Полетаев уронил нож, а когда нагнулся за ним, то с тарелки, которую он не выпускал из рук, посыпались куски хлеба.
- Да что вы всё суетитесь, Владимир Михайлович? - не выдержал его гость, отбирая у старика тарелку и подбирая с пола хлеб. - Сядьте и отдохните, а то чай остынет.
- Я готов... Вроде, всё... Ах, колбасу забыл! Как чуял, что ты вернёшься раньше, вот и купил кое-что к такому случаю. Знал бы точно, такой бы обед закатил!
- А что было сейчас? Не обед?
- Это всё обычно, буднично. Так, ерунда всякая. Я же знал, что моё сердце меня не всегда обманывает, потому и приготовил кое-что на скорую руку, на всякий, знаешь ли, случай... Как же я по тебе соскучился, Толя! Мне кажется, что тебя не было года два, не меньше. Ты хорошо выглядишь. Окреп, возмужал...
- Вырос на целую голову, - добавил Рыбаков. - В мои годы мне расти и расти, мужать и крепнуть.
Полетаев с любовью посмотрел на своего приёмного сына, приёмного не по документам, а по сути. Почти сорок лет назад мальчик лишился обоих родителей. Сколько ему было тогда? Тринадцать или четырнадцать лет? Кажется, тринадцать. И как же неожиданно всё произошло! Если бы отец Толи (друг детства) и мать (единственная женщина, которую он любил, любил тайно, ни разу не выдав своего чувства) болели и медленно или, наоборот, стремительно шли к неизбежному концу, у него было бы время самому подготовиться к потере и подготовить к ней мальчика, если к смерти близких вообще можно подготовиться. Однако судьба нанесла удар внезапно.
Полетаев отчётливо, словно всё случилось только вчера, вспомнил, как Серёжа Рыбаков пришёл к нему, бледный и растерянный, с только что полученной телеграммой в руке.
- Володя, у меня... у меня вчера умер брат. Мне нужно ехать на похороны... Вчера днём... Внезапно. Скоро... - он подавил рыдание. - Скоропостижно. Сердце.
Он сел к столу, закрыл рукой глаза, а Полетаев, как это часто бывает, молча стоял рядом, желая утешить, но не зная как, и сам себе казался громоздким, неуклюжим, никчёмным.
- Я что пришёл, - вновь заговорил Сергей. - Женя настаивает ехать со мной, а Толю мы брать не хотим. Он и видел-то своего дядю всего раза три, зачем ему присутствовать на такой тяжёлой церемонии...
Он вновь замолчал.
- Серёжа, ты знаешь, что можешь на меня положиться, - заговорил Полетаев. - Оставь Тольку мне и не беспокойся о нём.
- Спасибо, Володя. Мы вернёмся дня через четыре.
- Не торопись, ничего с твоим парнем не случится, - сказал Полетаев. - Сколько понадобится, столько там и оставайся. А у нас с Толей будет чем заняться. Но помни, что мы должны выехать на раскопки через две недели. К этому времени непременно вернись.
- Столько времени мне не потребуется, - ответил тогда Сергей. - В любом случае больше недели я не задержусь.
Человек предполагает, а располагает кто-то другой.
Когда Полетаев пришёл вместе с Сергеем в их комнату (на два этажа ниже), Женя уже собирала в дорогу вещи, а Толька стоял спиной к окну, ошеломлённый, не зная, как себя вести. Умер его дядя, папин брат и, по правилам, он должен оплакивать потерю, но слёз не было. Он ведь даже не помнил, как дядя выглядел. Для порядка надо бы найти его фотографию. И как же хорошо, что он останется с дядей Володей! Пусть родители едут на похороны, а он подождёт их здесь. Он старался не поддаваться грешным при таких прискорбных обстоятельствах мыслям, но не мог отделаться от предвкушения беззаботных дней, которые они с дядей Володей посвятят прогулкам, рыбалке, кино и обязательно рисованию. Каждый день он будет рисоваться дядю Володю то с книгой, то за его записями, то за приготовлением обеда, ведь дядя Володя умеет так вкусно готовить.
А у Полетаева, когда Женя подвела к нему сына, словно торжественно передавая его, вдруг сжалось сердце, как будто в предчувствии беды.
- Зачем ехать тебе? - спросил он. - Ты его почти не знала. Может, тебе лучше остаться?
Но она не осталась.
Четыре дня они с Толькой предавались разумным радостям жизни, делая всё, чего желал мальчик, а потом Полетаев начал тревожиться. Хоть он и предлагал другу не торопиться, но знал, что Женя не оставит сына надолго. Случилось что-то, помешавшее им вернуться вовремя. Сначала беспокойство было лёгким, потому что причин для задержки можно было отыскать много, но потом им овладел страх и ожидание чего-то ужасного.
А затем пришло известие о гибели Сергея и Жени в автомобильной катастрофе. Хорошо, что Коля Астафьев тогда поддержал его и помог делом и советом. Это именно он подал идею отыскать родственников осиротевшего мальчика, которые согласились бы оформить над ним опекунство, а самого Толю оставить Полетаеву. Тяжёлый это был период и для мальчика и для него. Одно дело - баловать сына лучших друзей, которого оставляли ему на день-два, а совсем другое - взять на себя ответственность за его воспитание и учёбу. И Толя не сразу освоился с тем, что добрый дядя Володя, с которым так хорошо играть и гулять, бывает строгим и требовательным. Сначала было очень трудно, а потом как-то сразу всё наладилось и они зажили с Толей словно два хороших друга, сообща ведя хозяйство, делясь своими мыслями и планами. Летом они вместе ездили на раскопки и в экспедиции, и это сплачивало их ещё больше. Он уберёг своего воспитанника от многих ошибок юности, не смог лишь помешать его несчастливому браку. Угодило же его влюбиться в очень красивую иногороднюю вертихвостку, как про себя называл её Полетаев, и жениться на ней. Они жили в комнате, которая осталась Толе от родителей, и через их соседей до Полетаева доходили подробности о Тамаре, которые Толя желал бы скрыть. Усиленно следя за своей внешностью и тратя всё время и силы на погоню за модными тряпками, она почти не занималась домом и оказалась крайне неопрятной. Но не это было плохо. Она стала изменять мужу сразу же после свадьбы, а Толя не то ничего не замечал, не то прощал ей и внешне казался счастливым. Через четыре года она неожиданно ушла из дома, оставив записку, что полюбила другого. Развода она потребовала два месяца спустя. После этого Анатолий очень изменился, стал сдержан и скрывал свои чувства даже от Полетаева, а на людях казался сухим непроницаемым человеком. С тех пор прошло столько лет, а он так и не женился второй раз, хотя Владимир Михайлович знал много девушек и женщин, которые хотели бы окружить его вниманием и заботой. Теперь-то уже поздно мечтать о том, чтобы Толя обзавёлся семьёй. Не потому поздно, что ему было пятьдесят два года (люди влюбляются и женятся и в гораздо более преклонные годы), а из-за уже упомянутой чрезмерной сдержанности, с годами превратившейся в замкнутость, сухость и иногда даже суровость. Лишь наедине с Полетаевым он позволял себе чуть расслабиться, но и в это время ничто не напоминало весёлого жизнерадостного Тольку прежних лет, до роковой встречи с Тамарой. Где она сейчас? Появилась ниоткуда, сломала человеку жизнь и исчезла в никуда.
