Итак, несколько лет спустя, на одной из перемен и уже в университете, С. С. Розова предложила мне продолжить занятия по философии, в качестве методологической базы используя труды её бывшего супруга Михаила Александровича Розова. Труды представляли собой разбросанные по разным изданиям, сборничкам и коллективным монографиям статьи разного объёма и содержания, объединённые общей идеей описания социальной реальности как совокупности социальных эстафет. На вопрос о научной новизне подобного описания предлагалось определение социальной эстафеты как традиции осуществления действий по образцу, который в процессе копирования может изменяться вплоть до появления новых культурообразцов и усовершенствования средств и методов деятельности. Тем, кто немного знаком с поздними работами Людвига Витгенштейна, теория социальных эстафет М. А. Розова представляется не более чем одним из пересказов 'Метафизических исследований' великого австрийца, а социальные эстафеты - синонимом языковых игр. Есть в этой теории и прямые заимствования из герменевтической философии Г.-Г. Гадамера (известный пример Гадамера с 'земляникой' в изложении Розова превращается в пример с 'яблоком') и вставки из Г. П. Щедровицкого, поданные в пику его системной методологии, но по сути являющиеся пережитками или даже издержками мыследеятельности одного из выдающихся мыслителей второй половины прошлого века. В целом, труд М. А. Розова - образец добросовестной компиляции, но 'без божества, без вдохновенья', а потому от философии отстоящий так же, как 'Краткий курс истории ВКП(б)' в редакции товарища Джугашвили от истории страны, какой она явлена в романе 'Доктор Живаго' Бориса Пастернака или в 'Жестокости' Павла Нилина.
Эти методологические тонкости мне, тогда студенту-геологу, не были доступны, а сама идея кропотливой гуманитарной работы, стоящей, как казалось, в стороне от досадного марксизма-ленинизма, была замечательна. В моих стихах звучало в то время: 'Но где бы ни был я, Мне всегда мало света. Это моя беда - Числить себя поэтом'. Действительно, беда. После прохождения срочной воинской службы я нашёл С.С. в университете и изъявил готовность к самой что ни на есть серьёзной работе. С.С. просияла, как это хорошо у нё получается в случае необходимости. Она предложила перенести разговор к ней домой, где за огромным профессорским столом, заваленным разной грудой бумаги, сообщила мне, что работа эта под её руководством будет иметь весомые результаты в виде аспирантуры, кандидатской и докторской степени, а там, кто знает, может быть и профессорского звания и счастья трудиться с ней бок о бок на кафедре философии и научного коммунизма. Последнее, я имею в виду научный коммунизм, меня очень смущало. Был 1989-й год, но теоретическим борцом за дело Ленина я себя не ощущал. Впрочем, С.С. сумела тонко обойти этот момент и подчеркнула, что научной основой моей работы будут достижения М.А.Розова, который 'дал нам ключик, на самом высшем уровне позволяющий открывать двери ВАК, защищать диссертации и публиковать монографии, расчистил поле и засеял его образцами для подражания и освоения понятийной системы'. Этим ключиком С.С. доводила себя до экстаза, когда, казалось, ещё немного и она ринется на баррикады под знаменем 'куматоида' и 'рефлексивно-симметричных преобразований'. Возникало ощущение, что эта 'дверь в ВАК' раскрыта прежде всего для неё самой, ещё вчера получившей профессорское звание и готовой теперь щедро делиться своим новым статусом с адептами учения её первого мужа.
Нельзя сказать, что ощущение было ошибочным. С.С. действительно апологет теории социальных эстафет в том её доморощенном варианте, какой сложился на её кухне во время 'домашних семинаров' и хитроумных размышлений, как бы затеять что-то своё, отвечающее задачам времени и претендующее на вечность. Кстати 'подвернулся' Витгенштейн, точнее его наследие, и фонтанирующий идеями семинар Г.П.Щедровицкого - вот где можно было поживиться идеями с общего стола без уточнений авторских прав и чистоты изложения. Вот где действительно 'работали' рефлексивно-симметричные преобразования и где действительно можно было 'подслушать у музыки что-то и выдать шутя за своё', но выдать так, как будто это пик научной мысли и философской рефлексии. 'Куматоид в небе мчится и кричит 'Кончай учиться!', - легкомысленно подшучивали мы с приятелем на семинарах, даже не догадываясь, насколько глубока и свежа её память.
