Аннотация: Рассказ написан специально для конкурса РТ-2016
Старая гармонь.
Она занимала место на антресолях. Древний футляр со сломанным замком был извлечён на свет Божий, очищен от пыли и открыт. Музыкальный инструмент расположился на столе. Потёртые бока тускло отсвечивали, возраст у него был явно пенсионный.
--Ну, что с тобой делать? -- спросил Женя. -- Продать что ли? Или выкинуть?
Гармонь молчала всеми своими пожелтевшими клавишами. Потрёпанные ремни её уныло повисли, стершиеся узоры на корпусе тоже не особо радовали.
Прищурив глаз, Женя оценивающе оглядел её со всех сторон. Потом цыкнул зубом и почесал в затылке.
--Много за тебя всё равно не дадут. Продавать тебя замаешься. Да и кому ты нужна, старая развалина? Пойдём-ка мы с тобой на свалку.
Евгений захлопнул крышку и схватился за ручку футляра, перемотанную изолентой. Решения он принимал быстро. Так было и год назад, когда он развёлся с супругой, с которой прожил вместе без малого двадцать лет.
Открывая дверь квартиры, Женя перехватил свою ношу в другую руку. Сломанный замок звякнул и футляр раскрылся. Гармонь шмякнулась на пол, охнув почти по-человечески.
--Вот блин! --выдохнул Евгений, в сердцах занеся ногу для удара в бок ни в чём не повинного инструмента.
Однако с детства он усвоил, что лежачих не бьют.
Так старая отцовская гармонь оказалась на плечах Жени.
Кое-что он помнил: отец -- царствие ему небесное -- когда-то пытался научить его играть на сем музыкальном инструменте. Пальцы пробегали по кнопкам, звуки извлекались правильные, мелодии с трудом, но вспоминались. Утреннее солнце осветило гармонь, и солнечные зайчики затанцевали на её глянцевой поверхности.
Голос у гармошки оказался хриплый, словно простуженный. Одна кнопка заедала с завидным постоянством. Евгений старался этого не замечать. Он уже вошёл в раж и пилил плясовую. На смену весёлым пришли минорные мелодии. Чёрный футляр со сломанным замком так и остался лежать в коридоре, а Женя сидел на краешке скрипящего стула и наяривал, глядя в зеркало перед собой. В отражении пальцы его порхали по клавишам, мех гармони распускался, и на нём просматривался причудливый рисунок.
Гармошка, не ожидая такого напора, стонала и задыхалась. Однако ей явно не хотелось на помойку, поэтому она старалась петь из последних сил.
Внезапно Жене послышалось что-то в голосе гармони. Он резко сжал мех на полуноте. Последние звуки отразились от стен его мизерной комнатушки и замерли. В тишине слышно было, как капает на кухне вода из крана и возится пёс Дунай на коврике в углу.
Евгений склонил голову, прислушиваясь. Потом медленно начал "Коробейников". К середине мелодии снова проскочил какой-то призвук. Потом ещё раз, и ещё. На четвёртый раз Женя не сомневался: это мужской голос, хриплый и густой. Не в такт с мелодией он вроде бы произносил междометия, вроде "Ах! Ох! Ух!".
--Что за чертовщина! -- взорвался Евгений и побежал за ящиком с инструментами. Через минуту разобранная гармошка разлеглась на столе. Женя заглядывал в её внутренности, ковырял отвёрткой рычажки, перебирал мех, но ничего необычного не заметил. Не было там никакого диктофона и никто внутри не поселился: не то, что домовой, но даже клопы и тараканы. Попутно починив западающую кнопку, Евгений собрал музыкальный инструмент.
Делая страшные глаза и с опаской беря в руки гармонь, Женя пробежался по клавишам -- всё работает как часики.
--Ладно, -- вздохнул Евгений. -- Надеюсь, это не "белочка".
"Барыня" шла трудно, с ошибками и лишними проигрышами. Однако с седьмого раза начала удаваться, пошла быстрее и, наконец, заплясала. И вот в самый кульминационный момент, когда каблуки уже должны отрываться от пляса, изнутри инструмента снова прохрипел тот же голос.
--Ох! Ой!
Жека скинул с плеча гармонь и уставился на неё. Дунай процокал когтями по полу, сел рядом и вопросительно взглянул на хозяина.
--Ты это слышал? Нет, ты слышал?.. Вот что я тебе скажу, -- пробормотал Евгений, зарываясь рукой в шерсть собаки. -- Может, я схожу с ума? Уж не голос ли это моего покойного папани?