Обычно Полетаев старался не думать об этом, но сегодня, при неожиданном приезде Анатолия, прошлое вновь промелькнуло перед ним. Однако он быстро взял себя в руки и вернул утраченное на короткое время душевное равновесие.
Рыбаков смотрел на старика с не меньшей любовью и радостью, но они так хорошо скрывались под привычной маской сдержанности и холодности, что посторонний человек их бы не приметил. Каждый раз, возвращаясь из экспедиции, он старался добраться до дома на день-два раньше, чем Полетаев его ждал, чтобы порадовать своего друга и приёмного отца.
- Что же вы нашли? - повторил Полетаев свой вопрос.
Он задал его почти сразу, после первых приветствий, но сейчас же принялся накрывать на стол, чтобы накормить дорогого гостя, потом ещё дюжину раз спрашивал всё о том же и сам же мешал Рыбакову ответить, сбиваясь на другие темы, которых за время их разлуки накопилось слишком много. Сейчас он вновь вернулся мыслями к результатам экспедиции.
Рыбаков помолчал, рассматривая парадные чашки, которые Полетаев доставал в особо торжественных случаях.
Анатолий Сергеевич Рыбаков был чуть выше среднего роста, худощав, силён, хотя внешне его стройная фигура не казалась мощной, как у завсегдатаев фитнесклуба, специально "накачивающих" мускулы. Лицо было приятным, черты чёткими и довольно правильными, но он не был красив, как фотомодель, и о своей внешности не заботился. Его густые волосы когда-то были тёмными, но сейчас наполовину поседели. Обычно он стриг их умеренно коротко и тщательно брился, но из экспедиций традиционно, как повелось с молодости, приезжал обросшим и бородатым, заставляя Полетаева смеяться и сожалеть о прошлом, когда и сам он на раскопках был похож на потерпевшего крушение обитателя необитаемого острова, не располагающего ножницами и бритвой. Было удивительно, что его Толя, замкнутый и серьёзный, продолжал предаваться этой чисто мальчишеской романтической слабости.
Любому, кто видел Рыбакова в первый раз, бросалось в глаза волевое, строгое, немного суровое выражение его лица, потом к этому привыкали, но ничем не обоснованная слава о нём, как о человеке жёстком и непреклонном, только росла.
Зато он был наделён особой притягательностью для женщин, которые сразу же, бессознательно, не отдавая себе в этом отчёта, шестым чувством угадывали в нём человека, который стал бы для них опорой на всю жизнь, даже если бы удалось заполучить одну лишь его руку, без сердца в придачу, а надёжность - это качество, ставшее в наше время редкостью.
- Что ты молчишь, Робинзон? - спросил Полетаев, помня, как ласкали его собственный слух намёки на то, что он вернулся почти из путешествия, да, по сути, каждая археологическая экспедиция и была путешествием в прошлое, а иногда, хотя и редко, становилась реальным приключением.
- Смотрю на чашки, - ответил Рыбаков.
- А что в них особенного? - не понял старик, который всё ещё никак не мог успокоиться после неожиданного появления Анатолия.
- Не могу понять, зачем они, - проговорил Рыбаков с задумчивым видом.
Полетаев тоже настолько привыкал к металлическим кружкам и мискам, которые использовались в экспедициях, что, когда возвращался к цивилизованной жизни, тоже сначала удивлялся, как много условностей придумали себе люди, ведущие неподвижный размеренный образ жизни.
- Чашки нужны для того, чтобы напомнить тебе, что ты уже дома, - ответил он. - Ты бы удивился, если бы я подал тебе мятую кружку.
- Украшение, конечно, хорошее, - согласился Рыбаков, - но и только. А к чему оно?
Старик стал размышлять, что же Толя хочет этим сказать. Что он на что-то намекает, это ясно. Но на что?
- Наливать-то в эти чашки, вроде, нечего, - подсказал Рыбаков.
Полетаев вскочил.
- Прости, Анатоль, я совсем забыл. Так обрадовался, что будто из ума выжил.
Он поспешил в кухню и поставил на плиту чайник. Рыбаков прошёл туда же и как-то незаметно, словно не сознавая, что делает, вымыл обеденную посуду, которую старик оставил в мойке, убрал лишнее со стола, огляделся и со странным выражением посмотрел на нагромождение коробок, ящиков и тюков. Полетаев поймал его взгляд и хитро усмехнулся. Он с самого начала видел, что Толе не понравилось, что он сам, без его помощи и участия, упаковал вещи, поэтому был горд, что так ловко перехитрил своего любимца, воспользовавшись его отлучкой.
Чайник вскипел, и Полетаев заварил чай. Анатолий сам отнёс в комнату всё, что ещё оставалось отнести, опасаясь, что старик на радостях вновь начнёт метаться по квартире, придумывая множество вещей, необходимых дорогому гостю, и тут же забывая, что он хотел сделать, воодушевлённый новой идеей.
- Владимир Михайлович, теперь на столе есть всё, - объявил он. - Сядьте и успокойтесь.
У старика в голове всё крутилось от желания угодить Толе, расспросить о том, как прошла экспедиция, узнать о её результатах, рассказать об обмене квартир, с блеском осуществлённом Валеркой, поделиться своими опасениями по поводу здоровья Астафьева, наметить срок переезда. Накопилось столько тем для разговора, что он терялся, не зная, с чего начать, заговорив об одном, тут же сбивался на другое и замолкал, обнаружив, что рассуждает о третьем. Его задевало, что его дорогой Толя внешне не проявляет той же радости, какой был охвачен он сам, но сердцем он чувствовал, что тот тоже очень счастлив. Рыбаков наслаждался резким переходом от ответственности начальника экспедиции к беззаботности человека, которого ждали, любят, стремятся угадать малейшее его желание, окружить комфортом и уютом.
- Ты так и не ответил мне, что же вы накопали, - спохватился Полетаев.
- Что-то стоящее? - жадно спросил старый археолог.
- Как вам сказать, - замялся Анатолий. - Кое-что есть, но не уверен, что это вас заинтересует. Может, мне сначала посоветоваться с Николаем Ивановичем...
- Толька, не дури! У меня рука тяжёлая, ты это знаешь. Вот не удержусь, тогда пеняй на себя. Я тебе дам Николая Ивановича!
Рыбаков улыбался, не устрашённый.
- Есть самая малость, и то ещё под вопросом, дядя Володя. Все материалы отправлены в институт, но я захватил фотографии, и мы их сейчас посмотрим.
