Кузьмин Евгений : другие произведения.

Круг обережный

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   "Круг обережный"
  
   Эпилог
  
   - Левея! Левея! Руки те отломать, едрен батон!
   Рабочие поспешают. Как же не поспешать, ведь солнышко вот-вот скатится за темные деревья на горизонте. Мигнет в куполах желтой краской и скатится. И день с собой заберет, точно мужа усталого, на работе припозднившегося. А сколько еще нужно успеть! Вон раствор на высоте стынет, еще бы ему не стынуть - осень-то поздняя. К вечеру морозит. Ей-то без разницы что морозить - раствор там, или мастерки в руках вместе с руками. А жалко раствора - много осталось, не успел отчего-то кончиться. Странно так, думают рабочие, раньше тютелька в тютельку сходилось, до последнего цементного шлепка совпадало, а тут по половине бадейки возле каждого мерзнет. Казенный он, правда, чего его жалеть-то, а вот жалко, хоть режь!
   И совсем наоборот с кирпичами. Не хватает сволочей, едрен батон, вот не хватает и все тут. Подмастерья сачкуют что ли, не понять. Да нет, вроде нормально подносят, как и всегда, да вот отчего-то махом уходят кирпичи в стену, даже колотые уходят, хотя нечасто так бывает. Подмастерья кривят губы, матернуться хотят, а нельзя. И убегают молча за новыми. Никакого продыху им сегодня, жалеют их рабочие.
   Жалко-то их жалко, а дышат, паразиты, первачком вчерашним, за день так и не выветрившимся. Иной рабочий, если с утреца голова тяжелая, рассольчику хряпнет, минут пять пройдет, и уже не скажешь, что гудел вчера полночи. И легко рабочему, никакой тяжести. С нею и запашок уходит. Рассольчик, он такой, целебный. Да откуда о нем салагам знать? И женам ихним неоткуда. Жены у них нынче деловые, по университетам все, да по командировкам прыгают. Нет бы дома сидеть, мужиков ждать, а они накупят компьюньтеров, скособенются-отклячутся за столом и давай в кнопки тыкать, будто толк от этого какой есть. И умнее уж они давно своих мужиков-то, только непонятный ум этот, чужой какой-то. Спросишь салагу про супружницу, мол, как живете, когда потомство плодить начнете. А салага тушуется, плечами жмет, бубнит что-то. Некогда, говорит, надо, говорит, в жизни устояться. Квартиру надо, говорит, машину импортную, компьюньтер новый тоже надо. Не он это говорит, а она, не салага. И откуда только что берется... И не учит их жизнь, этих молодых. Давеча же - никаких компьюньтеров. Свету не было, воды не было, от голоду пухли, крошки с пола в рот пихали. А дали свет, пустили воду, вернулось все на своя, и снова компьюньтеры... На то она и молодежь, наверное, чтобы жалеть ее. Всегда она несуразная какая-то, неустроенная, ну как не жалеть... Они ведь видят, что жалеют их, а раз видят, значит понимают многое, а понимают, значит исправляются...
   А споро, однако ж, все выходит-то! Руки, хоть и натружены за день, дело знают, сами уже хватают кирпич, в стену кладут. Лишний раз мастерком цемент не кидаешь - знают руки, сколько раствору черпать. Может оттого и не хватает кирпичей? Может оттого и раствор экономится? Складно все потому что, как надо, улыбаются рабочие, всегда бы так! А что до молодежи... Так ведь отживаем свой век, старики, уступать надоть место молодым. Хоть и с их проклятущими компьюньтерами. Внук-то вчера вечером пиликал на нем до опупения, пока спать не прогнали. А глазенки блестели, нравится чертенку эта техника. Ну и слава Богу, что нравится...
   Внизу, у подножия тоже спешка. Люди торопятся домой. Они устали. Не меньше рабочих трудились сегодня. Но торопятся, вкладывают в это последние силы... Дома семья, теплый уют, свое... И что удивительно - не раздражаются они, когда приходится остановиться, повстречав знакомого. Останавливаются, приветливо кивают друг другу, жмут руки, разговаривают. Люди постарше могут опустить на землю сумки, чтобы руки немного отдохнули во время разговора. Выглядит, словно человеку есть что сказать, есть о чем поулыбаться. И ведь есть... Всегда есть. Помоложе сумки просто перехватят поудобнее. На то они и помоложе. Они не обременяют их, не тянут. Что сумки, если знакомый тебе улыбается. А ты ему улыбаешься. А потом расходитесь. И нет злости на знакомого, хоть и отвлек он. Ведь на пять минут пораньше мог дома оказаться. Если у кого и возникают такие мысли, то тут же пропадают - эти пять минут прощают пять месяцев злобы и остервенения. Встрепенут крепко забытое, улыбку вызовут, и снова можно поздороваться.
   Высокий молодой человек сбавляет шаг у церкви. Он щелкает зажигалкой, закуривает сигарету, выдыхает сизый дымок, бросает ее в урну. Потом поднимает голову, щурится - купола еще блестят на солнце - смотрит на рабочих. Улыбнется, погрозит им пальцем, дохнет, согревая перебинтованный мизинец, зябко сунет руки в куртку, зашагает дальше. Купола проводят его по дороге яркими солнечными бликами.
  
