Аннотация: "Параграф 2. Объяснение в процедурах интерпретации" в моей монографии: О.Б.Соловьёв. Понимание и культура: Интенции понимания в социокультурной среде. Saarbrucken: LAMBERT Academic Publishing, 2011. С.
ј 2. Объяснение в процедурах интерпретации
Каким образом в интерпретации сохраняется "инвариантный остаток", единый смысл текста? Какой понятийный аппарат, какие навыки мышления, постановки и решения вопросов обеспечивают понимание? Эти вопросы высвечивают цель семиотического дискурса, призванного "сводить неясность побуждений, континуальность, экспрессию к осознанному, дискретному, обусловленному"(31). При изучении таких носителей смысла, как поэтические тексты или, в общем случае, "эстетические сообщения", мы обнаруживаем разные уровни понимания произведения, "означающей формы", которые побуждают к разнообразным интерпретациям. Однако благодаря коммуникативному опыту, мы способны удерживать "шаткое равновесие между свободой интерпретации и связанностью структурированным контекстом сообщения"(32). Любое произведение искусства разворачивает игру чередующихся и наслаивающихся друг на друга интерпретаций. Оно переключает наше внимание на сам язык (код сообщения), нарушая его привычное, доведённое до автоматизма употребление, и тем самым заставляет воссоздавать его целостность в разных "оттенках" смысла, представляющих прежде сказанное в новом свете.
Понимание "эстетического сообщения", по словам У. Эко, базируется на диалектике свободы и постоянства интерпретации: "Эта диалектика формы и открытости на уровне сообщения и постоянства и обновления на уровне адресата очерчивает интерпретационное поле любого потребителя и точно и в то же время свободно предопределяет возможности прочтения произведения критиком, чья деятельность как раз в том и состоит, чтобы реконструировать ситуацию и код отправителя, разбираться в том, насколько значащая форма справляется с новой смысловой нагрузкой, в том, чтобы отказываться от произвольных и неоправданных толкований, сопутствующих всякому процессу интерпретации"(33). Как видим, понимание не есть понятие, противоположное объяснению, но, говоря языком "Бытия и времени", есть непосредственное отверзание, основополагающий модус здесь-бытия.
Г. П. Щедровицкий, описывая сложные системы деятельности, в которых люди имеют отличающиеся друг от друга позиции и, работая с одним и тем же текстом, "должны понимать его по-разному, должны восстанавливать в нём разный смысл соответственно различию своих позиций и определяемых этим ситуаций", подчёркивает, что вместе с тем "эти индивиды обязательно должны общаться друг с другом, должны коммуницировать, следовательно, должны понимать друг друга и должны обмениваться своими разными смыслами"(34). Он позиционирует это положение как ситуацию рефлексии, ибо сочетать две или более разнородные характеристики разных позиций в деятельности, соединить и обобществить выделяемые в тексте разные смыслы в один возможно только на путях рефлексивной объективации смысла - процедуры сведения разных смыслов к единой объектности. "Потребность в мышлении и в знании порождает рефлексию как средство и путь восстановить единое объектное поле и единую систему смысла для текста, - резюмирует Г. П. Щедровицкий. - И эта процедура сведения разных смыслов к единому объектному полю, процедура нивелировки различий в позициях и точках зрения составляет важную, можно даже сказать решающую, часть того, что мы называем рефлексией"(35). В зависимости от того, участвует ли рефлексия в объективации смысла, мы будем различать дорефлексивное (понимание воли), нерефлексивное (гипостазирование языка) и рефлексивное, или дискурсивное (по Ю. Хабермасу) понимание.
Понимать способны только живые существа: "для конечного существа понимать - значит переноситься в другую жизнь". В этом замечании П. Рикёра поставлена проблема понимания сознательной жизни - универсальной носительницы значений, заключающейся, по В. Дильтею, во взаимодействии личностей: "как жизнь, выражая себя, может объективироваться? как, объективируясь, она проявляет значения, поддающиеся обнаружению и пониманию другим историческим существом, преодолевающим свою собственную историческую ситуацию?"(36). П. Рикёр, диалектически различая объяснение и понимание, также указывает на семантическую автономию совокупности письменных знаков, её независимость от рассказчика, слушателя и даже от конкретных условий продуцирования. "Став автономным объектом, - констатирует он, - текст располагается именно на стыке понимания и объяснения, а не на линии их разграничения"(37). Понимание, конструируя "неустранимую основу интерпретации", "инвариантный остаток", предваряет, сопутствует и завершает объяснительные процедуры. "Понимание предполагает объяснение в той мере, в которой объяснение развивает понимание, - заключает П. Рикёр. - Это двойное соотношение может быть резюмировано с помощью девиза, который я люблю провозглашать: больше объяснять, чтобы лучше понимать"(38). Между тем инструменталистский девиз французского герменевтика страдает односторонностью.
