Аннотация: Детективные зазаборные страсти тихого подмосковного поселка лишний раз доказывают: самые жуткие монстры живут не снаружи, а внутри нас
Север Подмосковья с высоты птичьего полета. Поселок
Мегаполис растет.
Наползает змеями дорог, щелкает клешнями новостроек, выбрасывает отпрыски микрорайонов. Взбежит на пригорок у болота и остановится, собираясь с намерениями. Срыть холм, осушить топи, перекинуть эстакады? Свернуть горы грунта, вскипятить котлы котлованов?
Или замереть, окуклиться, как около недальнего подмосковного поселка Мезня, уступая место дремучим, почти мезозойским, чащам и неширокой стремительной реке?..
Когда-то с курганов под дубами весело было наблюдать, как по-над насыпью железной дороги несется маленький, словно игрушечный, состав, отбивая чечеточный ритм. Грохочет, проскакивая виадук над речной петлей, прострачивает пунктирной линией глубину пойменных лугов под клубящимся простором небес. Скрывается в соснах на подходе к станции, оставляя будоражащее эхо, постепенно затихающее вдали.
Нынче так же суетятся электрички, тащатся товарняки, по-марафонски размеренно бегут поезда дальнего следования. Но спрятаны они забором в фирменных серо-красных цветах РЖД, укрыты за ничьей землей, прифронтовой полосой, где есть доты, воронки и рвы, песчаные терриконы, щебеночные насыпи, ведущие в глубь земли чугунные люки и стоящие на отрезках рельсов заброшенные вагончики-времянки.
На противоположной, восточной окраине поселка Мезня, за бывшим колхозным полем, что теперь застроено складами, вьется серой лентой вылетная магистраль М-8. Через пару километров, ближе к райцентру Гущино, пятиполосная скоростная трасса превратится в двухрядную шоссейку, изрядно побитую временем, непогодой и большегрузным транспортом.
С юга Мезня срослась с сиамской сестрой Мамоновкой, а там уже и дымные трубы Гущинской промзоны, и городская застройка как на ладони видны. Давно пришли бы в Мезню-Мамоновку блага многоэтажной цивилизации, да речка Гуща помешала. Разлеглась в топких низинах, плодит комаров и лягушек, собирает ручейки, отходы, ниточки малых речушек, в реку Мезню несет. Та уже в саму Волгу частички здешней органической и не очень жизни доставит. На то он и круговорот воды в природе.
Мезня течет с северной стороны одноименного поселка, узкая, заросшая илом и камышом, но с характером. Есть здесь быстрая стремнина и затянутые ряской омуты, напористые ключи, будоражащие поросшие соснами кручи над песчаными отмелями. Даже и водоохранная зона наметилась, после того как смелая застройка девяностых нацелилась на приречный парк с курганным заказником. Чуть-чуть до самых берегов не добралась, удивительно, что не дойдя остановилась. Ведь приятно, согласитесь, было б на верхнем балконе особняка посиживать с видом на закатные речные дали, воинскую часть со станцией космического слежения, а по осени устраивать утино-перепелиные охоты в заливных угодьях!
Ан нет! Одна заря сменила другую, и разрешение отозвано, в камышах проложена топкая тропа, на песчаных пляжиках наставлены скамейки, будки для переодевания и стенды на железных ногах с "Правилами поведения на воде". Судя по количеству разбросанной вокруг алкотары заявленные опасности нетрезвых омовений никто не принимает всерьез. Иные, вероятно, неграмотны, а те - не читают по-русски. Что поделаешь! Зато некто бесстрашный и умеющий писать написал поперек тонущего с бутылкой в руке пропойцы: "Ха-Ха! Лох!".
Вот так культурно оформлены окрестности реки Мезни, являющиеся ныне Гущинской зоной отдыха. Да и поселок здешний считается не дачная местность поселок, а городской микрорайон. Но долгожитель междуречья, несмотря на безликость нынешней принадлежности, имеет свою особенную историю и затейливую манеру, бережет их, порой являет, иногда скрывает, всегда хранит.
Мезня ретроспективно
Ежели, к примеру, повернуться к мезенскому прошлому передом, а к будущему задом (поскольку впереди все равно все расплывчато и неясно), много познавательного можно понаблюдать в ретроспективе. Увидеть, как патриархальную неспешность сменял энергичный век с машинами, фабриками, железными дорогами, прогрессом наук и искусств. Как вырастали в подмосковном бору дома, призванные восполнить уходящий уклад усадеб. Здесь чада и домочадцы предавались загородным утехам, пока отцы семейств возделывали столичные нивы. С утра те направлялись на службу, кто собственным выездом, а кто и поездом (у вокзала извозчиков - только свистни! Мигом куда надо домчат). А после трудов - на дачу, где под соснами самовар кипит, а с ним кипит веселье! Подмосковные вечера, праздники, гуляния!
Дома́ друг с другом соперничали не столько величиной, сколько художественной выдумкой. Нанимали архитекторов, подрядчиков, резчиков, из рук в руки по знакомству передавали. Так и получались: башенка "Минутка" для размышлений, бельведер для наблюдений. Веранда с кружевными навесами и стеклышками разноцветными, балкончик, балюстрада. Трехколонный портик, шатровое навершие, бочка-мезонин, причудливо изукрашенный пропильной резьбой.
Церковь возвели, в стиле модерн. Это был дерзкий шаг, страсти кипели, но построенный храм всех примирил: известный зодчий не из камня и дерева, а из железа и бетона воздвиг всевышнему свечу. Глянешь и душа улетает в небеса, что еще для счастья надобно? Устроили парк с дорожками для велосипедирования, летним театром и оркестровой эстрадою. Появился почтовый ящик, открылись лавки: пекарная, бакалейная, колониальных товаров, а также особо любимый дачницами "Аптекарский и парфюмерный магазин". Мезня стала популярным местом отдыха, а то и постоянного проживания уставших от городской суеты москвичей.