  
  
  
  
   Часть первая
   Стена
  

0x01 graphic

  

30:5. Из общества изгоняют их, кричат на них, как на воров,

30:6. чтобы жили они в рытвинах потоков, в ущельях земли и утесов.

30:7. Ревут между кустами, жмутся под терном.

30:8. Люди отверженные, люди без имени, отребье земли!

Книга Иова.

  
   У кирпичной стены, среди жухлой поросли придорожных сорняков и векового мусора, время втоптало в землю старенькую школьную тетрадку. На уцелевшем кусочке обложки расплывалась чернильная надпись, старательно выведенная детской рукой: "Дима Зорин. Дневник". Когда о стену разбивались редкие порывы ветра, обложка трепетала и, прибившись к земле, открывала целый абзац описания одного дня неизвестного мальчика Димы:
   "20 сентября. Сегодня я с Пашкой и Андресом бегал к воротам. Мама не хотела отпускать. Она сказала, что дождик, и что я заболею. Я успел убежать, когда она стирала. Я хотел позвать Гельку, а Пашка сказал, что она плачет. Мы бежали наперегонки, я победил. Андрес упал в лужу и запачкался. Мы смеялись над ним. Андрес не заплакал. Он не плачет. Он не пошел домой. У солдата был автомат. Пашка сказал, что "калашников". Солдат заругался на нас, а мы не убежали. Там был танк. Мы стали смотреть на танк. Солдат курил сигарету. Потом пришли еще два солдата. У них тоже были "калашниковы". Нам махнул рукой солдат с танка. Солдат, который курил, ударил Андреса ногой через ворота. Он упал на землю. У него была кровь. Он не плакал. Я помог ему встать. Андрес подпрыгнул к воротам и плюнул в солдата. Солдат заругался. Мы убежали и спрятались. Другие два солдата открыли ворота и толкнули солдата. Он ругался. Солдаты закрыли ворота. Солдат сел на землю и стал плакать. Мы убежали..."
  