Так, по поводу способности суждения, обусловленной интуитивным умением понимать, родоначальник критической философии придерживался иного мнения. "Способность суждения, - утверждал И. Кант, - есть отличительная черта так называемой смекалки, и отсутствие её нельзя восполнить никакой школой, так как школа может дать даже ограниченному рассудку, как бы вдолбить в него, сколько угодно правил, заимствованных у других, но способность правильно пользоваться ими должна быть присуща даже ученику, и если нет этого естественного дара, то никакие правила, которые были бы предписаны ему с этой целью, не гарантируют его от ошибочного применения их... Отсутствие способности суждения есть, собственно, то, что называют глупостью, и против этого недостатка лекарства нет"(39). При этом философ изображал две отделённые друг от друга страны, или области, врождённой нам способности представления: страну мышления, или способность думать, и страну созерцания, или способность чувственности, умозрения, интуиции. Первая из них, согласно Канту, состоит из трёх сфер - сферы рассудка, или способности понимать, создавать понятия, сферы суждения, или способности применять понятия к частным случаям, и сферы разума, или способности выводить частное из всеобщего. Все вместе, будучи "употреблены по аналогии с высшим законодательством разума", они составляют сферу философии(40).
Интенциональный подход позволяет найти "лекарство"; оно не всесильно, но тем не менее существует и состоит в побуждении рефлексировать, в том, чтобы путём воспроизведения идей, опытного применения теории заставить разум работать, ведь идеи регулируют не только наше познание, но и поведение (под идеями мы подразумеваем такие понятия, для которых в созерцании не может быть дан адекватный предмет). Однако, и в этом Кант безусловно прав, если способность суждения безнадёжно отсутствует, то правила бесполезны, разум немотствует и учителем становится сама жизнь. На практике известно множество случаев, когда объяснение, сколько ни объясняй, не ведёт к пониманию: всё потому, что любое, пусть даже самое блестящее, объяснение само по себе не в состоянии зажечь "маячок" рефлексии, необходимый в интерпретации. Ещё раз процитируем фрагмент беседы с М. К. Мамардашвили: "другой человек понимает тебя, если уже понимает. Понимание случается тогда, когда помимо ряда словесно-знаковых форм присутствует дополнительный эффект сосуществования двух точек какого-то "поля". И тогда мы узнаём, что если кто-то не понимал того, что ему говорят, то уже не поймёт, как бы ему ни объясняли"(41). Состояние дорефлексивного присвоения смысла, "сосуществования двух точек какого-то поля", теоретик философской герменевтики Г.-Г. Гадамер описывал как предпонимание - традицию, внутри которой мы с самого начала находимся и не можем быть свободными от неё.
Наше изначальное пребывание в культуре, в мире образцов деятельности и поведения, в котором мы уже, едва только овладели сознанием, понимаем, объясняет, почему не "работает" представление об интерпретации как о назначении интенсионалов предикатам языка. В аналитической традиции эта проблема известна как проблема референции: "Никакое представление, - пишет Х. Патнэм, - которое только устанавливает истинностные значения целых предложений, не может устанавливать референцию, даже если оно определяет истинностные значения предложений в каждом возможном мире"(42). Независимо от того, как выделено истинностное значение, всегда есть бесконечное множество различных интерпретаций, сопоставляющих "правильные" истинностные значения объясняющим мир предложениям. В "Слове и объекте" У. Куайна выражение "это кролик" интерпретируется так, что означает "это ломтик кролика", где "ломтик кролика" - трёхмерное пространственное сечение целого четырёхмерного кролика. Из приведённого примера мы видим, что условия истинности для целого предложения оставляют референцию неопределённой(43). Попытка ограничить класс допустимых интерпретаций вероятностными отношениями между истинностью или ложностью языковых предложений и опытом при внимательном рассмотрении сводит всякое теоретизирование к занимательному мультфильму о пластилиновой вороне. В силу чего не следует забывать, что теория, или объяснение, подводящее частные случаи под общее правило, проходит проверку опытом как единое целое.
