В прошлый раз Дождь пообещал, что придет к чаю. Он тогда спускался по лестнице вниз, в жемчужное сияние звенящей ноябрьской ночи, и придерживался красивой рукой за шаткие деревянные перила. Мальчик хорошо это помнил, потому что ему отчего-то не хотелось, чтобы Дождь уходил.
Теперь Мальчик ждал его с минуты на минуту. Он не торопясь накрывал на стол и расставлял белые чашки и вазочки с печеньем и мармеладом. Дождь любил сладкое, и Мальчик хорошо это знал.
Он немного запаздывал, но Мальчик почти не беспокоился. Он знал, какой непростой у Дождя характер, и как наивно порой бывает верить его словам. Он мог опоздать и на десять, и на двадцать минут, и на два часа, и мог даже прийти вовремя, а мог не появиться вовсе. Но если он не приходил в назначенный день, Мальчик всегда ждал его назавтра.
В маленькой кухне Мальчика особенно уютно было именно по вечерам. Теперь, в ноябре, когда приближалась зима, и в серебряном лесу по ночам все чаще выли волки, а таинственная луна, вставая из сосновой темноты, казалась сначала алым костровым отблеском на старых резных стволах, вечера приходили раньше, и Мальчик зажигал свою старую лампу и ставил на плиту чайник тоже раньше обыкновенного. И тогда в кухне начинало сладко пахнуть смолой и тем мягким теплом, какое обычно бывает только в деревянных домах и только поздней осенью.
Мальчик еще раз взглянул в окно, потом сел к столу и прислонился плечом к теплой деревянной стене. Он взял чайную ложку и начал играть ею; ложка красиво отражала пыльно-золотистый свет лампы и горела в его руке причудливой многогранной искрой. Мальчик улыбнулся: он вспомнил, как однажды Дождь в шутку сказал, что у него в шкафу для посуды пропадает целый оркестр. Да, Дождь во всем умел найти музыку... Под его пальцами в искристом изгибе этой чуть погнутой и в общем-то уже совершенно никчемной ложки зазвучала бы мелодия - дрожащим, несмелым сиянием - подобно тому, как весь свет, какой только есть в мире - и солнечный, и звездный - загорается на свечном фитиле маленьким слепящим огоньком. Когда Дождь приносил свою старую гитару с четырьмя жесткими железными струнами, он мог играть Мальчику до самого того часа, когда перед рассветом становится так нестерпимо холодно, что обычно приходится выпить еще по чашке чая. Мальчик вслушивался в каждый отзвук и иногда даже пытался напевать то, что играл ему Дождь, правда, тот уверял, что у него это вовсе не получается, и поэтому лучше не делать этого вообще. Но в этом Дождь ошибался - ведь ценность музыки, как иногда казалось Мальчику, совсем не в ее совершенстве...
Но с некоторых пор Дождь все реже играл Мальчику по вечерам. Этой весной все изменилось, и Мальчик хорошо помнил тот ослепительный майский день, с которого все началось.
Он сидел тогда за столом в своей маленькой комнате, полной света, узорного и калейдоскопно-зеленого из-за плюща, обвивающего окно. Он читал какую-то старую книгу о море, у которой были такие тонкие, сухие желтые страницы - как кленовые листья в октябре. Солнечные лучи просвечивали сквозь кружево этих страниц и грели пальцы Мальчика, а он читал и думал о том, как теперь, в этот лучезарный день, должно быть, светлы и резны корабли в далеких весенних морях, и как упруги стебли медовой травы, которой поросли крутые, синие, изрезанные ветрами берега. И на столе у него стояла банка из-под варенья с огромным букетом сирени, набранной утром в белоснежном, сотканном из росы и света лесу, и Мальчику казалось, что он совершенно счастлив.
Потом к нему пришел Дождь. Он был весел и сказал Мальчику тогда, добродушно кивнув на окна, распахнутые в снежно-яблочный сад:
- Отчего ты не зашторишь окон? Разве тебе не мешает солнце?..
