Ближе к побережью расположилась низменность, по сути - один большой склон, примерно до середины, затем он выравнивается и преимущественно однородной поверхностью примыкает к берегу, где ныне обкатывается волнами холодных вод, а после - продолжается шельфом под ними. Зимой, шельф леденеет вместе с сушей и тогда их не различить между собой. В этот период года, местность не была покрыта льдами, а на ней и под ней кишела жизнь. Ровно настолько кишела, насколько жизнь вообще может кишеть в подобном месте, при здешнем суровом климате. Там, где почва - злаки и осока, а также некоторая другая растительность, разновидностей особенно выносливых, где камни - лишайники и мхи.
Промозглая земля покрыта мелкими трещинами и более широкими расщелинами, рытвинами, реже - оврагами и ямами, усыпана камнями разных размеров, в основном - большими булыжниками. Между камней, в виду трудной доступности, встречаются норы, а в трещинах и глубже них - в самой земле, прячутся насекомые, - они здесь также водятся, причем в значительном разнообразии, которого никак не ждешь от вечной мерзлоты. И то, что ими питается, и то, что питается тем, другим, - водится тоже.
В небе летают распространенные у побережья птицы, кричат и срываются вниз к воде, другие же, напротив - взмывают ввысь с ее поверхности; на прибережных скалах сидят, словно несут вахту, альбатросы: могучие короли поднебесья, их широкие крылья способны выдерживать длительные перелеты без отдыха; способны, низко брея, срезать пену с морских волн и охотиться на обитателей вод - тех из них, что тяготеют к поверхности. Впрочем, прямо сейчас, охотятся на мелких рыбешек, а также криль, более многочисленные и суетливые чайки, куда мельче размером; альбатросы же - сидят на облюбованных насестах - тронах: сидят, взирая на мир свысока. Здесь небо ежесекундно атакует землю, и вода - небо, и земля - воду, и наоборот, и так - без конца, до края ледников, где жизни все меньше, как повелось испокон веков. В общем - как и везде, но здесь - борьба за существование особенно явно выражена.
На берегу устроили лежбище моржи. Огромные животные лениво ворочаются из стороны в сторону, переваливаясь с боку на бок, иногда подползая и пристраиваясь ближе друг к другу, однако большую часть времени проводя неподвижно. У моржей борьба за самку выражена не так ярко, как, к примеру, у более мелких ластоногих - родственных им морских котиков, или у агрессивных по природе своей морских слонов, а в лежбища они сбиваются, в основном, ради тепла, защиты и пропитания, но и для размножения, конечно, тоже. Охотятся стадом и могут долго оставаться в воде - от холода их защищает жировая прослойка. А вот спать в воде все же не могут, и потому - вынуждены отдыхать на суше.
Издали за моржами наблюдает белый медведь. Они об этом знают, но не подают виду. Только когда тот подбирается на опасную дистанцию рывка, окраинные моржи издают резкие предупреждающие звуки, адресованные не столько хищнику, сколько сородичам, а медведь -вынужденно отступает; благо, косолапый - далеко не из самых крупных, а потому и напасть может, разве что на отбившуюся от стада, не слишком выдающуюся размерами особь, или на малышей. Но за последних беспокоиться не стоит: пока еще волосатые детеныши прячутся меж взрослых, а те их отгораживают от мира и опасностей, что в нем подстерегают, своими огромными и, отчасти, бесформенными тушами. Потом их волосы обкатаются о твердую поверхность, а кожа станет лысой и толстой, как у родителей - с этим у моржей сопряжена неотъемлемая часть взросления.
Чуть поодаль и в стороне от лежбища, на возвышенности, под тихий шум прибоя невысоких волн дремлет старый Идлир; его кожа - цвета моря, из которого однажды вышел, а единственный бивень - желтый и древний - покрыт резьбой руки неизвестного мастера. Говорят, Идлир с теми изображениями уже родился, а второй свой бивень потерял в схватке со страшным китом, живущим в самой пучине вод, - китом прародителем всех прочих китов. И если на суше нет врага опаснее медведя, то в море - не существует чудовища, страшнее кита, и так - для многих животных, не только моржей. На втором бивне Идлира, ныне утраченном, по преданиям, было запечатлено будущее всего, что проживает в плену у вечной мерзлоты, а на первом - том, что сохранился, в общем и целом, почти не тронутым до сих дней - прошлое. И даже оставшейся летописи достаточно, дабы почитать Идлира, не как вождя, но как мудрого наставника и шамана, тем более, что старше него нет среди моржей. Оставшийся бивень такой большой и широкий, что мешает передвигаться, тогда как для большинства сородичей, бивни - знатное подспорье в жизни и для того, чтобы карабкаться на скользкие льдины да крутые обледенелые утесы, и в качестве оружия.
