Аннотация: Вильгельм Виндельбанд. Ректорская речь 1 мая 1894 года. Номотетическом и идиографическом подходах. За образцы взять оригинал текста и перевод за 1901 год.
Гугл диск с файлами: https://drive.google.com/drive/folders/1iS5GtcPxCQFz49Dod-TbJ2v2LxUm8GYE?usp=sharing
********
Высокочтимое собрание!
Ценной привилегии является для ректора то, когда празднуется основание университета (2), может занять внимание гостей и членов последнего каким-либо вопросам из области своей науке. Однако, соответствующая этому праву обязанность повергать философа совершенно особого рода раздумье [философ обязан размышлять и ввергать в размышление других]. Конечно, для него сравнительно легко найти тему, которая, наверно, окажется интересный для всех. Но это выгода значительной степени перевешивается затруднениями, вытекающими из особенности философского способа исследования. Всякая научная работа имеет своей целью ввести свой частный предмет в более широкий круг отношений и решить отдельный вопрос на основании более общих принципов. В этом отношении философия ничем не отличается от остальных наук, но в то время как последняя может, с достаточной для специального изыскания достоверностью, принимать такого рода принципы за прочно установленные и данные, сущность философии заключается в том, что подлинным объектом её исследования служат сами принципы, что она, следовательно, не может выводить своих решений из чего-либо более общего, а сама должна всякий раз давать самые общие определения. Философии, строго говоря, вообще нет места для специальных исследований: каждая из её частных проблем само собой расширяется до высших и последних вопросов. Кто хочет философски говорить о философских вещах, у того всегда должно хватать мужества для универсальной точки зрения, тот должен также решится и на более трудное дело - вывести своих слушателей в открытое море самих рассуждений, где человек подвергается опасности потерять из глаз, из-под ног твердую землю [подвергнуть критики критерий, категорий и понятия, чтобы понять истины они? И быть готовым сойти с ума].
В виду таких соображений, представитель философии может, конечно, чувствовать искушения или отделаться лишь картиной из истории своей науки, или прибегнуть к той из отдельных эмпирических наук, преподавание которой, согласно до сих пор ещё существующим академическим порядкам и обычаям [прикрыться терминологическим щитом, либо спекулятивным мышлением, либо похоронить вопрос под тонной слов], лежит на его обязанности [каждый себе сам судья], именно - к психологии [на поступки человека влияет его внутренний мир]. И она [наука] в изобилии предлагает темы, которые затрагивают каждого, и разработка которых обещает тем более верные плоды, чем разнообразные взгляды относительно психологических методов и фактов, вызванные той живой деятельностью, какая замечается за последние десятилетия в области этой дисциплины. Я отказываюсь от обоих этих выходов: мне не хотелось бы оказать поддержку не тому мнению, что теперь уже не существует более философии, а есть её история, не тому будто философия получив в себе новое основание от Канта, вновь когда-либо может быть втиснуть в узкие рамки той специальной науки, который сам Кант приписывал наименьшей среди теоретических дисциплин познавательную ценность. Напротив, при таких обстоятельствах, как нынешние торжество, мне кажется моей обязанностью засвидетельствовать, что философия и своей теперешней форме, отбросив всякое метафизическое вожделение, чувствует в себя силах обсуждать те великие вопросы, которым она обязана как важным содержанием своей истории, так и своим значением в литературе и своем месте в академической программе. И вот меня прельщает смелая задача показать вам на примере ту движущую силу философского исследования, благодаря которой каждая частная проблема разрастается до последних загадок человеческого понимания и жизни. При этом обнаруживается необходимость того факта, что каждая попытка вполне уразуметь то, знание чего представляется ясным и простым, быстро и неизбежно приводит к крайним, глубокою тайною объятым границ нашей познавательной способности.
Если я для этой цели избираю тему из логики, в частности - из методологии, теории наук, то я делаю это том убеждении, что здесь особенно ясным, осязательным образом должна выступать та внутренняя связь, в какой работа философии находится с работою остальных наук. Философия не замыкается, не чуждаясь знания, в собственном вымышленном мире, но прибывала и пребывает многосторонним взаимодействие со всяким живым познанием действительности и со всяким ценным содержанием действительной духовной жизни: если же её история есть история человеческих заблуждений, то причина этого было то, что она доверчиво принимала в теориях отдельных наук за остановлен установленные и достоверные такие положения, которые и там могли считаться самое большее лишь нарождающейся истиной. Эта жизненная связь между философией и остальными дисциплинами всего яснее обнаруживается именно в развитии логики, которая всегда была нечто иное как критическая рефлексия над предварительно примененными формами действительного познания. Никогда не возникало плодотворного метода из абстрактных построений или чисто формальных рассуждений логиков: на долю последних выпадает только задача привести к общей форме приём, оказавшийся успешным в отдельном случае, и затем ясно формулировать его значение, его познавательную ценность и границы его приложения. Откуда - берём именно наиболее замечательный пример - появилось в современной логике, в противоположность её греческой родоначальнице, зрелое представление о сущности индукции? Не из высокопарной программы, в который рекомендовал и схоластически описал её Бекон ["Новый органон"], а из рефлексии над фактическими результатами, к каким со времени Кеплера ["Гармония мира"] и Галилея ["Диалоге о двух системах мира"] привела эта форма мышления в частной работе естествоиспытателей, приобретая всё большую утонченность и совершенство от одной отдельной проблемы к другой.
Но этою же связью, само собою разумеется, объясняются и характеристичные для новейшей логики попытки провести концептуально определенные линии для разграничения отдельных областей в разросшемся до такого пестрого разнообразия царств человеческого знания. Преобладание, каким попеременно пользовались в научных интересах новейшего времени филология, математика, естествоведенье, психология и история, отражается в различных построениях "систем наук", как выражались раньше, или "классификация наук", как говорят теперь. Много вредила при этом универсалистическая тенденция, которая, игнорируя автономию отдельных областей знания, хотела все вопросы подчинить игу одного и того же метода, так что для расчленения наук оставались только предметные, то есть метафизические, точки зрения. Так явились друг после друга механистический, геометрический, психологический, диалектический, а в последнее время эволюционно-исторический методы, которые обнаружили притязание, выйдя из более узких пределах своего первоначального плодотворного применения, распространить своё господство, по возможности, на всю область человеческого знания. Чем значительнее оказывается противоречие между этими различными направлениями, тем настоятельней требует обдуманной логической теории глубоко захватывающая задача - сделать правильную оценку названных методов и, с помощью общих определений теории познания, беспрестанно размешивают сферы их господства. Надежда на это не лишена основания. Кант ограничил в методологическом отношении философию от математики, а в принципе и от психологии. С тех пор XIX столетие, обнаруживая некоторое ослабление вначале чрезмерно напряженной философской деятельности, пережило тем большее разнообразие стремлений и движений в области отдельных наук: при обработке многочисленных новых и в новой форме поставленных проблем методологический аппарат претерпел всесторонние изменение и в никогда дотоле невиданной степени одновременно и расширился, и усложнился. При этом различные приемы многократно переплелись друг с другом, и если затем всё-таки каждый из них в отдельности требует для себя господствующего положения в современном общем понимании мира и жизни, то как раз отсюда и возникают для теоретической философии новые вопросы. На эти-то именно вопросы я и хочу обратить ваше внимание, хотя и не собираюсь подвергнуть их исчерпывающему обсуждению.
Едва ли надо упоминать, что подразделение наук, какое я имею здесь в виду, не может совпадать с их распределением по факультетам. Последнее было обусловлено практическими задачами университетов и их историческим развитием. При этом практическая цель часто соединяла то, что в чисто теоретическом отношении надлежало бы разъединить, и разрывала то, что, без неё, следовало бы тесно связать. Тот же самый мотив много раз сплавлял воедино собственно научные дисциплины с дисциплинами практическими и техническими. Не надо, однако, думать, будто всё это послужило в ущерб научной деятельности: напротив, практические отношения и здесь имели своим результатом более богатое и живое взаимодействие между различными областями труда, чем это, быть может, случилось бы при более абстрактном сочетании однородного, какое имеет место в академиях. Тем не менее, перетасовки, каким за последние десятилетия подверглась факультетское устройство немецких университетов, в особенности относительно прежнего facultas artium (3), указывают на некоторую тенденцию придавать большее значение методологическим мотивам деления.
Если следовать этим мотивам лишь в силу теоретических соображений, то прежде всего надо признать состоятельным взгляд, противопоставляющий философию, а также все-таки, конечно, и математику эмпирическим наукам. Обе первые дисциплины можно соединить вместе под старинным названием "рациональных" наук, хотя и в очень различном смысле слова, не подлежащем здесь ближайшему разъяснению. Для нас достаточно выразить их общность в отрицательной форме, указав на то, что сами они не направлены непосредственно на познание чего-нибудь данного в опыте, хотя добытые ими результаты могут и должны быть применяемы с этой целью в других науках. Этому материальному моменту соответствует с формальной стороны тот логический общий признак, что обе они - и философия, и математика - никогда не опираются в своих утверждениях на отдельные восприятия или на большие совокупности восприятий, как бы не коренился фактический психо-генетический повод к их исследованиям и открытиям в эмпирических мотивах. Под эмпирическими же мы разумеем те науки, задача которых заключается в познании какой-либо данной и доступной для восприятия действительности. Их формальный критерий состоит, стало-быть, в том, что они, для обоснования своих результатов, на ряду со всеобщими аксиоматическими предположениями и одинаково для всякого познания потребной правильностью нормального мышления непременно нуждаются ещё в установлении фактов путём восприятия.