Мальчик смущенно взглянул на него и пробормотал:
- Я просто увлекся чтением и забыл зашторить.
Дождь кивнул, не обращая внимания на растерянность друга, и подмигнул ему:
- Угадай, что я тебе принес?..
Мальчик быстро взглянул на черную клеенчатую тетрадь, которую Дождь крепко держал в руке, улыбнулся и подумал: "Он написал что-то, что ему самому безумно нравится... И он принес ноты, чтобы сыграть мне это. И сейчас ему во всяком случае не до чая". Мальчик сказал:
- Я же все равно не догадаюсь, что ты опять придумал. Давай, выкладывай. Чаю хочешь?
- Да какой там чай!.. - отмахнулся Дождь. - Я написал симфонию. Ты себе не представляешь, как удивительно в ней все сложилось!.. У меня никогда не получалось ничего подобного. Пойдем, пойдем, - потянул он Мальчика за рукав. - Пойдем на крыльцо, я сыграю тебе.
Мальчик положил книгу на стол, и они вышли на крыльцо. Неровные края листьев расчертили сияющий майский полдень золотыми ломаными линиями, и небосклон, казалось, полон резной синевы, как свод соснового леса поздней осенью, до которой тогда было так далеко. Дождь растерянно улыбнулся и слегка дрожащей от волнения рукой раскрыл свою тетрадь, и Мальчик увидел, какие у нее мягкие, потемневшие страницы со сплошь изрисованными полями.
- Ты только не волнуйся, - ласково сказал Мальчик.
- Вот глупости, - сердито фыркнул Дождь. - Ты слушай лучше.
Тихой, бархатной волной прозвенел первый раскат грома. Дождь зажмурился и взмахнул руками, как будто вычерчивая музыку в темнеющей, неясной вышине и разгоняя к берегам синеву. Он выронил тетрадь, но сам этого не заметил. Мальчик улыбнулся, поднял ее и положил на перила, спускаясь по ступенькам в сад, вспыхнувший симфоническим заревом весенней грозы.
Когда Дождь играл грозы, музыкой становилось все. Весь мир был создан словно лишь для того, чтобы как причудливый музыкальный инструмент слушаться каждого движения его руки и рассыпаться, звеня и искрясь, на ноты. Спускаясь в сад, Мальчик чувствовал, что входит прямо в музыку: сверкающая гребнями, лазоревая гроза и шум качающихся на ветру, скрипучих сосен и были самая ее суть. Мальчику было очень трудно понять, как Дождю это удается, но он и не пытался. Он просто стоял под ливнем, уже мокрый насквозь, и тихонько подпевал, совершенно не попадая в мотив.
Потом, когда свечерело и небосклон, казалось, исчез, и остался только бесконечный свет, сиреневый, душистый и полный отзвуков, Дождь и Мальчик вдвоем сидели на ступеньках и разговаривали. Мальчик пил чай с вареньем, чтобы согреться, а Дождь каждые пять минут спрашивал:
- Ну верно, она удивительно хороша?
И Мальчик каждый раз молча кивал и улыбался ему.
- Да... Но это пока все не то... Ты знаешь, я хочу написать еще одну симфонию, но тихую, без грозы. Буду приходить с гитарой и наигрывать - из этого всегда что-нибудь да выходит, ты знаешь. Это будет последняя вещь в этом году, и я должен закончить ее как раз к ноябрю... Получится, как ты думаешь? - сказал Дождь.
- Конечно, - ответил Мальчик.
Несколько дней после этого Дождь был в прекрасном настроении, смеялся и шутил по поводу и без повода и не расставался со своей черной тетрадкой. Мальчик радовался, глядя на него, поил его чаем и иногда читал ему вслух что-нибудь из своей старой книги про море.