От слов "дядя Володя" Полетаев разомлел. Рыбаков крайне редко, только в минуты особой душевной близости, позволял себе называть так своего воспитателя и, кажется, сам не замечал, когда у него вырывалось это обращение из далёкого детства. Старику хотелось тут же, не теряя ни минуты, увидеть фотографии и расспросить об обстоятельствах находки вещей или документов, но он сдержал нетерпение, подлил гостю чай, придвинул к нему конфеты и печенье. Телефонный звонок показался ему совершенно ненужным, но он поднял трубку и постарался придать голосу любезность, когда сказал:
- Слушаю.
Рыбаков увидел, как сперва напряглось, словно от плохой вести, его лицо, поэтому и сам встревожился, но почти сразу старик улыбнулся и ответил:
- Веди.
- Что случилось? - спросил Анатолий.
- Звонил Валерка. Каким-то образом он узнал, что ты вернулся...
- Мы с ним случайно повстречались на улице, когда я шёл сюда, - объяснил Рыбаков.
- Он спросил, можно ли привести сюда Астафьева, потому что этому старому чудаку по какой-то непонятной причине тоже интересно узнать результаты ваших поисков.
- Да, меня удивляет, откуда в нём такое любопытство, - согласился Рыбаков.
Они посмотрели друг на друга и засмеялись.
- Когда я услышал голос Валерки, я сначала решил, что с Колей что-то случилось, - признался Полетаев. - Он очень сдал в последнее время, так что ты не удивляйся, когда его увидишь.
- Как продвигается его работа? - спросил Анатолий.
- А о моей работе ты не спросишь? - ревниво осведомился старик.
- О вашей работе мы поговорим отдельно, когда вы успокоитесь настолько, что перестанете забывать подавать к чаю сам чай (Полетаев укоризненно покачал головой), и когда никто нам не помешает (Полетаев кивнул). Появилась у меня одна маленькая идейка... (Полетаев напрягся в ожидании) Но о ней я расскажу после ухода гостей.
- Хоть намекни.
- Я вас, Владимир Михайлович, слишком хорошо знаю. Стоит вам приняться за работу, и вас от неё уже не оторвать. Лучше расскажите, как продвигается ваш немецкий.
Рыбаков относился снисходительно к чудачествам старика, придумывающего разные способы тренировки памяти и сохранения ясности рассудка. Если человеку хочется учить абсолютно ненужный ему язык, решать задачи по физике и математике и терять время на множество других подобных занятий, то это его дело. Может, без всех этих нелепостей он не был бы таким умным, интересным и добрым человеком, которого он любил, как отца.
- Я решил не посвящать ему много времени, - пояснил Полетаев. - Каждый день учу правила, слова, читаю, пишу, но совсем понемногу, не больше часа. Мне кажется, что с тех пор, как я за него взялся, мне всё легче запоминать новые слова. По-моему, в молодости у меня голова работала хуже, чем сейчас. Наверное, поэтому и испанский мне кажется лёгким.
- Ещё и испанский?!
- Как-то так незаметно получилось. Может, потом мне заняться ещё и французским? Про итальянский пока не говорю, а вот польский мне кажется интересным.
Он шутил, но Рыбаков знал, что такая шутка легко может перейти в действительность.
- А у меня для тебя новость, Толя.
- Какая?
- Я совершил обмен и переезжаю совсем не туда, где мне дали квартиру, а тоже в центр.
В лице Рыбакова не дрогнул ни единый мускул.
"Эк тебя шарахнула жизнь! - подосадовал Полетаев, который ждал удивлённых расспросов. - Попалась тебе плохая женщина, а ты, вместо того чтобы после развода выбросить её из памяти и найти другую, совсем очерствел, словно душа у тебя умерла. Осталось в тебе хоть что-то живое?"
Анатолий молча ждал разъяснений, удивлённый и немного встревоженный. Полетаев был очень разумным человеком, энергичным, предприимчивым, когда дело касалось работы, но в быту становился нерешительным. Он прекрасно разбирался в людях, мог дать хороший совет и оказать помощь, но часто терялся, когда перед ним вставала обычная бытовая проблема. В том, что он совершил квартирный обмен, была какая-то загадка, даже интрига.
Поскольку старик замолчал, Рыбаков спросил:
- Вы обменяли квартиру на окраине на квартиру в центре?
- Обменял, - подтвердил Полетаев.
Анатолий не выдержал:
- Дядя Володя, вы чего-то не договариваете. Почему вы вдруг решили поменяться? Когда я уезжал, вы об этом и не помышляли. Вам кто-то подсказал эту идею? Куда вы переезжаете?
Полетаеву было досадно, что Толя не верит в его деловую хватку, но второй раз прозвучавшее обращение "дядя Володя" послужило бальзамом для его души.
- Почему кто-то должен мне что-то подсказывать? - добродушно проворчал он. - Может, я сам до этого додумался? Понимаешь, если я позволю загнать себя в такую даль, мне будет очень трудно оттуда выбираться. Сам посуди: переполненный автобус, толпы в метро, пересадки, вновь наземный транспорт. Мне пришлось бы отказаться от лекций, даже от поездок в музеи, потому что такие дальние походы требуют продолжительных привалов. А где я их сделаю в музее? А потом со столькими же трудностями пришлось бы возвращаться домой. При такой жизни я бы превратился в одинокого старого брюзгу, которого ты не захотел бы посетить даже в выходные. О рабочих днях я и не говорю, потому что добраться до меня после работы, посидеть за чашкой чая, а потом отправляться на противоположный конец Москвы граничило бы с самоубийством. А сейчас у меня квартира в центре, недалеко от института, и ты сможешь забегать ко мне, когда захочешь...
Рыбаков слышал голос Полетаева, но казалось, что говорит кто-то другой, а старик лишь повторяет его слова. Доводы были очень разумны и вполне убедительны, однако слишком уж старательно и многословно они приводились. Это тревожило Анатолия, не подозревавшего, что сам же и вызвал столь бурные объяснения. Полетаев, ожидающий удивить своего бывшего питомца, но натолкнувшийся на обычную холодноватую сдержанность, почувствовал себя неуверенно, начал сомневаться в правильности своего поступка и боялся, что Толя не одобрит его, если не на словах, то мысленно. Лишь поэтому он спешил повторить все доводы, приведённые ему Валерием, чтобы показать, что это вовсе не спонтанное, а хорошо продуманное решение.
"Кто же ему это посоветовал? - размышлял Рыбаков. - Не дядя Коля, это точно, потому что он в таких делах ещё наивнее, чем дядя Володя. Может, соседи? Конечно, остаться в центре для дяди Володи гораздо лучше, но что можно выменять на малогабаритную квартирку в отдалённом районе? В коммуналку он бы не поехал, но..."
- Дядя Володя, надеюсь, это не коммуналка? - спросил он, не сумев скрыть тревоги в голосе.