Для подразделения этих направленных на познание действительности дисциплин в настоящее время принято проводить линию между науками о природе (естественными) и науками о духе; в такой форме я считаю это деление неудачным. Противоположение природы и духа по их сущности стало господствующим при закате античного и на рассвете средневекового мышления, и оно в полной резкости было проведено в новейшей метафизике, начиная с Декарта и Спинозы до Шеллинга и Гегеля. Если я верно сужу о направлении современной философии и влиянии гносеологической критики, это разграничение, прочно сохраняющееся в общепринятом способе представления и выражения, не может уже теперь считаться столь несомненным и самоочевидным, чтобы его без дальних слово положить в основу классификации. К тому же, такая противоположность объектов не совпадает с противоположностью познавательных приемов. Правда, Локк свёл картезианский дуализм субъективной формуле ["Опыт о человеческом разумении"], внешнему и внутреннему восприятию - sensation [соприкосновение с миром, либо возбуждение от мира] и reflection [акт отражение своего внутреннего мира в мире] (D), которые должны быть противопоставлены друг другу, как два особые органа для познания: с одной стороны - телесного внешнего мира, природы, а с другой - внутреннего духовного мира. Но, опять-таки, гносеологическая критика новейшего времени, пожалуй, более чем пошатнула это воззрение, и право принимать "внутреннее восприятие" в качестве особого способа познания, по крайне мере, подверглось сильному сомнению. Да и на то отнюдь нельзя согласиться, будто факты так называемых науке о духе имеют своим основанием исключительно внутреннее восприятие. Особенно же ярко обнаруживается несовпадение материального и формального принципов деления в том, что среди естественных наук и наук о духе не находит себе места столь важная эмпирическая дисциплина, как психология: по своему предмету она может быть характеризована лишь как наука о духе и в известном смысле даже как основа всех остальных наук о нём. Между тем, все её приемы, её методологический арсенал с начала до конца принадлежат естественным наукам. Поэтому-то и могли прилагаться е ней иногда такие названия, как "естественная наука внутреннего чувства" или даже "естественная наука о духе".
Подразделение, сопряженное с таким затруднением, не обладает прочностью, свойственною системе: однако, для приобретения им такого свойства достаточно, быть может, лишь незначительных изменений в определении понятия. В самом деле, в чём состоит методологическое родство между психологией и естественными науками? Очевидно, в том, что и первая, и последняя устанавливают, собирают и обрабатывают свои факты лишь с то точки зрения и с той целью, чтобы понять из них общую закономерность, какой эти факты подчинены. При этом, конечно, разница предметов влечёт за собою большую разницу в особых методах для установления фактов, в роде и способа их индуктивной утилизации и в формулах, к каким можно привести найденные законы. Тем не менее, и в этом отношении расстояние между психологией и, например, химией едва ли больше, чем между механиков и биологией. Но - что важно - все эти материальные отличия далеко отступают перед логической однородностью, какую являют все эти дисциплины относительно формального характера своих познавательных целей. Они все ищут законы события, будет ли этим событием движение тел, превращение веществ, развитие органической жизни, или процесс представления, чувствования и хотения.
Напротив большинство тех эмпирических дисциплин, которые иначе отмечаются, именно как науки о духе, явно направлено на то, чтобы дать полное и исчерпывающее представление об отдельном, более или менее широком проявлении однократной, ограниченной во времени действительности. И здесь обнаруживается чрезвычайное разнообразие предметов и особенных приёмов, с помощью которых люди доходят до их понимания. Тут дело идёт, например, о каком-нибудь единичном событии или о связном в ряд деяний и судеб, о существе и жизни индивидуального человека или какого-нибудь целого народа, об особенностях и развитии какого-нибудь языка, религии, правового порядка, литературного, художественного или научного произведения, и каждый из этих вопросов требует собственной своему особому характеру разработки. Но познавательная цель постоянно заключается здесь в том, чтобы воспроизвести и понять фактическую картину человеческой жизни, имевшую место в однократно действительности. Ясно, что тут подразумевается вся совокупность исторических дисциплин.
Перед нами, следовательно, чисто методологическое, на точные логические понятия опирающееся подразделение эмпирических наук. Принципом деления служит формальная сторона их познавательных целей: одни из них ищут всеобщие законы, другие - частные исторические факты. Говоря языком формальной логики, цель одних есть общее, аподиктическое суждение, цель других - единичное, ассерторическое предложение. Таким образом, различие это находится в связи с тем важнейшим и решительным для человеческого рассудка отношения, которое Сократ признал за основное явление всякого научного мышления, - с отношением общего к частному. Отсюда возникли два направления в античной метафизике: Платон хотел видеть реальность в неизменных родовых понятиях [εἶδος - эйдосах], Аристотель - в целесообразно развивающихся единичных существах [μονόκλινο - моноклинах/монадах]. Новейшее естествознание научило нас определять сущее посредством постоянной необходимости случающихся в них событий: на место платоновской идеи оно поставило закон природы.
Таким образом, мы можем сказать, что эмпирические науки ищут в познании действительности или общее, в форме естественных законов, или же индивидуальное, в исторически определенном образе. Одна часть их рассматривает всегда остающуюся одинаковой форму, другая - однократное, определенное в себе содержание действительного явления. Одна суть науки о законах, другая - науки о событиях: первая учит, что было всегда, вторая [учит] - что было однажды. Научное мышление - если позволительно ввести здесь новые технические термины - в одном случае имеет "номотетический" (4), в другом "идиографический" (5) характер. Если же мы хотим держаться обычного способа выражения, то мы можем говорить впредь в этом смысле о противоположности естественнонаучных и исторических дисциплин. Не надо только упускать из виду, что в таком методологическом смысле психология всецело относится к естественным наукам.
Вообще же надлежит помнить при этому, что такая методологическая противоположность классифицирует лишь способы обработки, а не само содержание знания. Остается возможным и оказывается на деле, что одни и те же вопросы одновременно допускают как номотетическое, так и идиографическое исследование. Это связано с тем, что противоположность постоянного и однократного некотором образом относительна. То, что не претерпевает никаких непосредственно заметных изменений в течение очень больших промежутков времени и потому со стороны своих неизменных форм может быть изучаемо номотетичиски, тем не менее, с более широкой точки зрения все-таки может оказаться имеющим силу лишь для ограниченного периода, т.е. однократным [идиографическим]. Так, например, какой-нибудь язык во всех своих отделенных применениях подчиняется своим формальным законам, которые остаются те же при всяком имении выражения. Но, с другой стороны, весь этот особый язык, вместе со всей своей закономерностью формы, все-таки есть лишь однократное, преходящее явление в жизни человеческой речи вообще. То же самое приложимо к физиологии тела, к геологии, в известном смысле даже к астрономии, и таким путём в область естественных наук вторгается исторический принцип.
Классическим примером этого служить наука об органической природе. В качестве систематики, она имеет номотетический характер, так (6) типы живых существ всегда оставались одинаковыми за два тысячелетия прошлого человеческого наблюдения [2000-1894=106 год до нашей эры. Рождения Туллия Цицерона и Гнея Помпея, т.е. мы немцы = великие римляне], и она может считать эти типы закономерной формой жизни. В качестве же истории развития, она изображает все чередование земных организмов, как постепенно воплощающийся с течением времени процесс эволюции или превращения, относительно повторения которого на каком-нибудь другом мировом теле мы не может заключить не только с уверенностью, но даже хотя бы с вероятностью: здесь это - идиографическая, историческая дисциплина. Уже Кант, предначертав понятие современной эволюционной теории, назвал того, кто дерзнёт на такое "приключение разума" (A), будущим "археологом природы" (B).
Если мы спросим, как относилась до сих пор к этой решительной противоположности, существующей между специальными науками, логическая теория, то мы как раз нападём на пункт, где эта последняя и посейчас всего более нуждается в реформе. Во всём её развитии обнаруживается самое решительное предпочтение номотетических форм мышления. Это, конечно, вполне естественно: так как всякое нужное изыскание и доказательство совершается в форме понятий, то ближайшим и важнейшим интересом всегда будет обладать для логики исследование сущности, обоснования и применения того, что имеет всеобщий характер. Сюда присоединяется ещё действие исторического прошлого. Греческая философия возникла из естественнонаучных зачатков, из вопроса о φύσις, т.е. о неизменном бытии в смене явлений. Подобным же путём - чему содействовало также посредничество исторической традиции в эпоху возрождения - и новейшая философия достигла самостоятельности, опираясь на естествознание. Поэтому, логическая рефлексия необходима должна была обратиться прежде всего на номотетические формы мышления, от которых и находилась постоянно в зависимости её общие теории. Это продолжается и теперь. Все наше традиционное учение о понятии, суждении и заключении всё ещё выкроено по аристотелевскому принципу, согласно которому средоточием логического исследования служит общее предложение (C). Достаточно раскрыть какой-нибудь учебник логики, чтобы убедиться, что не только значительное большинство примеров выбрано там из математических и естественнонаучных дисциплин, но что и те логики, которые обнаруживают полное понимание своеобразности исторического изыскания, все-таки обращаются за последними опорными пунктами своих теорий к номотетическому мышлению. Желательно было бы - хотя к этому заметно ещё очень мало поползновений, - чтобы логическая рефлексия, сумев детально постичь формы исследования природы, точно так же отдала бы должное и великой исторической действительности, которая сама скрывается в историческом мышлении.
А пока рассмотрим несколько ближе отношение между номотетическим и идиографическим знанием. Как уже сказано, общее свойство естественнонаучного и исторического исследования заключается в их эмпирическом характере: оба они имеют исходным пунктом - на языке логики: посылками своих доказательств - опыты, факты, восприятия. И в том они также сходятся, что ни что ни другое не может довольствоваться фактами, которые наивный человек считает столь обыденным опытом. Оба нуждаются для своей основы в научно очищенном, критически проверенном и на оселке (8) обобщения испробованном опыте. Подобно тому как надо тщательно воспитывать свои органы чувств для установления тонких различий в формах близко родственных между собой живых существ, для успешного пользования микрокосмом, для точного восприятия одновременности между ударом маятника и остановкой стрелки, - в такой же мере требуется упорное изучение и для того, чтобы определять особенности рукописи, наблюдать стиль писателя или уловить духовный горизонт и круг интересов какого-либо исторического источника. Природная способность человека к тому и другому по большей части бывает одинаково несовершенна, и если преемственная научная деятельность выработала в обоих направлениях массу тонких и тончайших искусственных приемов, которые практически усваивает всякий вновь посвящаемый в наука, то каждый такой специальный метод основывается, с одной стороны, на реальных данных, уже установленных или, по крайне мере, принятых в виде гипотезы, а с другой - на логических отношениях часто очень сложного характера. Здесь опять-таки надо заметить, что до сих пор логика гораздо более интересовалась номотетическим, чем идиографическим направлением. Методологическому значению точных снарядов, теории эксперимента, определению вероятности из многократных наблюдений того же самого объекта и тому подобным вопросам посвящены подробные логические исследования, тогда как аналогичные проблемы исторической методологии пользовались со стороны философии несравненно меньшим вниманием. Это находится в связи с тем, что - как естественно было бы ожидать и как подтверждает история - философская и естественнонаучная талантливость и продуктивность встречаются вместе гораздо-гораздо чаще, чем философская и историческая. Тем не менее, было бы чрезвычайно важно для общей теории познания выделить логические формы, по которым совершается в историческом изыскании обоюдная критика восприятий, формулировать "правила интерполяции (9)" гипотез и таким образом и здесь также определить ту роль, какая в здании миропознания, все которого взаимно друг друга поддерживают, принадлежит фактам, и какая - общим предположениям, служащим для их истолкования.
