Я рыдаю. Да, я - пятидесятилетний мужик с волосатой шеей, прошедший "рым-крым и медные трубы", плачу, сидя на полосатом, сером от грязи матрасе двухъярусной койки в казенном спецраспределителе для бродяг, куда я пришел и сдался нынешней ночью.
Какой это умник заявил, что русский человек во всем любит оседлость и постоянство. О, сколько таких умных идиотов наставляли меня; сколько прелестных, умных, туманных и отточенных мыслей я вобрал в себя, впитал, как губка и бесновался сообразно им.
О, сколько хитрецов, возведенных толпою на земной Олимп, подсказывают нам, как побыстрее и по дороге - напрямик, добраться до пропасти; настырные, лукавые путеводители. Моей ненависти нет предела. Они разлагают на моих глазах очередное поколение. О, мерзостные проститутки человеческого духа! О, подручные лукавого, формулирующие так заманчиво негативный, человеческий опыт.
2.
Вновь и вновь я насилую память с определенной целью выяснить точно, когда мерзкий вирус графомании проник в мою кровь, когда мой организм со вполне здоровой наследственностью, снял предохранительный иммунитет и предоставил возможность гнить телу столь длительный срок.
Да, кстати замечу: никаких предпосылок к сочинительству в моем розовом детстве не было. До появления первых волосиков на подбородке, написать письмо, сочинение, изложение было невыносимой мукой для меня. Я плевался, изобретая на бумаге, как я провел лето в горах, и, потеряв терпение от неудачи, беззастенчиво списывал текст у своей добросовестной соседке по парте.
Когда какая-либо литературная дама, изуродованная пединститутом с ложным пафосом и дрожью в голосе, читала на уроке:
"...Приближений, сближений, сгораний
Не приемлет лазурная тишь...",- мы все,- вполне земные олухи,- смеялись до слез. В тринадцать, четырнадцать, и пятнадцать лет мы были взрослее и испорченнее, чем она в свои голубоватые тридцать.
Дама была в третьей стадии заболевания и потому не заразна.
Среди длинной череды моих безликих учителей, я вспоминаю толстую, усатую еврейку - Мампиль. Она, как никто другой, понимала наши потребности, и на уроках по русской литературе, мы читали или делали вид, что читаем глумливый учебник "от сих до сих", в то время, когда она наводила маникюр на ногтях и ретушировала свою физиономию. О, эта была безобидна.
Я вспоминаю соседку по квартире, на восьмом десятке бабку. Она, эта сгорбленная, злобная, сморщенная старуха кипела ненавистью (еще были силы кипеть) ко всему печатному.
"Там, где в семьях много книг,- говорила она мне,- там всегда грязные, запущенные, неумытые дети, или их совсем нет; там гнездятся беда и горе. Нет проку от книжников".
Впоследствии, читая "Экклезиаст", я поражался насколько много общего между выстраданным философским миром старухи и бессмертными письменами библейских пророков,- "составлять много книг конца не будет, и много читать - утомительно для тела".
Таким образом, бульон, в котором варился я в те далекие годы, был в меру посолен, заправлен лучком, петрушкой, морковкой; поставлен на медленный огонь и вскоре из меня должен был получиться супец - "пальчики оближешь". Но не тут то было. Гроза пришла с той стороны, откуда ее как всегда не ждут.
3.
Новый мой "духовный отец", уже как повелось, был женского полу. Вот я вспоминаю себя эдаким бодрячком без патологии в свои семнадцать лет: юный, прыщавый подросток, хронически похотлив и застенчив. Оба качества - удобный материал для лепки чудовища.
Скульптор явился тут же: разведенка, бесплодная, маленькая, хрупкая,- большие очки и шизоидная восторженность.
Вербовала адептов и слева и справа; тонны, не растраченные в материнстве и домашнем хозяйстве энергии, повышенные сомнительные эстетические, интеллектуальные и очевидные сексуальные запросы.
"Мальчик, мальчик,- она делала удивленно-презрительные глаза,- ты не читал Хэма (Хемингуэя). Ах, какая досада, оплошность. Возьми обязательно и прочитай".
Она считала своим долгом (не знаю, какой сорт беса здесь верховодил) формировать мой литературный вкус, привить мне любовь к настоящей как она говорила литературе.
Я у нее, как потом, оказалось, был не первой мухой, попавшей в сеть прожорливой самки-паука.
