своем оригинальном образе жизни Бочаров часто чего-нибудь себе ломал. И он опять брякался оземь, и опять мгновенно засыпал сном младенца.
  Вот нечто подобное стряслось и в тот праздничный день. Самое большое, что удалось подданным Алексея Михайловича, - это прислонить его спиной к стене. С минуту он вертел головой по сторонам, потом поинтересовался: "А в каком это, скажите-ка, учреждении мы сейчас находимся?" - и вновь моментально захрапел.
  Но народ-то желал кто чего! Кто идти домой, а кто продолжать праздник! И Бочарова опять начали робко трясти: "Алексей Михайлович!.. Алексей Михайлович!.. Да Алексей же Михайлович же!.." Единственный Валерий Макарович, на правах великого визиря, позволял себе фамильярное: "Лёша! Лёша! Ты слышишь нас? Вставай, Лёша!.."
  Наконец "Лёша" нас услышал, но увы, результат был незначителен. Он разлепил маленькие, под толстыми стеклами очков глазки и заплетающимся языком сообщил присутствующим, что выпил потому, что к нему приезжала японская делегация книгоиздателей и он долго сидел с ними, рассказывал, как печатают книги у нас, в России, а потом делегаты, внимательно и с почтением выслушав Алексея Михайловича, сами стали рассказывать ему, как печатают книги у них, в Японии. "В Японии же книги издавать трудно, - снисходительно, как дурачкам, с улыбкой явного превосходства, бормотал Алексей Михайлович. - Это у нас букв штук тридцать - сорок, а у них, в Японии, этих... ироглифов, тыщи, мильоны! Понимаете?!"
  "Понимаем-понимаем!" - вежливо кивали мы и докивались, покуда Бочаров снова не захрапел. (Кстати, потом выяснилось, что Алексей Михайлович не бредил, только это была не "японская делегация издателей", а два паренька-корейца из так называемой "канадской компании" - ну знаете, из тех, что радостно просачиваются во все дырки с улыбкой до ушей и счастливыми воплями: "Вам исключительно повезло!.." Они и раньше периодически шастали по нашим весям, а тут залетели, бедолаги, в кабинет шефа, ну и влипли. Ох, представляю, что пришлось им вытерпеть в ранге делегатов из Японии плюс лекция Алексея Михайловича о нашем отечественном книгоиздании. Кстати, после того раза ребята исчезли и уже никогда больше не появлялись. Но я отвлекся.)
  Итак...
  - Да твою ж мать! - совсем уже не по-христиански, с неподдельным отчаянием в голосе простонал Валерий Макарович и с багратионовским блеском в очах зычно скомандовал: - Хватайте его!
  В дверь испуганно заглянула Лейла Шамсудиновна и тотчас скрылась. Судьба секретарши, да еще, пожалуй, и личного водителя Алексея Михайловича, при таком шефе была самой незавидной. Им зачастую приходилось оставаться на карауле в приемной, когда все остальные сотрудники уже давно разбредались по домам. Те - разбредались, а эти, горемыки, всё сидели и ожидали, когда же свет-Алексей Михайлович восстанет из объятий Морфея. Однако сегодняшние объятья били, пожалуй, все рекорды - и по продолжительности полета, и по крепости этих самых объятий.
  Но клич был брошен:
  - Хватайте его!
  И - схватили. Кто за что. И - поволокли из кабинета головой вперед как стенобитную машину времен Римской империи. Выволокли в приемную, выволокли в коридор, и... И - всё! Эффект воды, песка и грязи: Алексей Михайлович вывалился, выпал, просочился, вытек из наших рук. Шмяк! - и он уже, ничтоже сумняшеся, спал на полу в коридоре, а мы, ей-богу, стояли над ним в полном отчаяньи, потому как коридор наш (говорил уже) в длину равнялся метрам ста с копейками.
  Короткий нервный перекур. И - Преображенский вновь:
  - Хватайте!
  Схватили. Поволокли. Еще немного, еще чуть-чуть... Нет! Опять выпал - опять спит!
  И вот тогда...
  И вот тогда Валерий Макарович принял то самое, и историческое, и стратегическое решение. Правда, принял не один, не авторитарно - речь-то не о ком-нибудь, о самом Алексее Михайловиче! Обведя присутствующих орлиным, слегка замутненным (праздник же!) оком, Преображенский вперил это око куда-то в вечность.
  - Ну так что? - многозначительно изрек наконец он. - Ну так что, господа, будем делать?.. - И - остановись, мгновенье! - А может... А может, в тележке?..
  И - все потрясенно замерли, пораженные величием и дерзостью замысла! И, ей-ей, без какого-то там кощунства, а с одной только н а - д е ж д о й ... Ведь должен же, должен - чёрт побери! - этот праздник хоть когда-нибудь за-кончиться?! Да и умахались мы уже, честное слово, по самое некуда.
  М о м е н т и с т и н ы  - и!.. И...
  - Давайте! - загомонили умахавшиеся "господа". - Давайте тележку!..
  И - всеобщее радостное оживление, ликование и краткие народные гуляния. И - кто-то побежал на склад за тележкой, в которой мы возили книги.
  Валерий Макарович бдительно оглянулся на дверь приемной: там стояла, отрешенно-испуганно взирая на происходящее, Лейла.
  - Спрячьтесь, пожалуйста, куда-нибудь, Лейла Шамсудиновна, - вежливо, но строго попросил Валерий Макарович. - А то он будет вас стесняться.
  Огромные глазищи Лейлы еще поогромнели. И я ее вполне понимал: Алексей Михайлович-то и в собранном, так сказать, виде никого и ничего не стеснялся. Одной из его любимых и программных фраз была: "Да чё там стесняться-то!.." В образе же нынешнем он тем более не мог стесняться. Ни морально, ни просто физически. Однако Лейла Шамсудиновна послушно спряталась.
  С гиканьем и молодецким посвистом подкатили тележку и с великим трудом, потому как была она с высокими бортиками, перекантовали в нее Алексея Михайловича. Зрелище, доложу вам, было страшно трогательным, и именно из-за бортиков. Алексей Михайлович лежал в ней, как пупс, а ручки и ножки задорно торчали кверху. Головку он уже держал, и, когда мы тронулись в путь, с интересом смотрел по сторонам, отпуская периодически себе под нос какие-то ворчливые реплики, - судя по всему, насчет дисциплины труда. Ну, как обычно, типа там "народ совсем разболтался", "работать никто не хочет" и т.д. и т.п.
  Процессия была жутко внушительной. Тележка с резиновым шуршанием колесиков мягко катилась по коридору; туда-сюда шныряли наши арендаторы - тоже празднующие и праздные. Глаза их округлялись от удивления и восхищения, некоторые присоединялись к нам. В общем, к лифту подрулили с шиком - что там японская делегация! - и толпой провожающих, только разве что без флагов и оркестра.
  Короткая дискуссия, чисто по технологии процесса. Затем водитель побежал по лестнице подгонять машину к самому входу в здание, часть биндюжников тоже пошли вниз... Но вот как быть с "объектом"? Отправлять тележку без сопровождения, или?..
  И тут я вдруг почувствовал на своем порядком натруженном плече чью-то отеческую руку.
  Обернулся.
  - Ну, давай, Юрий Дмитрич! Давай, Юра! - Валерий Макарович смотрел на меня теплым, таким же отеческим, как рука, взглядом. - Давай!..
  И - я дал.
  Булков нажал на кнопку. Створки лифта со скрежетом распахнулись, и мы филигранно вкатили тележку с Алексеем Михайловичем в кабину. Я бочком втиснулся рядом и надавил кнопку первого этажа. Створки клацнули и закрылись, и в таинственном полумраке мы медленно поплыли вниз. Алексей Михайлович капельку испугался, чего-то забормотал, заёрзал, но испугаться сильно, к счастью, не успел. Мы прибыли к конечной станции, лифт открылся, и несколько добрых рук в мгновение ока выкатили тележку с триумфатором на оперативный простор.
  Поистине торжественно и гордо проехали мы мимо изумленной вахтерши и десятка толпившихся у вахты (праздник же) ошалевших работников типографии и лихо вырулили из здания прямо на улицу - к машине. По сравнению с предыдущими мытарствами перегрузить Алексея Михайловича из тележки в автомобиль было делом плевым. Перегрузили, утерли со лбов пот - и машина умчалась в даль светлую, унося нашего дорогого шефа домой, на рандеву с его, как он всегда выражался, "строгой, но справедливой" супругой...
  После того Дня Печати "строгая, но справедливая" не пускала благоверного на службу неделю - срок рекордный, и, как пошучивали некоторые злые языки, там имел место, видать, уже не профосмотр, а самый что ни на есть натуральный капремонт по всем деталям, узлам и механизмам его поистине незаурядной конструкции.
  А через неделю Алексей Михайлович появился - и чёрт же дёрнул меня первым попасться в коридоре ему на глаза.
  Бочаров только буркнул:
  - Зайди.
  Я зашел.
  - Закрой дверь.
  Закрыл.
  Он хмуро покрутил головой:
  - Слышь, только давай без брехни! Говори, это Преображенский додумался меня на тележке возить?
  Я, в общем-то, достаточно неопределенно пожал плечами.
  - Преображенский! - зло рыкнул Алексей Михайлович. - Он! Это он, сволочь, нарочно, чтоб авторитет мой среди коллектива подорвать! Ну, ладно-ладно, я им всем, сволочам, еще покажу!.. - Бочаров грузно рухнул в жалобно заскрипевшее под тушей хозяина кресло и сердито насупился: - Небось совсем разболтались тут без меня? Ну ничего-ничего, я вот щас с недельку не попьюсь, а потом кэ-эк проведу летучку по дисциплине! И пускай на ней каждый! - помахал перед носом своими на диво тоненькими, прямо дамскими пальчиками. - Ты понял? - к а ж д ы й - отчитается о проделанной за последний месяц работе! Так понял?
  - Понял, - кивнул я.
  - Ну иди.
  Еще закрывая за собой дверь, я уже слышал тихое звяканье стекла о стекло. Да нет, похоже, через "недельку" летучки по дисциплине не будет.
  Ее и не было...
  Вспомнив сей казус, Сашка ржал долго, аж до слёз. Сам-то он в издательстве тогда уже не работал, ему рассказал кто-то из встреченных на улице бывших сослуживцев. Наконец, отсмеявшись и вытерев слёзы, Сашка уточнил:
  - Так значит, больше не возят?
  - Не возят.
  - И что, неужто не бухает?! - удивился Майоров.
  Я снова кивнул:
  - Сейчас не бухает, - и вкратце изложил уже заученную наизусть заготовку: про больницу, предстоящую операцию, ну и так далее.
  Сашка озорно сверкнул глазом и подкрутил мушкетерский ус.
  - Гм... Интересная картина получается. Это теперь у вас, выходит, Преображенский царствует?
  - Царствует, - сдержанно подтвердил я. - Выходит.
  Он опять рассмеялся:
  - Ну, слава те, господи, дорвался таки! Поздновато, правда, но хоть так, да?
  - Ну да, - пожал я плечами, а Майоров вдруг резко сменил галс:
  - Слышь, Юрец, а я тут тя как-то пару раз с одной мамзелью видал, но окликать не стал, чё мешать-то. А ничего, скажу те, мамзель-то! Молодая?
  - Молодая, - вздохнул я.
  Он гоготнул:
  - Не, ну а мы пердуны старые, что ль? Нам, вечно юным и дерзким, именно таких и подавай. У вас работает?
  - У нас.
  - Замужем?
  - Замужем, - снова вздохнул я. - Но главное - в нее страстно влюблен небезызвестный тебе Елисей Парисович Баранов и успел уже даже сделать ей официальное предложение руки и сердца.
  Майоров опять расхохотался:
  - Ну, этот чудик вечно чего-нибудь отмочит! Погоди, но он вроде к бывшей жене в Израиль когти рвать собирался?
  Я уже устал пожимать плечами.
  - Да вроде и собирается. Ну, не знаю, как он все эти дела сочетать думает.
  Сашка махнул рукой:
  - Ладно, хрен с ним. Слушай, у меня дома самодельное вино скоро подоспеет, две бутыли по двадцать литров. Как подоспеет, приходите с ней в гости на дегустацию. Хотя ты-то мое вино знаешь!
  - Знаю, - опять вздохнул. - Приходил уже, дегустировал. Только вот как уходил, помню слабо. Да и, кажись, начепушили мы тогда чего-то...
  - Ой, брось! - поморщился Майоров. - А когда мы не чепушили? Мы - натуры творческие и периодически должны творчески же расслабляться... Да, я ж в Германии недавно был и привез оттуда во-о-о какую рогатку, - показал, какую, - с прикладом, как ружье! Хожу теперь с ней на озера - знаешь же, там, за последними домами Северного, озера есть, - уток стреляю.
  - Здорово! - восхитился я.
  - Еще как здорово! Сходим?
  - Сходим, - согласился я. - Чего ж не сходить.
  Сашка глянул на часы и заторопился.
  - Слышь, в одно место опаздываю, побежал! Но учти, фофан, я помню, когда у тя день рожденья. С меня картинка! Всё, пока, побежал...
  И - убежал.
  А я пошел на работу. Иду, представляю, как подкрадусь сейчас на цыпочках к приемной, загляну - а там о н а, Лейла Шамсудиновна, ждет, бедная, не дождется своего... гм, не, ну любимого, кого ж еще!
  Крадусь, перехожу на цыпочки, и...
  И - слышу из недр приемной звонкий, заливистый смех. Оригинально, однако!..
  Уже не на цыпочках, а грозной поступью Железного Дровосека врываюсь в приемную, и... И мой воинственно-ревнивый пыл вмиг улетучивается. Идиллический пейзаж: на своем рабочем месте за столом за машинкой - прекраснейшая из прекраснейших секретарш Лейла Шамсудиновна, а в кресле напротив, нога на ногу, деловой и вальяжный, как какой-нибудь Джон Фогерти на пресс-конференции в Зале славы рок-н-ролла, сам Вячеслав Владимирович, он же Гаврила Петрович.
  При виде меня Гаврила Петрович как вскочит с кресла, как кинется мне навстречу, как начнет руки пожимать, и:
  - Всё! - кричит. - Ну всё, друга дождался, теперь можно и уходить!
  - Как это?! - удивился я. - А чего ж это уходить-то, коли дождался?
  Гаврила Петрович посмотрел на Лейлу Шамсудиновну взглядом заговорщика-карбонария, но зато на меня он посмотрел как на дурачка. Но мне-то до лампочки, а вот Лейла Шамсудиновна от его такого карбонарийского взгляда вдруг почему-то смутилась.
  Легкая пауза - и...
  - Понимаете, Юрий Дмитриевич, - тихо проговорила она. - Понимаете, дело в том, что Гаврила Петрович пригласил нас с вами в гости... - И осеклась.
  - Д-да? - глуповато квакнул я.
  - Да! - энергично кивнул Гаврила Петрович. - Да, уважаемый, и еще раз да!!! Но главное дело в том, что ты - счастливый человек, и не просто счастливый, а самый счастливый в мире, потому что у тебя есть такой друг, как я! Это вот я - самый несчастный человек в мире, потому что у меня нет такого друга, как я. А ты - самый счастливый! И вот твой лучший друг пришел пригласить вас, уважаемый, вместе с несравненной Лейлой Шамсудиновной в гости... - Я попытался что-то пискнуть, но Гаврила подавил мой писк в зародыше суровым взмахом руки. - Да в общем-то, мы уже обо всем договорились. Завтра пятница, уйдете с обеда, адрес Лейла Шамсудиновна записала. - Повернулся к ней и чинно поклонился: - До свидания, многоуважаемая Лейла Шамсудиновна.
  - До свидания, Гаврила Петрович! - присела в легком книксене Лейла, хотя взгляд ее продолжал оставаться очень и очень настороженным.
  - А друг проводит друга! - Гаврила Петрович схватил меня за руку и потащил из приемной. Он тащил меня по коридору, а Лейла Шамсудиновна смотрела нам вслед своим странным взглядом.
  До лифта мы топали молча, а уже возле лифта я промямлил:
  - Слушай-ка... погоди... что-то не совсем понимаю...
  - Ну что? Что ты не понимаешь?! - неожиданно вспетушился Гаврила Петрович.
  - Во-первых, я не понимаю, куда именно мы идем в гости! - огрызнулся я. - К тебе домой?
  Он презрительно фыркнул:
  - Ты уже полный идиот, да? Совсем рехнулся от своих, как я это называю, умственных томлений любовно-политического характера! У меня дома, между прочим, постоянно торчит нигде не работающая тунеядка - хранительница семейного очага, которая и меня-то уже задолбала в шишки на эту самую тему, а тут я еще тебя с мадамой приволоку? Нет, дорогой товарищ, нет! Я приглашаю вас с Лейлой Шамсудиновной в гости в соседний подъезд, в квартиру, где раньше жили мои покойные родители и которая теперь фактически моя и я могу делать с ней всё, что хочу, в том числе и приглашать туда лучших друзей. Понял?
  - Понял, - кивнул я. - Огромное спасибо и за разъяснение, и за приглашение!
  - Огромное пожалуйста! - кивнул он. Помолчал и добавил: - А ты смотри, смотри на меня и врубайся, каким должен быть настоящий человек и настоящий друг, который видит, как его несчастный лучший друг мается, потому что... - И многозначительно прищурился: - Ну? Врубаешься?
  - Врубаюсь! - как морж выдохнул я. - Еще раз спасибо тебе!
  - На здоровье! - Гаврила Петрович горячо пожал мне руку и отважно шагнул в разверзшееся пред ним жерло лифта. - До завтра, товарищ...
  - До завтра, - пробормотал я и пошел обратно в приемную.
  Я шел, а перед моим, как говорят в подобных случаях, мысленным взором стоял странный и настороженный взгляд Лейлы Шамсудиновны.
  Наверно, я и правда дурак. Что-то слишком многое доходит до меня слишком долго...
  
  
  Я к жизни духом пробуждаюсь
  И наслаждаюсь дивной песней,
  В пьянящем омуте купаюсь -
  Ничто не может быть чудесней!
  
  
  Следуя мудрым наставлениям Гаврилы Петровича, мы с Лейлой Шамсудиновной отпросились с обеда у Преображенского и пошли на ближайший мини-рынок. Вообще-то справедливости ради следует отметить, что с принятием на себя верховного командования Валерий Макарович здорово полояльнел к подчиненным и отпускал всех подряд куда и когда угодно. Полагаю, тому было две причины. Первая: видимо, чтобы не глазеть на изнывающих от безделья сотрудников, без толку слоняющихся из кабинета в кабинет либо гоняющих чаи (или не чаи), Преображенский просто предпочитал отпускать их "по личным делам". К слову, на днях Валерий Макарович сделал поистине гениальное изобретение - трехдневную рабочую неделю - и соответственно урезал всем и без того мизерную зарплату. Он этим своим "ноу-хау" жутко гордился, а остальные не очень жутко. Я тоже не очень, потому что мне он велел нарисовать скользящий график этой самой трехдневной недели на ближайшие пару месяцев, из коего вытекало, что преображенское видение термина "скользящий", оказывается, было следующим: фактически работать нам предстояло как и раньше, а получать вполовину меньше. Но не буду вдаваться в детали этого эксперимента.
  Второй же причиной относительного очеловечивания Преображенского стало то, что он, похоже, окончательно уверовал, что Алексей Михайлович больше не вернется в свой кабинет, и такой производственной добротой решил завоевать сердца и души подчиненных. Маток Валерий Макарович больше никому не выворачивал, на ..., кроме несчастного Булкова, никого не посылал - в общем, стал почти душкой, только вот Лейле Шамсудиновне на днях заявил, что ни на какую сессию ее не отпустит. (Кажется, я забыл упомянуть, что, уже имея красный диплом филфака, Лейла училась на третьем курсе гуманитарно-экономического института.) Вот это, право, меня сначала удивило - ведь Преображенский постоянно вещал, что секретарша ему не нужна. Но я быстро смекнул, что не нужна ему именно Лейла Шамсудиновна и подобными мелкими пакостями он просто подталкивает ее к увольнению. Но ладно, снова отвлекся.
  Итак, мы пошли на рынок, купили сыра, колбасы, консервов, помидоров, огурцов, зелени и чего-то там еще. В киоске взяли бутылку вина и отправились по указанному Гаврилой Петровичем адресу.
  Оказалось, что дом Гаврилы недалеко, и меня это приятно удивило. Лейлу же Шамсудиновну удивило, но далеко не столь приятно, что дом этот стоял метрах в ста пятидесяти от ее собственного. Лейла и так-то чувствовала себя не в своей тарелке, была напряжена и скована, а тут она просто окаменела.
  - Вот это сюрприз, Юрий Дмитрич!..
  Мы нашли нужный подъезд и нырнули в него. "Сюрприз" номер два: не работал лифт, а искомая квартира на последнем, девятом, этаже.
  - Эх, Гаврила-Гаврила! - неблагодарно вздохнул я, и мы поплелись по лестнице наверх. Второй этаж... третий... пятый... седьмой... девятый... Стоп!
  - Уф-ф!.. - выдохнул я и ткнул пальцем в одну из дверей: - Кажется, здесь.
  Нажал на кнопку звонка, и через полминуты из-за двери донесся приглушенный голос:
  - Ктой-та?
  - Мы! - громко сообщил я.
  - А кто - мы? - тот же западляцкий голос. Вот гад, не может без своих штучек!
  - Мы - это твой лучший друг Юрий Дмитриевич и глубоко уважаемая тобой прекрасная Лейла Шамсудиновна! - терпеливо проскрежетал я. Ничего не попишешь, приходится принимать правила игры.
  Звяканье цепочки и клацанье замка. Потом дверь чуть приоткрылась и в узенькой щелке показался острый шайеннский нос, блестящий вороний глаз и седой чубчик Гаврилы Петровича. Несколько секунд этот бессовестный глаз внимательно нас разглядывал, а потом дверь широко распахнулась и Гаврила кинулся обниматься.
  Сначала он обнимал нас так горячо, будто не видел лет десять, а после сердечно пожимал руки, радостно приговаривая:
  - О-о-о! Мой лучший друг!.. О-о-о! Лейла Шамсудиновна!..
  Но счастье длилось недолго. В миг единый Гаврила Петрович посуровел:
  - Ну?! Чё стали? Хотите, чтоб соседи увидели и Таньке заложили?
  Мы зайцами скакнули через порог, и строгий хозяин закрыл дверь.
  - Проходите!
  Мы прошли в комнату. Там уже стоял скромно сервированный журнальный столик. Скромно - в смысле тарелки, вилки и стаканчики.
  Чуткий Гаврила поймал мой взгляд:
  - Чё вылупился?
  - Да ничё, - пожал я плечами. - А угощенье-то где?
  - Угощенье?! - Гаврила Петрович аж побледнел от праведного гнева. - А ты, поц, знаешь, что я щас временно нетрудоспособный?
  - Как это? - удивился я. - Больной, что ли?
  Он обиделся.
  - Сам ты больной! Не больной, а безработный, и потому неоткуда мне вам тут разносолов брать. Сами, раз в гости шли, должны были принести!
  - Да мы принесли, - кивнул я и начал выкладывать содержимое пакетов. Выложил, и Лейла Шамсудиновна взяла бразды правления в свои руки: мыла, резала и раскладывала по тарелкам огурцы, помидоры и зелень. Я резал колбасу, сыр и хлеб. Гаврила Петрович, почесав затылок, однако ж тоже, невзирая на бедность, внес свою пищевую лепту: водрузил на стол пузырек с солью. Водрузил, окинул взором получившийся натюрморт и растроганно всхлипнул:
  - О-ох! Ну и друзья ж у меня! Капитальные - как я это называю!..
  Увидев бутылку, вообще чуть не прослезился:
  - Ох и друзья! Ну и друзья!..
  Мы сели за стол, и Гаврила сразу же взял на себя роль и тамады, и виночерпия, и массовика-затейника.
  - Угощайтесь! Угощайтесь, друзья! - хлебосольно размахивал он левой рукой, а в правой была бутылка, из которой он принялся разливать вино по стаканчикам. - Накладывайте! Накладывайте себе, Лейла Шамсудиновна! И ты накладывай. Чё сидишь?
  - Благодарю вас, Гаврила Петрович, - кивала Лейла Шамсудиновна.
  Я тоже кивал:
  - Спасибо...
  - Не за что! - Гаврила Петрович коршуном парил над столом и над нами со стаканчиком в одной руке и огурцом в другой. - Ох, и друзья!.. Ну и друзья!.. - Замер: - А теперь - тост. Предлагаю немедленно выпить за, как я это называю, дружбу между полами! Потому что дружба между полами...
  Он нёс что-то еще, а мы сидели притихшие как мыши: Лейлу Шамсудиновну стиль ведения Гаврилой подобных мероприятий явно смутил, а я смутился потому, что смутилась Лейла.
  - Да ладно! Все всё поняли! - не слишком вежливо перебил я радушного хозяина. - Давайте уж!..
  Мы чокнулись и выпили.
  - Закусывайте! Закусывайте, Лейла Шамсудиновна! - не переставал джентльменничать Гаврила Петрович. - Вот, пожалуйте, колбаска, сыр, шпроты... - Ну и мне тоже: - А ты чё расселся? Вон петрушки пожуй. Она для потенции дюже пользительна...
  Я едва не свалился со стула, а Лейла вмиг сделалась пунцовой. Гаврила же, точно не обращая внимания на нашу реакцию, продолжал тараторить про всё подряд, причем без каких-либо этических и логических переходов.
  - А как там Емельян ваш поживает? - прошамкал он туго набитым ртом, и я, в ответ на недоуменный взгляд Лейлы Шамсудиновны, пояснил:
  - Это он про Елисея Парисыча.
  - Ага, - кивнул Гаврила. - Про него про самого. В Землю обетованную еще не укатил? Или он сперва на вас, Лейла Шамсудиновна, женится, и потом вместе укатите?
  Лейла совсем смешалась, слабо пролепетала что-то типа "Ой, ну что вы такое, Гаврила Петрович, говорите?!", а он уже, обняв меня за шею и одновременно разливая вино, заговорщицки предлагал:
  - Слышь, а давай его убьем? Чё он, поц, на чужих жен и невест заглядывается?
  (Должен заметить, что Гаврила Петрович и Елисей Парисыч знакомы были едва-едва. Но и этого "едва-едва" хватило, чтобы оба прониклись друг к другу стойкой неприязнью. С одной стороны, крепкий, закаленный и битый-перебитый жизнью сын лесов и прерий Гаврила абсолютно, мягко говоря, не понимал людей, которые и летом ходят в кальсонах. С другой - прямолинейные и порой грубые высказывания циника и насмешника Гаврилы заставляли бледнеть и трепетать вроде бы интеллигентную душу носителя этих кальсон, какой бы сферы бытия те высказывания ни касались. А уж когда Елисей Парисыч опрометчиво поделился с Гаврилой Петровичем своими планами отбытия в Израиль и даже похвастался, что готовится к этому ответственному жизненному шагу весьма серьезно - загодя вставляет зубы, осваивает компьютер, занимается в автошколе, а самое главное - изучает в городской синагоге иврит, - ну, тут уж русско-индейский дух Гаврилы взыграл во всей красе, и чего только в том его приснопамятном монологе, свидетелем коего стал и я, не было: и о любви порядочного человека к Родине, и о патриотизме, и о свином рыле в калашном ряду - в общем, после той беседы Елисей Парисыч возненавидел Гаврилу Петровича всеми фибрами своей готовящейся к эмиграции души и если вспоминал о нем, то иначе как негодяем и не величал. А вот Гаврила внешне нет. Гаврила просто спрашивал иногда: "Ну что там Емеля? Не сбежал еще?" И когда узнавал, что еще не сбежал, трогательно предлагал: "Слушай, а давай его убьем, а? Ну чего он к бабе мово лучшего дружка лезет?")
  Короче, застолье было исключительно содержательным и по духовному и по интеллектуальному накалу. Мы с Лейлой Шамсудиновной и рта почти не раскрывали, царицей бала был Гаврила Петрович. Однако в какой-то момент я узрил, что на тонком лике его время от времени появляется некая задумчивость и отрешенность. Боюсь, что на моем лике она тоже время от времени появлялась: трижды грешен, но не только для того ведь привел я Лейлу Шамсудиновну в эту квартиру, чтоб внимать пламенным бредням своего самого капитального друга...
  Причина отрешенности Гаврилы выяснилась, когда я отправился курить на балкон. День выдался солнечный и ясный, но дул очень сильный и свежий ветер. Я от этого ветра быстро покрылся мурашками и собрался уже было возвращаться обратно, но Гаврила каменной глыбой преградил мне путь и еле слышно вопросил:
  - Эй, а выпить чё, больше нету?
  Я, так же еле слышно, ответил, что нету, и собрался в свою очередь вопросить кое-что у него, однако он презрительно хмыкнул:
  - Вот тебе и капитальный дружок!.. - И, горестно махнув рукой, направился к двери.
  Я удивился. Признаюсь, в хорошем смысле этого слова.
  Лейла Шамсудиновна удивилась тоже. Но, по-моему, в не столь хорошем. Она моментально вскочила:
  - Куда вы, Гаврила Петрович?!
  Он хмуро зыркнул на нее:
  - Дела! - И на меня: - Идем закроешь. - У порога сунул ключ: - Занесешь потом в соседний подъезд, - и назвал номер квартиры. - Понял?
  - П-понял... - медленно кивнул я, и внутри что-то вдруг предательски задрожало.
  А Гаврила снова печально махнул рукой и пошел по ступенькам вниз, выражая своим видом поистине вселенскую скорбь и суперметагалактическое душевное одиночество.
  Я вернулся в комнату. Лейла Шамсудиновна все так же настороженно и чуть ли не испуганно стояла возле стола, и в огромных глазах ее застыло... Нет, не знаю, как передать т о выражение ее глаз. Н Е З Н А Ю !!!
  Я деревянным шагом приблизился к Лейле и, чуть касаясь, поцеловал в губы...
  Потом еще, и еще...
  А потом как сумасшедший стал целовать ее глаза, щеки, лоб, лебединую шею, плечи. Она была неподвижна как статуя, и я начал ее раздевать и, уже обнаженную, снова целовал ее всю - от завитков челки до кончиков тонких пальцев на длинных, стройных, чуть тронутых светлым пушком загорелых ногах...
  А потом она как-то жалобно прошептала:
  - Мне холодно, Юрий Дмитриевич...
  Я поднял ее на руки и, едва касаясь губами ставших вмиг твердыми и розовыми как ягоды клубники сосков, понес и положил на диван.
  - Юрий Дмитрич!.. - Глаза Лейлы расширились, а я склонился над ней, неистово продолжая рвать губами это прекрасное, нежное молодое тело, а потом...
  А потом она вдруг вскрикнула, словно пытаясь меня оттолкнуть, - но не оттолкнула, а наоборот - со стоном изогнувшись как кошка, обвила руками за шею - и я, словно в бездонный ослепительный омут, провалился... Куда? В пропасть, в бездну. Короче, пропал я, братцы, пропал!..
  