Объяснение ведёт к пониманию, если уже работают рефлексивные механизмы объективации смысла - интерпретатор участвует в деятельности, обусловливающей присвоение смысла. Если они чужды ему (к примеру, чтение лекций без решения задач; рассуждения о правовом государстве, гражданском обществе вне реально выполняемого либерализма и демократии), объяснение - это холостой выстрел, те самые звуки голоса, которые занимают в действительности места не более чем пустое сотрясение воздуха или "китайская грамота" для непосвящённых. Понимание действительно зависит не столько от текста и производящего его мышления, сколько от более широкого контекста деятельности, в которую оно включено. Объяснение имеет важную практическую значимость в деятельности сознания, направленной на понимание и выявление закономерностей объективного мира, когда мы, ещё не обладая пониманием, но находясь в практическом поле предпонимания, пытаемся прояснить это "не совсем понимаемое нами нечто" при помощи известных и привычных методов оперирования и приёмов мышления. По словам К. Поппера, такие попытки объяснить известное посредством неизвестного неизмеримо расширяют область известного: к фактам повседневного мира они добавили невидимый воздух, мир телескопа и микроскопа, мир электричества и атома и т. д.
Кроме того, существует ещё один важный признак, который позволяет различать понимание и объяснение. "Понимание, - отмечает Г. Х. фон Вригт, - особым образом связано с интенциональностью. Можно понять цели и намерения другого человека, значение знака или символа, смысл социального института или религиозного ритуала. Этот интенционалистский, или семантический, аспект понимания стал играть важную роль в более современных методологических дискуссиях"(44). "Особый образ" связи понимания с интенциональностью будет раскрыт нами как предмет настоящего исследования.
Итак, объяснение и интерпретация - это две взаимно дополнительные процедуры рефлексивной объективации смысла. Более того, не только деятельность и её цель, рационально заданное начало, могут быть предметом понимания, но и жизнь, содержащая много рационально не объяснимого, тоже некоторым образом понимается, "схватывается" в рефлексивном осознании: "проговариваются" (то есть осмысливаются посредством текстов-чувств, текстов-сомнений) желания, состояния, предметы. Мы не рассматриваем проблему референции, как наши индивидуальные и коллективные ментальные состояния соотносятся с окружающим миром. В данном исследовании нас интересует только то, для определения чего Д. Деннетт применил выражение "понятийный мир", а Э. Гуссерль - полезный технический приём "заключения в скобки": нас не интересует проблема, "как репрезентации могут позволять нам указывать на то, что находится вне сознания"(45); нас интересует исключительно сам факт, или событие, понимания - то содержание, которое возникает между нашими головами, когда мы находим общий язык.
Всё, что не подлежит "проговариванию", "бытию-в-мире", в известном смысле не участвует в подлинно-человеческой жизни, жизни мыслящего "я", и представляет собой не более чем способ существования белковых тел. Мы отстаиваем позицию Г.-Г. Гадамера, для которого понимание есть способ существования мыслящего, действующего и оценивающего человека. Так, состояние безмятежной радости мы можем осознавать как своё субъективное состояние (рефлексивное понимание), или считать божьей благодатью, разлитой в душе (нерефлексивное понимание), или вообще не сознавать, а просто быть рады. Если в последнем случае мы сообщаем свою радость другим, что называется "заражаем" или делимся ей, имеет место дорефлексивное понимание. "Тот, кто хочет понять текст, - отмечал Г.-Г. Гадамер, - постоянно осуществляет набрасывание смысла. Как только в тексте начинает проясняться какой-то смысл, он делает предварительный набросок смысла всего текста в целом. Но и этот первый смысл проясняется в свою очередь лишь потому, что мы с самого начала читаем текст, ожидая найти в нём тот или иной определённый смысл"(46). Понимание и смысл - понятия соотносительные. Исподволь понимание требует наличия смысла, смысл же не поддаётся исчислению, но с самого начала предполагается нами в той или иной ситуации деятельности и поведения.
Конечно, правило П. Рикёра "больше объяснять, чтобы лучше понимать" явно недостаточно. В ситуации деятельности, требующей для своего воспроизводства единого объектного поля, а вместе с ним и "общего понимания", первостепенной задачей становится рефлексия - вовлечение участников процесса в контекст, осознание ими своей роли в воспроизводственной деятельности. Поэтому следует не столько объяснять, сколько индуцировать мышление практически, в деятельности, необходимой для понимания, побуждать соратника и собеседника к рефлексии над словом-понятием, текстом, а затем и над актом деятельности, поступком, прежде бывшим чьим-то, чужим, но с энергийным "росчерком" понимания ставшим феноменом собственного сознания. Путь к "общему пониманию" или "инвариантному остатку" обязательно пролегает через самосознание, многоуровневую рефлексию деятельности. В силу этого необходимое условие понимания, на наш взгляд, может быть сформулировано как рефлексивное правило: "Последовательно рефлексировать, чтобы лучше понимать".