Аннотация: Шесть эссе о Марине Цветаевой. Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/I5KHiRXl7lM
Глава 5.
М. И. Цветаева. "Шпиль роняет храм"
Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/I5KHiRXl7lM
Есть ли у художественного произведения собственный смысл? Такой, что не был бы привнесён читателем. Смысл хрестоматийный - надёжный, классический. Откуда ему взяться в хрестоматии? Опять - от читателя, если не первого, так лучшего - того, кто понял, осветил, изложил. А если изложил, значит ли это, что к искусству неизменно приставлен истолкователь?
В жаркое лето и в зиму метельную,
В дни ваших свадеб, торжеств, похорон,
Жду, чтоб спугнул мою скуку смертельную
Лёгкий, доселе не слышанный звон.
Вот он - возник. И с холодным вниманием
Жду, чтоб понять, закрепить и убить.
И перед зорким моим ожиданием
Тянет он еле приметную нить.
Сложно построенный смысл стихотворения не то, чтобы нуждается в истолковании, - не обходится без него. Отправная точка интерпретации художественного текста в том, что смысл существует исключительно в понимании, и нигде за пределами понимания - моего, твоего, нашего - его не найти. Продиктованный хрестоматийный смысл убивает произведение, ибо живое слово канонизируется в омертвелой форме предзаданного понимания. А читателю необходимо самому услышать его - как звучит рифма, набирает силу метр, почувствовать свой ритм, силу и страсть, "полную оторванность темени от плеч". Именно этот "заглушённый и юный напев" в затаённой тиши художественного текста способен затронуть "усыплённые жизнию струны напряжённой, как арфа, души" собеседника. И если струны одной души оказываются созвучны струнам другой, мы едины в своём понимании, наши истолкования совпадают, произведение обретает "собственный смысл".
Длятся часы, мировое несущие.
Ширятся звуки, движенье и свет.
Прошлое страстно глядится в грядущее.
Нет настоящего. Жалкого - нет.
И, наконец, у предела зачатия
Новой души, неизведанных сил,-
Душу сражает, как громом, проклятие:
Творческий разум осилил - убил.
(А. Блок. "Художник")
Вникая в текст, читатель, как и сам текст, - в "часы, мировое несущие", - в "час, когда потомственность ска-зы-ва-ет-ся", - это только прошлое: прошлый опыт жизни и понимания. Возможности интерпретации это - когда "гудят моей высокой тяги лирические провода", это - грядущее: будущее понимание текста, будущее состояние сознания интерпретатора - "паразита пространства", "алкоголика вёрст". Оба они - понимание текста и состояние сознания - совпадают, потому что это его понимание, его "полное и точное чувство головы с крыльями".
Музыка надсадная!
Вздох, всегда вотще!
Кончено! Отстрадано
В газовом мешке
Воздуха. Без компаса
Ввысь! Дитя - в отца!
Час, когда потомственность
Ска - зы - ва - ет - ся.
Твердь! Голов бестормозных -
Трахт! И как отсечь:
Полная оторванность
Темени от плеч -
Сброшенных! Беспочвенных -
Грунт! Гермес - свои!
Полное и точное
Чувство головы
С крыльями. Двух способов
Нет - один и прям.
Так, пространством всосанный,
Шпиль роняет храм -
Дням. Не в день, а исподволь
Бог сквозь дичь и глушь
Чувств. Из лука - выстрелом -
Ввысь! Не в царство душ -
В полное владычество
Лба. Предел? - Осиль:
В час, когда готический
Храм нагонит шпиль
Собственный - и вычислив
Всё, - когорты числ!
В час, когда готический
Шпиль нагонит смысл
Собственный...
(М. Цветаева. "Поэма Воздуха")
*** "Я - бренная пена морская"
31 мая 1912 года в Москве был открыт Музей изящных искусств. Кинохроника тех лет сохранила, как после церемонии государь Николай II с семьёй спускаются к автомобилю. В шитом золотом мундире почётного опекуна его сопровождает Иван Владимирович Цветаев - профессор, филолог, искусствовед, создатель и первый директор Музея имени императора Александра III при Московском императорском университете. 24 года тому назад у профессора не было ни денег, ни земли, ни дорогостоящих произведений искусства - начинать нужно было с нуля, но ему, одержимому благородной идеей, всё удалось. "Наш гигантский младший брат", - величали Музей дочери Ивана Владимировича Марина и Анастасия.
Старшей - Марине - к тому времени было неполных 20 лет, младшей Анастасии - 18. Обе читали стихи в унисон и принимали участие в студиях символистов.
Асе
1
Мы быстры и наготове,
Мы остры.
В каждом жесте, в каждом взгляде, в каждом слове. -
Две сестры.