Полетаев вздохнул свободнее, убедившись, что Толя не так уж безучастен к его проблемам.
- Нет.
- Вы проверили, это не аварийный дом?
- Дом не новый, но хороший.
- Задали вы мне загадку, - сдался Рыбаков. - Большая доплата?
- Двухкомнатная квартира и без доплаты - ответил Полетаев, чрезвычайно довольный его недоумением.
Рыбакова озарила догадка. Уж не поменял ли старик заодно и квартиру брата, которую получил в наследство?
- Полагаю, что квартиры дяди Пети у вас уже нет?
- Понял наконец? Надеюсь, ты не считаешь, что я сглупил?
Этого Анатолий не знал. Он не разбирался в ценах на квартиры и в категориях домов, поэтому не мог судить, выгодная ли это была сделка или, наоборот, старик многое потерял. Не знал он ничего и о его новой квартире. Большая она или маленькая, удобная или не очень? Но поступок был уже совершён, ничего изменить было невозможно, поэтому оставалось сделать вид, что он очень доволен такой предприимчивостью.
- Нет, думаю, что вы правы. Но как вы на это решились?
Мысленно он нарисовал себе убогую квартирку почти без коридора, с кухней метров четырёх, двумя смежными комнатками по шесть метров и совмещённым санузлом таких размеров, что туда помещается только сидячая ванна, а то и просто душевая кабинка.
- Я, конечно, так и пребывал бы в унынии по сей день, если бы не Валерка, - признался Полетаев. - Это он посоветовал мне не уезжать из центра. Он же порекомендовал маклера. Или как это называется по-современному? Риэлтора?
Рыбаков вздохнул свободнее, и видение кошмарной квартиры перестало его мучить. С племянником Астафьева он не был в особо дружеских отношениях, но знал его за человека делового, прекрасно вписавшегося в изменившийся уклад страны. Чем он зарабатывал на жизнь, причём жизнь обеспеченную, Анатолий не знал. Свободного времени он имел много. Кажется, он был компаньоном в какой-то мини-фирме или в чём-то подобном и был связан с какими-то ещё частными предпринимателями. Но то, что Валерий, человек свой, знавший Полетаева с младенчества, взялся ему помочь, служило гарантией удачного обмена.
- Это хорошо, - одобрил он. - Валерка смыслит в таких делах больше, чем мы оба, вместе взятые.
Полетаев только-только успел вкратце описать квартиру, как пришли Астафьев с племянником.
- Покажись. Дай мне на тебя полюбоваться, пока ты не сбрил эту роскошь, - приговаривал старший гость, разглядывая Рыбакова. - Хорош, нечего сказать! А ведь ты с нас взял пример. Это мы с Володькой придумали в экспедициях отпускать бороды. Помнишь, Володя, как все удивились, когда мы приехали обросшими в первый раз? Потом-то многие стали нам подражать, но первыми были мы. Ты, Толька, конечно, не помнишь, какие у меня были пышные волосы. Когда они отрастали, то торчали во все стороны и голова становилась очень большая. Мать, покойница, говорила, что это безобразие, но я без этого безобразия домой не являлся. Что за славные были времена!
Валерий уже поздоровался с Полетаевым и Рыбаковым и сейчас скромно сидел в сторонке.
- А я только что рассказал Толе о нашем обмене, - сообщил ему Владимир Михайлович.
Он вновь поймал себя на мысли, что племянник его друга ему не нравится, а потому постарался, чтобы его голос звучал особенно приветливо.
Услышав его слова, Валерий беспокойно заморгал и даже порадовался, что не так уж много получил от этой операции, поэтому Толька вряд ли поймёт, что старик мог бы совершить более выгодный обмен.
- Надеюсь, он одобрил наше решение? - спросил он.
- Конечно, спасибо тебе, мальчик.
Полетаев очень хотел быть благодарным ему, он и чувствовал благодарность, но всё-таки продолжал его не любить. "Бедный Коля! - думал он. - Какая же акула кружит вокруг тебя!" И чем предупредительнее к своему дяде был Валерий, тем ненавистней он становился Полетаеву.
- Надо бы догадаться об этом раньше, когда ты ещё не уехал, - обратился Валерий к Рыбакову. - Но раз эта мысль так запоздала, надо было быстрее её осуществить, чтобы наверстать время. Квартира вполне приличная. Из того, что предлагали, это лучший вариант.
- Я верю, - ответил тот.
- Отдохни немного, Коля, - предложил старик. - Выпей чайку. А потом мы послушаем Анатоля и посмотрим фотографии. Позже мы можем вместе съездить в институт и посмотреть материалы.
- Съездим. Ещё зайдём в архив, и я тебе такое покажу, что ты признаешь свою ошибку, - заявил Астафьев ворчливым голосом и обратился к Рыбакову. - Твой дядя Володя перестал разбираться в элементарных вещах. Прямо в детство впадает. Со мной соглашаться не желает, на всё у него своё мнение, дикое какое-то мнение. Дал ему почитать часть моей монографии, а он, видишь ли, не согласен с выводами. Хорошо, что ты вернулся. Хоть образумишь его, а то даже стыдно. Я предельно ясно изложил все известные факты, а он словно отгораживается от очевидного, живёт в мире своих нелепых фантазий. Даже самый закоренелый неуч способен понять, что, когда в тридцать восьмом году новгородцы выгнали Всеволода... Что с тобой, Володя? Тоже сердце?
Полетаев, слушавший своего друга с улыбкой снисходительного превосходства, вдруг побледнел. Посмотрев на старика-хозяина, Валерий сперва тоже решил, что тому плохо, но он сейчас же уловил быстрые взгляды, которыми обменялись Полетаев и Рыбаков, а также смущение последнего. Видно, дело было не в дяде Володе и его здоровье, а в дяде Коле.
- Да, что-то мне нехорошо, Коля, - отозвался Полетаев. - Давай отложим учёные споры и спокойно выпьем чай.
- Владимир Михайлович перетрудился, - подхватил Рыбаков, покосившись на ящики и коробки. - Сам упаковал вещи. Не стал меня дожидаться.
- Зачем загружать тебя лишней работой? - ответил Полетаев, усмехаясь. - Тебе ещё самому укладываться.
Валерий заинтересованно следил за разговором.
- Жалко, конечно, что вы не дождались меня, - сказал Рыбаков, обращаясь непосредственно к старику. - Но зато я помогу вам разобрать вещи по приезде на новую квартиру.
- К чему? - отозвался Полетаев. - Хватит тебе и собственных дел, а я сам всё потихонечку разберу.
Их взгляды скрестились, причём доля насмешки была у обоих. Валерий, как зачарованный, смотрел на них. Хорошо, что Полетаев был поглощён непонятной дуэлью со своим бывшим воспитанником и не видел, какое подозрительное и вместе с тем хитрое выражение приняло лицо Валерия, иначе его неприязнь к нему усилилась бы многократно.
