Аннотация: Если вы думаете, что умереть - это легче легкого, вы жестоко ошибаетесь... Опубликовано в альманахе "Вече" за 2012 год
Мария Гинзбург
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ СВЕТЛАНЫ
Сидеть полутемном пустом зале нашего подвала около стиральной машины мне надоело минут через пять. Сегодня у меня не было лекций в университете. Мой парень Андрей работал по скользящему графику, и у него сегодня тоже выпал выходной. Все остальные наши с утра рассосались по офисам и лекционным классам. Но мы недолго радовались редкой возможности побыть только вдвоем. Андрей по своей природе относился к виду "деятелей", и валяться со мной в постели целый день, как это легко и непринужденно делал Дима, он не мог. В одиннадцать Андрей встал и решительно собрался заниматься хозяйством. О нет, он не настаивает на том, чтобы я делала это вместе с ним. Андрей просто собирался опробовать наш новенький "Indesit", так не хочу ли я...
Мы загрузили в машину все наши вещи, которые собирались постирать. Андрей ушел куда-то вглубь подвального помещения, чтобы открыть воду на распределительной трубе. Больше ничего не требовалось этой чудо-машине, чтобы начать работать. У меня не было с собой часов, но, по-моему, с тех пор уже прошло не меньше пятнадцати минут, а мой возлюбленный словно в воду канул. В переносном смысле, конечно.
Я погрузилась в воспоминания. Обычно я избегаю этого. Мне все еще больно. Но больше заняться было решительно нечем.
Мы все едва не канули в воду год назад. Тогда вся наша компания совершала туристическую экскурсию по Финскому заливу на прогулочном кораблике. Кораблик непонятным образом потерпел крушение. Я не люблю вспоминать о бегущей по палубе воде и о жутком звуке, с которым кораблик раскололся пополам. Но лицо Димы, бледное, решительное, когда он напяливал на меня спасательный жилет, до сих пор стоит у меня перед глазами, как живое. Воистину, кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Дима не утонул и даже не простудился, пока мы вплавь добирались до ближайшего берега. На следующий день они вместе с Андреем отправились на разведку, и Дима сорвался с каменистого утеса. Позже Андрей показал мне то роковое место. На дне узкой долины виднелось яркое пятно. Димин шарф. Высота обрыва была такой, что Дима умер сразу. Андрей действительно ничем не мог помочь ему.
После того, как Дима сорвался, Андрей пошел дальше и наткнулся на пустующий дом. Мы все перебрались туда. Благообразный чиновник с лицом ветхозаветного пророка появился в нашем доме буквально на следующий день и рассказал нам, где мы очутились. Остров назывался Загубье. Официальная версия происхождения названия нашего острова гласила, что он был назван так, потому что находился за губами, то есть за двумя небольшими заливчиками, в изрезанной береговой линии Финского залива. За какими, нам, естественно, знать не полагалось. Мне, однако, слышалась в этом обычном названии, жуткая игра слов. Остров был зоной секретного правительственного эксперимента, о котором мы тогда еще ничего не успели узнать. "Мы можем отправить вас всех назад, если хотите", сказал чиновник. При этом он задумчиво смотрел на меня. В нашей разношерстной компании, плотно повязанной родственными, профессиональными и практическими интересами, царило почти телепатическое согласие, когда речь заходила о чем-то важном. Мы все, не сговариваясь, умолчали о том, что первоначально нас было тринадцать. Вовсе не хотелось впутываться в бесконечный бюрократический процесс, да и Диме это уже бы ничем не помогло. Поэтому чиновник не мог знать, что я только что потеряла своего любимого, но что-то было такое в его взгляде. Как будто он ожидал чего-то именно от меня. Но чего бы он ни ожидал, этого он не дождался. Чиновник отвел глаза и закончил: "Но если вы остаетесь здесь, то остаетесь навсегда". Условия эксперимента были очень заманчивые, и наша компания решила остаться. Нас внесли в списки утонувших, и на этом наша связь с реальной жизнью оборвалась. Коля, самый младший из нас, очень переживал, как воспримет это его старенькая мама. Сергей, наш лидер, переживал меньше. У него дома осталась нелюбимая жена. Мне вообще все было до фонаря.
В то время я была как манекен. Я механически двигалась, ела, дышала, спала. Мне казалось, что я тоже умерла. Лишь невыносимая тяжесть в груди, словно во мне по самое горло стояли слезы, напоминала мне о том, что я еще жива. Но я не плакала. А потом было Первое Мая. На острове свято отмечали все советские праздники. И я пила, как на землю лила, а потом вдруг непристойное чувство радости освобождения от всего человеческого захватило меня... Не помню, что я делала, но проснулась я на мужском плече и с некоторым облегчением поняла, что это Андрей. Со скрытой горечью я подумала, что он добился-таки своего. Но грудь у меня больше не болела, и только поэтому я осталась с ним.
Я поднялась и отправилась на поиски. Но Андрея не было ни в одном из пыльных закоулков. Я начала сердиться. Между прочим, мы собирались идти гулять на побережье. А на улице царил весенний день, ослепительно солнечный и холодный. Он изумительно подходил для того, чтобы разглядывать контуры Большой Земли, зыбкие и дрожащие.