Выпускники ее "зверинца" рассыпались по всей стране. Двое, трое из этих балбесов, как я потом узнал, преуспели в изготовлении литературной продукции.
Она таскала меня на художественные выставки, забивала мою девственную голову именами "какие положено знать каждому интеллигентному, молодому человеку": Бодлер, Рембо, Простоквашин - тра-та-та, тра-та-та.
Она тиранила меня иностранными терминами, осыпала ворохом имен неизвестных мне доселе авторов, сообщала пикантные подробности их интимной жизни и, ловко, как щелкает деревенская баба семечки, поплевывая шелуху сквозь уголок рта,- рассуждала о литературе.
Например: "Ты читал новый роман Трататайкина "Афедрон". Прекрасно написано. Очень хорошо сделанная вещь. Я до сих пор дрожу от восторга. Хотя, впрочем, конец скомкан и затянут. Нет, по яркости, образности - она заслуживает место наравне с "Ракофилом" Балалайкина. Какая динамичная, рельефная проза. Он просто, гений".
В тот круг, кружочек из таких же мнимодуховных таскунов и потаскушек как моя наставница, я не был допущен, я еще не созрел. Там, насколько я понимаю, и велись дилетантские искусствоведческие и литературоведческие баталии, дымом от которых пропитывались мои мозги.
"Мне не совсем ясна художественная концепция автора. Автор концентрирует роман вокруг острой драматической коллизии героев...быр...быр. Мне холодно, у меня леденеют конечности, у меня внутри вилка скребет по сковородке, а под кожей будто веселится стая тараканов, когда я вспоминаю суконные слова моей тренерши, моей "брюхатой" дамы в очках, беременной не тем, чем определяет им Бог.
4.
Разумеется, последствия сказались тут же. Мой крен от нормальной, запрограммированной мне жизни оказался больше записанного в инструкции.
Ах, мои "выше средних" способностей к математике, моя первоначальная любовь к изготовлению безделушек из дерева. Меня от природы ждала бухгалтерская контора, мои руки приспособлены, чтобы держать фуганок, дрель, стамеску, но не перо - этот кровососущий и самый мизантропический инструмент, из всех изобретенных доныне человечеством.
Это была невообразимая катастрофа. Вместо того чтобы задирать сверстницам юбки, блудить по танцулькам, соревноваться в ловкости мордобоя с такими же, как и я, соперниками, лихачить по ночам на "Яве", или на худой конец посушить, до определенного, конечно, уровня, мозги в каком-либо тех-, юр -, фин-, задрипинституте, чтобы выйти оттуда, как говорят, с синим дипломом, но красной физиономией,- я обложился книгами.
Уже тогда, в мои глупые семнадцать лет, я составил дикий (другого слова и подобрать нельзя) план собственного совершенствования. По годам в нем было расписано где, как и чем, я должен заниматься до 30-ти лет.
Следующая моя жизнь - уже была не моя. Это была подстройка, это была компиляция чужих жизней. Я жил по Толстому, по Горькому, по Джеку Лондону. Ох, Господи, я не жил только своей собственной жизнью.
Я должен прочитать,- я так и наставлял себя,- и далее следовал длинный список великих и величайших от литературы личностей.
С синим, начинающем лиловеть лицом, я глотал гениальные сочинения, напитываясь ядом литературных затей, героев, авантюр.
Это был изнурительный марафон по бесконечной, с повторами ландшафта вокруг, дороге. Иногда я вляпывался в глубокую грязь, бывало, свербело в носу от чистоты и нравственности, но бег продолжался.
Помимо художественных шедевров через мою воспаленную голову,- пролетали сотни учебников, научных трудов, монографий, так-таки: по акушерству (зачем мне надо было все это?) и гинекологии, по геологии и петрографии, из истории древнего мира я зарывался в пособие по захоронению трупов, от брошюр по алкоголизму я переходил к пустым трудам по психологии. Я рылся и выискивал невероятные книги в библиотеках, и вся бесформенная, бесцеремонно-накопленная куча знаний давила на мой мозг, сжигала нервы и требовала выхода. И тогда я выплескивался где-нибудь в пивной, незнакомым людям. Одни развлекались моими бреднями, другие просто гнали меня взашей.