  Часа через полтора я позвонил в дверь Гаврилы Петровича и конспиративно, дабы не узрила хранительница его очага, передал ключ.
  - Спасибо, - тихо буркнул я, когда он вышел на лестничную площадку.
  - Да не за что! - по-царски развел руками Гаврила и понизил голос: - Ну... там... нормально всё?
  - Нормально... - потупился я.
  - Э-э-х-х, какой же ты счастливчик, - покачал головой Гаврила Петрович, - как мы с Аланом Прайсом называем это - "лаки мэн", - что у тебя есть такой капитальный дружок, как я!
  Я кивнул без тени иронии:
  - Это точно. - И на сей трогательной ноте мы расстались.
  А с Лейлой Шамсудиновной мы расстались во дворе на совсем другой ноте. Проводить себя она не разрешила, еле слышно произнесла: "До свидания, Юрий Дмитриевич...", повернулась и медленно пошла к своему дому.
  А я стоял как дурак и, не видя ничего больше вокруг, смотрел ей вслед, пока высокая точеная фигурка в легком зеленом платье не скрылась за углом...
  
  
  Всё в жизни умозрительно, сценически -
  Мы, как в театре драмы и комедии,
  Вдруг разыграли роли исторически,
  Но только уже собственной трагедии.
  
  
  Сказать, что после т о г о дня в жизни моей что-то изменилось, - значит, не сказать ничего. В ней изменилось В С Ё! И в первую очередь - я сам. Всё для меня стало теперь другим, я смотрел на всё по-другому, слышал всё по-другому - да чёрт возьми! - я и дышать-то стал, кажется, совсем по-другому! Я ходил по знакомым с детства улицам как путешественник-первооткрыватель, упоенно взирая на всё и вся, и душа моя пела, кричала, орала от дикого восторга и такого жуткого счастья, что, наверное, со стороны я попросту казался безумцем.
  И все мысли - о ней. И всё в голове - о ней. Однажды я чуть не попал под автомобиль, а через пять минут - аж под целый троллейбус, потому что брел, занятый этими своими мыслями, как слепой, в полной отключке от внешнего мира и совершенно не осознавая, кто я такой и где и зачем нахожусь. А на работе...
  Знаете, вот только теперь я понял истинную суть стократ высмеянного умниками-остряками коммунистического лозунга "На работу, как на праздник!" Вот он когда наступил, праздник-то! Теперь я бежал, несся, летел сломя голову - не на работу, - Н А П Р А З Д Н И К ! К богу и дьяволу всё на свете! Да пропади всё пропадом! Отстаньте, отвалите, уйдите все! Не лезьте ко мне, люди добрые! Отцепитесь, люди злые! Я - не в себе! Я - ненормальный! Я - сумасшедший! Я - ЛЮБЛЮ!..
  Естественно, не могу поручиться стопроцентно за Лейлу Шамсудиновну, но, по-моему, и ее (прости, о прекрасная, за дерзость и самомнение, тысячу раз прости!) повело. Нас притягивало друг к другу словно магнитом, с утра до вечера (иногда довольно позднего) мы были вместе, и только природные катаклизмы (в образе Маковкина или Преображенского) и катаклизмочки (в виде, допустим, службиста Булкова) порой разлучали нас - но ненадолго. А весна была уже в самом разгаре. Вокруг бушевал май, да какой! Всё цвело, распускалось, щебетало - и для нас. Казалось, только для нас! Как вдруг...
  Как вдруг - оказалось, не только. Наша идиллия дала некоторый сбой, и "сбой" тот явился в лице кого бы вы думали? Елисея Парисыча, будь он неладен!
  Однажды, уже ближе к вечеру, корпел я над виршами Александра Николаевича Маковкина, добивал последнюю принесенную им кучу - и тут раздался звонок.
  Я поморщился, потому как только что с трудом отшлифовал очень непростой "куплет":
  Еще найдутся ошалавленные суки
  (На свете нету ничего страшней) -
  Они сожрут, не попадайся в руки:
  Потеха будет - не сыскать смешней, -
  а следующий "куплет" был еще круче. Собирай потом снова мозги в кулак! Снял трубку, недовольно буркнул:
  - Да? - и услышал в ответ молодецки-бодрое:
  - Привет! Это Баранов!
  Ей-богу, в первый момент я даже не сообразил - что за Баранов, какой такой Баранов? Но уже во второй - сообразил и снова поморщился. За всеми головоломно-судьбоносными событиями последних недель я как-то, знаете, почти и позабыл о существовании еще одного энергичного претендента на руку и сердце прекрасной Лейлы, да и отпуск его казался мне бесконечным (по личным обстоятельствам Баранов загодя взял еще и месяц без содержания). Так-так, ну и что же этому донжуану от меня нужно?..
  - Привет! Это Баранов!
  - Привет, - нейтрально кивнул я и - дежурно: - Как дела?
  - Нормально, - наверное, кивнул и он, и... И вот тут-то, признаюсь, Елисей Парисыч неслабо меня удивил. - Понимаешь... - после некоторой паузы произнес он. - Понимаешь, сегодня у меня день рожденья (но удивил не этим, дни рожденья бывают у всех), а друзей у меня нет (это точно, для дружбы Елисей Парисыч был человеком слишком специфическим), и потому я хотел бы пригласить в гости двух самых близких мне людей (любопытно, любопытно!) - Лейлу Шамсудиновну (ну, это и ежу ясно) и... - Елисей Парисыч оглушительно высморкался. - И тебя. (Во как!)
  Я обомлел:
  - Меня?! - Слушайте, и чуть не ляпнул: "За что?" У нас с Барановым были обычные приятельски-служебные отношения. По работе никогда не конфликтовали, по не-работе имели даже некоторые точки соприкосновения: любили оба не только, как теперь выяснилось, Лейлу Шамсудиновну, но и "Битлов", оба пописывали: он стишки, я, извиняюсь, прозу, ну и т.д. Кстати, Елисей Парисыч весьма тепло отозвался о моих "детективах", ожидающих сейчас приговора в московском издательстве, которые он прочел в рукописи, а в свое время даже оформил мою первую книгу - ту, которая "фантастика" и "мистика". Хотя вечно рубящий с плеча правду-матку грубиян Дегтярёв заявил мне тогда: "На ... ты отдал оформление Баранову? Запорол он тебе книжку, запорол!" Я лишь пожал плечами - Елисей Парисыч так рвался оформлять ее, что отказать я не смог, хотя и собирался вначале просить Сашку Майорова. Ну и в итоге получилось что получилось: дракона Елисей Парисыч срисовал с талмуда о динозаврах, который я приволок ему из дому, таинственную волшебницу - с фотографии принцессы Дианы, плюс деранул откуда-то череп в капюшоне, старинный готический замок с парочкой летучих мышей и, перемешав всё это, выдал на-гора эмоционально весьма зловещий, но художественно довольно слабенько исполненный коллаж. Ну да бог с ним, первая книга есть первая книга. Я все равно был счастлив по самые уши, утешался народной поговоркой про первый блин, и даже дегтярёвский ледяной душ не мог омрачить моей радости...
  Однако что-то опять понесло не туда. Короче, я жутко удивился, что попал в число Елисей Парисычевых "близких" людей, сдержанно поблагодарил за приглашение и пробормотал что-то насчет занятости - никак, мол, к сожалению, не смогу. Пробормотал и зло бросил трубку. Не, ну на кой чёрт, извините уж, мне это надо? Елисей Парисыч, видать, не в курсе последних событий, был бы в курсе - не то что на день рожденья звать, в темной подворотне каким-нибудь мольбертом звезданул бы. И что, я буду сидеть там и любоваться, как он (пользуясь хирургически точной лексикой Гаврилы Петровича) бабёнку мою охмуряет? Или прямо с порога выдать сводку новостей - но можете представить, что это будет за праздник...
  - Юрий Дмитрич! - На пороге кабинета стояла Лейла, и, судя по испуганно-озадаченному выражению кукольного личика, можно было не сомневаться: ей Елисей Парисыч позвонил тоже.
  - Ну и? - скорбно вопросил я. - Вы уже с подписным листом? Собираете Елисею Парисычу деньги на английский рожок?
  Она присела на краешек стула.
  - Да нет... Я, Юрий Дмитрич, отказалась, сослалась на какие-то дела, но вы же знаете Елисея Парисыча...
  - Знаю! - раздраженно кивнул я. - Мальчонка настырный, любую уломает!
  Лейла вздохнула:
  - Он сказал, что стол уже накрыт, а кроме нас с вами звать ему некого. Будет звонить еще, надеется, что передумаем.
  - Звонить вам? - фыркнул я.
  - И вам. - Лейла отбросила прядь волос за плечо. - Думаете, Юрий Дмитрич, мне хочется идти? Совсем не хочется. Просто неудобно и...
  - Жалко? - подсказал я.
  - Да, жалко. Он такой одинокий.
  - "Каждый - хозяин своей судьбы и доли своей кузнец", Лейла Шамсудиновна, - назидательно продекламировал я. - Не будь ваш пылкий обожатель таким кугутом, его дом ломился бы сегодня от гостей... - Помолчал и тоже вздохнул: - Но вообще-то, конечно, не очень хорошо получается. Ладно, Лейла Шамсудиновна, идемте. Только, сами понимаете, ситуация-то, как выражается один мой знакомый, больно уж щепетливая.
  Лейла встала.
  - Понимаю, Юрий Дмитриевич. Мне всё равно, решать вам.
  Я развел руками:
  - Не, ну сказал идем - значит идем.
  
  Через полчаса мы стояли на остановке. Заморосил мелкий дождик, и я раскрыл зонт. Метрах в пятнадцати вальяжно прогуливался взад-вперед старательно делающий вид, что не замечает нас, Валерий Макарович. Нет, что там ни говори, а иногда он умел быть чертовски деликатным. Подошла нужная нам (и Преображенскому, кстати, тоже) маршрутка, я было дёрнулся, но Лейла шепнула:
  - Ой, пусть сначала он уедет!
  Уехал. Ну и мы прыгнули в следующую и минут через двадцать сошли в Центре, почти у самого дома Елисея Парисыча. Дождик всё моросил, но мы вынужденно задержались на маленький военный совет: не с пустыми же руками являться к имениннику.
  - В принципе, для него, Лейла Шамсудиновна, ваш визит и так станет лучшим подарком! - пошутил я и по раздраженному взмаху длинных ресниц понял, что бездарно. Пожал плечами: - Слушайте, ну что мы головы ломаем? Во-первых, Елисей Парисыч какой-никакой, а мужик, и для мужика традиционный подарок - бутылка. А во-вторых, вы что, вообразили, что он нас бургундским или текилой угощать будет? Да как пить дать, самопалом из даров природы, произрастающих у него на даче. Так что, уважаемая, давайте не будем, как говорит незабвенный Алексей Михайлович, валять дурака, а просто купим бутылку приличного вина.
  - И цветов! - добавила Лейла Шамсудиновна.
  - И цветов, - согласился я. - Мне, солнышко, для вашего жениха ничего не жалко, вы же знаете.
  В гастрономе мы взяли эффектную литровую бутыль красного "Сальвадора", а у притротуарной бабульки Лейла выбрала очень миленькое ассорти из простых полевых цветов. Подошли к дому Елисея Парисыча, еще сталинской пятиэтажке, вошли в подъезд, поднялись на третий этаж и позвонили.
  Приветливо загромыхали крепкие запоры, защелкали замки - и виновник торжества радушно распахнул перед нами тяжелые металлические двери:
  - Заходите, заходите, гости дорогие! - И так же радушно быстро за нами их запер.
  Что сказать дополнительно об этом персонаже? Долговязый, худой, остролицый и остроносый, как замечательный актер Вицин в молодости, с еще недавно желтыми, а теперь, в рамках подготовки к зарубежному турне, золотыми зубами и прической - как, помните, ровесники, нас в детстве стригли? - "с чубчиком". Гардероб конца семидесятых - начала восьмидесятых, вот, пожалуй, и всё.
  - Заходите, гости дорогие! - щерясь всеми своими новыми зубами, приглашал нас мой соперник, но смотрел только на Лейлу Шамсудиновну, и как, собака, смотрел! Нет, интересно, а зачем же тогда он пригласил меня, если смотрел, собака, только на Лейлу Шамсудиновну?!
  Пардон, виноват, досталось и мне.
  - Поздравляем, дорогой Елисей Парисович! - Лейла протянула ему букет, и именинник со словами:
  - А где же розы? - заливисто заржал как жеребец: - Ха-ха-ха! (он всегда так ржал, и к месту и не к месту) - и отпустил персональную пулю мне: - Цветы, видимо, выбирал Юрий Дмитрич? Чувствуется вкус. - И снова: - Ха-ха-ха!.. - Но ничего, в отместку, пока Елисей Парисыч шарил в недрах квартиры в поисках банки для цветов, я с минуту целовал Лейлу Шамсудиновну взасос в губы.
  Заслышав шаги хозяина, мы прекратили целоваться и, разобравшись с разнокалиберными тапочками, чинно проследовали к праздничному столу.
  А стол был, доложу вам, знатный! Не Гаврил Петровичеву чета. Да оно и понятно: Елисей Парисыч, видать, решил поразить своими гастрономическими изысками Лейлу Шамсудиновну не только в желудок, но и самое сердце. В центре стола красовалась огромная миска рассыпчатой вареной картошки, перемешанной с тушенкой, рядом почти еще шкворчала сковорода яичницы, в которой смекалистый автор тоже понамесил всякой всячины и она чем-то даже и стала похожа на пиццу, плюс всякие-разные огурцы-помидоры-перцы из банок, но главное... Главное - у меня просто слюнки потекли, и у Лейлы Шамсудиновны тоже - г р и б ы! Две тарелки с горкой - маринованных опят и свинушек. Ну, этим миляга Елисей Парисыч и впрямь угодил! И я, и Лейла Шамсудиновна в грибах души не чаяли, и хотя она, ориентируясь на ежегодные страшные сводки смертности от грибов, всегда жутко боялась отравиться, но ела тем не менее эти пленительные дары леса при каждом удобном случае с превеликим удовольствием.
  Из напитков, как я и предрекал, в ассортименте было домашнее вино темно-бурого цвета, и потому наш "Сальвадор" пришелся очень кстати. Сели, налили, подняли первый тост за славного именинника - ну и далее по обычной программе. Мы с Лейлой Шамсудиновной были, правда, поначалу немного скованы двусмысленностью ситуации, на что проницательный Елисей Парисыч отреагировал моментально: "Эй, что случилось, ребята? Вы похожи на смущенных молодоженов!"
  Мы тайком переглянулись, и я шепнул Лейле: "Ничего, щас выпьем водки и разойдемся, да?"
  Она сердито шикнула, однако я постепенно и впрямь "разошелся": смеялся, шутил, каламбурил наперегонки с веселым хозяином, а когда он отлучался на кухню, задирал на Лейле Шамсудиновне кофточку и стремительно целовал маленькие упругие груди. К возвращению Елисея Парисыча я прятал их на место, и мы вновь чинно сидели рядком с самым почтительным выражением лиц.
  В общем, невзирая на "молодоженский" подтекст (а может, и именно благодаря ему), лично для меня праздник удался. Напившись и наевшись до отвала, мы перешли к танцам. Елисей Парисыч приволок старый проигрыватель и пластинки "Битлз", отчего Лейлу Шамсудиновну малость перекосило, но ничего не попишешь - вкусы именинника обсуждению не подлежат. А меня репертуар вполне устраивал (хотя я и невольно вспомнил душещипательный рассказ Гаврилы Петровича про Симпатию и гараж) - и мы с Елисей Парисычем по очереди кружили в рок-н-ролльных вальсах Прекрасную Лейлу и были тем оба страшно довольны. Однако музыкальные пристрастия Елисея Парисыча оказались шире моих, и когда он начал ставить Вертинского, Козина, Лещенко (разумеется, Петра, не Льва), пластинку "Серенада Солнечной долины", каждую минуту с явным удовольствием напоминая, что эту музыку обожал Гитлер, я поскучнел.
  А Елисей Парисыч - нет. Бытовой пуританин и хронический аскет, в тот вечер он, по масштабам своего, так сказать, дарования, здорово нарезался и просто скакал козликом. И я его в тот вечер отлично понимал: у человека день рожденья, человек нарезался, играет любимая музыка, рядом вроде как любимая женщина и вроде как друг...
  Да-да, праздник действительно удался, и, прощаясь с именинником, мы с Лейлой Шамсудиновной от всей души поблагодарили его за доставленное удовольствие, а особливо за грибы. Ну что ж, как говорится, день прошел - и хрен с ним! Хэппи бёздэй ту, так сказать, ю, Елисей Парисыч!..
  На улице я громко выдохнул:
  - Уф-ф, - и пояснил этот свой выдох: - Слава богу, солнышко, отстрелялись!
  Взял Лейлу Шамсудиновну за руку, но она резко ее выдернула:
  - Да вы что, Юрий Дмитрич?! А вдруг увидят какие-нибудь родственники, друзья или знакомые!
  На миг я оторопел. Потом, точно отгоняя наважденье, тряхнул головой:
  - Конечно-конечно!.. Извините. Пожалуйста, извините, Лейла Шамсудиновна!..
  И - молча пошел рядом.
  
  "...Я люблю тебя, но нам нельзя ходить по улицам вместе, потому что родственники, друзья и знакомые могут увидеть нас и подумать, что я люблю тебя...
  Я люблю тебя, но нам нельзя долго разговаривать по телефону, потому что родственники, друзья и знакомые могут что-то заподозрить и подумать, что я люблю тебя...
  Я люблю тебя, но мне нельзя целовать и ласкать тебя, потому что, как ты однажды сказала, родственники, друзья и знакомые могут пойти к гадалке или экстрасенсу и после этого подумать, что я люблю тебя...
  Я люблю тебя, но даже праздники мы должны отмечать максимально конспиративно, потому что в противном случае родственники, друзья или знакомые могут подумать, что я люблю тебя...
  Я люблю тебя, но если я заболею, тебе нельзя будет прийти ко мне, потому что родственники, друзья и знакомые могут подумать, что я люблю тебя...
  Я люблю тебя, но если я умру, ты даже не сможешь проститься со мной, потому что иначе родственники, друзья и знакомые подумают, что я люблю тебя...
  Родственники, друзья и знакомые! Да не думайте вы, чёрт вас побери, и не гадайте!
  Я - люблю ее!
  Ну что вам, родственники, друзья и знакомые, от меня нужно?!
  А я ведь очень хитрый и изобретательный, родственники, друзья и знакомые. Я даже и после смерти найду способ передать ей, как я люблю её.
  К а к я б е з у м н о л ю б л ю Е Ё...
  Эх-х, родственники, друзья и знакомые!.."
  
  
  Раз сеешь мудрое - паши-ка глубоко,
  Чтоб на земле разумное творить.
  Коль лгать непросто, даже нелегко,
  Давайте только правду говорить.
  
  
  Ко мне заглянул мой бывший "сокамерник" Витька Казаков, с которым мы просидели несколько лет в одном кабинете, когда еще оба работали редакторами массово-политической литературы. Добряк и умница, белобрысый и близорукий, Витька был почти всеобщим любимцем коллектива издательства, но увы - почти. Редактор от бога, по милости Преображенского и Бочарова Витька в эпоху всяческих перестроечно-производственных пертурбаций был сослан в торговый отдел, где стал морально чахнуть, вянуть, - и в конце концов уволился.
  Однако, может, оно и к лучшему. Издательство давно уже само и чахло, и вяло, и вообще всячески загибалось, а Витька сумел с нуля организовать и раскрутить первый у нас городской журнал - иллюстрированный, яркий, красочный, с интересными материалами на самые разные темы, и даже Бочаров не раз подкатывался к нему на предмет напечататься "по знакомству". Но безуспешно: по мнению главного редактора Виктора Анатольевича Казакова, творения Бочарова далеко не дотягивали до уровня журнала. А меня, скромника, он печатал регулярно и даже звал к себе замом, но я же жуткий консерватор и менять работу... Ну-у, не знаю, может, когда-нибудь это и случится, но полагаю, лишь в двух случаях: либо если контору нашу прикроют, либо коли произойдет что-то ну совсем уж из ряда вон выходящее.
  Ну ладно. Витька приперся и прямо с порога нагло заявил:
  - Думаешь, я просто так, поболтать?
  - Не думаю и не думал! - гордо отрезал я. - Ты человек прагматичный, корыстный и алчный, и просто так поболтать от тебя не дождешься.
  - Эт точно! - кивнул он, и с полчаса мы трепались о всякой всячине, а еще я взахлеб покатывался от анекдотов, травить которые Витька был великий мастер.
  А нахохотавшись до колик, я сурово вопросил:
  - Ну а теперь отвечай: что же все-таки тебе от меня нужно?
  - И отвечу... - таинственно прищурился Витька. - Знаешь нашу рубрику "Невидимый спектр"?
  - Знаю, - процедил я. - Экстрасенсы, НЛО и прочая чертовщина.
  - Вот-вот, - процедил и Витька и вдруг горестно вздохнул: - Да только у нас, понимаешь, всё сплошь эти самые экстрасенсы да НЛО, во уже где сидят (показал, где)! А как ты остроумно выразился, "прочей чертовщины" - страшный дефицит. А ты ж, Юрец, мистику пишешь, про колдунов, оборотней, вампиров, ведьм.
  - Погоди-погоди, - уточнил я. - Выходит, тебе нужна, тэк скэ-эть, нечисть?
  - Нечисть, нежить, призраки, лешие, всякие там домовые, - подтвердил Витька. - Ну, сам знаешь.
  - Да знать-то знаю, - хмыкнул я, - однако ж я свои высокохудожественные произведения варганю на обширнейшем евро-азиатском фольклорно-этнографическом материале, а тебе небось нужна нечисть наша, местная?
  - Местная, - нахмурился главный редактор. - Только местная и на максимально документальной основе.
  - Во! - пожал я плечами. - Ну и где ж мне взять эту самую основу? Я лично ни с чем и ни с кем э д а к и м... - страшно пошевелил скрюченными пальцами, - отродясь не встречался.
  - Значит, знакомых поспрашивай! - настырно прогундосил Витька. - Знакомые-то у тебя, надеюсь, еще остались?
  - Знакомые-то, надеюсь, еще остались, - с сомнением протянул я, перебирая в уме своих знакомых и совершенно не представляя, кто из них мог бы поведать мне что-нибудь э д а к о е.
  А Витька глянул на часы и вскочил:
  - Всё, Юрец, побегу дальше! Через полчаса у меня важная встреча с кандидатом в депутаты.
  Встал и я.
  - Эй, а может, этот кандидат тебе о какой-нибудь чертовщине расскажет?
  - И он расскажет, - заверил Витька. - Только о другой и в другую рубрику.
  - "Видимый спектр"? - уныло пошутил я.
  - Ага, точно, "видимый".
  - Да, а сроки? - встрепенулся я. - Когда нужен материал?
  Витька по-царски развел руками:
  - Слющай, ты жь мине знаещь, да? Естественно, вчера!
  Я почесал макушку.
  - Понятно... - На том и расстались.
  
  Нет, а здорово он меня озадачил! Я долго сидел в мучительных раздумьях и собрался уже было позвонить и отказаться от "редакционного задания" ввиду отсутствия исходной информации, - и ей-ей, позвонил бы, кабы в кабинет не вошла Лейла Шамсудиновна.
  Должно быть, выглядел я и впрямь неважнецки, потому что она, с какой-то даже тревогой, спросила:
  - Что случилось, Юрий Дмитриевич? Вы не заболели?
  Я тяжело вздохнул:
  - Ох, заболел, солнышко... - И поспешно добавил: - Но не волнуйтесь: это не опасно и не заразно. Обыкновенная творческая немочь.
  Она улыбнулась:
  - Значит, говорите, не опасно?
  Я приугрюмился:
  - Да нет, если честно - опаснее только проказа и СПИД. - И почти простонал: - Понимаете, когда ты вдруг начинаешь чувствовать, что ни на что уже не годен... - И обреченно махнул рукой.
  Лейла присела за стол напротив и подперла ладошкой щеку.
  - И на что же вы не годны в данном случае, Юрий Дмитрич?
  Я снова вздохнул:
  - В данном случае я не годен к выполнению важного творческого задания, Лейла Шамсудиновна. - И вкратце обрисовал суть этого самого задания.
  Глаза ее расширились.
  - Как интересно, Юрий Дмитрич! Но в чем же проблема?
  Ей-богу, я уже устал вздыхать.
  - Проблема, милая, в пустяке. Просто у меня нет объекта исследования - то бишь, главного героя. - Посмотрел на нее и добавил из вежливости: - Или героини. - И умолк.
  Некоторое время Лейла тоже молчала, однако молчала как-то загадочно. А потом вдруг тряхнула копной своих светлых волос:
  - Ну так слушайте!
  - Что?! - удивился я.
  - Не "что", а "кого".
  - Вас?
  - Ну да.
  Признаюсь, на меня навалился определенный скептицизм. Позвольте, ну что "эдакого" могла поведать сия очаровательная куколка? Однако на физиономии моей этот скептицизм абсолютно не отразился. Напротив, я с преувеличенной готовностью схватил ручку и придвинул к себе стопу чистых листов бумаги.
  - Я весь внимание, о пери! Итак?
  - Итак... - На миг Лейла замерла, а ее огромные глаза затуманились - и она точно ухнула с обрыва в омут. - Итак, несколько лет назад, примерно за неделю до Рождественских праздников...
  
