Кустов Олег : другие произведения.

Сезон Семян. Прибытие. Рыхлый Этнос

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Аудиокнига https://youtu.be/-EzAqu8fxoo
  Прибытие.
  Рыхлый Этнос
  
  
  Аудиокнига https://youtu.be/-EzAqu8fxoo
  
  
  I
  
   Человек вверен свободе, однако редко пользуется ею так, чтобы достичь совершенства.
   Прекрасное - трудно. Свобода противоречива. Люди вверены ей, как стихии: она позволяет наслаждаться и она убивает. Есть ли нечто более близкое человеку чем свобода? Свобода быть таким, каково намерение быть. И, возможно, нет ничего другого, кроме этого намерения быть.
   Таков человек, тонкая плёночка бытия. Человек послушно принадлежит свободе, как свободный свободному. Ради чего? Не иначе, ради нездешнего. Храмы его всюду, где жив человек, и нет никаких иных оснований для принадлежности одного другому, разве что во имя любви.
   Страна коптов встретила красными, как бокалы с вином, цветами гибискуса и жёлтыми - роз. Дул свежий ветер, синяя полоска моря с востока очерчивала горизонт.
   Приём был безукоризнен. Улыбки не сходили с неожиданно смуглых лиц расторопных хозяев. В накинутых поверх сорочек, безразмерных, кричащих майках-балахонах от туроператора они ловко спроваживали гостей к автомобильной стоянке. Останься одна, она ни за что не стала бы им доверять: радушие было никак напускным, а в головах белозубых хитрованов крепко-накрепко засело: "Семь раз займи, шесть раз отдай". Но рядом был он, и она едва успевала подстраиваться под его размашистый шаг.
   Среди огромных, как слоны, транспортных экипажей их серенькое, не крупнее мышки-норушки, такси бойко юркнуло в случайный просвет и принялось безудержно сновать по сетке асфальта. В конце концов они выскочили на магистраль и устремились на север. В стороне потянулись жилые кварталы и вереницы отелей Хургадинска, прозванного так бледными, как зима, обитателями умеренных широт.
   До пункта назначения оставалось менее тридцати километров.
   Они снова скрестили руки и мечтательно уставились в лобовое стекло.
   Водитель непрестанно покашливал, кутал горло в платок и недвусмысленно поглядывал в зеркало. Его глаза были печальны, а сам он хотел казаться усталым. Под маской недомогания ему плохо удавалось скрыть интерес к белой женщине - интерес, непосредственностью своей резко отличающийся от культурной мишуры, к какой уже привыкли снежные лотосы у себя дома. Вместе с тем внимание нисколько не задевало и даже не было безразлично. Она поймала себя на мысли, что почти польщена, и почувствовала себя виноватой. Перед мужем, перед семьёй, перед ним... Он, такой радостный, прижимал её к себе и увлекал на самый край света. Что-то было в нём от сатира, что-то определённо сатирическое... И смех, и грех. Авантюра! Поиск приключений на свою голову. Впрочем, какие только сравнения не придут в голову при таких обстоятельствах? Разве можно за них отвечать?
   Прекрасное - трудно. Люди перестают вслушиваться в звук, вглядываться в цвет. Это и понятно: вполне естественно забывать, обратное требует усилий.
   "Париж, Нью-Йорк - всё, всё провинция, - сказала великая старуха советского кинематографа, философ с цигаркой. - Не провинциальна одна только Библия..."
   Любители кухни, жители гламурной периферии полагаются на свой вкус, доверяют чутью, обострённому на оттенках тончайших флюидов. Во всём этом больше животного, чем людского.
   От всего бренного и случайного прекрасное отграничивает себя неисчерпаемым количеством вещей мира сего. Улей, куда нарядные пчёлы воображения, трудяги молитвы, приносят свой мёд, прекрасное доступно лишь тем, кто устремлён дальше.
   В этом неустанном продвижении на юг ли, на север - и любовь и свобода. Жизнь, однажды сделавшая первый ход, радостной рукой продвигает нас, как фигурки в шахматной партии, против чего-то тёмного и неведомого, что мы по недомыслию своему принимаем за смерть.
   В путеводителе значилось:
   "Эль Гуна - курорт на побережье Красного моря, расположенный в непосредственной близости от Хургады. Основанный недавно, он уже успел завоевать популярность у туристов из Голландии, Германии и Центральной Европы. Одна из самых привлекательных его особенностей - искусственные водные каналы, которыми он богат, как швейцарский сыр дырками. По этой причине Эль Гуну называют "Египетской Венецией". Вас поселят на берегу одного из каналов, и Вы получите замечательную возможность кататься на лодке каждый день. Вы даже сможете добираться на ней до моря, по пути любуясь необыкновенными красотами пейзажа. Отели Эль Гуны - это небольшие уютные домики и коттеджи с высоким уровнем комфорта и сервиса, широким перечнем дополнительных услуг..." и так далее и тому подобное.
   Если верить описанию, Кафр, центральный район Эль Гуны, был полон разнообразными кафе, барами, ресторанчиками, хотя, как ни всматривалась она, ожидая чего-то яркого, пламенного, несусветного, ничего занимательного на глаза не попадалось.
   Венеция на краю пустыни... Сколько племён созерцало с пустынной окраины морскую даль! Паруса рыбацких лодок, а ныне белотелые корпуса яхт сходили со своего галса прямиком в распростёртые ладони песчаных бухт. За два десятка лет пустыня превратилась в сад спа-отелей, яхт-клубов, полей для гольфа и заливчиков для кайтсерфинга. Упитанные постояльцы не преминули озвучить свою доминанту в новейшей гармонии старого мира. Для них по берегам прорезанных по пустыне каналов раскрывали двери отели пять звезд: всё здесь было для человека, всё во имя человека... Коммунизм в отдельно взятой деревне, коммунизм за свой счёт.
   Завидев парочку с лёгким на подъём багажом, бодрая немецкая чета с любопытством вытаращила глаза, как будто крик "Русские? Неужели?" застрял где-то в гортани. Администратор на беглом английском объяснила, что можно, чего нельзя. И они, завладев маленьким стальным ключиком с номерком на проволочке, скоро нашли свой уголок - тихий домик в ряду других таких же близнецов, стоящих на сваях на мелководье.
   Он сразу завалился в постель и принялся сбрасывать с себя остатки одежды. Она проскользнула в душ, и не прошло и пяти минут, как стала его.
   Она сошла к нему со своего галса, как только снова увидела его у себя в доме. Тогда всё, что считала своим, стало принадлежать и ему. А что считала своим? Белотелый корпус, трепетнокрылый двигатель, воздушногладкий парус. С того момента парус слушался его вдохновения, биение учащалось по одному только слову.
   Ближе к вечеру они добрались до пляжа.
   Было прохладно, и он сделал вид, что снимает кино.
   Сначала она улыбалась в объектив камеры, глаза сквозь праздные капельки пластиковых очков. Потом шарахнулась, прикрыла лицо и больше не смотрела, как ни старался он поймать её в кадр. Быстрая перемена настроения едва не смутила. Значит, что-то упустил, о чём-то не сказал, что должен был сказать.
   - Не бойся... Не думай ни о чём другом.
   Он растянулся на массивном деревянном шезлонге и уставился ввысь. Солнце не грело, а лишь слабо щекотало лучиками. Лёгкие перистые облака лениво текли на запад. Она положила руку ему на плечо.
   - Тебе со мной хорошо? - Он повернулся и, ухватив, поцеловал, а потом слегка прикусил ребро её ладони.
   - Ой.
   - Тебе со мной хорошо, - медленно повторил он. - Больше ничего и не надо.
   Да, да! Остаться в этом мгновенье. Разве не о том и мечтала?
   Прелесть каждой минуты, похожей одна на другую, как неподалёку домики-близнецы. Счастье? Оно такое же мимолётное.
   Мир, поставленный на паузу. Что ещё?
   Прекрасное - трудно. Трудно, ещё бы!
   Не это ли свободная от истории жизнь?
   - Нет ничего страшнее девки-вековухи, - вдруг сказала она и опять ощутила горячее биение, изнеможение радости и покой, покой.
   Ветер гладко шевелил волны, трепал по щекам. Мальчишка-араб разносил фрукты. Он подозвал его и подал ей апельсин. Долька просвечивала на солнце.
   Он столько времени думал о ней, теперь время не стало.
  
   Счастье.
   В чём прелесть литературы?
   Она позволяет пережить его тысячу раз.
  