Главным условием участия в эксперименте, которое правительство проводило на этом острове, был полный отказ от контактов с Большой Землей. Контуры Финского залива - это было все, что нам осталось на память о родном доме, родителях, братьях и сестрах, друзьях и врагах. Можно сказать, что там осталась целая жизнь, другая жизнь. Неудивительно, что несмотря на быстрое согласие, и то, что мы все-таки оказались здесь всей компанией, поначалу многие из нас подолгу пропадали на пустынном берегу и возвращались поздно вечером, когда темнота окончательно скрывала очертания далекой земли, с припухшими глазами. Но мы же были так молоды, так сильны! Младшему из нас, Коле, едва исполнилось двадцать, а самому старшему, Сергею, не было еще и тридцати. И скоро вид далекого дома перестал вызвать у нас боль. Быть может, лишь сладкую грусть.
В чем состоял смысл эксперимента, я, честно говоря, до сих пор не поняла. А ведь сегодня был ровно год, как мы оказались на острове. По-моему, это было испытание русских людей тем, чего они, как грустно пошутил Коля, никогда не имели при жизни. Материальным достатком. В нашей пестрой компании были и квалифицированные рабочие (токарь по металлу, электрогазосварщик, два инженера), и люди умственного труда (два психолога, два врача, три юриста). Правда, мы с Колей были всего лишь студентами, он второго, я третьего курса. Нас с Колей приняли в местный университет, между прочим, филиал МГУ, а все остальные нашли работу. Причем по своей прямой специальности. Андрей работал электрогазосварщиком на стройке и приходил каждый день черный от усталости. На эти деньги он содержал нас обоих. И хватало еще заплатить за мое обучение. Жили мы, пока, правда, все вместе, в том же доме. Жилье в Загубске было достаточно, но не безнадежно дорогое. Андрей, как работник строительной фирмы, рассчитывал к лету как-нибудь разрешить этот вопрос. На деньги, которые Андрей откладывал, мы месяц назад смогли купить стиральную машину. Что мог себе позволить Андрей, да, впрочем, как и каждый из нас в тех же условиях на Большой Земле, нечего и сравнивать. Андрею, как и мне, как и всем остальным, очень не хотелось биться в безнадежной нищете, никогда не зная, какой очередной фортель выкинет наше любимое правительство, но твердо зная - как ни хитри, все равно разденут до нитки и выставят с голым задом.
Сегодня я хотела просто погулять. Надышаться холодным ветром, послушать крики чаек, сплетенные с бесконечной песней волн. Вместо этого я бродила в подвале собственного дома, спотыкаясь впотьмах, в полдень еще не одетая толком, в одном шелковом халатике на голое тело.
Этот огненно-красный халат в желтых извивающихся китайских драконах мне подарил Андрей, после того как месяц назад я наконец уступила его настойчивости и позволила отвести себя в местный ЗАГС. По задумке, этот подарок должен был стать первым символом нашей с ним супружеской любви, но моей неспокойной совести он казался символом предательства. Я бы предпочла выйти за него замуж можно тише, без всякой помпы, так, как совершаются преступления - без свидетелей и под покровом ночи.
Я не любила Андрея, и он это знал. Моя любовь осталась на дне той дурацкой расселины вместе со своим дурацким шарфом. И теперь мне казалось, что я предаю то единственное, что вообще во мне было. Свою свободу любить тех, кого я хочу. Хотя, возможно, теперь моя свобода обернулась для меня тяжким грузом, пригибающим меня к земле, я не хотела расставаться с ней. Пусть Дима был лишь обаятельным, веселым шалопаем, совершенно непригодным для ведения совместного хозяйства. Он никогда не стоял крепко на этой земле, и, как любой поэт, витал где-то в облаках. Но с ним я познала те дремучие бездны наслаждения, о которых я даже не догадывалась. Пусть после его смерти это стало лишь памятью ненасытного тела - я не могла стереть это из памяти каждой клетки, каждого нерва. Только это меня и удерживало от разумного и вполне логичного шага, к которому неторопливо и умело вел меня Андрей. Но месяц назад я сломалась. И мне до сих пор казалось, что я совершила страшное, чудовищное преступление, расплата за которое неминуема. Но теперь и это ощущение как-то стерлось, потускнело, и стало уже не болью, а лишь памятью о боли. В жизни самое ужасное то, что ко всему можно привыкнуть.
Да, но так или иначе, а воскресенье проходит, как сказал классик. Я услышала шаги в коридоре, пересекавшем дальнюю секцию рядом с лестницей, ведущей наверх, и поспешила туда.
Но в коридоре никого не было. Лишь еще покачивалась полуоткрытая дверь одного из закутков, из-под которой падала широкая полоса света. Я подумала, что Андрей там, нажала ручку и вошла.
Большое темно-бурое пятно на светлых досках пола я заметила не сразу. Сначала меня ослепил солнечный свет, лившийся из широкого прямоугольного окна под самым потолком. Потом мое внимание захватил массивный стальной лом, тусклый и внушительный, как официальный некролог в газете. Он стоял у дверцы шкафа со всякой дребеденью, упираясь острым концом в пол. Нижняя часть его примерно сантиметров на двадцать была покрыта чем-то грязно-бурым. Мне сразу показалось, что это кровь, и от этого старый ржавый лом в моих глазах стал таким же орудием убийства, как кривой бандитский нож.