   * * *
  
   Серега Меркулов с тоской смотрел на приближающиеся тучи. Осенью дождь всегда грязный. На окраине города, где земля в кашу изрыта работами и учениями, в дождь она и вовсе становится хлюпким глинистым месивом, в которую дождь набавляет своей грязи еще больше. Если вечером с пересменком не подъедет грузовик - трубец, остановится, гад, километрах в трех от забора - шлепай пешком по дерьму черт знает сколько. Да еще молодняк ждать, стемнеет совсем, и сапоги точно наполнятся холодной жижей, штаны загадятся, стирай потом. И еще час с лихером трястись в крытом кузове-вонючке, пока по нему снаружи не долбанут кулаком - "приехали". Ничего. Зато потом - ужин. А после отбоя, Валентина, дочка поварихи. Это хорошо.
   Серега привалился плечом к забору. Монументально вбитые в землю бетонные плиты, усиленные кирпичом, уходили на добрых семь метров в небо. Умеют же, когда надо, думал он. А вот о дороге не помыслили. Здесь "надо" не фурычит. Для простых солдат - "не надо", на то и солдаты. Сергей досадливо покачал головой. Ничего - еще два месяца. А там на волю - к бабам. Заждались они. И он заждался.
   Из-за ворот закричали мальчишки. Они частенько прибегали поглазеть на солдатскую форму и автоматы. Сегодня, видно, почуяли, что начальству приспичило устроить танковые заезды, вот и вопят от радости. Серега раньше сильно гонял пацанят, потом вроде как привык. Смотрят и смотрят. А иногда, те, что постарше да посмекалистее, таскали к воротам сигареты. Приказ запрещал брать у "закрытых" какие-либо вещи и вообще вступать с ними в любой контакт, однако курить хотелось всегда, а в части добыть курево было сложно - "секретка" все-таки, к людям не сбегаешь. Доставкой же мелочи со складов снабжения начальство себя напрягать желало очень нечасто, а если и напрягало - гадость из пайки курить мог только распоследний синяк. Но Серега, выкурив с махоркой свою копию приказа, от сигарет, к тому же на халяву, понятное дело, не отказывался. Кидал сквозь сетку "рабица" несколько припасенных пустых гильз от "калаша" и, тщательно протерев мокрой травой пачку "далласа" или, если пацаны попадались понимающие, "честера", обхватывал пачку через новую порцию травы, распечатывал, немного прогревал зажигалкой и только после этого доставал сигарету. Приказ, конечно, хорошо пошел с деревенским табачком, но расслабляться до глупости - глупо, хрен поймет этих "закрытых" с ихней секретной заразой. В начале караульной службы у забора Серегу брала нервная дрожь - как же не дрожать, ведь толпа бешеных горожан запросто может снести хлипкие ворота с небрежно натянутой сеткой. Понял потом, не снесут - силенок не хватит. Солдат с автоматом наготове, два часовых на вышках, в десяти метрах от ворот каждая, приказ "стрелять на поражение", память о смельчаке, которого положил у ворот старший сержант в первый день... Сила, она такая - от духа зависит. Армия ломать дух умеет профессионально: у самих солдат пресловутой дедовщиной по обычаю, у гражданских - по приказу.
   Трое мальчишек повисли на воротах и уставились на "калаш". Лениво цыкнув на них, Серега закурил и вновь посмотрел на небо. Оно все хмурилось. Быть дождю, грустно подумал Серега. Щас как ливанет, никакие мысли об ужине и Вальке не помогут.
   Вдалеке по грязище прогремел своей колымагой Самсонов. Танкисты веселятся. Служить в карауле было невыносимо скучно, солдаты развлекались, как могли. Вот и сейчас, надыбав где-то левой соляры, Самсонов гусеницами танка рисовал что-то на земле, постоянно сверяясь с часовым - правильно ли. Надо будет потом слазить на вышку, посмотреть.
   - Все куришь? - спросил Гришин. Незаметно подошел сержант - умел он это.
   - Курю, не хочешь сам? - обернулся Серега, чертыхнувшись про себя. Запоздало постарался придать голосу небрежность - получилось плохо, Гришин наверняка понял, что струхнул Меркулов.
   - Кури, кури, - усмехнулся сержант, повернувшись к Вовану Дылганову. Дылганов не любил, когда лижут задницу старшим, поэтому презрительно сплюнул.
   Меркулову стало тошно. Повернувшись к воротам, он увидел ребятню, что прилипла к сетке и восторженно таращилась на танк Самсонова. Громко выругавшись, Меркулов сильно ударил ногой по лицу ближайшего. Мальчишка оторвался от "рабицы", пролетел метр и упал на спину.
   - Меркул, ты чего, озверел? Гляди, пацану все лицо разбил, придурок! - схватил Серегу за плечо Гришин.
   - Будут, выродки, правила знать, - огрызнулся Серега, сам уже не понимая чего он.
   Дылганов ничего не сказал. Он глядел на мальчишку, которому помогли подняться два других пацана. По лицу текла кровь, и он размазывал ее по лицу маленьким кулачком. Но не плакал.
   - Смелый парень, - тихо, будто сам себе, сказал Дылганов.
   Следующие три секунды убедили его в этом еще больше. Мальчишка словно кошка прыгнул к воротам и смачно харкнул прямо в лицо Меркулова. Дылганов и Гришин отшатнулись.
   - Тикаем! - закричал один из пацанов. Они умчались под матюки Меркулова.
   Серега выдернул из кармана платок и принялся утираться. При этом он шипел сквозь зубы и продолжал бормотать проклятия.
   До его ушей донесся щелчок. Сержант, положив руку на свой АКМ, холодно смотрел на Меркулова.
   - С-сержант, ты чо? - испуганно заикнулся Серега.
   Гришин молча кивнул Дылганову на ворота.
   - Парни, вы чего? Да это не страшно, вы чего? Вы чего? - причитал Серега, глядя, как Дылганов отпирает замок. Увидел, что часовой на вышке взял ситуацию под прицел винтовки с оптикой.
   - Оружие, - коротко приказал Гришин.
   Меркулов не пошевелился.
   - Оружие! - повторил Гришин, поведя автоматом.
   Меркулов потянулся к "калашу". Бросив меркуловский автомат на землю, Дылганов взял Серегу за шиворот и развернул к открытым воротам. Тот был послушен и вял как тряпичная кукла. Гришин коротко пнул в спину, и Серега оказался по ту сторону забора.
   - Запирай, - сказал Гришин и зашагал к будке охранника.
   Дылганов запер, проверил замок и, не глядя на поникшего Серегу, извлек из кармана желтый листочек бумаги и шариковую ручку. Нацарапав на нем букву "З", он бросил его на автомат Меркулова.
   Тут Серега очнулся.
   - Суки! Выпустите меня отсюда! Меня же эти твари сожрут здесь! Падлы! - вопил он, бросаясь на сетку.
   Замерев, он уставился на Дылганова как загнанный волк. "Ну давай, плюнь", - прочитал в глазах Вована.
   "Плюну, чтоб не одному подыхать!"
   Но вместе с Вованом Дылгановым на него глядел АКМ. И Меркулов не решился.
   Дылганов махнул рукой часовому и зашагал вслед за сержантом.
   Меркулов остался один у ворот. Один у семиметрового забора. Один на этой грязной окраине. Один в этом жутком городе. Один.
   Он сел прямо в грязь и зарыдал. Рыдал так, как никогда прежде. Он знал, что нет пути отсюда. И умирать придется именно здесь. А не сытым Серегой Меркуловым дома. Слезы ручьями текли из глаз бывшего солдата, начисто смывая из его будущей жизни дымящийся ужин и дочку поварихи Валентину.
  