Время шло, неумолимо давя в труху все, что не успело увернуться, отползти и скрыться с дороги. Отгремели войны и революции, прошли индустриализации, коллективизации и приватизации, земля была объявлена собственностью государства, а после роздана обратно, в добрые и не очень руки. Близость столицы, привлекательность ландшафта, транспортная доступность - все играло роль в облике места и его судьбе.
В разгул стихийного рынка поселок обзавелся краснокирпичными коттеджами, глухими заборами, недоверчивым выражением лиц. По обнулении пришла было эра штучных особняков, ажурных кованых оград, редкостных насаждений, но тут грянул очередной финансово-политический кризис. Деньги подешевели, жизнь подорожала, угасли горящие взоры, увяли расцветшие надежды. Трубы стали заметно ниже, дым из них мало того, что сделался жиже, но и зачастую вообще перестал исходить.
Замерли стройки, закрылись магазинчики, пожелтели и высохли криптомерии и метасеквойи, неряшливо разрослись туи за фигурными решетками, потускнели зеркальные стекла и на смену гламуру и дискурсу порше, ручных соколов и премиально-белых жеребцов пришли эконом-парикмахерские и сетевые дискаунтеры со скидками для пенсионеров в утренние сонные часы. Появились приметы существования скудного, убогого: пустыри и стихийные свалки, шлакоблочный и газобетонный недострой, дощатые "шанхаи", облепившие бывшие "господские" дачи. Много лиц простых и грубых, чужих строением и выражением. Много проезжих на время, много приезжих навсегда.
Встречаются и остатки прежней роскоши: особняки с колоннами и башнями, деревянные терема с узорами, широкие улицы с тротуарами, "ласточкины хвосты", резные жар-птицы, разлетевшиеся по укромным уголкам, штучные люди с особенным вывертом.
На углу улиц Жуковской и Писемской (а все улицы тут старыми наименованиями прозываются) гневно-багровый особняк растопырился гигантским крабом, а у соседей десятиметровые венцы, под шатровой кровлей мансарда с треснувшими стеклами, а вокруг сосны, елки да березы невероятного размера, соперничающие с ними за место под солнцем. Далее за трехметровым забором на каменных столбах кирпич успокоенный, мирных, коричневых оттенков, следом, внезапно, вылитая вилла Горького М. на острове Капри, но окраса прихотливого, то ли бледный кармин, то ли темный лосось. За итальянским классицизмом новодельный особнячок в русском стиле, с витражами, с оградой из художественных загогулин.
С поперечной Лермонтовской на Писемскую взирают два храма, старинный в облезлой майолике и новый, тянущий вверх узкие главки на лебединых шейках барабанов. Когда из-за ж/д станции, с дальних звягинцевских полей прострелит улицу насквозь прямой закатный луч, как от запала, пламенем вспыхивают купола, так что приходится остановиться и прикрыть ладонью глаза.
В такую же, как сегодня, пасмурность и хмурость можно без световых эффектов бродить по Писемской улице, подняться к церквям, к главному торговому перекрестку с Крыловской спуститься, обозреть издали Великую стену. Так зовется высокая кирпичная ограда, что незыблемо хранит квартал лесного участка и замок темного камня под медной кровлей, потускневшей уже, подернутой малахитовой патиной. Никогда не зажигались в доме огни, не открывались широкие откатные ворота, и даже призраки не посещали этот пустынный уголок. Явись там фонарики-светлячки, черные ночные автомобили, белые туманные фигуры, иные паранормальные видения, их непременно углядели бы местные кумушки, блюстители особого порядка наших негостеприимных к пришельцам широт.
Вот шествует дама запредельных лет в вытертом полушубке, шляпке с вуалью, голубых пластиковых сабо (такими торгует неподалеку Маринка со Звягинцева. Наряду с вениками из сорго, войлочными стельками и безразмерными панталонами галоши в любое время года самый ходовой товар).
Дама везет видавшую виды сумку на колесиках, стало быть, собралась в "Пятерочку", что открылась вместо "булошной", или в "Магнит", обосновавшийся на месте "молочной". Возможно также, что одолела старуху охота к перемене мест и задумала она поездку на Гущинский рынок, где торгуют всем подряд, от ранней зелени, домашнего творога и крохотных с заплаканными мордашками котят до рейтуз, чайников и прочих изделий трудолюбивых иноземных ремесленников.
Гений локуса ведет даму посередине проезжей части, и она, следуя его веленьям, игнорирует нервных водителей, колыхает подолом плавно и неспешно в укор торопливо объезжающим ее по дуге автомобилям и напевает под нос молодым высоким голосом:
- Каа-лакольчики мои, цветики степны-я...что глядите на меня, темно-голубы-я? И о чем грустите вы в день веселый май-я? Средь некошеной травы-и га-лавой кача-я!
Хотя на дворе и не май вовсе, а беспросветное межсезонье, по недоразумению именуемое первым месяцем весны.
В ушах дамы сверкают аквамарины чистейшей воды и глаза ее и на разрушенном временем лице - незамутненный аквамарин. В остальном жалкость и разрушение, а в аквамаринах достоинство. Драгоценности вечны, так, по крайней мере, принято считать.
Так и нынешняя Мезня. Местами рухлядь, местами винтаж, местами антиквариат, кич, дешевка, смешная претензия. Мусор, развалины, убожество... и вдруг блеснет неистребимый шик, ум и обаяние, дух благородства и интеллигентности.
"Ничего пошлого!" - такова, по мнению некоторых, высшая похвала месту и времени, а также человеку. Однако это предположение оспаривается большинством современников и, действительно, вряд ли созвучно текущему положению дел и вещей.
Погоды и прочие отягчающие обстоятельства
Что весна в этом году не заладится, было ясно заранее.
После бесснежной декабрьской тягомотины и закисших в оттепели новогодних каникул зима, остудив столицу и окрестности, завьюжила с полной отдачей. Радость постепенно сменилась недоумением, а после уже и опаской. Техника не справлялась с сугробами, дороги превращались в бездорожье, под наледью ломались деревья и рвались провода.
В борьбе с разгулявшейся стихией прошел январь, полфевраля пролетело, а осадки все сходили с низких небес, температура по ночам опускалась до значительных минусов. Ну никакой тебе февральской лазури! И даже мартовской!