   После семи стемнело.
   На чёрном небе появились звёзды, на мостках зажглись фонари, над ресторанчиками засветились рекламные постеры.
   Сошла желтоглазая ночь - та, в которую надо позвать, чтобы помочь...
   Ей было весело.
   На ужине она никак не могла одолеть десерт и неотрывно наблюдала, как он ел, пил, вытирал губы.
   - Почему ты не ешь?
   - Разве?
   Ложечкой ковырнув ягодку в апельсиновом желе, она протянула ему.
   - У-у! - поморщился он, и ягодка упала обратно.
   - Мы нашли место, в котором едва ли наткнёмся на соотечественников, - дотошно изучив окружение, констатировал он.
   - Уже тянет на родину?
   - Ещё как! - и скептически кивнул головой.
   - Штирлиц склонился над картой, - сказала она: - его неудержимо рвало на родину.
   - А мне нравится другой: Штирлиц заложил ногу за ногу. Утром Ногу-за-ногу забрало гестапо.
   Им вспомнилось и то, как люди Мюллера ставили танк на попа, и то, как Штирлиц закрыл форточку и дуло исчезло. Всё это перемежалось взрывами смеха - ни дать ни взять, дети малые разыгрались на воле. Пожилая дама неодобрительно поглядывала в их сторону.
   - Эта ещё помнит "Гитлерюгенд", - понизив голос до степени полной нелегальности, сообщил он. - На явочной квартире нас ждёт засада. Придётся взять парабеллум.
   И они опять давились от глупостей, что, как назло, лезли в голову и вызывали недоумение у благовоспитанных соседей.
   - Теперь мы для всех "плохой русский стол".
   - Надо же, как не повезло! - самонадеянно подтвердил он.
   - Идём в Кафр?
   - Идём.
   В тёмных объятиях ветра слышался однозвучный гул океана, спаянного бессчётным множеством связей, гудящего из баловства в пустоту Восточной пустыни, просто так, чтобы было кому гудеть. Вихрь подталкивал в спину и обвевал лицо. В абсолютном его движении было что-то заговорщическое, немое: он пробуждал среди ночи и заставлял повторять один и тот же чёрно-белый перфоманс с бесконечностью, ветром и завороженными хлопьями прошлой жизни.
   - Гляди: "Аквариум".
   За первым же ресторанчиком светилась неоновая вывеска местной достопримечательности. В синих глубинах Красного моря на фоне колоритных пейзажей переливались всеми цветами радуги причудливые обитатели рифов, расщелин и скал. Морская бездна влекла. В тесноте её гротов и лабиринтах путей кипел рыбный суп. Им уже что-то рекламировали, горячо жестикулируя и преданно глядя в глаза.
   - Просто театр Карабаса-Барабаса какой-то...
   - Да, а ты Буратино. Зайдём?
   - How much? - cпросил он у зазывалы. - For two persons.
  - Twenty pounds or four dollars, - привычно запросил тот.
   "Вот сколько стоит счастье", - подумал он и достал доллары.
   Внутри было сумеречно, как в пещере. Только в аквариумах жило солнце.
   Она сразу остановилась перед скалярией невероятных размеров, настоящей хозяйкой отмели. Скалярия медленно ходила кругами, демонстрируя всё великолепие своего облачения; следом петляла ещё пара-тройка здоровенных рыбин. Зеркала по бокам удваивали каждую, и потому, подплывая ближе, они без труда находили себе попутчиц до нового поворота.
   На известковом дне копошились членистоногие. Суровый мрачный краб, похожий на переростка-паука, упорно пытался сдвинуть с места актинию. Чем она ему помешала? В углу из-под камня выглядывала полосатая рыбка и в глубокомысленном молчании созерцала происходящее. Оба её чёрных глаза, как локаторы, были наведены на людей.
   - Философ, - рассудил он. - Всё подмечает, а о чём думает, неизвестно.
   - Ни о чём не думает, - шепнула она и показала на плоское существо с длинным гибким хвостом в аквариуме поменьше: - Электрический скат.
   Скат лежал на камнях, весь в каких-то нелепых голубых пятнах на грязно-зелёном камуфляже. Посредине хвоста тянулась узкая полоска такого же до странности голубого цвета. Вокруг разместились его собратья; они замерли и совсем не подавали признаков жизни - наверное, спали.
   - Хм, электрический... То есть от него тут питается всё, - и он указал на тусклое освещение коридора.
   По обеим сторонам его за рамами толстого силикатного стекла, каким обыкновенно довольствуются витрины магазинов, висели, возились, играли, порхали в воде бродяжьи царства удивительно несуразных существ. Были тут коробки в точечках с квадратными головами, ядовитые львы с пижмами, что у королевы Марго, хирурги с хвостами в форме полумесяца. Все они, словно старые приятели, были ей знакомы. Угорь покрупнее гонял соседа по заточению. При каждом укусе тот нервно вздрагивал изящным тонким телом и спешил укрыться как можно дальше. Его нагоняли и кусали снова. Хлюпанья воды и удары о стенки были настолько сильны, что заглушали мерный звон мелодии, единственно отсчитывающей часы.
   - Слушай, он его кусает, маленького этого, который слабее... Он его, погляди, терроризирует...
   - Может, это самка? Он к ней пристаёт, - предположила она.
   - Может быть, - у него сорвался непроизвольный смешок.
   - А может и нет, - как бы раскаиваясь в сказанном, легкомысленно бросила она.
   В другом водоёме длиннющие лысые мурены были придавлены обломком тёмно-серого диабаза, так что могли только разевать зубатые пасти, раздувать жабры и впиваться чёрными от ярости, злокозненными глазками. Они махали хвостами с одной стороны и, как Змей-Горыныч, мотали головами с другой, и хотя не пылали огнём и не кусались, но, пожалуй, вряд ли бы удалось сыскать смельчака, безрассудно отважного Иванушку-дурачка, чтобы сунул к ним руку. Их морды мало чем отличались между собой и - не без удовлетворения обнаружила она - были списаны с колючего выражения мадам Фиги, когда та пыжилась от напряжения методологической мысли.
   - Глисты какие-то, - расценил он, - какие-то несусветные, страшные глисты.
   - Рыбки боятся: руку поднести - убегают, а эти, наоборот, лезут все...
   Прожорливые и кровожадные, мурены обладали невероятной живучестью. Можно было поверить рассказам о том, как в древнюю эпоху их откармливали человеческим мясом, обрекая на растерзание ленивых рабов.
   "Никогда не поздно обличить подлую тварь в её подлости, - подумала она. - Так им и надо под камнем корпеть. Пусть перегрызутся, подавятся своим ядом Мурены Сергеевны".
   Аквариум рядом казался пустым. Им пришлось постараться, чтобы разглядеть хитроумного краба, чья серая в крапинку окраска сливалась с крошкой известняка и ракушек.
   - Его просто не видно. Вон он! - палец ударился о стекло.
   - Краб закопан?
   - Да, закопался так.
   - Смотрит сюда.
   - Угу.
   Смежная комната была ярко освещена. На стене извивались нарисованные лианы и стремились расползтись приклеенные на эпоксидку ящерки и жуки. Со сталактитов под сводами свисал плакат: Crocodiles. Крокодилы, это громко сказано, скорее, крокодильчики грелись на гальке под искусственным светом ламп и не замечали человеческого присутствия. Едва заглянув за барьер, он хотел было погладить по ребристой коже одного из них, как вспомнил, что, едва пробив скорлупу яйца, аллигатор с первых дней способен откусить палец. (Или только фалангу? Собственно, это уже не имело значения.) Привлекать клиентов искалеченным пальцем? Это моветон, а финансисту следовало быть неотразимым, это да.
   И они вернулись к аквариумам.
   Чуть присев, он вытянул голову и упруго взмахнул руками, изображая, как парит стайка растрёпанных колючепёрых рыб довольно неправильной формы. То были крылатки. Перебираясь по дну и выныривая у самой поверхности, они устрашающе расправляли свои веера. Глаза у них были большие, с двумя ушными выростами наверху, в плавниках спрятаны шипы. Кому-то взбрело на ум сравнивать их со львами, а ведь растопыренные плавники не вправе соперничать с кошачьими гривами. Полосатые, как зебры, они скорее напоминали средневековых самураев во всей боевой амуниции и со знаменем на плечах.
   Прекрасное - трудно. Когда сознаёшь это, мир останавливается.
   Мир, поставленный на паузу. Что ещё?
   Коловращение прекратилось, послышался треск времени. Осталось одно: "Тебе со мной хорошо". И всё...
   Подле компрессора, откуда непрерывно выдыхалась струя воздуха и пузыри рвались из воды, распластался прилипала. Вытянутому в струнку, ему достаточно было присасывательной пластинки на верхней части спины, чтобы чувствовать себя прекрасно.
   Но и это бурление, свидетельство постоянного биения и растяжения жизни, не возвращало его к миру истории - туда, где люди, следуя неумолимым законам смерти и воздаяния, любят и убивают друг друга. Недоступные оку истории, кочевники всегда в настоящем. Проходя сквозь и мимо хищных чудовищных лап, кочевники всегда в становлении. Становление - это вечное чудо возрождения субъективности, возвращения к началам. Начала жаловали свободу - свободу быть таким, каково намерение быть. В началах была любовь, полная нездешнего очарования паузы: паузы, на которой всё прекрасное, освобождённое от истории, прекрасно само по себе.
   Распустив алую юбку фанданго, изгибалась и переворачивалась рыба-танцор. Она покачивалась и отжималась, выкарабкивалась, падала, не достигая успокоения ни в одном из своих скольжений.
   - Зарядку делает. Или плавает так смешно?
   - Как цветок, - сказала она совсем тихо.
   - Ага. Видишь, укачало.
   Аквариумы дрожали зелёным, синим и голубым. И в это дрожание, колыхание, уединение, восторженное и немое, вторгся ликующего вида юноша, вторгся сам собой, как будто его только и ждали.
   - Очень красиво, да? Супер!
   Ему кивнули. Юноша бесцеремонно достал танцора и принудил опять делать зарядку на верхушке булыжника, едва скрытого под водой.
   - Очень, очень красиво. Да? Де он, де он?
   Его быстрая, сбивчивая и путаная речь, тем не менее, доказывала распространенье наше по планете - распространенье, особенно заметное, как полагал поэт, вдалеке.
   - Мавия? Русские ма-ви-я, да? - настойчиво раскладывалось по слогам. - Вы мавия?
   - А, мафия... Нет, не мафия.
   - Какой хотель? Отель? - возобновился допрос.
   - "Панорама".
   - Очень красивый отель, - немедля поздравил юноша: ему заранее было известно, что это очень красивый отель. Другого просто быть не могло.
   - Dancer маленький. Хомара большой, очень вкусный, да? - и подвёл их к тому, что определил как хомара. - Очень вкусный, да? Кушали?
   Нет, они не кушали.
   - Fish house в Хургада, очень вкусный рыба. Fish house! Хомара большой, очень вкусный, да!
   Рекламный блок был отработан по возможности удовлетворительно. Юноша, необычайно довольный собой, выжидательно улыбался и был по-своему совершенен, демонически совершенен.
   Она молчала. Он быстро поддакнул, что да-да-да, омар, мол, большой, и, посмотрев на извивающее усами чудище, прибавил: как рак. С пивом потянет. А если без пива, то всё равно мясо должно быть вкусное. Он представил, как будет вытягивать из этих корявых долговязых суставов нежную розово-белую мякоть, отчаянно цепляющуюся за сухожилия. Брр... Хотя что-то, конечно, в этом было: сперва насладиться красотой животного мира, а потом его вкусом.
  
  На четвёртом десятке лет
  Замечталось совсем другое -
  Черепаший суп на обед
  И дымящееся жаркое.
  
