Аннотация: Аудиокнига на https://youtu.be/lSIXZBWKo1I
Предисловие
Интертекст как пространство автокоммуникации
Аудиокнига на https://youtu.be/lSIXZBWKo1I
1. Зеркала интертекста
В апреле 1963-го в одном из примечаний к исследованиям пушкинского творчества А. А. Ахматова говорит о нужной нам прозе, которая может возникнуть из стихов.
Стихи, в этой её формулировке, не утрачивая самоценной необходимости, становятся инструментом порождения прозы:
- Потому что из стихов, - объясняет она, - может возникнуть нужная нам проза, которая вернёт нам стихи обновлёнными и как бы увиденными в ряде волшебных зеркал - во всей многопланности пушкинского слова и с сохранением его человеческой интонации, а из III-го Отд<еления>, как известно, ничего не может возникнуть. ("Пушкин в 1828 году". С. 173).
Проза, возникающая из стихов, по поводу стихов и обусловленная ими, подобно ряду зеркал, возвращает читателя обратно к стихам, но уже обновлённым контекстом интерпретации, функции и задачи которой преимущественно технические: не заслонить поэтическое слово, а выявить и сохранить человеческую (субъектную и субъективную) интонацию автора, - не заглушить его голос обилием комментария, но прислушаться к нему в разноголосом звучании языка и эпохи, - не изничтожить смысл навязанным и оттого предвзятым пониманием, а сделать всё возможное для индуцирования мысли.
Этим определяется организация текста, включающего в себя как естественную составляющую - стихотворные произведения, так и - в параллель с ними - документальные свидетельства: биографические подробности, воспоминания очевидцев, статьи, рецензии, публицистические очерки, декларации, правительственные решения, - словом, всё, вплоть до художественной прозы и философских трактатов, что позволяет поместить автора и его творческую жизнь в самый широкий контекст интерпретации. Читатель, таким образом, получает возможность самостоятельного построения интертекстуального пространства своего понимания, в котором, как в зеркалах, путём соотнесения помысленного с пережитым, сказанного со сделанным, поэтического с прозаическим, с событиями, мотивами и результатами действий исторического и индивидуального плана, слово, оживая, обретает свой голос. Это означает, что каждый раз при следовании интертекстуальной технике прочтения герменевтический круг обогащается новым содержанием, происходит приращение смысла - стихи возвращаются "как бы увиденными в ряде волшебных зеркал", говорящими от имени не одного только автора и потому - обновлёнными.
- Этот диалог всегда будет рискованным, но никогда не станет безнадёжным, - описывает способ изучения эстетики средневекового прошлого С. С. Аверинцев. ("Предварительные заметки к изучению...". С. 397).
Этот диалог читателя - "провиденциального собеседника", по О. Э. Мандельштаму - с автором всегда подвержен многочисленным рискам, обусловленным субъективностью "читателя в потомстве", миром его "проб и ошибок", опытом, предмнением и пред-рассудком в том смысле, как употребляли эти категории М. Хайдеггер и Г.-Г. Гадамер, означая заданное традицией предпонимание. (См.: О. Б. Соловьёв. "Предпонимание и социальные эстафеты").
Кроме того, не исключены заблуждения, вызванные подменой способа осмысления художественного произведения: подменой смысла субъективным переживанием, понимания - пересказом, рефлексивного осмысления - гипостазированием (предметным пониманием), а также подменой последовательно проведённой рефлексивной объективации единичным актом рефлексии. (См.: О. Б. Соловьёв. "Типология непонимания в коммуникативной среде").
Однако - у нас есть "инструменты освоения".
При известной читательской добросовестности все эти трудности и недоразумения преодолимы и не могут перекрыть горизонты понимания, задаваемые стихотворным текстом, поскольку сама возможность интерпретации художественного слова открывается, только если поставить его в ряд других текстов (более ранних, поздних или даже будущих), сопоставить с ними и, таким образом, превратить в реминисценцию, цитату, аллюзию, символ, метафору, - в общем случае, в троп. Это опять же не означает, что смысл художественного установлен окончательно и навсегда, а стихотворение - прочтено и забыто, хотя и для самого автора, и для "читателя в потомстве" бывает важно осилить творческим разумом "лёгкий, доселе не слышанный звон":
- Вот он - возник. И с холодным вниманием жду, чтоб понять, закрепить и убить. (А. А. Блок. "Художник").