В эти годы я слушал лекции проф. И.С. Ладенко, одного из основателей методологического движения, слепого, но зрящего умом человека. Ю.П.Ивонин с жаром рассказывал о Н.А.Бердяеве, а Н.С.Розов, от которого как могла открещивалась С.С. - 'однофамилец, ничего более', объяснял, как организовать исследовательский материал в формат квалификационной работы. В памяти остались Григорий Голосов и Дмитрий Никулин, новая плеяда кандидатов философских наук, которым, однако, 'старая партийная гвардия' не позволила задержаться на кафедре. С.С. так прокомментировала отрицательные итоги защиты докторской диссертации Г.Голосова: 'Он не захотел говорить на одном языке с членами Учёного Совета'. Это звучало настолько менторски, что становилось ясно, что дай волю, и члены совета любой процедурный вопрос сумеют превратить в камеру пыток. Излагая мировоззрение Декарта и Лейбница, Никулин почти шептал, повествовал сбивчиво, но поэтично - в памяти остались его ёмкие и точные характеристики эпохи и личности. С такими людьми хотелось работать, хотелось быть за одним столом, говорить 'на одном языке'. Увы, но они не имели и, пожалуй, не желали иметь отношения к теории социальных эстафет и представляли реальную альтернативу выпестованным на советских чердаках кадрам кафедры научного коммунизма, а потому 'эстафету' им доверить было нельзя и уже к концу 1990-х они и им подобные даже и не пытались зачислить себя в питомцы гнезда В.П.Фофанова, заведующего философской наукой университета имени Ленинского комсомола, и С.С.Розовой, его зримого серого кардинала. И.С.Ладенко умер в 1996-м, Ю.П.Ивонин перевёлся в нархоз, а Н.С.Розов - в Институт Философии РАН. На кафедре остался один, как-то связанный с реальной философией человек - Наль Александрович Хохлов, но общей картины запустения и убожества это не отменяло. В такой интеллектуальной атмосфере мне предстояло защищать квалификационную работу на степень кандидата наук.
К октябрю 1995-го года, аккурат к окончанию аспирантуры, моя работа была готова. Точнее, завершена она была годом ранее, но С.С., несколько даже оскорблённая подобной производительностью без её на то ведома, сочла нужным отложить моё исследование в долгий ящик по причине недостатка, а то и вовсе отсутствия теоретического аппарата теории социальных эстафет М.А.Розова при разрешении поставленной гносеологической проблемы. 'Не использованы средства теории социальных эстафет, - тихо констатировала она, - работу надо переписать'. Для меня такое решение научного руководителя не было новостью. Я вполне допускал, что С.С. будет недовольна проведённым исследованием, поскольку проблема существования 'естественного объекта' в геолого-географическом цикле наук прекрасно решалась на основании методологических средств Г.П.Щедровицкого или с использованием понятийных средств М.К.Мамардашвили в дилемме классического и неклассического рационализма, что и было продемонстрировано в моей работе. Главу о методологических средствах Г.П.Щедровицкого пришлось опустить. Позднее, в январе 1996-го года, М.А.Розов, просмотрев текст диссертации, заметил мне в своём кабинете на Песчаной улице в городе-герое Москве, что автор пытается сочетать несочетаемое - впрячь в одну телегу коня (или кого там ещё?) и трепетную лань. Это была моя первая и последняя встреча с гносеологом.
- Жора, - рассказывал он о своих отношениях с Г.П.Щедровицким, - а тот сидел в кресле, как вы сейчас... Так вот. Жора, говорю я ему, ты фашист!
