Аннотация: Дочь лесника возвращается с войны. К опустевшему родительскому дому, к младшей сестре, попавшей в приют, к друзьям детства, которых предстоит узнавать заново. И к тайнам и чудесам, которые не стоит считать оставшимися в довоенном прошлом сказками. "Осенний король" - рабочее название, возможно, потом найдётся что-то поинтереснее.
***
Кукла была красивая. Наверное, самая красивая из всех, что видела Эле. Небольшая, под курткой легко спрячешь, с тёмными тугими кудрями и зелёными глазищами, закутанная в чуть пожелтевшее белое кружево. Некурящая Эле отдала за неё на привокзальной толкучке весь свой запас табака и ни разу не пожалела. Потом, правда, едва успела запрыгнуть в отъезжающую теплушку. До дома оставалась ещё одна станция.
Девушка пробралась в угол вагона, ещё раз полюбовалась покупкой, вдохнув едва уловимый аромат цветочных духов. Война всё смешала и перепутала, завертела в страшном водовороте города, людей и вещи. В детстве Эле фарфоровых кукол видела только в витринах магазинов, когда приезжала с отцом в город. А с этой кто-то играл, усаживал на пол или на кровать, тайком брызгал мамиными духами. Потом чья-то фарфоровая подружка оказалась вместе с подсвечниками, мужскими рубашками, банками консервов и прочими товарами на старом одеяле у ног уличной торговки.
Ладно. Лишь бы Хельке понравилась. Эле завернула куклу в мятую упаковочную бумагу, потом, подумав, в запасную нижнюю рубаху и спрятала в вещмешок. Там, на самом дне, помимо солдатского белья, куска мыла, документов и писем в бумажном конверте и небольшого запаса еды, лежала ещё одна вещь. Тяжёлый трофейный револьвер. В барабане дремало семь патронов, ещё четырнадцать маленьких смертей прятались в надёжно запечатанной картонной коробке. Эле была не единственной, кто, расставшись с выданной когда-то винтовкой, прикарманил другое оружие. Ехать из расположения части через половину страны, то пробираясь по просёлкам пешком, то ловя попутный грузовик, оказалось слишком опасно. С бандами и дезертирами с обеих сторон власти не церемонились, поэтому те точно знали, что терять им нечего. И отличались особой жестокостью, назвать которую звериной значило бы оскорбить зверей.
Но и потом, выбравшись на безопасный участок дороги, Эле не смогла избавиться от револьвера, выкинув его в колодец или ближайшую канаву. Он так часто спасал ей жизнь, что разумный вроде бы поступок показался предательством. Не после трёх лет войны.
В открытую дверь теплушки светило ещё яркое августовское солнце, мелькали сосны. "У нас на кордоне выше", - подумала Эле, и от этой мысли ей вдруг стало спокойно. Вагон почти опустел, у дальней стены дремала закутанная в не по погоде тёмное и плотное пальто старушка, торговец с туго набитым мешком что-то подсчитывал на полях замызганной газеты, время от времени мусоля огрызок карандаша. Разговаривать никому из пассажиров не хотелось.
На станции Эле первой спрыгнула на платформу. Потом, устыдившись, подала руку старушке и помогла ей спуститься. Та забормотала слова благодарности, но девушка уже рванула к зданию вокзала. Здесь, в Лённерсте, у неё было слишком много дел.
О том, что отец погиб на фронте в первые же месяцы, Эле узнала довольно быстро по военным меркам, ей написала мама. А вот о смерти мамы от туберкулёза ей сообщил отцовский начальник из лесного управления, письмо плутало по сумкам почтальонов, тылы, как всегда, не догоняли наступающие войска. И где-то сгинули те запросы, которые Эле рассылала по детским домам и министерствам, пытаясь узнать судьбу сестры. Во всяком случае, лишь один совсем недавно, проползав по инстанциям, обернулся официальным ответом, уведомлявшим, что Хела Хассет, шести лет, находится в приюте Лённерста. Так близко. Эле всерьёз боялась, что сестру отправили за тридевять земель.