К счастью, ни авторитетный читатель из когорты критиков, ни автор не могут замкнуть стихотворный текст в холодную клетку исчерпывающей интерпретации. Поэты, как правило, отказываются объяснять или пояснять написанное: "Еже писахъ - писахъ", полагая, что текст сам по себе содержит всё необходимое для своего понимания, а любые иные дискурсы излишни:
"До меня часто доходят слухи о превратных и нелепых толкованиях "Поэмы без героя". И кто-то даже советует мне сделать поэму более понятной.
Я воздержусь от этого.
Никаких третьих, седьмых и двадцать девятых смыслов поэма не содержит.
Ни изменять, ни объяснять её я не буду.
"Еже писахъ - писахъ"".
(А. Ахматова)
Текст стихотворения - единственное, что несомненно, на чём основано понимание, при этом вариативность текста, которая почти всегда неизбежна в литературном творчестве, только усиливает впечатление многопланности художественного слова. Так, одно и то же начало стихотворения у О. Э. Мандельштама впоследствии получало разное развитие и порождало ряд независимых друг от друга поэтических произведений, перекличка которых небезынтересна, но вовсе не обязательна для понимания каждого из них в отдельности.
- Если прозаик, - полагает Ж.-П. Сартр, - вырывает из себя слово и кидает его в гущу мира, то поэту оно возвращает, подобно зеркалу, его собственное изображение. ("Что такое литература". С. 15).
- Стих создают - безвыходность, необходимость, сжатость, сосредоточенность, - заключает М. А. Волошин. ("Подмастерье").
Стальной, тяжёлой клеткой называет стихотворное произведение А. А. Блок ("Художник"). Клетка, - сравнивает поэт, - как золотая, в вечернем огне. Это - роскошная клетка для лёгкой, доброй, свободной и весёлой птицы, хотевшей смерть унести, летевшей душу спасти. Птица в клетке качает обруч, поёт на окне - образ смысла, отворяемого текстом: образ поэзии, оберегаемой художественным словом.
- Каждая мысль заранее обуславливает свою форму: поэтическую, прозаическую, живописную или музыкальную, - замечает Н. С. Гумилёв, - иначе она не мысль, а недомыслие. ("Письма о русской поэзии". С. 124).
- Поэзия несёт в России службу мысли вернее чем философия, - даёт оценку В. В. Бибихин. - По литературе мы узнаём, что с нами происходит. Она называет наше место в мире и определяет будущее. Она надёжный инструмент узнавания себя. ("Из жизни русского слова". С. 84).
Работу, направленную на понимание текста, ситуацию диалога с автором и его текстом он описывает в курсе лекций 1989 года:
"У нас есть инструменты освоения. Например интерпретация. По-гречески мы не понимаем Гераклита; когда переводим на русский, вроде бы начинаем понимать, но по-настоящему опять не понимаем. Тогда привлекается более специальное средство освоения, знание исторической философской терминологии. Последнего понимания опять не получается. Кто-то введёт в действие более изощрённый инструмент, примерит к Гераклиту сильный ключ "первоинтуиции": скажет, что у него всё определялось переживанием космоса как громадного живого разумного тела и на этот его первичный опыт надо пересчитывать отдельные мысли философа. Кто-то другой применит средство ещё утончённее, так называемое "вчувствование" - настоящую отмычку, которая по мере надобности прилаживается к устройству замка. Всё мало. Гераклит уходит и от ключа, и от отмычки в своём κεχωρισμένον. Оно другое, безусловное, безотносительное к чему бы то ни было.
Тогда мы бросаем в понимание самих себя. Сами себе мы ещё неизвестны, сами себя не понимаем до конца. Мы отдаём пониманию самих себя вместе с этой своей бездонностью".
(В. В. Бибихин. "Язык философии". С. 169-170)
Смысл существует в понимании, понимание - диалогично.
Текст, выполняющий функцию авторского сообщения читателю, превращается в отдельное "большое осмысленное слово". Целостный и нерасчленимый смысл текста, однако, не может быть извечён из семиотической структуры без игровых взаимоотношений как между элементами текста, так и между самим текстом и контекстом традиции, в которой текст может быть прочтён и понят. Текст неминуемо поглощается контекстом и тем самым превращается в интертекст.