Так, просквозит оттенок в облаках, будто сквозь серый шифон голубая подкладка, и исчезнет. Морозы не отпускают, хоть днем градусы и бродят около нуля. И подсыпается снежок, и подливается водица на и без того непрохожие тротуары. А на углу Писемской и Вяземской жителей поселка поджидает дополнительное огорчение. Недавно сюда приезжал экскаватор и выгребал стихийную свалку, оставив лишь несколько разлетевшихся упаковок и следы шин с глубокими выемками протектора. И вот опять вознеслись горой разнокалиберные емкости с мусором. Целостность их порушена существами в поисках пищи, вылезают на волю побочные продукты жизнедеятельности.
Рядом с кучей старуха с двумя туго набитыми "Пятерочными" мешками глядит на редких прохожих с недоверием, словно подозревая их в заговоре. Те же идут мимо с независимым выражением, возможно, думая о высоком. О том, что прошлое из категории бытовой перетекло в цифровую, будущее превратилось в проект потребления, а настоящее вышло из берегов и затопило все вокруг мутной волной отбросов. И мир равнодушен к этому нашествию, почти что весь, почти что целиком!
Лишь местный сумасшедший, чернявый и рябой Андрюша Плечин устраивает порой перформансы у помоек: шаманит, кружится, кричит, грозит чумой, пророчит пришествие бледного всадника. Но никому нет дела до апокалиптических видений бедного безумца в рваной одежде и худых ботинках. Сердобольные знакомцы, увидевши, утешат, отвлекут, домой отведут, в недальний барак с удобствами во дворе, в каморку с железной кроватью и колченогим стулом.
Остальное имущество жена забрала, когда уходила. Даже Андрюшины кисти, краски и пейзажи на картонках унесла, а он неплохим художником был, пока в психбольницу не угодил.
Примостят жалельщики Плечина на скрипучее ложе, рваным одеялом прикроют, он и засыпает сразу, храпит, пускает слюни; жизнь его полна ужасов, зато сны, судя по всему, хороши.
Но нынче так пакостно, что ради идеи на улицу не выйдешь, а прохожие они на то и прохожие, чтоб промелькнуть и исчезнуть в туманной дали.
На какое-то время жизнь у помойки замирает, даже и хищники разных пород не тревожат ее зыбкий покой.
Дача МОНО
На углу Ломоносовской и Вяземской прячется за редким забором и тесными стволами чу́дная архитектурная химера. Немногие мезенцы видали ее вблизи, а еще более немногие знают, что это бывший особняк управляющего тонкосуконной фабрикой Ермилова, после дача Московского отдела НарОбраза, детище архифантазера Чекушева, в стародавнюю пору населившего Москву и окрестности причудливой псевдоготикой, а после (или до) сошедшего с ума.
Вычурное строение, подрастерявшее задор и моложавость в тектонических разломах времен, декларирует победу художественного воображения над здравым смыслом. Излишне угловатую фигуру массивного сруба с одной стороны завершает ступенчатая башня, с другой призматическая терраса-эркер с отдельным входом и кривой пирамидкой наверху. Окна с частым переплетом категорически разнятся размером и формами, многослойная крыша напоминает колонию древесных грибов или головной убор сумасшедшего чародея. Крылечко террасы покосилось, филенчатая дверца забита, дощатую стену украшает граффити: то ли руна судьбы, то ли иероглифический знак огня. На рубленой башне с ломаной крышей и резными консолями подслеповато щурится подштопанное картоном веерное окно. За ним мерещится пожелтевшая занавесь, но, возможно, это отсвет уходящего дня.
Кто, кто в теремочке живет? И живет ли кто-нибудь? Или только мыши, пауки, древоточцы, воспоминания населяют этот фантом?
- Трепыхаемся, - машут разномастные половики на балясинах парадного крыльца.
- Процветаем, - оповещает выкрашенная веселенькой охрой часть почерневшего сруба.
- Коптим небо, - сообщает вознесшаяся над всеми обременениями крыши серая труба газовой вытяжки.
- Прозябаем, - ежатся столетники за щелястой рамой.
- Зажигаем! - возражает стоящая на отшибе ржавая бочка для горючих отходов, и мангал из беседки за углом ей поддакивает.
В кустах у дома прячутся сарайчик летнего душа с пластмассовой емкостью наверху, будка уличного сортира, под навесом приткнулись Жигули-четверка с инвалидными знаками на лобовом и заднем стекле. В снегу протоптаны дорожки, чуть в отдалении от сосен и елок на яблонях висят побуревшие плоды. Из подзаборной развалюшки слышится бурчание и взлаивание двух дворовых шавок.
Хлопает дверь на тугой пружине, с пологих ступеней крыльца нисходит женщина в резиновых галошах на босу ногу. В руках ее два туго набитых "пятерочных" пакета с мусором. Женщина шлепает через подмерзший двор, пинает калитку. Шавки, толкаясь, высовываются, но, опознав свою, убирают острые морды в утробу обиталища. В такую сырую погоду хорошо дремлется в тепле и темноте.
На улице, вылезая неряшливым боком на проезжую часть, бесстыдно развалилась помойная куча. Чего только в ней нет! Бутылки, коробки и пакеты, битая посуда, ношеная одежда, сломанная техника и обшарпанная мебель, книги, банки с консервными окаменелостями. Венчает это многообразие словно слетевший с хмурых небес безногий и частично безрукий диван с подлокотником в виде лебедя и хрестоматийно вылезшими пружинами. Зябнет под мокрым снегом, смущает вычурной линией деревянной спины и очевидной негрузоподъемностью.
Женщина пристраивает пакеты с краю и, для верности утрамбовав их ногой, хозяйственно оглядывает диван, но разочарованно отворачивается и идет обратно. Скрипит калитка, взлаивают собаки, хлопает дверь. Над вытяжной трубой струится ядовитый парок, из распахнутой форточки тянет жареной картошкой, из-под крышки отстойного люка бурно выплескивается канализационная вода.
Биологическая активность бьет через край, как ей и полагается.