Мне стало как-то неуютно. Я присела на корточки, поколупала пятно, которое заметила только сейчас. Отвратительный сладкий запах, запах разлагающейся крови, ударил мне в нос. Что ж, становилось по крайней мере понятно, почему этот дом пустовал. Очевидно, здесь кого-то убили, и хозяев уже осудили за это. Скорым и правым судом. Интересно, их отправили на материк, или на Загубье есть своя собственная зона?
Не успела я так подумать, как увидела, что ручка двери медленно и беззвучно опускается. Кто-то осторожно нажимал на нее с той стороны. И хотя я твердо знала, что кроме нас с Андреем никого нет в подвале, да и во всем доме, а в духов я не верю, в тот момент я оцепенела. Я просто сидела и смотрела, как плавно открывается дверь.
Конечно, это был Андрей. Меня он и не заметил. Андрей диким взглядом обвел комнату. Нижняя губа его тряслась. Особенно внимательно он осмотрел лом, да и пятну подарил никак не меньше минуты пристального внимания. У меня заныло под ложечкой от предчувствия чего-то недоброго. Андрей увидел меня, но, по-моему, не узнал, и хрипло спросил:
- Где он?
- Когда я вошла, здесь никого не было, - как можно спокойней ответила я.
- Никого не было? - повторил Андрей и тупо хихикнул. - А Дима?
У меня вдруг пересохли губы. Я посмотрела на лом. Я неожиданно увидела, что в самом основании к нему присохли небольшие кусочки какой-то ткани. Я протянула руку и потрогала один из них. Он был сине-желтый, любимой Диминой расцветки. Такой же, как Димин шарф, что я видела на кусте, на склоне узкой долины год назад.
- Что Дима? - переспросила я.
Все мне стало ясно в один короткий, болезненный момент. Эти ошметки и были Димин шарф. Я отчетливо увидела, как Андрей замахивается, лом с чавканьем входит в грудь Димы. Фонтаном ударяет горячая бесценная кровь, и стекает в большую лужу под левой подмышкой уже безжизненного тела.
Андрей тем временем пришел в себя.
- Не обращай внимания, - сказал он, и в голосе его прозвучали нотки нормального человеческого здравого смысла. - Но как ты сюда попала?
Я подняла глаза и ответила медленно, растягивая слова, чтобы не начать заикаться:
- Я думаю, тебе гораздо интереснее, куда делся труп?
Андрей побледнел как-то очень сильно и быстро, словно выключили внутренний прожектор, освещавший его лицо изнутри. Мне почему-то стало смешно.
- Что же ты, - сказала я. - Год прошел, а ты все не смог выбрать ночку потемнее, вынести и закопать? Дождался, он сам встал... и ушел...
- Прекрати! - заорал Андрей. - Да, я его убил! Я его еще на корабле по голове багром ударил, как он вообще до берега доплыл, не понимаю! Куда ты дела труп?
Мне вдруг невыносимо стало оставаться в этом подвале, словно вынырнувшем из фильма ужасов. Да и что мне было делать? Пускаться с Андреем в объяснения на тему "Индивид имеет право на свободную любовь!" было немного поздновато. Да и он все равно не понял бы, как не понял этого и год назад. Мне захотелось наверх, к солнцу и птичкам. К тому единственному, что никогда не предает. К жизни.
И тут я поняла, что сегодня я умру. Я не знала, как это произойдет, да это было и неважно. Важно было то, что я об этом знаю. Это невозможное знание наполнило меня каким-то странным спокойствием. Впервые смерть показалась мне чем-то вроде тихого пристанища, где я наконец смогу отдохнуть и не думать больше ни о чем. Например, о том, что из-за меня один человек убил другого.
Или о том, что я год жила с тем, кто уничтожил самое красивое, что я встречала в жизни.
- Когда я сюда пришла, здесь никого не было, - сказала я. - Пойдем наверх... Здесь что-то душно.
Видимо, у меня в лице что-то изменилось. Андрей перестал настаивать, чтобы я предъявила ему труп, и засуетился вокруг меня. Он помог мне подняться по лестнице, заботливо придерживал меня под локоток. Мне это было действительно необходимо. Ноги меня слушались, хотя я не ощущала их. Мне казалось очень забавным смотреть сверху, как они шевелятся. Но если бы я упала, то вряд ли смогла бы встать. Да и остального тела я почти не чувствовала. Оно казалось мне огромной бесформенной подушкой.
- Сейчас душик примешь, оденешься, пойдем погуляем... - бормотал Андрей, когда мы выбрались из подвала в общий коридор на первый этаж.
Тут он услышал, что в ванне журчит вода.
Надо отдать ему должное, Андрей всегда был сообразительным парнем. Чтобы вспомнить, что дома мы с ним одни, а входную дверь он сам запер на защелку за Колей - тот уходил на свои лекции последним, - ему потребовалось время, за которое мое сердце не успело сделать и двух ударов. Правда, может быть, это оно стало медленнее биться?
И тут до него наконец дошло то, что я поняла еще в той затхлой каморке в подвале.
- Никого не было, говоришь? - пролепетал Андрей, и вид у него был просто жалкий. Меня же скорее рассердило видение скелета, с наслаждением трущего себя горяченькой водой подмышками. Я с мрачной решимостью направилась к двери. Мы обили ее розовым поролоном в мелких квадратиках "под кожу", украшенной розовым довольным малышом из пластика, поливавшим себя из душа. Такие наивные обозначения были очень в ходу во времена моего детства. Потом такие фигурки куда-то пропали из магазинов, но здесь, в Загубье, именно такие только и продавались.