Своенравна наша ласка
И тонка,
Мы из старого Дамаска -
Два клинка.
Прочь, гумно и бремя хлеба,
И волы!
Мы - натянутые в небо
Две стрелы!
Мы одни на рынке мира
Без греха.
Мы - из Вильяма Шекспира
Два стиха.
11 июля 1913
"Во многом непонятны мы, дети рубежа, - говорил о своём поколении Андрей Белый: - мы ни "конец" века, ни "начало" нового, а - схватка столетий в душе; мы - ножницы меж столетьями; нас надо брать в проблеме ножниц, сознавши: ни в критериях "старого", ни в критериях "нового" нас не объяснишь". (А. Белый. "На рубеже двух столетий". С. 180).
Обе сестры были замужем: Анастасия - за студентом Борисом Трухачёвым, Марина - за студентом историко-филологического факультета Сергеем Эфроном. В августе того же года у Анастасии родился сын Андрей, в сентябре у Марины - дочь Ариадна.
* * *
Кто создан из камня, кто создан из глины, -
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело - измена, мне имя - Марина,
Я - бренная пена морская.
Кто создан из глины, кто создан из плоти -
Тем гроб и надгробные плиты...
- В купели морской крещена - и в полёте
Своём - непрестанно разбита!
Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети
Пробьётся моё своеволье.
Меня - видишь кудри беспутные эти? -
Земною не сделаешь солью.
Дробясь о гранитные ваши колена,
Я с каждой волной - воскресаю!
Да здравствует пена - весёлая пена -
Высокая пена морская!
23 мая 1920
Обе - "последнее виденье королей" - писали стихи.
Марина уже выпустила книжку "Вечерний альбом" и подготовила к печати вторую - "Волшебный фонарь". Её поэтический дар привлёк внимание В. Я. Брюсова, М. А. Волошина, Н. С. Гумилёва.
"Марина Цветаева (книга "Вечерний альбом") внутренне талантлива, внутренне своеобразна, - писал Н. С. Гумилёв в сдвоенном номере ? 4-5 "Аполлона" за 1911 год. - Пусть её книга посвящается "блестящей памяти Марии Башкирцевой", эпиграф взят из Ростана, слово "мама" почти не сходит со страниц. Всё это наводит только на мысль о юности поэтессы, что и подтверждается её собственными строчками-признаниями. Многое ново в этой книге: нова смелая (иногда чрезмерно) интимность; новы темы, например, детская влюблённость; ново непосредственное, безумное любование пустяками жизни. И, как и надо было думать, здесь инстинктивно угаданы все главнейшие законы поэзии, так что эта книга - не только милая книга девических признаний, но и книга прекрасных стихов" ("Письма о русской поэзии". С. 121).
Декабрьская сказка
Мы слишком молоды, чтобы простить
Тому, кто в нас развеял чары.
Но, чтоб о нём, ушедшем, не грустить,
Мы слишком стары!
Был замок розовый, как зимняя заря,
Как мир - большой, как ветер - древний.
Мы были дочери почти царя,
Почти царевны.
Отец - волшебник был, седой и злой;
Мы, рассердясь, его сковали;
По вечерам, склоняясь над золой,
Мы колдовали;
Оленя быстрого из рога пили кровь,
Сердца разглядывали в лупы...
А тот, кто верить мог, что есть любовь,
Казался глупый.
Однажды вечером пришёл из тьмы
Печальный принц в одежде серой.
Он говорил без веры, ах, а мы
Внимали с верой.
Рассвет декабрьский глядел в окно,
Алели робким светом дали...
Ему спалось и было всё равно,
Что мы страдали!
Мы слишком молоды, чтобы забыть
Того, кто в нас развеял чары.
Но, чтоб опять так нежно полюбить -
Мы слишком стары!
В ? 2 "Русской мысли" за 1911 год в статье под названием "Новые сборники стихов" мэтр символизма В. Я. Брюсов сообщал:
"Довольно резкую противоположность И. Эренбургу представляет Марина Цветаева. Эренбург постоянно вращается в условном мире, созданном им самим, в мире рыцарей, капелланов, трубадуров, турниров; охотнее говорит не о тех чувствах, которые действительно пережил, но о тех, которые ему хотелось бы пережить. Стихи Марины Цветаевой, напротив, всегда отправляются от какого-нибудь реального факта, от чего-нибудь действительно пережитого. Не боясь вводить в поэзию повседневность, она берёт непосредственно черты жизни, и это придаёт её стихам жуткую интимность. Когда читаешь её книгу, минутами становится неловко, словно заглянул нескромно через полузакрытое окно в чужую квартиру и подсмотрел сцену, видеть которую не должны бы посторонние. Однако эта непосредственность, привлекательная в более удачных пьесах, переходит на многих страницах толстого сборника в какую-то "домашность". Получаются уже не поэтические создания (плохие или хорошие, другой вопрос), но просто страницы личного дневника и притом страницы довольно пресные. Последнее объясняется молодостью автора, который несколько раз указывает на свой возраст.