По всей видимости, у меня было самое что ни на есть растерянное выражение лица или даже опрокинутое, по Достоевскому. Если учесть, что обвинение выдвигалось в далёкие 1970-е, когда ещё действительно была жива необэкраненная правда о второй мировой, обвинение было сверхтяжёлым.
- Отчего же? - спросил я.
- Оттого! - Взгляд Михаила Александровича был по-отечески строг. - Как работает философ? Размышляет, читает, сопоставляет, анализирует. Что он может предложить на симпозиумах? Свои размышления, рассуждения, выкладки. А Щедровицкий приходит со стаей щенков, пацанов из его школы, и какой-нибудь из этого его молодняка встаёт и задаёт вам вопрос: 'Скажите, а какие средства вы использовали в своей работе?' Средства мышления. Какие ещё средства мышления? 'Как это какие? Если мышление - деятельность, а этого вы не можете отрицать, то, значит, как и всякой деятельности, ему присущи цель, метод, предмет, средства и субъект. Вы, как субъект этой мыслительной деятельности, можете ответить, какие средства были применены?' А какие средства могут быть у философа? - Розов пристально смотрел на меня, как будто ожидая ответа. - Разве что ручка?
- Хм, - недоумённо пожимал плечами я, и М.А.Розов пространно объяснял мне, что между ним и Г.П.Щ., со дня кончины которого к тому времени прошло уже около двух лет, лежит непреодолимое расхождение:
- Щедровицкий полагал, что всё, чем не занят человек, это его деятельность, то есть действия, преследующие некую цель. Я утверждаю обратное: девяносто процентов своей жизни человек не преследует никакой цели. Он просто живёт - общается, делится впечатлениями, улыбается, гуляет, отдыхает и прочее. Вот мы ныне беседуем. Есть ли какая цель у этой беседы? Вы можете её назвать? Сомневаюсь. Никакого целевого характера у большинства отношений. И только оставшаяся десятая часть может претендовать на что-нибудь значимое в плане сознательного целеполагания и организации деятельности. Как правило, человек всего лишь копирует образцы поведения, не задаваясь вопросом цели или для чего это всё. Девяносто или десять процентов? Совершенно разное видение, подход к предмету исследования. Это дистанция огромного масштаба. Щедровицкий заблуждался, утрировал рациональную подоплёку действий. А вы взялись сопрячь теорию соцаильных эстафет с его мыследеятельностью... Да тут ещё и Мамардашвили...
От встречи с М.А.Розовым у меня осталось ощущение инсценировки, как будто некий актёр, голова и сила духа, играл роль профессора Гейдельбергского университета, философа с мировым именем, каждое слово которого золотыми буквами впечатано в историю мировой мысли. Но вся эта печать была постановкой, пусть и с хорошим, заслуженным, а может и народным, но всё же актёром, который добротно отрабатывал своё звание и стезю. Актёр был ловок, умён, непревзойдён в своём амплуа, но вся эта его большая голова была только резонатором чужих идей и свершений, а широкая аналитическая натура всего лишь игрой. Спрóсите меня, как можно играть в анализ, ничего не анализируя? Как можно играть в науку, занимаясь чем угодно, но не исследовательской деятельностью? Да так же, как можно стать генералом, не выиграв ни одного сражения, или претендовать на Нобелевскую премию мира, развязав, а потом свернув локальный конфликт. Увы, но в нулевые годы 'учёные', которые ничего не исследуют, 'генералы', которые никогда не были лейтенантами, или 'писатели', которые не владеют языком, стали общим местом. Так что, по большому счёту, ничего удивительного. Весь мир - театр, а Розов в этом театре претендовал на долность помощника режиссёра, если не более. Быть может, даже заведующего труппой или художественного руководителя. Серый кардинал Института Философии, он был одним из корней, идеологом и предшественником всех этих мединских и шамхаловых, оккупировавших десятком лет позднее околонаучные ведомства и министерства и меркантильно уничтожающих институты знания и культуры. Хотя, в отличие от всей этой армии профурсеток нового авторитарного режима, М.А.Розов, в известной степени, ещё был учёным, а не персонажем Диссернета, но учёным с огромными амбициями, удовлетворить которые не могли ни его аналитический ум, ни ограниченные родным языком гуманитарные способности.