В этот момент в ванне негромко, но отчетливо пропели:
- Свет... твоего окна... тарам-пам-па... Для меня погас...
Это был голос Димы. Я рванулась к двери, и Андрей перехватил меня.
- Не стоит так рисковать, - рассудительным шепотом произнес он, затаскивая меня в соседнюю дверь. Ее украшал такой же квадратик, только там веселый малыш сидел на горшке. В стене туалета было вентиляционное отверстие под потолком, забранное крупноячеистой металлической решеткой. Когда Андрей опустил сиденье унитаза, я уже знала, что он хочет сделать.
Но он вдруг передумал.
- Посмотри ты лучше, - Андрей ловко подхватил меня и поставил на сиденье прежде, чем я успела как-либо отреагировать. А когда решетка оказалась перед самым моим лицом, безрассудное желание вновь увидеть своего милого, с которым я уж и не надеялась встретиться даже на том свете - он был другой веры, - пересилило страх.
Мой взгляд скользнул по никелированной трубке душа, прикрепленной в аккурат под вентиляционным отверстием, по коротким жестким кудрям мужчины, стоявшего под душем, по сильной и в то же время плавной линии плеч, которые я столько раз кусала, сдерживая стон наслаждения... Дальше все было в пене. Он ловко и старательно орудовал мочалкой, продолжая насвистывать ту песенку "Лицея".
И в этот момент Дима поднял голову, встретился глазами со мной и улыбнулся.
Не помню, как я вылетела из туалета, как оказалась в нашей спальне. Помню только, что там я оказалась уже обнаженной. Где-то на краешке сознания промелькнул образ Андрея, схватившего меня за халат в попытке удержать, и шелест ткани, соскользнувшей с меня, как старая кожа со змеи. Помню, как с невозможной скоростью натягивала через голову свою любимую голубую маечку, удивляясь неровному клацающему звуку, заполнившему все пространство вокруг. Когда я поняла, что это стучат мои зубы, звук прекратился, но зато руки задрожали так, что я не смогла удержать в них брюки. Вместо них я надела домашнюю синюю юбку, которую можно было протащить через верх.
Потом я обнаружила себя сидящей на газоне перед нашим домом, покрытом короткой свежей зеленой травкой. Когда сознание вернулось ко мне настолько, что я поняла - я второпях забыла надеть трусы, - я рефлекторно повернулась к застекленной входной двери нашего дома. (Хотя о том, чтобы войти в нее, разумеется, и речи быть не могло). Я сделала это как раз вовремя, чтобы увидеть сцену, достойную самого Стивена Кинга или Альфреда Хичкока.
Я увидела Андрея. Он, тоже кое-как одетый, топоча и задыхаясь, поспешно пересек веранду, застекленную им самим, и уже взялся за ручку входной двери. За ручку двери, за которой было все - солнце, свобода, безопасность, жизнь. Я увидела Диму в его любимой голубой рубашке за спиной Андрея. Бесшумного и стремительного, как индеец на тропе войны. Казалось, что не Дима идет, а плывет над полом.
Я увидела, как Дима коротко вскинул руки, в которых держал какой-то красный шнур, захлестнул им шею Андрея, и начал тянуть, давить и скручивать; я видела, как Андрей схватился за этот шнур обеими руками, но было уже поздно, и лицо его стало неотвратимо багроветь, а глаза полезли из орбит.
И когда я поняла, что этот странный красный шнур - это поясок от моего халатика, я вскочила и бросилась прочь от дома, не разбирая дороги.
Звонкий детский голосок вернул меня к действительности.
- Тетенька, а у вас нет крышки "рокемон"?
Симпатичный кареглазый малыш в бейсболке, повернутой козырьком назад, с надеждой смотрел на меня. Я хотела отрицательно покачать головой, смягчив отказ улыбкой. Но тут я обнаружила в собственной руке пластмассовую пол-литровую бутылку "дюшеса". На горлышко была накручена переливающаяся крышка. Видимо, эту крышку и просил мальчик. Я пригляделась к рисунку на ее верхней грани.
На фиолетовом поле мерцали крохотные звездочки. Основную часть объемного рисунка занимало тонкое личико с темными глазами в пол-лица. Из этого я сделала уверенный вывод о том, что здесь нарисована героиня японского мультфильма. К раскинутым рукам девушки крепились какие-то петли. Я сообразила, что позади нее развевающийся плащ, а вовсе не небо, как я подумала вначале. Иллюзия полета создавалась тем, что под разными углами девушка то увеличивалась, и ее лицо закрывало собой всю пробку, то уменьшалась, и тогда на пробке появлялись не только ее руки, но и грудь. Судя по надписи, летунью звали Дезире.
Я заколебалась. Минуту назад я не подозревала о рисунке и выкинула бы пробку не задумываясь. Но картинка мне понравилась. Я, пожалуй, оставила бы ее себе. Я искоса взглянула на малыша. На его лице отразилась некоторая тревога, и я пожалела его. Для мальчика это был кусочек сказки, настолько же реальный, насколько был реален он сам. А я была уже слишком стара для такого рода магии, и пора было признать это. Я больше не могла создавать волшебные миры из хлама.
Я отдала ему заветную крышку, допила лимонад. Я рассеянно огляделась в поисках урны, в поле зрения ничего похожего не нашла и засунула пустую бутылку в карман куртки.