  Витька проглотил черновик и молча пожал мою мужественную руку.
  - Это означает - до свиданья, уважаемый? - уточнил я.
  Он проницательно усмехнулся:
  - Не лицемерь. Это означает - салям алейкюм, дарагой!
  Я приосанился.
  - Погоди-погоди! Но какие-то замечания, пожелания есть?
  Витька замысловато поскреб подбородок.
  - Слышь, Юрец, тут дело такое... Городишко наш маленький, да?
  - Да, - подтвердил я. - Всего-то с мильон.
  - Во-во, - кивнул он. - А посему вопрос не творческий. Героиня материала... э-э-э... часом, не?.. - И деликатно умолк.
  У меня пересохло в горле.
  - Ну, допустим, часом, да. - И кукарекнул: - Но я считаю, что это не имеет...
  - А я считаю - имеет! - неожиданно резко отрубил он. - Раз ты сделал материал не просто с "очевидцем", так уж и сделай, будь добр, не кондовое интервью, а... м-м-м... Ну, полиричнее, что ли, потоньше и потеплее. И концовка чтоб не "спасибо, товарищ, за сообщение", и прелюдию дай соответствующую о героине. Более развернуто, более воздушно... Эй, да это же еще и кроме всего прочего тебе такой шанс отличиться! Ну? Въезжаешь?
  - Въезжаю! - коротко выдохнул я и встал. Меня вдруг почему-то слегка затрясло. - Ладно... Ладно, короед, будет тебе завтра и концовка, и прелюдия, и шанс. Всё будет! - И ушел, провожаемый криком в спину:
  - Э, нет, старик, шанс - это тебе!..
  
  А через три недели в киосках города появился журнал...
  
  
  "...Она удивительно красива.
  Столь завораживающей, необычной красотой, что мужчины провожают ее долгим взглядом и невольно качают головой...
  Она - Рыба - знак таинственный, неуловимый, колдовской; ее огромные глаза словно излучают видение и понимание чего-то такого, до чего рядовому смертному не дотронуться, не дотянуться, и в ее присутствии ловишь порою себя на мелочности и суетности всего того, что обычно нас окружает. А когда она смотрит на тебя, то кажется, что ей известно нечто, чего тебе не узнать никогда...
  Она владеет даром предвиденья, хотя специально его не развивала; скорее наоборот: от него ей беспокойно и неуютно...
  Филолог по образованию, она обожает поэзию. Любимый писатель - Гоголь. Любимая книга - "Мёртвые души"...
  Она верит в еще не ведомое и не познанное. Наверное, потому, что и сама словно является частицей этого непознанного. А еще - потому, что были в ее жизни события и встречи, которые...
  Но впрочем, давайте назовем нашу героиню... ну, допустим, - Л., и пусть об одной из таких "встреч" она расскажет сама.
  
  - Итак, когда Э Т О произошло?
  Л.: - Несколько лет назад, примерно за неделю до Рождественских праздников. Я была студенткой, готовилась к сессии, и однажды вечером небольшой компанией, решив немного развеяться, мы отправились погулять на городское кладбище...
  - Вы любите гулять по кладбищам?!
  - Люблю. Там тихо-тихо и так спокойно. Будто попадаешь в совершенно иной мир... Да это и есть иной мир. Совсем рядом, за оградой, шумит город, несутся автомобили, гремят трамваи - а ты точно в другом измерении, под прозрачным, невидимым куполом Вечности... В тот день было холодно и пасмурно, небо серое, будто из свинца. Вижу как сейчас: белый, хрустящий под ногами снег, темные голые стволы деревьев, снежинки кружатся в воздухе...
  Когда возвращались обратно, уже смеркалось, и я вдруг ни с того ни с сего принялась захлопывать калитки могильных оградок. Кто-то из спутников покачал головой: "Зачем? Должно быть открыто". Я же только махнула рукой: "Если калитки существуют, должен же их кто-то закрывать".
  Пришла домой, посидела над учебниками и легла спать. А дома была одна, родители уехали к родственникам. И вот среди ночи неожиданно проснулась от смутного беспокойства - и тут же нахлынуло ощущение: сейчас что-то произойдет... А по всему телу какие-то жутко неприятные вибрации, "потоки", "волны". Состояние, будто отходишь от общего наркоза. Правда, в следующий миг всё схлынуло, но уже через секунду что-то навалилось на меня, придавило к постели, стиснуло шею, грудь - не пошевелить ни рукой, ни ногой...
  - Простите - "что-то" или "кто-то"?
  - Вот именно - "что-то". Нематериальное и невидимое, но страшно тяжелое. Я задыхалась, билась, пыталась вырваться - бесполезно, словно попала под пресс. Не знаю, сколько это длилось; по ощущениям, а точнее - отсутствию ощущения времени, это могли быть секунды, а могли и часы. Но вероятно, на самом деле прошло две-три минуты. И вдруг - давление исчезло. С трудом поворачиваю голову и...
  Господи! Прямо передо мной, на уровне глаз, посреди мрака ночи висит заключенное в прозрачный светящийся шар синевато-белое лицо...
  - Человеческое?
  - Д-да... Да, это было лицо человека. Мужчины... Позже мне казалось, что я видела его на одном из памятников, когда закрывала на кладбище калитки... Лицо парило в воздухе, глаза пристально смотрели на меня, а тонкие губы шевелились, будто произнося что-то, однако я ничего не слышала.
  В какой-то момент силы вернулись: я громко закричала, вскочила - и тут сам собой зажегся свет. Перепуганная, я бросилась включать свет по всей квартире и внезапно, из-за наступившей полной тишины, поняла, что остановились настенные часы.
  Стрелки замерли ровно на трех ночи. Меня всю начало трясти. Присела на стул, попыталась успокоиться... Но только чуть пришла в себя - за окном завыла собака. Жутким, надрывным, просто волчьим воем! Выла-выла - и резко замолчала, а меня всё колотит. Чтобы отвлечься, взяла "Ярмарку тщеславия" Теккерея, к экзамену ее читать надо было. Но куда там! Уставилась в книжку, а ничего не понимаю, перечитываю по десять раз одну и ту же строчку. С тех самых пор бедный Теккерей ассоциируется у меня с чем-то отвратительным и зловещим.
  - И как же закончилась ночь?
  - Так и закончилось - на стуле. К счастью, ничего больше не произошло. А утром хватаю телефон, звоню знакомым, с кем была накануне на кладбище, рассказываю, что случилось... Реакция, мягко выражаясь, скептическая: ну, ты, мол, совсем уже!
  Приехали родители - я к ним: папа, мама, со мной ночью такое было!.. В ответ то же самое: ирония, шуточки. Да что же это, думаю! Я от страха чуть с ума не сошла, а они только смеются!
  Целый день у меня всё просто из рук валилось. Какие домашние дела? Какие экзамены?! Я ночи жду с ужасом!.. Заявляю родителям: "В своей комнате спать не буду!" - "Не фантазируй. Ложись!" - весь сказ.
  Что делать - легла. Хотя и боялась, уснула, в общем-то, быстро, однако среди ночи опять будто ударили - резко проснулась, и опять ровно в три. И снова предчувствие: что-то случится, что-то обязательно случится... И - снова "волны", незримые токи. Но главное, с замиранием сердца жду: что дальше? Неужели опять это мертвенно-белесое лицо?..
  - И оно появилось?
  - Оно - нет. Но кто-то вдруг прыгнул мне на грудь. Из ниоткуда, из пустоты, словно с неба свалился.
  - "Кто-то" или?..
  - Нет, на этот раз - именно "кто-то"! Существо размером с небольшую собаку, не очень тяжелое, лохматое как болонка, но в отличие от собак липкое, потное и противное. Эта тварь мерзко пахла, но не псиной. И шерсть не такая густая, как собачья. А еще она была почти невидимой - просто зыбкое черное нечто, без зримых контуров и без лица.
  - Испугались?
  - Ну, одним словом этого не передать. Ужас, страх, отвращение, отчаянье, боль... Да-да, не удивляйтесь, боль я почувствовала, когда этот "домовой", или уж не знаю кто, вцепился мне в шею. Я сопротивлялась, пыталась оторвать мохнатые то ли руки, то ли лапы от горла, не в силах издать ни звука, а в голове единственная паническая мысль: что делать?!
  И вдруг, на каком-то совершенно подсознательном уровне, вспомнила, что где-то слышала или читала - при встрече с домовым и прочей подобной нежитью надо спрашивать: "К добру или к худу?" И едва успела подумать - ответ. Издевательским, ехидным голоском: "К ху-у-ду!"
  - Он ответил вслух?
  - Не знаю, но в мозгу это прозвучало громко и четко. Я сразу же ощутила, что свободна, и - к родителям: "Хоть убейте, не буду там спать! Пусть папа идет туда!" Отец снова поиронизировал, пошутил, но вижу - у самого в глазах искорки страха. Однако вида постарался не подать - мужчина же! - и ушел в мою комнату.
  А я легла с мамой. И... минут через десять - снова "волны", "пресс", абсолютная беспомощность и обреченность. Мама же спокойно спит рядом. Я хочу закричать, позвать ее, протянуть руку - и не получается, как парализованная. Когда же наконец отпустило, я разрыдалась: "Мама! Мама! Я больше не могу!" Она успокаивала меня почти до утра, пока я не провалилась в какой-то полусон-полубред. А отец спал нормально, с ним ничего не произошло.
  - Значит, дело было не в комнате, а в вас?
  - Ну, мне-то это было понятно с самого начала. Отец же бодро заявил, что мне чуть ли не повезло, что это особый дар, что нужно научиться общаться с н и м и - и тогда они будут тебя охранять и помогать. А бояться их не надо. Вот!
  Ну, ему, конечно, легко было рассуждать, но я-то не спала уже несколько ночей, потому что с различными вариациями визиты косматого чудища продолжались. И знаете, вдобавок стало еще раздражать, что они были какими-то... бессмысленными, что ли. Я не раз пыталась спросить, что ему от меня нужно - бесполезно, ответа не получала. Зато ущипнуть, схватить за горло, дёрнуть за волосы - к этому будь готов в любой момент. Однажды мне удалось оторвать его от себя и отшвырнуть к спинке дивана - так оно и там продолжало что-то сердито бормотать и шипеть.
  - Но "лица" ни разу не показало?
  - Нет. Хотя в окно глядела почти полная луна и на полу лежала серебристая лунная дорожка, освещавшая даже небольшие предметы, "гость" казался лишь темным пятном. И пятном - недоброжелательным. В общем, все мои робкие попытки, по совету отца, "вступить в контакт" успехом не увенчались. Ну какой уж тут контакт, когда то ли с потолка, то ли с того света, то ли из другого измерения на тебя сваливается лохматое липкое нечто и ты ничего не можешь с этим поделать! Жизнь превратилась в сущий кошмар: ночью - ужасы, а днем - не менее мучительное ожидание наступления сумерек. Люди вокруг готовятся к Рождественским праздникам, радуются, а мне не до веселья.
  - Но неужели вы так и не попытались что-либо предпринять?
  - Ну почему же. Кто-то из знакомых посоветовал поставить в угол комнаты, что рядом с постелью, блюдечко с рисом. Мол, ты его угостишь - он и подобреет. Но этот угол оказался занят шкафом; поставила просто к стене - не помогло. А тут еще мама показала мою фотографию одной женщине-ведунье, и та заявила, что я "одержима"...
  - Чем? Или - кем?
  - Она не уточнила, но ясно же, кто подразумевается в подобных случаях, да? Женщина дала трехлитровую банку специально наговоренной воды, которую я должна была выпить, и велела поставить в церкви девять свечей.
  - Помогло?
  - Если честно - нет. Но в одну из тех жутких, изматывающих ночей было какое-то неясное, зыбкое видение, и когда очнулась, меня вдруг точно прострелило: я вдруг поняла, что надо сделать.
  - И...
  - И утром побежала на кладбище. Отыскала аллею, по которой мы шли тогда, и принялась открывать все калитки. Подсознательно искала среди фотографий усопших на памятниках т о лицо... И не нашла. Но ночью, впервые за много дней, спала спокойно.
  - О н и не пришли?
  - Они не пришли. И я об этом совершенно не пожалела, хотя некоторые знакомые потом и говорили: "Эх ты! Упустила такую возможность, чудеса в наше время встречаются так редко!" Но...
  - Но?
  Ее огромные глаза сверкнули:
  - Но, во-первых, они случаются далеко не так редко, как думают люди, кое-что происходило со мной и позже. А во-вторых...
  Как вы сейчас убедились, чудеса бывают не только красивыми, а и печальными, и даже страшными. Правда, по прошествии времени страшное кажется уже лишь страшноватым, а тяжесть печали рассеивается, оставляя только легкий дымок грусти...
  И всё равно, мне - особенно теперь - хочется чудес светлых, чудес хороших и добрых. Я жду их и очень на них надеюсь. И очень хочу верить, что все мои будущие "ночи перед Рождеством" будут другими. Совсем другими! Понимаете?..
  
  - Понимаю. Я прекрасно вас понимаю..."
  
  
  Звериный, хищный, жёлтый, злой оскал -
  И как же стал таким он супостатом?!
  Слюну-отраву щедро расплескал,
  Осатаневшим сделался пиратом.
  
  
  Сказать, что поутру мы проснулись знаменитыми, наверное, будет преувеличением, и тем не менее...
  Материал под названием "Красавица и чудовище" (согласен, не слишком оригинальным, но в данном случае беспроигрышно бьющим в десятку) был напечатан на фоне огромных глаз Лейлы Шамсудиновны, и вдобавок Витька, имевший связи с городским телеканалом, постоянно гонял по "ящику" рекламу номера журнала, гвоздем которой был микросюжет о "Красавице и чудовище" и невообразимо загадочные, да еще подсвеченные компьютерными спецэффектами глаза Лейлы.
  Витька позвонил и, довольный как слон, сообщил, что чуть ли не девяносто процентов звонков и писем в редакцию связаны с нашим материалом. С Л. желают встретиться, познакомиться, пообщаться и т.д. и т.п. Продаваться в киосках и на лотках журнал стал лучше, и главный редактор отчаянно-гусарски велел мне передать героине, что творческий коллектив в восторге и с него (вот тут я не совсем понял: коллектива или же лично руководителя) бутылка шампанского. Передать-то я это Лейле Шамсудиновне, конечно, передал, однако предупредил, что обязательность и верность слову - не суть ведущие достоинства моего заказчика, а посему пить то шампанское нам предстоит не завтра и даже, опасаюсь, не послезавтра.
  Реакция общих знакомых была самой разной: от положительно окрашенного удивленного интереса до элементарной бабской зависти. Одна Лейлина так называемая подруга, издательская же работница, возрастом годящаяся ей в матери, поэтесса и вроде бы тонкая и ранимая душа Нина Геннадьевна Сидорова, через пять минут после покупки журнала едва не была госпитализирована. С резко подскочившим давлением и непередаваемым выражением лица она чуть живая уползла домой.
  Хотя Нина Геннадьевна - случай, конечно, вообще достаточно оригинальный. С момента появления Лейлы в издательстве она нежно и правда прямо по-матерински взяла ее под свое поэтическое крыло, всячески опекала, ну разве что только грудью не кормила. А вот представьте: услышав о начале нашего с Лейлой Шамсудиновной, так сказать, служебного романса, заявила ей буквально следующее:
  - Ты, девочка, с ума сошла! И с кем! С этим дурачком?! Да о чем с ним вообще говорить-то можно?
  Узнав об этом, я, признаться, обиделся. Но не очень. Обижаться на Сидорову "очень" - дело абсолютно неконструктивное. Являясь занятным гибридом поэтессы-любвеобильницы и базарной бабы, Нина Геннадьевна успешно трудилась в обоих этих жанрах, и от нее в один и тот же отрезок времени любой попавшийся под руку мог наслушаться и трогательнейших душеиспусканий, и площадной брани. Ее многолетняя теоретическая страсть к нашему главному специалисту по маткам Валерию Макаровичу вылилась в вышедший несколько лет назад в издательстве сборник любовной лирики с названием что-то типа "Свет мой неугасимый", точно не помню. Ну и прочие аспекты ее жизни и творчества тоже выливались в самые разные штуки, частенько, как сказал уже, совершенно непечатного характера. А так-то - девка-огонь: и спеть, и сплясать, и душа компании. Вот только хоть ушиби - не пойму, за что ж она меня дурачком-то? Уж на какие только темы и каких только "умных" разговоров мы с ней не вели! Эх-х-х, в тысячный раз пожмешь плечами: женщины-женщины!..
  Ладно, бог с ней. Тут же дело еще и в том, что выход не только журнала оказался для нас с Лейлой Шамсудиновной достаточно важным событием последнего времени. А выход еще один. Вернее - одного. Из долгого отпуска явился наконец Елисей ибн Парисович Баранов, и ознаменовалось сие явление весьма занятными кунштюками и финтами.
  Признаюсь, ждали мы пришествия Баранова с некоторой... ну, не тревогой, нет, но какой-то неуютностью, что ли. Хотя это, может, и глупо, но было, было, знаете ли, у меня маленькое ощущение маленького... Нет, не предательства, конечно, но вроде как определенного рода свинью я ему подложил.
  Тревога же и неуютность Лейлы Шамсудиновны были, пожалуй, еще сильнее моих, и однажды я даже возбужденно заявил, что, похоже, за ее переживаниями кроется все же некая объективная реальность.
  - Что вы имеете в виду, Юрий Дмитрич? - рассердилась Лейла, а я вздохнул:
  - Я, милая, имею в виду, что, возможно, промеж вас и впрямь что-то было - не только эпистолярного и караульного жанра. Иначе с чего бы вам так волноваться?
  - Вы, Юрий Дмитрич, бредите! - не на шутку разошлась Лейла Шамсудиновна. - У меня? С Барановым?! Да вы хоть на секунду можете представить нас в... гм... данном качестве?
  - Трудновато, - вынужден был признать я, - однако чего ведь только в жизни не случается, верно?
  - Неверно!.. - В итоге последовало мое жестокое моральное избиение и громогласное заявление, чтобы я впредь не смел ни о чем подобном даже и думать. Разумеется, я поклялся не думать, но иногда все же думал. Слушайте, какой я, оказывается, ревнивец, а?
  И вот - Елисей Парисыч явился. Мы душевно раскланялись с ним в коридоре, и я пошел в свой кабинет, а он погарцевал, подозреваю, в приемную. Не знаю, долго он там сидел али коротко и о чем вел речь - может, читал Лейле Шамсудиновне новые любовные стихи, а может, блистал познаниями в иврите. Я ожесточенно мурыжил маковкинские вирши, а когда часа через полтора выполз, пардон, в гальюн, то Елисей Парисыч, выйдя из оного, продефилировал мимо меня как пустого места и с каменным выражением на физиономии.
  "Свершилось, - подумал я. - Вломили!.." И не ошибся. Лейла Шамсудиновна сидела за машинкой тихая как мышка и даже будто бы малость испуганная.
  Я приземлился в кресло напротив.
  - Ну что, солнышко, судя по всему, жених вас бросил?
  Она вздохнула:
  - Бросил. - И добавила: - Ох, знали бы вы, чего только мне не пришлось от него выслушать.
  - Да догадываюсь! - хмыкнул я. - И полагаю, в основном по поводу моей бедной персоны?
  Лейла кивнула:
  - В основном по поводу. Если вкратце, то во-первых, вы - отъявленный подонок, мерзавец и негодяй...
  - Ничего себе! - опешил я. - Так и сказал?!
  - Нет, фраза была гораздо более пространной, - утешила Лейла Шамсудиновна, - но вывод следующий: стоит только порядочному и благородному человеку на пять минут отлучиться, как обязательно найдется подонок, мерзавец и негодяй, который ястребом спикирует на... - И замялась.
  - Оставленное без присмотра имущество? - помог я.
  - Ну, вроде того, - поморщилась Лейла. - И...
  - Овладеет им? - ляпнул я.
  - Ну, в принципе, да.
  - Прекрасно, - пробормотал я. - Изумительно! Оказывается, я - подонок, мерзавец и негодяй.
  - Да, еще и сволочь, - вспомнила Лейла Шамсудиновна.
  - И сволочь, - кротко согласился я. - Слушайте, вы и теперь скажете, что между вами ничего не было?
  Она вспыхнула:
  - Разумеется, и теперь! Обо всем, что между нами "было", - сидение в приемной, стихи, предложение руки и сердца - вы знаете. Ах, да! Елисей Парисыч еще иногда провожал меня до мусорки возле дома!
  Мне оставалось лишь развести руками.
  - Странно, что он ведет себя так, будто я отбил у него, уж извините, любовницу.
  Лейла нахмурилась.
  - Самой странно.
  - Ладно! - встрепенулся я. - Давайте пункт номер два.
  - В смысле? - не поняла Лейла.
  - Ну, вы сказали: во-первых, я - подонок, негодяй, мерзавец и сволочь. А во-вторых?
  - А во-вторых, вы - никудышный писатель и бездарь и никогда, простите, не напишете своего "Гамлета".
  Некоторое время я молчал. Потом ошарашенно покачал головой.
  - Что, прямо так и врезал?
  - Прямо так.
  - М-да-а... - И знаете, вот тут я все-таки обиделся. "Подонок", "сволочь" и "мерзавец" - это ладно, а вот когда тип, еще месяц назад рассыпавший тебе и литературные, и общечеловеческие комплименты, а пару лет назад испохабивший твою первую книжку, заявляет вдруг, что ты бездарь...
  М-да-а... Вот что, как выражается Гаврила Петрович, делает с людями эта самая любовь...
  
  
  История трагически вершится,
  Она воплощена в судьбе, незримая.
  И есть, поверьте мне, чего страшиться -
  Везде кипит грызня непримиримая.
  
  
  Итак - случилось! Валерий Макарович мужественно и официально заявил Лейле Шамсудиновне, что ни на какую сессию ее не отпустит. (Звонок номер два или даже три.) Причина? Да в принципе, та же, что и у Алексея Михайловича, - р а б о т а т ь н а д о, а не по сессиям болтаться! На слабенький же ропот Лейлы насчет законодательства последовал лаконичный, но весьма красноречивый ответ в духе главаря каморры или же шерифа с Дикого Запада типа "Я здесь закон!".
  Вернувшись от нашего бравого шерифа в приемную, Лейла Шамсудиновна даже капельку поплакала, а потом жалобно спросила:
  - И что же мне теперь, Юрий Дмитриевич, делать? Увольняться?
  Но я ответил, что увольняться - слишком много для Преображенского чести и что утро вечера мудренее.
  - Да не волнуйтесь, - утешал я ее. - У Валерия Макаровича семь пятниц на неделе, и не известно еще, какой фортель он выкинет завтра.
  И - точно в лужу... Ой, простите, точно в воду глядел. Нет, Преображенский не объявил с утра, что Лейла Шамсудиновна может со спокойной душой отправляться на сессию. Зато он собрал всю нашу славную рать и обнародовал свое новое гениальное изобретение на ниве экономии фонда оплаты труда.
  - Коллеги! - проницательно вглядываясь в душу каждого, торжественно изрек Валерий Макарович. - Друзья! В связи с... м-м-м... особыми обстоятельствами и... м-м-м... непростым финансовым положением издательства должен сказать вам следующее... - Философская пауза - и: - Начиная с сего дня, любой - я подчеркиваю это! - л ю б о й сотрудник может отправляться в отпуск без сохранения заработной платы... - Обвел потрясенных очередным величием его очередного замысла подчиненных орлиным взором и уточнил: - Любой - и на любой срок! Хоть на неделю, хоть на месяц, хоть на полгода. Всем ясно?
  По воцарившейся тишине стало ясно, что, похоже, ясно. А кому и не было ясно, невольно разъяснил Ручкин, прошелестевший тоненьким шепотом:
  - П...ц!.. - после чего уж точно всем стало ясно, но все деликатно сделали вид, что не слышали комментариев Ручкина.
  - Ну, в общем-то, вот, пожалуй, и всё, что я имел вам доложить, - полупоклонился Преображенский, и вдруг: - Ах да! Чуть не забыл! - Скорбный кивок мужественной головы. - Вчера Алексею Михайловичу сделали наконец операцию... Оч-чень тяжелую операцию... Уж и не знаю... - И еще скорбнее развел мужественными руками.
  Когда мы нестройным табунком возвращались от Валерия Макаровича по рабочим местам, Ручкин повторил свой "П...ц!" уже во весь голос, а я негромко сказал Лейле Шамсудиновне на ушко:
  - Ну вот, милая, ваша ближайшая проблема и разрешилась сама собой.
  Она не ответила, а в приемной спросила:
  - Так вы считаете, мне надо уйти "без содержания", Юрий Дмитрич?
  Я подтвердил:
  - Считаю. Но разумеется, не на полгода, а всего на месяц. Спокойненько, без нервотрепки подготовитесь, сдадите свои зачеты-экзамены и вернетесь. - Помолчал и добавил: - Надеюсь, месяц без гигантской издательской зарплаты не пробьет невосполнимую брешь в вашем семейном бюджете?
  Она улыбнулась:
  - Да уж надеюсь.
  - К тому же, - продолжил я, - обратили внимание на эпитафию, которую Преображенский пропел Бочарову? Всё. Он железно уверен, что на работу тот больше не выйдет, а значит, сейчас грядет следующий этап его землеройной деятельности. Приказ о возложении на себя обязанностей директора он уже сляпал, теперь начнет их на себя усиленно возлагать, а толку? Бочаров-то хоть из областных властей какие-нибудь деньги выбил бы, а этот только в шахматы кинется еще сильнее играть, тем более что Елисей Парисыч возвернулся. Но ведь он же не только играть будет, он же нам, бедным, еще и все мозги забьет в антрактах между матчами. Ох, милая, да честное слово, я вам даже завидую.
  Она прищурилась:
  - А вы не завидуйте, а... тоже...
  - Что - "тоже"? - насторожился я.
  - Тоже пишите "без содержания", и...
  - И на целый месяц расстаться с вами?! - удивился я. - Ну, спасибо, замечательная идея! Слушайте, а вы действительно этого хотите?!
  Ответа не дождался.
  Зато дождался другого.
  В приемной заверещал телефон, и трубка голосом Валерия Макаровича велела Лейле Шамсудиновне пригласить к нему Юрия Дмитриевича, то бишь, меня.
  Лейла Шамсудиновна пригласила.
  - Садись, Юра, - дружески указал на стул Преображенский.
  Я сел, ожидая продолжения.
  И оно последовало. В обыкновенной Валериемакарычевской манере: минут на десять увертюра, включающая в себя трогательные рассуждения о смысле жизни и нравственности, попутное кормление голубей и...
  И вдруг:
  - Ты думаешь, я рад тому, что случилось? - Жесткий и довольно неожиданный вопрос.
  - В смысле? - не понял я.
  Валерий Макарович поморщился моей непонятливости и своей необходимости разъяснять.
  - В смысле моего директорства, - сухо проговорил он. - Ты, наверное, считаешь, что я сплю и вижу, как бы занять это кресло?
  - Да ничего я не считаю, - проговорил я так же сухо. - Это, Валерий Макарович, абсолютно не мои проблемы. (Господи, чё он, правда, ко мне с этим-то!)
  Преображенский покачал головой:
  - Э, нет, Юрий Дмитриевич, теперь и твои. И чтобы между нами всё было предельно ясно, скажу следующее. Во-первых, период времени, когда я действительно мечтал стать директором, в прошлом... - Пауза и ноль моих реакций. - Да-да, поверь уж. Мне шестьдесят, и прежние честолюбивые амбиции давно позади, понимаешь? Они ушли, перегорели, и единственное, что волнует меня теперь, - это судьба издательства. Да-да, извини уж за высокопарные слова, но я ощущаю некую свою миссию, если хочешь, даже призванность... Ты видишь, куда мы катимся, - и я должен спасти и сохранить издательство, должен, так сказать, возродить его!
  Я молчал - а чего тут говорить, похоже, уже докатились.
  Он опять поморщился:
  - Желаешь что-нибудь спросить?
  Я кивнул:
  - Да. А во-вторых?
  - Что - "во-вторых"? - зачем-то взял в руки карандаш Преображенский.
  Я пожал плечами:
  - Ну, всё, что вы сказали, было "во-первых". А во-вторых?
  Он положил карандаш на место и снял очки. Потом снова надел. Потом медленно покачал головой:
  - А во-вторых, Юрий Дмитриевич, то, что, как бы ни складывались до этих пор наши отношения, учти, что отныне тебе придется работать со мной.
  Я с понтом удивился:
  - Но я вроде и так работаю с вами! - И подумал, что сейчас он снисходительно улыбнется.
  Но он не улыбнулся. Он немного помолчал и негромко проговорил:
  - Юра, я еще раз повторяю: отныне тебе придется работать со мной... Теперь, надеюсь, ты понял?
  - Теперь понял. - Я встал. - Это всё, Валерий Макарович? Можно идти?
  На сей раз он пожал плечами:
  - Иди. Всё. - Добавил: - И надеюсь, ты хорошенько подумаешь. Ты же все-таки не... Ручкин.
  - Это вы насчет реплики из зала? - уточнил я.
  - И насчет нее тоже, - кивнул Преображенский.
  Я вернулся в приемную, посидел минут десять с Лейлой Шамсудиновной и поплелся догрызать Маковкина, не переставая умиляться его перлам типа:
  Меж ног моих, струяся и ликуя,
  Блестя на солнце, ручеёк бежит.
  И знаете, как не хотелось уродовать такие шедевры! Вот и теперь со страшным сожалением исправил "меж" на "у". Нет, поэзия - ужасная штука! Ужасная и... кажется, заразная. Ведь раньше я писал, извиняюсь, только прозу, и весь мой пиитический опыт заключался лишь в восьмимартовских поздравлениях нашим женщинам. Поздравления эти по приказу Алексея Михайловича много лет подряд очень лихо кропал Кораблев, но однажды он накропал такой спич Лидии Ивановне Кузнецовой, что с той случилась истерика и она убежала из-за стола, хотя до этого была на празднике самой веселой. В итоге Кораблев поздравлять дам отказался наотрез, и сия сладкая ноша рухнула на нас с Булковым (иногда со снисходительностью мэтра немножко помогал Баранов). Ах нет, простите, забыл еще об одном, точнее, двух своих виршеплетских экспериментах. В мистическом романе "Луна светит мертвым" я зарифмовал колдовское заклинание, заканчивающееся так:
  Да скачите во всю мочь
  Мертвеца упрятать в ночь!..
  Жуть, верно? А в детективе "Возвращение Каракурта" было двустишие, которое как начиналось, так и заканчивалось:
  Сопляками окружён,
  На прогулку вышел Джон.
  Это о собаке главного героя, хотя впрочем, по сути - моей собственной.
  Вот, в принципе, и весь поэтический багаж минувших лет. Зато теперь...
  Зато теперь я всерьез начал писать стихи. Стихи о любви и о Лейле. Не знаю, может, "стихи" это и чересчур громко сказано, но - начал. И писал. И не писать просто не мог.
  Правда, ох, правда, что сочинение стихов - верный признак нешуточной влюбленности. До сих пор не в состоянии реально оценить их - хорошие или плохие. Сам автор здесь, как правило, слеп. Лейле же одни нравились, другие нет, третьи нравились с оговорками. Но тут же еще и подстегивал пример жизни и творчества Елисея Парисыча, начавшего посвящать Лейле Шамсудиновне стихи гораздо раньше меня, и, сколь ни странно может показаться, - Александра Николаевича Маковкина. Нет, люди добрые, думал я, ну неужто же парень, "обделавший как положено" пару тыщ чужих "куплетов", не сумеет сочинить пару десятков своих собственных?! И - сочинял. И никому их, кроме адресата, не показывал.
  А день тот шел обычно и заканчивался вроде бы обычно, но...
  Но недооценил я коварства Валерия Макаровича, ох, недооценил! Я-то, наивный, считал: ну поболтали, ну и что, не в первый же раз! А Преображенский-то, змей, видать, ждал. Ждал моего ответного шага, шага навстречу. И - не дождался. И - нанес мне удар, да какой! Ниже пояса. Гора-а-здо ниже! Короче, на исходе дня он опять вызвал меня к себе и спросил. И опять - совершенно неожиданно.
  - Ты, Юрий Дмитриевич, в отпуск собираешься?
  Я растерялся. Подумал, что это он о последнем своем изобретении, "без содержания". Разлучить меня с Лейлой решил, сука!..
  - Н-ну... в общем-то, собираюсь.... - судорожно пытаясь сгрести в кучку разбегающиеся мысли, промямлил я.
  - Когда? - Следующий, сухой и резкий, вопрос.
  - Ну-у... не знаю... в июле-августе... - Однако смекнул, что речь, похоже, не о "б/с".
  Взгляд Преображенского еще более посуровел.
  - Так вот, Юрий Дмитриевич, - жестко и официально произнес он. - Я решил, что в целях экономии редакторы у нас должны стать еще и наборщиками. Сами будут набирать текст и сами же, походя, его редактировать. И начать я решил с тебя...
  И я всё понял.
  И - задрожал.
  И дальнейшие слова Валерия Макаровича уже не явились для меня новостью.
  - Завтра, Юра, ты узнаешь телефоны и адреса курсов по подготовке специалистов по работе на компьютере. Узнаешь, выберешь, где подешевле, возьмешь в бухгалтерии деньги, оплатишь - и вперед! Осваивать современную технику! Эй, да чего помрачнел? Да ты ж меня за это потом еще и благодарить будешь. Скажешь: "Ну, спасибо вам, Валерий Макарович!"
  Я вздохнул:
  - Да чё ж потом-то? Я и прямо щас скажу. Ну, спасибо вам, Валерий Макарович!..
  