МОНО: взгляд изнутри
- Яблоки-то пропали, как есть пропали! - сокрушается Петровна, глядя на заиндевелые, будто присыпанные серой крупной солью, яблони за домом.
Петровна привыкла, что ее зовут по отчеству. Иногда в поликлинике или на почте по надобности имя полное сказать, задумывается, а после сообщает с сомнением:
- Вроде Татьяной крестили... Да, точно. Татьяна Петровна я.
Имя Татьяна ей не нравится, и ей удивительно, что с ним бок о бок столько времени провела. Она ощущает себя Петровной и никем иным, и сама к себе исключительно так и обращается.
- Давай чайку что ли, Петровна, попьем, - рассуждает она.
С неба сыплет слабый, но упорный снежок, Петровна на кухне попивает чай с сушками, поглядывает в окно и никуда не торопится. Да и куда ей торопиться, она давно на пенсии, и по телевизору в этот час не увидишь ничего хорошего.
- Зараза, - сетует Петровна, - и мать ее такая же была, собака на сене. Сама не гам, и тебе, говорит, не дам. Вишь ты, они у нее посчитаны! И пропали прямо на дереве! Ни дна тебе, ни покрышки, кулацкое отродье!
- На кого ругаешься, Петровна?
В кухню входит сосед, Виктор Степанович, мужчина неопределенных лет, наружности и занятий. Он пенсионер по инвалидности и широко известен узким мезенским кругам в качестве умельца на все руки. Степаныч, как его кличут соседи и знакомые, может бюджетно отремонтировать что угодно, от унитаза и автомобиля до часов и телевизора, ну а если не получится чего починить, так честно и скажет.
- Нет, - скажет. - Ничего не выйдет. Тут тестер нужен.
Или:
- Деталька одна сломалась, сейчас таких не делают уже. Пробовал проволокой прикрутить, не держится.
А то еще добавит:
- Медицина здесь бессильна.
Потому что Степаныч еще и общепризнанный юморист.
Петровна легкий тон не поддерживает, она не на шутку раздосадована видом испорченных плодов.
- Да на Тоньку я ругаюсь, из-за яблок, - сердито сообщает соседу. - Просила, дай соберу, а она - самой надобно. Все поштучно пересчитала, записала на бумажке и смылась. Вместо "до свиданья" сказала: если не досчитаюсь, с тебя спрошу, Петровна, чтобы на чужое добро губу не раскатывала.
- Где она, Тонька твоя! - машет рукой Виктор Степанович, ставит на газ синий эмалированный чайник и разворачивает промасленный сверток. - Беляши будешь? Свежие. Девчонки в "Нотариусе" только пожарили.
С тех пор как в цокольном этаже трехэтажного торгового центра, прозванного по самой большой вывеске "Нотариус", открылась "Домашняя столовая", Степаныч, как и некоторые другие мезенские холостяки, вконец разленился и готовить почти перестал.
- Буду, - отвечает Петровна.
От жаренного в масле теста у нее болят кишки и приключается диарея, но это не повод от дармового угощения отказываться.
Беляшом, куда "девчонки" накрутили жил вместо мякоти, Петровна давится, но кое-как твердый комок чаем проталкивает и от критики дипломатично воздерживается.
- И не моя вовсе эта Тонька! - продолжает она светскую беседу, начатую до появления беляша. - С лета носа сюда не сунула, а яблоки пропали совсем.
- Имеет право, - замечает Виктор Степанович. - Ее собственность, чего хочет, то и делает.
- То-то и оно! - не одобряет Петровна. - Собственница! Что хочу, то и ворочу. И в Гущино у нее квартира, и тут у нее жилье. Жаль, некому сейчас поприжать таких.
- Окстись, - укоряет Виктор Степанович. - В Гущино мужа квартира, а комнаты от родителей остались. И яблони еще отец Тонькин сажал.
- И чего теперь, пусть все пропадает? - поджимает губы Петровна. - Не понимаю я вас, молодежь. Кругом бесхозяйственность сплошная, а вам трава не расти. Оттого и кризис.
Польщенный причислением к молодежи Степаныч расплывается в улыбке.
- Катька столетники засушила, - продолжает ворчать соседка, стоя у подоконника. - И мне поливать не дает. Говорит, ты уже один уморила. А столетники не ее, они общественные. Полить что ли, как ты думаешь, Степаныч?
- Я бы не стал, - с трепетом отзывается Виктор Степанович. - Катька - сила. Алевтину вчера пихнула, та и брык с копыт! Ольгуня потом еле до комнаты дотащила.
- Вот у девки судьба! - качает головой Петровна. - Бабка померла, мать алкоголичка.
В этот ровно момент вышеупомянутая Ольгуня мелькает за распахнутой кухонной дверью, пробегая во двор.
- Чего это она? Не поздоровалась даже! - теряется Петровна. - Воспитание нынешнее!
- Ревет вроде, - сообщает, глядя в окно, зоркий Степаныч.
- Да ну? - не удивляется Петровна. - А куда пошла?
- На улицу вроде побежала.
- Ничего, вернется, когда проревется, - обнадеживает Петровна. - И то, заревешь от такой жизни. Ничего, выросла уже, справится. Да и что ей еще остается?
- Это ты точно подметила, - соглашается сосед, и они расходятся по своим комнатам.
Ольгуня: котенок
Котенка кто-то добрый не утопил, принес в обувной коробке с подстеленной тряпицей к церковным дверям.
Матушка Александра, отпиравшая с утра тяжелые врата, обнаружив подношение, не обрадовалась. Тем более что котик был вызывающе черен, пусть и с коричневым подтекстом в пушистой шерстке. Черные коты и собаки обитателями подворья не приветствовались, в них подозревалось враждебное присутствие, требующее чурания и плевков через левое плечо.
Хотела было суровая Александра вынести подарок за ограду, но котенок был безвинно мал, трогательно угловат и еще не умел мяукать, попискивал жалобно и заискивающе.