Идлир - отшельник - спит, но среди молодняка нет покоя и нет должного понимания его значения, которое, как известно, приходит со временем, и потому, то тут, то там, и раз за разом, едва созревшие самцы, чуть что не поделив, лениво борются друг с другом. В такие моменты они сцепляются бивнями, скрежещут ими, толкаются и голосят. Бросаются и валяют друг друга, прижимая к земле, но не раня и не доводя до увечий. В лежбище вокруг них, образуются пустыри, как татами или ринг, и пока одни сражаются, другие - наблюдают.
С громким писком и неуклюже уносится детвора прочь, во все стороны от дебоширов, и прячется за взрослыми, а оттуда - под боком и будучи надежно прикрытой широкими ластами - с любопытством и страхом смотрит - слишком молодая, чтобы понять, но недостаточно зрелая, чтобы, подрастеряв былой запал и не участвуя в конкурентной борьбе за самку и даже позабыв, что это значит - чувствовать азарт и прилив сил схватки - молчаливо порицать разразившееся веселье за то, что потревожили и прервали их сон и покой.
Все старики в этом негодовании схожи, но только не Идлир - он-то все понимает, все знает и ничего не забыл, а со временем рисунки памяти на его бивне становятся лишь четче в деталях, по мере того, как бивень разрастается - они созревают. Когда случается драка, древний морж приоткрывает один глаз и поднимает тяжелую голову; ветер колышет длинные и роскошные белесые вибрисы, ближе к концам пожелтевшие, а полуслепое выпученное око какое-то время таращится, словно бы в никуда, поворачиваясь вместе с головой, мнимо бесцельно, но в действительности - ищет источник шума. И когда находит, удостоверившись, что все в пределах лежбища идет своим чередом, и что жизни его подопечных ничто не угрожает, око вновь закрывается, голова опускается, и старый морж засыпает.
Он редко спускается вниз к остальному стаду, только когда приходит пора выдвигаться на новое место, и тогда все терпеливо ждут, пока Идлир спустится, а это действо порой затягивается на целый день, несмотря на то, что залегает старый морж, обычно, не очень высоко, но ровно настолько высоко, насколько требуется, дабы держать окрестности под контролем. Сам шаман давно не охотится - ему приносят пищу, как подношения или дары на алтарь, и в качестве платы за мудрые советы. Идлиру, с каждым годом, все трудней даются переходы, но нет и не было существа, более почитаемого стадом, помимо великого духа, пропитывающего все - единого для всех тварей Бога, и потому, ни одному члену моржовьего племени, не представляется возможным даже помыслить о том, чтобы оставить старика за собой и уйти без него. Можно сказать, что Идлир задает темп всему стаду, а оно ему - за размеренность и отсутствие спешки - благодарно.
Вместе с медведем в окрестности пришел песец, и это он привел косолапого, а не иначе. Песец - хитрое и коварное существо, в нем нет ни капли благородства или жалости. Когда один из сородичей песца попадает в капкан, тот скорее перегрызет ему глотку, а затем - насытится его же плотью, нежели поможет в беде, и уже этим песец заслужил свое право существовать. Песец - приспособленец, каких полно и среди людей, несмотря на то, что те вышли из естественного отбора в привычном смысле и, казалось бы, построили общество разума. Приспособленчество - основа эволюции и основа выживания, но оно, очень часто и даже почти всегда, противоречит понятию чести. Теперь, пока пустоголовый неуклюжий напарник дурил и тратил драгоценное время и остатки сил в попытках урвать куш больше того, что сможет проглотить, песец рыскал в округе в поисках доступной пищи.
В этот темный и страшный час для всех грызунов - жителей низины, маленький и неопытный лемминг выбрался из норы, вопреки решению матери не высовываться, пока опасный хищник бродит в округе, и чтобы доказать превосходство над собственными братьями. Он считал себя храбрецом, но по правде был глупым и молодым. Его вел голод и желание отличиться, доказать свою доблесть, и еще, если только совсем чуть-чуть, - его вело любопытство: ведь никогда прежде не видел он песца и никогда не чувствовал настоящего страха.