Здесь, однако, конечный принцип всех эмпирических наук в сущности тот же самый, именно - полное согласие всех элементов представления, касающихся одного и того же предмета: разница межу естествознанием и историей начинается лишь там, где дело идёт об утилизации [переработки] фактов с познавательною целью. Как мы уже видели, первое [номотетическое] ищёт законов, вторая [идиографие] - образов. В одном мышление стремится от установления частного к понимаю общих отношений, в другой его удерживает на себе любовная отделка частного. Для естествоиспытателя отдельный данный объект его наблюдения никогда не имеет научной ценности сам по себе. Он нуждается в нём лишь постольку, поскольку может считать себя в праве рассматривать его как тип, как специальный случай родового понятия, и развивать из него последнее. Он [естествоиспытатель] обращает в нём внимание лишь на те признаки, которые пригодны для уразумения закономерного общего [номотетического]. Для историка же задача состоит в том, чтобы вновь воскресить в форме идеальной действительности картину прошлого, во всех её индивидуальных чертах [идиографическое]. Он должен выполнить по отношению к тому, что было в действительности, ту же самую задачу, которую художник выполняет по отношению к тому, что представляется в его фантазии. Вот в чём коренится родство исторического творчества с эстетическим и исторических дисциплин с беллетристикой.
Отсюда следует, что в естественнонаучным мышлении преобладает наклонность к абстракции, в а историческом, напротив - к наглядности. Это утверждение покажется неожиданным лишь для того, кто привык материалистически ограничивать понятие созерцания физическим восприятиям того, что в данное время действует на органы чувств, и кто забывает, что наглядность, т.е. индивидуальная жизненность идеальной действительности, точно так же существует для духовного взора, как и для взора телесного. Конечно, такого рода материалистический взгляд широко распространен в настоящее время, и он наводит на довольно серьезные опасения. Чем более человек привыкает во всех случаях возбуждения представлений возможно большую роль приписывать осязанию и зрению, тем более, благодаря чрезмерности рецептивного наблюдения, способность самодеятельного созерцания подвергается опасности атрофироваться от недостатка упражнения, - а затем начинают удивляться, почему чувственная фантазия оказывается ленивой и бесплодной, коль скоро она не может физически осязать видеть. Это одинаково справедливо как для педагогики, так и для искусства, особенно драматического, где в настоящее время всеми силами стараются настолько занять глаза, чтобы ничего не оставалось для внутреннего созерцания поэтических образов.
Тот факт, что сила естествознания лежит на стороне абстракций, а сила истории - на стороне наглядности, станет ещё очевиднее, если сравнить результаты, добываемые исследованием в той и другой области. Как бы ни была тонка работа над понятиями, в которой нуждается историческая критика при переработке предания, всё-таки её последняя цель всегда заключается в том, чтобы из массы материала извлечь подлинную, полную жизненной рельефности картину прошлого; то, что она дает, это - образы людей и человеческой жизни со всем богатством их своеобразных форм, с сохранением все их индивидуальной жизненности. Таким образом, устами истории обращаются к нам, возникнув из забвения к новой жизни, исчезнувшие языки и исчезнувшие народы, их верования и обычаи, их борьба за власть и свободу, их поэзия и мышление. Как отличается от этого тот мир, который создает перед нами естествознание [наука]! Как бы ни были наглядны его исходные пункты, его познавательная цель есть теория, в последнем счёте - математическая формулировка законов движения: с истинным платонизмом покидает оно отдельную, возникающую и уничтожающуюся, чувственную вещь в её несущественной видимости и стремится к познанию необходимых законов, с вневременной непреложностью господствующих над всем происходящим. Полный красок чувственный мир оно превращает в систему конструктивных понятий, в которых хочет схватить истинную, скрывающуюся за явлениями сущность вещей, в мир атомов, лишенный цвета и звука, баз всякого земного букета чувственных качеств, - триумф мышления над восприятием. Равнодушное к преходящему, оно пребывает в области вечно самому себе равного: не на изменчивое, как таково, направлены его помысле, а на неизменную форму изменения.
Но если так глубока противоположность между обоими видами опытных наук, то понятно, почему между ними должна была возгораться и возгорелась борьба из-за господства над общим воззрением человека на мир и жизнь. Спрашивается: что важнее для общей цели нашего познания, ознакомление ли с законами, или - с событиями? Понимание ли общей вневременной сущности, или единичных временных явлений? Заранее ясно, что этот вопрос не может быть решён без отношения к последним целям научной работы.
Лишь мимоходом коснусь я здесь внешней оценки по степени полезности. С этой точки зрения оба направления в мышлении имеют за себя одинаковое оправдание. Знание общих законов всюду обладает тем практическим значением, что делать возможным предвидение будущих обстоятельств и целесообразное вмешательство в ход вещей. Это одинаково относится как к движениям материального внутреннего мира, так и к движениям материального внешнего мира. В последнем, особенно, приобретенные через номотетическое мышление сведения позволяют устраивать те орудия, благодаря которым человек приобретает непрерывно возрастающую власть над природой. Но не в меньшей мере всякая планомерная деятельность в общественной человеческой жизни должна считаться и с опытом исторического знания. Человек - как можно перефразировать античное изречение - "есть животное, имеющее историю" [ζώο ιστορικό] (10). Его культурная жизнь есть историческая связь, которая от поколения к поколению становится всё плотнее. Кто хочет принимать живое участие в этой последней, у того должно быть понимание её развития. Раз эта нить где-нибудь порвалась [историческая связь], там, как доказано самой историей, впоследствии придется с большими усилиями вновь её отыскивать и привязывать. Если бы в один прекрасный день какое-нибудь стихийное событие, будь то внешний переворот в нашей планете, или внутренний переворот человеческом мире, погубило современную культуру, то мы может быть уверены, что позднейшие поколения с таким же рвением стали бы откапывать её следы, как мы откапываем следы древности. Уже по этим причинам должно человечество нести свой большой исторический ранец, и если он угрожает становиться с течением времени всё тяжелее и тяжелее, то у будущих веков не будет недостатка в средствах предусмотрительно и без ущерба для дела облегчить его.
Но не об этой пользе идёт здесь речь - нас интересует внутренняя ценность знания. Не касаемся мы, конечно, и того личного удовлетворения, какое доставляют исследователю добываемые ими истины просто сами по себе. Такого рода субъективное наслаждение ль выведывания, открытия и установления, в конце концов, одинаково присуще всякому знанию. Мера его гораздо менее определяется значением объекта, чем трудностью его исследования.
Нет, однако, сомнения, что сверх того, существуют объективные и всё-таки чисто теоретические различия в познавательной ценности предметов: ей мерою служить не что иное как степень, в какой они способствуют познанию в его целом. Единичное явление остается предметом праздного любопытства, если оно не может стать камнем для построения чего-либо более общего. Таким образом, в научном смысле уже "факт" есть понятие теологическое. Не всякая любая действительность есть факт для науки, а только лишь та, откуда последняя - коротко говоря - может чему-нибудь поучиться. Это в особенности справедливо по отношению к истории. Случается очень многое такое, что не представляет собою исторического факта. То обстоятельство, что Гёте в 1780 году завёл у себя в комнате звонок и дверной ключ, а 22 февраля также ящик для записок, документально доказывается дошедшим до нас вполне подлинным счётом слесаря (E): это, стало-быть, в несомненнейшей степени истинно и достоверно, т.е. произошло на самом деле, а между тем это не есть исторический факт - ни литературно-исторический, ни биографический. С другой стороны, впрочем, не надо забывать, что внутри известных границ нельзя заранее решить, будет ли отдельное явление, представляющееся в наблюдении или предании, обладать этим значением "факта", или нет. Поэтому, наука должна поступать так, как делал Гёте в своей глубокой старости: захватывать и складывать то, чем она может овладеть, радуясь от мысли, что она не упускает ничего, чем она могла бы когда-нибудь воспользоваться, и от надежды, что работа грядущих поколений, поскольку ей не помешают в этом внешние случайности при передаче, будет подобна большому ситу, удерживая то, что годно, и пропуская то, что бесполезно.
Но эта существенная цель всякого единичного познания - входит в состав какого-либо значительного целого - отнюдь не ограничивается индуктивным подведением частного под родовое понятие или под общее суждение: она достигается также там, где отдельный признак выступает, как важная составная часть живого целого созерцания. Сосредоточение же внимания на родовом есть односторонность, свойственная греческому мышлению, от элейцев [Парменид, Зенон Элейский и Мелисс] до Платона, который как истинное бытие, так и истинное познание видел лишь в общем. От него она сохранилась и до наших дней, когда защитником этого предрассудка выступил Шопенгауэр ["Мир как воля и представление"], не признав за историей значения частным и никогда - общим. Вполне, конечно, справедливо, что человеческий рассудок в состоянии представить многое за раз лишь благодаря тому, что он схватывает общее содержание в разрозненном частном, а чем более он при этом стремится к понятию и закону, тем более должен он отбросить, забыть и игнорировать единичное. Мы видим это там, где делается специфически современная попытка "превратить историю в естественную науку", как предлагает это так называемая "позитивная философия истории" [Конт "Дух позитивной философии" и Спенсер "Основные начала"]. Что же остаётся, в конце концов, при подобной индукции от законов народной жизни? Два - три тривиальных общих места, которые могут быть допущены лишь при условии тщательного анализа из многочисленных исключений.