- Просто удивительно, до чего Толя не доверяет моему умению упаковывать вещи! - пожаловался старик, почти не скрывая злорадной улыбки. - А ведь сколько лет был под моим началом, и должен был, кажется, убедиться, что я ничего не забываю.
В этих словах Валерий разобрал намёк на что-то, чего не знал, не понимал, но о чём принялся гадать и, как ему показалось, расшифровал достаточно ясно. Теперь не только Рыбаков, но и сам он со сложным выражением поглядывал на ящики и коробки.
- Когда вы планируете переезжать? - спросил Астафьев, совершенно не заинтересовавшись тайной борьбой, за которой с таким напряжением следил его племянник.
- Как только наш путешественник соберётся, так и переедем, - ответил Полетаев. - Я полагаю, что нам лучше сделать это одновременно. Вызовем машины, наймём грузчиков, они нам всё перетащат отсюда в машины и из машин - в новые квартиры. И будем мы с Толей распаковываться каждый у себя, а потом будем ездить друг к другу в гости и смотреть, у кого лучше.
- Да? - спросил Рыбаков, глядя куда-то в сторону.
Валерий проследил направление его взгляда, и ему показалось, что Анатолия привлёк холодильник. Вероятно, он ошибся, потому что в этом старом "ЗИЛе" не могло быть ничего занимательного для них обоих. Да-да, теперь для них обоих! Скорее всего, интерес представляли две картонные коробки, стоявшие на полу возле холодильника. Вот и Толька перевёл на них взгляд. Что же в них? Видно, в доме у дяди Володи гораздо интереснее, чем он привык считать, и Толька Рыбаков знает секреты своего воспитателя, а того это не очень устраивает. Случайно узнав про одну тайну Полетаева, было любопытно угадывать остальные. Ясно, что Толя недоволен, что при укладывании вещей обошлись без него, а старый хрен нарочно уложил все свои ценности в его отсутствие, чтобы тот не смог узнать, сколько их точно и какую стоимость имеют. Сколько раз Валерий читал, слышал, видел в кино, как выплывают семейные тайны, обнаруживаются скрываемые прежде сокровища, но не предполагал, что сам станет свидетелем такого происшествия, что друг его дяди, знакомый ему с раннего детства, окажется обладателем бесценных произведений искусства. А Толька не такой уж простак, каким он его считал. Видно, даже дядя Володя его опасается, раз стремится переправить своё имущество на новое место без его участия. Жаль, что сам он не додумался убедить старика переехать до возвращения Рыбакова. Впрочем, едва ли тот согласился бы. Слишком уж это было бы демонстративно, а дядя Володя - хитрец, каких мало, у него собственная тонкая политика. Вон как глубокомысленно он улыбается, поглядывая на Тольку.
Валерий теперь по-новому глядел на своего давнего знакомца. Они не дружили, но встречались достаточно часто, поэтому давно можно было разобраться друг в друге. А что выяснилось? Лишь то, что он ошибался в Тольке. Что он о нём знал? Что когда-то он увлекался рисованием, даже учился на художника, но почему-то всё бросил и занялся археологией, как его родители и воспитатель. Почему бросил престижный институт, не доучившись совсем немного? Сам бросил, или его кто-то вынудил? Может, дядя Володя не такой уж добряк, каким прикидывается? Его он не любит, это Валерий видел ясно. Ему-то на это было, как говорится, наплевать с высокой горы, даже забавно наблюдать старание старика скрыть свои чувства за чрезмерной приветливостью, но хотелось бы знать, а чём причина такой нелюбви. А может, он и Тольку не так уж любит? Не присвоил ли он ценности его родителей и теперь боится, что настоящий наследник их заберёт? Или, наоборот, здесь командует Толька, а дядя Володя - страдательная сторона?
И словно в подтверждение этой догадки, Рыбаков спокойно и холодно проговорил:
- Я полагаю, что придётся откорректировать ваш план, Владимир Михайлович. Пока я был в отъезде, я с утра до вечера мечтал о том, как помогу вам переехать, даже во сне это видел.
- Думаю, что пришло время послушать отчёт об экспедиции, - прервал неприятный для него разговор Полетаев.
- Давно пора! - ворчливо подхватил Астафьев. - Сколько можно держать нас в неведении?
- Пошли к компьютеру, - пригласил Рыбаков. - Сейчас покажу вам снимки. Уверен, что кое-какие кадры вас очень заинтересуют.
Он первый прошёл в комнату, и Астафьев в радостном нетерпении не отставал от него. Валерий, не забывший недавнюю сцену, тихонько дёрнул Полетаева за рукав, заставив его задержаться.
- Дядя Володя, - обратился он к старику, - я не понял, что случилось. Что такое сказал дядя Коля?
Полетаеву вновь стало жутко, почти как в тот миг, когда у Астафьева вырвались роковые слова.
- Теряет память твой дядя Коля, - с горечью объяснил он. - На два года промахнулся. На целых два года! Никогда раньше такого не было. Не тридцать восьмой год, а тридцать шестой. Как он мог перепутать?
Валерий никогда не вникал в споры историков, предпочитая пропускать их мимо ушей, поэтому не разобрался, в связи с чем в разговоре всплыл тридцать шестой год. Он покопался в собственной памяти и сказал:
- Конечно, тридцать шестой год. Именно тогда начались массовые репрессии.
- Что? - не понял Полетаев. - Какие репрессии? О чём ты говоришь? Были, конечно, волнения, но обошлось достаточно мирно.
- Мирно? - удивился Валерий. - Значит, нам врали? Нам же всё время твердили, что начались сплошные аресты, всякие там "тройки". Нам и в школе это говорили. Сталин...Дядя Володя, почему вы смеётесь? Разве я не прав?
- Вы с твоим дядей стоите друг друга, - сообщил Полетаев. - Он промахнулся на два года, а ты - где-то на восемьсот. Речь шла о тысяче сто тридцать шестом годе, учёная твоя головушка.
Валерий покраснел.
- Я не прислушивался, о каких событиях он говорил, - оправдывался он.
Больше всего ему хотелось сказать, что никого, кроме двух замшелых стариков и Тольки, не волнует, что случилось в тысяча сто тридцать шестом году, а уж, тем более, никто не придаст значения случилось это именно тогда или двумя годами позже, но он знал, что говорить такое этому одержимому нельзя, а уж говорить это именно теперь - тем более.
- Да, - согласился он, чтобы подольститься к старику. - Учёная моя головушка. А разве это событие так важно?
- В то время было очень важно.
- А это очень страшно, что дядя Коля забыл точную дату? Ведь этих дат столько, что все не запомнить.
- Разумеется, все запомнить нельзя, и никто не может этого потребовать от человека, но твоего дядю всегда интересовал именно этот период истории. Он и монографию пишет о нём. То, что у него путаются даты, - дурной знак. У него и в монографии есть много ошибок.