- Знаешь, - задумчиво говорил Мальчик. - Иногда мне так хочется по-настоящему увидеть море... Я ведь сам себе его придумал, а на самом деле почти не знаю, как оно выглядит. Это так странно - ведь я даже несмотря на это почему-то совершенно уверен в том, что оно очень красивое...
- Красивое, да не очень, - пожимая плечами, отвечал Дождь. - Я его несколько раз видел. Оно в бурю красивое, а так - ничего особенного...
- Это твое море, - возражал Мальчик. - Оно, может быть, вовсе не то, о котором говорю тебе я. Это совсем не одно и то же.
Дождь пожимал плечами и снова брал в руки гитару. Он вслушивался в тихий струнный перезвон и улыбался, как ребенок, засыпающий в пряничную, полную чудес и волшебного снежного сияния рождественскую ночь.
- Послушай! - говорил он иногда. - Слышишь, как складно вышло?
- Да, хорошо, - отвечал Мальчик. - Но тебе не кажется, что по настроению это не подойдет?
- Настроение, не настроение, - ворчал тогда Дождь. - Мастер ты о нем говорить, только в музыке ты все-таки ничего не смыслишь. Это идеально встанет, только послушай!.. Ну да ладно, ты потом поймешь, когда я тебе все целиком сыграю.
- Может быть, - говорил Мальчик и, понимая, что Дождь уже его не слушает, уходил в дом, снова ставил на плиту чайник и зажигал в своей комнате лампу, чтобы она отражалась в ночной темноте золотыми и цветными узорами, делая ее вовсе не страшной и такой близорукой... Ночью главное - не чувствовать себя одиноким, и для этого людям и нужен свет.
"Сегодня он уйдет раньше обыкновенного, - думал Мальчик. - А я, наверное, не буду спать... Перед рассветом у меня под окном снова будет петь соловей. Это так обидно - спать и не слышать..."
- Я ухожу! - крикнул Дождь с крыльца. - Завтра скорее всего не приду.
- Что-то случилось? - спросил Мальчик.
- Ничего! Спокойной ночи.
Три шага по скрипящим ступенькам, шорох травы и все - ночь, такая тихая и серебряная, и узорная, как море.
"У него был расстроенный голос, - подумал Мальчик. - Что-то случилось".
Он не ошибался. С тех пор Дождь с каждым днем становился все мрачнее и неразговорчивее. Он ничего не объяснял своему другу, но Мальчик понимал: Дождь был не доволен своей ноябрьской симфонией.
Время шло. Лето перевалило за июльский зенит, и яркая и однообразная листва все сильнее отливала медом, особенно на закате, когда небо становилось таким высоким и светлым, отражая солнечный перезвон соснового леса. В каждом новом дне было все больше оттенков и запахов, все больше тишины, а вечера были прохладные, золотисто-голубые, несказанные. Так за июлем пришел август - месяц звездопадов и спелого, яблочного золота - месяц, который Мальчик так любил.
Он теперь часто уходил гулять за лес, в луга. К концу лета трава стала такой высокой и остро-четкой, а горизонт - снова - широким, далеким и синим - не то что ранней весной, когда он был совсем близко и золотился неровной размытой чертой. Небо было такого удивительного цвета, что казалось, будто оно вертикальное, и отражает, словно огромное зеркало, всю неисчерпаемую, бездонную синеву земли.
Мальчик гулял по узким, нехоженым тропинкам, почти незаметным в высокой и желтой, пряной августовской траве. Когда он смотрел вперед, ему казалось, что все они, пересекаясь в каком-то одном солнечном перекрестке, уходят прямо в бирюзовую вышину. Это было так странно и чудесно, что Мальчик останавливался и подолгу смотрел вдаль, улыбаясь и что-то тихонько насвистывая.