  Припоминая облик, распробовать всех по очереди - смаковать под аперитив мелководное ассорти, запивать белым рейнским вином тончайшее филе редких пород и, осторожно вскрывая ножичком панцирь членистоногого деликатеса, баловаться шоколадным нектаром на вишне и коньяке. Хаос, праздность да и только. Но раз уж омар поедает своих более слабых сородичей и не брезгует ничем из того, что попало в клешни - ни растением, ни животным, мёртвым или живым, не грех поживиться самим омаром. Каннибалу - каннибалово.
   Демонический юноша тем временем не отрывал от них свой ликующий лик. Белый вязаный пуловер до странности контрастировал с гладкой тёмной кожей. В полутьме тускло отсвечивал стальной браслет на запястье. В какой-то момент юноша прибег ещё к одному средству из арсенала отрепетированных забав и, тихо присвистнув, пальчиками, растопыренными на манер многочисленных ножичков и отвёрточек мультитула, бойко забарабанил по аквариумному стеклу. Тесная стайка мелюзги зашевелила усиками, собралась, шатнулась туда-сюда и успокоилась в дальнем углу.
   - Кусается.
   - Кусаются? Они?
   - Это-ви-ты... Едо-ви-ты...
   Замечая, что его не понимают, юноша с усилием налегал на слова.
   - А, ядовитые...
   Подойдя к крокодильчикам, юноша ухватил самого маленького и попытался уложить на ладонь.
   - Можно... Бери...
   Она отшатнулась.
   - Нужно говорить не "можно", а "хочешь", - объяснила ему.
   - Хочешь? - переспросил юноша.
   - Ты же спрашиваешь.
   - Хочешь?
   - Нет, не хочу.
   - Нет? Not хочу? С большими зубками...
   - Ты бери сам.
   - Это маленькая... not кусается, - затараторил проводник в надежде хоть что-нибудь всучить из коллекции террариума, - not кусается, бери.
   - А чем кормите? Что они едят? - размеренно, с учительской твёрдостью в голосе спросила она.
   - Калемары. Рыба маленькая...
   - Каль-мары.
   - Кале-мары, - неправильно заученное слово коверкано скатывалось с языка.
   - Каль-
   - Каль-, - раздалось следом.
   - Каль-
   - -мары, - быстро сложил демонический юноша.
   "Проворный, - подумал он. - Даром что Fish house".
   Кобра, мумифицированная в стойке на хвосте, появилась на голове проводника. "Опять для меня пакость готовит", - заметила она и спряталась от греха подальше.
   - Хочешь? Бери... - пристал искуситель и попытался водрузить на неё сухое, как корюшка, пресмыкающееся.
   - Давай попробуй. Сделай красиво с коброй, - присоединился и он.
   - Не хочу я её, - увернулась от протянутого ей чучела.
   - Не хочет она...
   - It"s fantastic. Как живая. Fantastic!
   Стало смешно, и они на пару, так и быть, уговорили её сфотографироваться с шершавым змеиным обручем вместо короны.
  
   К полуночи ветер затих, лишь редкие порывы его, мягкие и влажные от усердия, долетали откуда-то с моря.
   В отеле на террасе над круглым бассейном они облюбовали одинокий столик. Бассейн был озарён отражённым светом осторожных немигающих фонарей. Горячая вода из шланга мерно струилась в его прозрачную глубь. Чем не аквариум? Когда он принёс кофе, она перелистывала увесистый том.
   - Что это? Вольтер? - восхитился он.
   "Философские повести" было напечатано на обложке.
   - И что мы с этого будем иметь?
   Вытащив закладку, она прочла:
   "О светоч мира, наместник Изиды, Озириса и Гора, повелитель обрезанных, чей алтарь, подобно алтарю разума, высится надо всеми престолами, до меня дошло, что ваш бог, бык Апис, умер...".
   В два порыва ветер перевернул листы и сдунул пену с чашек.
   Снизу доносились оживлённые голоса, цоканье: "Цо? Цо?" - сыпались вопросы, и над всем этим - пароксизмы веселья. А он, со строгостью визиря, в джемпере с воротником под самое горло, не сводил с неё глаз.
   - Прохладно, - поёжилась она.
   - Что ты хочешь? Зима в северо-восточной Африке, - с ударением на "северо-восточной" предостерёг он.
   - Всё-таки теплее лета на юге Западной Сибири.
   - Ага, немного теплее. "Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна", - напел он. - Похоже на песню семита с обетованной земли между Турцией и Египтом, а пелось в стране далеко на севере. Обман?
   - Если бы... - отвечала она. - Если бы всё было так просто. Кто автор? Исаковский? Матусовский? Блантер? Они ведь тоже никуда не летели, народу были верны.
   - Скорее вождю. Им и незачем было лететь. И так всё имели прямо пропорционально своим духовным запросам.
   - Это были запросы времени.
   - Вполне возможно. Запросы партии или народа, без разницы. Всё равно грандиозный духовный провал. Или подмена. Куда сильнее Гумилёв:
  
  "Сердце будет пламенем палимо
  Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
  Стены Нового Иерусалима,
  На полях моей родной страны".
  
   Он воодушевился и прочёл до конца:
  
  "И тогда повеет ветер странный -
  И прольётся с неба страшный свет,
  Это Млечный Путь расцвёл нежданно
  Садом ослепительных планет.
  
  Предо мной предстанет, мне неведом,
  Путник, скрыв лицо: но всё пойму,
  Видя льва, стремящегося следом,
  И орла, летящего к нему.
  
  Крикну я... Но разве кто поможет, -
  Чтоб моя душа не умерла?
  Только змеи сбрасывают кожи,
  Мы меняем души, не тела".
  