Маленький лемминг был далеко не самым большим зверьком из помета, и едва ли пошел бы на тот риск, на который шел, будь он крупнее и красивее, или умнее, и выделяйся вообще хоть чем-либо среди прочих братьев. Как и у большинства леммингов, его шерстка была грязной масти: рыжевато-коричневая с вкраплениями черных пятен, что обеспечивало некоторую маскировку. Он двигался осторожно и перебежками, то и дело путаясь короткими лапками во мхе, падая и поднимаясь, иногда - кубарем скатывался вниз и срывался с уступов, куда упорно и наперекор всему взбирался вновь и вновь, и так - до победного конца. Однажды, приметив очередной сочный стебель, маленький лемминг уже не мог заставить себя отказаться. При всем при этом, он почти не ел на месте, но собирал траву во рту в огромный ком за щекой - он, таким образом, не только собственное брюхо набивал, - он чувствовал себя кормильцем всей семьи, что придавало сил, но и налагало ответственность, слишком большую для столь юного лемминга. И еще, он ощущал неправильность того, что делает, но некий огонь внутри, зарождающийся в кишках и поднимающийся к груди, - огонь, от которого дыхание учащалось, а здравость ума затмевала легкая эйфория, побуждал его продолжать движение вперед вопреки аргументам разума. Каждое мгновение безнаказанности лишь убеждало маленького лемминга в успехе начатого им предприятия и не давало закончить авантюру, хотя собранной пищи уже вполне хватало на прокорм в течении времени, достаточного, дабы переждать опасность в уютной норе.
Так продолжалось, пока шорохи вокруг не затихли, и насекомые, и резкие порывистые вскрики чаек, тонущие сначала в ветре, а затем - и в толще вод, куда стремглав ныряли, охотясь и далекий, но громкий рев обделенного добычей медведя, и вторящие ему, не менее громкие, но куда более многочисленные вопли моржей - вся эта какофония звуков затихла и померкла, а храбрый маленький лемминг услышал собственное учащенное сердцебиение еще до того, как почувствовал запах, - до того, как осознал, что учуял запах смерти. Это был песец, и пускай лемминг никогда прежде не видел песца, никогда не слышал и никогда не нюхал, он наверняка знал, что этот чуждый и опасный запах, учуянный им благодаря перемене ветра, которая его же, тем самым и спасла, мог принадлежать одному только воплощенному кошмару грызунов, ужасу всех мелких наземных животных, обитающих в здешних землях и никому другому. Нечто сродни зову предков пробудилось тогда в крови маленького лемминга, и заставило прижаться к земле у стенки близлежащего оврага, затерявшись среди скудной травы, навострив до предела все органы чувств.
Песец пыхтел, когда бежал - старый и матерый. Нюх все чаще его подводил, но был по-прежнему острым. Лис хромал на одну лапу и это, в свое время, заставило его стать еще хитрее и коварнее; часть левого уха песца была оторвана пулей. Если бы не своевременное предупреждение ветра, - если бы не удачный случай, тут бы и конец пришел маленькому храброму леммингу, однако случилось - что случилось - и он успел схорониться.
Когда вниз посыпались крошки грунта, лемминг понял, что хищник прямо над ним. Песец почему-то задержал дыхание, словно готовясь к броску. Замер наверху без движения, и маленький зверек испугался, справедливо полагая, что этот миг, вполне возможно, станет для него последним. Но жизнь не проносилась в его воображении, как это часто бывает, а учитывая, сколько лемминг прожил в общей сложности - случись так, это было бы очень короткое кино. Тогда, вместо того, чтобы вспоминать все значимые и не очень, но памятные моменты, он на секунду представил себе глаза хищника: холодные, аки лед и мертвые, ядовитые, без капли сомнений или жалости - полная противоположность милосердию, - глаза убийцы. Представил его зловонное дыхание и клыки-сосульки, которые, однако, не тают с потеплением, но до глубокой старости сохраняют свою остроту; представил, что с ним будет, когда пасть захлопнется, удерживая зверька в смертельной хватке капкана челюстей, из которой не суждено тому выбраться. Представил и преисполнился решительности не умереть, но лишь на миг - на краткое мгновение, а после - почувствовал бессилие и слабость в дрожащих лапках. Его вновь спасла изменчивая фортуна, которая так часто сопутствует молодым, что ошибочно начинает казаться - будет с ними вечно, а старый песец, уже приготовившийся было спрыгнуть в овраг, где лемминг прятался, да поискать там тщательнее, вдруг, услышал шум поблизости, и сразу же устремился на северо-запад, откуда тот доносился.
Когда прошло, по его мнению, достаточно времени, а лис, к тому моменту, должен был отойти на безопасное расстояние, лемминг быстро вскарабкался на уступ оврага и устремился к родной норе, но на полпути к ней, ветер вновь переменился, и на сей раз, удача изменила храбрецу, а ветер дунул не в его пользу. Лемминг думал - песец убежал, и достаточно далеко, но на проверку, это оказалось не так: долгие годы охоты, научили лиса преследуя, не терять из виду тылы, а также, принимать быстрые решения, к тому же охотился он не слепо - но осторожно, останавливаясь и прислушиваясь на случай, если рядом есть добыча посговорчивее. Та его жертва, на которую отвлекся, сумела избежать гибели, но теперь, зная наверняка с кем имеет дело и чувствуя стойкое амбре ужаса исходившее от лемминга, - амбре, которое принес с собой ветер, дразня его ноздри, морда песца вытянулась, а края губ растянулись, оголив зубы, словно в кровожадной ухмылке и он неспешно двинулся за леммингом в обход, прекрасно зная повадки жертвы, имея лапы длиннее и будучи куда богаче опытом. Песец вымахнул прямо перед родной норой лемминга, когда тому до нее оставалось совсем ничего, и первое, что увидел перепуганный зверек, отпрянув, были не глаза хищника, которые уже настолько глубоко засели у него в голове, что и в воображении его, утвердились, прямо как сейчас - наяву, но увидел он старое и гнилое мясо, засевшее глубоко между зубов песца, у самих бледных его десен, - увидел, и припустил прочь, как никогда не бежал доселе.