Возвращаясь домой, Мальчик всегда отмечал про себя, как красив кружевной плющ на окнах, и как зарос его старый сад, и думал о том, как же хорошо, что там, внутри, всегда горит лампа, мягкий свет которой, пробиваясь сквозь ставни, теплой янтарной резьбой ложится на дорожку, ведущую к крыльцу. Он поднимался по ступенькам и прислушивался к тишине. Тишина никогда не заставляла его чувствовать себя одиноким, и поэтому он не боялся ее. Мальчик знал, что иногда нет ничего лучше, чем оказаться там, где тебя нет.
Со временем он начал привыкать к тому, что Дождь стал приходить реже. По вечерам Мальчик спускался в сад, садился на скамейку и подолгу смотрел в небо, в котором тихо расцветали огромные августовские звезды. Сияние их чуть колебалось от ветра, и казалось, будто там, в небесном серебре горели тысячи свечей, зажженных чьей-то рукой в честь какого-то грустного праздника.
Но однажды вечером, возвращаясь с прогулки, Мальчик еще от калитки услышал знакомый искристый перезвон четырех жестких железных струн. Он пошел по тропинке быстрее, и пожухлая августовская трава чуть поскрипывала от его шагов и от солнечного света.
- Привет! - радостно закричал он Дождю. - Как здорово, что ты пришел. Я давно хотел кое-что прочесть тебе... Ставить чайник?..
Дождь посмотрел на него мрачно и не ответил. Мальчик поднялся на крыльцо и, пристально взглянув на друга, спросил:
- Что-то не так?
- Ты откуда это? - строго проговорил Дождь.
Мальчик вздохнул. Он устало посмотрел на сосны, на полупрозрачные, из янтаря и агата выпиленные стволы, поцарапанные прощальным лучом уже почти совсем растаявшего и ушедшего в землю солнца. Дождь, наверное, давно ждет и теперь сердится, потому что пришел, чтобы сказать ему что-то важное. Он стал таким беспечным и неосторожным за последнее время. Как можно было не догадаться по всему, по этому странному синеватому оттенку, которым с самого утра полон солнечный свет, что именно сегодня он придет...
- Я теперь часто ухожу гулять по вечерам, так что ты не злись, - спокойно сказал Мальчик.
- Я не злюсь, - уверил его Дождь. - Я просто пришел сказать, что никаких симфоний я писать больше не буду и вообще писать не буду ничего и никогда. Струны оборву, а гитару подарю тебе, насыплешь в нее земли и посадишь подсолнухи.
- Хорошо, - миролюбиво кивнул Мальчик, стараясь не улыбнуться. - Может быть, зайдем в дом?
- Нет, - буркнул Дождь, встал и резко схватил гитару, случайно сильно ударив ее о перила. - Я пошел. Погода сегодня действительно великолепная - одно солнце чего стоит.
Дождь ушел.
Наступил вечер. Очертания леса становились размытыми, и он вместе с закатом стекал за изумрудный луговой горизонт, как будто был нарисован на небосводе акварелью. Мальчик сидел на предпоследней ступеньке крыльца и слушал, как где-то за рекой медленно разгорается осенняя тишина, словно костер беспечного странника, остановившегося на ночлег на маленькой лесной опушке, залитой звездным светом, будто молоком. "Кажется, я выбрал самую сложную загадку из всех, - думал он. - А загадка у каждого своя, их много, но одна всегда самая главная, потому что ты сам ее выбираешь, а потом уже ничего не поделаешь. Наверное, я сам виноват".
Мальчик чувствовал себя очень уставшим. Он закрыл глаза и, когда шумели от ветра сосны, ему казалось, что это шелестят высокие, темно-лазоревые валы, разбиваясь о мокрые черные камни.
Когда совсем стемнело, Мальчик встал, вошел в дом и запер за собой дверь.
И опять спокойно и мерно потекло время. Каждый день был секундой; каждая секунда с золотым звоном гасла и становилась новой звездой. В небе было мало облаков, а тишина теперь звучала во всем: в солнечном ветре, колыхавшем высокую и сладкую луговую траву, в лучах и в свете вечерней лампы, в шелесте зелени и в бубенцовом звоне синевы. По утрам тишина была высокая, чистая, как роса и кружевной, мокрый от солнца рассветный лес, а по вечерам низкая и бархатная, горевшая вместе с душистой осенней ночью.