   Он умолк.
   Сброшенные кожи - души и предания герметиков и ересиархов - погребались песками. Это иссушенные годами ладони истории по крупинке событий возводили призраки своих пирамид.
   Высоко-высоко на вершине неба, ведал Мани, пребывает бесстрастное божество; внизу, лицом к лицу, - Сын Божий и Князь тьмы. Сад ослепительных планет, если такой расцвёл бы на небе, был бы зловещ и прекрасен. Именно его видел святой Антоний, когда во тьме - бесконечной, кромешной, египетской - демоны искушали его. Здесь и шага нельзя было ступить, чтобы не одолевал тысячелетний ужас космической пустоты. И они в кочевье своём пустились в эту великую тьму и безмолвие с безрассудством язычников, сведших, наконец, счёты с историей.
   - И ведь не был Николай Степанович одинок, - посчитал он, - ни в России, ни в мировом масштабе. Вот "Мильтон", поэма Уильяма Блейка: "I will not cease from Mental Fight", погляди, как сказано - Mental Fight, ментальный бой, сражение духа, "Nor shall my Sword sleep in my hand" и меч не уснёт в руке, "Till we have built Jerusalem In England"s green and pleasant Land", пока не построим Иерусалим в зелёной и славной английской земле. Иерусалим духа, каково? Самая трудная битва - битва духа, быть может, потому что всякий, кто не знает о ней, сражается против.
   - Я читала у Бродского, - заговорила она, - что философия государства, его этика и эстетика - всегда "вчера", а язык и литература - "сегодня" или даже "завтра".
   - Правильно! Литература устремлена в будущее, а государство всего лишь история, отработанный пар. Время - абсолют, история - механизм. Становление - всё, что происходит во времени. Память - всё, что предано истории. Разве не так?
   - Наверное, так. Хотя одной литературы для будущего недостаточно. Нужны физические усилия. И любовь.
   - Не, с физикой и любовью всё обстоит гораздо сложнее, - отмахнулся он. - Почти как со снеговиком.
   - Дался тебе этот снеговик!
   - И ещё мужик во внедорожнике с дробовиком.
   - Почему с дробовиком? Ружье настоящее охотничье.
   - А Снегурку кто лепит?
   - Женщина лепит. И не Снегурку, а снежную бабу.
   - Пусть бабу, тебе-то какое дело?
   - Мне - никакого. Ты о снеговике заговорил.
   - Ну, я... А раззадорила меня ты.
   - Нас учили, мужчина во всём виноват.
   - Хм! Это вроде как: откуда берутся стервы? От неудовлетворённости. Опять же мужчина виноват.
   - Именно!
   - Да ладно!
   - Сразу вспомнила мадам Фигу и подругу её Мурену Сергеевну. В универе философию преподают.
   - Знаю, были такие.
   - У одной глазки хитрые, свирепые, как у рыбок сегодняшних, ты видел, под камнем. Оскал в тридцать шесть старых зубов, по четыре корня мудрости на каждой челюсти. Потому её Муреной прозвали. Она сразу невзлюбила меня. И я ни в какую не могла сдать её мудрёный предмет. Мурена его диалектически истолковывала на все лады. Не за что было ухватиться, раз уж попала к иезуитам и женоненавистникам. Любому тезису Мурена Сергеевна противопоставляла другой и валила на пересдаче. Страшно было: вдруг отчислят? А я неплохо училась, в аспирантуру намеревалась.
   Она подобрала ноги, устроилась поудобней.
   - Пришлось узнать, как покупают экзамен. Со мной в жизни ничего отвратительнее не случалось. Быть жертвой подобного вымогательства - мерзость! Представляю, как Мурена скалилась, когда получила конвертик, как торжествовала...
   Чашка остыла, хотя рекламной картинкой всё ещё излучала тончайшую аромагию кофе. Небесному лучу, заключённому в вещах, легче всего высвободиться в запахах, пряностях, ароматах; коловращение мира удерживает его. Она сделала глоток, заглянула в книгу, как будто хотела что-то найти у Вольтера, и продолжала:
   - Мадам Фига - та у нас ничего не вела. Она вообще прежде ночной воспитательницей в физматшколе работала, в интернате. Ходила по комнатам с электрическим факелом, следила, чтобы мальчики к девочкам не перебегали. Себе на уме баба. Теперь подвизается в философии образования, доктор наук, об интеллигентности пишет, о гражданском сознании, что-то в этом роде. И тоже в Москве. Зажигает с Геней Зарецким, прелюбодействует. В её-то годы.
   - Ну, мы тоже не ангелы.
   - Пусть. Я о другом. Фиги и Мурены из тех особ, что появляются в вашей жизни, исключительно если могут что-то с вас поиметь. Такие вот, как они, не идут дальше тщеславной глупости и не пускают других. Жгутиковые. У каждой по четыре мерзких липких жгутика на обеих сторонах тела. Ими они крепко цепляются за стенки питающего организма. Паразиты, одним словом: взращивают псевдоучёность, поворачивают науку к алхимии и кабалистике.
   - История старая, как сама наука, - вставил он.
   - Грустно всё это. Раньше Мурены и Фиги научный коммунизм вдалбливали, а теперь толкуют о том, что дух триедин, изживают талантливых ребят, делают иностранцами у себя на родине. Подумай, за последние десять лет эмигрировало два миллиона человек, два миллиона не самых глупых и наиболее квалифицированных - тех, кто в состоянии инвестировать, инвестигировать, создавать.
   - Трутни изгоняют пчёл? Тоже старая, как мир, наука, - перефразировал он. - Простейшие лучше приспосабливаются к изменяющейся среде.
   - Конечно, - и глядя в чёрную даль, откуда поднимался ветер, заключила: - Человеческая природа это многоугольник, вписанный в круг, а круг - божественная природа. Так вот: Фига, Зарецкий, Мурена Сергеевна - они не более чем треугольники, хитроумные эгоистические плоские треугольники. Их моральное сознание и наука на примитивной стадии, а они чему-то учат других.
   - Я даже догадываюсь чему, - оживился он. - Не дошедшая до нас книга Брута о добродетели вполне могла бы стать катехизисом жгутиковых.
   - Думаю, у них она есть. Брут был силён в практике, а её вполне достаточно и без теории.
   - Ах-ха! И мы её конспектировали целый семестр! - подтвердил он. - Как тебе следующий пассаж, нечто вроде: "К несомненно положительным признакам интеллигентности принадлежит искренний морализм, такой, чтобы взять на себя тяжкий груз, не важно, картошки или ответственности, и не вступать в драку за более сладкий кусок или место под солнцем". Хорошо? Особенно насчёт картошки хорош этический иллюзионизм. Большого ума писал человек, с юмором.
   Кофе был допит, и она рассеянно слушала его.
   - Вот и старайся с сими мадамками делать симпатию и альянс...
   - Это ещё не всё. Истинный интеллигент, читаем, должен быть благодарным и помнить о тех, кто помогал ему в разных жизненных ситуациях. Ему следует уметь радоваться цветку, другу, любимым людям не на показ, а тепло и доверчиво, - как слабоумная Офелия, добавил бы я. И это ещё не всё: надо научиться - слышишь? научиться! - сносить обиды и не прощать предательства. Это что-то из общественной рекламы, возможной только у нас: "Научите Ваших детей не разговаривать с незнакомыми людьми!" Весь мир учит детей говорить, а мы, значит, должны научить детей не разговаривать, для начала хотя бы с незнакомыми, а потом можно и палец к губам приложить, чтоб совсем как на листовке от товарища Ежова. Что скажешь?
   - Изида, - сказала она. - Египтяне так изображали Изиду, дабы жрецы не обмолвились о её земном происхождении.
   - Но это же настоящий брэд оф сив кейбл! Сифилис мозга!
   - Да, не Вольтер, - согласилась она. - Пустословие. Хотя, может быть, по молодости Геня Зарецкий морально был в два раза крупнее - целый ромб или прямоугольник, а подруга представлялась ему магической звёздчатой пентаграммой. Представляешь? А потом жизнь стесала невостребованные углы.
   - Представляю. Это каким же рубанком пообтесали твою ночную воспитательницу?
   - Почему мою? И вовсе она не моя. Закорюку не я из неё сделала.
   - А кто же?
   - Не знаю. Бесы, дочка родная, товарищи по партии. Время такое было - сама себя обтесала.
   - Очень даже может быть, что и сама. Как унтер-офицерская вдовица. В таком деле можно обойтись и без помощи со стороны.
   - Она обошлась, это точно. Мне думается, каждый сам за себя отвечает. Кстати, её дочка со мной на одном потоке училась. Её тоже Фигой звали.
   - Целая коллекция фиг, - не без иронии отметил он. - Я водил знакомство с её зятем.
   - И что же?
   - Ничего примечательного. К тому времени они развелись, и о Фиге младшей он говорил, что такая же истеричка, как её мать.
   - Это тебе бывший наплёл? Не стала бы я ему доверять.
   - И была бы права. Он ведь тоже не алтарь разума.
   - Увы, не алтарь. Скорее всего, ещё один треугольник, - с сожалением допустила она.
   Стало зябко. Они спустились с террасы, миновали бассейн и по мосткам направились к домику, где, надеялись, их ждёт гудящий на обогреве кондиционер.
   - Вот иду я и думаю, - он крепче обнял её. - Прав был Монтень: в нас меньше зла, чем безрассудства, и мы не столь мерзки, сколь ничтожны. Интересно, а кто в таком случае я?
   - Ты - тысячеугольник. Я тебя обожаю.
   - Ха! - польщённый, он коротко рассмеялся. - Вы называли меня умницей, милою девочкой... Так что ли?
   - Так.
   - Но не могли понять, что шутите вы с вулканом страстей!
   Желтоглазая ночь провожала каскадом фонарей, изредка глухо ворчали моторные лодки. Это был мир, снизошедший до паузы, где даже скалярии над остовами затонувших кораблей еле ворочали плавниками.
   - После возвращения оттуда ваш муж стал другим! - балагурил он. - Тлетворное влияние Запада, эти игрушки идиотские. А эта странная фраза: "Собака - друг человека". Странная, если не сказать больше!
   Она улыбалась - то было изнеможение радости и покой, покой.
  