  "Гм, походя..."
  
  
  И мне касаться страшно этой темы:
  Лечить такой недуг врачи не властны.
  Подвержены болезни той не все мы,
  Но те, кто ей подвержены, - несчастны.
  
  
  Трудный день закончился. Лейла Шамсудиновна (счастливая студентка) упорхнула домой, а я сидел в кабинете мрачнее тучи. Приказ Преображенского о компьютерных курсах, ей-богу, поверг меня в шок. Почему? Да потому, что, выражаясь словами одного знакомого, я с молоком матери и пивом отца всосал жуткое отвращение ко всему, хотя бы мало-мальски связанному с техникой, и замена лампочки в люстре с детства и до настоящих дней была и осталась единственной технической операцией, которую я освоил более-менее успешно. (Другой знакомый вообще сказал, что в моем случае имеет место "ярко выраженный технический кретинизм".)
  Замечу, что я одинаково ненавидел все области техники: и электроприборы, и всевозможные машины, аппараты и механизмы, и вообще любые достижения человеческого гения в данной сфере бытия. Помню, классе в седьмом я выклянчил у родителей мопед (видать, помраченье нашло). Мне купили новенькую красную "Тиссу", и... И сперва я катался на ней по узким улочкам и переулкам нашего тихого "частного сектора" до упаду, до одури, до самозабвенья. Но потом "Тисса" начала периодически ломаться, и друзья-приятели мне ее чинили. Они чинили, а я стоял рядом, а после давал тем, кто чинил, прокатиться в качестве платы за ремонт. А потом...
  А потом меня вдруг осенило... Хотя нет, не меня. Пришел один парень и, зная (собака!) истинные мои наклонности, попросил "Тиссу" на час, пообещав за это "Трёх мушкетеров" в "виньетке". Библиоманы поймут: "виньетки", книги из серии "Библиотека приключений и научной фантастики" издательства "Детская литература", были тогда страшным дефицитом (хотя и не только они). И через час я стал обладателем ярко-оранжевых с золотым орнаментом "Трёх мушкетеров".
  Вот это - действительно счастье! И - пошло-поехало. Я сразу смекнул свою выгоду, а жаждущие прокатиться с ветерком - свою. "Тисса" почти не простаивала без дела, а наша с моим лучшим другом Игорем, с которым мы дружили лет с четырех и всегда всё делали вместе, библиотека стремительно пополнялась "виньетками" и не только "виньетками". Причем быстро выработалась определенная такса - за книги зарубежных авторов "клиент" катался дольше, чем за наших, хотя и не всех, - но это уже нюансы для специалистов. И вот пару сезонов я эксплуатировал свою "Тиссу" таким манером, собрав приличную библиотеку фантастики и приключений, а когда бедняжка почти сдохла от перенапряжения, загнал ее с разрешения родителей за пол-магазинной цены одному из ребят, у которого в отличие от меня руки росли оттуда, откуда положено. На том фактически и завершилось мое общение с техническими транспортными средствами.
  А боязнь электричества, как теперь, с высоты своих относительно уже мудрых лет, понимаю, уходила корнями в два тоже детских, но еще более ранних факта биографии. Факт первый. Лет в пять, понаслушавшись родительских наставлений о том, что нельзя совать пальцы в розетки и патроны, я, когда никого не было дома, естественно, решил выяснить, почему это нельзя. В розетку, как ни старался, палец не влез, и тогда я, маленький пытливый карапуз, с трудом подтащил под абажур стол, водрузил на него стул и, взгромоздившись на эту головокружительную для меня по тем временам конструкцию, выкрутил лампочку и - храбро сунул пятерню в патрон.
  Ощущения непередаваемые, ни словом, ни пером. Но кто это делал - посочувствует. В миг единый меня ураганом смело со стола и стула и зашвырнуло в угол комнаты. Я лежал на полу контуженный и ревел, заливаясь слезами, пока на рев не прибежала из сада бабушка, которая видела еще Николая Второго и Ленина, и вдобавок ко всему слегка выпорола юного естествоиспытателя, дабы не производил подобных экспериментов впредь.
  И, слегка выпоротый и отнюдь не слегка долбанутый током, юный естествоиспытатель действительно запомнил тот случай надолго. И не производил подобных экспериментов лет пять, пока мы с Игорем не проштудировали "Открытие Рафлза Хоу" Конан Дойла, где описывался процесс добычи в неограниченных количествах золота путем пропускания электрического тока через свинец. Способ этот показался нам очень простым и перспективным: было бы свинца побольше. А свинца у нас было много, не помню уже, откуда, килограммов пять точно, так что в случае успеха и мы, и наши семьи были бы обеспечены материально на всю оставшуюся жизнь. Мы даже прикинули, что школу-то, для проформы, наверное, дотянуть все же придется, но вот учиться дальше и тем паче работать совершенно ни к чему.
  Итак, мы взяли провод с вилкой, заголили конец и обмотали проводом кусок свинца граммов на двести - триста. На первое время хватит, решили, протянули во двор удлинитель, положили будущий слиток на землю и воткнули вилку в розетку.
  Провод и свинец стали слегка потрескивать, а мы - ждать. Минут через двадцать показалось, что свинец вроде желтеет, но не сильно. Мы вспомнили, что, согласно первоисточнику, свинец должен сначала превратиться в висмут, потом во что-то еще, потом в ртуть и только потом в золото. Значит, скоро висмут, но тут подошло время возвращения с работы родителей (кстати, им скоро тоже совсем не обязательно будет работать), и мы свернули аппаратуру до следующего утра - какие же уважающие себя исследователи демонстрируют посторонним свои секретные опыты? Ну а утром...
  Ну а утром, не дождавшись Игоря, - не подумайте плохого, мы всегда всем делились, и всё у нас было общее, просто невтерпеж же! - я решил скорей продолжить нашу, извиняюсь, трансмутацию и... И, пребывая, видимо, в определенного рода эйфории, - висмут же уже на носу! - взял в одну руку почти висмут, а в другую вилку и ничтоже сумняшеся вставил ее в розетку.
  Дайте платок... Господи, даже сейчас мурашки по телу!.. Поверьте, все мои электротехнические мытарства пятилетней давности оказались сущей мелочью в сравнении с тем, как шарахнуло меня от "почти висмута". Руку вмиг свело страшной судорогой, и я орал благим матом и мотался вокруг розетки на проводе, как пёс на цепи, потому что не мог разжать пальцы. Долго ли меня било током, коротко ли - не ведаю. Слава богу, в какой-то момент осенило - дёрнуть от розетки бегом, и я побежал и просто вырвал из нее шнур. В себя пришел с великим трудом, и когда наконец заявился Игорь, мой меркантильно-исследовательский пыл уже почти совсем угас.
  Однако Игорь утешил, напомнив другой рассказ того же сэра Артура Конан Дойла, через героя которого на электрическом стуле пропускают мощный разряд тока и он становится бессмертным.
  Но утешил не слишком. Тот удар я запомнил навсегда, тем более что золота мы так и не добыли, только чуть не убили соседского кота-подростка, который перелез через забор, привлеченный искорками и потрескиваньем нашего агрегата, ткнулся в свинец носом и не стой меня с дикими воплями как на крыльях перемахнул обратно через забор, и снова мы увидели его только через неделю, отощавшего, измученного, какого-то перекособоченного и с идиотски выпученными глазами. И еще с месяц прошло, прежде чем мой хвостатый товарищ по несчастью окончательно оклемался. Нашим же родителям пришлось работать и дальше, а нам с Игорем не только заканчивать школу, но и заботиться впоследствии о, так сказать, снискании хлеба насущного. Да и насчет бессмертия, подозреваю, я тоже пролетел.
  Ну? Теперь-то вы понимаете, что моя ненависть к технике базировалась отнюдь не на пустом месте и отчего я сделался столь отпетым гуманитарием? Равно как и то, с каким ужасом воспринял приговор о компьютерной ссылке. Ну, Преображенский!..
  Однако ничего не попишешь: подчиненный полагает, а начальник располагает. На следующий день я нашел по телефону приемлемые по цене курсы, при университете, взял в бухгалтерии деньги, съездил заплатил, и...
  И с понедельника должна была начаться моя горемычная компьютерная эпопея. А у студентки Лейлы Шамсудиновны с понедельника начинался месячный отпуск "без содержания": ее заявление Валерий Макарович подмахнул с превеликим удовольствием. Еще бы, такая экономия фонда оплаты труда!
  Ну, ладно, учись, солнышко, учись!
  А я...
  Ну что ж, и я тоже попробую. Эх-х-х!..
  
  Гм, "походя..."
  
  
  Где мы только с вами не бывали -
  Аж по облакам пешком ходили.
  Крест на верность в клятве целовали,
  Мост в миры другие наводили...
  
  
  Ну и попробовал... Ох, даже не стану особо расписывать - как ожидал, так и вышло. Ей-богу, подобного стресса я не испытывал давненько. Может, только в армию уходил (да и еще, по секрету, в тюрьму лет двадцать назад чуть не сел за глупую драку) в схожем состоянии духа. Кому из знакомых жаловался на свои мытарства, отмахивались: "Хватит дурака-то валять!" А я совсем не валял - и ощущал себя, и, главное, был на этих проклятых курсах самым настоящим дураком. Представьте - в группе, кроме меня, штук двенадцать тинейджеров обоего полу, и как же лихо, щенки, они всё схватывали! Нет, не хочу даже рассказывать про свою, извините, учебу. А преподавательница (годиков на шесть-семь моложе меня), маленькая, тоненькая, с глазами, полными желания помочь и искреннего непонимания, как же такие простые вещи не доходят, похоже, врубилась в стопроцентную мою неспособность к овладению компьютером уже в конце первого дня. Она задержала меня после занятий и очень душевно спросила:
  - Юрий Дмитриевич! Да что ж это вы? Да как же это вы, а?
  И я кратко объяснил, что я и как.
  В целом она поняла. Не поняла только в частности.
  - Но зачем же тогда, Юрий Дмитриевич, вы вообще сюда пришли?
  Я лишь горько улыбнулся.
  - А затем, что начальник пригрозил не пустить в отпуск, пока не принесу "корочку" об окончании курсов. Так-то вот... - И утробно вздохнул.
  Она тоже пригорюнилась, потому что была хорошим человеком и любила свой предмет. Она помолчала, а потом тихо сказала:
  - "Корочку", Юрий Дмитриевич, вы, конечно, получите, зачет я поставлю, но... Но знаете, всё это мне не слишком приятно.
  Я вздохнул еще утробнее:
  - А знали бы вы, как всё это не слишком приятно мне... - И трагически махнул рукой.
  Но тем не менее таким вот образом мы вроде бы как заключили негласное джентльменское соглашение. Я честно посещал занятия, честно пыхтел над компьютером - увы, без малейшего проблеска, - а она честно пыталась во мне эти проблески пробудить, но на определенном этапе обучения, слава богу, успокоилась, а я успокоился еще раньше.
  Но я-то успокоился еще и почему? Нет, не зря, ох, не зря говорится, что из любой неприятности всегда можно постараться извлечь какую-нибудь приятность. И я постарался. И - извлек. И не одну.
  Приятность первая. Не самая главная. Занятия шли с девяти утра до часу дня, а потом - свободен. А на улице-то лето. И какое! Ясное! Жаркое!
  Приятность вторая. Самая главная. Каждый день после занятий мы встречались с Лейлой Шамсудиновной, которая с утра до часу тоже грызла свои экономические науки, а потом шла ко мне, и мы отправлялись загорать или купаться. Загоральных вариантов было множество, а купальных два. Один - те самые озера, на которых Сашка Майоров охотился с немецкой рогаткой с прикладом на уток. Там было совершенно безлюдно и очень хорошо: прибрежный песчаный каньон с почти "Сталкеровским", только ярким и солнечным, пейзажем. Правда, вода в озерах была холодная, да и идти далеко. И там произошли два примечательных казуса. Казус первый. Когда мы с Лейлой Шамсудиновной обнимались и целовались на траве, промеж нас преспокойненько прополз громадный уж, и Лейла Шамсудиновна завизжала так, что я едва не оглох, а она в тот день не смогла уже больше ни целоваться, ни обниматься. И казус второй. Когда мы в другой раз не только целовались и обнимались, а потом я встал и случайно шагнул к ближайшему кусту, оттуда выскочил уже не уж, а абсолютно лысый мужик и опрометью бросился прочь. Я с интересом наблюдал, как он метров сто несся по "каньону", аж пятки сверкали, а потом вскарабкался на бугор и скрылся за горизонтом. Лейла же Шамсудиновна его не видела, и, возможно, поэтому, когда я сообщил ей о бегуне, отреагировала на него гораздо спокойнее, чем на несчастного ужа.
  Но любимым был у нас второй вариант. Рядом с городской окраиной, на живописных холмах у старого русла одной из главных рек Восточно-Европейской, так сказать, равнины раскинулось красивое село Подгорное. И до него из города ходил трамвай. Мы встречались на остановке, садились в вагон и через десять минут выгружались в Подгорном. Старушки кондукторши нас уже знали, здоровались и улыбались. Может, потому, что в отличие от некоторых иных пассажиров билеты мы брали, по вагону от них не бегали и правил поведения в общественном транспорте не нарушали.
  Мы выходили на конечной, спускались по деревенской улице к реке и располагались на травке у воды и камышей. Вода в старице была чистая, прохладная - наплаваемся и на солнышко брык. Кр-расота! Легкий стол, легкий походный флирт, изредка нарушаемый появлением местных людей или коров. А в воде, на кувшинках и ряске, загорали лягушки, и были они такие разные, такие смешные, что:
  - Смотрите, Лейла Шамсудиновна, - показал как-то я пальцем на одну. - Смотрите - важная, толстая... Никого вам, часом, не напоминает, а?
  В итоге мы совместными усилиями обнаружили в этом лягушачьем царстве дублеров на весь наш доблестный коллектив. Толстая и важная - это, естественно, Алексей Михайлович, поджарая и жутко серьезная - Валерий Макарович, маленькая и пугливая - Булков, тощая и ершистая - Баранов, ну и так далее. Справедливости ради я и себя там нашел, однако же Лейла Шамсудиновна от подобных аналогий в свой адрес отказалась категорически. Тогда я сравнил ее с маленькой задорной птичкой-трясогузкой, но почему-то тоже не очень понравилось.
  Ах, чёрт, ну как же там было здорово! И какая же Лейла была красивая - длинноногая, загорелая, со светлыми волосами и огромными как небо глазами. Я целовал ее всю-всю, когда не мешали посторонние, и не всю, когда мешали. Я - захлебывался, упивался, дышал ею, носил на руках в воду и из воды, потому что вдоль берега иногда грозно проплывали черные жирные пиявки, которых Лейла Шамсудиновна боялась почти так же, как ужей, и не только поэтому... Честное слово, в такие минуты я даже искренне был благодарен коварному Валерию Макаровичу за то, что сослал меня на курсы. А впрочем, думаю, если б он знал, каково будет мне на этих курсах, то ни в жисть не сослал бы. А как классно было нежиться на горячем солнышке и обнимать и целовать горячее гибкое тело Лейлы Шамсудиновны, попутно представляя наших бравых сотрудников, парящихся в бетонных коробках своих душных кабинетов где-то далеко-далеко, совсем в другом мире, другом времени, и вообще - в совсем-совсем другой жизни!
  И наверное, все эти переполнявшие меня эмоции и чувства в какой-то момент переполнили меня через край, и я выдал однажды в очередную бессонную ночь из самых глубинных недр своей вконец обалдевшей от Лейлы души следующий опус.
  Лето. Солнце. Я иду
  Путь-дорожкой торною.
  Вот пришёл. Стою и жду.
  "Хорошо б в Подгорное!"
  Вы! Ко мне! Глаза как нож,
  Брови - стрелы чёрные.
  Ослепительны как брошь.
  - Здравствуйте... В Подгорное?
  ТТУ1 сварганят план
  Бабушки проворные.
  Наш стремительный роман
  Нас несёт в Подгорное.
  По долинам и холмам
  Тропочкою горною
  Вы скакали, как джейран, -
  Расступись, Подгорное!
  Синева и лес вокруг.
  Рядом детский ор, но я
  Вижу вас лишь, милый друг,
  И (чуть-чуть) - Подгорное.
  Ой! Нашествие коров
  С пастухом-дозорным. И:
  - Будь здорова!
  - Будь здоров!
  Будь и ты, Подгорное!
  Всем лягушкам - имена.
  Эх! Квакушка вздорная
  И не знает, что она
  Нам как герб Подгорного.
  Солнце, воздух и вода...
  Что, волки позорные?!
  Не добраться никогда
  Вам сюда, в Подгорное!
  ...Вечер. За окошком тьма.
  Где вы, брови чёрные?..
  Ты свела меня с ума.
  Я!
   ХОЧУ!!
   В ПОДГОРНОЕ!!!
  
  Да, я в самом деле сошел с ума.
  И, похоже, вовсе не собирался в него возвращаться.
  По истечении двух недель "обучения" я стыдливо получил свои "корочки" и торжественно предъявил их Валерию Макаровичу. Мои компьютерные университеты закончились, и начались суровые трудовые будни.
  А впрочем, никакие не суровые, и не будни.
  И не начались, а продолжились.
  А вот у Лейлы Шамсудиновны начались зачеты и экзамены.
  Но она-то не я. Она - умница.
  Она всё сдала на "отлично".
  Всё-всё-всё!
  
  
  А в тех годах промчавшихся, "застойных",
  Что за плечами нашими остались,
  Мы вспомним о деяниях достойных,
  Что нам в наследье светлое достались...
  