Дунай отряхнулся и начал вылизываться. Ему непонятны были переживания хозяина.
--Если это так, то что он хочет мне сказать?
Женя подошёл к иконе, трижды перекрестился с поклонами и неуверенно взглянул на лик. Лик молчал, строго глядя на Евгения.
Гармошка снова оказалась в руках. Полился знакомый с детства мотив "Край родной, навек любимый". И вот в месте, где "Всё бегут, бегут дороги И зовут они вперёд" сызнова раздался голос. Он словно хмыкнул что-то или буркнул, но Жека готов был поклясться, что слышал слово "Да!".
И тут Евгений хлопнул себя по лбу:
--Я всё понял! Вот, что ты хотел сказать, папаня! Дороги бегут! И зовут!
Сборы были короткими. Очень скоро Женя уже энергично крутил руль своего старенького автомобиля, выезжая с узкой парковки. Заднее сиденье делили между собой Дунай с высунутым языком и отцовская гармонь. Оба старались удержаться и не скатиться вниз при резком повороте. Пёс принюхивался к соседу и даже лизнул его шершавым языком.
Ехать было не так, чтобы очень далеко -- километров сорок от города, туда, где расположились деревеньки с нехитрыми названиями, деревянными избами и простыми людьми.
Когда-то Евгений жил со своим отцом на небольшом хуторе, неподалёку от одной из таких деревень. Теперь там остался только полуразвалившийся дом, да маленький участок земли, на котором Женя продолжал сажать картошку и кабачки "для поддержания штанов". Дом восстанавливать не было ни сил, ни желания, а участок не хотелось запускать, а, тем паче, продавать.
Жалко это место было ещё и потому, что оно самое замечательное в округе. Крутой берег здесь обрывался к тихой речке Бормотунье. Вокруг разлеглись бескрайние поля, а на хуторе вымахали три огромные берёзы, под которыми на скамеечке любил посиживать папаша. Временами он играл на гармони, и звуки её разносились далеко-далеко. И тогда бабы, которые работали в поле за речкой, махали отцу, делая знаки, чтобы он играл погромче. А комбайнёр останавливал свой агрегат, чтобы не мешал работающий двигатель, открывал дверцу и закуривал, вытирая кепкой пот со лба.
Женька в такие моменты подходил к бате и забирался на скамейку. Он гордился тем, что на них смотрят и с удовольствием слушают отцовскую гармонь. Ему чудилось, что он тоже причастен к этому священнодействию, нужно только побыть рядом.
Евгений оставил автомобиль на грунтовке: дорожка к хутору сильно заросла. Дунай -- хвост трубой -- устрекотал вперёд, а Жека с гармошкой под мышкой пробирался через заросли к своей малой родине. На сегодняшний день она представляла собой жалкое зрелище -- покосившийся сруб с прохудившейся крышей, из которой торчала целёхонькая печная труба.
Женя заглянул внутрь дома через разбитое окно. На стене всё ещё висел портрет Грибоедова, вырванный им в незапамятные времена из школьного учебника. Драматург искоса посматривал на него с немым вопросом. Под этим портретом когда-то стояла кровать, на ней Женька читал книги, учил стихи и видел много замечательных снов.
Неподалёку расположилась печь с облупившейся штукатуркой и со следами сажи. Внутри ещё прятался небольшой чугунок, забытый на плите много лет назад.
Посередине комнаты присел на сломанные ножки круглый обеденный стол. Жека знал, что на внутренней стороне столешницы вырезаны перочинным ножом его инициалы.
Дверной проём зиял пустотой над полуистлевшим крыльцом. Рядом к стене прислонилась снятая с петель дверь. На ней не было ни одного замка, зато сохранились две вырезанные посередине птицы, а между ними -- розовый цветок.
Дом попахивал старостью, тлением, но сильнее всего пахла сильно разросшаяся вдоль стен сирень.
Евгений поставил гармонь на сохранившуюся ещё скамейку и снял кепку. Он хотел перекреститься, глядя на брошенный дом, но передумал и сильно потёр веки, загоняя назад непрошеные слёзы. Услышав знакомые с детства звуки, поднял голову. Три белоствольные красавицы всё так же шелестели листвой, разговаривая между собой о своих берёзовых делах. Они стали намного выше и раздобрели в талии, но и Женя не стал моложе.
Сзади послышался шорох и к ногам прильнул Дунай, весь в репейнике. В зубах у него оказалась массивная ветка. Евгений забрал её у собаки и долго вертел в руках.