В день я заглатывал до 500 страниц печатного текста. У меня хронически дрожали руки, и через два года я превратился в издерганного, с десятком различных фобий неврастеника. Меня догоняли (почему то всегда именно меня) облаивали и кусали собаки, меня сторонились люди, ибо говорил я так, что вот-вот должно начаться землятресение и на головы обрушиться кровля.
Местная шпана всегда норовила зажать меня в темном углу и хорошенько отдубасить. Но я презирал все и всех. Со мной была моя великая литература: у меня были прекрасные собеседники и гениальные советчики.
5.
Заряженный очередной не помню какой заразительной книжкой, я пустился в путешествие, нет - скитаться, нет - бродяжничать.
Поясняю: путешествуешь при наличии денег; скитаешься, если нет денег, но есть что есть; а бродяжничаешь в полной голытьбе, и рассчитывать приходится на милость обывателя, что большая редкость и ловкость собственных рук: то бишь воровство и попрошайничество.
Это были искусственно-созданные, без всяких на то причин, мной себе жизненные трудности, с целью, так сказать, узнать изнанку жизни, накопить жизненный опыт, необходимый для литературной работы. Какая чушь!
География моих блужданий была весьма обширна. В бывшем Советском Союзе меня помнят пивные забегаловки и набережные Ялты, портовые доки Мурманска, я ночевал в подвалах красноярских домов, на чердаках Воркуты и скамейках Киева, меня хотели упечь в кутузку за нарушение паспортного режима в Кишиневе, и за бродяжничество (тогда еще сажали) я чуть было на год не сел в тюрьму в Риге.
Результат был налицо: несколько сломанных ребер, два ножевых удара в бок, крупная зубная недостача, боли в печени и сердечко стало выдавать фокусы. Но Бог с ними, с болячками, временные издержки:
"В царствах многих был я
Попробовал везде весны и лета!"
Итак, я переплюнул Горького, Джека Лондона и всех, гениальных дромоманов (бродяг) вместе взятых. Мне есть, о чем писать и что писать. Теперь за дело: бумага, перо - я молод, терпелив, настойчив, я выполню то, что запланировал в свои роковые семнадцать.
В течение двух месяцев я написал несколько художественных рассказов, разослал их по редакциям крупных литературных журналов и в нетерпении ожидал результат.
В одном из рассказов с яростным напряжением и ненавистью я изобразил, как три подонка в медвытрезвителе изнасиловали командированного в Москву из дальней провинции инженера, попавшего туда за покачивание в общественном месте, яркий галстук и толстый кошелек. После чего, тот, не выдержав позора и унижения, повесился ночью на простыне.
Рассказ изобличал бессовестную тактику " Ментов" и "держался" на гадкой сцене изнасилования, похмельных терзаниях жертвы, на яркой морализаторской концовке, и по моему наивному разумению должен был поразить воображение редактора и читателя.
Дух и стиль рассказа свидетельствовали о недавнем прочтении мною "Нравов Растеряевой улицы" Глеба Успенского. В подражании Г.Успенскому были написаны и два других моих рассказа. Наконец, мое нетерпение было удовлетворено. Я вскрываю конверт и читаю следующее сообщение:
" Автор, вероятно, молод; ему не хватает литературного опыта, Темы, которые он затрагивает в своих произведениях, не всегда соответствуют современным требованиям. Далее в змеевидной форме пожелания отрабатывать слог и сожаления по поводу того, что редакция журнала не может принять мою рукопись".
Два других ответа были изготовлены по тому же рецепту, а вот на четвертом я споткнулся. Содержание четвертого письма я хорошо запомнил и хорошо запомнил фамилию рецензента: без каких-либо должностных координат он подписался просто: Лившиц.
Из всех моих рецензентов он, пожалуй, единственный, кто по- настоящему желал мне добра.
В первых же строках письма он привел несколько выдержек из моих "опусов" и с издевкой резюмировал, что ошибки подобного рода не позволит себе пятиклассник в своих сочинениях. Далее, он с некой долей агрессивности, посоветовал мне не портить себе жизнь, не заниматься ерундой и избрать себе более подходящую моим талантам профессию.
Почему я не послушался его тогда? Не знаю.
Какая сволочь!- думал я. Ну, погоди, мы еще проявим себя. И... мои мытарства продолжались.
По накатанной дороге я работал сторожем, шофером, грузчиком, дворником, мелиоратором (экзотическая в ряду профессия) - весь "веник" трудовых навыков, необходимых для успешного освоения писательского труда.