Мальчик редко выходил из дому. Он сидел у окна и читал свою старую книжку, бережно перелистывая теплые страницы. Иногда ему становилось одиноко, и тогда он подолгу сидел на крыльце, думая о том, что времени на самом деле нет, вернее, оно у каждого свое, и каждый придумывает себе единицу его измерения, чтобы ориентироваться на нее, как ориентируется одинокий странник на путеводную звезду в мире, где на самом деле ничего нельзя знать наперед. Ему отчего-то очень нравилась эта мысль, и со временем он стал к ней привыкать - и так она постепенно становилась правдой.
Потом, на исходе солнечного, смолистого сентября, к Мальчику снова пришел Дождь. Он тихо постучал в дверь и сказал:
- Открой мне.
Мальчик положил на стол книгу и задумчиво поправил в банке букет печальных и ярких осенних цветов, набранных им утром в саду, который почему-то стал таким неузнаваемо маленьким и старым за последние несколько дней... Мальчику казалось, что он до сих пор немножко сердится, и ему не хотелось открывать.
- Ты вообще дома?.. Эй!.. - крикнул Дождь и постучал еще раз - громче.
- Дома, дома, не сомневайся, - негромко проговорил Мальчик - так, чтобы Дождь не услышал - и подумал: "Может быть, сложилось наконец... Советоваться пришел - он никогда не будет так, сразу, начистовую играть, тем более теперь - знаю я его... Ведь последняя симфония в году - это так важно для него!.. Да... Опять стучит".
- Да дома я, дома! - закричал Мальчик. - Минуту не можешь подождать!.. Сейчас я открою.
Мальчик встал, быстро подошел к двери, два раза повернул ключ против часовой стрелки и вышел на крыльцо. Он увидел, что уже начала густеть синева хрупкого, будто хрустального воздуха, и небосвод светлел по краям - приближался вечер, лучезарный и опьяняющий, сладко и терпко пахнущий темным, карамельным солнцем и тишиной.
Дождь улыбнулся и сказал:
- Ну, как живешь?
Мальчик в ответ рассеянно пожал плечами и спросил:
- Чаю хочешь?
Дождь весело посмотрел на него и кивнул. Мальчик вздохнул и посторонился, пропуская друга в дом. Он решил не закрывать дверь, чтобы не мешать наступлению вечера: Мальчик знал, что в домах время идет совсем по-другому, и что иногда нужно немного его подправлять, чтобы не запутаться.
Дождь прислонил гитару грифом к столу и сказал:
- Ты знаешь, я тут вспомнил... Я вспомнил, какое на море бывает утро. Оно очень красивое... Я смог бы сыграть тебе на скрипке, какое оно, но я, конечно, ее забыл - ты уж меня прости - сам знаешь, каким я иногда становлюсь рассеянным. А еще там, случается, удается написать какую-нибудь печальную, затяжную симфонию, и тогда в приморских городках становится так тихо... Мокрая черепица кажется коричневой, хотя она на самом деле красная, кирпичного цвета... На некоторых окнах там старинные резные украшения, и к ним склоняются промокшие ветви. А по узким мощеным улицам ручьями сбегает вниз, к морю, вода, льющаяся с крыш. И кажется, что в городе совсем никого нет... Только море шумит. Это тоже здорово, хотя немножко грустно.
- Да нет, не очень, - ответил Мальчик и поставил на стол две чашки с чаем и блюдце с крыжовенным вареньем. - Это только сначала кажется... Вот, пей.