Покуда
Вся жизнь как книга для меня,
- говорит в одном месте Марина Цветаева; в другом, она свой стих определяет эпитетом "невзрослый"; ещё где-то прямо говорит о своих "восемнадцати годах". Эти признания обезоруживают критику. Но, если в следующих книгах г-жи Цветаевой вновь появятся те же её любимые герои - мама, Володя, Серёжа, маленькая Аня, маленькая Валенька, - и те же любимые места действия - тёмная гостиная, растаявший каток, столовая четыре раза в день, оживлённый Арбат и т. п., мы будем надеяться, что они станут синтетическими образами, символами общечеловеческого, а не просто беглыми портретами родных и знакомых и воспоминаниями о своей квартире. Мы будем также ждать, что поэт найдёт в своей душе чувства более острые, чем те милые пустяки, которые занимают так много места в "Вечернем альбоме", и мысли более нужные, чем повторение старой истины: "надменность фарисея ненавистна". Несомненно талантливая, Марина Цветаева может дать нам настоящую поэзию интимной жизни и может, при той лёгкости, с какой она, как кажется, пишет стихи, растратить всё своё дарование на ненужные, хотя бы и изящные безделушки".
(В. Я. Брюсов. "Стихи 1911 года". С. 365-366).
Похвальные напутствия мэтра символизма, между тем, чтó они могли значить для отроковицы, только что обретшей поэтический голос? Её "Вечерний альбом" - "так вчувствовывается в кровь отрок - доселе лотос": никакой синтетики в пику домашности очага, ничего эпохального, символического в пику тёмной гостиной, катанию на коньках и - Арбату.
На критику В. Я. Брюсова Марина Цветаева отвечала полемическими стихотворениями в сборниках "Волшебный фонарь" и "Из двух книг" (1913):
В. Я. Брюсову
Улыбнись в моё "окно",
Иль к шутам меня причисли, -
Не изменишь, всё равно!
"Острых чувств" и "нужных мыслей"
Мне от Бога не дано.
Нужно петь, что всё темно,
Что над миром сны нависли...
- Так теперь заведено. -
Этих чувств и этих мыслей
Мне от Бога не дано!
Премированный щенок
"Il faut á chacun donner son joujou".
E. Rostand
Был сочельник 1911 г. - московский, метельный, со звёздами в глазах и на глазах. Утром того дня я узнала от Сергея Яковлевича Эфрона, за которого вскоре вышла замуж, что Брюсовым объявлен конкурс на следующие две строки Пушкина:
Но Эдмонда не покинет
Дженни даже в небесах.
- Вот бы Вам взять приз - забавно! Представляю себе умиление Брюсова! Допустим, что Брюсов - Сальери, знаете, кто его Моцарт?
- Бальмонт?
- Пушкин!
Приз, данный мне Брюсовым за стихи, представленные в последний час последнего дня (предельный срок был Сочельник) - идея была соблазнительной! Но - стих на тему! Стих - по заказу! Стих - по мановению Брюсова! И второй камень преткновения, острейший, - я совсем не знала, кто Эдмонда, мужчина или женщина, друг или подруга. Если родительный падеж: кого-чего? - то Эдмонд выходил мужчиной, и Дженни его не покинет, если же именительный падеж: кто-что? - то Эдмонда - женщина и не покинет свою подругу Дженни. Камень устранился легко. Кто-то, рассмеявшись и не поверив моему невежеству, раскрыл мне Пушкина на "Пире во время чумы" и удостоверил мужественность Эдмонда. Но время было упущено: над Москвой, в звёздах и хлопьях, оползал Сочельник.
К темноте, перед самым зажжением ёлок, я стояла на углу Арбатской площади и передавала седому посыльному в красной шапке конверт, в котором ещё конверт, в котором ещё конверт. На внешнем был адрес Брюсова, на втором (со стихами) девиз (конкурс был тайный, с обнаружением автора лишь по присуждении приза), на третьем - тот же девиз; с пометкой: имя и адрес. Нечто вроде моря-окияна, острова Буяна и Кащеевой смерти в яйце. "Письмецо" я Брюсову посылала на дом, на Цветной бульвар, в виде подарка на ёлку.
Каков же был девиз? Из Ростана, конечно:
Il faut á chacun donner son joujou
E. Rostand
Каков же был стих? Не на тему, конечно, стих, написанный вовсе не на Эдмонда, за полгода до, своему Эдмонду, стих не только не на тему, а обратный ей и, обратностью своей, подошедший.