В противность этому, надо твёрдо помнить, что всякий интерес и критерий, всякая оценка связана у человека с единичным и однократным. Достаточно подумать, как быстро притупляется наше чувство, коль скоро его объект умножается или оказывается одним примером их тясячи однородных. "Она не первая", - сказано в одном из самых страшных мест "Фауста" (F). Все наши предпочтения коренятся в однократности несравненности объекта. На этом основывается учение Спинозы ["Этика"] о преодолении движений чувства посредством познания: ведь для него познание есть погружение частного в общее, однократного в вечное.
Но в какой степени всякая жизненная оценка зависит у человека от единичности объекта, это особенно обнаруживается в нашем отношении к личностям. Разве не невыносима мысль, что любимое, чтимое существо может существовать хотя бы только ещё одним раз совершенно в том же виде? Разве не страшно, разве можно примириться с тем, чтобы в действительности имелся ещё второй экземпляр нас самих с этими нашими индивидуальными особенностями? Отсюда ужас и сверхъестественность в представлении двойника [доппельгангер], как бы он ни был отдалён от нас во времени. Мне всегда было тяжело думать, каким образом столь эстетичный и тонко чувствующий народ, как греки, мог допустить через всю его философию проходящее учение о том, что в периодическом круговороте всех вещей должна, также возвращаться и личность со всеми её действия и страданиями. Как печально обесценивается жизнь, если она в таком же точно виде неизвестно сколько раз уже повторялась и неизвестно сколь раз ещё повторится. Как ужасна мысль, что я, во всей своей индивидуальности, однажды уде точно таким же образом жил и страдал, стремился и боролся, любил и ненавидел, мыслил и хотел, и что когда протечёт великий мировой год, и возвратится время, я опять и опять должен буду разыгрывать ту же роль на то же сцене! То, что справедливо относительно индивидуальной человеческой жизни, вполне можно применить и ко всей совокупности исторического процесса: он имеет ценность лишь в том случае, если он однократен. Это - принцип, который победоносно отстаивала против эллинизма христианская философия в патристике (11). В центре её мировоззрения заранее были поставлены, как однократные факты, падение и искупление человеческого рода. Здесь впервые в великой и сильной форме проявилось чувство неотъемлемого метафизического права истории на сохранение в людской памяти прошлого в этой его однократной неповторяемой действительности.
С другой стороны, наоборот, идиографические науки на каждом шагу нуждаются в общих положениях, которые в вполне безупречном обосновании они могут заимствовать только из номотетических дисциплин. Всякое причинное объяснение какого-либо исторического процесса предполагает общие представления о ходе вещей вообще, и если хотеть привести исторические доказательства к их чисто логической форме, то они всегда получают в качестве своих основных посылок естественные законы явлений, особенной явлений духовных. У кого нет никакого представления о том, как люди вообще мыслят, чувствуют и хотят, тот потерпел бы неудачу не только при соединении отдельных данных в познание событий, но уже при критическом установлении фактов. При этом, конечно, очень замечательно, как в сущности снисходительны требования, предъявляемые исторической наукой к психологии. Всем известное обстоятельство, что до сих пор законы душевной жизни могут быть формулированы лишь в крайне несовершенной форме, никогда не мешало историкам: природное знание людей, так и гениальная интуиция давая им вполне достаточно средств, чтобы понять своих героев и их поступки. Сильно заставляет призадуматься и кажется весьма сомнительным, будет ли сопровождаться ценными результатами для нашего уразумения действительной человеческой жизни проектирование в новейшее время математико-естественнонаучной обработки элементарных психических процессов.
Несмотря на такую недостаточность в выяснении подробностей, отсюда видно, что в общем познании, к которому в конце концов должна клониться всякая научная работа, оба названные момента остаются друг возле друга в их методологическом обособлении. Неподвижную раму вашей мировой картины образует та общая закономерность вещей, которая стоит выше всякой перемены и выражает вечно равную сущность действительности, а внутри этой рамы развертывается живая связь всех ценных для человека единичных проявлений, в которых воплощаются общие формулы.
Для обоих этих моментов человеческого знания нельзя указать одного общего источника. Правда, причинное объяснение отдельного события путём сведения его к общим законам наталкивает на мысль, что в последнем счёте должно быть возможно на основании общей естественной закономерности вещей понимать также и историческое обособление действительных событий. Так, Лейбниц, думал ["Монадология"], что в конце концов все фактические истины (vérités de fait) имеют своё достаточное основание в истинных вечных (vérités éternelles) (G). Но он мог это только постулировать для божественного мышления, а не доказывать для мышления человеческого.
Это можно уяснить себе на простой логической схеме. При причинном рассмотрении всякое частное событие принимает форму силлогизма, в котором большая посылка есть естественный закон, иногда известное число необходимых законов, меньшая - данное во времени условие или совокупность таких условий, а заключение затем - действительное единичное событие. Но как с логической стороны заключительно положение предполагает именно две посылки, так и событие предполагает два рода причин: с одной стороны, вневременную необходимость, в которой выражается пребывающая сущность вещей, а с другой - частное условие, наступающее в определенный момент времени. Причиною взрыва служит в одном - номотетическом - значении природа взрывчатых веществ, высказываемая нами в форме химико-физических законов, а в другом - идиографическом - отдельное движение, искра, сотрясение или тому подобное. Лишь оба эти момента вместе причиняют и объясняют событие, но не один из них не есть следствие другого: их соединение не обосновано в них самих. Подобно тому как при силлогистическом подведении присовокупляемая меньшая посылка но есть следствие самой большей посылки, точно так же и при событии привходящее к общей сущности вещи условие не может быть выведено из самой этой закономерной сущности. Напротив, условие, это само будучи временным событием, в свою очередь должно быть отнесено к другому временному условию, из которого оно воспоследовало по необходимому закону, и т.д. до бесконечности. Начальный член этого бесконечного ряда нельзя мыслить в понятии, и если даже попытаться его представить, то такое начальное состояние всё-таки есть нечто новое, что приходит к общей сущности вещей, отнюдь из неё не вытекая. Спиноза выразил это различием двух причинностей - бесконечной и конечной, и тем с гениальной простотой сделал ненужным многочисленные размышления, над которыми трудились новейшие логики по поводу "проблемы о множественности причин" (H). Говоря языком современной науки, теперешнее состояние мира следует из общих естественных законов лишь при предположении состояния непосредственно предшествующего, которое опять-таки вышло из бывшего раньше, и т.д. По никогда такое определённое единичное расположение атомов не вытекает из самих общих законов движения. Никакая "мировая формула" (12) не может послужить для непосредственного вывода особенностей какого-нибудь отдельного момента времени: для этого все-таки требовалось бы найти закон, которому подчиняется предшествующее состояние.
Так как, следовательно, не существует коренящегося в общих законах конца, до которого можно было бы проследить причинную цель условий, то никакое подведение под эти законы не поможет нам проанализировать данное во времени единичное вплоть до его последних оснований. Поэтому, во всяком историческом и индивидуальном опыте у нас сохраняется непостижимый остаток - нечто несказанное, неопределяемое. Так, последняя и глубочайшая сущность личности не поддаётся расчленению посредством общих категорий, и эта её неуловимость обнаруживается в нашем сознании как чувство внепричинность нашего существа, т.е. чувство индивидуальной свободы.
В этом пункте возникло множество метафизических понятий и проблем. Как ни неудачны одни, как ни состоятельные другие, мотив продолжает сохранять свою силу. Совокупность данного во времени является в невыводимой самостоятельности на ряду с общей закономерностью, по которой оно тем не менее совершается. Содержание мировых событий не постижимо из их формы. Об это развились все попытки вывести с помощью понятий частное из общего, "многое" из "одного", "конечное" из "бесконечного", "бытие" из "сущности". Это - пропасть, которую великие системы философского мирообъяснения могли лишь прикрыть, но не заполнить.
Это видел Лейбниц, приписав происхождение вечных истин божественному рассудку, а истины фактических - божественной воле. Это видел Кант, когда он в счастливом, но непостижимом факте, что всё данное в восприятии приводимо под формы интеллекта и потому доступно упорядочению и пониманию, нашёл далеко превосходящее силы нашего теоретического знания указание ["Критика способности суждения"] на божественную целесообразную систему (13).
На самом деле, никакое мышление не в состоянии дать дальнейшего разъяснения по этим вопросам. Философия может показать, до каких пределов простирается познавательная сила отдельных дисциплин. Вне же этих пределов она сама не может добыть никаких объективных результатов. Закон и событие продолжают оставаться друг возле друга как последние, несоизмеримые величины в нашем миропредставлении. Здесь один из пограничных пунктов, у которых научная мысль может ещё только определить задачу, поставив вопрос, ясно сознавая, что она никогда не будет в силах их разрешить.
"Эрнст-Николай-Иоганн Эрнестович Лисснер (1874-1941) - самобытный отечественный художник-передвижник, владелец частной художественной студии в Москве, владелец типографии.
Происходил из рода обрусевших австрийских дворян, его отец - купец 2-й гильдии Эрнест-Константин Антоновича Лисснер (1837 - после 1897) жил в Москве и торговал чернилами; владел, совместно с Ю. Романом, известной типографией на Арбате, в которой выполнялись престижные заказы - в ней были напечатаны несколько юбилейных заказов Румянцевского музея, переписка митрополита Филарета, печаталась "История русской церкви" Е.Е. Голубинского.
Рисовать Эрнест начал с юных лет, он был самоучкой и писал в основном для собственного удовольствия. В 1900 году в возрасте 26 лет, что довольно поздно, поступил в Академию художеств, в которой проходил обучение по 1908 год. По окончании был удостоен звания художника за картину "Привет вам, богатыри труда". В 1909 году 35-летний Эрнст Эрнестович уже стал участником XXXVII Выставки Товарищества передвижных художественных выставок. В последующие годы входил в различные объединения мастеров изобразительного искусства, например, в Общество художников "Свободное творчество" (1911-1918).
В Москве в Крестовоздвиженском переулке в своём доме Лисснер держал студию для желающих заниматься живописью. Также там находилась "Типография Э. Лисснера и Ю. Романа".