- Как это всё сложно, - вздохнул Валерий. - Никогда не мог запомнить даты. До сих пор удивляюсь, что сдал историю на четыре. Как ухитрился? А про этот тысяча сто тридцать шестой год я вообще ничего не знаю.
- Ты бы, Валерик, взял и прочитал какую-нибудь книжку по истории, хотя бы в популярном изложении. Хуже тебе от этого не будет, ты мне поверь.
- Спасибо, дядя Володя, что надоумили, - кротко поблагодарил Валерий.
Полетаев почувствовал в его словах скрытую издёвку, но не стал развивать тему и присоединился к друзьям-коллегам.
Валерий пожалел, что не сдержался, но делать было уже нечего. Впредь он решил быть осторожнее, а сейчас принялся обдумывать то, чему стал свидетелем. Ему очень хотелось приобщиться к приоткрывшейся тайне этого дома, но он не представлял, как ему это сделать. Пока что он принялся расхаживать по тесной кухне и заставленному коридорчику, иногда щупая завёрнутые в мешки для мусора перевязанные книги или что-то, напоминающее книги, постукивая по ящикам и коробкам и даже чуть приподнимая верхние, чтобы узнать их вес.
Когда Рыбаков дал более чем полный отчёт, показал все снимки и высказал свои соображения, старики принялись более тщательно изучать особо заинтересовавшие их предметы, от обсуждения плавно переходя к яростному спору. Анатолию надоело их слушать, и он тихо вышел из комнаты. Позже, когда возникающие у них новые идеи обретут форму или, наоборот, покажут себя несостоятельными и сменятся другими, он их выслушает и, возможно, согласится. Пока же они сами ещё не разобрались в своих мыслях. У него тоже есть кое-какие соображения, но он до поры прибережёт их, чтобы ещё раз обдумать их и проверить.
Он, как до этого гость, оглядел ящики и коробки в коридоре, тоже пощупал перевязанные пачки в мешках. Валерий наблюдал за ним через открытую дверь кухни, и ему показалось, что по губам Анатолия скользнула зловещая улыбка.
- Пусть поспорят, - сказал Рыбаков, присоединяясь к давнему знакомцу. - Начинаем?
Шахматы были, пожалуй, единственным общим их увлечением, и Валерий сразу же настолько увлёкся, что для него временно перестали существовать сокровища этого дома. Партию он выиграл.
После ухода гостей Полетаев попробовал было продолжить обсуждение исторической проблемы, начатое с Астафьевым, но Рыбаков от этого уклонился.
- Владимир Михайлович, пусть эти мысли сначала вызреют, - сказал он. - Чуть позже я поделюсь своим мнением. А пока скажите, неужели вы, в самом деле, решили перетащить на новую квартиру весь мусор, который здесь накопился? Книги вы уже упаковали, но их можно пересмотреть уже на месте. Посуду - тоже. Неужели вы уложили даже те помятые, потёртые, закопчённые алюминиевые миски и кружки?
- Это спутники моей молодости, - возразил Полетаев. - Я был почти мальчишкой, когда отец купил их для походов. Я и котелок перевезу.
- И всю макулатуру? - осведомился Рыбаков.
- Как я надеялся, что сумею перевезти все свои вещи без твоей проверки! - воскликнул Полетаев. - Надо было переехать, пока ты был в экспедиции, а я боялся тебя обидеть и отложил до твоего возвращения.
- Правильно, - спокойно согласился Рыбаков. - Если бы вы без меня перетащили весь свой хлам, то я бы... Чтобы классически перевернуться в гробу, надо своевременно в него лечь, так что мне пришлось бы срочно упасть в раскоп и сломать себе шею.
- Толька, что за вздор ты несёшь? - воскликнул Владимир Михайлович. - Тебе в любом случае рано переворачиваться в гробу, даже если все мои пожитки будут благополучно перевезены на новую квартиру, что с ними и произойдёт.
- Мне уложиться недолго, - по-деловому сообщил Анатолий. - Наверное, можно заказать машину уже на среду, но можно и подождать. А вас мы перевезём в пятницу.
Старик кивал с обречённым видом. Он уже сдал все свои позиции и надеялся на милость неприятеля.
- А что если нам завтра посмотреть вашу новую квартиру? - спросил Рыбаков.
Полетаев воспрянул духом. Всё-таки хоть одно он сделал самостоятельно, без помощи своего воспитанника, а то в присутствии Толи он уж начал ощущать себя таким же беспомощным, как бедняга Колька Астафьев.
- С утра и съездим, - согласился он, вновь принимаясь любоваться обросшим, бородатым, одетым в походную одежду Рыбаковым.
Анатолий не спешил идти к себе. Прежде всего, комната в коммунальной квартире была, есть и остаётся всего лишь комнатой в коммунальной квартире, то есть личным пятачком среди мира чужих людей. Ему везло с соседями. Сначала были две многолюдные семьи, но обе честные и скандалившие нечасто, а сейчас осталась только одна, всего-то состоявшая из двух взрослых и одного ребёнка, занявшая освободившуюся комнату. Рыбаков был для них идеальным соседом, потому что редко бывал дома, а когда приходил, почти не покидал своей комнаты, но всё равно приходилось считаться с его существованием. Когда он уезжал на два-три месяца, семья чувствовала себя так, словно вся квартира принадлежала только им и в ней можно было делать всё, что заблагорассудится, поэтому первые дни после его возвращения были для этих людей тяжёлым периодом, переходом от полной свободы к известной скованности. Мать семейства уже не могла позволить себе выйти на кухню в ночной рубашке, как бы ни была она нарядна, отец, глядя на стройную подтянутую фигуру всегда опрятного Рыбакова, старался поджать брюшко и даже дома одеться поприличнее, чтобы не создавать резкого контраста. И сына своего им приходилось останавливать, если он принимался с криками и стуком носиться по коридору. Анатолий никогда не жаловался на то, что ему мешает шум, поднимаемый мальчиком, но всё-таки они знали, что сосед дома, а значит, ребёнку не надо играть возле двери его комнаты и раскидывать там свои игрушки (а какой это был чудесный уголок, где малыш никому не мешал!). Это было неудобно и стесняло. И сам Рыбаков стеснял их своей сдержанностью и замкнутостью. Было бы намного проще и приятнее, если бы вместо него жил простецкий мужик, который по-свойски выходил бы в кухню в майке, с которым можно было бы поболтать о всяких пустяках, чуть посплетничать, рассказать о своём, а иногда вместе и выпить, особенно под праздник. Прежде, когда здесь жила ещё одна семья, всё казалось проще: коммуналка, так что от посторонних людей никуда не денешься. Но теперь, периодически испытывая блаженное ощущение единоличных собственников жилья, им всё труднее было смиряться с присутствием соседа. И Рыбаков это слишком хорошо чувствовал, а уж теперь ощущал, что в предвкушении скорого переезда в новую, собственную, квартиру, его еле терпят.