  
  II
  
   Большинство людей не имеет концепции, у Олега Андреича была своя. И у каждого могла быть своя, полагал он: надо только преодолеть барьер, почувствовать лёгкость, а там само пойдёт, ляжет, покатит... А как же? Иначе и быть не могло.
   Хрупкий сложением, за свой рост по жизни Олег Андреич отвечал сам. В Третьяковке поздний автопортрет Василия Ивановича Сурикова, урождённого сибиряка, внука казачьего атамана, угодив в поле зрения кому-нибудь из ДСК, тотчас вызывал внутренний трепет. Причиной служило даже не то, что в чертах великого передвижника, сумевшего запечатлеть историю в красках, было много сходства с Олегом Андреичем: с полотна смотрели живые, полные глубокого сосредоточения глаза. Это был взгляд, что многого стоит, - взгляд человека, знающего, как оно бывает, когда сила силу ломит. Это был его взгляд.
   В маленьком шахтёрском городке, где прошло детство Олега Андреича, не было ни моря, ни гор, ничего глубокого или высокого, к чему из раза в раз хотелось бы возвращаться. Одни стволы шахт и конусы терриконов, сваленные обломками извлечённых из земного чрева пород, - надгробия чёрному, надёжному золоту и множеству судеб горнорабочих, чей кредит жизни был растрачен на рентабельность шахт. Траурной мрачности шлакоблочные дома соседствовали с двухэтажками из красного кирпича и вся картина, весь пейзаж сибирского городка с простыми, как бездомные псы, берёзовыми колками нагонял уныние и побуждал к запою. Стремление бесконечного обустройства, обыкновенно свойственное домашнему зову человеческого рода, отступало здесь перед прозрачной стеной мировой скорби, уходящей в беззвёздную ночную падь, по которой стекало неимоверное количество влаги и возносилось неимоверное количество душ. Сонмы душ, которым прежде и на земле-то и под землёй было тесно и которых не пойми откуда набралось столько, что уже не вмещали кладбищенские ограды, и они медленно перебирались на небеса. Тоска. В круглосуточных магазинах прилавки зарешечивались до потолка. По вечерам окрест собирались команды крепко сбитой спортивной молодёжи, впрочем, достаточно обходительной с земляками. Город-сад цвёл, собираясь со всеми силами, чтобы длить биение пережитого стахановского прошлого. Цветение было тягостным и печальным, каким ему и положено быть в пору последней весны.
   Не верь, не бойся, не проси - всё, чему могла научить жизнь в здешних краях. С малого возраста, с детского сада... На шестом году жизни Олег получил камнем промеж бровей, пущенным злосчастным отпрыском какого-то прапорщика. По непонятной агрессии дебилоида камень полетел точно в затылок, однако, предчувствуя покушение, Олег мигом обернулся и успел лишь заметить стремительно растущую птичку. Немного левее или правее, и она выклевала бы ему глаз. Потекшая по лицу кровь вызвала переполох; воспитательница бросила тяпку на клумбе с рассадой и, кое-как заклеив пластырем рану, повлекла его за собой в больницу. По дороге им повстречался хирург; у него было обеденное время, но, взглянув на залитого слезами ребёнка, которого непрестанно дёргала за руку перепуганная женщина, сказал, что через полчаса будет на месте.
   На операционном столе Олегу дали общий наркоз, и он впервые уснул не по своему хотению. Проснулся с обмотанной головой и расстроенной мамой у кровати. Через день бинты сняли, но прошла, как ему показалось, целая вечность, прежде чем его освободили от белых, крестом схваченных полосок на лбу, и Олег явился обладателем неглубокого, хотя и эффектного розового шрамика - одной дужки для двух половинок слегка асимметричного, с азиатской примесью лица, не утратившего оттого детской привлекательности. Глупенькая молоденькая нянечка прикладывала подушечки пальчиков к его носику, как кнопке звонка. Позднее, в школе, учительница рисования находила в его чертах все помыслы, каким татары придавались на завоёванной ими Руси, а историк глумливо жонглировал словами Карамзина о том, что потри любого русского и отыщешь татарина. К чему было тереть? Часть класса не только носила татарские фамилии, но и объяснялась на звучном, каркающем наречии.
   Увы, с языком, любым, какой ни возьми, было, по общему мнению, хреново; туго было с мечтой. На Тыргани непременно дул ветер, пронизывающий зимой и пыльный летом. В этой части угольного разреза люди селились в непосредственной близости от горной выработки. Район засыпных деревянных домов и межсезонного бездорожья - таким был мир, в котором отроком очнулся Олег и где разъялась его душа. Это был странный мир, в котором дворы выглядели лучше, чем фасады. Быть может, оттого что фасады обветшали ещё на закате советской эпохи, а уборка и озеленение отличались завидной механической регулярностью. Мысль мальчика тем временем росла, лепилась и ваялась отнюдь не по склонам терриконов, чреватых осыпями и обвалом, и даже не по улочкам и проулкам, на которых пешеходу некуда было ступить: тротуары однажды сочли буржуазной затеей. Мысль мальчика была далеко - там где море сливается с солнцем. В одной из детских своих книжек он увидел эту картинку - яркое оранжевое солнце купается в золотом, синем, фиолетовом океане. И ему захотелось нырнуть, нырнуть поглубже, остаться там на грани воды и света, сказки и силлабо-тонических морских повторений: море волнуется раз, море волнуется два...
   Образование горного инженера было таким же далёким от мечты о море и солнце, ведшей его по жизни, как стрелки объездного пути. Никогда Олег не шёл напролом. Жизнь на яхте в водах тропического океана лукаво подмигивала ему, и он знал, что не стоит поддаваться обольщению, прежде чем синица в руках не вырастет до размеров контрольного пакета акций инвестиционной компании, да не абы какой, но федерального масштаба. Первый миллион был самым трудным, завоёванным на скупке ваучеров, спекуляциях с векселями, на долгах энергетических и железнодорожных компаний да на арбитраже. Зато с какой гордостью Олег Андреич заявил на сайте своего детища в середине безбашенных девяностых: "Собственный капитал Компании ДСК превышает один миллион экю". Большинству клиентов, конечно, привычней был доллар - зелёный шероховатый бакс в эпоху перемен приятно согревал душу и тело, а экю, полагали они, это что-то из времён мушкетёров и короля-солнца. Пираты, должно быть, набивали ими свои рундуки. Поэтому специально для массового потребителя финансовых услуг была сделана оговорка о том, что экю это аббревиатура от European Currency Unit, европейской валютной единицы, используемой странами Евросоюза и по своему курсу превышающей американского друга.
   После кризиса девяносто восьмого миллионы сами шли в руки, как рыба на нерест. Олег Андреич ловил их сачком, залихватски подсекал на крючок и вытаскивал со дна промысловых банок, но - главное - вовремя расставлял сети и никакая даже самая малая снедь не могла проплыть мимо. Компания росла и уже успела пустить корни в столице, когда Олег Андреич обнаружил, что солнце и море не стали ближе. Они удалились в некоторую сказочную перспективу, и мысль о ней больше не повергала его в состояние приятной истомы. Всё это представлялось теперь детской забавой, праздношатанием. Власть, безудержная неутомимая власть своим жарким волением манила Олега Андреича и побуждала примериваться к креслу начальника Федеральной службы. Не то чтобы он удивительным образом позабыл о своих миллионах и прелестях рассвета над коралловым рифом. Без миллионов нечего было и помышлять о министерском портфеле, а очарования солнца и моря он вкусил и мог вкушать в полной мере, как только бы пожелал, но теперь, когда он мог себе это позволить, они утратили свою прелесть. Прежде некто наделил их властью над его сердцем, теперь ему вольно было вовсе лишить их силы. Холодная испарина покрывала лоб Олега Андреича, стоило ему задуматься о своём предназначении.
   И тут тебе - "Здравствуй, опа, Новый Год!"
   Сначала новости делового канала, затем газеты "РБК", "Коммерсант" и "Новейшая" известили об аннулировании квалификационных аттестатов у президента Компании ДСК. Аннулирование означало, что Олегу Андреичу запретили заниматься инвестиционной деятельностью в должности руководителя финансовой компании. Запрет был вынесен той самой Федеральной службой, начальником которой он так ожесточённо пытался стать. "Ах ты ж козлина какая, Милованов! - выругался Олег Андреич. - Вот козёл так козёл! Всадил, чтоб его! Чует, гадина, что кресло уходит". В компании засела камеральная проверка миловановской службы. Поднимали всё: поручения клиентов, сколько бы их ни было этих поручений, еженедельные отчёты в Федеральную службу, кипы бухгалтерской документации. Сверяли первое со вторым, второе с третьим, третье с первым и, чёрт знает как, пытались выкрутить руки. Сомнений быть не могло: Милованов, погань министерская, бестолковая серая заурядность, должность не подарит, тем более, не подарит ему, господину из сибирской глубинки, несшему на себе мир. Чего и следовало ожидать! Однако хуже всего было то, что эта коренная московская сволочь, похоже, решила уничтожить его, Олега Андреича, окончательно, то есть со всем его бизнесом и штатом в сто шестьдесят человек в одной только столице. Конечно, Олег Андреич по-прежнему оставался собственником ДИЛЕР СЕРВИС КРЕДИТА, и компания никуда бы не делась из-под его всевидящего ока, но удар был нанесён, что называется, в самое рыло. Национальная ассоциация участников фондового рынка выразила сожаление и в то же время поддакнула, заявив: это, дескать, довольно мягкая мера из тех, какие Федеральная служба может использовать. Радуйся, мол, Олег Андреич, что лицензию у ДСК не отозвали - танцевал бы тогда. Коллеги из управляющих и инвестиционных компаний, они же конкуренты и тайные недоброжелатели, сочли миловановскую резолюцию "нормальным процессом". Что поделаешь? Одни работают, другие надзирают. И вроде как не придали событию особого значения. "Посмотрим, как запоёте, когда сгинете без работы", - прищуривался Олег Андреич, читая подобные комментарии.
   Заголовки гласили "Регуляторы начеку", "Мал золотник да дорог", "Не зная броду, не суй...", "Милованов наносит ответный удар". Пресса обзывала Олега Андреича "жертвой "шортóв"", "императором тайги", "последним сибирским медведем". И всё потому, что в официальном заявлении федерального ведомства говорилось, что ДСК преступил запрет на короткие продажи, играя на понижение курса акций, взятых взаймы. "Все так делают", - размышлял Олег Андреич. Два столетия, с открытия Филадельфийской фондовой биржи, брокеры продают акции, которых нет у них на руках, и лишь к концу дня, когда приближается время оплаты, прикупают необходимое для взаимозачёта количество ценных бумаг, но уже по значительно упавшим ценам. Когда кризис и биржевая паника всё ниже раскручивают маховик цен, медвежья игра приносит миллионы. Тяжёлая лапа медведя придавливает выи и мозжит головы несчастных быков.
   Олег Андреич лично отдавал поручения на продажу миллионов акций "Роснефти" при открытии торгов и скупал их к закрытию торговой сессии, продавая по двести двадцать пять - двести двадцать семь рублей и скупая по двести девятнадцать. И так пока акции не упали до ста шестидесяти - тогда Олег Андреич остановился и принялся выжидать изменения конъюнктуры. Почему он должен был упускать свой шанс? Не он ли предпринял всё, чтобы ранее акции достигли предельной цены? А значит, у него было полное право зарабатывать на падении, хотя кое-кто из "регуляторов" хотел бы, чтобы такие, как он, подсчитывали убытки. И всё под кисло-сладким соусом разговоров о "тихой гавани" и "островке стабильности в море мирового финансового кризиса". Нет, по-иному был настроен президент и генеральный директор Компании ДСК. Кому как не ему было известно, что нельзя пускать дело на самотёк? Иначе плакали миллионы: пузырь лопнет, инвестиции сдуются, а клиенты уйдут с непринуждённостью кошки, что гуляет сама по себе. А ведь можно так развернуть дело, что ещё и должен останешься: достаточно будет заморочек с налоговой, инспекцией труда, социальным страхованием и пошло-поехало, только успевай отбиваться - административные штрафы, взыскания, просроченная задолженность, пеня, неустойка и несчётное количество таких же сюрпризов. Тогда-то и позабудешь о честолюбивых планах завоевания федерального кресла в Старомонетном переулке, уйдёшь с головой в оборону. Не потерять бы то, что имеешь.
   Брокерские компании много раз просили службу Милованова снять запрет, мотивируя просьбу тем, что длительное ограничение коротких продаж пагубно влияет на рынок. "В ходе камеральной проверки в Компании ДСК, - сообщало федеральное ведомство, - было выявлено неоднократное выставление на бирже заявок на продажу ценных бумаг, которые в момент выставления заявки у клиентов отсутствовали и в их интересах не были заключены до этого соответствующие сделки по приобретению ценных бумаг". "Подстава!" - был уверен Олег Андреич. Запрет на "шорты" был введён в сентябре прошлого года и якобы помог уменьшить глубину падения во время острой фазы кризиса. Он действовал и в пятницу, когда у Олега Андреича аннулировали аттестат, хотя Миловановым тут же был подписан приказ, возвращающий с понедельника короткие продажи на фондовый рынок.
   "Подстава! Хочет отыграться, показать, кто в доме хозяин. - Олег Андреич резко вскинулся с места. - Да чтоб его! Покажу ему кузькину мать, и где раки зимуют, и где Макар телят не пас, тоже покажу... - Он передёрнул плечами как затвором автомата. - Попомнит сибирского медведя".
   - Наталья, - скомандовал в селектор.
   - Да! - с готовностью откликнулась секретарь компании ДСК.
   - Собирай планёрку.
   У Олега Андреича была концепция, своя собственная; теперь она нуждалась в корректировке.
  