После октябрьской революции 1917 года и Гражданской войны Эрнст Лисснер не прекращал работать и активно участвовать в бурной общественно-художественной жизни первого десятилетия советской власти. В 1920-е годы, когда ему было уже за 50, входил в объединение "Искусство трудящимся" (1925-1928), в группу художников "Крыло" (1926-1928), в Общество художников имени И. Е. Репина (1924-1929). 3 октября 1937 года был расстрелян младший брат - Василий Эрнестович Лисснер (род. 28.12.1878, в Москве), ответственный исполнитель по снабжению в Центральной опытной исследовательской лаборатории Наркомата здравоохранения, ранее служащий германской самолетостроительной конторы "Юнкерс", затем "Сименс".
В 1938 году на "выставке исторических картин" в Третьяковской галерее он представил пять картин: "Соляной бунт при Алексее Михайловиче", "Медный бунт при Алексее Михайловиче", "Чумной бунт при Екатерине II", "Изгнание поляков из Кремля Пожарским", "Пожар Москвы при Наполеоне". Лисснер является также автором картин "Героическая оборона Веприка (1709 год)" и "Вступление Красной гвардии в Кремль в ноябре 1917 года".
Лисснер серьёзно интересовался историей, кисти художника принадлежит целая серия картин, посвящённых русско-польским войнам и Семилетней войне. Неудивительно, что его иллюстрации к сказкам всегда детально, объёмно и натуралистично демонстрируют русский быт, а костюмы персонажей, интерьеры помещений, предметы быта выписаны с особой тщательностью. И пусть "книжное" наследие этого талантливого художника не слишком велико, нельзя не признать важность работ Лисснера для развития детской книги. Он оставил яркий след в истории российского книгоиздания, и его иллюстрации по сей день не теряют своего очарования".
2. Страсбургский университет основан 22 марта 1538 году. Вильгельм Виндельбанд произносит данную речь 1 мая 1894 году. Windelband, Wilhelm Geschichte und Naturwissenschaft: Rede zum Antritt des Rectorats der Kaiser-Wilhelms-Universität Strassburg, geh. am 1. Mai 1894 Strassburg, 1894 Sitzungsberichte der Heidelberger Akademie der Wissenschaften, Philosophisch-Historische Klasse; Jg. 1910, Abh. 14 https://digi.ub.uni-heidelberg.de/diglit/windelband1894 (дата обращения: 04.01. 2021). В 1894 году университету исполнилось 356 лет.
3. Семь свободных искусств: грамматика, диалектика (логика), риторика, арифметика, геометрия, музыка и астрономия.
4. "Номотетический метод - (от греч. νομοθετική - законодательное искусство) - способ познания, имеющего целью установление общего (сходного, родственного) в явлениях, которое рассматривается как их закон. Понимание общего как закона явлений, предписываемого им "законодательствующим", "законополагающим" человеческим рассудком, восходит к И. Канту, отдавшему в своей гносеологии дань юридическому мировоззрению Нового времени. Однако специфический смысл, связанный с противоположением номотетического метода методу идиографическому, этому понятию придали вначале В. Виндельбанд, а затем Г. Риккерт, более детально разработавший дихотомию этих двух исследовательских подходов. Если номотетическое мышление имеет целью отыскание общих законов, то идиографическое занимается поисками отдельных исторических фактов; и если первое исследует "неизменную форму" реальных событий, то второе выясняет их "однократное, в самом себе определенное содержание". Как Виндельбанд, так и Риккерт подчеркивали, что речь идет здесь о "методологической противоположности", касающейся лишь технических приемов познания, но не его предметного содержания и что противоположность между неизменным и "единожды свершившимся" в известной мере относительна. Эта противоположность не была теоретико-методологически осознана вплоть до кон. 19 в. в силу доминирования "наук о природе", где безраздельно господствовал номотетический метод. Отдельный объект наблюдения имел для естествоиспытателя лишь значение "примера", репрезентирующего "тип" явлений подобного рода, в котором стерты индивидуальные черты и особенности. Естествоиспытателю были интересны не характеристики уникальной целостности исследуемого объекта, а выражение в нем общей закономерности, которой подчинены все остальные родственные ему явления. Знание такой закономерности, позволяющее исследователю предвидеть возможные состояния каждого из них, открывает возможность целенаправленного воздействия на "ход вещей", подвластных номотетическому познанию; возможность создавать орудия, с помощью которых человечество обеспечивает свою власть над природой. Отсюда преобладающий интерес в науке Нового времени вообще и в логике в частности к номотетическому методу с его ориентацией на постижение сущности явления, понятой как "общий закон" (https://iphlib.ru/library/collection/newphilenc/document/HASHa6633ca863a532e1cc6ca6 дата обращения: 07.01.2021).
5. "Идиографический - (от греч. ἴδιος - особенный, своеобразный, странный, необычный, неслыханный и γραφω - пишу) - способ познания, целью которого является изображение объекта в его индивидуальности и неповторимости, как единого уникального целого. Логико-теоретическое обоснование идиографический метод получил в русле баденской школы неокантианства - у В.Виндельбанда и особенно у Г.Риккерта. У них идиографический метод был не только выделен в качестве особого метода, но и поставлен в один ряд с другим - номотетическим методом (или генерализующим), ранее безраздельно господствовавшим в качестве единственно научного метода. Признавая доминирование в науке номотетического метода, Виндельбанд и Риккерт настаивали на правомерности их сосуществования не только в "науках о духе", но и в "науках о природе". Выделяя собственно исторические дисциплины по принципу идиографизма, т.е. ориентации прежде всего на постижение неповторимого и необратимого, единственного в своем роде, Риккерт, напр., относил к их числу не только историю человечества, но и историю природы ("естественную историю" в узком смысле). Таким образом, теоретико-методологическая граница была проведена первоначально не между номотетическим естествознанием, с одной стороны, и идиографизмом гуманитарного знания - с другой, а внутри науки, взятой как целое: не в зависимости от онтологической определенности ее предмета, а в связи со своеобразной ориентацией исследовательского метода. Однако, стремясь сохранить при этом основополагающий принцип единства научного знания, Риккерт подчеркивал одинаковую применимость обоих методов как в "математическом естествознании", так и в "исторических науках" в широком смысле".
(https://iphlib.ru/library/library/collection/newphilenc/document/HASH7c503315983e7f8f24187c дата обращения: 07.01.2021).
6. Повтор "такъ такъ", поэтому оставил одну "так".
7. "Фюзис (др.-греч. φύσις) - греческий теологический, философский, и научный термин, обычно переводимый на русский язык как "природа". (Введение в философию: Учеб. пособие для вузов / Авт. колл.: Фролов И. Т. и др. - 3-е изд., перераб. и доп. - М.: Республика, 2003. - 623 с. Мераб Мамардашвили. Лекции по античной философии. - АЗБУКА, 2014. - С. 82, 106).
8. Точильный камень в виде бруска.
9. Интерполяция - это метод нахождения неизвестных промежуточных значений.
10. "<...> человек по природе своей есть существо политическое <...>" (ζώον πολιτικόν) - Аристотель. "Политика". Аристотель. Собрание сочинений в 4-х томах. Том 4. М.: Мысль, 1983. С. 378. http://www.philosophy.ru/upload/iblock/ed0/ed09ecf66041241eed4a713bae481945.pdf (дата обращения: 08.01.2021).
11. "Патристика (от греч. πατήρ, или лат. pater, "отец") - термин, появившийся в 17 в. и обозначающий совокупность учений христианских авторов кон. 1-8 в. - т.н. отцов Церкви. К кон. 5 в. были сформулированы три признака, отличавшие авторитетного "отца": древность, святость жизни и ортодоксальность учения (впоследствии к ним был добавлен 4-й - одобрение церкви). Хотя этим критериям соответствовали не все крупные христианские авторы; поэтому с современной точки зрения составной частью патристики являются и те учения, которые христианская традиция не считает вполне ортодоксальными, а "отцом" может быть назван почти всякий автор первых веков христианства.
ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА. В широком смысле патристика - это доктринальная форма построения христианской культуры, многоплановый синтез религиозных ценностей христианства и эллинского литературно-философского наследия.
ПЕРИОДИЗАЦИЯ И КЛАССИФИКАЦИЯ. Основные проблемы связаны с хронологическими и регионально-языковыми особенностями формирования патристики. Хотя римский мир на закате своего существования столь же мало соответствовал абстрактной норме "античности", сколь и будущего "средневековья", патристику не следует квалифицировать как "переходное звено" между античной и средневековой философией, поскольку религиозное ядро с самого начала обеспечило ей высокую степень внутренней цельности, а христианская парадигматика, рожденная в первые века патристики, без существенных изменений более тысячелетия доминировала в философском сознании Европы. Поэтому по большинству параметров патристика генетически связана со схоластикой (которая может рассматриваться как непосредственное продолжение патристики) и внутренне стоит к ней неизмеримо ближе, чем к античной философии. <...> стилистическую завершенность определенного периода рефлексии, определяющую две линии преемства: внешне-генетического между античностью и патристикой, и внутренне-генетического - между патристикой и схоластикой. На основе этого критерия к нач. 20 в. было принято концом патристики считать на Западе деятельность папы Григория Великого (6 в.), а на Востоке - Иоанна Дамаскина (8 в.)".
(https://iphlib.ru/library/collection/newphilenc/document/HASH6e472c9260a3b328ebfc6e, дата обращения: 09.01.2021).
12. "Философия есть служанка теологии" (philosophia ancilla theologiae) - это латинское выражение, которое выражает, что естественный разум (не освещенный благодатью или откровением) подчинен теологии как высшей науке. Впервые эта фраза использовалась у Филона и Климента Александрийского, которые ссылаются на необходимость того, чтобы все человеческое мышление открылось той мудрости, которая раскрывает и обосновывает смысл существования. Позднее эту фразу приписали Пётру Дамиани (1007-1072) 1867, PL (Patrologia Latina) 145, p. 603.
Позицию, что александрийцы были первыми, выдвигает: Illanes, José Luis. "Philosophia ancilla theologiae. Límites y avatares de un adagio". Scripta Theologica 36 (2004/1): 13-35.
"Con ello la filosofía pasó de ser "sierva de la sabiduría", como la había considerado Filón de Alejandría, a convertirse en "sierva de la teología" (ancilla theologiae), como será llamada por los escolásticos" (Díaz, Jorge Aurelio. "Fe bíblica y filosofía". Franciscanum 169, Vol. lx (2018): 143-168. С. 146), http://www.scielo.org.co/pdf/frcn/v60n169/0120-1468-frcn-60-169-143.pdf (дата обращения: 09.01.2021).