--Может, ты и прав, Дунай, -- задумчиво пробормотал он. -- С прошлым нужно завязывать. Раз и навсегда.
Решения у него принимались быстро. Женя собрал несколько охапок хвороста и сносил их в избу, стараясь не переломать ноги на гнилом крыльце. Ветки кидал в кучу посреди комнаты, поближе к столу. При этом старался не замечать Александра Сергеевича, который, кажется, с укором смотрел через круглые очки ему в спину.
--И дым отечества нам сладок и приятен! -- продекламировал Женька и извлёк из кармана зажигалку.
Ветки оказались сырыми и долго не занимались. Плюнув, Евгений метнулся до машины и приволок из багажника канистру с бензином. Отогнав крутившегося под ногами пса, он на минуту застыл, стоя над кучей хвороста. В крыше над головой была огромная дыра, и видно было, как тревожно размахивают ветками берёзы. К ароматам сирени примешался летучий запах бензина от канистры, застывшей у колченогого стола.
Взявшись за крышку канистры, Женя услышал шаги.
--Это не твоя гармошка на скамейке стоит? -- Раздался знакомый бас. -- Камаринского могёшь сбацать?
В дверном проёме появилась тучная фигура соседа, жившего в полукилометре от участка Жени. Он единственный, кто вёл крепкое хозяйство на хуторе и держал всю свою семью в ежовых рукавицах, так что никто даже и не думал улизнуть в город. В одной руке он держал огромный тесак, а в другой ветку сирени.
Евгений вздрогнул и повернулся к Кузьмичу, незаметно задвигая ногой под стол канистру с бензином.
--Я тут хотел в твоём хозяйстве сиренью разжиться -- вон, сколько у тебя её вымахало. Жинка моя больно любит её запах. А тут, смотрю, Дунай бегает. Ты чо, Жека, на огород приехал?
Евгений взглянул на портрет Грибоедова на стене и усмехнулся:
--Когда ж постранствуешь, воротишься домой...
--Чего говоришь-то? -- отозвался Кузьмич, окуная нос в сирень.
Женя подошёл к нему и тоже вдохнул запах сирени. У него неожиданно закружилась голова.
Вместе они вышли на воздух. Над головой весело щебетали птицы, запутавшись в ветках берёз, где-то внизу под крутым берегом не спеша несла свои воды речка Бормотунья, и бесконечный зелёный ковёр полей упирался с одной стороны в горизонт, а с другой -- в полоску леса.
Жека медленно обвёл взглядом простор и взъерошил волосы.
--Знаешь, Кузьмич, я, пожалуй, дом буду восстанавливать, -- обронил он.
--Чего говоришь? -- приставил ладонь к уху сосед.
--Хату я хочу заново отстроить, чёрт глухой! -- прогрохотал Евгений.
--Вот это правильно, вот это по-мужчински! -- обрадовался Кузьмич. -- Давно пора, а то вон скрозь крышу видно небо. А я тебе с моими молодцами-сынками подсоблю. И стройматериал у меня во дворе давно лежит, не знаю куда деть. Отдам тебе за копейки. К осени, глядишь, новая изба будет!
Они сели на скамейку. Та заскрипела натужно, но выдюжила. Женя приладил к плечам гармонь и широко заиграл "Степь да степь кругом, Путь далёк лежит".
Гармошка хрипела и плакала, посреди мелодии снова и снова появлялся тот же призвук, будто низкий мужской голос, похожий на голос отца. "Ах! Ох! Ух! Эх!"
Кузьмич покряхтел и начал густо подпевать:
--Ты, товарищ мой, не попомни зла...
Подошёл Дунай, посмотрел преданно в глаза и принялся аккуратно подвывать, повиливая хвостом. Так они сидели, играли и пели, а звуки неслись над полями, над рекой и терялись где-то в далёком лесу.
--Эх, хорошо! -- воскликнул Кузьмич, когда мелодия закончилась. -- Как в старые времена, когда твой батя здесь же играл на гармошке! Только ведь я тебя просил Камаринскую, а ты грустную затянул. Ладно, пойду я, пора скотину кормить.
По дороге сосед срезал целую охапку сирени и зашагал домой. На тропинке он обернулся. Откуда-то из-за букета донёсся его голос:
--А, знаешь, ты потом гармошку-то почини. Видать, какая-то голосовая планка внутри еле держится и охает-ахает...
Женя кивнул и заиграл ему на посошок "Камаринскую".