Александра, здешний бухгалтер и завхоз, которую в знак уважения называли матушкой невзирая на светский статус, попросила небеса о вразумлении. В ответ сердце ее дрогнуло, и она приняла это за знамение свыше. Отнесла коробку в воскресную школу, где кухня располагалась: тут батюшка трапезничал, а особо приближенные хозяйничали.
- Себе не возьму, у меня и так две кошки, - сказала за утренним чаепитием. - Кто примет малыша, хорошее дело сделает во спасение души.
Народу много было, человек десять - певчие, трудницы, да и просто свои. Но никто крохотного иждивенца пригреть не торопился.
- Придется Пинне отдать, - подытожила Александра.
Пинна была местная блаженная, птица небесная. Питалась, чем подадут, из имущества берегла только библию в кожаном переплете, медное распятие и неизвестно откуда взятый полированный гроб, которые возила за собой всюду. С ними и осела в Мезне, в полуразвалившейся части ветхого домишки с отдельным входом, куда и тащила беспризорную живность, встреченную на пути. На прокорм иждивенцев в основном и уходила ее немалая пенсия блокадницы.
Собаки и кошки занимали почти всю Пиннину унавоженную и блохастую территории, болели, дохли и исправно заводились вновь.
- Помрет он там, но что же делать-то остается? - риторически возгласила матушка.
- Я возьму, - не выдержала Ольгуня.
Она сидела в уголке кухонного диванчика с котенком на коленях. Тот молочка попил, помурчал и уснул. Матушка и прочие покосились, кто жалостливо, а кто с недоверием, но вслух никто не высказался. Облегчила девочка всех, вот и хорошо.
Ольгуня принесла котенка в коробке домой. Мать долго ругалась, но не выгнала на мороз. Братики-погодки, пятиклассники Миша и Саша, приехав на каникулы из интерната, новой игрушке обрадовались, назвали за шоколадный отблеск шерстки Сникерсом. Кот оказался умненьким, газетку для нужд освоил. Сначала робел высовываться, но постепенно стал выбираться за дверь, исследовать новые пространства. Вышел как-то во двор и не вернулся.
Ольгуня написала объявления о пропаже, а Мишка и Сашка с товарищами по всей Мезне налепили на фонарные столбы. Неделя прошла, никто не думал откликаться. Мальчишки искали, во все закоулки заглядывали, звали и "кис-кис" кричали, но выходили навстречу все коты чужие, взрослые, смотрели с неодобрением. Братья в интернат вернулись, а Ольгуня все бегала до и после школы по Мезенским улицам, следила, не мелькнет ли в снегу черная шубка.
А сегодня днем мать проснулась с похмелья, помятая, мрачная, поводила за дочерью глазами и говорит:
- Хватит дурью маяться. Нету твоего Сникерса. Его Тузик с Шалавой порвали насмерть. Я ошметки в уличный туалет выкинула.
Тузик с Шалавой были собаки небольшого роста и ума, зато склочного нрава. Прикормил их с улицы сосед Виктор Степанович, в старом курятнике ватное одеяло кинул и крышу подлатал. Объедки собакам соседи исправно выносили, потому что все равно куриные кости, плесневелый хлеб и старые щи пропадали зря. А тут на дело пошли, на охрану.
Пришлецы же лезли во все щели, однажды летом цыганское семейство во двор просочилось. В комнату к Петровне молодуха в пестрой юбке зашла. Петровна после рассказывала, что обомлела вся и еле руками от незваной гостьи отмахалась.
- Кыш, - кричала почему-то, - брысь!
Да так громко шумела, что соседи сбежались и молодуху всем миром обратно выперли.
Но более всего туристы замучили. Вьются кругом как мухи, будто им медом намазано. Повадились чуть ли не в окна фотоаппараты наставлять. То автобус экскурсионный подъедет, то одинокий краевед у крыльца шляется, делает вид, что снимает на телефон, а заодно, может, где что плохо лежит, высматривает.
Так что вздорные Тузик с Шалавой пришлись как нельзя кстати. Гуляли они меж домом и помойкой, где встречались с друзьями и гоняли конкурентов. Но и дворовую службу несли, особенно звонко облаивали врачиху и почтальоншу, за то, что те приходили с сумками, а еды не приносили. Петровна в дни пенсии Валю у калитки дожидалась, а после провожала к себе с почетом, прикрывая ее тылы объемистым корпусом.
На кошек шавки устраивали облавы, загоняли на деревья, и те подолгу висели на ветвях, оглашая окрестность мявом и ревом, звали на помощь, Хозяева приходили, отгоняли собак, уносили домой свои сокровища.
Сникерс был еще мал и оттого не испугался вовсе, и не пустился наутек, стал легкой добычей, как некогда залетевшая во двор неизвестно чья курица. Курицу у Ольгуни на глазах собаки растерзали на части, только кровавые перья полетели. Шалава сразу выкусила ей живот, Тузик голову оторвал.
Ольгуня бежит по улице и оплакивает все свои потери.
Ее школьная подруга, толстая Танька, например, в жизни покойника не видела. Все родные и близкие у нее целы и невредимы, полный дом народу: родители, сестра, две бабки, два деда, дядька, кошка, собака и облезлый волнистый попугайчик.
Танька про мертвецов и думать боится, хотя все расспрашивает, как это получается, что был человек и нет его. Если честно, Ольгуня и сама не знает. Хотя отец ее погиб и бабушка умерла, а в церкви они усопших отпевают, только те уже как бы и не люди, просто куклы с закрытыми глазами, венчиком на лбу и свечкой в крестообразно сложенных руках.
Ольгуня и не пытается представить себе то, что за гранью, это кажется ей далеким и непостижимым. Во время церковной панихиды, когда доходит до слов "Житейское море зря, воздвизаемое напастей бурею, к тихому пристанищу Твоему притек, вопию Ти: возведи от тли живот мой...", слезы сами катятся по щекам и голос дрожит, когда она звонко вступает с хором:
- Покой, Господи, души усопших раб твоих.
Голос летит под высокие своды и растворяется под куполом, отчего кажется, что просьба доставлена по назначению и дальше все будет неизвестно как, но хорошо.