José Luis Illanes (Хосе Луис Илланес, 1933-) - испанский богослов.
Jorge Aurelio Díaz (Хорхе Аурелий Диаз) - колумбийский философ, профессор, Католического университета Колумбии. https://scienti.minciencias.gov.co/cvlac/visualizador/generarCurriculoCv.do?cod_rh=0000225231.
13. Кант, И. Сочинения в шести томах [Под общ. ред. В. Ф. Асмуса. А. В. Гулыги, Т. И. Ойзермана], М., изд-во "Мысль", 1966. (Философское наследие. Акад. наук СССР. Ин-т философии) Т. 5. 564 с. С. 195.
"Телеологическая же способность суждения есть не особая способность, а только рефлектирующая способность суждения вообще, поскольку она, как вообще в теоретическом познании, действует согласно понятиям, но в отношении некоторых предметов природы - по особым принципам, а именно по принципам лишь рефлектирующей, а не определяющей объекты способности суждения".
http://philosophy.ru/library/sochineniya-v-6-ti-tomakh-t-5/ (дата обращения: 09.01.2021).
14. https://mpda.ru/library/.
***********************
A. Кант, И. Сочинения в шести томах [Под общ. ред. В. Ф. Асмуса. А. В. Гулыги, Т. И. Ойзермана], М., изд-во "Мысль", 1964. (Философское наследие. Акад. наук СССР. Ин-т философии) Т. 2. 511 с. С. 189, 338-339.
"Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного". <...> "Высший взлет человеческого гения к возвышенному состоял в это время в причудливом. Стали появляться духовные и светские искатели приключений и нередко также отталкивающая и чудовищная их помесь. Монахи с требником в одной руке и боевым знаменем в другой, за которыми следовали целые толпы обманутых жертв, чтобы кости их могли быть зарыты в других странах и в более священной земле, воины, торжественными обетами освященные к совершению насилий и злодеяний, и за всем этим - диковинная порода героических сумасбродов, называвших себя рыцарями и искавших приключения, турниры, поединки и романтические подвиги. Религия вместе с науками и нравами была извращена в это время жалкими гримасами. Следует заметить, что вкус обычно вырождается не только в одной области: он обнаруживает явные признаки порчи и во всем другом, что касается более тонкого чувства" <...>.
"Грёзы духовидца, пояснённые грёзами метафизики". <...> "Правда, некоторые новейшие натуралисты утверждают, что следует начинать с познания апостериорного. Они полагают, что прямо берут быка за рога, если, вооружившись предварительно достаточным запасом опытных знаний, затем уже принимаются постепенно восходить к общим и высшим понятиям. Хотя нельзя, конечно, сказать, что такой образ действия не разумен, но он далеко недостаточно научный и философский; ведь действуя таким путем, скоро наталкиваешься на какое-нибудь "почему", на которое нет никакого ответа, а это философу делает так же мало чести, как купцу, например, дружеская просьба об отсрочке уплаты по векселю. Вот почему во избежание этого неудобства проницательные люди начинали с противоположной, самой крайней точки - с высшей точки метафизики. Но тут возникает новое затруднение, а именно: начинают неведомо где, и приходят неведомо куда, и доводы развиваются, нигде не касаясь опыта; более того, кажется, что эпикуровским атомам, извечно падавшим и случайно сталкивавшимся, потребовалось меньше времени для образования Вселенной, чем это нужно самым общим и отвлеченным понятиям для ее объяснения. Видя, таким образом, что доводы его разума, с одной стороны, и действительный опыт или рассказ - с другой, идут рядом подобно двум параллельным линиям до бесконечности, нигде не встречаясь, философ, как будто заранее договорившись, согласился с другими философами о том, чтобы каждый взял свою исходную точку и, украдкой оглядываясь на результаты того или иного опыта и свидетельства, направлял разум не по прямым линиям выводов, а с незаметным уклоном своих доводов таким образом, чтобы он обязательно попал как раз туда, где доверчивый ученик меньше всего ждал его, а именно чтобы он доказал то, о чем уже заранее было известно, что оно должно быть доказано. Этот путь они тогда еще назвали априорным, хотя он по расставленным вехам незаметно вел к пункту апостериорно, причем по справедливости тот, кто это понимает, не должен выдавать этот секрет. При помощи этого остроумного метода некоторые заслуженные мужи, идя по пути одного лишь разума, уловили даже некоторые тайны религии, подобно тому как писатели заставляют героинь своих романов убегать в дальние страны, чтобы там благодаря удачному приключению столкнуться со своими поклонниками: et fugit ad salices et se cupit ante videri. Virgilius [бегает к ивам и хочет, чтобы раньше ее увидели. Вергилий <...>".
http://www.philosophy.ru/library/sochineniya-v-6-ti-tomakh-t-2/ (дата обращения: 08.01.2021).
B. Кант И. Антропология с прагматической точки зрения. - СПб.: Наука, 1999. "Курганы и мавзолеи - это знаки увековечения памяти усопших, так же как пирамиды - вечной памяти о прежнем могуществе того или иного царя. - Слои, содержащие раковины в местностях, расположенных далеко от моря, или щели камнеточцев на высоких Альпах, или вулканические остатки там, где ныне из земли не вырывается никакого огня, обозначают для нас прежнее состояние мира и дают основу для археологии природы, правда не с такой наглядностью, как зарубцевавшиеся раны воина. - Развалины Пальмиры, Бальбека и Персеполя - это красноречивые памятники искусства древних царств и печальные признаки смены всех вещей". С. 42. Глава: "? 39. Знаки можно делить на произвольные знаки (умения), естественные знаки и знамения". http://www.bim-bad.ru/docs/kant_anthoropology.pdf (дата обращения: 08.01.2021).
C. Индуктивное умозаключение, которое описано у Аристотеля в "Органоне". https://iphlib.ru/library/collection/newphilenc/document/HASHec864c32308ba71ae4f8ec (дата обращения: 08.01.2021).
D. Reflection - "Они образованы произвольно. Благодаря этой способности повторения и соединения своих идей ум имеет большие возможности разнообразить и умножать объекты своего мышления, бесконечно увеличивая то, что ему доставили ощущение или рефлексия".
Sensation - "Диапазоны действия и характер модальности (качественного своеобразия) органов чувств зависят, во-первых, от физико-химических и собственно биологических возможностей этих органов и тканей центральной нервной системы, а во-вторых, от исторически изменявшихся, усложнявшихся и развивавшихся потребностей практики. И одно от другого не отделено каменной стеной: длительная предыстория и история человечества приводила к накапливающимся изменениям также и в рецепторах людей. В процессе чрезвычайно долгого естественноисторического развития организмы, чтобы выжить, должны были приобретать "познавательный опыт" насчет свойств внешнего мира через посредство отношений этого мира к их нормальной жизнедеятельности: сам внешний мир познавался именно через призму этих чувственно отражаемых отношений. Это вытекает из того, что практика, в том числе в своей дочеловеческой форме, как предпрактика, всегда имела примат в отношении познания, каким бы непосредственным последнее ни казалось" http://flibusta.is/b/563917/read#anotelink68 (дата обращения: 09.01.2021).
E. "Das Einzelne bleibt ein Objekt müssiger Kuriosität, wenn es kein Baustein in einem allgemeineren Gefüge zu werden vermag. (. . . ) Das gilt vor allem für die Geschichte. Es geschieht gar Vieles, was keine historische Tatsache ist. Dass Goethe im Jahre 1780 sich eine Hausglocke und einen Stubenschlüssel, sowie am 22. Februar ein Billetkästchen hat anfertigen lassen, ist durch eine völlig echt überlieferte Schlosserrechnung urkundlich erwiesen: es ist demnach enorm wahr und gewiss also geschehen, und doch ist es keine historische Tatsache, weder eine litteraturgeschichtliche noch eine biographische. Indessen ist andrerseits zu bedenken, dass es innerhalb gewisser Grenzen unmöglich ist, von vornherein zu entscheiden, ob dem Einzelnen, was sich der Beobachtung oder der Ueberlieferung darbietet, dieser Werth einer Tatsache zukommt oder nicht; daher es die Wissenschaft machen muss, wie Goethe im späten Alter: einhamstern, aufspeichern, wessen sie habhaft werden kann, froh des Gedankens, nichts zu verabsäumen von dem, was sie einmal verwenden könnte, und des Vertrauens, dass die Arbeit der kommenden Geschlechter (. . . ) wie ein grosses Sieb das Brauchbare bewahren und das Nutzlose versinken lassen wird" (https://digi.ub.uni-heidelberg.de/diglit/windelband1894/0039/scroll, с. 20).
Я проверил "историческую фактичность" Виндельбанда. Нашёл сайт с полной публикации писем и документов Иоганна Вольфганга фон Гёте и не нашёл письма от 22 февраля 1780 года. http://www.zeno.org/Literatur/M/Goethe,+Johann+Wolfgang/Briefe/1780. Там нет этого письма. Искал с 1778 по 1781, вдруг опечатка и тоже ничего.
Ректор Страсбурга Виндельбанд соврал публике. Искал в интернете по ключевым словам: "Goethe im Jahre 1780", "Beruf Goethe im Jahre 1780, 22. Februar", "Schlosser und Goethe im Jahre 1780" и т.п.
Гёте в 1780 году находился в городе Веймар. За период им было написано пять писем, их прилагаю. Общая речь: финансы, ходатайство за Peter im Baumgarten (Питера Баумгартена, 1761-1799) - швейцарский пастушок, которого в 1775 году воспитал Генрих Юлиус фон Линдау ("Питер Линдау посетил Баумгартена"), а затем в 1776 году был принят своим другом Иоганном Вольфгангом Гете в качестве подопечного и приемного сына. Генрих Юлиус [Фридрих] фон Линдау (1754-1776) - психический больной гессенский дворянин и лейтенант, который описал своё стремление к смерти (в виде дневника) "Воздушный командир" (Himmelfahrtskommandos). Во время американской войны за независимость был "пушечным мясом", где и погиб (Нью-Йорк, Манхэттен, сражался за англичан, в бою за форт Вашингтон (Fort Washington)). И Гёте жалуется своей возлюбленной-подруге, Шарлотте фон Штейн, что заболел. Но никакой ни слесарь, ни дверной звонок и ни дверной ключ им не упоминается.