Видимо, здоровые инстинкты, несмотря ни на что, были достаточно сильны во мне. Я обнаружила себя на автобусной остановке. На мне оказалась моя любимая "косуха", в кармане которой я нашла мобильник. Мобильные телефоны мы приобрели все как-то разом, еще осенью. Тогда к Седьмому ноября были потрясающие скидки. Рекламный слоган, правда, был мрачноват - "Возьми телефон, почту и телеграф будет взять уже легче", но вполне в духе той искусственной реальности, что окружала нас. Если на Большой Земле сейчас худшие черты коммунизма смешались с худшими проявлениями капитализма, то здесь, в Загубске, устроителям удалось совместить все лучшее, что было в этих двух экономических системах. И откуда только деньги нашлись на этот огромный по масштабам проект в нашей вечно нищей стране! Не знаю, чего ожидали устроители. Что мы все одуреем от избытка благ, заскучаем от отсутствия вечных трудностей и начнем заниматься излишествами всякими нехорошими? Во всяком случае, могу засвидетельствовать, что ничего подобного ни с кем из нас не случилось.
Кроме того, в карманах обнаружилась привычная сумма денег, без которой я никогда не выходила из дома, и ключи от последнего. От них я отдернула руку с проворством, удивившем меня саму. Убей меня бог, если я имела хоть малейшее представление о том, когда я успела ее одеть. Все это было очень кстати. Судя по странным взглядам, которые бросали меня окружающие, я вела себя как-то не так. Да и околачивалась здесь уже порядочное количество времени, так что если бы не "косуха", я уже простудилась бы насмерть. Простудиться насмерть...
Я неожиданно вспомнила, что умру сегодня. Прошу понять меня правильно. Я безумно боюсь физической боли, и мне никогда не хватило бы духу на самоубийство. Просто это неудобное, режущее душу знание пришло ко мне сегодня в полдень в затхлом закутке подвала со старым пятном крови на полу, и я ничего не могла с этим поделать.
Хотя я не знала, сколько я уже здесь, и сколько мне осталось, я чувствовала, что время еще есть. Перед моим внутренним взором стояло лишь одно лицо, а в голове крутилось мрачное вступление к "Титанику" Бутусова.
Я видела Диму - но не обнаженного мужчину в душе, покрытого хлопьями пены. Этого человека я совсем не знала. Думать об этом теле, в свое время доставившем мне самые потрясающие ощущения в моей жизни (или я об этом уже говорила? Но об этом стоило сказать еще и еще раз!), я сейчас не могла. Почему-то мне это казалось почти кощунством.
Я видела его таким, как год назад - посиневшего от холода, рядом со мной на песчаном берегу. Это он заставил меня шевелиться, плыть, когда наш теплоход неправдоподобно быстро развалился на куски и исчез в воде, словно его туда засосало, как в болото. И я плыла, изображала какое-то движение в сторону видневшейся невдалеке земли. Хотя свинцово-серые воды Финского залива казались слишком холодными, чтобы хоть на миг поверить в успех этой затеи. А когда мы наконец выбрались на берег, в руках лучшего из всех моих мужчин откуда-то появилась початая бутылка водки, заткнутая многоразовой пластмассовой пробкой. Дима вырвал ее из горлышка зубами и заставил меня сделать три больших глотка. Вот объясните мне, когда он успел? Я точно знала, что когда мы поднимались на борт, этой бутылки у него не было и в помине. Я в то время боролась с Димой за трезвый образ жизни.
И я, я, которая пила исключительно дорогое вино в сногсшибательных ресторанах, куда меня водил Андрей, пила с Димой эту водку как воду на бесплодном песчаном берегу неизвестного острова. До сих пор помню вкус этой водки - маслянистой, жирной, чуть ли не "moonlight"а, который никак не связывался в моем сознании с пронзительным запахом спирта из горлышка.
Мой поэт мог воспользовался этим беспроигрышным случаем для романтического признания. На мой взгляд, давно было пора, да и обстановка очень подходила. Но мой возлюбленный был не таков.
При всей своей чувственности, Дима был до странности сдержан в словах. Лишь однажды он признался мне, когда мы с ним вместе встречали самый нежный рассвет в моей жизни у него на лоджии, что не любит говорить о чувствах. Дима, оказывается, считал, что единственное чувство, которое предоставляет нам жизнь, это боль. Едкая, как кислота, боль потерь, сладкая боль желания, яростное неистовство наслаждения - ведь это тоже боль. А он хотел бы навсегда избавиться от боли и никогда не причинять ее другим.
Ну так вот, вместо всех этих кисло-сладких розовых слюней, которые мы могли бы вместе развести по поводу нашего чудесного спасения, Дима сделал длинный глоток, поглядел на воду - а в Финский залив уже садилось солнце, наполняя картину великолепным, отточенным романтизмом, на нежно-голубое небо, на нас, и сказал:
- "Титаник" отдыхает!
Я прекрасно понимала Андрея, который выбрался на сушу чуть позже нас и впоследствии рассказывал, что, увидев меня на берегу, он в первый момент решил, что я тронулась рассудком на почве стресса. Хохотала я действительно как безумная. Это и было то, чего он никогда не понимал и так и не смог понять в наших с Димой отношениях.