Но теперь Ольгуня не понимает, куда делись тепло и мурлыкание погибшего котенка. Говорят, у животных нет души. Значит, Сникерс исчез навсегда, нигде уже не пьет молоко и не играет с бумажкой? Невинное существо, никому не причинившее зла?
Ольгуня начинает рыдать с удвоенной силой от чувства вины, оттого что она не оплакивала с такой скорбью близких людей. Уговаривает себя, стыдит, но ничего не помогает. Грудь разрывают болезненные спазмы, плача, она бежит по улице не разбирая дороги и благодарит омерзительную погоду за то, что вокруг безлюдно и лицо ее мокро не только от слез.
И утыкается в неожиданное мягкое препятствие на своем отчаянном пути.
Мария
Влажный воздух под набухшим небом напоминает вязкий кисель, и словно Изабель, глядящая на дождь в Макондо, так же безысходно и бесконечно, Мария смотрит на снег, то сыплющий, то льющий за окном. От холода ли, хмурости, дефицита ультрафиолета и серотонина созерцание становится меланхоличным, если не сказать депрессивным.
Дела не двигаются, работа стоит, день проходит, а за окном все те же неизбывные сумерки мокропогодья. Или как это назвать? Определения на ум приходят блеклые, с противными приставками: ненастье, межсезонье, недовесна - неудачница.
Мария решает стряхнуть оцепенение и выйти на прогулку.
Надевает резиновые боты на меху, непромокаемый пуховик с капюшоном. Вряд ли в ближайшее время есть шанс примерить что-нибудь радикально противоположное. В проплешинах меж сугробов застыла мутная вода, у калитки налилась и замерзла лужа, за калиткой мокрый снег растоптан в кашу.
Она идет куда глаза глядят. Проходит мимо огромной мусорной кучи, от которой отчетливо, несмотря на холод, потягивает разложением, словно внутри кучи устроился, по определению одной недавно читанной детективной авторши, "мертвый труп убитого покойника".
Уныло мокнут в снежной каше книжные тома в цветах "кремлевского бордо": некто избавился от унаследованных трудов бывшего великого вождя. Полное собрание сочинений Ульянова-Ленина, все 55 томов. Книги выложены ступенчатым зиккуратом, некоторые раскрыты, похоже, их листали, вот только кто и зачем?
Венчает кучу диван, не простой, антикварный. За время службы он обезножел и частично обезручел, облез и перекосился. Из растерзанных недр хрестоматийно торчат пружины, однако деревянный лебедь, раскрывший клюв на уцелевшем подлокотнике, взывает к лучшим чувствам ценителей мебельной старины. Мария к таковым себя не относит.
Горсть ледяной крупы залетает под капюшон, она опоминается и видит, что небо темнеет, занавешивается многослойными тучами, а по пустынной черно-белой улице навстречу кто-то бежит.
Мария узнает Ольгуню, знакомую по редким посещениям церкви. Та поет в хоре, иногда торгует в свечной лавочке. Вблизи ей можно дать лет тринадцать, издали же благодаря хрупкости кажется она не более чем десятилетней. Личико у Ольгуни под стать фигурке, с мелкими чертами, с утиным носиком и неожиданно большим ртом. Сейчас оно кривится и по нему текут крупные слезы.
Мария встает посреди дороги, и девочка налетает на нее, утыкается прямо в грудь. Она раскрывает руки, притягивает Ольгуню к себе, та дрожит и всхлипывает. И вправду недоросток-недокормыш по ощущению птичьей невесомости тельца.
Мария спрашивает:
- Отчего ты плачешь? Что-то случилось?
Ольгуня рыдает.
Они стоят какое-то время, обнявшись.
Мария чуть ослабляет хватку, Ольгуня, застеснявшись, выворачивается из ее рук.
- Извините, - лепечет и пускается бежать по улице вдаль.
- Постой, куда же ты? - обескураженно спрашивает Мария.
В ответ с небес сходит лавина мокрого снега и приходится поторопиться домой, где ее совершенно никто не ждет.
Разувшись и сбросив пуховик у входа, ступая в чулках по теплому полу, Мария достает и проверяет смартфон: звонки, мессенджеры, почту.
Пусто, даже спам куда-то подевался. И Саша не звонит. Последний раз разговаривали с ним позавчера, коротко, сухо. На вопросы о житье-бытье отвечал неопределенно, приехать не обещал.
Высвечивает контакт мужа, слушает длинные гудки, потом автоответчик. Она всегда теряется, не может с ходу сообщение наговорить.
Пока собирается с мыслями, аппарат начинает жужжать и прыгать в руке, сияет на экране насупленное Сашино лицо (в последнее время ни одной фотографии с улыбкой).
- Чего? - спрашивает он.
Это такое приветствие, видимо.
- Времени нет. Все нормально?
- Нормально, - отвечает Мария, не успев поздороваться, - только погода неприятная, и на душе тяжело... Хотела еще спросить, как дела у тебя? В Мезню не собираешься?
- А ты приезжай в Москву, проветрись, - перебивает муж. Мне недосуг сейчас. Давай, пока.
И телефон отключается.
Что значит "давай, пока"? И вот это еще - "проветрись"?
- Проветрись! - с досадой повторяет вслух Мария. - Словно я залежалась, как вещь. И теперь плесенью пахну или нафталином.
И вправду надо ехать в Москву, в театр сходить, на выставку, по магазинам. А то что такое "проветрись, а мне недосуг"? Никуда не годится!
Она тщательно наносит макияж, переодевается в свежее, нарядное, городское. Кладет в сумку ключи, кошелек, телефон. Вызывает такси. Выходит на улицу и идет к перекрестку, потому что водитель наверняка ошибется адресом.
Один из соседних домов в глубине стоит, к нему ведет проезд с другой улицы. В последнее время все службы, и доставка, и курьерские, и такси по навигатору в этот тупик уезжают А там глухие ворота, развернуться негде, по обеим сторонам забор. Саша даже в интернет-карты писал, что надо метку переставить, но та упорно на прежнем месте оказывалась.