Виндельбанд требует "критически" подходить к источникам. Верить "фактам" исторической действительности. Утверждение Виндельбанда: "никому верить нельзя, но вы уж мне поверьте". И весь немецкий сегмент интернета ему похрюкивает, никто не проверяет. Где квитанция, о которой говорит ректор? Как о Пифагоре (Πυθαγόρας): "сам сказал!" (Εκείνος το είπε) - таков был последний аргумент бывалых учеников, которые снимали недоумение новых учеников.
Цитаты приводятся по Goethes Werke. Herausgegeben im Auftrag der Großherzogin Sophie von Sachsen. IV. Abteilung: Goethes Briefe, Bd. 1-50, Weimar 1887-1912. С. 177-183.
"4/893.
An C. von Düring
Weimar den 20. Febr. 1780.
Hochwohlgebohrner
Hochgeehrtester Herr
Ich verfehle nicht Ihnen sogleich die Nachricht zu ertheilen dass Herr v. Scholley endlich das Legat für Peter im Baumgarten ausgezahlt hat. Den 14. Jan. und 15. Febr. sind iedesmal 200 St. Louis d'or zu 5 rh. und also 2000 rh. an meinen Banquier in Eisenach eingegangen. 1000 rh. hab ich sogleich davon als ein Capital bei der Eisenacher Landschaftskasse angelegt, von den andern 1000 ist folgende Verwendung zu machen.
Herr von Salis zu Marschlins hat laut beyliegender Rechnung eine Forderung von 60 1/3 alte französche Louis d'or die nach des seeligen Lindaus leztem Willen und nach den ersten Äusserungen des Herrn v. Scholley von dem Legate abgekürzt werden sollen. Ich habe dem Herrn v. Salis sogleich dieses Geld in Frankfurt angewiesen und diesen Mann der mir in der lezten Zeit die dringendste Briefe geschrieben und mir eine förmliche Substitutions Urkunde geschikt befriediget.
Ferner ist Peter an einen gewissen Ramont in Colmar auch noch 8 neue Louis d'or schuldig, welche Post ich auch untersuchen und abtragen werde.
Die Rechnung meiner eignen baaren Auslagen für den Knaben biss ult. 1779 beträgt 367 rh. 12 gr. 5 pf. Daraus denn zusammen beiliegende Berechnung entsteht.
Ich überlasse es nunmehr denen gegen mich geäusserten gnädigen Gesinnungen in wie fern es denen Frauen und Fräul. Schwestern meines seeligen Freundes gefällig sein wird dieses Kapital wieder zu komplettiren und in der Folge während der Erziehung dieses Knabens ganz zu erhalten.
Es lässt sich derselbe gegenwärtig ganz gut an und ich habe einen Verständigen und braven Mann der sich in Ilmenau aufhält bewogen dass er ihm im Französchen Rechnen Schreiben Zeichnen auch den nothwendigsten Anfangsgründen der Wissenschaften eine beständige Übung unterhalte.
Noch muss ich bemerken dass die Forderung des Herrn von Salis an meinen seeligen Freund durch die 60 1/3 Louis d'or nicht völlig getilgt ist. Nach obgedachter beyliegenden Rechnung steht noch vor Andreas Feurer die Summe von 678 fl. 43 kr. Churer Valuta oder 62 1/2 alte französche Louis d'or zurük. Ich habe diesen Posten bei Herrn von Schollei in Erinnerung gebracht und bitte gleichfalls um baldige Berichtigung. Es kan das Geld an mich ausgezahlt werden, indem ich eine gerichtliche Vollmacht des Herrn v. Salis in händen habe.
4/894.
An C. L. A. von Scholley
[20. Februar.]
Hochwohlgebohrner
Hochzuehrender Herr
Mit Vergnügen habe aus einem Brief des Herrn Commerzienrath Streibers ersehen dass das Legat für Peter im Baumgarten nunmehro wirklich ausgezahlt worden. Er wird dagegen Ihnen die Generalquittung überschikt haben. Von dieser ist mir auf der Reise das Concept verlegt worden, ich bitte daher zu Complettirung meiner Ackten um eine gefällige Abschrift.
Zugleich werden Ew. Hochwohlgebohren aus beiliegender Rechnung des Herrn von Salis ersehen, was für Forderungen derselbe an die Erben meines seeligen Freundes formirt. Die Erste Post Petern im Baumgarten betreffend die nach dem Testamente sowohl als auch nach der ersten dem Herrn v. Salis gethanen Eröfnung von dem Legate abgezogen werden sollte habe ich gleich mit 60 1/3 Louisdor durch die Herren Bettmann in Frankfurt an ihn übermachen lassen. Was nun aber den Überrest von 60 1/2 Louis d'or für Andreas Feurer betrift so bitte ich Ew. Hochwohlgebohren ia sehr auch diese Post auf das baldigste zu berichtigen und den Herrn von Salis der sein Geld so lange entbehren müssen zufrieden zu stellen. Er hat mir auch dieses Geld einzunehmen eine legale Vollmacht überschikt, wovon ich auf Erfordern eine vidimirte Abschrift mittheilen kann.
Ich wiederhole meine Bitte um baldige geneigte Antwort und um eine bei denen grosmüthigen Gesinnungen der von Lindauischen Geschwister so leicht mögliche völlige Beendung dieses Geschäfts.
4/895.
An Karl Ulysses von Salis
[20. Februar]
Hochwohlgebohrner
Hochzuehrender Herr
Vor wenigen Tagen hat endlich Herr von Schollei das Legat von 2000 rh. berichtiget. Ich verfehle nicht sogleich unter dem heutigen dato an die Herren Bettmänner in Frankfurt am Main 60 1/3 alte Louis d'or für Sie anweissen zu lassen so viel beträgt nach Ihrer mir eingeschikten Rechnung die rükständige Pension für Petern im Baumgarten. Wegen der andern Post für Andreas Feurer will ich das möglichste thun um Ihnen dieselbe auch bald einzukassiren doch steh' ich nicht davor dass der schläfrige und unbehülfliche Herr von Scholley uns nicht auch wieder einige Jahre herumzieht. So bald Sie das Geld erhalten, bitte ich um gefällige Nachricht und Quittung. Behalten Sie mich in gutem Andenken. Es hat mir sehr leyd gethan dass meine lezte Reise in die Schweiz mich nicht in Ihre Gegend geführt hat. Sie hätten gewiss einen Besuch von uns erhalten, wenn die Jahrszeit uns nicht zum Rükzug genötigt hätte.
4/896.
An J. L. Streiber
[20. Februar.]
Wohlgebohrner
Hochzuehrender Herr
Für die gütige Besorgung der verschiedenen Aufträge bezeige ich Ew. Wohlgeb. meinen grössten Dank und bitte Sie zugleich von dem bei Ihnen noch vors räthig liegenden Gelde 60 1/3 St. alte Louis d'or für Herrn Ulysses von Salis in Marschlins bei Chur in Graubündten an die Herren Bettmann nach Frankfurt zu übermachen. Es werden dieselben solche weiters an Herrn Schulthes nach Zürich in der Limmatburg anweisen, von welchem sie sodann Herr von Salis empfangen wird. So viel ich weis haben die Herren Bettmänner schon geraume Zeit Nachricht von diesen einzugehenden Geldern. Den Überrest bitte ich sodann an den Herrn Landschafts Cassier Kern abzugeben der mir solchen mit dem ersten Transport herüber zu schiken die Güte haben wird.
Mit Vergnügen kann ich Ihnen melden dass ich von meiner kleinen Unpäslichkeit vollkommen wieder hergestellt bin, und danke für den Antheil den Sie an meinem Wohlsein nehmen wollen. Empfehlen Sie mich Ihrer ganzen werthen Familie zu geneigtem Andenken.
N. S.
Wollten Sie die Güte haben mir gelegentlich einige Duzend von denen feinen Pappen wozwischen die Risse gepresst werden zu überschiken, ich kann solche um Zeichnungen drauf zu tragen gar wohl benuzen.
4/897.
An Charlotte von Stein
[24. Februar.]
Ich bin zwar wieder kranck will aber doch fahren. Sagen Sie obs noch ist und wann. Und lassen Sie mir Hauptmanns Schliten? bestellen ich bitte. Denn es ist so weit.
? und Vorreuter.
Er mag nur bereit seyn ich will ihn hohlen lassen".
F. Иоганн Вольфганг Гете. Фауст / перевод с нем. Н.Холодковского, 1878. - М.:Детская литература, 1969.
"Сцена 23. Пасмурный день. Поле
Фауст
В одиночестве! В отчаянье! В страданиях долго
блуждала она по земле - и вот теперь заключена,
заключена в темницу на ужасные мучения, как преступница,
она, это несчастное, милое создание! Вот до чего дошло!
И ты, изменник, недостойный дух, смел скрывать все это от меня!
Стой же, стой теперь и вращай яростно своими сатанинскими очами!
Стой и - терзай меня невыносимым своим присутствием! В плену!
В не выразимом мучении! Предана власти духов и бесчувственно
осуждающего человечества! И ты стараешься развлечь меня
отвратительными удовольствиями, скрываешь от меня ее растущее горе,
оставляешь ее гибнуть без помощи!
Мефистофель
Она не первая.
Фауст
Пес! Отвратительное чудовище! О дух бесконечный!
Преврати его, преврати червя этого в его собачий образ,
который он так часто принимал ночью, бегая предо
мною, вертясь под ногами беззаботного путника и бросаясь
на плечи, чтобы увлечь падающего. Преврати его
в этот излюбленный им образ, чтобы он пресмыкался
передо мной по земле, чтоб я мог ногами топтать его
отверженного. Не первая! О муки, муки, невыносимые
для души человека! И не одно такое создание погибло
в бездне горя и несчастья! И эта первая недостаточно
искупила пред очами всепрощающего все грехи прочих
в своем ужасном, смертном горе! Мозг мой и мое сердце
терзаются, когда я смотрю на одну эту страдалицу,
а ты издеваешься хладнокровно над судьбою тысяч существ!"