Была и вторая причина, почему он не любил свой дом: Тамара. Когда он входил в свою комнату и закрывал за собой дверь, его обступали образы прошлого. Вот здесь любила сидеть его красавица-жена, единственная женщина, которую он любил и любит до сих пор. В его тело человека двадцатого и частично двадцать первого века по какой-то роковой ошибке вселили душу рыцаря старых времён. Тамара была не только его женой, но и дамой сердца, которой он посвятил всю свою жизнь, всего себя. Когда он впервые узнал, что она изменяет, ему хотелось умереть, но он ни словом, ни взглядом не выдал, что осведомлён о её похождениях. Он не был глуп или наивен и понимал, что этим её не удержит, что она уйдёт от него, когда найдёт человека, более отвечающего её требованиям, чем он, но, как мог, оттягивал этого момент, как мог, пытался продлить своё горькое счастье. Ему было довольно сознания, что любимая женщина здесь, рядом. Когда же она ушла, ему показалось, что его сердце и душа покинули его вместе с ней, а им на смену пришла эта бесконечная тоска, тоска по прошлому, по так и не сбывшемуся прошлому. На людях, в экспедициях, особенно в присутствии Полетаева, она могла чуть отступить, иногда - смениться сладостно-щемящей болью воспоминаний, но, едва он оставался один в этой комнате, где каждый предмет хранил воспоминание о ней, им овладевало жуткое чувство утраты.
И всё-таки настало время уходить, и Анатолий встал. Полетаев проницательно посмотрел на него.
- Тебе Катя или Юра ничего не сказали? - спросил он.
- Нет. Мы поздоровались, я закинул к себе вещи и сразу же пошёл к вам.
Он не добавил, что Катя, мать семейства, при этом окинула его взглядом, который говорил: "Ну что же ты вернулся так рано? Не мог подождать недели две, когда мы будем готовы уехать?" Вслух же она кисло поздравила его с приездом и принялась неохотно снимать с его кухонного столика посуду и кастрюли, которые держала здесь, пока его не было. "Сашок, убери свои игрушки!" - нарочито громко крикнула она. Но сын не спешил освободить соседу доступ к двери, так что Рыбакову пришлось перешагивать через его сокровища.
- Всем хочется иметь отдельную нору, а не жить как на птичьем базаре, - рассудил Полетаев. - Но они хорошие люди, просто волнуются из-за переезда.
- Хорошие, - согласился Рыбаков. - Мы с ними ни разу не поссорились.
Но старик, прекрасно знавший жизнь и наделённый даром тонко разбираться в людях, понимал и обычное настроение соседей Толи, и нынешнее чемоданное, а также чувства самого Толи. Если бы не скорый отъезд, он считал бы необходимым, чтобы Рыбаков своим тихим проживанием, фактически, только ночёвками в своей комнате напоминал, что он имеет такое же право на пользование квартирой, как эта семья. Большинству людей опасно давать повод думать, что сосед может хотя бы временами жить где-то ещё, а не в одной квартире с ними. Сейчас ситуация была иной: через несколько дней Толька навсегда с ними распрощается, а если когда-нибудь случайно повстречается с ними на улице, то они первые бросятся выражать свою радость его видеть, потому что он не дал им ни одного повода быть им недовольными. Но сейчас он им очень мешал, ведь и они потихоньку складывали вещи и желали бы уставить ими весь коридор и кухню, а не загромождать коробками комнаты.
- Толя, а ты не хочешь переночевать здесь? - спросил старик. - Так нам было бы удобнее. Встали бы одновременно, позавтракали и поехали смотреть мою квартиру. И Кате без тебя будет спокойнее. Она женщина совестливая, потому и злится на тебя, что боится, как бы ты не подумал, что они слишком широко раскинулись.
- Если вы думаете, что так будет удобнее... - нерешительно проговорил Рыбаков, в душе очень довольный такому предложению.
Когда-то они с Полетаевым жили здесь вместе, и это были очень счастливые годы. Квартирка, крошечная, зато отдельная, вызывала жгучую зависть людей, вынужденных мириться с соседями, зачастую неприятными. Потом Рыбаков женился и занял комнату, которая каким-то чудом, а также хлопотами дяди Коли осталась за ним после смерти родителей. От того, что коммунальная квартира была битком набита, вселение двух лиц прошло безболезненно, а Тамара и прожила-то здесь совсем недолго. Уже потом, когда одна из семей уехала, а также уехала большая часть другой семьи, оставшейся паре с ребёнком, получившей в своё распоряжение вторую комнату, стало казаться, что им тесно и их счастью мешает сосед. А сам Анатолий после развода сначала скрывался в свой комнате, как раненый зверь - в норе, а потом из гордости, из боязни выдать своё душевное состояние, делал вид, что не желает ничего лучшего, как жить там. Он думал, что и дядя Володя считает естественным, что его выросший воспитанник "вылетел" из слишком тесного "гнезда". Он и так проводил здесь немало времени, так что не стоило злоупотреблять добротой и привязанностью к нему старика и изредка оставаться здесь на ночь.
- Сбегай к себе принеси свои вещи, а Кате и Юре скажи, что до переезда поживёшь у меня, - наказывал Полетаев. - Пусть люди не волнуются и спокойно укладываются. Там, я думаю, сейчас теснее, чем у меня.
Рыбаков не заставил дважды повторять приглашение и очень скоро с удовольствием перенёс в рюкзаке носильные вещи.
- А Катя, конечно, сделала вид, что разочарована тем, что ты будешь жить не у себя? - спросил Полетаев.
- Нет, обошлось без фальши, - ответил Анатолий, чуть усмехнувшись.
- Значит, совсем замучалась со сборами, - заключил старик.
Возражения не последовало.
- Ты не забыл, где висит твоя раскладушка? - спросил Полетаев.
Даже в этом напоминании о его раскладушке для Рыбакова заключалась радость. Он словно окунался в мир детства и юности, когда не было для него никого дороже дяди Володи и когда они, два неразлучных друга, жили едиными помыслами.
Полетаев тоже ощущал счастье. Весь этот день был для него праздником. Сначала радостное волнение при виде внезапно появившегося Толи, потом приход старого друга, а теперь он так славно придумал оставить Тольку до переезда здесь. Ему всегда было грустно оставаться одному, когда его возмужавший воспитанник уходил к себе, хоть он и знал, что это совсем рядом и на следующий день они вновь встретятся. Он не смел просить его остаться и возродить прежние времена, полагая, что ему будет не так уж приятно ютиться на раскладушке на две трети в кухне, на одну - в коридоре. Кроме того, Анатолий уже не мальчик, привык к свободе, самостоятельности и отсутствию контроля. Сейчас Полетаев придумал славный предлог задержать его здесь, жаль, что ненадолго.
Когда свет погасили, Рыбаков долго присматривался к вырисовывавшимся из мрака силуэтам холодильника, придвинутого к самому окну стола, кухонной полки. Знакомое с детства зрелище. Очень давно, ещё при жизни родителей, когда они куда-то уезжали и оставляли его здесь, ему казалось, что стол сердится на него за то, что из-за раскладушки его сдвигают с обычного места.