   * * *
  
   - Левея! Левея! Руки те отломать, едрен батон!
   Олег заметил скользнувший из-под густых бровей смущенный взгляд крикуна и заулыбался. Вот уже с час он млел, наблюдая за рабочими, копошащимися на верхотуре под небесной синевой. Они поспешали, ловчили меж труб высоченных строительных лесов, цеплялись спецовкой за инструменты, сдержанно переругивались и косились то вниз - на зевак, то на сверкающие солнцем купола. Безобразное пятно старых кирпичей, обнажившихся после отвалившейся штукатурки, быстро затягивалось, словно рваная рана на молодом теле. Рабочие торопились. Споро орудуя мастерками, они старались закончить до темноты, чтобы поскорее спрыгнуть на землю и - домой. Шабашников наняли служители церкви - нужно было скорее залатать чудовищную прореху, не смогли бы своими силами; шабашники чего-то стыдились, перекуров не устраивали, не халтурили, потому и ладилось у них, как никогда ладилось. Олег увидел, как один рабочий в очередной раз бросил на доски инструмент и, почему-то прижимая правую руку локтем к груди, выпрямился. Его напарник зыркнул бровями, но ничего не сказал, отвел взгляд - рабочий принялся истово осенять себя крестами и кланяться куполам. Смолк и без того негромкий перемат, шабашники не смотрели на товарища, молча подталкивали друг друга, торопили, тихонько под молитву скребли стену, залечивали.
   И так хорошо у них выходило, так умело и правильно, что стало казаться - все могут шабашники, нет для них никаких труднот и препятствий. Вот только не все излечимо, как ни старайся, как ни крестись. Саврасов отвернулся от храма, щекотка удовольствия в затылке пропала - увидел, как сквозь новые слои штукатурки проступило лицо того самого бедняги, из-за которого церковь так торопилась замазать свой жестокий грех. Не замажут и не излечат - шабашники руками, а церковь молитвами не умеет оживлять людей... Лицо пропало со стены - смахнул шпателем рабочий. Олег вытер лоб ладонью и закурил. Пуская дым в небо, к куполам, он подумал, что и сегодня не войти в храм. Дверь наглухо заставлена стойками лесов, есть ли дверь сзади, он не знал, желающие попасть внутрь, немного постояв, уходили. А недавно откуда-то появился молодой священник в рясе, который, поглядев на рабочих, прикрепил листок бумаги, где, надо полагать, и говорилось, что сегодня вход в церковь Олегу закрыт. Что ж. Саврасов поднялся с лавочки, отряхнул брюки, хотел уйти, но призраки не разделяли его желание - перед дверью возник давешний усач и принялся креститься, совсем как тот рабочий. Повернулся к Олегу, отчего того пробила крупная дрожь, и зашевелились волосы на голове, подмигнул. Задрав голову к куполам, он раскинул руки, и со стены оторвался кусок новой штукатурки. Чуть спланировав, он острым краем ударил по голове мужчину и с хрустом рухнул перед храмом...
   - Едрен батон!
   Олег часто заморгал, прогоняя видение. Бычок жег пальцы, возвращая чувства.
   - Скажи мне! - прошептал он. - Ответь!
   Бог не ответил. Он, конечно, мог ответить, знал ведь ответы этот молчаливый Бог, но говорил с Олегом только однажды. А почему все так, почему нельзя ему в церковь, почему запрещено, не сказал.
   Когда-то давно, подростком, Олег и его друзья бегали к храму на Пасху. "Людей посмотреть, себя показать", повторяли они слова родителей. Бегали в первый раз, не было раньше в городе церкви - только в этом году построили; было щекочуще жутковато, потому и выпили "для смелости" портвейна. Много выпили, голова у Олега, алкоголя раньше не пробовавшего, тут же закружилась, в животе разлилось горячим, страх куда-то спрятался... И - припустили - далеко бежать - деревня от города неблизко. Вокруг церкви двигалась молодежь, пьяная и по-весеннему разодетая, те, что постарше и потрезвее тянулись в двери, откуда парило, и доносились гулкие мужские голоса. Ребята пристроилась за двумя мужчинами, что степенно проталкивались вперед. И вдруг оробели все разом, хмель в миг улетучился отчего-то. Тогда один из дружков подмигнул и показал темную бутылку. Отхлебнув, протянул ее Олегу. Тот увидел, что мужчины входят в церковь, и торопливо присосался к горлышку. Пиво еще не успело просочиться в желудок, а бутылку кто-то резко выдернул из руки.
   - Выходите отсюда! - один из мужчин держал одного из ребят за плечо, бутылку прятал в карман.
   - Ишь чего удумали! - заголосила какая-то старушка. - В храме!..
   - Выходите! - прошипел мужчина, с силой толкая Олега из церкви.
   Перед глазами заметались какие-то звездочки, улица превратилась в карусель, он слышал сдержанные голоса мужчин, успокаивающих старушку, взволнованный шепоток друзей, гудение толпы, колокольный перезвон, и его почему-то разобрал смех. Он стоял чуть поодаль людей и смеялся, не смеялся даже - ржал изо всех сил! Друзья, всерьез испугавшись за Олега, схватили его и потащили куда-то прочь. Отдышавшись, он сказал "отлить", и побежали искать место потемнее. У забора, на стену какой-то прицерквушной постройки мочились подростки, один смеялся, и старался забрызгать стену как можно больше...