Мне было весело с Димой, вот в чем дело. Совсем как той мультипликационной красавице из "Кто подставил Кролика Роджера". Только моего милого зайчика стерли, и стерли навсегда. И сейчас у меня в ушах звучала, бесконечно повторяясь, одна и та же строчка:
"Но никто не хочет и думать о том, куда... куда Титаник плывет".
В песне, кажется, было "пока", но мой внутренний проигрыватель воспроизводил именно так. Пора, однако, было решать, куда плыть дальше. Поразмыслив, я остановилась на следующем варианте: сейчас я обзваниваю всех, предупреждаю, чтобы никто, упаси Господи, пока домой не заходил, а подтягивались бы все в столовую при универе, где я буду их ждать и объясню все. Благо, до университета была всего одна остановка.
Что это "все", я предпочитала пока не задумываться. Я чувствовала себя разбитой потоком мыслей, и уставшей от всего произошедшего, как будто мне было не двадцать два года, а по меньшей мере семьдесят два. Что-то больно густо сегодня пошли события, словно мокрый тяжелый снег в начале зимы - бесформенными огромными хлопьями. Я чувствовала себя не просто уставшей, а уставшей от жизни. Что ж, не так страшно будет умереть.
Я вытащила "трубу" из внутреннего кармана куртки, набрала номер Коли. У него должны были вот-вот закончиться лекции, и его нужно было предупредить в первую очередь. Уже пошли сдвоенные гудки вызова, когда на мое плечо легла мягкая, но уверенная рука.
- На твоем месте я бы не стал этого делать, - произнес Димин голос над моим свободным ухом. - У них своя судьба, у тебя своя.
Если я когда и сомневалась в этом, сегодня я окончательно убедилась в его правоте. Я опустила руку и обернулась.
- Ты же в университет хотела ехать? - улыбаясь, спросил Дима. - Так поехали, вон как раз автобус подошел.
Поскольку я находилась в состоянии холодного оцепенения, он сам начал удивительно ловко меня тянуть и подталкивать, и каким-то образом мы с ним все же погрузились в автобус. Я до сих пор не имею ни малейшего понятия, как он это сделал. Хотя неизвестные авторы социального эксперимента и сделали все возможное, чтобы максимально приблизить уровень жизни в Загубске к уровню развитых западных стран и преуспели в этом, но такая сфера социального обслуживания, как общественный транспорт, была их единственным крупным упущением. Вероятность встретить автобус в часы пик на его маршруте равнялась вероятности выпадения "зеро" на рулетке с первой же ставки. На штурм старенького "Икаруса" кинулась озверевшая от целеустремленности толпа.
Так или иначе, но мы оказались в липком месиве людских тел, прижатые лицом друг к другу, плотнее, чем в самом страстном объятии, не в состоянии даже пошевелиться. Автобус зарычал и тронулся. Водителю, судя по всему, было не чуждо чувство гражданского долга и ответственности перед обществом. Он, видимо, понимал, что выбивается из графика, и гнал так, словно на Большой Земле водил по меньшей мере истребитель, а не автобус. На кочках и выбоинах, которыми, как и полагается, изобиловала трасса, пассажиров трясло, как шарики в барабане лотереи "Спортлото". Дима мужественно сдерживался в течение первых ста метров, а потом как-то неловко заерзал руками по моей талии, и закатил глаза.
- Но кругом же люди, - пробормотала я, протиснула руку между нашими животами и нащупала тугой замок молнии. Дима подарил мне ироничный взгляд своих матово-карих глаз.
А уже на следующей кочке я забыла не только о людях вокруг, но и людях вообще как о виде. Я льнула к нему всем своим телом, судорожно впившись руками в его спину и больше всего боясь, что автобус рванется вперед слишком резко и Дима отдалится от меня. Последнее, что я увидела, была испарина, проступившая на его окаменевшем от напряжения лице. Дима обратился к протолкавшемуся к нам контролеру, и его и без того низкий голос превратился для меня в громоподобный рык:
- Два билетика, пожалуйста...
А потом был свет, ослепительный, горячий, и я была этим светом, и не было ничего, кроме этого света. И, как всегда в этот момент, мне показалось, что я вот-вот пойму что-то очень важное, то единственное, ради чего и стоит жить, и даже поняла это, но позабыла, прежде чем смогла перевести это в слова.
Я всегда хотела умереть в момент оргазма. Но в этот раз у меня пока не получилось, как и во все предыдущие разы. Впрочем, я особенно не расстроилась по этому поводу. Еще лет в тринадцать, когда только пошло увлечение религиями, и все стали истовыми православными, как до этого были неподкупными атеистами, я пришла в церковь и задала батюшке один, но очень важный для меня вопрос. Священник озадаченно крякнул и решительно помотал головой. "Но, может быть, хотя бы в аду?", робко спросила я. Если бы он сказал "да", я пошла бы на какое угодно преступление, клянусь, лишь бы быть уверенной, что попаду именно туда, куда мне надо. Очевидно, это ясно читалось у меня на лице, потому что тихий православный батюшка, весь сгорбленный от многолетних гонений, вдруг налился кровью и рявкнул прямо мне в лицо: "В ЦАРСТВЕ ХРИСТОВОМ СЕКСА НЕТ!", чем навсегда отвратил меня от христианства в любом его виде.