Покажи кто эти улицы на фотографии - и Эле не узнала бы города. Исчезли деревья, некогда шумевшие зелёными кронами у окон вторых и третьих этажей, с многих домов отвалилась почти вся штукатурка, явив взгляду старые кирпичи. Собора больше не было, на его месте зияла огромная воронка, во дворе технического училища парни в военной форме таскали в здание какие-то ящики. Кондитерская лавка, где отец, приезжая по делам, всегда покупал им с Хелой сладости, была закрыта, её окна и дверь крест-накрест забили досками. Но вокруг многих зданий уже выросли строительные леса, бригады рабочих вместе с жителями разбирали завалы. Иногда путь преграждали бечёвки с яркими лоскутками. Эле уже видела такое: бечёвки значили, что дома настолько разрушены, что неосторожный прохожий рискует получить кирпичом по голове.
Приют отыскался на окраине, до него красивое, хоть и обветшавшее зелёное здание с колоннами занимал девичий пансион. С заднего двора доносился детский смех, мальчишеский голос произносил рифмованную считалку. Эле толкнула изукрашенную узорами чугунную калитку, за которую раньше воспитанницы не смели ступить без сопровождения классной дамы, и вошла. Пересекла двор с опустевшими клумбами. В холле царил мягкий сумрак, пожилая женщина в синем халате мыла пол. Она и указала Эле кабинет директора. Девушке казалось, что её сердце сейчас проломит рёбра, разорвёт рубашку и форменную куртку и выпрыгнет из груди. Хельке едва исполнилось три года, когда старшей сестре пришлось уйти на войну. Узнает ли? Беспокоясь об этом, Эле, разговаривая с директрисой приюта, постоянно косилась на своё отражение в висящем в кабинете зеркале. Худая, с обветренным загорелым лицом, в выгоревшей пехотной форме и с едва отросшими медно-русыми волосами, она казалась себе совсем не похожей на девчонку с фотографии, которую мама держала у зеркала. У той девчонки была яркая улыбка, ямочки на щеках и толстые косы. Девушка в зеркале выглядела бледней чёрно-белого снимка.
Директрису приют словно унаследовал от пансиона: красивая дама в сером скромном платье и с безупречным узлом чёрных волос заставила Эле выложить на стол все документы, от паспорта до солдатской книжки и свидетельства о демобилизации, написать заявление о том, что Элеонора Хассет желает взять на воспитание родную сестру Хелу Хассет, и подтвердить, что она обладает при этом жильём и доходом. С последним вышла заминка.
- Я собираюсь работать на отцовском кордоне, - сказала Эле. - Я знаю, туда никого не назначили. И наш дом там стоит.
Эле едва не рассмеялась ей в лицо. Она выросла на кордоне и знала отцовский участок, отец с детства учил её читать звериные следы, разбираться в болезнях деревьев. Про Даррена Хассета говорили, что лес его сам вырастил, сам слепил из зеленоватого полумрака чащоб, наделил способностью безошибочно чуять браконьеров и понимать, в какую сторону двинется неумолимый лесной пожар жарким летом. Эле знала, что это не так. Отец просто хорошо делал своё дело. Из дальних чащоб приходили совсем другие существа.
- Вам понадобится справка о том, что вы будете там работать, - директриса была неумолима. - Я вас прекрасно понимаю, но и вы меня поймите: я не могу отдать ребёнка кому попало. Если вы не готовы сейчас обеспечить Хелу всем необходимым, она может пожить в приюте.
Эле поняла, что начинает уважать эту женщину.
- Будет. - Она отчаянно тряхнула головой. "Пусть только попробуют заартачиться, - пронеслось в голове. - В окопах три года гнила и выжила, а для кордона, думают, плоха буду? Чёрта с два. Куда они денутся, при такой нехватке мужиков".
- Хорошо, - директриса поднялась с места, - пойдёмте.
- Куда?
- К Хеле. - На лице женщины впервые появилась улыбка. - Я не могу отпустить её с вами прямо сейчас, но вы должны увидеться.
Если бы Эле знала куда идти, бросилась бы бегом.