Р. Барт объясняет это превращение языковой природой текста:
"Каждый текст является интертекстом; другие тексты присутствуют в нём на различных уровнях в более или менее узнаваемых формах: тексты предшествующей культуры и тексты окружающей культуры. Каждый текст представляет собой новую ткань, сотканную из старых цитат. Обрывки культурных кодов, формул, ритмических структур, фрагменты социальных идиом и т. д. - все они поглощены текстом и перемешаны в нём, поскольку всегда до текста и вокруг него существует язык. Как необходимое предварительное условие для любого текста интертекстуальность не может быть сведена к проблеме источников и влияний; она представляет собой общее поле анонимных формул, происхождение которых редко можно обнаружить, бессознательных или автоматических цитат, даваемых без кавычек".
(Р. Барт. Текст. Цит. по: "Семиотика: Антология". C. 36-37)
Смысл, таким образом, не может быть не распят традицией понимания - и, конечно же, в "Поэме без героя" А. А. Ахматовой, как и в подавляющем большинстве художественных текстов, находят и будут находить "третьи, седьмые и двадцать девятые смыслы", содержащиеся не столько в тексте "Поэмы", сколько в традиции понимания. Всё потому, что текст, как это точно определяет Ю. М. Лотман, представляет собой "устройство, образованное как система разнородных семиотических пространств, в континууме которых циркулирует некоторое исходное сообщение". Этим "исходным сообщением" может быть и стихотворный текст, и тогда "он предстаёт перед нами не как манифестация какого-либо одного языка - для его образования требуются как минимум два языка" ("Текст в тексте". С. 64).
- Но, может быть, - предполагает А. А. Ахматова, - поэзия сама - одна великолепная цитата.
Никакой художественный текст, взятый с точки зрения комментария для неподготовленного читателя, не может быть адекватно описан одним только языком его автора (эпохи, в которой тот жил) или исключительно на языке, современном читателю. В первом случае, смысл текста скорее всего окажется ещё более затемнён, как фрагменты сочинений Гераклита; во втором - искажён в угоду читательской нерадивости. Наличие же, как минимум, двух языков, двух культурных кодов, вступающих в диалог и налаживающих между собой со-общение, предполагает такое соотношение семиотических структур, какое есть не что иное как языковая (смысловая) игра, предполагающая выход за пределы литературы в пространство рефлексивного осмысления текста в жизненном опыте и человеческой деятельности.
Языковая игра текста с контекстом культуры принимает риторические и стилистические формы, в которых систематически организованные рефлексивные акты порождают семантические тропы, составляющие суть творческого мышления вообще. (См.: Ю. М. Лотман. "Внутри мыслящих миров". С. 186). Тропы - метафоры, метонимии, синекдохи - рождаются на стыке двух языков и включают в себя элементы иррациональности и гиперрационализма. Иррациональность обусловлена эквивалентностью заведомо неэквивалентных, взаимно несопоставимых значимых текстовых элементов, между которыми в рамках какого-либо контекста троп устанавливает смысловые отношения. Гиперрационализм связан с тем, что в текст риторической фигуры непосредственно включены сознательные конструкции. В диалоге, таким образом, конструируются смыслы большой сложности, которые непереводимы и которым тесно в пределах одного языка, в силу чего риторика выступает как механизм порождения смыслов:
"Возникающая при этом в тексте смысловая игра, скольжение между структурными упорядоченностями разного рода придаёт тексту большие смысловые возможности, чем те, которыми располагает любой язык, взятый в отдельности. Следовательно, текст во второй своей функции является не пассивным вместилищем, носителем извне вложенного в него содержания, а генератором. Сущность же процесса генерации - не только в развёртывании, но и в значительной мере во взаимодействии структур. Их взаимодействие в замкнутом мире текста становится активным фактором культуры как работающей семиотической системы. Текст этого типа всегда богаче любого отдельного языка и не может быть из него автоматически вычислен. Текст - семиотическое пространство, в котором взаимодействуют, интерферируют и иерархически самоорганизуются языки".
(Ю. М. Лотман. "Текст в тексте". С. 64-65)
Это смыслопорождающее действие, производимое текстом в сознании познающего субъекта, индуцирование мысли в диалоге с "провиденциальным собеседником", Ю. Кристева и определяет в 1967 году как интертекстуальность:
- Мы называем интертекстуальностью эту текстуальную интер-акцию, которая происходит внутри отдельного текста. Для познающего субъекта интертекстуальность - это понятие, которое будет признаком того способа, каким текст прочитывает историю и вписывается в неё. (Цит. по: "Семиотика: Антология". C. 37).
![[]](/img/k/kustow_o/0pr01/001aleksandrbenua1904e.jpg)