Где- то на отлете, на периферии моего сознания, как ничего не значащее событие в моей биографии пронеслась женщина. Она была обыкновенна, как миллионы ей подобных. В маленьком идеале она желала иметь ребенка, квартиру и здорового, непьющего мужа, добывающего домой деньги. Все роды деятельности, не дающие прибыли семейному очагу, она презирала и ненавидела. После серии скандалов она ушла от меня, прихватив с собой сына. Я остался один, и впервые червь сомнения в правильности выбранного пути - начал точить мою душу.
Но советчики, мои гениальные поводыри меняли жен как перчатки, оставляя собственных детей в разных концах мира.
Роясь " в окаменевшем говне", я подбирал мысли, созвучные моему тогдашнему настроению: семья - чушь, искусство первостепенно и вечно; искусству надо отдавать или всего себя или ничего, и я опять открыл широкую калитку и вступил на пространный путь, ведущий в погибель.
В тридцать пять я еще считал, что не все потеряно: мне удалось правдой-неправдой протолкнуть рассказ в районную газету, а в областной напечатали мой фельетон.
Сколько восторгов и надежд вызвали у меня эти публикации. Увидеть свое имя напечатанным - обмусоленная до тошноты в литературе того времени - тема.
А дальше - чернота: несколько папок с моими " нетленками" курсировали порожняком по издательствам и редакциям.
В минуты отчаяния и депрессии я вновь и снова обращался к биографиям, мемуарам и дневникам моих наставников, в которых я находил схожие с моими жизненные ситуации, черты, повадки, и привычки, как две капли похожие на мои.
Меня наполняло гордостью, что моя "жизненная школа" не хуже, чем у любого из них. И я опять садился за чистый лист бумаги и кропал до потемнения в глазах. Я работал по пятнадцать часов в сутки, оставляя на сон пять, шесть часов.
Надо сказать в чем то я преуспел, но годы брали свое. И в сорок пять, наконец-то, мою небольшую повесть на два с половиной печатных листа, взяли в крупный литературный журнал. Ура! Кричал я, я добился, я победил....Но мои ликования были преждевременны. Журнал умирал, его тираж падал; и тот номер, в который должно было втереться мое имя,- так и не вышел на люди.
Это была огромная провокация. Я завопил от горя, кусая себе локти. Меня подставили, меня обманули.
Итак, я мог подвести итоги прожитой жизни. Что значит - я? Развалина. Мне пятьдесят лет и я не имею ни угла, ни семьи, ни порядочной профессии. У меня язва, неврастения, атеросклероз и еще десяток сопутствующим им заболеваниям. Я стар, гадок и одинок. У меня нет средств к существованию и я не умею работать. Я не в состоянии платить за жилье и рост цен и инфляция поставили мою жизнь на грань полуголодного существования.
Я соблазнился жалкими, невольно заразительными жизнепутейными обещаниями: хоть тяжела дорога, да впереди маяк; труд и пот, пот и кровь - минус талант - результат положительный. Я клюнул на наживку, как глупый хариус ловит на воде облезлую, фальшивую мушку - прототип вкусной и сочной мухи.
Меня обманули, как невинного простака, одели на кукан и закоптили на смачном дыму еловой гнили.
Я растерзан, убит самим собой под опытным руководством белых страниц, ненавистно пахнущих свинцом, клеем и дерматином.
Что еще... Я измучен, я сжат, я раздавлен: так неумело и подло растратить собственную, единственную и неповторимую жизнь.
Эх, если пораньше прозрение. Я б разбился в лепешку, но был бы, был бы преуспевающим счастливым обывателем, мещанином, филистером, владельцем продуктового ларька, лавки с ширпотребом.
Ах, как я ярко вижу себя толстым с ленцой домохозяином, в кругу таких же сытых, со скотским блаженством в глазах, точное мое подобие, внуков, внучек. Рядом хлопотливая "трудяга - баба" - моя жена, неустанно приумножающая своим трудом наше семейное благополучие.
Вот она моя - как должно быть! - моя жизнь, написанная на моей руке, мое благоденствие, мое задним числом счастье, которое я таким скотским образом испохабил, испоганил, обоссал...
Я рыдаю, да я - седой, морщинистый мужик с волосатой шеей, прошедший "рым-крым и медные трубы", каюсь за свою бестолково прожитую жизнь.