  
  Ну, в общем, жизнь потекла дальше. Ну и работа тоже. Я продолжал как угорелый встречаться со студенткой Лейлой Шамсудиновной, однако волей-неволей приходилось заниматься и более прозаическими вещами: редактировать Маковкина (хотя Маковкин - "вещь" формально поэтическая), другие рукописи и иногда, урывками, кропать свое.
  Конечно же, с вторжением в мою биографию Лейлы писать я стал реже: и время, и мысли, и дела - всё ей, - но совсем не бросил. Заканчивал потихоньку продолжение "мистической" "Луны..." под названием "Перстень Вельзевула" (для информации: в Новом завете - глава демонов), а как-то, по брякнувшемуся, видать, из эгрегора вдохновенью, за пару рабочих дней накатал небольшую повестушку о своем первенце "Космическом Волке" (где Бздун-Вольдемар, помните?), которую назвал идиотски-загадочно - "Жапирианские хроники". Однако...
  Однако в некий момент мое почти безоблачное существование было опять грубо нарушено. И опять Валерием Макаровичем. Правда, на сей раз он послал меня не на курсы (кстати, к вопросу о курсах: компьютера-то в издательстве всё равно не было, и денег на его покупку тоже). Он послал меня в Москву, отвезти какие-то документы в наше министерство. Радость, разумеется, невелика, но ничего не попишешь: простился с тяжелым сердцем с Лейлой Шамсудиновной и уехал. Почти бессонная ночь в поезде, а утром уже Москва. Выйдя из здания вокзала, нырнул в метро; двадцать минут - и вот оно, родное министерство. За следующие двадцать передал куратору издательства документы - и всё, свободен. Эх, так и полетел бы прямо сейчас обратно, к Лейле Шамсудиновне, но поезд-то только вечером. Чёрт, ну как же еще долго ждать вечера!..
  Чтобы убить время, сходил в зоопарк. Я всегда хожу в зоопарк, когда бываю в Москве, традиция эта тянется еще с розового детства. Невзирая на частые посещения, Москва так и осталась для меня чужим, тяжелым, каким-то давящим и морально, и физически городом, да и с животными я чувствую себя почему-то комфортнее, нежели с людьми. Поглазел на птиц и зверей, посидел на лавочке возле слонов, потом - тигров, потом - волков. Очень мне, знаете ли, нравятся волки. Лейла Шамсудиновна спросила как-то, что мне нравится в жизни, в природе, ну, вообще. Ответил не задумываясь: ночь, Луна, волки. Может, потому я и сочинил книгу, главные персонажи которой именно Луна и волки, точнее - оборотни, и главные события которой происходят по ночам. А совсем недавно померещилось вдруг, что Лейла Шамсудиновна меня не любит, и я нацарапал такое вот упадническое "творение":
  Я боюсь не ножей - оков.
  Я люблю не людей - волков.
  Как рычал бы я на Луну,
  Рвал губами тебя одну!
  Но - ни слов, ни камней неистёртых,
  Шея тянется под провода.
  Видно, солнце моё - Солнце мёртвых.
  А звезда - Ледяная Звезда.
  (Жуть, верно?)
  Вскоре, правда, выяснилось, что никакая она не ледяная, а я просто дурак, однако, как говорится, что написано пером... Но ладно, сейчас-то я в Москве, сижу возле волков. Но сколько же можно сидеть даже и возле волков? Вышел из зоопарка - до поезда еще целых полдня. Почесал затылок, а потом махнул рукой, купил бутылку водки и дунул на улицу Немировича-Данченко, к Всеволоду Абдулову, замечательному, любимому мною с детства (между прочим, из-за великого спектакля "Соло для часов с боем") актеру, другу самого Владимира Высоцкого, с которым судьба свела меня...
  А впрочем, поскольку я все равно в Москве и убиваю время, вот вам краткая предыстория нашего знакомства. Было это еще в "перестройку", когда (тут надо отдать ему должное) Алексею Михайловичу пришла в голову идея издать солидную книгу стихов Высоцкого. При жизни-то Владимира Семёновича не печатали, и только после его смерти Роберт Рождественский "пробил" "Нерв", небольшую книжечку в мягкой обложке, мгновенно ставшую страшным дефицитом и стоившую на "чёрном" рынке тридцать - сорок рублей, по тем временам четверть вполне приличной зарплаты.
  Ну и вот в один прекрасный день Алексей Михайлович решил выпустить том Высоцкого страниц на пятьсот - шестьсот, а меня, тогда младшего редактора редакции художественной и детской литературы, взял, так сказать, в подмастерья.
  Между прочим, младший редактор - это, ежели кому не известно, и на кончик мизинца не редактор. Это - так, шестёрка при завредакцией (тогда Булков) и главном редакторе (Преображенский). В издательской табели о рангах ниже только корректоры, из которых меня год назад и извлекли и вроде как, получается, повысили (зарплата на пять рублей больше), ну и, пожалуй, машинистки, грузчики и уборщицы. Работа - сплошь бумажная тягомотина, творчества - ноль, а к рукописям бедного нового кадра полновесные редакторы, в основном редакторши, дамы предпенсионного возраста, видать, узревшие во мне "молодую перспективную смену", и на пушечный выстрел не подпускали. Так что Алексей Михайлович, который при коммунистах выпивал гораздо скромнее, нежели при демократах, просто распахнул передо мной окно в большой новый мир и дал глотнуть свежего воздуха, когда привлек к работе над книгой Высоцкого. Ну и вдобавок я обрел еще определенную автономию и даже порой неприкосновенность от канцелярско-крысиных домогательств Преображенского и Булкова. Прискочит, бывало, Виктор Петрович с очередным конторским приказом от Валерия Макаровича, а я Бочарову эдак наивно и с болью за дело кап: мол, справками да писульками всякими по уши завалили, Высоцким-то, уж извините, и заниматься некогда, - ну а Алексей Михайлович кэ-э-эк вломит Валерию Макаровичу и Виктору Петровичу, и они с тихой ненавистью отползают.
  - Запомните - Суворов у меня на спецзадании! - периодически грозно вещал на планерках и производственных летучках Бочаров, и настоящие редакторы обидчиво и ревниво поджимали губы.
  Нет, но работы-то действительно было по горло. Алексей Михайлович связался с родителями Высоцкого Ниной Максимовной и Семёном Владимировичем, сыновьями Аркадием и Никитой, Мариной Влади и получил согласие на издание книги, которая должна была состоять из двух "блоков": стихи и песни, плюс неоконченный "Роман о девочках", и воспоминания известных критиков, литературоведов, журналистов, актеров: Валентина Толстых, Юрия Карякина, Льва Колодного, Людмилы Гурченко, Аллы Демидовой, Валерия Золотухина и других. А перемежаться эта "проза" будет посвященными памяти Владимира Высоцкого стихотворениями Булата Окуджавы, Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко, Беллы Ахмадулиной, Юрия Визбора, Александра Городницкого, Андрея Дементьева.
  И - понеслась работа над сборником. Однако очень скоро я обратил внимание, что тексты одних и тех же произведений Высоцкого в разных газетах и журналах, откуда мы их перепечатывали, хоть немножко, хоть единственным словом или запятой (а порой и не единственным и не единственной) отличаются друг от друга. То же самое и с датами. И что делать? Какой вариант брать? Я точно уперся лбом в стену, и тут...
  И тут "Огонёк" сообщил о создании Комиссии по литературному наследию В.С.Высоцкого и опубликовал обращение ее главы, театрального критика Натальи Крымовой (вдовы известного режиссера Анатолия Эфроса), в котором та убедительно просила издательства и редакции страны не печатать Высоцкого без предварительной сверки с текстами, которыми располагает Комиссия.
  - Созвонись с ней, - велел мне Бочаров.
  Я созвонился, но Крымова "перебросила" меня на своего заместителя по Комиссии Всеволода Абдулова. Позвонил Абдулову, пожаловался на возникшие проблемы и спросил, что делать. "А что тут делать? - удивился он. - Приезжайте". И назвал адрес.
  - Поезжай, - сказал и Бочаров. - Оформляй командировку и отправляйся.
  Ничего не попишешь - оформил и отправился.
  Признаюсь, когда я в первый раз вошел в тот большой каменный серый дом на улице Немировича-Данченко, то невольно ощутил неслабый мандраж молодого провинциала. Ну в самом деле, мог ли я когда-нибудь предположить, что буду протягивать руку к кнопке звонка квартиры одного из любимых киноартистов своего детства и юности, актера МХАТа и, по-моему, самого преданного и верного друга Владимира Высоцкого?.. А медная, с прозеленью табличка на двери "Осип Наумович Абдулов" - еще его отца, Народного артиста Советского Союза, сподвижника Мейерхольда. Помните старый фильм "Свадьба" по Чехову? Давно уже покойный Осип Абдулов - грек Дымба: "В Грэции всё есть!"
  Позвонил. Дверь открыла молодая женщина. "Здравствуйте". - "Здравствуйте. Это с вами Сева договаривался? Проходите, он скоро будет". По пути в рабочий кабинет поздоровался с весьма преклонных лет чинной дамой. "Елизавета Михайловна, это Юра, из чернозёмского издательства, к Севе. Высоцкого хотят издавать. - Закрыв дверь в кабинет, Лена, жена Всеволода, пояснила: - Свекровь". Господи, да ведь эта женщина работала завлитом в лучших московских театрах и была близко знакома со Станиславским, Немировичем-Данченко, Мейерхольдом, Таировым, Коонен, Цветаевой, Ахматовой, Жаровым, Грибовым, Яншиным и многими-многими другими людьми, давным-давно ставшими легендой!..
  Вскоре пришел из театра Всеволод, и мы без проволочек взялись за дело. Весь кабинет чуть ли не до потолка был завален пачками машинописных листов со стихами Высоцкого. Я достал рукописи, которые привез с собой, Абдулов и Лена искали соответствующие стихотворения в своих залежах, и мы сопоставляли, сравнивали, сверяли тексты, уточняли даты написания и добавляли песни и стихи, которых у меня не было, но которые, по мнению "комиссаров", обязательно должны быть представлены в нашем сборнике.
  В общем, как и следовало ожидать, оказалось, что работы непочатый край. Когда вечером, устало отвалившись от письменного стола, Сева спросил: "Юрк, ты на сколько приехал?", а я пожал плечами: "Ну, дня на три-четыре", - он только рассмеялся.
  И действительно, забегая вперед, скажу, что подготовка текстов к книге заняла примерно полгода, если не больше. В Москву за это время летал раз десять. Жил у Абдулова, целыми днями корпел над рукописями, и, знаете, что обидно: так и не встретился с Мариной Влади, лишь разговаривал по телефону. Лена только руками разводила: "Слушай, ну просто колдовство какое-то! Едва ты уезжаешь - и вот она. Или наоборот".
  Меж тем настала пора думать о вступительной статье, и тут в издательство пришел Андрей Степанович Чапыгин, пенсионер, бывший преподаватель инженерно-строительного института, кандидат технических наук, а "по совместительству" неистовый почитатель творчества Высоцкого, обладатель огромной фонотеки записей и массы текстов стихов и песен Владимира Семёновича, и вообще, человек очень незаурядной, непростой и даже драматичной судьбы - отсидел десять лет в сталинских лагерях за то, что во время войны ударил, прямо перед строем, подлеца-офицера. Андрей Степанович написал о Высоцком объемистый очерк для областного литературного журнала и предложил его и нам в качестве предисловия к сборнику.
  Прочитав, я сказал, что надо подсократить - великоват. Чапыгин скрепя сердце согласился, однако видели бы вы, с каким жаром он бился за каждый абзац, каждую фразу, особенно если считал их ключевыми для осмысления того либо иного тезиса своего материала. К сожалению, Андрей Степанович уже тогда был серьезно болен астмой и не расставался с ингалятором. Господи, как же он кипятился, когда я, по его мнению, чересчур уж придирался к стилю, а предлагаемый мною вариант фразы или даже синоним одного-единственного слова его не удовлетворял. "Слушай! - кричал он. - Разве так можно! Ты такой молодой, а уже такой бюрократ!" - "Почему это бюрократ?!" - удивлялся я. - "Ну тогда - крючкотвор!.." Обычно после подобных баталий я отправлялся на лестничную площадку курить, а когда возвращался, Андрей Степанович уже успокаивался и только ворчал: "Всё б тебе дымить! Работать давай!" Немало придирок было у него и к текстам Высоцкого. "Запятую нужно ставить не здесь, а вот здесь! - утверждал он. - Видишь, тогда иной смысл получается". - "Александр Сергеич, - вздыхал я. - Вижу, но у Абдулова-то так". - "Что значит - у Абдулова так?! - горячился Чапыгин. - А Абдулов что, ошибаться не может?!" (Кстати, впоследствии тот и в самом деле согласился с некоторыми замечаниями Андрея Степановича.)
  Ну и москвичи тоже не давали скучать. Вроде уже всё обсуждено и обговорено - бац, звонок: "Юрк, помнишь, мы позавчера в таком-то стихотворении такое-то слово на такое-то исправили?" - "Помню". - "Да мы, старик, тут еще посоветовались и решили, что тот вариант лучше оставить. Правь обратно как было". Что делать - правлю.
  Возникали и собственные вопросы. Ну например - стихотворение "Из детства". Посвящается старшему из известных братьев-писателей - Аркадию Вайнеру, а начинается: "Ах, время, как махорочка, - всё тянешь, тянешь, Жорочка..."
  Грызут сомненья, и рука ползет к телефонной трубке: "...Аркадий Александрович, да вот, не ошибка ли? "Всё тянешь, тянешь, Жорочка", - а посвящается вам. Может, все-таки Георгию Александровичу?" - Смеется: "Да нет, мне, милый, мне!" - "Точно?" - "Точно, милый, точно!.."
  Когда из типографии пришла первая верстка, я жутко обрадовался: ну, теперь уж и книга скоро!
  Куда там. Звонок из Москвы: "Высылай верстку!" Высылаю. Звонок от Чапыгина: "Неси верстку!" Несу. Первая верстка, вторая верстка... Издательство - Москва... Москва - издательство... Подписание в печать... И наконец - свершилось! Из типографии привозят полтора десятка долгожданных сигнальных экземпляров. Все мои коллеги, простите, "на ушах", "сигналы" рвут друг у друга из рук. Я - тоже, естественно, "на ушах". Отвез несколько книг Чапыгину, а у того слезы в глазах: "Знаешь, Юр, теперь можно и помирать..." Я запротестовал и перевел на шутку: "Вы, Андрей Степаныч, сперва кинжалы мои отдайте". (У Чапыгина была огромная коллекция холодного оружия: сабли, шашки, шпаги, кинжалы, ножи, палаши и т.д. У меня же с незапямятных времен завалялись дома старинный казацкий кинжал и бебут, короткий палаш, бывший до революции на вооружении у артиллеристов царской армии. Андрей Степанович же, под предлогом "изучить повнимательнее", как истинный коллекционер попытался их заиграть и не отдавал месяца три.) Отдал на радостях от выхода книги. Но всё равно со вздохом: "Жмот ты, Юрка". - "Да почему ж жмот-то?! - обиделся я. - У меня их всего два, а у вас - две сотни!.."
  Итак, книга вышла и сразу же стала дефицитом, невзирая на сумасшедшую по тем временам госцену - аж шесть рублей пятьдесят копеек. Я с великим трудом отбивался от массы "родственников, друзей и знакомых", которые вдруг все разом вспомнили о моем существовании и постоянно звонили, приходили, что-то обещали и сулили золотые горы, лишь бы я помог им сделаться обладателями заветного тома.
  Нагрузившись пачками книг как верблюд, слетал в Москву к Абдулову. Кстати, тогда ж был горбачевский "сухой закон", помните? И Сева попросил по телефону: "Юр, полетишь к нам, захвати хоть бутылку водки, в Москве вообще не достать". Не послушавшись знатоков - "При посадке в самолет всё равно отберут", - купил (да тоже с трудом) две, которые, несмотря на тщательное укутывание в недрах "дипломата", естественно, моментально высветились на экране монитора в аэропорту. В ответ на вопросительно-задумчивые взгляды милиционеров я проникновенно сказал: "Мужики, понимаете, лечу в Москву к друзьям Владимира Высоцкого, везу его книгу..." "Мужики" в серой форме молча переглянулись и... отвернулись. Водку я довез.
  Водку я довез, мы обмыли книгу, и я в последний раз переночевал в удивительной комнате без окон в квартире Абдулова, в которой если человека не разбудить, дрыхнуть можно хоть сутки, на поистине историческом старинном диване, на котором когда-то спали и сам Высоцкий, и Марина Влади, и Шукшин, и еще бог весть сколько знаменитостей, а на стенах висели фотографии "стариков" МХАТа, и самая большая - Фаины Раневской с размашистой подписью черным фломастером "Лизаньке с любовью!.."
  На следующий день зашел к отцу Высоцкого Семёну Владимировичу, занес "авторские" экземпляры Людмиле Гурченко и на Таганку - Валерию Золотухину и Алле Демидовой. А вернувшись домой, получил повышение по службе. Алексей Михайлович в награду за все труды сделал меня полноценным, а не младшим редактором. Однако - к явному облегчению околопенсионных дам из детской и художественной редакции - литературы общественно-политической. И честное слово, без каких-то там громких фраз, я страшно счастлив и горд, что первой моей, как редактора, книгой стала именно книга Владимира Высоцкого, а не какое-нибудь барахло, коего мы в те года издавали немало. И наверное, "редакторски" она так и останется книгой моей жизни.
  Но это еще не всё. Через полгода, летом, в наш город приехала с концертно-поэтической программой, посвященной Высоцкому, группа артистов во главе с Всеволодом Абдуловым. А у меня тот день совпал с днем рождения, и после концерта мы с Севой и Леной на "пятёрке" моего соседа Костика (тоже фаната Высоцкого) поехали к моим родителям, на так называемые "Низы", прибрежный городской район, где сплошь частные домики, зеленый и весь в садах. Пришли мои друзья детства, уже знакомые вам Игорь с Женькой, Пашка, Костик, Борис, Витька - с гитарами и дефицитной водкой. Мы здорово посидели, а чуть ли не перед рассветом спустились к водохранилищу, и в ту ясную, теплую летнюю ночь на наших "Низах" долго пел под гитару лучшие песни Владимира Высоцкого его лучший друг...
  А утром, похмелившись крыжовником (Игорь до сих пор вспоминает, с каким удовольствием и в каком количестве ел его Сева), мы поехали к Чапыгину. Андрей Степанович жутко разволновался от такого неожиданного и приятного визита, но, впрочем, волнение длилось недолго: вскоре они с Абдуловым уже горячо спорили по поводу каких-то строчек Высоцкого... Увы, через несколько месяцев Андрея Степановича не стало...
  Но довольно о грустном. Это я просто рассказал, как мы издавали Высоцкого и каким ветром меня, рвущегося к Лейле Шамсудиновне, но вынужденного коротать время до поезда в Москве, занесло на московскую же улицу Немировича-Данченко. Знакомый серый каменный дом, знакомый подъезд, дверь всё с той же медной табличкой, только я знаю, что и Елизаветы Михайловны уже нет...
  Звоню.
  Голос Лены:
  - Кто?
  - Свои, - отвечаю.
  - Послушайте, - достаточно нервно. - Или говорите, кто вы, или уходите!
  - Да я это! - растерялся. - Я. Юра. Из Чернозёмска...
  Дверь распахнулась. На пороге улыбающаяся Лена, и голос Всеволода из глубины квартиры:
  - Лен, кто там?
  Она, вместо ответа:
  - А догадайся. Я что вчера на Арбате купила, и кого мы вспоминали?
  - Ну, дореволюционные открытки с Чернозёмском... Юрка, что ли?!
  Лена кивнула:
  - Юрка. Покупка в руку. - И мне: - Да заходи, чего стал. И учти, что на "своих" в Москве уже давно не открывают.
  - Учту.
  Я вошел, и ко мне, опережая хозяина, бросилась целоваться старенькая, двенадцатилетняя спаниелька Майка, которая, когда мы начинали работу над книгой, была еще баламутным полугодовалым щенком.
  Ну что сказать? Посидели неплохо - не виделись же давно. Я водрузил на стол бутылку, Сева - другую, а Лена быстро приготовила в микроволновке курицу и прочую закуску (не в микроволновке). Ну и выпивали, вспоминали, как корпели над рукописями и верстками, говорили о всяком-разном.
  - Да, Юрк! - хлопнул себя по лбу Сева. - Чуть не забыл. Я ж теперь пенсионер! - И, точно в доказательство своего нового социального статуса, сделал на подлокотниках кресла "крокодила" (помните знаменитый енгибаровский трюк?). Я б так не смог и в лучшие свои годы.
  - Понял? - озорной прищур.
  Я только руками развел:
  - Понял...
  - Ну вот, из театра уволился, но работы и без того невпроворот: на радио, дубляж и озвучка художественных, телевизионных, мультфильмов...
  - Да! - хлопнул вдруг себя по лбу и я. - Тоже чуть не забыл! - И преподнес хозяевам "Луну...", которую захватил в дорогу на всякий случай, - и видите, пригодилась. Сидел, разговаривал и жалел, что рядом нет Лейлы Шамсудиновны, - вот бы посмотрела, какой у меня в столице приятель: известный на всю страну, знавший стольких великих и знаменитых людей. Да он, между прочим, ребенком даже на коленях у Пастернака баловался, понятно?
  Но, как говорится, сиди не сиди, а уходить всё равно надо. Когда до поезда осталось полтора часа, я встал из-за стола, попрощался с хозяевами, поблагодарив за гостеприимство, и в несколько приподнятом состоянии поехал на вокзал. Доехал, сел в поезд, а потом лег и уснул, а проснулся уже в Чернозёмске. Выбежал из вагона на привокзальную площадь, позвонил из автомата: "Солнышко, я вернулся!" - и понесся в беседку детского сада возле ее дома, один из моих караульных постов. Я соскучился по Лейле так, словно мы не виделись год, а не всего-то тридцать шесть... нет, тридцать пять с половиной часов...
  Свою имел на всё он точку зренья,
  А под ногами твердь земную, как опору.
  Никак не жаждал злого примиренья,
  Душою презирал всю эту свору.
  
  
  Я - обожал ее.
  Я смотрел на нее, вдыхал ее и упивался ею.
  Я всегда был рядом с нею, даже когда меня рядом с нею не было...
  И - прямо колдовство: обнаружил вдруг ее черты у некоторых женских персонажей моих, в том числе и написанных задолго до нашего знакомства, уж извините за нескромность, произведений. И в "мистике", и в "фантастике", и в "детективах". Просто наважденье какое-то!
  Но главное - постоянное ощущение чуда... Вы понимаете, всю свою мужскую жизнь я в основном общался с достаточно средним по всем параметрам (чего уж скрывать) женским контингентом, даже и не мечтая, что когда-нибудь на моем пути может встретиться т а к о е... И не просто встретиться, а ответить мне взаимностью. Да за что? Да с какой стати? Да что во мне хорошего-то?
  Но вот - встретилось же. И я будто попал в иной, ослепительный, убийственно прекрасный, но и, возможно, убийственно опасный мир, потому что, ей-богу, знать не знал и ведать не ведал, куда занесет меня всё это и чем всё это закончится...
  Но ладно, что-то я раньше времени впал в патетику и меланхолию (патетическую, как сказал бы Витька, знаешь-понимаешь, меланхолию). Однако я сидел, пенёк пеньком, над маковкинскими катренами, чего-то там зачеркивал, дописывал, лепил, перелепливал, а думал о ней. И наверняка долго бы еще думал, думал и думал, если бы со стороны распахнутой из-за нестерпимой духоты в коридор двери не раздался зычный командирский голос:
  - Смир-р-рна!
  Я вытаращился на дверь и узрил живую легенду издательства. В разверстом проеме двери, картинно опершись о косяк, в элегантной "тройке", сногсшибательном галстуке и умопомрачительных "корах" стоял бывший Герой Союза, бывший майор "Альфы", участник штурма дворца Амина и еще множества подобных "миротворческих операций" по всему свету, мастер экстра-класса по рукопашному (и не только рукопашному) бою, бывший бандит и авторитетный специалист в сфере изъятия денежных знаков из сберегательных касс бывшего же СССР, бывший уголовник-рецидивист, проведший немало лет в зонах строгого режима, а ныне известный писатель, автор криминальных романов, которые продаются по всей стране на каждом углу, Глеб Бабин.
  Я поднялся из-за стола и шагнул к двери, а он шагнул от двери к столу, и под его приветливое:
  - Здорово, фраер! - мы обнялись.
  Я упоминал уже, что книга Высоцкого "редакторски" стала, пожалуй, книгой моей жизни. А вот Глеб, тоже "редакторски", стал, наверное, автором моей жизни. Случилось так, что я как бы "открыл" Бабина: был редактором первой его книги, которую очень скоро заметили в Москве, и все последующие романы обладающего поразительной творческой скорострельностью Глеба печатались уже в солидных столичных издательствах. Как пошутил кто-то из знакомых: с моей легкой руки Глеб Бабин вторично в своей биографии вышел на большую дорогу. Теперь - литературную.
  Однако и не только поэтому. Ни с одним своим автором я не общался в процессе "работы над рукописью" столь плотно и многогранно. Года на три-четыре старше меня, высокий, атлетически сложенный, с выразительными чертами лица, шапкой темных жестких волос и пронзительным взглядом черных глаз, Глеб был фигурой весьма колоритной. Сегодня я впервые увидел его в цивильном костюме, в адрес которого сам он, впрочем, сразу же выругался матом: мол, пришлось, сука, напялить из-за какой-то там светской тусовки в Москве, куда он едет сейчас на машине. А я, признаюсь, услышав про машину, вздохнул с облегчением, потому что собирался уже было, как Шурик в "Кавказской пленнице", достать из стола стакан и обреченно дунуть в него. Пронесло.
  Да, наше тогдашняя "работа над рукописью" оставила в моей памяти неизгладимый след. Мы упорно "работали" весь период редактуры, потом - набора, всевозможных версток, сверок, оформления обложки, сдачи книги в производство, ожидания ее выхода из типографии, самого выхода...
  Рождение первенца Глеб ознаменовал неслабым мушкетёрским застольем в издательстве, и мы с ним еще дня три потом не просыхали. Да он со своим кипучим темпераментом и вполне объяснимым авторским восторгом просто не давал мне просохнуть. Всего же у нас на ту, первую его книгу ушел почти год, и чего ж только в тот год не вместилось: от газетных, радио- и телеинтервью с энергичным начинающим писателем и его редактором (я организовал настоящую рекламную кампанию восходящей звезды российского детектива) до самых разных похождений писателя и редактора в самых разных районах города и многочисленных "творческих встреч" с не очень пока широкой читательской аудиторией. Аудитория, потому что Глеб проживал в другом городе, состояла в основном из числа моих знакомых, причем весьма разноплановых, и однажды Глеб (разумеется, рисуясь) с пафосом изрек:
  - Ну, сударь, и друзья у вас!
  А когда, накачавшись славным болгарским коньяком "Плиска", поставленным ему Глебом в честь выхода книги, в мой кабинет в десять утра вполз, пробормотал мэтровское напутствие начинающей литературной поросли и уснул на стуле наш любимый Алексей Михайлович, которого даже универсальные навыки спецназовца Бабина не помогли водворить на его законное место (мы с трудом проволокли Бочарова через коридор и приемную и уложили на столе в кабинете), Глеб плюнул:
  - Во, блин, попал в издательство! Директор - алкаш, первый редактор - голимый уголовник!..
  Опять кокетничал, конечно. Нашел уголовника! Сам Глеб уехал тогда по истечении трех дней домой, забыв в ящике моего письменного стола "ТТ", вернулся за которым лишь через полмесяца. Но "ТТ" - ладно, однажды он забыл там гранату, и я неделю трудился над рукописями тихо-тихо и осторожно-осторожно, боясь лишний раз пошевелиться, чтоб, не дай бог, не рванула.
  Общались мы и после выхода книги. И чисто дружески (впервые в издательстве он появился без гроша в кармане, и я помогал ему, чем мог, а когда нам почти перестали платить зарплату, наступила его очередь), и не чисто. Я, повторюсь, свел Глеба с московскими издателями, и он вскоре буквально попер в гору. Сам же...
  Сам же в свойственной ему безапелляционной манере как-то заявил мне:
  - Слышь, ну чё ты всё хрень какую-то сочиняешь? "Фантастика", "мистика"... Да сегодня никому это на хрен не нужно! Ты лучше детектив или боевик напиши. Сюжет подбросить?
  Но я тогда гордо ответил, что детективов писать не собираюсь, боевиков тем более, мне это абсолютно не интересно, а сюжетов и своих хватает.
  Он только хмыкнул:
  - Ну и дурак! В Москве б без базара напечатали.
  На том разговор закончился, но, похоже, на какой-то крючок он меня подцепил: не сразу, может, через год, а может, и два, но я ощутил вдруг характерный творческий зуд и понял, что хочу попробовать написать именно детектив. И - попробовал. И - написал. И не один, а два, с общим главным героем. И потому как честный человек я непременно должен сказать, что без столь тесного общения с Глебом, товарищем весьма сведущим в различных проявлениях далеко не самых светлых сторон нашего бытия, романы те наверняка во многом бы проиграли... Хотя стоп! Чего это я развыделывался? Они ж покамест ничего и не выиграли, а единственным их читателем, кроме автора, был пока только ревнивый двуликий перевёртыш Елисей Парисович Баранов.
  Глеб покрутил головой и ослабил узел своего шикарного галстука:
  - Замахался, блин, в этой гадской сбруе!.. - Раньше он и зимой и летом ходил только в камуфляже и берцах.
  - Привыкай, - развел я руками. - Ты теперь этот, светский лев и обязан соответствовать.
  - Ага, - согласился он. - Точно, б..., обязан!
  (Из всех моих знакомых второго такого матерщинника я, пожалуй, и не припомню. Хотя нет - припомню. Святослав Дегтярёв. Ну а что. Всё правильно и органично. Оба - знаменитые писатели. Мастера, так сказать, художественного слова.)
  Закурили.
  - Это сколько ж я у вас не был? - прищурился Глеб. - Года два?
  - Да около того, - кивнул я.
  - Ну и как жизнь? Как Джон? (Они знакомы.)
  - Процветает, - помрачнел я, вспомнив последнего, позавчерашнего, порванного моим выкормышем добермана.
  - Эй, а детектив-то так и не написал? - встрепенулся Глеб.
  - Написал, - скромно сказал я, и он, по-моему, здорово удивился.
  - Чё, в натуре?!
  - В натуре, - подтвердил я. - Даже два.
  - Во, б...! - хмыкнул он. - Ну, путём. А то я уж боялся, ты совсем протух в этом болоте.
  - Я тоже, - признался я, - но оказалось, что еще не совсем.
  - Зашибись! - похвалил он. - А тут-то как дела? Директор бухает?
  Я вздохнул и прокрутил отточенный уже до совершенства пресс-релиз:
  - Сейчас не бухает. На больничном после операции.
  - Ясно, - кивнул Глеб. - Добухался, б...! А Преображенский? (Они тоже знакомы.) Всё в шахматы режется?
  - Режется.
  Он зевнул.
  - Ну, значит, и впрямь ничего нового...
  - Да ничего, - пожал плечами я.
  - Юрий Дмитрич! Ой!.. - У двери стояла Лейла, неимоверную фигурку которой чуть портило мини-нечто, и ястребиные глаза Бабина стремительно полезли из орбит. - Ой! Извините... извините, я потом... - И Лейла исчезла. (Вообще-то она пришла сегодня в издательство, чтобы написать еще одно заявление на "б/с", еще на месяц. Ну вот, пришла - и нарвалась на стихийное бедствие.)
  - Э, фраер! - Глеб вскочил, как ошпаренный, едва не опрокинув стул. - Ты чё?
  - А чё? - не понял я.
  - Да чё ж базарил - ничё нового?! А - это? - потрясенно мотнул он буйной головой на дверь. - Это чё?
  - А, это... - У меня ревниво засосало под ложечкой. - Это... относительно новая секретарша Бочарова, - как мог равнодушно пояснил я.
  - Да это для тебя, бюрократ позорный, - "относительно"! - плотоядно рыкнул известный писатель. - А для меня - "абсолютно", врубаешься?
  - Врубаюсь, - поморщился я. - И что дальше?
  - Дальше?.. - Он стрельнул взглядом на часы и зло скрипнул зубами: - Твою мать! Ехать пора... Ладно, только быстро! Книга моя есть?
  Я достал из заначки в антресоли шкафа "его первую книжку":
  - На.
  - Щас! - Глеб галопом поскакал в приемную.
  Я чуть нервно опять закурил, стараясь не прислушиваться к доносящимся оттуда голосам, благо стараться пришлось недолго. Минут через пять Бабин прискакал обратно.
  - Эх, фраер ты фраер! - утробно простонал он. - "Ничего нового"!.. Эх, да что б ты понимал? Это такая женщина! Такая женщина! Редактор ты хренов! Ладно... - Он приник к моей груди, а я к его, размышляя о том, что два столь разных художника, как Маковкин и Бабин, сказали мне, пусть и в несколько отличных выражениях, в принципе, одно и то же. - Ладно, волчара! - Он отник. - Погнал я. Еще как-нибудь залечу...
  И - унесся в свою новую, светскую даль. Дайте платок, как выражается мсье Дегтярёв. Гм, оригинально! Кажется, сегодня впервые слово "редактор" прозвучало для меня как оскорбление. И отнюдь не в профессиональном контексте. Ну и чёрт с ним! Подумаешь!..
  К двери боязливо, на цыпочках подкралась Лейла Шамсудиновна:
  - Он ушел, Юрий Дмитрич?
  - Ушел, - величаво-скорбно вздохнул я. - Улетел! А что, не успели помахать ему из окна веером?
  - Да ну вас! - фыркнула Лейла. В руке она держала бабинскую книжку.
  - О! - воскликнул я. - Ну-ка, ну-ка! И что же начертал вам на этих бессмертных скрижалях мой новый счастливый соперник?
  Лейла показала язык и сунула раскрытую на титульном листе книжку под самый мой нос:
  - А вот что!
  - "Божественно великолепной девушке и прекрасной души человеку с самыми наилучшими пожеланиями от автора", - медленно и печально продекламировал я. - Дата и подпись. Всё верно, это он. - Скорбно повесил нос. - И как же быстро он вас раскусил! - Чуть приподнял: - Ну что ж, Лейла Шамсудиновна, добавить могу лишь одно. Сколь бы избито и пошло сие ни прозвучало, я целиком и полностью присоединяюсь к только что отбывшему от нас в мир иной предыдущему оратору.
  