Маша предпочитает не спорить, не нервировать водителей, доказывая, что потерялись они не по ее вине. Просто отправляется туда, где обозримыми векторами простираются четыре улицы, четыре стороны света: Пушкинская, Вяземская, а также Толстовская, переходящая в Достоевскую, отчего местные умники предсказуемо называют обе одним именем - Толстоевская.
Ася
Ася наблюдала, как подъехало такси, и соседка выпорхнула, вся цивильная, не иначе в Москву отбыла. После бинокль отложила и пошаркала вниз. На улице ничего интересного не предвиделось, можно было выпить чаю и посидеть за компьютером.
Это устройство Ася освоила уже будучи на пенсии, под угрозой репрессий со стороны дочери. Та привезла ноутбук и велела начинать пользоваться. Ася долго училась адскую машинку включать и выключать. Потом все куда-то забредала в дебри и выпутаться не могла.
Постепенно начала осваиваться, оглядываться, смелеть и даже немного распоясываться. Оценила безграничность возможностей. Освоилась в соцсетях, Вконтакте и на Одноклассниках похулиганила. Увлекательнейшее оказалось занятие! И постепенно Ася больше всего на свете, больше сериала по телевизору, походов в магазин и визитов к терапевту за лекарствами полюбила великий и могучий интернет.
Дочь, когда приезжает, не устает Асей восхищаться.
- Ты, мать, компьютерный гений, - говорит.
Ася не спешит Адельку разубеждать. Незачем той знать, что гениальность ее не врожденная, а приобретенная за деньги, и зовется Роман.
Ромка, юнец противный, плюгавый, прыщавый, вечно нудит, клянчит, все ему не хватает на какую-то приблуду. Первое время Ася никак не могла понять, что это такое, подружка или домашнее животное, но потом разобралась. Также и различные прочие премудрости освоила. И прокси пользовала, и впн включала, и анонимайзеры, куда только ни заходила, чего только ни навидалась! Вирусы ловила влет. Как в кошмаре: открываешь ноутбук, а на мониторе хорошо, если казино "Вэлкам", а то и сказать вслух стыдно. Ася за голову хваталась, а потом за телефон - Рома, спаси!
Рома приходил, исправлял, объяснял. В придачу к купюрам потреблял килотонны сухого корма любого свойства: чипсы, засохшие карамельки, позавчерашний батон. Ася предлагала супчику налить или сардельку сварить, но тот категорически отказывался, из жидкого и горячего употреблял только чай. На этом горючем он лихо серфил интернетную волну, мог нырнуть на дно, взлететь в небеса, притвориться дохлым жуком, подчистить следы и увильнуть от возмездия. Тем более что фемида виртуальности, слепая и неповоротливая, напоминает не стройную даму с повязкой и мечом, а безглазого голема с первобытной дубиной в глиняной конечности.
Да и шут бы с ней! Ася мало чего боится в этой жизни. Она пожилой человек, пенсионерка с честно нажитыми диабетом и гипертонией, из тех, что мобильный телефон освоили, но смс-ки набирать не справляются. Всей радости - пройтись во двор и обратно, чаю попить со сладостями, по телевизору посмотреть ток-шоу, прогноз погоды и криминальные новости. Пусть кто-нибудь попробует обратное доказать!
Она допила чай, слазила в онлайн-карты, снова передвинула метки соседских домов и неспешно пошла наверх, в башню, с зефиром и с биноклем. Если повезет, то курьер с пиццей появится, а если очень повезет, то и длинномер какой-нибудь доставочный.
Везение можно и самой организовать, если предоплата товара не требуется. В прошлый раз она отлично повеселилась, когда мебельный фургон из узкого и длинного тупика задним ходом выбирался.
Флешбэки
Ольгуня
Ольгуня-старшая, бабушка Ольгуни-младшей, была лгунья.
Лгала про отца, говорила, что погиб в аварии. Соседка Петровна просветила: того, пьяного, вынесли неверные ноги под несущийся по дороге КамАЗ.
- А с КамАЗом шутки плохи, - встрял Виктор Степанович, автоэксперт, - КамАЗ десять тонн весит! Анекдот знаешь? Почему КамАЗ останавливается на красный свет? Потому что поперек может выехать другой КамАЗ...
Невестку свою, Ольгунину мать, бабушка называла деревенской дурой и алкоголичкой. А та вовсе не была глупой, просто так сложилось, что начала детей рожать, едва успев школу окончить. К бутылке же пристрастилась благодаря мужу, что сам пил и ей наливал.
Но главной ложью оказались бабушкины обещания. Она все Ольгуне повторяла:
- На мать надежды нет, но я тебя попечением не оставлю.
Поначалу и не оставляла.
Как братики-погодки появились и стало их пятеро на пятнадцати метрах, забрала шестилетнюю внучку к себе в комнатку. Поставила раскладушку, столик освободила для занятий. Учила молитвам, в церковь водила по воскресеньям.
Мать сердилась, но поделать ничего не могла. Бабушка одним словом невестку окорачивала.
- Уходи! - и дверь закрывала перед носом, когда та являлась скандалить.
Братиков они к себе ночевать брали, когда отец погиб, а мать устроилась посменной уборщицей на круглосуточное производство. Бабушка кашей накормит, Ольга книжку почитает, они и засыпают на кровати валетом под одним одеялом.
Потом Алевтина как одинокая и многодетная сдала Мишку и Сашку в интернат. Хотела дочь туда пристроить, но бабушка не позволила.
- Сама выращу, - сказала.
- Трудно с мальчишками, - позже пояснила Ольгуне. - В казенном доме их лучше управят. А мы с тобой вдвоем тихо-мирно поживем.
И вскоре после того померла.
Целый день они тогда белье настирывали, и свое, и братиков, и "пьяницы безголовой". Вечером Ольгуня-старшая пожаловалась на слабость, прилегла в одежде на кровать и заснула. Младшая потихонечку помолилась, свет погасила и тоже легла, а наутро оказалось, что бабушка уже холодная и не дышит. Врачи сказали, несколько часов как скончалась.
- Праведница была, оттого легкую смерть Господь послал, - переговаривались тетки на отпевании. - Это счастье, так уйти. Не болела, не мучилась...