На заднем дворе играли дети. Пинали старенький тряпичный мяч, размахивали прутиками, будто саблями, младшие лепили куличики, сидя на куче песка. Игрушек было мало, почти все самодельные. Девочки собирали пыль подолами серых мешковатых платьев, мальчики в штанах и куртках из такой же ткани походили на маленьких солдатиков.
- Хела! - позвала директриса. - Хела, к тебе пришли.
От стайки прыгающих через верёвку девчонок отделилась одна, с медно-русыми косичками, и пошла через двор медленным шагом ребёнка, оторванного от интересной игры.
И, пока она шла, Эле забывала дышать, понимая, что, если сейчас бросится навстречу, то попросту упадёт. И, конечно, не выдержала. Рывком преодолела разделяющие их несколько шагов, рухнула на колени, сгребла Хелу в объятия, с ужасом ощущая, что сестра выкручивается из её рук, как непослушный котёнок.
- Хелька, - Эле остранилась, заглядывая сестрёнке в лицо, в глаза, такие же зелёные, как у отца и у неё самой, - это же я. Не узнаёшь, маленькая?
Неужели война изменила её так страшно, что в двадцать два она уже непохожа на себя?
- Хелька... Хелька, помнишь как мама пела за работой? А рябину у нашего окна? Я тебе ещё по осени бусы из неё делала. А папины сказки про Осеннего короля, Хеля?
Хелька молчала.
- Осенний король поворачивает колесо года к зиме и холоду, он ведёт Охоту через наши сны. Ты помнишь?
И если ей кого и просить о том, чтобы в памяти младшей сестры пробудилось хоть что-нибудь, то только его. Не Пресветлую же деву. Пресветлая дева таким как Эле не помощница.
- Сестрёнка? - тихо спросила Хелька. - Ты ведь с войны?
- Да, - выдохнула Эле. - Я вернулась, маленькая.
Отвыкшая от объятий Хела неловко уткнулась ей в плечо.
- Мама умерла.
- Я знаю, маленькая, знаю. Мы с тобой вдвоём остались.
- Эле, а ты не умрёшь?
- Нет. Меня за три года убить не смогли, я теперь жить буду, пока не надоест.
Эле разрешили заночевать в приюте в пустующей комнате кого-то из воспитательниц. Половина ночи прошла в разговорах с улизнувшей из общей спальни сестрой (Эле наконец-то вспомнила о лежащей в вещмешке кукле), а половина следующего дня в боданиях с лесным управлением. У отца было специальное образование, полученное в академии, у Эле - только деревенская школа, и начальник управления не горел желанием брать её на работу. Эле продолжала упирать на то, что участок она знает лучше любого лесника с дипломом, а экзамен сдаст хоть через две недели, подготовившись по отцовским учебникам. Она чуяла слабину, понимала, что лесников осталось мало, знала, что нужно только нажать, чтобы усталый и злой на первый взгляд человек согласился. И у неё получилось. Из управления Эле вышла с временным разрешением на работу и прохождение экзамена, а ещё со справкой, позволяющей забрать Хельку из приюта. Однако на кордон она поначалу отправилась одна. Не хотелось пугать сестру тем, во что, скорее всего, превратилось их жилище.
Широкая тропа стала уже почти вдвое. Сам дом тонул в разросшемся орешнике, зелёные ветви застилали окна, особенно пышный куст вырос у крыльца. Эле раздражённо сплюнула в густую траву, разыскала в разваливающемся сарае старую лопату и принялась срубать упругие молодые ветви. Там, где не справлялась лопата, в ход шёл тяжёлый армейский нож. Наконец девушка смогла подняться по провалившимся ступенькам к двери. Тяжёлый замок заупрямился было, но подчинился выданному в управлении ключу, и Эле, помедлив, шагнула в полутёмный дом.
Внутри пахло пылью и затхлостью. Сразу же захотелось растопить печку, натаскать и нагреть воды и оттереть до блеска деревянные половицы, стёкла и подоконники, как при родителях. Кто-то из служащих управления здесь появлялся, проверял замки и запоры на окнах, но нечасто, раз или два в год. Да, какое там печь растопить - Эле мимоходом сунула нос в давным-давно выстывшее печное нутро: старая зола не выметена, дымоход точно надо чистить, саму печку белить.