  P.S. И это заявление Лейлы Шамсудиновны Валерий Макарович подписал с глубоким удовлетворением.
  Такой поступок - подвиг благородный:
  Нетрудно затеряться в море слов.
  А сам поэт - как великан народный,
  Он в жертву принести себя готов.
  
  
  Но, оказывается, Валерий Макарович не только играл на работе в шахматы и подписывал с глубоким удовлетворением заявления на "б/с". Он еще и работал, и с одним из плодов его трудовой деятельности мне, несчастному (опять мне!), пришлось столкнуться через пару дней после визита Бабина.
  Я-то, невинная канцелярская душонка, тихонько корпел в своем кабинете над рукописями и верстками и, оказывается, знать не знал и ведать не ведал, над сколь грандиозными проектами пыхтит могучий интеллект Валерия Макаровича, а потому здорово удивился, когда в мою келью эдаким Гермесиком без крылышек впорхнул Булков. Впорхнул и загадочно прощебетал:
  - Юра, зайди к Преображенскому.
  - Щас, - кивнул я. - А зачем?
  - Ты в курсе, что мы дали в газеты объявление о новом виде предоставляемых издательством клиентам услуг? - важно спросил Булков.
  - Эскорт? - не удержался я, но тотчас посерьезнел: - Нет, Виктор Петрович, не в курсе. Так и чем же еще мы будем радовать отныне дорогих клиентов?
  - Мы будем сочинять им стихотворные поздравления к праздникам, всевозможным памятным датам, юбилеям и прочее, - пояснил Булков. - И вот - первая ласточка, сидит у Валерия Макаровича, и он зовет тебя.
  Я удивился:
  - А зачем меня-то?
  - Как это зачем? - нахмурился Виктор ибн Петрович. - Ведь ты и будешь писать это самое поздравление.
  - Я?! - взвился я. - Ни фига себе! А почему не вы? Или сам Преображенский?
  Булков оскорбленно подтянул губы.
  - У нас, Юрий Дмитриевич, и без того масса работы. И потом, тебе же прекрасно известно, что Валерий Макарович - прозаик.
  "Про каких, хрен, заек?!" - чуть не вырвалось у меня - но не вырвалось. Я только полуобиженно буркнул:
  - Ну, ясное дело! Все тут, блин, прозаики, один я, оказывается, поэт! А как же ваше, Виктор Петрович, знаменитое: "Не ждет от нас она чудес, и ей дороже пекинес", а? - продекламировал я финал булковского восьмимартовского поздравления Лейле Шамсудиновне эпохи его беззаветной любви.
  Но он оказался благороднее меня и не только не ответил на дерзкий выпад, а даже продемонстрировал свое это самое благородство.
  - Валерий Макарович просил передать, Юра, что твои л и ч н ы е (с ударением) материальные интересы обязательно будут учтены. Короче, Юрий Дмитриевич, ты называешь заказчику свою цену с... небольшим запасцем, - многозначительно молвил Булков. - Понятно?
  - Понятно! - приободрился я и незамедлительно уточнил: - А велик запасец-то?
  - Бутылка шампанского, - почти прошептал вестовой.
  - Да без проблем, - кивнул я. - Ведите к клиенту.
  И Булков отвел. Только это оказалась клиентка, а не клиент. Валерий Макарович церемонно представил нас друг другу, всучил мне пару весомых творческих напутствий, и мы перебрались в мой кабинет.
  Ее звали Оксаной. Около сорока, приятная, симпатичная невысокая блондинка. Я усадил ее на стул напротив и, утомленно и умудренно закурив, вздохнул:
  - Ну-с? И с чем пожаловали?
  А пожаловала Оксана вот с чем. Завтра исполняется тридцать девять лет ее, так сказать, другу. И Оксана, случайно прочтя в газете преображенско-булковское объявление, вознамерилась поздравить его в стихах. Оксанин, как выразился бы Гаврила Петрович, "товарищ по производству" арендует по поводу своего дня рожденья небольшой катер, который в течение нескольких часов будет бороздить воды нашего рукотворного моря и на борту которого состоится праздничный мальчишник, единственной девчонкой на коем будет Оксана.
  - И вот, понимаете, Юрий Дмитриевич, мне нужно... - взволнованно прижимала руки к груди Оксана. - Мне очень нужно!..
  Далее, дабы покомпактнее изложить, что же именно было ей нужно, я, пожалуй, приведу краткие тезисы, своего рода рабочий план, который набросал во время нашей беседы и все пункты которого, по ее настоятельнейшему требованию, мне непременно следовало отразить в своем творении.
  Итак, первое. "Не для печати", но чтоб "читалось между строк", а также "витало в воздухе". У н е г о семья, о н а свободна. Когда-то они вместе учились в институте, она его всегда любила, но промеж них (вроде бы) ничего не было. И вот, по прошествии многих лет, у нее наконец-то появилась надежда... Понятно? Ну а далее моменты чисто технические.
  1) Зовут героя Владимир Казанцев, и она, Оксана, любит его так, как никто никогда не любил (я лишь утробно вздохнул); словами чувство сие выразить невозможно, однако же на бумаге я должен постараться воспроизвести его максимально приближенно к оригиналу.
  2) На катере будут самые близкие друзья именинника, которые, естественно, понадарят ему всякой "бездуховной дребедени", и она, Оксана, своей (то бишь моей) пиитической бомбой рассчитывает выгодно выделиться из общей массы чествователей и тем лишний раз ненавязчиво подтолкнуть Владимира шагнуть, так сказать, навстречу счастью.
  3) Объект - Близнец по гороскопу, человек, не слишком довольный собой, раздираемый порой сомнениями и противоречиями, в связи с чем строфа, базирующаяся на данной информации, должна его опять-таки (см. пред. абзац) "ненавязчиво подтолкнуть" к н е й, Оксане.
  4) Самые разнообразные биографические сведения. Владимир - натура увлекающаяся и упрямая. Еще в детстве научился читать "вверх ногами". Потомственный казак, носит усы. В юности грезил о море, даже хотел поступать в мореходное училище - но увы, окончил технологический. В студенческие годы пропадал в популярнейшем тогда в нашем городе кафе "Лада". Живя на квартире у старушки, в ее отсутствие решил нагнать самогону, однако взорвались фляги, уделав брагой всю кухню. До прихода хозяйки шустро успел переклеить обои, и она ничего не заметила. После института работал по распределению в одном из районов области на химзаводе. Молодой специалист, жизнь веселая, пьянки-гулянки, грудастые хохлушки, отплясывающие на столе... (Дайте платок.) Сейчас занимается отделкой и ремонтом квартир. Любит пиво с воблой, слушать старинный патефон и играть на гитаре (коллега), но в одиночестве, на людях не допросишься, "всё потом да потом".
  5) Поскольку акция будет иметь место на воде, ввернуть что-нибудь эдакое, типа "белеет парус одинокий", ну и вообще, пару "куплетов" под "ретро" или классику.
  6) И наконец - снова Любовь. Опять тактично, ненавязчиво и не в лоб, но чтобы адресат осознал, в конце концов, всю глубину и неотвратимость ея, Оксаниной, Великой Любви к нему и в результате прекратил, глупый, сопротивляться. Бесполезно.
  7) Красивый поэтический финал. Всё.
  - Всё! - перевела дух и Оксана. - Думаю, этого будет достаточно.
  - Да неужели? - сыронизировал я, но тут же вежливо заверил: - Разумеется, вполне достаточно! Вот только... - философично поскреб затылок. - Уж вы, извините, конечно, но у меня еще парочка вопросов, чисто психологических. Для более полного, так сказать, вживания в образ... Мне ведь от первого, то есть, от вашего, женского лица сочинять?
  - Конечно, от моего! Задавайте.
  И я задал, а она ответила. То краснея, то бледнея, хотя клянусь, вопросы действительно были "чисто психологическими". А после начала смотреть на меня уже с каким-то испуганным уважением.
  - Ну, знаете... - пробормотала. - Я, Юрий Дмитриевич, точно почувствовала себя не в редакции на стуле, а у врача в...
  - Кресле? Ничего страшного. - Я устало потер веки. - Эх-х, милая, коли уж писателей называют инженерами человеческих душ, то кем и чего называть нас, гм... поэтов?.. - Вновь элегантно закурил и мудро нахохлил брови: - Ведь мне исключительно важно понять вас, Оксана, прочувствовать, и...
  Она замерла:
  - И?..
  Я как Кашпировский уставился в ее округлившиеся глаза.
  - И, кажется, я вас понял. Гм... ...сот.
  - Что? - не врубилась она.
  - ...сот, - виновато вздохнул я. - Извините, но меньше никак. Во-первых, у нас тут с вами, похоже, наклевывается целая эпическая поэма, а во-вторых - за срочность. Вам ведь надо уже завтра?
  - Завтра... - пролепетала она. - Отплыть должны в четырнадцать ноль-ноль.
  - В четырнадцать и отплывете, - заверил я и как бы случайно кинул взор на часы. - Ну что? Пора творить?
  Оксана вскочила:
  - Да-да! Конечно!.. - Слушайте, она смотрела на меня с каким-то весьма трудно классифицируемым страхом (будто продавала, бедняжка, душу дьяволу) и, одновременно, с такой надеждой, словно от меня одного зависело теперь, жить ей дальше или умереть. (Чёрт, а может, так оно сейчас и было?)
  Мы душевно попрощались, и я, отшвырнув очередную плановую рукопись, засел за "поэму". Часа через два в общем и целом она была готова, и все "пункты" вроде отражены. Я позвонил Лейле, загадочно предупредив, что на завтра намечается небольшая культурная программа, и о том же предупредил водителя Юру-Белочку, дабы часом не свинтил куда-нибудь пить пиво в рабочее время, потому что работы у него все равно не было никакой и денег на бензин в издательстве не было тоже. (На завтра я ему дал.)
  А сам занялся чисткой и доводкой своего "произведения". Почистил, довел и попросил ребят из газеты перепечатать на компьютере и красиво вывести на цветном принтере с вензелями и финтифлюшками. Товар лицом!
  А утром позвонила Оксана. С новой "громадной просьбой". Она убегает в парикмахерскую, где ей накрутят какую-то невозможную прическу, и вернется домой в бигудях. В час друзья именинника заберут ее и отбуксируют на набережную, а я... Не мог бы я завезти ей поэму? Расчет на месте, за такси, разумеется, тоже. Я подумал про Белочку и якобы нехотя согласился: как раз и ему обломится, и Преображенскому на пузырь шампанского останется.
  Оксана уже собралась было класть трубку, но я тормознул ее:
  - Погодите-погодите, а поздравленье?! Давайте прочту.
  - Ой, да я доверяю вам, Юрий Дмитрич! - пискнула Оксана, похоже, вовсю уже объятая предстартовой лихорадкой.
  - Как это - доверяю?! - возмутился я. - А вдруг что не так? В случае чего, есть еще время поправить. - Откашлялся. - Слушайте.
  В волненьи я, и то не странно.
  Свершилось!
  Стой!
  Замри, мгновенье!
  Владимир, это я, Оксана.
  А это - поздравленье.
  Да, тридцать девять лет - не шутка.
  Года - как пиво, с воблой пей.
  До сорока уже минутка
  (В которой, правда, триста дней).
  Ты всем, конечно же, известен,
  Людей случайных нету тут.
  Но может, будет интересен
  Мой этот, очень скромный труд.
  ...Тогда парили Близнецы
  Дуэтом звездных танцев.
  И - понеслось во все концы:
  "Родился Сам Казанцев!!!"
  О, ты - классический Близнец,
  Собою недовольный.
  А впрочем, может, наконец
  Окажется невольно,
  Что вдруг сумеешь совместить
  (Надеюсь я, до срока)
  Краев родных привычный вид
  И шарм страны далекой.
  А то не каждому под стать,
  Вообразите сами.
  Но научился ж ты читать
  Когда-то вверх ногами?
  И, как потомственный казак,
  Готов на много дел.
  Что Рубенс, Цезарь и Бальзак!
  Нет, это не предел.
  Я знаю: любишь море ты,
  Мечтал о мореходке...
  И пусть не сбПлись те мечты,
  В одной сейчас мы лодке...
  Переменились планы, и
  Пошел учиться в ЧТИ.1
  И там была отрада
  С названьем русским "Лада"...
  Известно: ты сегодня - бог
  В отделке помещений.
  Возможно, случай здесь помог
  Из рода "приключений".
  Технолог есть технолог, он
  (Тогда жил у бабули)
  Решился выгнать самогон.
  Но фляги вдруг рванули...
  Ты так обои заменил -
  Ни в жизнь не догадаться.
  В тот миг, наверно, и решил,
  Чем стоило б заняться.
  А после - область, химзавод,
  Для вас, как иностранцев, -
  Хохлушек знойных хоровод,
  Каскад настольных танцев...
  Но это - в прошлом. А сейчас...
  Сейчас ты с нами. Главный.
  С тобою мы не в первый раз,
  И повод нынче славный.
  Вода и солнце, день чудесный,
  Нас манят рифы дальних стран.
  И ты учти, мой друг прелестный,
  Что ты сегодня - Капитан!
  Струя хоть не светлей лазури,
  Зато луч солнца - золотой.
  Ус подкрутив, - навстречу буре!
  На кой, скажи, тебе покой?
  Покой, он, правда, только снится.
  Он - для тоски и скуки фон.
  Не позволяй душе лениться,
  А заводи-ка патефон!
  И - наконец! - возьми гитару.
  Ну сколько можно обещать?!
  Ты никогда не станешь старым,
  Но слово следует держать.
  ...И - "очарована" тогда я,
  И - "околдована", как в сне,
  Уж ничего не пожелаю -
  Светло и ясно станет мне...
  Да, я волнуюсь. И не странно.
  Свершилось!
  Стой!
  Замри, мгновенье!
  Владимир! Это я, Оксана!
  А это - Поздравленье...
  И - замолчал.
  Трубка тоже молчала. Молчала долго, а потом послышались странноватые звуки, влажные и хлюпающие. И - голос. Тоненький и дрожащий.
  - Юрий Дмитрич... Ох-х, Юрий Дмитрич...
  - Стоп! - перебил я. - Оксана! Времени в обрез и у вас и у меня. Для поэта слезы заказчика, разумеется, лучший рецензент, но ближе к делу. Пойдет - не пойдет? Ответьте - да или нет?
  - Да... - прокапала трубка, и я удовлетворенно кивнул:
  - Отлично! Называйте адрес, и ровно в двенадцать ноль-ноль я швартуюсь у вашего причала...
  
  Ровно в двенадцать ноль-ноль мы с Лейлой Шамсудиновной и Юрой-Белочкой пришвартовались у Оксаниного подъезда. Сама она как заведенная уже конспиративно-темпераментно нарезала круги возле ближайшего мусорного бака. На голове Оксаны возвышался огромный тюрбан из полотенца, видать, для сохранения "хвормы", а в руках она нервно теребила маленький белый конверт.
  Как послы дружественных держав мы встретились аккурат на полпути между машиной и мусоркой и обменялись верительными грамотами - "поэмой" в папочке и деньгами в конвертике. Я даже был слегка поцелован в щеку пурпурной от грядущего счастья Оксаной и, с понтом смущенно, с благодарностью и "самыми-самыми" пожеланиями, шаркнув ножкой, откланялся. И - Оксана ланью убежала в свой подъезд, а мы - уехали. В парк, как говаривали в старину, культуры и отдыха в совсем другом конце города.
  И вот в том парке...
  И вот в том парке я, в который уже раз за это совершенно сумасшедшее лето, впал в самое натуральное детство. Вернее, не впал, а меня просто швырнула в него, как палач свою жертву в мультике "Фильм, фильм, фильм", ослепительно-неугомонная Лейла Шамсудиновна. Сначала мы приземлились за столиком летнего кафе в самой гуще аттракционов. Я купил шампанского, соков, "пепси" (для верного Белочки), мороженого. А потом...
  А потом мы с Лейлой Шамсудиновной самозабвенно рухнули в пучину культурно-массовых развлечений. Тип, надо заметить, достаточно ленивый и нудный (хм-хм, чего уж там скрывать), я был, ей-богу, просто потрясен и размазан по окружающему макро- и собственному внутреннему микрокосму, с одной стороны, Лейлиной детско-юношеской энергией и энергетикой, а с другой - самими всеми этими разнообразными полетами на всевозможных качелях, каруселях, "вихрях", "ромашках", низвергающихся из поднебесья и вновь взмывающих ввысь кабинках, летающих тарелках и прочем, прочем, прочем. Мы стремительно, до свиста в ушах рассекали воздух во всех направлениях, махали руками Юре-Белочке, а он сидел за столиком, нога на ногу, как техасский ковбой, со снисходительно-бесстрастной ухмылкой на челе - мол, эх, молодо-зелено! - и брезгливо ковырял ложечкой мороженое.
  Наконец я долетался в буквальном смысле слова чуть ли не до морской болезни, но виду, разумеется, не подал: только натянул физию, подобную Белочкиной, и деланно-равнодушно предложил "освежиться шампанским". Лейла Шамсудиновна предложение мое приняла с явным сожалением, и мы вернулись к столику: лично я с огромным облегчением - как космонавт, вернувшийся на родную землю после длительного межзвездного перелета, а Лейла - наоборот, с грустью, как птица, которой дали вот было чуть-чуть попорхать, но тут же снова засунули в клетку. Золотистая грива ее разметалась, глазищи сияли, и дышала она жадно-жадно - но увы: птичке пришлось опять сложить крылышки. Дундук я дундук!..
  Однако на этом наша культурная программа не закончилась. Не помню, кто (как бы даже не Белочка, которому, невзирая на каменный лик, явно больше понравилось кататься с нами, есть мороженое, шоколадки и пить "Фанту", нежели париться в душном издательстве) предложил рвануть на набережную.
  Рванули. По дороге мы с Лейлой Шамсудиновной отчаянно целовались на заднем сиденье, а Юра порой строго посматривал на нас в зеркальце. Когда же остановились у кафе-дебаркадера под открытым небом и Лейла первой выскочила из машины, Юра проницательно прищурился:
  - Чёй-то не соображу, Дмитрич. У тя с Лейлой Шамсудиновной служебный, гм-гм, роман, что ли?
  Я только развел руками, отдавая дань его прозорливости:
  - Гм-гм.
  Ветер с "моря" дул, и мы не сели у парапета, бросили якорь в центре дебаркадера. Я окинул взором окрестности и... невольно привстал: за одним из крайних столиков сидела... Оксана, видимо, вернувшаяся недавно, судя по растрепанной прическе, из праздничного морского круиза. А напротив нее, подперев рукой щеку и уставившись на свою визави изрядно замутненным оком и слегка колыхаясь на ветру, сидел, похоже, тот самый Владимир, пресловутый герой ее многолетнего романа и моей однодневной поэмы, про которого я теперь знал столько всего: и что стесняется играть на гитаре, и что казак и несостоявшийся мореход, который занимается ремонтом квартир, Близнец, любящий слушать старый патефон и пить пиво с воблой...
  - Что с вами, Юрий Дмитриевич?! - Удивленный голос Лейлы выдернул меня из моего созерцания, и я встрепенулся:
  - Нет-нет, ничего...
  А Владимир тем временем поднялся из-за столика, не вполне твердой поступью направился к стойке бара и вскоре вернулся к своей даме с двумя бокалами пива. Я смотрел, как он идет, маленький, узкоплечий, с уже поредевшей макушкой, но зато пышными, как у запорожца, усами, идет, чуть пошатываясь (а я-то нарисовал вчера в своем творческом мозгу величавый образ этакого полубылинного красавца богатыря - если уж и не Ильи Муромца, то как минимум Алёши Поповича)... Но главное... главное - я видел, какими глазами, полными неземного счастья и солнечного света глазами смотрела на этого невзрачного человечка Оксана...
  И резко повернулся к Лейле.
  - Вы что, Юрий Дмитриевич?! - В ее голосе был почти испуг.
  - Нет-нет, ничего... - как попугай пробормотал я, но весь остаток того часа, что мы просидели на дебаркадере, с трудом мог отвести взгляд от этой пары.
  Они же нас не видели. Да они на нас даже и не смотрели, они смотрели только друг на друга (правда, Владимир, видимо, для ориентировки, кидал иногда мутноватого косяка на свой бокал с пивом). Для них на этой вечерней набережной не было никого. Да для них сегодня, похоже, не было вообще никого на всем белом свете.
  А мы вскоре ушли. И вскоре уехали. Лейлу Шамсудиновну Белочка высадил возле ее подъезда, а меня подбросил через квартал к подъезду Гаврилы Петровича. Такой вот экспромт.
  Гаврила Петрович пребывал в своем вигваме один: дочь уехала в Питер, а хранительница его очага скво Татьяна - к родственникам в деревню.
  - О-о-о, лучший друг, как я это называю!.. - заключил меня в железные шайеннские объятья Гаврила Петрович, но тут же посуровел: - Эй, а чё это ты приперся?
  Я пожал плечами:
  - Да так просто...
  Мы сели на кухне, и я вдруг, совершенно неожиданно для себя, начал рассказывать Гавриле про Оксану, про "поэму", про встречу на дебаркадере...
  - Погоди! - остановил меня художественный руководитель. - Выпить не хочешь? А то когда еще удастся посидеть так органично, как я это называю, двум молодым одиноким сердцам и душам?
  - Давай, - вздохнул я. - Открывай.
  Гаврила Петрович нахмурился:
  - Чё - открывай?
  - Ну, это, бутылку... - малость оробел я.
  Он укоризненно покачал седой головой:
  - А у меня, между прочим, товарищ редактор, на бутылку денег нету, я ж временно нетрудоспособный, то есть безработный, забыл? - И водрузил на стол небольшую (литра на три) розовую эмалированную кастрюльку с самогоном. - Вот, только огненная вода, будешь?
  - Буду, - покорно кивнул я.
  Мы черпанули кружками из кастрюльки, выпили, закусили, и я стал рассказывать дальше. Минут через пять опять черпанули - и продолжение рассказа.
  Наконец я завершил свое повествование, и Гаврила Петрович, собственноручно зачерпнув себе и мне, торжественно встал и тихо и прочувствованно произнес:
  - Вот видишь, поц, что делает с людями эта самая любовь?..
  Примерно на трети кастрюльки я позвонил Оксане и спросил, как всё прошло.
  Она, ошалело-счастливая и тоже, похоже, пьяненькая, начала благодарить меня, но тон и выражения были явно конспиративными, и я, деликатно смекнув, что третий - лишний, свернул диалог, прозрачно-туманно пожелав ей самой-самой доброй ночи в ее жизни. На том и простились.
  Домой я, разумеется, не поехал. Кастрюльку мы с Гаврилой Петровичем, правда, не допили, но, как говорится, отхлебнули изрядно.
  На том и разошлись, то бишь, расползлись. По диванам.
  Вот что, граждане, и впрямь делает с людями эта самая любовь, даже чужая!
  Ну а уж своя-то...
  
  
  Учу я ноты по родному букварю,
  Ну а потом вкрапляю жемчуга.
  Я лирой со Вселенной говорю,
  Её я вечный, праведный слуга...
  