- Откуда мы можем знать, какая теория станет научной парадигмой? - задавал он глубокомысленный вопрос, иллюстрируя мысль о возможном торжестве его теории в программируемом не нами будущем.
Да, Розов 'тягал' постепенно, рационально и медленно идеи из работ Витгенштейна и Щедровицкого в надежде, а вдруг именно его 'расчёт' окажется более приемлем для научной традиции. Ему, правда, очень хотелось видеть себя среди классиков отечественной философии: если не рядом с именами Н.А.Бердяева и В.С.Соловьёва, то хотя бы промеж Э.В.Ильенкова и М.К.Мамардашвили. Куда-то промеж он и попал. Профессор не догадывался, что философские идеи не высасываются из пальца и не подбираются крохами с чужого пира. Мысль, если звучит, то звучит ясно и во всей полноте. Почему именно мысль 'садится' на Г.П.Щ. или Пятигорского, а не на Розова или Генисаретского, одному Богу известно. Не иначе как благодать, за которую мир взимает платой ни много ни мало, но саму жизнь. А Михал Санычу жизнь нужна была совсем не для того, чтобы возложить её на алтарь мышления и языка, которые служили ему не более чем подсобным инструментом в достижении истинной цели комфорта и почивания на лаврах. Отсюда, мёртвая речь его теоретических работ, надуманность метафизических метафор, размытость понятий, заимствования, выдаваемые за ход собственной мысли, - всё то, что выдаёт работу что называется 'без божества, без вдохновенья'. Свободный язык Гадамера, онтический Хайдеггера, математическая и одновременно художественная возвышенность мысли Витгенштейна, методологическая чёткость Гуссерля или Щедровицкого при всём несходстве способов выражения мыслительной деятельности этих учёных обнаруживают единый дух, единый порыв, который и есть подлинное мышление и бытие, констелляция человека и бытия, 'скачок' или выход, что вершит судьбами пророков, провидцев, прозорливцев, поэтов, а именно ими, в конечном итоге, и являются мастера своего дела.
Розов не был мастером в этом смысле слова, и жизнь никогда не могла предстать в его видении непрерывным творческим становлением.
Он был мастером обустройства уровня жизни, а это совсем другое.
Собственно, к этим выводам я прихожу на основании анализа, то есть сопоставления и сравнения его работ с трудами ряда учёных-гуманитариев, частично названных выше, благодаря которым ныне возможно существование таких феноменов как М.А.Розов и его эпистемологическое наследие.
Этот подтекст и прочёл профессор в моей кандидатской диссертации в своих холодных аппартаментах в январе 1996 г. Тщательное соотнесение понятийной базы теории социальных эстафет с работами Г.П.Щ. и М.К.Мамардашвили высвечивало всю её компилятивность и бесполезность для целей научных исследований. Мда, не такого анализа ожидала С.С., результаты которого обескураживали её, тем более что сама она никак не могла понять, то ли это выполнено добросовестным глупцом-восприемником, то ли здесь кроется бунт на борту корабля. Во всяком случае, по её мнению, стоило поставить этого 'восприемника-ученика' на колени, что она и делала самым решительным образом.