  
  III
  
   Это был очень больной человек. За обедом он глотал таблетки и поглядывал печальными глазами Пьеро.
   - Вот вам и соотечественники! - Деникин уплетал какую-то необычайного вкуса рыбу, не исключено, что из вчерашнего "Аквариума". - Наших сразу различишь по напряжённому сдвигу бровей и линии рта.
   - У русских особое выражение лица, - согласилась Ольга.
   - Озабоченное, ах-ха...
   - У этой озабоченности есть целый ряд причин.
   - К примеру?
   - Чувство тревоги порождает надменность, желание спрятаться за непроницаемостью.
   - И непробиваемостью, пуленепробиваемостью, - уточнил он. - Приятного аппетита! - приветливо бросил небезразличному к их разговору Пьеро. - Как ты думаешь, он нас слышит?
   - Думаю, расслышал, что говорят по-русски.
   - Смотри-ка, кивнул. Никак заметил мой реверанс.
   - Тебя, попробуй, не заметь.
   Пьеро оказался лёгким на подъём и самодостаточным собеседником. Он пересел к ним и живо осведомился:
   - И что это вы на меня молчите? Да, одессит. Вернее, родился в Одессе. Знаете, конечно: платаны, акации, мостовая из булыжника. А люди! То-то и оно, что одесситы! Свобода! Какая без человека может быть свобода? Человек прежде всего. А вы из Москвы? Давайте же знакомиться. Здесь почти не с кем поговорить, а если кто приезжает, вовсе не горит желанием знакомиться. Рыхлый этнос. Каждый сам за себя. Ничто не удерживает, не привязывает друг к другу. Страна огромная, народу много - каждый сам по себе. Вселенское одиночество. Да нет, я тоже не исключение. По большому счёту. Сами видите, один путешествую. Ты где учился? В Новосибирске? В университете, знаю. Много толковых ребят оттуда. А я в физтехе в Долгопрудном. Но мышление у меня не техническое. У меня, когда в институте учился, память феноменальная была. Причём, что интересно, не просто память, а на события. С точностью до минуты мог сказать, что когда было, и на часы не смотрел: часы у меня в голове тикали, от природы. До сих пор будильником не пользуюсь, время знаю, хоть память не та. Чай? Конечно. Им только и балуюсь, сливки тоже возьми. Давно здесь? Вторую неделю загораю - скучаю страсть! Стрёмно. Обслуга наглая, уважения никакого, анимация на нуле. Самодеятельность показывают и рады. В Доме культуры лучше танцуют. Я не шучу - лучше, во много раз лучше. Лет десять назад сам бы так станцевал - ножку сюда, ручку туда, поворот влево, вправо, а дальше по кругу. И всё с каменными лицами. Стрёмно! Общаться не с кем. А что, впервые в Египте? На экскурсиях не были? В Луксор съездите обязательно, в Александрию, по пути пирамиды в Каире. Каир грязный, не люблю его, но люди живут, свыклись. Дело привычки. У нас тоже свыклись. Несогласных дубинками разгоняют. У Думы милиция журналистке череп раскроила, пока дольщики обманутые митинговали. Депутат денежки собрал, а жильё строить не стал. Да, вот такое жульё, одну букву заменить. И полное безразличие к человеку, самонадеянное пренебрежение страной. А вот и чай! Благодарствую! Булочки, выпечка. Спасибо тебе.
   Похоже, в голове его действительно тикали часы, и часов этих было великое множество. Для каждого меридиана у этого нервного, самодеятельного Пьеро нашлась бы своя мелодия и свой бой. Для одних, цепляющих океанические побережья, меридианов это была музыка медленная, успокаивающая с прибоем и шумом ветвей пальмовых крон. Для других, с сухими камнями и бесплотными видениями миражей, надтреснутая речь электронного суфлёра с редкими гитарными аккордами и долгим эхом пустыни. Интересно, размышлял Деникин, каково это - выйти и гаркнуть в пустыню во всё горло, чтобы гул оборванных арф прокатился до самого моря? Гаркнуть, когда ни ветер, ни одна живая, ни потусторонняя тварь не смеет шевельнуться из боязни потревожить лютого беса вселенского одиночества.
   - Верите, булочки эти килограммами ем, не полнею. Сколько людей мучается, диеты изобретает, меня это не касается. Всегда был худым, желчный поэтому. Или желчный, а потому худой. Что вы - спортом не занимался. На лыжах по молодости бегал, пока снег зимой был, а теперь разве зима? В январе дождь идёт, в феврале снегопады начинаются. И то - снег ляжет и тут же тает. Глобальное потепление. Я не верю в него. Пока весь мир ищет спасения, у нас теплее не стало. Так, перепады температурные, заклинило немного, и всё. Кому жарко, в Сибирь езжайте, почувствуете потепление. Правильно говорю? Смотрю погоду, там минус тридцать, тридцать пять норма. Каково потепление, а? А нам сказки о глобальном процессе... Куда смотрим? Что видим?
   Для земляков у Пьеро была одна протяжная, душу рвущая виртуозная тоска, для которой и правда не важно, какой век на дворе. Тема была знакома: Димасик помнил её с детства, когда, положив голову на подушку, он различал завывания вьюги, скрип полозьев, морозное дыхание пустоши. И потом - белый снег, белый снег... Белый день. Ему не был ведом исход. В тесном мирке ушной раковины вился снежный вихрь. Вился всегда, достаточно было сложить ладонь и поднести к уху.
   - У богов в каждом глазе по два зрачка. Для лучшего видения. И эволюция на Земле тоже долго шла по этому пути - научиться видеть. Видеть в совершенстве, не замечая мелкие огрехи, прощая прегрешения, чтобы каждому можно было сказать: "Здравствуй, мил человек". Так вот, я вам скажу, у власть имущих не осталось и одного. Они, само собой, прошли школу имитации жизни, но к жизни их школа не имеет отношения. Да потому что есть имитация решения общественных проблем, а не сами решения. Им даже проблемы-то не знакомы. Министр такой-то приехал ознакомиться с состоянием дел на таком-то производстве, а как же он министром-то стал, если состояния дел не знает? Это вопрос. А вот ответ: должность продана, мздоимство согласно утверждённым тарифам. Причём здесь экономика, нескладная родная страна? Власть Железной Пяты! И к этому мы пришли после трёх революций, гражданской и отечественной войны, перестройки, шоковой терапии и ещё много чего! Неужели мы заслужили подобный исторический портрет на выходе? Да! И это ещё не конец: инфернальность возрастает, не пройдены все её девять кругов, грядёт час Быка...
   Грустные уголки бровей новоявленного обличителя поднялись кверху. Он совсем забыл о чае, булочках с помадкой, об отдыхе. Видно, кошмарная эта мысль свербила в его мозгу, не позволяя расслабиться, не отпуская с далёкой ненастной земли, где некогда впервые посетила его. Этот маленький тщедушный Пьеро, никак, ощущал себя ответственным за общечеловеческое развитие. Шум единодушного хода всей его армады часов усиливал каждое душевное движение и был, по-видимому, причиной частых головных болей. "Больной человек. - Деникин с сочувствием смотрел на него. - Заработал себе язву или что похуже на абстрактной заботе о конкретной истории, лучше бы о здоровье подумал". Ольга тоже не могла смотреть на него без сожаления: "Неудачник. Вряд ли следует иметь с ним дело".
   - Простым людям, как детям, надо рассказывать обо всём, чтобы их пронять, не замечали? А по телевидению фильмы о полудурках, и нам оттого не так за себя обидно. Поверхностная стандартизация индивидов, создание толпы - дали пожрать и тут всякое мышление потеряли. Юмор для свиней: "За праздничным столом держитесь подальше от салатов с сухариками: так можно лицо поцарапать". Вот такой юмор на государственном телеканале. Сериалы со смехом за кадром. Для кого? Для обезьян или для свиней? Не телевидение - Цирцея. А ведь вся природная эволюция на Земле инфернальна, согласны? Одна тварь пожирает другую, и всё ради естественного отбора. Им, животным, никогда не покинуть замкнутые круги инфернальности. Не живут, прозябают и знать о том не хотят. А что у нас? Искусно вылепленный в спа-салонах формат. Глянцевый облик управителей обеих столиц, когда столичного - высокого, просвещенческого - духа нет и в помине. Всё в прошлом, в истории. Одни чиновничьи рыла! Стрёмно. Цепляют очки, носят яркие галстуки, а в провалах глазниц глубоко в сырой, как грибница, сетчатке затонули зрачки. Со временем, если не по щучьему велению, так по их хотению в таких же слепых тварей должны превратиться и мы. А здесь все средства хороши. Подмена понятий? Да! Околпачивание? Ещё бы! Заговор молчания? Конечно! Физическое устранение не поддающихся переделке? Возможно, и весьма. Лет через сорок узнаем, что это было. С чего это гибли в самолётах и вертолётах? Автомобильная катастрофа или вдруг чашка с йадом, с чего? Сейчас можно догадываться. Расчёт простой, действенный, у Людовика Справедливого был такой: правдолюбы там всякие не захотят отправиться на более или менее длительный срок в Бастилию, разбредутся по кухням. Как оно прежде было? "Ленин хура! Ленин хара! Ленин хура хара!" Ведь так? Вот и сейчас из наших судеб гламурные персонажи выдувают кредитные пузыри. Пузырищи, я бы сказал, такие, чтобы пыжиться, пыжиться, а затем лопнуть. И ведь небезуспешно! Народ ведётся. Ипотека на полвека, во как! Уже почти удалось соблазнить страну крепостным ипотечным правом. Каждой семье по такой игрушке и никакой свободы передвижения, будешь всю жизнь платить, не сходя с места. А места расписаны - загляните в паспорт. Кто расписал? О, это люди особого толка, умеющие говорить одно, а делать другое. Что они думают и думают ли вообще, одному Богу известно, но им под силу тратить фонды в Германии, кататься с воем сирен. Ещё они тушат пожары с воздуха в Греции, а самолёты их возвращаются с контрабандой на борту. Механизм прост. Не верите? А как вам компании, что приноровились из порошка изготавливать цельное молоко? За тридцать ежедневных монет бесплатные услуги сотовой связи? Ха! Бесплатные SMS всю ночь всего за три рубля в день! То есть как бы бесплатные, исключительно из-за двусмысленности "русского стандарта". Стрёмно! Молоко пастеризованное, пастеризованное да невыпастеризованное... Слышали, как сообщают: "Из России выходит газ"? Несчастная великая и могучая русская языка. Прегрешения против языка взяты за правило. Повсюду нивелирован смысл, повсюду "планы партии - планы народа". Управляй отбросами, убивай вопросами! Что, симулякры? Они самые. На них размениваются идеи, вещи, народ. Повышение пенсий означает повышение дохода олигархов, из государственного кармана в свой перекладывают. Да потому что тарифы следом возрастают и пенсионеры всю прибавку на квартплату тратят, а амортизация всё растёт. Инферно сгущается. Образование катится под уклон - олигархам не нужно образованное население, а то ведь начнёт права требовать, чтобы по закону всё было. О, им не нужен умный народ, гораздо легче быдло запрягать. Подростки садятся на наркоту - вот вам опять инфернальность. Люди живут в бараках, работающие люди, заметьте, не бомжи какие-нибудь, не выпивохи. Общество раскололось на сверхбогатых и массу нищеты, на фашистов и пролетариат. И это при современной-то технике! Назад, к олигархии, к Железной Пяте вернулись, почему? То ли из-за того, что этнос такой, как та совка из старого анекдота. "Сова, ты птица какая? Дневная или ночная?". "Уже никакая!". Спилась совка, учухалась вдрабадан. А может наоборот: этнос рыхлый, потому что под Железной Пятой.