  
  Однако увы и ах. Любовь любовью, но проза жизни, друзья, - штука тоже достаточно въедливая, и как ни крути, а не всегда от нее открутишься. Итак...
  Итак, во-первых: Преображенский решил нанести визит вежливости Бочарову. Домой - Алексей Михайлович давно уже выписался. Не знаю, что уж там послужило побудительным мотивом сего Валериемакарычевского акта гуманизма - собственный ли порыв православного сердца или бочаровский призыв, - но Преображенский собрался его навестить. И меня, блин, за каким-то кляпом с собой поволок.
  Поскольку денег на бензин в издательстве не было, практичный Валерий Макарович выцыганил в бухгалтерии мелочь на маршрутку для нас обоих, а поехали мы в троллейбусе: я - за плату, меньшую, нежели в маршрутке, а он, как пенсионер, - вообще бесплатно и еще снисходительно хмыкнув мне: учись, мол, Юра, жить! Не, ну что скажешь - голова!
  Визит же был недолгим, дольше добирались. Алексей Михайлович встретил нас достаточно уже шустреньким, свеженьким и очень похудевшим. Причину этого похудения объяснил чуть ли не с порога. "Это мне, понимаешь, врачи заодно жир срезали. Аж двадцать пять кило!" - похвастался он слегка остолбеневшим от такой его перемены нам. Но, знаете, рассказывать об этом "посещении больного" особенно и нечего. Никакого намека на хотя бы даже минимальное угощение; посидели чинно в креслах в проходной комнате, послушали вежливо обильные словоизлияния Алексея Михайловича о вреде пьянства и пользе здорового образа жизни - и откланялись. Но мне показалось, что именно тогда былое благодушие Валерия Макарыча относительно его боссовского светлого будущего в издательстве впервые дало трещину и сменилось определенным беспокойством. Ведь он-то направо-налево каждому встречному-поперечному вещал о том, что Бочаров уже на работу не выйдет, группа ему обеспечена, - а тут нате вам: Алексей Михайлович и шустрый, и веселый, и бодрый, заливается соловьем, различные планы производственные строит... Короче, Валерий Макарович зримо погрустнел. Но, выйдя на улицу, на сэкономленные "маршруточные" деньги царским жестом купил в киоске две бутылки ледяного (хорошо в жару!) "Жигулевского", и мы с удовольствием пиво это выпили, а потом опять сели в душный троллейбус и вернулись в издательство.
  Ну и другая гримаса судьбы. Я сломал свою любимую двенадцатиструнную гитару.
  Пожалуй, здесь следует сделать более-менее пространное отступление. Гитара в моей, да и не только моей, а и большинства моих самых близких друзей жизни играла, не побоюсь этого слова, действительно очень важную роль. Все мы как заболели ею еще в детстве, на самом гребне девятого вала советской битломании, так до сих пор и не очухались. Первым начал Игорь: удалив "лишнюю" струну со старенькой семиструнки, он выучил штук пять аккордов и с хрестоматийным харрисоновским упорством - до кровавых пузырей на кончиках пальцев - упражнялся где и когда только позволяли обстоятельства, призывая и меня последовать его примеру. Но я какое-то время и не думал этому примеру следовать. Может, оттого, что младше на полгода, может, по какой иной причине, но мое близкое знакомство с гитарой состоялось как раз где-то на полгода позже, чем Игорево. Дозрел, что ли?.. Хотя скорее, это все-таки, наверное, Игорь меня наконец достал, потому как всегда считал и до сих пор считаю: то, что я начал играть на гитаре, - это какой-то биографический выверт, казус и абсурд. В отличие от обладавшего хорошим голосом и слухом Игоря, у меня ни того, ни другого не было и в помине. Но ведь не зря же придумана поговорка, что и медведя можно научить ездить на велосипеде. И представляете, Игорь - меня научил! В какой-то момент от мягких уговоров перешел к ультиматуму. "Слушай, надо, чтобы мне кто-то подыгрывал, - заявил он. - Одна гитара - это неинтересно, а две - это мы уже будем как ансамбль, как "Битлы"..." Вот на этих самых "Битлах" я и погорел. В общем, осознал, проникся и взял в руки вторую кастрированную старую вишневую семиструнку. Дни, недели и месяцы упорных тренировок, тоже до огромных кровавых волдырей на пальцах, - и вот мы с Игорем уже довольно сносно (по тем, конечно, допотопным меркам) стали исполнять на две гитары "Дом восходящего солнца", "Бизонов", "Апачей" и еще с пяток популярных в те годы инструментальных композиций. Ну а вскоре...
  Ну а вскоре нас взял под свое могучее крыло Гаврила Петрович, тогда еще Вячеслав Владимирович, и с высоты своих аж семнадцати по-царски обрушил на нас, тринадцатилетних (у него был сногсшибательный по тем временам магнитофон "Днепр", а у нас даже и какой-нибудь вшивой "Ноты" не было), волшебный мир "Битлов", "Роллингов", "Криденс", "Кристи", "Бич Бойз", "Сёарчерс", "Дэйв Кларк Файв", "Холлис", а чуть позже - "Пёпл", "Цеппелин", "Блэк Саббат" и так далее, и так далее, и так далее... И знаете, как мы были в детстве ушиблены всем этим великолепием, так, похоже, и продолжаем всю жизнь пребывать в том "ушибленном" состоянии. Примерно тогда же, в начале семидесятых прошлого века, взяли гитары в руки и уже знакомый вам Генка, и еще один наш друг - Пашка, но этому-то было гораздо легче, чем нам, самоучкам: Пашка к тому времени окончил музыкальную школу по классу баяна и шарил на нем как бог: всё - от "Матани" до тяжелого рока. А чуть позже по нашим стопам двинулась следующая волна покорителей "Дикого Запада": Олег и два Сашки, все трое на пару лет младше. Но Сашки тоже имели музыкальное образование, а Олег освоил бас-гитару, и они с успехом заменили нас на школьных вечерах: старенькие "Тоники", кинаповские усилители, самодельные колонки и отрядные барабаны производили фурор среди пионерско-комсомольской публики и наводили ужас на коммунистов-учителей, пытавшихся в самый разгар этой вакханалии уменьшать громкость усилителей и даже прорывавшихся порой к святая святых - розеткам. Но нет! Шоу маст гоу он! И оно - продолжалось. И продолжается до сих пор!
  Помимо нередких "акустических концертов" в любых бытовых и погодных условиях, мы теперь еще и...
  Хотя, впрочем, тут я, наверное, уже примазываюсь к чужой славе. Нет, определенная, в основном агитационно-пропагандистская заслуга моя в этом имеется, но здесь уже главный, конечно, Олег - бас-гитарист. За истекшие десятилетия он стал достаточно преуспевающим бизнесменом и... в один прекрасный день (ну, не день, конечно, это метафора) оснастил целиком и полностью всю нашу новую старую рок-группу самой современной аппаратурой и первоклассными инструментами. Себе купил бас-гитару "Music Men" у бас-гитариста самого Владимира Кузьмина, одному Сашке - гитару "Framus", другому синтезатор "Yamaha", Пашка сел за ударную установку "Maxton", получив в придачу для некоторых номеров полуакустический "Fender", ну а вашему покорному слуге был доверен "Gibson Les Paul Epiphone". Представляете! И - тридцать лет спустя мы так рванули струны в Пашкиной автомастерской, что содрогнулась вся округа. И пусть, пусть кто-то хихикал, а кто-то подначивал, и пусть Пашкина хранительница домашнего очага женщина-скво Галина назвала наш возрожденный как Феникс из пепла времен и событий музыкальный коллектив группой "Старые м...ки", - мы были счастливы! Мы и сейчас счастливы, потому что хотя бы в чем-то, в каком-то одном отдельно взятом аспекте совершили невозможное - вернулись в детство и юность. У нас горят глаза, дрожат руки и срываются порой голоса, но - чёрт побери! - кто бы что ни говорил и ворчал - МЫ СДЕЛАЛИ ЭТО!!! Если невозможно всегда оставаться молодыми телом, то надо стремиться к этому душой. Вопреки всему, вопреки всем проблемам и сложностям, бедам и дрязгам. Нельзя стареть душой, ни в коем случае нельзя! И как же, как же мне нравится итальянская поговорка "Стариков надо убивать в детстве"! Среди моих друзей, настоящих друзей, независимо от их возраста, стариков нет, ясно?
  ...Уфф, прошу простить за горячность, но это я наступил сам себе на столь любимую мозоль, что коли вовремя не остановиться, повествование мое еще чего доброго плавно перетечет в "Историю рок-музыки в Троицкой слободе города Чернозёмска" (так с давних пор называется наш родной район). Всё, стоп! Хотя нет, начал-то я с чего? С того, что сломал любимую двенадцатиструнку. Сам, своими собственными руками. Вздумал, придурок, подтянуть, подкрутить гриф, чтобы мягче прижимались струны, - и, твою мать! - докрутился. Эх-х-х!..
  Что делать? Немного пометавшись, я хлопнул себя по лбу. Хлопнул, а потом позвонил Петру Григорьевичу Бардину, лучшему гитарному мастеру в городе и одному из лучших в России. Нас познакомил несколько лет назад Славка Дегтярёв, который тогда как раз написал о Бардине рассказ "Русская душа". Перед публикацией Славка пришел "обкатать" его на мне (он частенько это делал), и помню, как поразил меня тогда и сам рассказ, не очень характерный для Дегтярёва, лиричный, мягкий, и (простите за тавтологию) рассказ Дегтярёва о Петре Григорьевиче. Нет, я, конечно, слышал о Бардине и раньше, читал публикации о нем, но "Русская душа" и Славкины слова меня здорово зацепили: как ни банально звучит, но - такие люди живут рядом, а я... Короче, я попросил Дегтярёва познакомить нас, и он познакомил. После этого мы неоднократно встречались, Петр Григорьевич починил мне старую гитару, но главное - впечатление от этого удивительно чистого, простого русского человека. Вот ей-богу, есть, есть такие люди - и их жутко мало, - при общении с которыми на тебя прямо нисходит какая-то благодать, умиротворение, что ли. И почему-то сам себе (хотя вроде парень-то и неплохой) начинаешь казаться дурным, недостойным, корыстным, суетным... А от таких людей точно исходит какой-то свет, нездешнее что-то. Сияющие глаза Петра Григорьевича, когда он доставал из футляра свою гитару, брал ее в руки и начинал играть... Нет, словами не передать! Просто вдруг начинаешь ощущать тихое счастье, радость от того, что сидишь рядом и словно впитываешь этот свет и эти нежные звуки. Петр Григорьевич когда-то окончил музучилище по классу гитары, так что понимаете сами, играет здорово, ну и, естественно, не наш рок, а классику. Я рассказывал о нем Лейле Шамсудиновне, но тут, гм-гм, реакция была довольно сдержанной. И я ее понимал: во-первых, Петра Григорьевича надо видеть и слышать самому, а во-вторых, к моим собственным музыкальным экзерсисам она относилась без особого восторга (да я на что-то эдакое и не претендую) и, наверное, думала, что и все остальные любители гитары на свете такие же посредственности, как я. Ну как объяснить другому на пальцах, что Петр Григорьевич-то не любитель, а самого что ни на есть высшего уровня профессионал?..
  В общем, пришел я к нему со своею бедой, и что мог Петр Григорьевич сделал: гитара опять заиграла и зазвенела. Мы распили в мастерской, в подвале старенькой пятиэтажки, в которой жил Петр Григорьевич, бутылочку сухого, и, снова счастливый (в музыкальном плане), я убежал на встречу к Лейле Шамсудиновне.
  Эх-х-х, а может, все-таки ей когда-нибудь понравится, как я играю?..
  
  
  "... ПОЕЗД... Наверное, он будет преследовать меня всю жизнь. Я - помню... Помню, как робко вошел в заплеванный тамбур и усатый проводник с бесформенной тенью вместо лица больно ударил меня кованым сапогом сначала по чашечке, а потом по ложечке - и я вышел. Куда?.. Зачем?.. Не знаю. Но только с тех самых пор я всё еду, еду, еду, с риском для ног и солнечного сплетения брожу по заплеванным тамбурам и вагонам и ищу чужие письма... А... может быть... тебя... или... себя?..
  А вчера, близ заката, после того как я допил оставшийся с прошлой недели коньяк, мне даже показалось, что я тебя нашел. Ты стояла, слегка наклонившись на запад, в полукилометре от железнодорожного моста и молча смотрела на семафор. Я подошел чуть сзади и тронул тебя за плечо... Но это была не ты. А может, и ты, но ты не та, какую я хотел бы тронуть вот так, чуть сзади, в тот миг за плечо, а - другая, какую я не хотел бы трогать вот так ни сзади, ни спереди не только в тот миг, а и в тысячи, миллиарды тех мигов в процессе текущего мироздания...
  И - я побежал домой, в свою комнату с портретом Пушкина на стене, и заклеил тебя листком шершавой плотной бумаги. Но лучше бы не клеил!.. Потому что ты всё равно была здесь, рядом, - я едва ли не эпителием носа чувствовал твое дискретное, рефлекторное дыхание и всепроникающий запах кожаных мягких сапожек...
  Нет-нет, я совсем не боялся повернуться к тебе, но все-таки не повернулся. Зачем?.. Наверное, мне просто не следовало тебя клеить - и тогда я не чувствовал бы теперь эпителием носа твое дыхание, твои сапожки. Но я заклеил и теперь - чувствую...
  
  ... Я хочу оттолкнуть злобного проводника и пройти в вагон. Но вагон такой огромный - как ночь, а проводник такой чёрный - как жизнь, а у меня болят чашечка с ложечкой - и я остаюсь. Мой поезд опять уйдет без меня...
  "Послушай, - говоришь ты. - Ты думаешь, что это я? Но это не я... То есть я - но не та я, о которой думаешь ты. Той ей больше нет. То есть, она, конечно же, есть, но есть там, где не эта я и не этот ты. И, возможно, тебе этому не нужна та я, как тебе тому - я эта. Но надо бороться!"
  "Надо бороться..." А... надо ли?..
  Ты медленно поворачиваешь ко мне свое подёрнутое паутиною трещин лицо, и я целую тебя... Вернее, не тебя, а ту, которую заклеил, когда встретил тебя... Знаешь, оказывается, стекло, даже битое, гораздо холоднее, чем тонкий фотоэмульсионный слой, которым ты покрыта, - и я с грустью отшатываюсь, и, конечно же, режу губы, и тихо сплевываю розоватые от заката и крови осколки в бледный от волнения кулак.
  А потом ты медленно допиваешь мой, оставшийся с прошлого месяца виньяк, и мы выходим на улицу. Закат нарастает... Чур меня! - над нами с пронзительным визгом проносится стая грачей. Говорят, каждая такая птица - это чья-то душа... Мерзкие птицы!.. Я достаю свой платок, ты свой, и мы подавленно, молча приводим друг друга в порядок.
  Порядок... А знаешь ли ты, что это вообще такое - "порядок"?! Когда вокруг каждый день всё одно и то же - это порядок? Когда любящие, одинокие любящие не могут быть вместе - это порядок? И то, что рядом со мной ты, но не такая ты, какую бы я хотел видеть рядом с собой, - это, по-вашему, тоже порядок?.. Мне грустно и зябко, и я беззвучно пожимаю плечами и наклоняюсь слегка на восток. Закат уже - вот он...
  
  ...А поезд не ждет. То есть, он ждет, конечно же, он ждет, ждет всех - но не меня... И усатый проводник, заискивающе подсаживающий пассажиров в вагон, ждет не меня. Для них-то он, наверное, имеет лицо, и, возможно, они для него имеют лицо... Стоп! А что если это я - Я! - человек без лица? "Человек - Потерявший - Лицо"!.. Мне грустно и зябко. К тому же у меня нет билета. Почему-то у меня никогда нет билета туда, куда мне надо. А куда не надо - полно. Они лежат у меня дома, на письменном столе под портретом Киплинга на стене - я каждый день их покупаю, но никогда никуда не еду. Зачем? Главное, купить билет - а ехать куда не надо!.. Я бесшумно пожимаю плечами. Пусть э т и едут, если им надо... А... надо ли?..
  Ты с опаской дёргаешь меня за рукав - из-за косинусоидальных тополей под звуки органа выворачивает отряд малолетних наркоманов и проституток с вожатой-валькирией во главе. У вожатой свисает до пояса огромная голая грудь и автомат Калашникова в руках. "Здравствуй, племя молодое!.."
  Отряд обгоняет шарахнувшегося к кустам старичка в драных валенках и с бутылкой. Ты испуганно прижимаешься ко мне - совсем как т а... Ты боишься этих проституток - и правильно делаешь. А я, я их ничуть не боюсь - ведь у них нет автоматов, только кастеты, обрезки арматуры и цепи, а это... Я боюсь вожатой. Боюсь, сумеет ли она рассказать им правду про разумное, доброе, вечное... И если сумеет - то когда? И как? Какими словами? Ведь эти проститутки - наше подрастающее поколение, наше будущее!.. На прошлое и настоящее надежды никакой, только на будущее: может быть, хоть там любящие наконец-то смогут быть вместе!.. А годы бегут. Смешно, мне уже... А... тебе?..
  Увидев нас, вожатая ойкает и стыдливо пытается закрыть прикладом грудь. Зачем? Как будто я не видел вожатых... Тем паче, что для этого ей потребовался бы по меньшей мере приклад от гаубицы. Но гаубиц с прикладами, кажется, еще не выпускают. Вот только почему?..
  Вожатая подобострастно кричит: "Сми-и-рна!" Дети торжественно маршируют мимо нас и попарно исчезают за углом. Я опускаю руку от ушанки. Почти закат...
  
  Подходит поезд. Без проводника. И мы бежим, бежим, бежим как сумасшедшие, чтобы успеть, обязательно успеть, потому что нам очень надо уехать - в Венецию или Мичуринск, уехать туда, где ты не эта и я не этот, где мы оба не эти, а - т е... Ты - для меня, я - для тебя, мы - для нас... Но скажи: а тебе и правда это надо?.. Мне грустно и зябко...
  
  Грачи! Они снова, как призраки, кружат над нами, они хотят помешать нашему счастью, помешать нам уехать в Мичуринск!.. Говорят, грач - птица весенняя. Не знаю, может быть, хотя вокруг сплошная зима... Но дело не в этом - ведь каждая такая птица это чья-то душа. И мы опасливо закрываемся руками...
  Пока мы бежим, ты говоришь, что любишь меня. Я горько усмехаюсь. Во-первых, о любви ты почему-то всегда говоришь на бегу, а во-вторых... Слушай, да вообще - что ты можешь знать о любви?! В лучшем случае, каково это - быть любимой. Но вот что такое любить самой?.. Э-х-х... Одна моя знакомая Жучка задрала из-за своего Жучка двух бультерьерок. Сука! А ты? Ты?..
  
  Без мига закат - и я вдруг понимаю, что это не ты, что тебя нет. По твоим потемневшим глазам (особенно тому, который "с полчетвертого до шести") я чувствую, что и меня тоже нет, что это не я. Грустно...
  Ты шепчешь: "А если бы я действительно полюбила тебя, ты смог бы стать?.. Ну, допустим, неплохим писателем? Или дворником? Или проводником?.."
  Писателем? Не знаю. Хотя говорят, писателями иногда становятся от любви. Чаще - не-разделённой. Но тогда получается, что чем лучше писатель, тем меньше ему везет в любви... Нет, родная, я не хочу быть хорошим писателем... А вот дворником... дворником смог бы. Если бы дали метлу и мусорное ведро. Но проводником?.. Бесформенной тенью скрываться в чёрном тамбуре и бить кованым сапогом по чашечке того, кто хочет сесть в поезд?! Бить себя?..
  Я толкаю тебя в вагон и как безумный бросаюсь следом, чтобы успеть - успеть осознать, что дверь закрывается перед самым моим носом. Ведь если она не закроется, мне придется ехать туда, куда я хочу. А я до боли хочу уехать с тобой, за тобой, за собой, хочу помочь тебе найти себя и меня, которых здесь нет, но которые, возможно, живут где-то там, далеко-далеко... И поэтому я остаюсь. Твой поезд опять ушел без меня...
  
  Закат!!!
  Я, как побитая собака, возвращаюсь в свою комнату с картиной Репина на стене и допиваю оставшийся с прошлого года "фруктяк". На столе два пыльных томика: Гомер и Гоголь. Оба на "Г", оба - ГЕНИИ...
  Мне грустно и зябко. Поезд, в котором ты уехала сейчас, преследовал меня все эти дни, все эти годы, всю жизнь... И вот - ты уехала, а я - остался. Почему? Зачем? Не знаю. Но только с тех самых пор я каждую ночь всё брожу по заплеванным тамбурам и вагонам и ищу чужие письма... А... может быть... тебя... или... себя?..
  Я отрываю от стены бумагу, и ты укоризненно шепчешь: "А ведь ты мог бы стать неплохим дворником... или проводником... или писателем..."
  Мог бы. Дворником мог бы, если бы дали метлу и мусорное ведро. Проводником - никогда! А писателем... Понимаешь, хорошим писателям не везет в любви...
  Нет, родная, я не хочу быть хорошим писателем.
  НЕ-ХО-ЧУ!!!
  Я хочу только, чтобы любящие, одинокие любящие, хоть когда-нибудь были вместе.
  
  Понимаешь?.."
  
  
  - Ну... как? - Я робко поднял голову и обомлел: Лейла Шамсудиновна вдруг жалобно всхлипнула и - залилась слезами.
  - Что ты? Ты что?! - Я бросил листки и обнял ее. Плечи Лейлы мелко дрожали, она уткнула как маленькая лицо в ладони, и между пальцев текли тоненькие струйки и капали большие капли слез. - Зачем?! Успокойся! - потрясенно бормотал я, а она...
  - Почему? Ну почему, Юрий Дмитриевич, всё так плохо?.. - чуть ли не по-бабьи прорыдала она, и я опешил:
  - А... что плохо?.. Что плохо-то, милая?!
  Лейла резко выпрямилась:
  - Плохо всё! Вы разве не видите, Юрий Дмитриевич, как всё плохо...
  - Но я же люблю тебя! - И сам тотчас почувствовал, насколько глупо и банально это прозвучало.
  Она замотала головой:
  - Нет-нет! Так нельзя! Нельзя! - И стремительно встала, точно подброшенная стальной пружиной. - Ну неужели вы, Юрий Дмитриевич, в самом деле ничего не понимаете!..
  Я подобрал рассыпавшиеся по траве листки и сунул в сумку. "Не понимаете"! Да всё я понимаю. Всё. Потому и написал.
  - Юрий Дмитриевич! - Ее слезы уже почти высохли.
  - Да?
  - А откуда вы узнали про Венецию и Мичуринск?
  - То есть? - сделал вид, что удивился, я.
  Огромные глазищи вот-вот грозили накрыть меня как океанская волна.
  - Ну, понимаете... - Она чуть замялась. - Мичуринск... Мичуринск - это как сон, как добрая сказка из далекого детства. Я ни разу не была там, но когда еще девочкой ездила с родителями в Москву, поезд всегда останавливался глубокой ночью в Мичуринске. И вот я лежу на верхней полке и смотрю в окно. Маленький вокзальчик, освещенный тусклыми фонарями. Если зима - то кругом искрящийся белый-белый снег, а летом вокруг фонарей вьются бабочки и мотыльки, и железнодорожные рабочие идут вдоль состава, постукивая молотком по колесам. А потом... А потом поезд трогается, и я уезжаю. Уезжаю, снова так и не побывав в Мичуринске. Понимаете?
  - Понимаю, - кивнул я. - А Венеция?
  - Венеция?.. - Лейла пожала плечами. - Ну, с Венецией всё чуть проще, хотя... - Тряхнула волосами. - Это тоже как мечта, но уже взрослая. Просто мне кажется, что Венеция - самый прекрасный город на земле, и если бы меня спросили, в каком одном-единственном городе мира ты хотела бы побывать, я бы ответила не раздумывая: в Венеции!
  - Понятно, - буркнул я.
  - Но как же вы, Юрий Дмитриевич, об этом догадались и почему написали именно "Мичуринск" и "Венеция"?!
  Я почти искренне покачал головой:
  - Не знаю, Лейла Шамсудиновна. Как-то рука сама вывела...
  - Странно, - прошептала она. - Странно и удивительно...
  Я промолчал. И молча пошел рядом с ней по дорожке, ведущей из детского сада, где мы сидели в беседке, к ее дому.
  "Странно и удивительно"? Ну, не знаю. Гаврила Петрович когда-то произнес весьма колоритную, на мой взгляд, фразу: "Я человек не злопамятный, я - оч-чень злопамятный". К чему это? Да к тому, что у меня не просто хорошая, а оч-чень хорошая память. Года два назад, когда еще и мысли о том, что мы с Лейлой Шамсудиновной когда-нибудь можем стать "товарищами по производству" (опять Гаврила Петрович), она мечтательно упомянула в каком-то контексте и Венецию, и Мичуринск. Ну а я...
  Вот видите, родственники, друзья и знакомые, какой я действительно хитрый и изобретательный.
  Просто змей!
  
  
  Ну что, браток, прорвёмся в этот рай?
  А собственно, и не было запрета.
  Но... лучше подожди, не умирай,
  Не трогай дверь лже-вечного секрета.
  
  
  Свершилось!
  Лейла Шамсудиновна вышла на службу.
  Но свершилось и еще одно эпохальное событие: я закончил грандиозную работу по "обделыванию" бессмертных творений Александра Николаевича Маковкина и отпечатал на машинке заключительные строфы:
  Я не хочу блистать умом и кругозором,
  К святыне ж не могу не прикоснуться.
  В беседе скромной, честным разговором
  Дыханьем свежести сегодняшней всплеснуться.
  И эту честь как мудрую услугу,
  Как вечный дар наследно подарю
  Души моей единственному другу
  И путь его сияньем озарю!
  Свершилось! Всё! Точка.
  Я получил с автора окончательный "расчет", и рукопись отправилась в производственный отдел на подготовку к сдаче в типографию. А Александр Николаевич крепко пожал мне руку и растроганно произнес:
  - Ну, спасибо те, Дмитрич! Ты ж прям для мене как Платон (?!), как литературный крёстный отец родной! Мудрец ты, Дмитрич, ох, мудрец, право, каких поискать.
  - Да что вы... - Я заалел, словно красна девица.
  - Не-не, Дмитрич! Точно-точно, не скромничай. Ты ж мене знаешь: брехать я не люблю, людХм завсегда режу в глаза правду-матку, за что и гоним сволочами всякими. А ты, ей-богу, для мене как Платон, вот тока...
  - Что - "тока"? - насторожился я.
  Александр Николаевич густо высморкался и твердо произнес:
  - Вот тока ты еще должон устроить мене эту, как ее... А, да, рекламную канпанию, понял?
  Я похолодел.
  - Рекламную кампанию?!
  Он кивнул:
  - Ага, Дмитрич, ее. Редактор же, ить, должон пропагандировать в этих, средствх информации, свою продукцию? Да ты не пужайся, не пужайся, стихи ведь у мене хорошие, сам говорил. Говорил ведь?
  - Н-ну, г-говорил, - судорожно сглотнул я, представив на миг, в каких конвульсиях забьются редакторы городских газет, когда я принесу им маковкинские шедевры.
  - Вот и ладненько! - улыбнулся поэт. - Ну, это мы посля еще обмозгуем, когда я те вторую книжку привезу.
  Физиономия моя вытянулась:
  - Вторую?!
  - Ага, Дмитрич. Я ее щас на своей машинке одним пальцем дотюкиваю, а сам уже и третью начл. Так что мы с тобой, друг мой Платон, еще поработаем. Ну а пока бывай, спасибо тебе... - И мы распрощались.
  Однако вернемся к главному "свершению". Лейла Шамсудиновна вышла на службу, и... И, верный своей "генеральной линии", Валерий Макарович тотчас прислал к ней вестового Виктора Петровича.
  И вестовой, прискакав в приемную, храбро пропищал:
  - Лейла Шамсудиновна! Валерий Макарович сказал, что нечего вам тут без дела сидеть: всё равно никто не звонит, не приходит и корреспонденции никакой нет. В общем, берите-ка, Лейла Шамсудиновна, ящик с книгами, складной стол и отправляйтесь на улицу, на наш рынок. Ручкин с ними договорился, пристройтесь там где-нибудь и торгуйте. Ясно?
  Лейла, отвыкшая за два месяца от преображенско-булковских штучек, по-моему, опять было испугалась, но я добродушно хмыкнул и простодушно кивнул:
  - Ясно! - Бросил взор за окно: - Да это ж, Лейла Шамсудиновна, лучше и не придумать. Гляньте, какие погоды стоят! Солнце, тепло, красота, да и только! Да мы с вами прекрасно отдохнем! Виктор Петрович, вывозите стол, два стула, книги - мы готовы.
  Булков чуть вздрогнул от этого "мы", но промолчал. Повернулся и пошел на склад. Ну а уже через полчаса я и Лейла Шамсудиновна сидели на солнышке "за прилавком". Я купил ей легкую панамку, чтоб головку не напекло, а сам разделся до пояса и загорал. Нас приткнули в один ряд с тётками, торгующими майками, шортами, сланцами, соломенными шляпками и прочей летней мутотой. К вечеру мы уже были своими в этом торговом бабьем царстве. Правда вот, "бизнес" шел не шибко: при средней цене рублей пятнадцать - двадцать за книжку рублей шестьдесят - семьдесят мы наторговали. Но дело-то, как говорит незабвенный Алексей Михайлович, не в этом. Главное, мы сидели на воздухе, на солнышке, испытывая (по выражению не менее незабвенного Гаврилы Петровича) радость душевного общения и вкушая яблоки, груши, бананы и впивая минералку и ледяной квас. Гм... Кстати, о бананах. В конце рабочего дня, отделившись от заболтавшейся со встреченной у прилавка с дешевой косметикой подругой мамаши, к нам уверенной поступью рэкетира подвалил очень миленький нарядный малыш лет пяти и уставился мне прямо в глаза абсолютно взрослым, даже каким-то жутковатым взглядом.
  Секунд десять я отвечал ему взаимностью, а потом несколько нервно заёрзал:
  - Чего тебе, отрок? Книжечку хочешь?
  Хриплый младенческий бас:
  - Банан!
  - Что?! - Я едва не грохнулся со стула.
  - Банан! - И пухлый указующий перст ткнул в лежащий на нашем импровизированном прилавке возле Лейлы Шамсудиновны желто-восковой тропический плод.
  На время я лишился дара речи от такой детски-недетской наглости, а когда обрел, то с великим трудом подавил в себе страстное желание обматерить вундеркинда. Ей-ей, лишь благодаря присутствию тоже, впрочем, малость ошалевшей Лейлы Шамсудиновны не обматерил. Буркнул только что-то типа: "Пшёл вон, щенок! Тебя что, мать не кормит?" В ответ - тяжелый ненавидящий взор, презрительный хмык - и маленький попрошайка медленно и вальяжно поканал к мамаше. Мы же еще с минуту сидели потрясенные, и наконец я вздохнул:
  - Уфф, милая... Ну как тут не процитировать самого себя: "На прошлое и настоящее надежды никакой, только на будущее..." Уфф!.. Господи, и кто же только плодит и воспитывает подобных уродов, наверное, такие же уроды! Вот оно, Лейла Шамсудиновна, наше светлое завтра. Ешьте скорее банан, а то вдруг чудовище вернется.
  Съела. Чудовище не вернулось.
  Ну вот примерно так и протекали наши торговые дни. Мы, повторюсь, легко и органично вписались в бабий рыночный коллектив, присматривали за товаром соседок, оставляли на них свой, ежели нужно было ненадолго отлучиться. Иногда нас навещал осиротевший Елисей Парисович, топтался как конь вокруг да около минут десять-двадцать, натужно острил и заливисто-злобно ржал своим же мерзким остротам. А раз в середине дня случилось самое настоящее солнечное затмение, да такое классное (подобное я наблюдал лишь однажды в жизни, еще младшим школьником; Лейла же Шамсудиновна подобного, естественно, в силу возраста никогда не наблюдала)! Мы вместе с тётками-соседками бросились коптить стёклышки, а потом смотрели через них на солнце. Минут на пятнадцать всё вокруг погрузилось в черно-желтоватый полумрак, и казалось, что жизнь остановилась: торговцы перестали торговать, покупатели покупать, рыночные собаки - клянчить подачки... Да, потрясающе...
  Правда, в какой-то день Лейла Шамсудиновна дала слабину. Капризно надула губки и пискнула:
  - Ой, Юрий Дмитриевич, я устала!
  - Устали?! - удивился я.
  Она страдальчески вздохнула:
  - Нет, ну правда надоело уже. Ну что это такое! Сидим тут как не знаю кто, толку ноль, зато эти-то, - мотнула головкой в сторону Дома Печати, - бездельничают в комфортных условиях!
  - Милая! - Я назидательно задрал кверху указательный палец. - Что значит - "эти-то"?! А? О руководстве так говорить не положено. И почему же они, позвольте спросить, бездельничают? Валерий Макарович, например, играет в шахматы с вашим Барановым, кормит гулюшек, учит жизни Нину Геннадьевну, правит осанку Виктору Петровичу, а последний, в свою очередь, - Шубе. Нет, милая, у них весьма нелегкая, я бы даже сказал - очень сложная и трудоемкая жизнь. А ко всему вышеперечисленному - еще ведь и работать надо. Ну а мы...
  Нет, дорогая, мы по сравнению с этими несчастными пахарями - просто курортники. Загорели-то как! Сидим-балдеем, наслаждаемся, извиняюсь, битвой жизни, и гром ударов совершенно нас не пугает (плагиатор). Да солнышко, лето-то кончается! "Кончается лето, кончается лето. Осталось каких-нибудь пара недель!" - пропел. - И вообще, это же, может, последнее лето...
  (Во, сморозил!)
  - Последнее?.. - Личико Лейлы вытянулось. - Последнее лето... чего?!
  - Господи, ну не жизни же! - артистично всплеснул я руками. - Что вы себе такое вообразили! Это же последнее лето... м-м-м... года, Лейла Шамсудиновна, - глубокомысленно изрек я. - И оно, увы, на исходе. А вас тянет в бетонные коробки, фу, как не стыдно!
  И, представляете, она... Нет, ну не накаркала, конечно, но, скажем так, нащебетала. Откуда ни возьмись набежали свинцовые тучи, заволокли солнце, и мы, набросив на книги целлофан, едва успели укрыться в расположенном в десяти шагах самом популярном питейном заведении округи с романтичным неофициальным названием "Санта-Барбара".
  К чести Валерия Макаровича, он за своими гулюшками и ферзями про нас не забыл, и вскоре в "Санту-Барбару" ворвались мокрые и хохочущие как мальчишки Булков с Ручкиным. И когда дождь прекратился, они ловко и сноровисто эвакуировали нас со слегка подмоченным товаром на базу.
  - Ну вот, колдунья, - поцеловал я уже в приемной Лейлу Шамсудиновну в губки. - Ну вот ваша мечта и сбылась. - Вздохнул: - Ладно, давайте работать по основной специальности, хотя... - глянул на часы. - Хотя недолго осталось... - Осёкся и прислушался: в моем кабинете трезвонил телефон. - Извините, я мигом. Только бы не Маковкин!..
  К счастью, это был не Маковкин. Это был Сашка Майоров.
  - Слушай, ну где ты пропадаешь? - возмущенно прорычал он. - Который день звоню, звоню - и всё голый номер! Опять на курсах, что ли?
  - Да нет. - И пояснил: - Просто Преображенский... гм... мамзель ту, с которой ты меня видел, заставил на рынке книжками торговать, ну а я, естественно, присоединился.
  - Молодец, - одобрил Сашка. - Но ладно, я что звоню-то. Я помню, что у тя послепослезавтра день рожденья. Завтра я, наверно, в Москву укачу, а утром забегу, с подарком. Слушай, тебе какую картинку принести - "Девочка, сидящая на горшке" или "Девочка, выдавливающая прыщик"? А может, хочешь "Девочку, примеряющую лифчик" или "Девочку, подтягивающую рейтузы"? Это у меня щас новая серия такая пошла, про "Девочек".
  Признаюсь, я немного замялся.
  - Э-э-э... м-м-м... понимаешь... Сань, да ты ж меня знаешь, я же в некотором роде консерватор... А нельзя что-нибудь в твоем классическом, коронном стиле? Ну, ты понимаешь.
  - Да уж понимаю, - хмыкнул он. - Так-так-так... Что же-что же?.. Ага! Всё! Есть! Ладно, жди...
  