После чая они вышли на крыльцо и, как обычно, уселись на ступеньках, глядя, как небосвод становится золотым, а земля бирюзовой от вечернего сентябрьского света, странного и как-то по-особенному, почти до неузнаваемости меняющего цвета. Дождь долго молчал, а потом проговорил:
- Я ведь пришел рассказать тебе про свою ноябрьскую симфонию. Я было совсем с ней запутался... Напишу немного, и мне все кажется, что лучше этого и не придумаешь, что я наконец-то поймал ту мелодию, в которой все есть - все, что мне нужно сыграть. А потом пройдет немного времени, и опять все не то... Замысел мой каждый день немного меняется и становится все сложнее, и люблю я эту симфонию все сильнее, все больше значения ей придаю - ведь каждый раз думаешь, что раньше все были глупости, так - баловство, а вот теперь - серьезно, теперь все наконец-то будет по-настоящему. И в первое время так и получается, а потом понимаешь, что опять мимо... Я от этого очень устал.
- Еще бы, - откликнулся Мальчик. - Я бы тоже, наверное, устал, хотя я так плохо понимаю все то, о чем ты говоришь... Но я думаю: может быть, в этом и есть весь смысл? Ведь, если представить себе, что может быть иначе, то получается, что смысла нет... А так ведь не бывает?.. Мне вот, например, все кажется, что небо с каждым годом все выше и дальше от земли - потому что с каждым годом все больше возможность того, что земля с ним сольется. И это так здорово - то, что этого никогда не произойдет, а будет только казаться: вот, осталось совсем чуть-чуть, еще немного - и цель достигнута.
- Что же в этом хорошего? - удивился Дождь.
- То, что тебе всегда будет о чем писать свои симфонии! - ответил Мальчик и засмеялся, видя, что Дождь не понимает его.
- Перестань, - сказал Дождь и тоже улыбнулся. - Ты смеешься надо мной, теперь я вижу. А я говорю с тобой серьезно, между прочим.
- Да ладно тебе, я понял, - отмахнулся Мальчик. - Не переживай так - все у тебя получится...
Дождь недоверчиво взглянул на него и ничего не сказал.
Вечер вспыхнул золотыми сумерками, и, когда он погас, стало темнеть. В красках света стало больше голубизны, и от этого яблони казались белыми и сиреневыми, а сосны синими. С реки потянуло волшебной, туманно-зеленой ночной прохладой, и Дождь начал собираться домой. Мальчик проводил его до калитки, задумчиво вглядываясь в церковную резьбу леса и замечая, что она становится все сложнее и тоньше, и сквозь нее все больше просвечивает рябинно-алый осенний костер.
Так начался октябрь. По вечерам Мальчик уходил гулять в лес, чтобы смотреть, как лучи позднего, спелого осеннего солнца зажигают серебряными и алыми искрами листья красивых и постаревших за год деревьев. Мальчику нравилось, что горизонт стал пахнуть холодом и дымом, а река почернела и перестала отражать небо, такое пронзительно-синее и почти ставшее музыкой. По вечерам тишина серебрила туманом высокую луговую траву, которая кончиками своими касалась ледяных октябрьских звезд, а лунный свет ложился на деревянную стену дома зеленым кружевом.
Потом начались тихие и холодные затяжные дожди. Мальчик хорошо знал: это значило, что Дождь приводит в порядок все свои инструменты и вспоминает старые симфонии, когда-то казавшиеся ему самому совершенными - это помогало Дождю настроиться на торжественный лад. Поэтому он всегда занимался этим ранней весной и поздней осенью, и Мальчик к этому привык, часто ожидая наперед этих печальных и светлых дней, которые расшивали лес серебряным бисером и заставляли поседевшие мокрые сосны прозрачно, как будто стеклянно позвякивать от холодного дождливого ветра.