   Пьеро говорил и говорил. Его речь вилась вокруг веретена необходимости, бессильная справиться с натяжением телесных начал. "Сны, сны на ветру. Видно, так и есть: удел наш - лишь дым и пепел", - Деникин заёрзал, оттого ли что ему нечего было возразить, оттого ли что в лице бедного, больного соотечественника, на котором не угасли одни только глаза, испугался своего будущего. Весь облик того свидетельствовал о непрестанной борьбе характера с настоянием заменить прямолинейным безобразием изящные извивы природной межи. Деникин полагал, что с возрастом эта борьба обостряется. Так в представлении советского школьника в эру новой жизни обострился естественный отбор: "У верблюда два горба, - написал он, - оттого что жизнь - борьба". Деникин доказал бы эту сентенцию следующим образом: жизнь - борьба потому, что вряд ли удастся прожить её безмятежно. Никому это не удавалось и вряд ли удастся, во всяком случае, здесь у нас, где количество адреналина в крови зашкаливает, как в игре со ставкой на жизнь. Повседневная, обыденная русская рулетка, привычная настолько, что и не думаешь, не гадаешь даже. Выстрелит - там будет видно. Кошмар! Бредовая затея! Забава из гангстерских боевиков!
   Кошмар настигал наяву - кошмар света и пустоты, в котором шёл мокрый снег и хлопья падали, не достигая земли. Так было в детстве, во сне. Так было и накануне миллениума. Обыкновенно он даже не подозревал, какие перипетии готовит игра. За неделю до нового года в ДСК пришёл бородач с портфелем на бечёвке. В портфеле были аккуратно уложены сорок тысяч долларов - сумма по тем временам значительная, после дефолта девяносто восьмого и девальвации можно было квартиру на Арбате купить. А дело было сразу после выборов в Думу, после сокрушительного поражения коммунистов, когда акции за неделю выросли в цене вдвое. Рынок ожидал коррекции процентов эдак на двадцать-тридцать. Но как было объяснить это нетерпеливому северянину, во что бы то ни стало желающему купить на всю наличность акции Газпрома? Как было ему объяснить, что уже через три-четыре дня он не досчитается пятой, а то и четвёртой части вложенных средств? Деникин предложил ему диверсифицировать инвестиции, поместив хотя бы половину в облигации федерального займа. Где-нибудь через месяц после коррекции деньги можно было бы вывести из долговых бумаг и переложить в долевые - в тот же Газпром, если так ему угодно. Бородачу не очень-то нравились мудрёные термины, тем более предложение приобрести государственные облигации. Это спустя год с небольшим после дефолта! Во всей его наружности читалось: "Надуть пытаешься! Не в сберкассе, не выйдет!" Деникин проводил бородача в клиентский зал: пусть, дескать, пообщается с такими же инвесторами, узнает, что они по этому поводу думают. Мы ведь только добра желаем, особенно, начинающим. А потерять в одночасье десять-пятнадцать тысяч зелёных будет ой как обидно. Деникин тогда позвал Шушаняна: тому, как аналитику, следовало обосновать предложения отдела по работе с клиентами. Макс притопал на костылях - он был первым, кто подхватил от Олега Андреича эстафету загипсованных ног. Но бородач был непрост. Несмотря на все заверения акул биржевого трейдинга он настаивал на своём. Скептически выслушав прогнозы белых воротничков и пессимистично оценив перспективы правильного сращения костей у красавчега, он потребовал, чтобы его деньги сегодня же были помещены в акции газового монополиста. На тот момент законодательство безусловно запрещало фондовым брокерам совершать банковские операции - принимать валюту и конвертировать её в рубли. Деникину пришлось идти к Олегу Андреичу, объяснять ситуацию. У Михосенко сразу возникла мысль о возможной подставе, однако он отдал распоряжение и кассир пересчитала доллары, а стервоза из бэк-офиса подготовила договоры. В тот же день по требованию новоиспечённого клиента ДСК в несколько приёмов приобрёл на Московской фондовой бирже двести тридцать пять тысяч обыкновенных акций РАО Газпром по средневзвешенной цене пять рублей десять копеек за штуку.
   Затем был Новый год и президент Ельцин скоропалительно ушёл в отставку. Рынок в первой декаде января вырос вдвое: инвесторы почувствовали уверенность в завтрашнем дне. Наступала эпоха миллениума, гламура и не прикрытой ничем более нищеты. Никто уже не обещал лечь на рельсы, защищая интересы народа, не уходил с отчаянья в беспробудный запой, не мучился болью в сердце. Пришли трезвые благонадёжные ребята, твёрдо знающие, что почём; вскорости им стала принадлежать вся страна с недрами, лесами, полями и людьми в шахтах и на полях. Уж кому-кому, а Деникину не нужно было этого объяснять. Расценки на чиновничьи резолюции, согласование и принятие решений устаканились и росли вместе с денежной массой в обращении. Акции Газпрома стоили уже более десяти рублей, и Деникин старался не попадаться на глаза профетическому бородачу. В стране, где построение управляемой демократии приняло неуправляемый характер, клиенту не следовало знать слишком многое из того, что происходит на самом деле, и следовало верить во многое такое, что сфабриковано специально для его потребления. Получилось же наоборот: клиент обыграл профессионалов. Казус был бы приятен во всех отношениях, если бы клиенту самозабвенно не доказывали обратное, словно пытаясь увести удачу из рук. В конце концов, не мудрствуя лукаво, бородач, забрал свои восемьдесят тысяч долларов и больше в ДСК его не было видно. "Укатил, поди, в Москву или на Канары", - предположил Деникин, чувствуя, как гора пала с плеч.
   Беседа между тем приобрела накал истинного пафоса: теперь каждому казалось, что Пьеро обращается именно к нему.
   - Славное Отечество! Это называется рыхлый этнос. Мы, русские, проявляем ужасную глупость. Весь мир понаслышке знает о наших безумствах, а мы ещё ездим в другие страны, чтобы показать их воочию. Поселите трёх русских на необитаемый остров, можно даже без женщины, они и недели не протянут, чтобы не разругаться. Вот вам и последний герой. Выходцы из малых народностей, те друг за дружку держатся, помогают, как будто все родственники. А тех, кого миллионы, десятки, сотни миллионов, не хотят знать друг друга, давным-давно стали чужие. Многочисленный этнос рано или поздно сталкивается с проблемой своей идентичности, с проблемой целостности в конечном итоге. Вот, что нас объединяет? Язык, память, культура? Может быть, законы? Деньги, взаимные интересы? По всем этим линиям мы разобщены, и раскол углубляется всё больше. Углубляется благодаря политической власти. Не везёт нам с ней: с царями, генсеками, президентами не везёт. За триста лет лишь Петра да Александра Освободителя можем вспомнить. И те - выдающиеся в определённом смысле, не всегда человеческом. Тем более Ленин с его необыкновенным счастьем и изумительной проницательностью. У нас либо злой гений, людоед, либо выпивоха, пофигист... Когда у французов де Голль, у нас Брежнев; у американцев Рузвельт - у нас, наше вам с кисточкой, Джугашвили. Почему не везёт? Либо кровавая диктатура, бюрократия, либо бесповоротный развал.
   "Мда. Действительно "плохой русский стол", - подумала Ольга. - А теперь ещё и "рыхлый этнос". Для комплекта".
   - А как же Екатерина? - поинтересовался Деникин.
   - Екатерина Великая и Елизавета Петровна да ещё и Анна Иоанновна... Пожалуй! Спорить не буду. Но это были скорее цари, чем царицы. То есть их царствия надо исследовать по делам, а не по речам, ибо не дела совершаются ради слов, но слова - ради дел. В наше время с точностью до наоборот: всё ради красного словца, а строительства, государственного строительства - ноль. Грубо говоря, тогда бабы у власти были, что мужики, а ныне мужики, что бабы.
   При этих словах Димасик промычал что-то невнятное, а Ольга заулыбалась.
   - Думаете, краски сгущаю? - с пылом бросил Пьеро. - Или было иначе?