- Выходим, - хрипло сказал Дима. Он выглядел утомленно, хотя в автобус заходил свеженький как огурчик. Но своей ловкости Дима не потерял и на сей раз. Из автобуса он вышел неторопливо и степенно, всем на загляденье, и даже подал мне руку, как настоящий джентльмен. Я посмотрела вперед, прежде чем ступить на первую ступеньку. Прямо передо мной оказалась котомка на колесиках, которую вытаскивала из автобуса шустрая бабка. На дерматиновой крышке я увидела большое белое, еще влажное пятно. Было очевидно, что оно уже не впитается, и густой след застынет на сумке, как смола застывает на дереве. Вот только этой смоле ни шиша не светило превратиться в янтарь.
Я согнулась от сдерживаемого смеха, и не вышла, а просто выпала из автобуса Диме на руки. Ладошки у него по-прежнему были сухие и горячие, несмотря на то, кем он теперь был. Мы благополучно выплыли из человеческого потока и пошли рядом по тропинке. Она вела от бетонного скелета остановки к университетским корпусам. Я искоса поглядывала на своего милого, и помалкивала. По мне, так больше было не нужно никаких слов. Но я знала, что Дима не таков, и вот-вот он что-нибудь скажет. Лицо его светилось независимым, ровным светом, который не замечался только по причине весеннего половодья света вокруг. Что ж. Удивляться здесь было нечему.
- На кого же ты теперь учишься? - спросил Дима, когда серая громада университетского комплекса ощутимо приблизилась.
- Юрфака здесь нет, - призналась я. - Все больше технические специальности. Взяли на философа, обещали последующее трудоустройство.
- И чему учат? - спросил Дима.
У меня возникло смутное чувство недоговоренности. Дима словно стучался в какую-то дверь в моем сознании, а я не знала даже, где в огромном массиве моей личности находится эта дверь. В панике я металась по всей самой себе. А Дима стучал так деликатно, так негромко, словно эта дверца была очень-очень хрупкой и он боялся разбить ее, тогда как непременно нужно было, чтобы я открыла ее сама.
- Очень странно у них здесь составлена программа, - сообщила я. - Вот, послушай, какие курсы у нас были. "Метафизика смерти в философско-социальной концепции Достоевского", "Диалектика сознания и клиническая смерть". Это в первом семестре. Сейчас идет цикл лекций "Антонов и антоновцы".... Ну это еще так себе, а вот спецпредмет "Искусство не быть" с подкурсом "Искусство не быть собой" я так и не сдала. Разрешили досдать в весеннюю сессию, сейчас уже скоро начнется, а я как была ни в зуб ногой, так и осталась по уши деревянной.
- Они пытаются вам помочь, - непонятно сказал Дима. - Давай присядем, покурим, что ли. Вон лавочка.
Это была моя любимая лавочка. Хитро изогнутая в постмодернистском, по-моему, стиле, она была тем не менее очень удобной - возможно, как раз из-за своей странной формы. Стояла она в буйно растущих кустах вербы, чуть в стороне от тропинки, на небольшом холме. Перед сидящим открывался великолепный обзор на громоздкие корпуса университета. Я присела, заботливо закинула ногу на ногу, чтобы меня не продуло, и сказала не без гордости:
- Я больше не курю. Хватит разрушать себя.
- Вот как, - улыбнулся Дима. - Андрей все-таки сумел сделать это. А я и не знал.
Я рассердилась. Бросить курить меня действительно заставил Андрей, сама бы я ни за что не смогла. Но меня оскорбило то, что Дима так легко догадался, совершенно отказывая мне в самостоятельности решений. Особенно сердятся на правду, так ведь? Я уже хотела сказать какую-нибудь колкость, но взглянула ему в лицо и осеклась, вспомнив о той роли, что Андрей сыграл в его жизни... или его смерти, что в данном случае было одно и то же. Это меня отрезвило. Дима же стоял передо мной, улыбающийся и спокойный, насколько вообще может быть человек. Он стоял прямо передо мной, и наши глаза оказались на одном уровне. Из-за этого мне было особенно трудно. Терпеть не могу смотреть людям в глаза. По мне, это все равно, что заглядывать в чужую спальню. Я сбилась и замолчала.
- Ну, а как вообще, есть успехи в универе? - возвращаясь к прерванному разговору, спросил Дима. Я поморщилась.
- Средне, я же говорю тебе. Не дается что-то материал.
Ветви вербы с набухшими почками тихо шевелились под ветром над головой Димы. Я всегда раньше считала, что только один предмет в этом мире может быть обнаженным и пушистым одновременно. Но, как всегда, ошиблась.
- Поэтому я и здесь, - спокойно сказал Дима.
Я очнулась от своих эротических фантазий, недовольно подумав, что мы ведем совершенно дикий какой-то, нелепый разговор. В затруднении я перевела взгляд.
За спиной Димы я увидела спешащих студентов. Кругом была весна, все бурно собиралось цвести, набухало, лопалось и цвело в неутоленной жажде жизни. А мы стояли с милым, с которым не виделись уже год, и обсуждали мою учебу! Кстати я увидела и Колю. Он шел прямо на нас. Подмышкой у Коли был зажат толстенный пакет с книгами. У меня, наверное, от обилия впечатлений слегка помутилось в голове, потому что я крикнула:
- Коля, иди к нам! Смотри, кто к нам вернулся!
Дима чуть усмехнулся. Коля скользнул пустым взглядом по скамейке, где мы сидели, и в лице его не дрогнул ни один мускул. Он спокойненько прошествовал себе дальше, надменный и невозмутимый, как верблюд.