Теперь, прислушиваясь к тому, как дождь тихо стучит по крыше и расшивает жемчужной моросью оконные стекла, Мальчик чувствовал, что все снова становится на свои места. Он смотрел на свою старую лампу и рассеянно думал о том, как же все-таки чудесно, что в эти холодные предноябрьские дни у него в доме так тепло, и есть где укрыться от наступающей зимы, заметающей привычные дороги и горизонты метелями и яблочно-розовыми, бесснежными рассветами, каждый из которых будто бы засвечивает огонек нового мира, такого странного и удивительного, и почему-то совсем не похожего на прежний.
Вдруг ему очень захотелось снова уйти из дома - далеко, за лес, туда, где теперь так безлюдно и просторно, и ветру ничто не мешает звенеть и искриться. Мальчик встал и, не гася лампы, вышел на крыльцо. Он спустился по ступенькам и быстро зашагал по тропинке к лесу, чтобы скорее войти в его хрустально-резную глубину - зеркальную, бесчисленное количество раз отражающую идущего. Иногда Мальчику казалось, что осенью лес похож на звездное небо, и теперь он снова вспомнил об этом, взглянув в витражную, неясную даль, расчерченную мокрыми ветвями на острые серебряные узоры. Мальчик старался идти как можно тише и иногда останавливался, пытаясь представить себе, что его на самом деле здесь нет, и тогда лес как будто становился выше и звонче.
Выйдя на луг, Мальчик остановился. Он долго дышал еле слышным, бисерным шелестом жесткой осенней травы, полной бубенцового перезвона холодного ноябрьского ветра, и по привычке смотрел вдаль, чему-то улыбаясь. Потом Мальчик медленно пошел вниз по тропинке, опустив руки по бокам, чтобы касаться ладонями высоких стеблей и собирать с их кончиков золотые туманные искры, грея озябшие пальцы. Он зажмурился и подумал: "Море... Я никогда не увижу море по-настоящему... Я буду читать и иногда закрывать глаза, слушая, как сосны шумят на ветру, или гуляя в дождь - и это будет мое море. Так будет даже лучше... Может быть, я бы теперь и не поверил, если бы кто-нибудь показал мне настоящее. Это все не то... Это совсем другая загадка".
Мальчик гулял долго. К вечеру небо стало ясным и прозрачным, и, когда стемнело, стали видны далекие колыбельные звезды и белоснежно-зеленый Млечный путь. Шелковистый ночной свет лег на землю туманом; идти в нем было трудно, и Мальчик решил, что пора возвращаться домой. Он шел по тропинке неторопливо, понимая, что ему некуда спешить и не о чем беспокоиться, и чувствуя в этом какое-то странное, печальное счастье, которое пока еще было далеко, но становилось все светлее и отчетливее с каждым днем. Потом Мальчик уже от калитки взглянул на свое окно, мягко очерченное в темноте теплым, медовым светом маленькой лампы, и ему отчего-то стало грустно.
Спустя несколько дней в гости к Мальчику снова пришел Дождь. Он принес свою старую черную тетрадь и иногда перелистывал ее исписанные красивым мелким почерком страницы с маленькими рисунками на полях.
- Времени у меня почти совсем не осталось, - говорил Дождь, наблюдая за тем, как Мальчик накрывает на стол. - Ноябрь уже подходит к концу...
- В следующем году ты еще много успеешь сделать, - сказал Мальчик. - А теперь ты просто в чем-то ошибся. Зато потом ты поймешь столько всего нового, и тебе еще долго нужно будет учиться этому, чтобы время никогда не останавливалось... Это ведь так здорово - знать, что завтра опять все будет по-новому, и что наступит оно только благодаря тебе самому...
Дождь улыбнулся, отхлебнул из чашки и задумчиво посмотрел на зажженную лампу и на замысловатый черно-золотой узор ее тихого вечернего света. "Интересно, он действительно так считает? - подумал он. - А впрочем, неважно... Я, может быть, отправлюсь путешествовать весной... Небо будет такое непривычное, смолисто-голубое, и каждый день будет длиннее предыдущего. Это всегда в весне самое удивительное - эти хрустальные, светлые, солнечно-капельные дни - с каждым разом все длиннее и глубже - до самой той ослепительной вершины, что будто граничит с бесконечностью, непостижимой и чистой за сверкающей чертой перевала... И море я обязательно увижу, и запомню каждый скрипичный отзвук прибоя..."