Разительное изменение отношения проявилось сразу после моего зачисления в аспирантуру при кафедре философии НГУ. И если прежде были улыбки и некоторая совместная теоретическая работа, то уже в сентябре 1992 г. я увидел иной облик участливой 'бабушки'. С.С. испепеляюще всмотрелась в меня из-под толстых стёкол очков, сощурилась и осведомилась, что я здесь делаю. С дурацкой улыбкой мне пришллось объяснить, что я решил продолжить образование не только на кафедре философии, но и в магистратуре геологического факультета со своими сокурсниками, вместе с которыми три месяца тому назад мы получили дипломы с квалификацией 'геолог'. После этого моего заявления С.С. преисполнилась ко мне сочувствием таким, что на следующий же день сообщила в отдел аспирантуры о магистранте, намеревающимся получать стипендию как в магистратуре геологического факультета, так и в аспирантуре при кафедре философии. Алла Николаевна Тимохина была раздосадована, но ничего не поделаешь - на обращение научного руководителя не могла не последовать реакция, и меня поставили перед выбором: либо ГГФ, либо философия. Конечно же, я ничего не знал об активности своего научного руководителя, которая к тому же посетовала на то, как - 'надо же! случайно!' - завотделом аспирантуры Тимохина обнаружила одну и ту же фамилию в разных списках и теперь инкриминирует мне нарушение какого-то там Кодекса. Воспитанный на ленинском 'Учиться, учиться и учиться!' я и в мысли не допускал, что нарушаю закон, подавая заявления на послевузовское образование в два места одновременно. Пристыженному, мне пришлось отказаться от работы с Эриком Аршавировичем Егановым, крупным специалистом в области литологии, методологом и по-настоящему творческим человеком не только в науке.
С этого времени тема диссертационной защиты стала главной в наших отношениях, и любые пожелания и нужды С.С. требовали немедленного удовлетворения, потому что 'так нужно для диссертационной работы' или 'этого требует процедура защиты'. Так, разом я оказался под опекой С.С. Впрочем, опека эта была более на словах, чем на деле. Опекать приходилось мне. В тот же год С.С. тяжело заболела, как потом она заболевала неоднократно, но это был первый раз на моей памяти, и я отнёсся к этому серьёзно. Заболела она по причине недостатка полноценного летнего отдыха на море. В начале июля меня, как будущего своего аспиранта, она отправила в агентство воздушных сообщений на Детском проезде покупать билеты на самолёт для себя, приёмного сына Костика и своего нового мужа Якова Моисеевича Буждана. Все они люди занятые, С.С. в особенности - ей необходимо было успеть прочесть монографию или что-то в этом роде, а время, как всегда, поджимало и стоять целый день в очереди не было никакой возможности. День был солнечный, душный; пробиться в авиакассы летом 1992-го представляло настоящую проблему, но я-таки отстоял положенный срок и убедился, что билеты в указанном направлении - Сочи, Адлер - распроданы. Нужно было снова поутру занимать очередь, чтобы хоть с какой-то степенью вероятности попытаться попасть на борт, вылетающий через 45 суток, потому как ближайшие даты были раскуплены заблаговременно. Приезжать занимать очередь в 6 утра в Академгородок мне, в то время жителю Речпорта в Первомайском районе, было совершенно нереально, а записаться в очередь в 8 утра означало опоздать снова, и отпуск моего дорогого профессора, ведущего специалиста по классификационной проблеме, был сорван, поскольку С.С. так и не смогла найти никого, кто займёт очередь с утра пораньше.
После же того, как С.С. сказалась больной, аспирант первого курса взял на себя заботу как о проведении семинаров, так и о чтении лекций по философии у студентов-геологов. Продолжалось это почти две трети семестра и аттестовать студентов мне приходилось самому, что, надо сказать, льстило моему самолюбию, но не кошельку, ведь занился всем этим я на общественных началах. 'Зачтётся как практика', - обрадовала меня Розова, и мне подумалось, что так оно у них, у гуманитариев, и должно быть. Большинство особенностей её поведения я принимал за специфику гуманитарной науки: мол, мало ли у кого какие тараканы в голове, у философов - вот такие! Тараканов было много, и меня о них предупреждали, но раз взялся за гуж... С.С. же представлялась мне настоящим подвижником от науки, и здесь язык меня не обманывает - она всегда и во всём подвижничала, но только от науки и на себя. Говоря геометрическим языком, С.С. всегда коллинеарна науке, то есть находится на одной с нею прямой, но не факт, что действует в том же направлении. Чаще в строго противоположном.