- Ну, то что он тебя не видит, это я понимаю, - недовольно сказала я. - Дима - мертвее всех мертвых... Но почему...
- Мы все мертвы, - ответил Дима. - Сегодня ровно год, как...
Я протестующе вскинула голову.
И успела увидеть, как Дима расстегивает рубашку.
Я в ужасе отпрянула. Я не хотела этого видеть. Но мой взгляд помимо воли скользнул по сквозной пробоине с побуревшими краями в его груди - там, где, между прочим, у него должно было быть сердце. Сейчас же через эту дыру свободно можно было видеть всех тех же деловито снующих студентов позади него.
- Потрогай, - сказал Дима. - Я знал, ты иначе не поверишь.
Я сглотнула подступившую к горлу тошноту, отвернулась, зажмурилась для верности, протянула руку вперед. Пальцы мои сами легли в жутко зияющее отверстие. Эта сценка настолько живо напоминала кой-какие места из Нового Завета, что мне стоило большого труда сдержать истерический смех. От страха или от нервного возбуждения я не успела ощутить ничего, кроме горячей влаги, но и этого было более чем достаточно. Я отпрянула назад, слезы душили меня. Дима поспешно запахнул рубашку и прижал меня к себе.
- Дима, - всхлипывала я на его многострадальной груди. - Да что же это такое... За что нам это, Господи...
И вдруг я вспомнила, я ощутила!
Вкус холодной соли и мокрого дерева на губах на мгновение затмили теплый, почти летний день, окружавший нас, и я успела по-настоящему ощутить свое тело - безобразно распухшее, гнилое, почти разложившееся, разрываемое трупным газом сильнее, чем некогда желаниями. Наверное, я закричала, и этого оказалось достаточно, чтобы вернуть меня в теплый весенний день, где я плачу на груди своего любимого, который даже в смерти остался верен мне. А я ведь и при жизни ему изменяла.
Я услышала, как Дима коротко прищелкнул языком, как от неожиданной боли, и поспешно отдернула голову.
- Я тебе задела, да? Прости, пожалуйста, - пролепетала я.
- Да вот тут вот что-то, - пробормотал Дима, и вытащил у меня из кармана злополучную бутылку из-под лимонада. Я растерянно огляделась. Мой любимый терпеть не мог мусорить, а урны здесь, конечно, не было.
- Послушай, родная, любимая, - севшим от возбуждения голосом сказал Дима. Похоже, что эта находка скорее обрадовала его, чем расстроила. Он взмахнул бутылкой перед моим носом, словно собирался дирижировать невидимым оркестром. - Я знаю, что смерть трудно, почти невозможно понять. Твое сознание, крепко стянутое цепями желаний, не пускает тебя туда, куда тебе давно положено быть. Постарайся все же выслушать меня.
Что я и сделала, хотя в груди у меня защемило от предчувствия чего-то неотвратимого. Но страшно мне не стало. Скорее, даже некоторое нетерпение овладело мной. Я заметила, что контуры университетских зданий начали вдруг дрожать, как это бывает иногда в прогретом воздухе.
- Ведь ты - это и есть эта бутылка, - наклонившись ко мне и не сводя с меня глаз, продолжал Дима. Его темные глаза всегда обладали некоторой гипнотической силой, и сейчас он добился наконец, чего хотел - он заворожил меня. Я сидела, трепеща от напряжения и внимания ему, как богу. - Тело твое - это материал, из которого она сделана, а сладкий напиток, что был здесь - время, отпущенное нам. Но лимонад выпит, бутылка выброшена, а ты, как маленький ребенок, вцепилась в крышку с волшебной картинкой - твоими безудержными желаниями, сочной любовью к наслаждениям...
Небо вдруг затрепетало, а расплывчатые корпуса университета стали похожи на грязные бесформенные кляксы. Реальность стала тонкой бумагой, на которой все было всего лишь нарисовано, старой, изношенной декорацией.
Которая готова была прорваться, открыв за собой холодную, бесконечную пустоту сцены.
- Нет, - простонала я, уже зная, что это правда. - Я не хочу...
- Хочешь, в этом-то все и дело, притом безудержно и страстно, как редко кто умеет хотеть на этой земле.... Прости, что я говорю тебе об этом, - Дима слегка замялся. - Но ты ведь и мертвого уговоришь. Поверь мне - лишь эта блестящая никчемная крышка стоит между тобой и вечным, бесконечным наслаждением, как убийство стоит между вечной жизнью и Андреем. Брось ее - ты ничего не потеряешь.
- Но ты, - пробормотала я в смятении. - Зачем ты вернулся? Что не дает тебе попасть туда? В это вечное наслаждение?
Дима смутился и опустил глаза.
- Моя любовь к тебе, - сказал он тихо.
Эти простые слова оказали больше влияния на мою жизнь, чем цветистые и пышные речи, которых я вдоволь наслушалась на своем веку.
Мир вокруг нас вдруг сузился, задрожал и превратился в огромную воронку, которая захлестнула нас. Она несла нас туда, где нет имен, но я еще услышала, как мой любимый в последний раз отчаянно и горько зовет меня по имени:
- Света, Светочка, ну же, родная моя...
И прежде, чем не стало ничего, я еще успела всей душой возненавидеть тот рай, где каждый остается один.
Если вы думаете, что умереть - это легче легкого, вы жестоко ошибаетесь... Опубликовано в альманахе "Вече" за 2012 год