   Саврасов, спрашивая Бога о причинах запрета, знал, что тот ответил бы. Обманывая себя - "а вдруг нет" - он продолжал спрашивать. Бог молчанием подтверждал догадки. Нельзя и все тут. Именно Олега ведь должна была убить та плита штукатурки. Олега, а не того бедолагу. Если бы не обрызгала тогда грязью машина, если бы он успел проскочить перед ней, если бы не стоял, громко матерясь вслед "мерину", если бы не было этого "мерина"...
   - Ответь! Что это значит?
   - Саврас! - услышал он знакомый прокуренный голос.
   К церкви приближались знакомые наркоши. Сейчас денег попросят на дозу... А то и предложат... Олег вжал голову в плечи и потрусил по улице, прочь от храма и дружков из прошлого.
   - Саврас! Ты чо, Саврас! - неслось вслед.
   Скорее отсюда, никаких больше саврасов, где-то тут вроде подъезд проходной. Олег наугад принялся нажимать кнопки кодового замка, перед глазами стояла сизая от курева ухмыляющаяся морда, пальцы торопились, путались, но скоро замок щелкнул. Он выскочил с другой стороны дома, прислонился к стене. Саврас. Да, все же было дело.
   Дело было еще до того, как он начал приходить к церкви. Тогда еще легко можно было выехать в область, устроить прошвыр по деревням, набрать котомочку-другую. А потом развалиться на какой-нибудь полянке, задуть и поторчать всласть. А потом разложить из пакетов хавчик и утолить вызванный дурью голод. А потом проглотить пару таблеточек, запить сладкой водой, дождаться, поглючить подольше... А потом... Потом плестись по темной улице домой и ждать громового участковского "Саврасов! Опять под кайфом", радоваться, когда захлопнется дверь в квартиру, что не попалили, что пронесло. Потом на ночь употребить еще, потому что бессонница, провалиться в полузабытье, а потом - завтра. Когда накрыли колпаком милицейских проверок область, наркоманам стало тяжело. Доктора, что варили в домашних условиях, ломили цены, не боясь никакого Бога, траву выкуривали еще до того, как она прорастала, менты совсем озверели, тяжело, в общем. И тогда наркомания зачастила к Олегу. Пронюхали откуда-то, что у него - запасец. Как - непонятно, Олег язык даже в самых сильных приходах не распускал. Поняли, наверное, немудрено понять.
   Когда Олег приехал в город с наследством, первым делом он занялся покупкой жилья. Агентство недвижимости в городе было одно, там сидел сморщенный жизнью усатый хорек-директор, который тут же зашевелил усами, соображая как обдурить молодого деревенского парня с кучей денег. Олег увидел это и, не дослушав про манну небесную, что вот-вот должна была свалиться к его ногам, молча ушел. На улице, разглядывая ядовито-желтую вывеску-название агентства, он увидел военного стоящего поодаль, который курил и тоже глядел на вывеску. Олег подумал, что выражение лица военного сродни его собственному, и они познакомились. Оказалось военный продает квартиру, где долгое время жил его сын. "Образ жизни у него был неправильный", - сказал полковник, пояснив скоропостижную смерть отпрыска, и насторожился. Олег пропустил это мимо ушей - покойники его не пугали, они поговорили еще, остановились на государственном нотариусе, и через неделю Олег въехал в квартиру. Отец не стал забирать вещи сына, что было кстати - Олег не мог позволить себе обставить приобретенную квартиру как хотел, да и мебель была очень хорошей, почти новой, наверное, покойный был бережлив, несмотря на "образ жизни". В том, что бывший хозяин был бережлив, Олег вскоре убедился еще больше. Как-то валяясь на шикарном диване, устав от поисков работы, Олег нащупал под спинкой что-то твердое и угловатое. Угловатым оказался маленький ящик-сундучок, блестящий медью, который, поупрямившись, все же не устоял перед гвоздем-соткой и тяжелым молотком. Олег всегда любил компьютеры, считался в университете лучшим программистом, лихо освоил программирование для интернета, где часто зависал целыми сутками, чем приводил в тихий ужас отца, оплачивающего телефонные счета из своей зарплаты оператора машинного доения на ферме. Но даже в интернете он не натыкался на такое собрание наркотиков в одном месте. Только позже он узнал, как называются эти снадобья в виде порошков, таблеток, ампул, трав, капсулок... "Выкину завтра", решил он и завалился спать. Назавтра была суббота. И, как водится, к вечеру заболел зуб. Да так, что Олег глухо мыча, уже нацеливался на плоскогубцы, что отыскались рядом с молотком. Анальгина не оказалось, аптека колдовским образом была закрыта навсегда, потому что - на ремонт, соседки, преимущественно бабульки, дверь не открывали сразу после пяти вечера