Ольгуне-младшей это не казалось счастьем. Но она стала лгуньей по примеру бабушки, начала обманывать себя, притворяясь, что верит в жизнь вечную, ходила в храм за утешением, плакала о том, что человек слаб, подвержен гибельному разрушению. Пела на клиросе, помогала посильно по хозяйственным делам.
Церковные тетушки ей приработки находили. С детьми посидеть, дом прибрать, стариков присмотреть, в магазин им сходить и прочее. Алевтина уж и не думала дочь никуда сдавать, все домашние заботы были на той.
Порой в приступе острой алкогольной недостаточности Алевтина в нетерпении ждала дочь, чтобы перехватить копейку. Знала, что та бережливая, денежку, хоть и маленькую, старается копить, откладывает.
Просила:
- Слышь, доча, дай мне рублей сто, или лучше двести. Душа не на месте, надо поправить.
Ольгуня доставала из потрепанного кошелька одну или две бумажки по сто рублей, протягивала матери. Безропотно. Просящему дай.
Алевтина тут же ноги в сапоги, шальку, пуховик. Одежда хорошая, теплая, почти неношеная, тоже Олька из церкви носит, жертвуют. А чего не жертвовать, если вещи девать некуда? На помойку теперь и то бесплатно не отнесешь.
- Спасибо, выручила. Ты не думай, с получки отдам я.
И бегом, только двери захлопали.
Был у матери определенный кодекс чести, пообещав, она отдавала долги, если про них помнила, конечно. Но Ольгуня всегда отказывалась отдачу принимать.
Мария
Мария со школьного детства привыкла к отторжению: девочки шептались о чем-то важном и замолкали, стоило ей подойти. Однажды десятилетняя Маша спросила одноклассницу в неформальном общении, во дворе:
- Ань! А что в классе про меня говорят?
Аня посмотрела с сомнением, но не удержалась от искушения ответить:
- Говорят, что ты задавака и воображала.
Маша даже не обиделась, настолько сказанное не соответствовало действительности. Она была воспитанной девочкой из приличной семьи, не занудой, не доносчицей, хорошо училась и всегда была готова помочь.
Мария росла, и росла полоса отчуждения.
Девочки прибегали к классручке, шептали в большое вялое ухо.
- Вот вы, Елена Александровна, краситься запрещаете, а Добровольская ресницы подводила в туалете, - сообщала одна.
- Ага, и румянилась, - подхватывала вторая.
- Ябедничать нехорошо, - лицемерничала классная в предвкушении возможности умыть слишком яркое девичье лицо.
Мария не красилась. Просто у нее были ресницы. Длинные, густые и темные, даже и на самых кончиках. И еще она постоянно краснела, давая поводы: мальчикам заглядываться исподтишка, девочкам завидовать, классной руководительнице, измученной неудачами в личной жизни, умывать ее ледяной водой. Результат злопыхательниц не радовал - ненавистные ресницы слипались от воды и становились словно бы еще гуще и темнее, противные щеки виновницы, понятное дело, полыхали вовсю. Недавно пришедший в школу географ как-то замер, открыв рот, посреди школьного коридора, с кипой журналов и контурных карт под мышкой. Так бы и стоял, хорошо, звонок прозвенел, отрезвил юношу. А всего-то Маша вышла из туалета, очередной раз умытая по клеветническому доносу.
Хорошенькая, говорили знакомые. Прохожие и незнакомые засматривались. Мужчины были назойливы, порой чересчур. Больше ничем и не обернулась для нее ее так называемая красота.
Закончила школу она с двумя четверками в аттестате. Получила скучное вечернее образование, закончила исторический факультет педагогического института, будучи на кафедре секретаршей. Удобно - поработал и пошел на занятия. Спокойно - никто из преподавателей "своих" не обижал.
За ней ухаживали средних лет лысоватый рыхлик-доцент, чуть помоложе волосатый хлюпик-аспирант; намеки позволял себе и исполняющий обязанности завкафедрой предпенсионного возраста. Интрига развлекала институтских дам, но Марианна быстро лишила их удовольствия наблюдать, гадать и сплетничать, выйдя замуж за однокурсника Сашу Головина.
- Много мускулов, мало мозгов, - безапелляционно охарактеризовала молодожена куратор курса Раиса Викторовна.
- Для этого дела мозгов не надо, - сообщила почасовичка Алла Францевна, сухая старушонка, торопливо обжигаясь чаем (ей надо было спешить на занятия в следующий вуз, а это сорок минут общественным транспортом).
- Зато мускулы для этого дела в самый раз, - мечтательно вздыхала Зоя, девушка сорока лет, самая молодая в компании преподавательш.
- В общем, дура, - подвели они итог - надо было Борисыча брать.
Петр Борисович был тот самый ио, что испытывал непреходящий интерес к студенткам, и часто приглашал их на индивидуальные консультации. Прежде чем лишиться должности (очередной первокурснице не было восемнадцати, но зато у нее был грозный папа), он протащил Марию с ее хлипкой диссертацией по всем научным фарватерам. Безвозмездно, если не считать пары тысяч долларов на мелкие расходы чиновникам от образования. Безумные по тем временам деньги (можно было комнату на них купить или дачу небольшую), тоже не стали проблемой - Саша уже "крутился", зарабатывал.
"Остепенившаяся" Маша получила должность на кафедре геополитики в очередном выросшем на политой амбициями и взятками академической почве университетском новообразовании. Благодаря тем же связям бывшего ио. В учебном заведении головокружительно одновременно обучали востребованным специальностям нынешнего дня - социологии, психологии, маркетингу, дизайну и рекламному делу.
Она всегда прелестно выглядела и этим словно отвергала возможность ментальной конкуренции. Была не жадна и не скандальна, потому не завела явных врагов; а тайных обескураживала хорошим отношением. Нынче считалась старожилом, и ей многие вольности дозволялись, свободный график работы, например, и дистанционные курсы вести. Начитаешь лекцию, выложишь и свободен. Ну если только видеоконференция или семинар... так это лишний повод нарядиться.