  Утром он ввалился в кабинет, весь из себя, в костюме, при "гавриле" (так называл галстук), и прямо с порога развернул плотный метровой длины лист.
  Пожал мне руку:
  - Держи, консерватор! В самом что ни на есть "классическом" и "коронном" стиле!
  - Спасибо... - пробормотал я. - А... что это?
  - Как - что?! - удивился Сашка. - Зенки-то разуй! Триптих про передвижников, которые отважно елдырят недвижимость, вавилонят безымянную высоту и осваивают Кудыкину гору. Усёк?
  - У-усёк... - осторожно кивнул я, беря в руки лист. Действительно, классический майоровский стиль: гротеск, бурлеск, буффонада, клоунада, "парад-алле". Хаотичное и беспорядочное на первый взгляд нагромождение архитектурных конструкций, зданий, соборов, башен, мостов, дымящих заводских труб, и - вода. Кругом вода. Море воды. А на воде и под водой (тонут) - пароходы. И все - тоже дымят, как заводские трубы. Огромный "Париж" и малюсенький "Чернозёмск", гордый "Майоров" и достаточно скромный "Титаник", одноместный "Брянск" (в Брянске Сашка учился в художественном училище) и трехэтажный "Берлин"... И все дымят, дымят, дымят... А в небе...
  А в небе парят и царят, словно птерозавры и птеродактили в юрский период, самолеты и вертолеты, диковинные геликоптеры и ракеты, пузатые краснозвездные дирижабли и бесчисленные воздушные шары с пассажирами на борту. И...
  - И знаешь, как эта... этот триптих называется? - выковырнул меня из процесса безмолвного созерцания Сашка.
  - Ну?
  - "Падение Икара", вот как.
  - Да-а?... Гм... - Я почесал затылок. - Слушай, наверное, я слишком тупой...
  - Ты не тупой, а слепой. Внимательнее, внимательнее смотри.
  Я добросовестно стал смотреть еще внимательнее.
  Без результата.
  Творец рассердился:
  - Твою мать! Да сюда, сюда гляди! - И ткнул пальцем в самый краешек центральной части "триптиха". - Видишь?
  Теперь я наконец увидел. Торчащие из воды микроскопические ножки и... Ага, вроде бы кончики крыльев...
  - Видишь? - утомленно повторил Сашка. - Вот тебе, консерватор, и падение Икара. Поднялся парень хрен знает куда, за облака, на самодельных крыльях, небось возомнил, что самый умный и крутой, - а солнце бац! - воск растопило, перья повылетали - он и навернулся. Хорошо в воду, об землю брякнулся б - костей не собрал бы!
  - Так может, еще утонет, - кисловато предположил я.
  Майоров не стал спорить.
  - Может, и утонет. А может, и выплывет. А может, и не выплывет и не утонет, а... а там, в подводном царстве, рассекать начнет. - Глаза его заблестели: - Погоди-погоди... Эй, это ж можно еще один триптих сделать, "Заплыв Икара"... Всё, с меня пузырь, за идею! Ладно, на, держи. Только паспарту нет. Потом принесу или, если хочешь, сам рамку сделаешь, на стену повесишь. Ладно?
  Я кивнул:
  - Ладно. Спасибо.
  Еще с полчаса поболтали о всяком-разном, и Санька встал.
  - В Центр не поедешь?
  - Не, за каким мне в Центр. - Неопределенно мотнул головой в направлении приемной: - Сам понимаешь...
  Он рассмеялся:
  - Да уж понимаю! Вернусь из Москвы - звякну, встретимся. Ну, Ромео, ни пуха тебе... - И умчался.
  А мы с Лейлой Шамсудиновной сходили вечером в кино, и я проводил ее до дома. А утром, только шагнул в свой кабинет, - телефонный звонок. Бросил сумку, подскочил к аппарату, схватил трубку:
  - Да?
  И - странный, дрожащий голос Витьки Казакова:
  - Юрец... Я только что узнал... Санёк в реанимации, в коме...
  
  Я как стоял, так и сел...
  
  Он умер в больнице, не приходя в сознание. Что же все-таки произошло? Трудно сказать. Сашу нашли рано утром в мастерской, истекающего кровью и с огромной раной на голове. Где, как столкнулся он с подонками, которым, конечно же, было глубоко наплевать на то, что Саньке надо было везти свои работы в арт-галерею в Москву, на то, что он готовился к персональным выставкам в Германии и Париже, и на всё-всё остальное - да просто, в конце-концов, на жизнь человека... Может, его убили по пьянке, чтобы залезть в карман и купить еще бутылку, - всё может быть... Такая страна, такая жизнь, такие люди, такие нелюди...
  Когда мы прощались, Саша пожелал мне ни пуха ни пера, но кто же, кто мог подумать, что желать-то надо было мне ему!.. Знаю, бессмысленно и глупо теперь рассуждать: мол, а вот если б поехал тогда с ним, возможно, ничего бы и не произошло. Даже не в смысле, что я бы его там геройски от чего-нибудь спас, а просто - не на той остановке бы вышли, "другой бы улицей прошли", других людей встретили. Или - не встретили... Наверняка об этом же думали и многие, кто видел Майорова в тот проклятый день. Но - чёртова жизнь не признает сослагательного наклонения!..
  
  На кладбище была огромная толпа людей, подавленных, оглушенных, убитых. Говорили много доброго, хорошего о Саньке, а я молчал: не люблю выступать принародно, особенно по таким страшным поводам. Какие тут найдешь слова?.. Какие?! И в тот жуткий день, прощаясь с Сашей, я впервые в жизни поцеловал покойника...
  А назавтра, по самой злейшей иронии судьбы, был мой день рождения. Мы с Лейлой Шамсудиновной сели за столик в маленьком летнем кафе, и она, видя мое... даже не знаю, как выразиться, - отупелое, очумелое, отсутствующее состояние, тихо спросила:
  - Он так много для тебя значил?
  А я... Я растерялся. Я не мог это сформулировать. Я не мог толком ответить. Но попытался. Вы понимаете, в моей жизни было уже, увы, достаточно смертей, в том числе и людей, формально более близких, однако...
  - Знаешь, - сказал я. - Когда мы вместе работали, то виделись практически каждый день и... В издательстве нас было несколько друзей, которые сообща пережили много всякого: и хорошего, и плохого, и грустного, и веселого... Однажды мы с Сашкой уронили в коридоре бутылку водки, и она разбилась. А времена по части спиртного были суровые - самый разгар горбачевского "сухого закона": где еще взять? Ну и стали собирать с линолеума водку носовыми платками и отжимать в какую-то миску. В результате набрали с полбутылки жидкости почти черного цвета. Принялись фильтровать: делали воронки из промокашки, цедили через какие-то тряпочки. Пошли по кабинетам просить у наших женщин вату, а одна говорит: "Ой, у меня нету, я прокладками пользуюсь..." Чёрт, что я несу!.. Ну а водку ту все-таки выпили. Правда, серая была и на зубах скрипела...
  А еще мы с ним любили ездить в колхозы. Они заказывали иногда издательству книги о хозяйстве, о его людях, и вот мы ехали: я - как редактор, на предмет "ревизии" имеющегося текстового материала, а он как худред - посмотреть, что есть у заказчиков из фотографий. Представляешь: советские времена, мы - почти сопляки еще, а с нами как с важными шишками носятся председатели, парторги, редакторы районных газет. А перед отъездом - шикарный обед в VIP-зале колхозной столовой, да каждому чуть ли не по мешку кур, мяса, яиц. Очень нам такие поездки нравились...
  А однажды мы подрались. Ну, не совсем, конечно, в трезвом виде. Молниеносно, стремительно - р-раз! р-раз! - молодые, горячие были... А уже через минуту обнимались и смущенно прятали глаза... К чему я это всё говорю? Не знаю...
  Когда Санёк уволился из издательства, мы, естественно, встречаться стали гораздо реже, но... Но всё равно, понимаешь, оставалась какая-то постоянная, незримая связь. Бывало, не виделись месяцами, но я всегда знал: по соседству со мной, с моим миром, моей вселенной находится другой мир, другая вселенная - "Вселенная Майорова", и достаточно протянуть руку к трубке, набрать номер...
  А вот теперь этого мира, этой вселенной нет ("художник живет в своих произведениях", милая, - это ясно, но несколько из другой оперы)... Нет. Осталась дыра. Чёрная дыра... Понимаешь, он ушел и забрал с собой часть меня. Понимаешь?..
  С минуту я молчал. Потом закурил и достал из сумки газету. Развернул на полосе, посвященной Саше, с которой на нас смотрел его портрет и... его подаренный мне "триптих".
  - Вот, слушай. Витька в некрологе написал: "Саша любил "Битлов" и Высоцкого. Трагическая случайность - он ушел от нас в сорок два, как и Высоцкий..."
  - А что написали вы? - тихо спросила Лейла.
  - Я? - Вздохнул: - А я написал, что "сравнение с Высоцким, конечно, более общедоступно и патриотично, однако у меня перед глазами - Сашка, куражно марширующий и самозабвенно орущий:
  We all live in a Yellow Submarine,
  Yellow Submarine, Yellow Submarine!..1
  Все мы живем в Жёлтой Подводной Лодке...
  
  Саша! Мы все плывем в нашей Жёлтой Подводной Лодке, и ты плывешь в ней вместе с нами!..
  
  
  ... Говорят, душа усопшего вскоре покидает наш мир.
  Сомневаюсь.
  И Икар не упал.
  Он - просто нырнул.
  Нырнул, чтобы остудить разгоряченные крылья и взлететь снова.
  И пускай это случится когда угодно и где угодно. В любом времени и любом измерении.
  Но это - случится.
  Обязательно случится!
  И вообще, все близкие души когда-нибудь обязательно будут вместе.
  
  Понимаешь?.."
  
  - Понимаю, - прошептала Лейла. - Только... Только вот узнают ли они там друг друга?..
  
  Я промолчал.
  
  Это была пятница...
  
  
  А что тоска порою посещает
  Иль на душу ложится тенью грусть, -
  То жизнь мою История вращает.
  Спокойно, гордо.
  И - вращает пусть!
  
  
  ЭТО БЫЛА ПЯТНИЦА, а в понедельник...
  Но впрочем, до понедельника были еще выходные, и в те выходные мы с Лейлой...
  В общем, когда в понедельник утром Виктор Петрович нарисовался в приемной и заявил:
  - Лейла Шамсудиновна, берите книги и на рынок, - и довольно жестко (по его, разумеется, меркам) добавил: - Одна. Без Юрия Дмитриевича, - сие не стало для нас сюрпризом.
  Я только уточнил:
  - Это Валерий Макарович распорядился?
  - Валерий Макарович, - смело кивнул Булков. - А тебе, Юра, велел зайти к нему. У него для тебя особое задание.
  Я встретился на миг взглядом с огромными глазами Лейлы Шамсудиновны и молча вышел из приемной.
  Преображенский кормил завтраком голубей.
  - Садись, Юра, - почти душевно пророкотал он, а я сказал:
  - Валерий Макарович!..
  Он поморщился:
  - Погоди, ты же видишь, что я занят.
  Ладно, я сел и погодил, а когда Преображенский наконец воцарился в своем кресле, сделал второй заход:
  - Валерий Макарович!.. - И - вызвал легкий царственный гнев.
  - Юрий Дмитриевич! Невежливо перебивать старших и по возрасту и по служебному положению! - нахмурился и/о Бочарова. - Ты выслушаешь меня, а потом я буду слушать тебя. Итак, только что звонил потенциальный заказчик, мы будем делать книгу...
  И - третья попытка:
  - Валерий Макарович! Я... я увольняюсь, так что эту книгу будете делать уже без меня. - Встал и положил на стол заявление.
  Секунд десять Преображенский молчал. Потом отвернулся к окну и молчал еще с минуту. Потом снова повернулся ко мне и дёрнул щекой:
  - А хорошо подумал, Юра?
  - Хорошо. - Я пожал плечами: - Просто не вижу больше смысла здесь работать. Можно идти, Валерий Макарович?
  Плечами пожал и он:
  - Иди...
  Я вернулся обратно в приемную. Храбреца Булкова там уже не было, в дверях меня встретила Лейла Шамсудиновна с листком в тоненьких пальчиках.
  - Ну, Юрий Дмитриевич?
  - А что "ну", прекрасноликая? - развел я руками. - И совсем, знаете ли, не больно. Следующий!..
  Она отнесла заявление, и, похоже, это уже не стало для Преображенского сюрпризом.
  В конце дня он зашел в мой кабинет.
  - Не передумал?
  - Да нет, - буркнул я, - С чего вдруг?
  - Ты понимаешь, - вздохнул Валерий Макарович. - Я еще не звонил Бочарову... Но ты же знаешь, какова будет реакция.
  - Да уж знаю, - рассмеялся я. - Как и на всех "исходящих" - хрен с ними!
  Преображенский тоже улыбнулся:
  - Вот именно. А я... Я действительно не хочу, чтобы ты увольнялся. - Он подошел к двери: - И учти еще один момент: если когда-нибудь надумаешь вернуться, я - я! - возьму тебя обратно, а вот Лёша, ежели, конечно, выйдет на работу, не возьмет тебя ни за что. Понял?
  - Понял, - вздохнул и я.
  - Ну а коли понял, то есть еще время подумать. - И он вышел.
  "По закону" нам полагалось отработать до увольнения две недели. Ну вот мы и "отрабатывали". Лейла Шамсудиновна приводила в порядок и "подчищала" свои секретарские дела, а я - свои редакторские: добивал "хвосты" по издательским (и не издательским) рукописям, плюс написал, совершенно неожиданно для себя, фантастический рассказ "Грюнвальд-1410", в котором, наверное, уже в миллионный раз в мировой и местечковой литературе обыграл бессмертную тему "машины времени", и весьма оперативно пристроил его в Витькин журнал. А еще... А еще я постоянно думал: но что же, что же, чёрт побери, будет дальше?..
  Преображенский с Булковым нас больше не трогали. Ни на предмет торговли, ни на предмет чего-либо еще, и "работали" те последние недели мы, честно говоря, в режиме свободного посещения: приходили утром в издательство, ну а дальше - благо погода позволяла - чаще всего опять на речку, или в лес, или в какой-нибудь парк. Ну а что? Лето-то ведь действительно заканчивалось.
  За пару дней до увольнения Преображенский остановил меня в коридоре:
  - Не передумал?
  Я покачал головой:
  - Нет, не передумал, Валерий Макарович.
  Через полчаса он зашел ко мне:
  - Я звонил Лёше и сказал, что ты увольняешься. Догадываешься, каков был ответ?
  - Догадываюсь, - хмыкнул я.
  - "Да и хрен с ним!" - процитировал Преображенский. - Ну, ладно... - Он протянул руку: - Я с завтрашнего дня в отпуске. Приказы и трудовые вам подпишет Булков. Да, чуть не забыл: при расчете вернешь в бухгалтерию стоимость курсов. Согласись, это будет логично и справедливо. Ну всё, будь здоров!
  Я пожал его руку:
  - И вам того же...
  
  А в самый последний наш трудовой день мы с Лейлой Шамсудиновной с утра и почти до обеда просидели друг напротив друга в приемной. Как пассажиры на вокзале в ожидании поезда... Да нет, вернее даже не поезда, а двух совершенно разных поездов дальнего следования, которые очень скоро унесут нас в совершенно противоположных направлениях. На время? Навсегда? Этого мы не знали...
  Булков суетливо подписал приказы об увольнении, трудовые книжки и вручил их нам, пряча глаза.
  - Поверьте, мне очень, очень неприятно, что именно на мою долю выпала такая грустная миссия... - прочувствованно молвил он. - Честное слово, ребята, очень, очень печально...
  - Да бросьте, - махнул я рукой, а Лейла Шамсудиновна обворожительно улыбнулась:
  - Ну что вы, дражайший Виктор Петрович, что вы! Всё было очень мило...
  Посетив бухгалтерию, где с меня "логично и справедливо" счесали стоимость компьютерных курсов, я в последний раз вошел в свой... да нет, теперь уже бывший свой кабинет. Взял сумку, постоял немного, вздохнул и повернулся к двери.
  И вдруг...
  И вдруг зазвонил телефон. Я поморщился: брать - не брать? Ведь меня здесь уже фактически нет. Ладно, возьму "на посошок".
  - Да?
  Вежливый мужской голос на другом конце провода:
  - Юрий Дмитриевич?
  - Да.
  - Здравствуйте, это Москва беспокоит. Издательство "Экспо", заведующий редакцией Травин Георгий Иванович...
  У меня чуть-чуть задрожали коленки.
  - Да-да, з-здравствуйте, слушаю!..
  - Юрий Дмитриевич, вы присылали нам свои романы?
  - Д-да... п-присылал... - В горле что-то тоненько запикало.
  А "московский голос" продолжал:
  - Мы рассмотрели их в редакции детективной литературы и...
  - И?.. - прошептал я.
  - И должен сказать вам, что они нам подходят. Ну, может, потребуется кое-где незначительное сокращение, однако...
  Однако я его уже не слышал. Меня куда-то вдруг понесло, понесло...
  -...Юрий Дмитриевич! Юрий Дмитриевич!
  - А? Что? - Вернулся на землю.
  - Я говорю, что уже к Новому году книги, возможно, выйдут из печати. Вам понятно?
  - Да-да, понятно...
  - Вы не могли бы приехать к нам? Подпишете договор, получите аванс, ну а окончательный расчет по выходу книг.
  - Конечно! Конечно, приеду!.. - пробормотал я.
  - Тогда запишите адрес и телефон.
  Я записал как робот.
  - Ну, всего доброго, Юрий Дмитриевич. До встречи!
  - До встречи...
  Я положил трубку и как сомнамбула медленно вышел из кабинета.
  Лейла Шамсудиновна уже заперла приемную и стояла в коридоре, ожидая меня. Я тоже запер кабинет, и мы отдали ключи Булкову. Ну, вот теперь действительно всё...
  Молча мы прошли по коридору, молча спустились вниз в лифте и вышли на улицу. Дошли до книжного киоска, что на углу Дома Печати, и остановились. Отсюда, по идее, ей направо, а мне налево.
  - Юрий Дмитрич... - Лейла повернулась ко мне. В глазах ее блестели слезы. - И что же теперь? Как мы теперь? И что вообще будет дальше?..
  А я и сам не знал, что теперь, как теперь и что будет дальше. Но знал одно - без Лейлы мне не жить. Квакнул что-то маловразумительное типа: "Всё будет хорошо..." и поцеловал ее, как дурак, в щеку.
  Она отшатнулась, резко повернулась и пошла прочь. Направо. Я смотрел ей вслед, и когда она скрылась за углом, скрипнул зубами и побрел к остановке. Налево.
  Через дорогу со стрекотом и щебетанием бежала стайка первоклассников, веселых и счастливых. Вот глупенькие!
  Ах да, я и забыл, что сегодня первое сентября, День, так сказать, Знаний...
  Наше с Лейлой "последнее лето года" кончилось.
  Ну и? Точка?..
  Но, впрочем, нет.
  Я же, братцы, все-таки какой-никакой, а музыкант, и потому еще -
  
  КОДА
  
  Через месяц-полтора после нашего ухода уволились из издательства и Баранов с Кузнецовой.
  Еще месяца через два мне позвонил Бочаров и предложил вернуться, на должность... главного редактора. Насколько я понял, выйдя на работу после лечения, Алексей Михайлович оказался там и в "человеческом", и в "творческом" вакууме: один против "блока Преображенского - Булкова", ну и решил кликнуть для поддержки меня.
  Мы с Лейлой Шамсудиновной посоветовались, и я согласился. Реакция же Валерия Макаровича и Виктора Петровича была... Бочаров рассказал, что они неделю ходили к нему и уговаривали не брать меня обратно. Странные люди! Уж что я-то им сделал?..
  Примерно через полгода Алексей Михайлович выпер таки Валерия Макаровича. Выпер - и Виктор Петрович молниеносно возвернулся под протекторат Бочарова и снова, как встарь, стал бегать для него за "чекушками".
  Еще через месяц или два образовалась вакансия в бухгалтерии, и Алексей Михайлович, согласившись с моим предложением, принял на работу в должности бухгалтера (она к тому времени уже окончила, и опять с "красным" дипломом, свой экономический институт) Лейлу Шамсудиновну.
  Вскоре я взял Джона и переехал к своим родителям. (Признаюсь, положа руку на сердце: я ведь просто не стал загружать вас описанием, так сказать, "обратной стороны Луны". Но поверьте уж, что и моя, и Лейлы Шамсудиновны, гм... "семейная жизнь" давно превратилась в кошмар. Но - не захотел я говорить об этом. Не за-хо-тел!)
  По прямо-таки удивительному совпадению, и Гаврила Петрович продал тогда же квартиру, оставшуюся ему от родителей, развелся с женой и купил маленький домик там же, у нас на "Низах", на соседней с моей улице.
  Еще через какое-то время и Лейла Шамсудиновна стала "свободной".
  За следующий год произошли и некоторые другие события: вышли в Москве мои детективы - "Чёрный Каракурт" и "Возвращение Каракурта", а в нашем издательстве, помимо прочих, и две поэтические книги Александра Николаевича Маковкина, "Луч из мрака" и "Сила чистая и нечистая", "обделанные" вашим покорным слугой. Съездил на год в Израиль и воротился обратно Елисей Парисович - не понравилось...
  Увы, горькое событие. Скоропостижно умер от инсульта Святослав Дегтярёв. Неожиданно! Дико! Не верилось! Не верится до сих пор. Он действительно ушел в самом расцвете сил...
  Еще через полгода в неких высоких инстанциях издательство решили закрыть. Надо было "биться", но Алексей Михайлович на "битву" оказался уже "не годён". В один прекрасный день он просто не вышел на работу, прислав с водителем заявление об уходе по собственному желанию.
  Но мы все-таки устояли. С помощью самых разных людей, в том числе и Серёги, "достучались" аж до губернатора, председателя областной Думы и - устояли. Хотя наверное, всё же до поры до времени. Но ладно, что уж заранее дёргаться: поживем - увидим...
  В отпуск мы с Лейлой Шамсудиновной съездили на юг и впервые за последние годы (чёрт, а ведь и правда - уже годы!) по-настоящему отдохнули. А когда приехали, не дожив нескольких дней до своего четырнадцатилетия, сдох мой верный Джон...
  Лейла Шамсудиновна, похоже, окончательно "выдернула" меня из нашей славной рок-группы, невзирая на укоры ребят и особенно продюсера и бас-гитариста Олега...
  Да, еще раньше я добил продолжение "Луны..." - "Перстень Вельзевула". Пока - в стол. "Гамлета" своего (ликуй, Елисей Парисыч!) и правда так и не написал. Хотя впрочем...
  Хотя впрочем, недавно Лейла Шамсудиновна... родила мне сына. Я мечтал, чтобы он появился на свет в день моего рождения (по прикидкам врачей так и должно было случиться), но - недельку "не дотянули". Зато "дотянул" бас-гитарист Олег. Его Степан родился как раз в один день со мной. Когда мы обменивались поздравлениями, я в шутку сказал: "Видишь, мы с твоим сыном родились и в один день, и даже в один год - Петуха. Значит, по характеру и вообще - "внутреннему содержанию" он будет похожим на меня". - "Да не дай бог!" - дружески ответил Олег.
  Лейла Шамсудиновна еще больше расцвела и похорошела (хотя раньше мне казалось, что расцветать и хорошеть ей уже и некуда). Когда я смотрю на них с Русланом... В общем, сами всё понимаете...
  Ну что, "родственники, друзья и знакомые"? "Я все-таки сделал это!" - как выражается новое поколение.
  Да, а еще я отпустил, как когда-то, волосы ниже плеч, и ко мне, гордо шествующему по улице с коляской, обращаются исключительно: "Молодой человек!"
  Ну, Солнышко? Ведь я обещал тебе, что всё будет хорошо?
  Так оно, милая, и будет.
  Let, как говорится, it be!
  
  Понимаешь?..
  
  
  P.S.
  Она, пожалуй, бесконечна, жизни тема...
  Читатель, рядом сядь и покури
  И - самая тяжелая проблема:
  Услышь душой и сердцем попурри.
  Кошмарной бурей пронесутся звуки,
  В душе оставив леденящий свет,
  Печальные тревоги, сердца муки
  И этот долгий, беспросветный бред...
  
  Нет, все-таки мудрец, ох и мудрец же наш Александр ибн Николаевич Маковкин!
  
  Ну вот, а теперь уже действительно - точка.
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"