никому, даже собесу, потому что "ходют тут всякие"... Олег покосился на сундучок под столом и побрел к книжному шкафу, где отыскал медицинскую энциклопедию... Запив водой из-под крана сразу две капсулки "трамала", Олег лег на пол и уставился в потолок. "Трамал", вспоминал он энциклопедию, это сильное обезболивающее, которое дают раковым больным и солдатам, попавшим под радиационное излучение. Боли сжираемые раком люди и облученные солдаты, надо полагать, испытывали ужасные, Олег смотрел про это несколько фильмов, но на фоне его боли, киношный вымысел казался вымыслом еще больше. А зуб тем временем утихал. И скоро Олег, скорее удивленный, чем обрадованный такому быстрому эффекту, поклацал зубами для верности, и окончательно убедился в целительной силе капсулок из волшебного сундучка с крышкой медного отлива...
   Он не выбросил сундучок ни завтра, когда зуб окончательно успокоился, ни послезавтра... Ни через год...
   Голод давал о себе знать, но слесарем или курьером быть не хотелось, да и работодатели в городке, где слухи разносятся моментально, не хотели связываться с наркоманом. Потому Олег и подался в хакеры. Компьютерные программы стоят денег, но не все хотят их платить... Олег, не особо страдая моральными угрызениями, скоро нашел через интернет несколько постоянных заказчиков, которых никогда не видел и даже не представлял, где они находятся. Заказчиков, похоже, это также мало интересовало, их интересовал результат - бухгалтерские системы, компьютерные игрушки, серьезные издательские приложения, программы дизайна, над которыми колдовал Олег, а потом отсылал хитрым способом обратно - послушные, взломанные, практически бесплатные. Программы тоннами оказывались на пиратских рынках, где за сущие копейки можно было приобрести дорогостоящий комплекс любому желающему, не желающему платить десятки тысяч долларов. Заказчики торопили постоянно, приходилось вкалывать круглыми сутками, наркотики снимали напряжение, но Олег начинал чувствовать, что программирование дается все труднее... Мысли разбегались, сконцентрироваться не получалось, заказчики торопили... Но они и платили...
   Как-то, откайфовав в компании нариков, Олег вышел на балкон покурить. На улицу вместе с сигаретным дымом вылетала гремящая и некрасивая музыка, гоготанье и визг дружков. Олег поморщился - завтра бабки снова проходу не дадут, всей лавочной компанией набросятся и будут грозить участковым. Не пойду никуда, решил Олег. Он посмотрел вниз с пятого этажа и вдруг содрогнулся от стрелой пронзившей голову мысли - прыгнуть... Перевалиться через перила и чтоб головой обо что-нибудь твердое, хотя бы вон об ту крышку канализационного люка - если хорошо оттолкнуться, можно и попасть... И нет больше рож, бессонницы и интернета...
   Не прыгнул Саврасов Олег, не перевалился через перила, не попал головой на крышку. Все осталось на своих местах. Так надо, наверное...
   Он вернулся в квартиру, выгнал всех взашей и выкинул за шиворот совсем невменяемых. Придав хорошее ускорение пинком последнему, он заметил приоткрытую соседскую дверь и морщинистый нос бдящей старушки. Нос и старушка настороженно улыбались, не понимая... Олег захлопнул дверь и твердо решил покончить с сундучком.
   "Завтра", - решил он и завалился на диван. Спал он в ту ночь как младенец.
   Ранним утром Олег вытряхнул остатки содержимого сундучка, высыпал все наркотики в полиэтиленовый пакет и залил водой. Глядя, как вода смешивает зелья в буроватую грязь, Олег сидел на краю ванной и думал, что делать дальше. Заказчикам он уже сочинил письмо, в котором интеллигентно извинился и послал на все буквы русской раскладки клавиатуры. Поругаются маленько, да ничего, нету что ли больше таких же умельцев на просторах родного интернета. Денег оставалось всего ничего, холодильник опустошила вчерашняя забалдевшая саранча, оставила лишь ненужную бутылку водки. Как-то нужно было начинать карабкаться на стену праведной жизни. Конечно, можно кататься каждый день в областной центр - там выбора работы поболее. Олег слышал, что находились счастливчики, которые, срубив хорошую копейку, оставались там в своей собственной квартире, а то и доме, в элитных частях города. Час туда, час обратно, приезжать поздно вечером, конечно, придется, ну а чего ж? И поезжу, сказал Олег своему отражению в зеркале. Парень в зеркале с бледным лицом и мешками под глазами вздохнул, соглашаясь. Улыбнувшись ему, Олег плюхнул пакет с кашей наркоты в мусорный пакет, набросил на плечи куртку и спустился на улицу. Весна вовсю журчала ручьями, припекало, воронье радостно каркало, собаки шалели и носились друг за другом, коты, устав от марта, грелись и жмурились. Хорошо! Олег по-новому огляделся, подпрыгнул, стряхивая остатки прошлого образа жизни, и зашагал, помахивая пакетом, к мусорным бачкам. Там он бросил его к другому мусору, закурил. Ближе к вечеру приедет "мусорка", опрокинет бачок в кузов и уедет. Увезет.