   Да не было иначе! Так что ж? Ольга сама это прекрасно знала. С Меньшикова до Чубайса любовные отношения с властью в присказках и анекдотах. Разве что ненавидящий всё и вся русское, Феликс Эдмундович показал бюрократии кузькину мать, учудив новую, жестокую и кровавую, дисциплину. Из всех ничтожных обитателей мира сего, коим повезло оказаться в его ржавых руках, уцелели одни только польские ксендзы; православных батюшек железный Феликс погребал под обломками храмов вместе с либерально настроенной профессурой и таким же недалёким вольнодумным студенчеством, экспериментируя над страной по образцу латышских стрелков и народных комиссаров, изгнанных некогда с обетованной земли. Что говорить, большевизм, рождённый в Лондоне партийным разбродом, и вправду интернационален. Под личиной революционера следом за чекистом пришёл Коба - ещё один отец геноцида, в ненависти варяга переплюнувший даже потомка добрых панов. Из террористического крыла подпольной партии вышел усатый кавказский вождь, и методы его были террористические. Так на свет появилась система, во злобе потрясающая боеголовками и чугунной привязью цепных псов. Так родился миф о советской военной угрозе. Угроза не была мифической, кто бы сомневался? Мифическим было якобы всенародное одобрение власти советов, а именно её, голоштанную, навязали этносу Лескова и Куприна. Щетина из штыков и ружей социальной справедливости болючей всего тыкалась в расколотый лишениями, затравленный народ. Его вера и принимаемая варягами за слабоумие долготерпимость, помноженная на копеечно оплачиваемый труд, как всегда, во имя мировой революции или энергетической стабильности всей Евразии или чего-то ещё делали богатых богаче, а бедных беднее. Всё это Ольга прекрасно знала и без него. Знала, что два процента жителей страны олигархи, а все остальные доширархи. А также то, что над всем этим один прекраснодушный дохерарх Виктор Марьяныч с анатомическим унитазом, омываемом слезами завистников, и апартаментами, выдолбленными в гигантском золотом слитке. Знала, что по сравнению с Виктором Марьянычем все остальные олигархи - доширархи. Что из того? Что это меняло? Вся Москва хотела бы знать, откуда у Виктора Марьяныча столько денег, как ему достался древний талисман - самородные яйца судьбы, приносящие власть и богатство тому, кто ими владеет, и как часто Виктор Марьяныч трёт эти яйца, чтобы держать нефть на максимуме цены.
   - Вы постарайтесь найти мысль, - заговорила она, - с которой вам хорошо. Так, чтобы вам самому было уютно. Думайте позитивно.
   - Самолюбование? Упаси Бог! Советников-змееносцев с затверделой самостью хватает и без меня. Кто они - прихлебатели, опахалоносцы, демоны недомыслия? Думают не своей, а чужой совестью. Кризис у них уже кончился, а по мне только начался. И несут нас неизвестно куда его волны. Противно мне умничанье, сравнение России с Голландией, голландской болезни с российской, только в ушанке. И всё со смешком. Стрёмно это.
   - Почему сразу стрёмно? - вступился Деникин.
   - Потому что неправда, - меланхолично объяснил Пьеро. - Не верю я жабьим ртам чиновников и самодовольным улыбкам пасынков тоже не верю. Руки у них загребущие, глаза завидущие. Злобу накопили на тысячу лет вперёд и гонят всех в бездну. Читали Толстого? Вот что писал: есть такое дело - государственная служба, при котором можно обращаться с людьми, как с вещами. Ничего не изменилось с тех пор. Эти люди застрахованы от жалости. Чиновник страшнее разбойника: разбойника можно разжалобить, чиновника - никогда.
   - Что же, все безжалостны, что ли? - грубовато буркнул Деникин.
   - Выходит, что все.
   - Ну, это вряд ли...
   - По моим наблюдениям выходит, что все, - мягко подчеркнул Пьеро. - А ведь так нельзя. Ныне людям-человекам стало понятно, что даже с природой следует обращаться с осторожностью, а не абы как, иначе исчерпает себя, истощатся ресурсы. Друг к другу тоже нужно относиться с осторожностью, вот тогда будет польза, а иначе вред обоюдный. Как с пчёлами, как с землёй, любить её надо землю эту, на которой живёшь.
   "Он ещё и толстовец", - Ольга искала способ завершить затянувшийся обед и приятно провести время, желательно без воспоминаний о случайном знакомстве. Жора кое-что рассказывал ей об одном своём приятеле, предусмотрительном до мелочей. Приятель, отъезжая в дальние страны, общался с женой исключительно на английском, благо та преподавала язык в школе. Тогда и обслуживание было получше, и соотечественники не прилипали. А в случае чего: "I understand nothing. What are you talking about? Where are you from? Russia? Nice to meet you. I am from Finland. Do you know Suome?". После этого обычно отставали, почему-то не желали общаться с финнами.
   - Скажите, вы знаете, что делать? - спросила она. - Или это загадка истории, извечный русский вопрос?
   Пьеро - обличитель, толстовец, а, может быть, просто одинокий больной человек - умными и глубокими, словно умоляющими глазами посмотрел ей в лицо.
   - Вопрос старый, но не извечный, - сказал он. - На него имело бы смысл отвечать, если бы возможной стала альтернатива. А альтернативы у нас не было последние триста лет. Не много ли? Поглядите: у немцев, несогласных с политикой Германии или ещё с чем, всегда была возможность жить среди других немцев в своей культуре и языковой среде в Австрии, Швейцарии, Лихтенштейне. Пусть даже эта возможность была только для богатых, но она была. У французов - Монако, Канада - туда можно уехать. Что говорить об англичанах? Для них и Соединённые Штаты и Австралия с Новой Зеландией. У испанцев с португальцами тоже немало альтернатив - вся Латинская Америка, множество государств. А у нас на планете Ян-Ях, населенной одним великим народом с его синтетической, но всё же монокультурой, развитие обречено оставаться однолинейным. Ситуация в корне иная: страна-нагромождение, одна государственность на всех и никакой альтернативы. А потому отсутствие соревнования, отсутствие инициативы, позволение чиновникам творить что угодно и как - сравнивать-то не с кем. Везде единый и могучий Советский Союз, империя от Атлантики до Тихого океана. И мы посреди континента носим в крови далёкое море и тоску по нему. Что? Украина? Так я о том же. Русская шляхта, земли и русское воеводство во Львове. Выборная королевская власть, когда сын русского князя Иеремии Вишневецкого - король Речи Посполитой. И это, как явствует из истории, была единственная альтернатива. Потом и той не стало. Если только мятежный Кронштадт в двадцать первом или остров Крым, как у Аксёнова, но это фантастика... Как бесконечно странна и печальна жизнь во власти инферно! Только серьёзные и длительные усилия могут превратить безвыходные его круги в выходящую на бесконечность спираль.
   Пьеро поник: интонация потеряла прежнюю силу, взгляд затуманился, звуки стали ленивыми и невнятными.
   - А ещё на деньги военного министерства, оставшиеся во Франции после революции, можно было купить целый остров для эмигрантов, и это тоже была бы некая альтернатива государственного устройства. Но генерал-финансист вернул их товарищу Джугашвили. В детской наивности дворянин, человек чести, генерал верил, что они послужат народу. Ах да, в чём-то послужили, не спорю. Вот ещё и Маньчжурия была, Харбин русский город, но и туда людоед добрался. Никакой альтернативы - одна утопия.
   - Ну, и нам, что ли, пора на наш утопический пляж, - приподнялся Деникин. - Вы загораете?
   - После обеда? Что вы! Холодно. Обслуга, поглядите, в куртках.
   - То-то и оно, что обслуга. Мы тут для них господа. Меня вчера официант сэром назвал.
   - Всё это иллюзия, - слабо проговорил обличитель. - Думаете, я не понимаю, что ворох своих причуд за ум выдаю? А на самом деле мучительно, что ничего изменить нельзя, переиграть по новой. Ведь где-то рядом с удачей ходим. И вот эта физическая невозможность перезагрузки придаёт исключительную, трагическую остроту. Шестерёнки где-то не схватываются одна с другой и жизнь вхолостую. А можно было бы так, и так, и так... А, всё это большая иллюзия.
   - Вы не думайте ни о чём, - прошептала Ольга. - Или всё-таки попытайтесь найти мысль, с которой вам будет спокойно. Представьте, что вы на мягком диване, ситуация не напрягает, переступите порог радости.
   - Неужели вы считаете, что можно себя обманывать? - вскочил Пьеро. - Как переступить этот порог, если целая страна в инферно? Я так не могу. Увольте.
   На мгновение у неё возникло ощущение, что Пьеро упадёт - так шатко держался он на ногах, а Димасик даже хотел было подставить ему плечо, но тот устоял, схватился за спинку стула и бросил в отчаянии:
   - Я написал девять книг, девять монографий. Каждая крупное научное достижение. Я экономист, математик, учёный. Мне не нужно ничего себе придумывать. Это не психологическая проблема, не моя выдумка. Таковы факты, история. Вам, конечно, нет до всего этого дела. А если и есть, то не сейчас. Извините, помешал вам. Даже не знаю, как это всё само получилось. Хотя каждая моя книга - картина вечности, и будет жить вечно, а это много больше, чем я. Таково моё восхождение из инферно. Душа моя прочно утверждена на скале вечности. Теперь всё сказал. Рад был знакомству.
   Он вскинул голову и, глядя прямо перед собой, вышел из ресторана быстрой, категорически принципиальной походкой.
   - Ну что? Как тебе? - осведомился Деникин.
   Оленька не успела ответить: в зал с шумом влетела компания гиперактивной молодёжи, сразу завладевшая всеобщим вниманием. Двое, по всей видимости, были супруги; третья, тёща или свекровь, тоже была молода и вносила сумятицы больше, чем эскадрон гусарских драгун при въезде в губернский город. По манерам она вполне могла бы сойти за буфетчицу из того самого городка, куда ворвались гусары, а по напору и решимости - за секунд-майора. Залпом опорожнив стакан сока, буфетчица ринулась вдоль раздачи, попеременно срывая крышки с мясных и рыбных кастрюль и тыча вилкой в гарниры.
   - Ну вот! Что я говорила?! - возопила она. - Сегодня другой повар и есть нечего.
   Парнишка в маечке на худенькие плечики уже что-то набирал на большую тарелку.
   - Саша, брось! Брось это, я сказала. Этого есть нельзя! Возьми огурцы, помидоры, салат. А это всё залежалое выбрось! Доча, что ты взяла?
   - Картошку...
   - Разве это картошка? Горох в тесте! Даже не думай, не пойми что сюда наложили.
   И доча вывалила "не пойми что" обратно, откуда взяла.
   - Мда! - процедил Деникин. - Наши люди. С ними не соскучишься.
   - Рыхлый этнос! - Ольге стало смешно: в сценах провинциальной жизни под амфитеатром овощей и закусок было нечто забавное.
   Прекрасное - трудно. Свобода противоречива - свобода быть таким, каково намерение быть. Солнце страны коптов повернуло назад к горизонту - впереди была ещё половина дня, весь вечер, ночь, целая жизнь.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"