Об этих её особенностях мне было известно, много более чем она подозревала. Град предупреждений обрушился на меня сразу, как только я изъявил желание иметь с ней дело. Начинались они стандартно: дескать, С.С. с некоторыми причудами и не всегда мотивированным поведением, - и завершались так же стандартно: с такими людьми в науке делать нечего. Однако все эти предупреждения казались мне надуманными, и для себя я находил объяснения, чтобы не принимать их всерьёз. Действительно, разве можно было всерьёз относиться к рассказу о несчастной любви и сдвинутой на этой почве крыше? М.А.Розов бросил её где-то в 1983-м, когда ему предложили заведовать одной из кафедр философии МГУ. Оставив С.С. на произвол судьбы в трехкомнатной на Морском проспекте в Академгородке, он женился на своей аспирантке Н.И. Кузнецовой и переехал в столицу. Ребёнок Н.И. умер, не дожив до совершеннолетия. Говорили, что Н.И. считает его кончину местью С.С. за то, что она увела мужа. Разве можно было этому верить? Завкафедрой иностранных языков Кобков поведал мне, что видел, как с утра пораньше она, босая, бежала с Б.С.Митрофановым по улице Ильича, держа указательный палец над головой и вращаясь вокруг него. Всё это бывший военный переводчик рассказал мне на кандидатском экзамене по английскому на соответствующем экзамену языке, как только узнал, кто мой научный руководитель. Я лишь пожал плечами и счёл, что у каждого свои причуды.
- Зачем тебе нужна эта проституция? - спросила меня одна из академических матрон.
- Какая? - удивился я.
- Кафедра философии, - с некоторым даже возмущением проговорила она.
- Почему проституция? - не понял я.
- Потому что научный коммунизм, - объяснение было простым.
Действительно, кафедра философии состояла преимущественно из марксистов-ленинцев и частично из партийных работников, которые тоже, кроме как теорией мировой революции, порадовать ничем не могли.
И всё-таки я надеялся на лучшее, быть может, на чудо демократических преобразований, которые только начали набирать свою силу в девяносто втором, в стране, где исконно полагалось греховным всякое свободомыслие и плюрализм. С.С. же прекрасно удавалось имитировать плюрализм, хотя, конечно, пока дело не доходило до подсчёта академических заслуг. Но и они, как стало ясно со временем, не были определяющими в отношениях. Со временем монетарная экономика переделала С.С. по своему образцу, хотя и прежде главным для неё были и оставались деньги: кто, сколько и как тихо сможет оплатить академические услуги. Со временем этот принцип заслонил для неё все остальные настолько, что ни перспектива огласки её методов работы, ни гносеологическая ничтожность 'исследовательских результатов', ни сокращающийся шагреневой кожей круг общения уже не могли сколько-нибудь повлиять на настоятельную необходимость получения другого, хрустящего, результата.
По характеристике одного из руководителей Института Философии и Права СО РАН, самая выдающаяся интриганка Академгородка, С.С. умеет обставить дело таким образом, что, оказывается, и работу выполнила она (все об этом знают, хотя на диссертации стоит имя кого-то другого), и защиту организовала она (прилюдно она прикладывает огромные усилия, правда, ничего не стоящие в контексте её приватных телефонных переговоров), и на бобах осталась она (поглядите, как тяжело живёт профессор, ничего лишнего не может себе позволить). Эта виртуозность теневой и, надо бы сказать, основной стороны её академической деятельности сродни, как ни странно, тем домашним семинарам, которые устраивались М.А.Розовым в 1970-е гг. Быть неформальным лидером, серым кардиналом при слабом первом министре - вообще тренд наших дней, тренд удавов с психологией потребителя даров природы, труда и людей, произведших эти дары своим трудом, потому все составляющие подобной 'работы' заслуживают самого пристального рассмотрения. И, несомненно, путь по кривой вниз и вниз от какой-никакой академической мысли к корыту благополучия социальных эстафет вымогательства и воровства - феномен, достойный изучения психологической и антропологической наукой.
![[]](/img/k/kustow_o/kumatoid01/kumatoid.01jazhilswoejhimerojartemowcharenko2.jpg)