   - Ха-ха! - крикнул Олег в небо. Небо понимающе бросило в лицо Олегу яркий лучик, отчего захотелось чихнуть.
   Чих не получился. Олег забыл о нем, заметив что-то между бачками. Что-то небольшое, с медным отливом...
   Олег отвернулся, выбросил бычок в сторону, хотел, было поскорее уйти, но рядом кто-то зашуршал. Он покосился. Старичок-бомж копался в мусоре поодаль, но видимо улова не было - машина меньше часа назад опустошила баки, вкусное появится только поздним вечером, поэтому он, не особо опасаясь Олега, явно присматривался к его пакету. Или к медному отливу. Ну и пусть - его проблемы же, перед смертью чего старому не покайфовать с сундучком, подумал Олег и, отодвинув плечом бачок, схватил, не глядя, прижал к груди. На бородатом лице бомжа ничего нельзя было увидеть, он только поглядел на находку Олега и продолжил деловито копаться.
   - Пошел отсюда! - вдруг рявкнул Олег. - Пошел! Мое!
   Бомжик, не глядя больше на него, покорно двинулся от бачков, припадая на одну ногу; чего же он без палки-то ходит, почему-то подумал Олег, прижимая руки и добычу крепче к груди. Он понял уже, что это не сундучок - что-то плоское, но тяжелое. Плоской оказалось доска полметра на полметра, перевернув ее, Олег понял, почему на ней поблескивала медь.
   Икона.
   Сразу отпустило, голод отхлынул, мысли о надвигающейся ломке спрятались в темноте, Олег даже поискал глазами несправедливо обруганного старичка - ну конечно же он не отнял бы у Олега сундучок, оказавшийся и не сундучком никаким вовсе... Уковылял уже...
   С иконы на Олега глянуло строго и напряженно. Лик был скрыт слоем времени, выделялись только глаза, в которые Олег смотрел, оцепенев. Держа на вытянутых руках, не чувствуя, как впивается в палец острый цветок оклада, Олег не замечал прохожих, удивленных странной картиной - местный наркоман с иконой в руках... И еще - словно молится. Олег только потом понял, что губы его шевелились, но о чем шептали, не вспомнил.
   Глаза с иконы не смотрели прямо, хотелось чуть двинуть головой, чтобы попасть под их свет, не получалось - лик словно нарочно отводил взгляд еще больше.
   - Прости меня, - услышал Олег чужую, незнакомую фразу и испугался - прости, отец...
   Оглянулся - никого, его это были слова, Олега, никогда он не смотрел в небо, не умел, не хотел, Библию никогда даже не видел, а вот - замолился...
   Прижав икону к груди, он побежал к подъезду. Взлетев на пятый этаж, он повозился с ключами, открыл дверь, но в квартиру не пошел, позвонил в соседскую дверь. Она приоткрылась, и появился знакомый нос с морщинами.
   Соседка не спросила ничего, только вопросительно уставилась, как показалось Олегу, именно на икону.
   - Извините, пожалуйста, - пробормотал он, поворачивая доску так, чтобы старушке было видно, - я вот тут...
   - Спас! Спас нерукотворный! - соседка подалась вглубь своей квартиры и закрестилась.
   Олег испуганно забормотал уже себе непонятное, замахал одной рукой, мол, не то вы подумали, не продавать я...
   - Я нашел ее, тут рядом... - вернул внятность голосу Олег, увидев, что соседка приблизилась к двери.
   - Нашел? - соседка все еще недоверчиво косилась то на икону, то на Олега.
   - Да... И лица не видать, подскажите, пожалуйста...
   Дверь неохотно открылась. В лицо дохнуло старушечьей коморкой, входить Олег не решился, да и соседка не собиралась его впускать - вышла на площадку. Он протянул икону.
   Соседка взяла ее с такой бережностью, с таким трепетом, что Олег, который за последнее время видел только один трепет - трепет рук наркоши, старающегося точнее отмерить дозу, даже опешил. И чуть было не убежал к себе в квартиру, икона бы осталась в добрых и правильных руках, а не в его, желтых от табака, граблях...
   Соседка не обращала внимания на дерганья странного соседа, водила рукой по окладу, всматривалась в лик... Она провела ладонью по книге, которую Спас держал в правой руке, прикоснулась к руке, что не была скрыта под медью, потрогала погнутый цветок вокруг головы, прищурилась, пытаясь разобрать буквы, выбитые внизу, потом подняла глаза на Олега.
   - Ты давеча своих дружков выгнал?
   Олег пожал плечами.
   - Насовсем выгнал?
   - Все к тому, - улыбнулся Олег.
   Лицо старушки смягчилось. Она по-другому посмотрела на Олега и вернула икону.
   - Где, говоришь, нашел?
   - Да тут, у мусорки, у бачков, лежала между ними... - его вдруг прострелило - икона! в мусоре!
   - Да кто же это.., - соседка даже снова попятилась.
   Они смотрели на Спаса и молчали. Олег никак не мог уместить в голове факт того, что икону выбросили, не просто положили на лавочку, не просто оставили где-то на видном месте - выбросили, избавились, причем так... не по-людски... Соседка, наверное, думала также.