- Дядя Володя! - позвал Анатолий.
- Что, Толя? Тебе что-нибудь принести?
- Нет, я не инвалид. Я хотел спросить, неужели вы собираетесь тащить с собой старую мебель и холодильник?
Полетаев знал, что этот вопрос неизбежно прозвучит, и очень этого боялся,
- Конечно. Как я без них обойдусь? Всё-таки две комнаты. И ещё кухня. Их надо чем-нибудь обставлять. А ты? У тебя квартирка крошечная, но всё равно больше, чем твоя комната.
- Нет, я почти всё оставлю. Куплю новые вещи. Завтра мы с вами об этом поговорим.
Как ни страшил Полетаева предстоящий разговор, но утром он проснулся с ощущением самого настоящего большого счастья. Он сначала ощутил именно его, а уж потом подумал о его причине. Толя здесь, с ним! Весь день они будут вместе, а вечером его повзрослевший мальчик не уйдёт к себе, а останется. Он бы сейчас встал и приготовил к завтраку что-нибудь особенное, чтобы усилить праздничное чувство, но боялся разбудить дорогого гостя.
"Дорогой гость" уже давно открыл глаза и, испытывая такую же радость, тоже опасался разбудить старика. Он осторожно сел, и старая раскладушка скрипнула.
- Проснулся? - сейчас же спросил Полетаев.
Рыбаков вошёл к нему в комнату. Его лицо приобрело привычное сдержанное выражение, по которому нельзя было судить о его чувствах.
- Выспался или не мог спать? - спросил Полетаев. - Наверное, нам надо было поменяться местами.
- Я свою раскладушечку не поменяю и на пуховую перину, - возразил Рыбаков. - Спал, как младенец, только намного лучше.
- Сейчас будет завтрак.
Анатолий знал, что старику нравится для кого-то готовить, и не предложил свою помощь.
- Владимир Михайлович, я, конечно, ещё не знаю, какая у вас квартира, - заговорил он за столом, когда невероятно вкусный завтрак подходил к концу, - но она всё равно должна быть больше этой.
- Ясное дело, - согласился Полетаев, догадываясь, к чему он клонит.
- Зачем вам брать с собой этот старый холодильник? Он маленький, оббитый.
Старик, словно что-то вспомнив, засмеялся. Рыбаков тоже чуть улыбнулся.
- Его рубанул Валерка, а досталось мне, - проговорил он, и его мысли тут же приняли другое направление. - Я не ожидал, что он будет так заботиться а дяде Коле. Не думал, что он его так любит.
Полетаев покачал головой.
- Он не его любит. Он любит его квартиру. Ради неё и хлопочет. Но раз Коля этого не замечает, то пусть всё остаётся как есть.
Рыбаков кивнул.
- Но хорошо хоть то, что он честно отрабатывает эту квартиру, - отдал ему должное Владимир Михайлович. - Мог бы просто навещать его изредка, чтобы напомнить о себе, ведь больше наследников у Коли нет.
- Конкурентов не имеется, - согласился Анатолий. - Так вы согласны поменять холодильник?
- Толя, а зачем это нужно? Он хорошо работает, места в нём достаточно. Мне всегда хватало. Ещё неизвестно, не сломается ли новый холодильник, едва гарантия закончится, а здесь испытанное советское качество. Он не только меня переживёт, но и Катиного мальчишку. Это вечная вещь, она не способна сломаться.
- Владимир Михайлович, ну как мы потащим такое старье? Даже стыдно, если новые соседи увидят, что мы везём. Все давным-давно такое выкинули. даже на дачах у многих стоят новые холодильники, а вы всё за него цепляетесь.
- Толя, ты меня убиваешь, - заявил Полетаев, с сожалением глядя на холодильник первых выпусков. - Давай отложим вопрос о холодильнике на потом.
- Да? Хорошо. Тогда поговорим о кухонной мебели. Вы согласны оставить её здесь, а туда купить новую?
- Я... - старик замялся. - Стол я могу оставить, но полку... Ты посмотри, какая она красивая. Это ведь ручная работа. Её делал брат твоего дедушки. Твой отец подарил её мне, когда у моей полки треснула доска.
Рыбаков решил уступить в малом, чтобы выиграть в большом. Полка, в самом деле, была красивой: шестигранная, с резными дверцами, с оригинальной формы окошечками по бокам.
- Возьмём полку, - согласился он. - Но стол оставляем.
- Какой стол? - насторожился Полетаев.
- Тот, за которым мы сидим.
- Ты же говорил о том столе, который под полкой, - запротестовал старик.
- О нём мы уже договорились. Зачем опять к нему возвращаться? Я предлагаю не брать с собой эту древность, а заказать кухню. Приедут, всё обмеряют, и будет у вас сверхмодная кухня. Зачем вам это допотопное сооружение?
- Толя, ты отстал от жизни, - возразил Полетаев.
- Правда? - заинтересовался Рыбаков.
- Посмотри, какую мебель сейчас рекламируют элитные фирмы. Не хлипкое прямолинейное убожество, а массивную, под старину.
- Под старину, а не под старую рухлядь, - уточнил Анатолий.
- Это не рухлядь. Такой стол ты разобьёшь разве что кувалдой, и то с нескольких попыток. Да если его зачистить, покрыть морилкой, а потом лаком в несколько слоёв, ему цены не будет.
- Потёртым стульям, я полагаю, тоже цену не назначат.
- Толя, со стульями дело обстоит классически. Во многих книгах упоминаются ободранные стулья с торчащей соломой и потёртые ковры или половики.
- В лавках старьёвщиков, - подсказал Рыбаков.
- В приличных семьях. Кстати, если ты ещё помнишь, кто такая Агата Кристи...
- Ещё помню.
- Есть у неё очень милый герой, писатель. Он говорил гостям: "Только, пожалуйста, не садитесь на тот стул у стены: у него нет ножки. А здесь нельзя облокачиваться, потому что отлетает спинка. Садитесь на этот стул, он исправен и можно облокотиться, но на всякий случай всё-таки не надо".
- Уверен, что такая благодать была лишь у её героя, но не у неё самой.
- Возможно, - согласился Полетаев. - Но и в воспоминаниях настоящих, живых, то есть, уже умерших, писателей читаешь про трещинки в стене, про потёртые кресла.
Анатолий молча смотрел на него.
- Если тебе очень хочется что-то выбросить, то я не возражаю против телевизора, - сдался старик.
- Откуда такая щедрость? - заинтересовался Рыбаков.
- Во-первых, я его почти не смотрю, а во-вторых, он окончательно испортился. Сплошная рябь. Я уж думал, не вызвать ли мастера, но соседи сказали, что таких деталей уже не выпускают.
Рыбаков решил, что обязательно настоят на своём, но не сразу, а постепенно, мягко, ненавязчиво.