- Хочешь, я напишу песню о море? - спросил Дождь.
Мальчик покачал головой.
- Нет, не надо... Ты лучше о земле напиши песню - о весенней, золотистой земле - это теперь как-то важнее... Я выучу мотив и иногда буду тебе подпевать. Это, конечно, будет очень хорошая весенняя песня...
Дождь рассеянно кивнул и закрыл свою клеенчатую тетрадь. Они встали и вышли на крыльцо, все резное и зеленое от лунного света, и Дождь начал спускаться по скрипучим ступенькам в сияющий, молочно-золотой ночной сад.
- Я еще приду дня через два, - сказал Дождь, обернувшись. - У меня, кажется, уже намечается первая весенняя симфония... Но я гитару все равно не принесу - наверное, мне все-таки нужно отдохнуть... Ты жди меня к чаю.
Теперь, вспомнив эти слова, Мальчик вскочил и испуганно взглянул на часы: было уже далеко за полночь. Он так задумался, что совсем забыл о том, что Дождь уже давно должен был придти. Он никогда так не опаздывал... Мальчик рассеянно прикоснулся рукой к уже почти остывшему чайнику и вздохнул. Сегодня Дождь уже не придет, но ведь он всегда может ждать его назавтра... Мальчик знал, что от этой глупой привычки ему не избавиться даже зимой, когда домик его занесет кружевная метель, золотая от отблеска его старой лампы, огнистым звоном отраженного в пелене сгорающего на лету и синего, ослепительно-синего снега...
Мальчик вышел на крыльцо и почувствовал, как холоден стал за последние дни звонкий ноябрьский воздух, от которого небосвод казался глубоким и изумрудным, как море. Мальчик поежился и присел на свою любимую ступеньку, с которой почти всегда была видна лазоревая льдинка неполной луны. Он долго смотрел ввысь, но не смог разглядеть в побелевшем от мороза, заснеженном небе ни одного созвездия из тех, что он успел придумать за это печальное и тихое лето. "Жалко, - подумал Мальчик. - Когда пройдет солнцеворот, и зима кончится, звезды уже будут новые, совсем другие... И весной моих созвездий уже не найдешь. А ведь именно тогда они будут так нужны, чтобы ни о чем не забыть... Значит, что-то придется начинать заново..."
Мальчик прислушался. Тишина отчего-то стала звучать низко и искристо, как обычно звучит перезвонное, алое огнецветие лесного костра, зажженного на исходе туманной осени. Где-то в саду янтарной и лучистой, почти солнечной нотой прозвенела первая капля дождя, и сразу более высоким, прозрачным отражением ответила ей вторая, рассыпавшись кружевным многоголосьем. Мальчик тихо рассмеялся, слушая, как симфония разгорается все шире, все ярче, заливая сиянием всю необозримую, светлонебесную ноябрьскую ночь. Мальчик различал в нем какое-то странное, высокое, почти вьюжное звучание, которое становилось все яснее и несказаннее, серебристо-морозным четким узором отражаясь в снежной вышине и ложась на резную, осеннюю землю последним дождем. "Я никогда не пойму, как тебе это удается... - думал Мальчик. - Все-таки я совсем ничего не понимаю в музыке... Но по-моему, на этот раз ты тоже что-то перепутал. Ты на самом деле тоже ничего не понимаешь в музыке... В своей - ничего".
Симфония звенела, рассыпалась на звездные ноты, поднимаясь все выше и выше - вдаль, в синеву, в волшебную, златопесенную зимнюю ночь, а Мальчик молчал и тихо улыбался, отчего-то чувствуя себя таким счастливым, как никогда прежде.