За печкой, делившей большое помещение на две части, пряталась родительская комната с довольно широкой кроватью, отцовской конторкой, теперь пустой - все его отчёты и записи забрали в управление, и парой сундуков для одежды. У них дома всегда причудливо смешивалось деревенское и городское, горшки и ухват у печи - и самодельная полка с немногочисленными книгами возле конторки, мамины простые платья - и её привычка по-городскому, тяжёлыми металлическими гребнями убирать волосы. Маленькое зеркало в тяжёлой раме, висящее в простенке между двумя окошками - её. И потемневшая деревянная шкатулка с украшениями на маленькой полке - тоже. Эле бездумно, словно всё происходило не с ней, сняла со шкатулки крышку. Надо же, наверное, рассохлась - когда-то тугая была, тяжело открывалась. Внутри тускло блеснуло потемневшее недорогое серебро: цепочки, браслет из угловатых звеньев, круглый стершийся медальон с неразличимым узором, внутри которого пряталась маленькая свадебная фотография, обручальное кольцо.
Удивительно, что никто не поживился, пока суетились с похоронами. Эле вдруг уткнулась лбом в пыльную стену и заревела. Вроде бы оплакала родителей давно, но сейчас опустевший сырой дом убил последнюю хрупкую надежду на то, что люди, приславшие похоронку на отца и написавшие ей о смерти матери, просто ошиблись.
Жёстким рукавом куртки Эле вытерла лицо. Ещё раз осмотрелась. Тронула детскую кровать, в которой когда-то спала сама и которую потом унаследовала Хелька. Надо отдать кому-нибудь, у кого дети. А вот здесь, в углу, за занавеской, которой теперь нет, было её место, застеленный большой сундук, в котором летом хранили зимние вещи. Задёрнешь штору - и у тебя маленький домик. Глазам вновь стало горячо, но Эле не дала себе разреветься. Сняла с полки столько книг, сколько могла унести, вытащила во двор и разложила на завалинке под ярким солнцем, чтобы избавиться от всепроникающей сырости. Заодно окинула беглым взглядом крышу: надо будет перекрыть, осень скоро, дождями зальёт. И схватилась за работу молча и отчаянно, будто в горло кому вцепилась. Выносила на просушку одежду, подушки и одеяла, избавлялась от тряпок, которым уже не помогли бы ни солнце, ни стирка, настежь распахнула окна, впустив ветер, разыскала в сарае несколько досок и тронутые ржавчиной инструменты и подновила крыльцо. К вечеру дом уже больше походил на жильё, чем на избушку болотных духов. Остановилась Эле только тогда, когда красноватое солнце зацепилось краешком за тёмные верхушки леса. И вспомнила, что есть ещё одно дело, которое она весь день откладывала на потом.
Босиком, в штанах и нижней рубахе, Эле вышла из дома. В сумерках уже ощущалось дыхание осени, крадущее зелень листвы и свежесть трав. По тропинке, оскальзываясь на влажной земле, девушка спустилась к ручью, тихо шепчущему что-то склонившимся над водой папоротникам. Опустилась на колени, зачерпнула ледяной воды и выплеснула в лицо, в незакрытые глаза.
- Дай мне увидеть.
Только холодные капли на ресницах дрожат да ноги на мокрой земле зябнут. Значит, и не было ничего. Примерещилось в пляске пламени на исходе лета, привиделось в зеркале в гадальную ночь.
- Я уж думал - не позовёшь, - прошелестело над ухом шёпотом ветра в листве.
- Я думала, больше не верю.
- Ты всегда верила, - тёплым ветром скользнуло по коже, прогоняя вечерний холод. - Всегда. Иначе я бы тебя не нашёл. Обернись.
Эле обернулась. Светлые, как первый голубоватый лёд на озере, глаза смотрели на неё сквозь прорези маски из алых осенних листьев. Белым золотом блеснули рассыпавшиеся по плечам и тёмному плащу волосы.