G. "3? La monade douée de raison ou connaissance des vérités éternelles, et, par suite, douée d"aperception ou de conscience. Une telle monade s"appelle esprit, et nous est donnée dans l"homme (?? 29-30). Nos raisonnements, ou opérations de notre raison, sont fondés sur les deux grands principes de la contradiction et de la raison suffisante, lesquels s"appliquent concurremment aux deux sortes de vérités auxquelles se ramènent toutes les vérités possibles, savoir les vérités de raisonnement et les vérités de fait (?? 31-36)" (с. 8).
http://classiques.uqac.ca/classiques/Leibniz/La_Monadologie/La_Monadologie.html (док файл, дата обращения: 09.01.2021).
"29. Но познание необходимых и вечных истин отличает нас от простых животных и доставляет нам обладание разумом и науками, возвышая нас до познания нас самих в Боге. И вот это называется в нас разумной душой или духом. <...>
43. Истинно также и то, что в Боге заключается источник не только существовании, но также и сущностей, поскольку они реальны, или источник всего, что есть реального в возможности. И это потому, что разумение Бога есть область вечных истин, или идей, от которых эти истины зависят, и без него не было бы не только ничего существующего, но даже и ничего возможного .
44. Если, однако, есть какая-нибудь реальность в сущностях, или возможностях, или, иначе, в вечных истинах, то эта реальность необходимо должна быть основана на чем-нибудь существующем и действительном и, следовательно, на существовании необходимого Существа, сущность которого заключает в себе существование или которому достаточно быть возможным, чтобы быть действительным .
45. Таким образом, один только Бог, или необходимое существо, имеет то преимущество, что он необходимо существует, если только он возможен. И как бы ничто не может препятствовать возможности того, что не заключает в себе никаких пределов, никакого отрицания и, следовательно, никакого противоречия, то одного только этого достаточно уже, чтобы познать существование Бога априори. Мы доказали это также реальностью вечных истин. Но мы только что доказали то же самое и апостериори, так как существуют случайные существа, которые могут иметь свое последнее, или достаточное, основание
<...>
46. Однако отнюдь не следует воображать вместе с некоторыми, будто вечные истины, завися от Бога, произвольны и зависят от его воли, как, по-видимому, полагал Декарт и после него г-н Пуаре. Это справедливо только для случайных истин, начало которых состоит в соответствии (целесообразности) или в выборе наилучшего, тогда как необходимые истины зависят только от его разумения и составляют внутренний объект последнего .
<...>
33. Есть также два рода истин: истины разума и истины факта. Истины разума необходимы, и противоположное им невозможно; истины факта случайны, и противоположное им возможно. Основание для необходимой истины можно найти путем анализа,, разлагая ее на идеи и истины более простые, пока не дойдем до первичных .
Точно так же и у математиков умозрительные (теоремы и практические правила сведены путем анализа к определениям, аксиомам и постулатам. : 35. И наконец, есть простые идеи, определения которых/ дать невозможно; есть такие аксиомы и постулаты, или,| одним словом, первоначальные принципы, которые не|; могут быть доказаны, да и нисколько в этом не нуждаются. ' | Это тождественные положения, противоположные которым || заключает в себе явное противоречие.'; 36. Но достаточное основание должно быть также и в истинах случайных, или в истинах факта, т. е. в ряде вещей, рассеянных в мире творений, где разложение на частные основания могло бы идти до беспредельного многоразличия и подробностей по причине безмерного разнообразия вещей в природе и разделенности тел до бесконечности. Бесконечное множество фигур и движений настоящих и прошедших входит в действующую причину настоящего процесса моего писания, и бесконечное множество слабых склонностей и расположение их в моей душе - настоящих и прошедших - входит в его причину конечную".
http://filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000493/index.shtml (дата обращения: 09.01.2021).
H. "Из необходимости божественной природы должно вытекать бесконечное множество вещей (т. е. все, что может подпадать бесконечному разуму) бесконечными способами.
<...>
Это положение должно быть ясно всякому, если только вникнуть в то, что из данного определения каждой вещи разум выводит многие свойства, которые необходимо вытекают из нее (т. е. из самой сущности вещи), и тем их больше, чем больше реальности выражает определение вещи, т. е. чем больше реальности заключает в себе сущность определенной вещи. Но так как божественная природа имеет абсолютно бесконечные атрибуты (по опр. 6), из которых каждый выражает бесконечную в своем роде сущность, то из ее необходимости обязательно должно следовать бесконечное множество вещей (т. е. все, что может подпадать бесконечному разуму. <...>
<...>
Если бы, говорят они, он создал все, что есть в его уме, то он уже не мог бы создать ничего больше, что, по их мнению, противоречит всемогуществу Бога. Поэтому они предпочитают утверждать, что Бог ко всему относится равнодушно и не творит ничего, кроме того, что он по какой-то абсолютной воле определил создать. Но мне кажется, что я достаточно ясно доказал (см. пол. 16), что из высочайшего могущества Бога или из бесконечной природы вытекло бесконечное множество вещей бесконечными способами, т. е. все вытекло необходимо или постоянно вытекает с такою же необходимостью; совершенно так же, как из природы треугольника от вечности следовало и вечно будет следовать, что его три угла равны двум прямым. Поэтому всемогущество Бога от вечности было деятельно и вовеки будет оставаться в той же деятельности.
<...>
Следует, во-вторых, что воля и разум так относятся к природе Бога, как движение и покой и вообще как все естественное, что (по пол. 29) должно определяться Богом к существованию и деятельности известным образом. Ибо воля так же, как и все остальное, нуждается в причине, которой она определялась бы к существованию и деятельности известным образом. И хотя из данной воли или разума следует бесконечное множество вещей, однако на этом основании также нельзя сказать, что Бог действует по свободе воли, как относительно вещей, которые вытекают из движения и покоя (ибо и из них также следует бесконечное множество), нельзя сказать, что они действуют по свободе движения и покоя. Поэтому воля не более принадлежит к природе Бога, чем все остальное естественное, но относится к ней таким же образом, как покой, движение и все остальное, что, как мы показали, следует из необходимости божественной природы и ею определяется к существованию и деятельности известным образом.
Бог действует с такой же необходимостью, с какой он сам себя понимает; т. е. с какой необходимостью вытекает из божественной природы, чтобы Бог понимал сам себя (как все единодушно согласны в этом), с такой же необходимостью вытекает и то, чтобы Бог производил бесконечное множество вещей бесконечными способами. Затем, в пол. 34 ч. 1 мы показали, что могущество Бога есть не что иное, как действующая сущность Бога.
<...> ибо то особенно, чтб в каждой отдельной вещи есть общего, произвело на тело впечатление, и это-то душа выражает названием человек и придает его бесконечному множеству индивидуумов. <...>
Основание же, почему думают, что воля простирается дальше, чем разум, заключается в том, что, как говорят эти люди, они знают по опыту, что для того, чтобы соглашаться на бесконечное множество других вещей, которые мы не воспринимаем, нам не нужно большей способности соглашаться или утверждать и отрицать, чем той, какую мы уже имеем; но нужна большая способность понимания.
И я не понимаю, почему способность желания скорее может быть названа бесконечной, чем способность чувствования; ибо как мы можем утверждать бесконечное множество вещей, одно, впрочем, после другого, потому что бесконечного множества вещей нельзя утверждать одновременно, той же способностью желания, точно так же мы можем ощущать или воспринимать бесконечное множество тел (именно одно после другого) той же способностью чувствования.
<...>
II. Человеческое тело может претерпевать множество изменений и тем не менее сохранять впечатления или следы предметов (о чем см. постул. 5 части 2) и, следовательно, те же самые образы вещей; определение их см. в схолии пол. 17 части 2.
Добавлю, что устройство самого тела далеко превосходит все, что сделано человеческим искусством, не говоря уже о том, что я выше доказал, что из природы, под каким атрибутом ее ни рассматривать, вытекает бесконечное множество вещей. Итак, мы видим, что душа может претерпевать множество перемен и переходить то к большему, то к меньшему совершенству, и эти страдательные состояния выражают нам аффекты печали и радости.
<...>
Под радостью я буду таким образом разуметь дальше страсть, посредством которой душа переходит к большему совершенству; а под печалью - страсть, посредством которой она переходит к меньшему совершенству. Далее, аффект радости, относящийся вместе к душе и телу, я называю игривостью или веселостью; а аффект печали - скорбью или меланхолией.
<...>
Таким образом, я рассмотрел здесь все средства против аффектов или все то, что может сделать против аффектов душа, рассматриваемая сама в себе. Из этого следует, что власть души над аффектами состоит 1) в самом познании аффектов. См. схол. пол. 4 этой части. 2) В том, что она отделяет аффекты от мысли о внешней причине, которую мы воображаем смутно. См. пол. 2 с его схол. и пол. 4 этой части. 3) В том, что по времени аффекты, относящиеся к вещам, понимаемым нами, превышают те, которые относятся в вещам, понимаемым нами смутно или не в полном виде. См. пол. 7 этой части. 4) Во множестве причин, которыми поддерживаются аффекты, относящиеся к общим свойствам вещей или к Богу (см. пол. 9 и 11 этой части. 5) Наконец, в порядке, в котором душа может располагать и взаимно связывать свои аффекты. См. схол. пол. 10 и сверх того пол. 12, 13 и 14".
Спиноза Б. С. 72 Этика. - Мн.: Харвест, М.: ACT, 2001. -336 с. С. 22-23, 25, 39, 57, 99, 113, 114, 121, 125-126, 133, 315.
***********************
О переводчике, С.И. Ершове, информации не нашёл, кроме того, что он ещё переводил А. Шопенгауэра. "Мелкие философские сочинения". (Parerga und Paralipomena). В том числе и "Афоризмы житейской мудрости". Перевод С.И. Ершова под редакцией Ю.И. Айхенвальда. Издание Д.П. Ефимова, Москва, 1904. 992 cтр." (http://www.raruss.ru/books-forever/2734-schopenhauer.html, дата обращения: 07-08.01.2021). Буду рад, если кто-то, поделится о нём информации.
![[]](/img/k/kuznecow_mihail_jurxewich/historyandnaturalsciencebywilhelmwindelband/zagolowoknanem.png)