Так, он несся по склону вниз - к побережью, петляя меж оврагов и перепрыгивая ущелья, избегая ям, несколько раз, чуть не свалившись в них, - несся от хищника позади себя, а лис, играючи, следовал за ним, неотступно дыша в загривок, и от смрада дыхания мясоеда, лемминг с кристальной ясностью осознавал, что кончина его уже решенное дело, а от опустошающего чувства, что следовало за пониманием этого факта, шерстка зверька встала дыбом.
Он, однако, продолжал бежать, все еще в надежде скрыться, как никогда, и сколь бы не отчаявшись, живое не способно принять собственную смерть, и в глубине души, хоть капельку, но веруя в спасение, даже в заведомо предрешенном деле, каким представлялось и леммингу, и лису то, что происходило между ними в тот миг. Многие хищники, прежде чем покончить с очередным кругом вечной гонки на выживание, любят повозится, как кошка с мышкой. Но если домашней кошке смерть от голода не грозит в любом случае, то для дикого зверя в лоне природы - возможность такой кончины весьма вероятна. И даже несмотря на это, чувство, что испытывает победитель - тот азарт, как амброзия столь упоителен, что отказаться от дурмана, единожды испробовав, невозможно, а в охоте, таким образом, основополагающим мотивом служат два простых стимула - это непосредственно сама добыча и азарт ее преследования. Песец был старым и матерым, да в довесок к тому - еще и голодным, и потому, не стал тянуть слишком долго; вот только едва взмыл вверх в финальном рывке, лемминг, учуяв, что смерть стучится в дверь, наоборот, инстинктивно юркнул вниз, в одну из щелей под ними, а лапы лиса, по итогу прыжка, пришлись в пустоту, и тогда-то хищник рассвирепел не на шутку, вот только было уже поздно.
Ближе к побережью - там, где склон выравнивался, трещин становилось все больше и вместе они складывались в единый лабиринт тоннелей, перемещаясь по узким тропам которого, зверек маленький, вроде лемминга, мог чувствовать себя в относительной безопасности, а зверь побольше - вроде песца - не всегда пролезет внутрь. Так и получилось, и лишь когтистая лапа мелькала, бороздя стены тоннелей, в попытках дотянуться.
Нельзя сказать, что лемминг спасся, скорее - отстрочил неизбежное, и потому - продолжил свой побег. Он бежал и петлял, сворачивая то в один, то в другой тоннель, но это не сильно помогало, ведь лис видел все хитрости, будучи над ним. Когда же, вскоре, приблизился к выходу из лабиринта, песец обвалил тоннель позади и перегородил ему дорогу. Тогда, увидев слюну, капающую с его зубов и голодный взгляд торжества победителя, лемминг сделал то, что никогда бы прежде не поверил - способен сделать - набрав скорости разгону, проскочил у песца между лап.
Сразу после того, как хищник оторопело развернулся, зверек побежал, взбираясь теперь вверх, по склону, - по тому самому склону, на возвышенности которого, тихо и мирно посапывал старый морж Идлир. Позабыв обо всем, вне себя от злости, с глазами навыкате и пеной у рта, песец, что было мощи, гнал за леммингом. И в заключительном миг, не видя конца возвышенности, или же потеряв его в слепой ярости, перемахнул через вершину скалы, рухнув вниз на острые камни. Только отчаянный крик оставил он после себя и множество костей убитых зверей, в тех краях, что оставил позади. Тот последний крик, вместе с песцом, вскоре поглотили волны, он утонул в гомоне чаек, а прах костей - укрепил хребет земли, ее остов. И потому, нельзя сказать, что жизни животных, убитых, пропали даром, ведь ничто не берется из ниоткуда и не исчезает бесследно. Лемминг долго смотрел на волны, не веря в собственное чудесное спасение и пробудившийся Идлир смотрел на море вместе с ним, а после - накрыл зверька огромной ластой, приводя в чувство, и направил маленького, но храброго лемминга домой - в родную нору, к матери и братьям, покуда еще не стало слишком поздно и на охоту не вышла сова.