   - Что мне с ней делать? Может быть, вы ее возьмете?
   - Что ты! - всплеснула руками соседка. - Что ты! Твоя она, Он тебе ее дал, что ты!
   - Мне? - тупо переспросил Олег.
   - Ты крещеный?
   Олег промолчал. Бабка его была ярой коммунисткой, эдакой кларой цеткин, жестоко сцеплялась с любым, кто в ее присутствии поминал Бога, сына, понятное дело, не крестила, и внука даже под страхом казни ни за что в церковь бы не повела.
   - Да, - сказал Олег, не глядя на икону.
   - Поставь ее у себя, - старушка кивнула на квартиру Олега, - сам поймешь, зачем она тебе.
   - Так я это... не умею... Это самое... говорить...
   - И не нужно, - улыбнулась она, - что тебе и Ему слова-то? Слова нынче - ничего... Только почистить ее, поремонтировать бы.
   Олег согласился. Икона смотрела на соседку и Олега, требовала именно этого.
   - Где же иконы ремонтируют? - почему-то мысль эта показалась нелепой, даже смешной.
   - Ты, Олег, в церковь сходи, там подскажут, а, может, и сами возьмутся.
   Не заметив, что старушка впервые назвала его по имени, откуда бы ей знать-то, Олег кивнул, двинулся было в квартиру, но, вспомнив, остановился.
   - А где у нас церковь?
   Соседка чуть качнула головой, укоряя.
   - На Добролюбова, в самом начале - увидишь, сынок, оно и понятно, что не знаешь - построили всего с десяточек лет назад ее, да и приезжий ты.
   Олег пробормотал что-то благодарное и поскорее отвернулся, чтобы соседка не увидела его лицо. Знать, что Олег уже бывал в церкви, только пьяным забыл все, кроме гадостного чувства сладкой мести храму, ей, наверное, было ни к чему. Не поняла бы, почему подростки могут быть такими...
   Назавтра откладывать поход на улицу Добролюбова Олег не стал, перекусил завалявшимся в углу холодильника полуфабрикатом и отправился.
   Несколько раз он натыкался на вчерашних гостей, сворачивал, ускорял шаг, однажды даже прикрылся завернутой в газету иконой. Дружки, впрочем, на него внимания не обращали - размышляли где раздобыть денег на дозу, у некоторых, видно, начиналось. Олег подумал, что сегодня вечером, максимум - завтра утром, у него тоже начнется... Ломку Олег только видел, самому не доводилось, по рассказам - штука пренеприятная. Выкручусь, отмахнулся он, ну покрутит, ну поломает, у меня зуб болел - хуже-то не будет. Все же нужно будет позвонить кой-куда, согласился с собой Олег, чтоб не помереть. Рассказали же, что один не вынес, сиганул из окна, все мозги на дереве оставил, что некстати (или кстати?) росло на пути.
   Улица Добролюбова брала свое начало от центральной и единственной площади города, которую попросту называли Центром. Начиналась она как раз церковью и уходила вглубь. Олег вспомнил, как кто-то рассказал ему, что упирается улица эта в кладбище. Сам Олег там не бывал, но сейчас, глядя на церковь и вдоль улицы, подумал, что ему хочется погулять среди могил, посидеть, там, наверное, тихо так...
   Олег остановился, пропуская пассажирский автобус, и задумался, глядя на дверь церкви на противоположной стороне улицы. А куда мне там? Не прогонят, наверное, чего меня прогонять, они должны вроде просвящать любого. Не прогонят, Олег поудобнее перехватил икону, посторонился - какой-то усатый мужик проскочил на красный свет, и вдруг резко загудел клаксон автомобиля.
   Весенняя грязь взметнулась из-под колес и окатила Олега с ног до головы, он даже отвернуться не успел. Попало даже в рот, чего уж говорить о брюках и куртке, хорошо, что икона в газете, успел подумать Олег. "Мерседес" гуднул еще раз и умчался, вслед Олег закричал что-то про слепых гомосексуалистов, а мужчина, что уже стоял у двери в храм засмеялся.
   "Козел", - мысленно обругал его Олег, разведя руки и разглядывая нанесенный одежде ущерб, - "еще и крестится..."
   Мужчина, хохотнув еще раз, повернулся к храму и принялся совершать свой ритуал, с размахом вскидывая и бросая руку вниз, кланяясь до самой земли, и вновь вскидывая голову.
   Из-под самого купола, как в тягучем постгаллюционном сне, со стены съехал большущий кусок штукатурки, тяжело шкрябнул по выступам и полетел вниз, к крестящемуся. В тот момент, когда кусок опускался на голову мужчине, Саврасову, оторопевшему от ужаса, показалось, что он не смотрит на кусок, не пытается отпрыгнуть, а пронзительно-насмешливо подмигивает Олегу.
   Хруст встряхнул всю улицу. Мужчина переломился в ногах и повалился на спину, в клубах скоро скрывшей его пыли от рассыпавшейся штукатурки. Пыль не успела рассеяться, а на мгновение замершая улица, заверещала - из глоток вырвался общий вопль и сбился в тягучие стенания...
   Олег не смог заставить себя броситься, как большинство прохожих, к телу на асфальте. Он стоял, по-прежнему разведя руки в стороны, перед глазами плыла, искажаясь то в веселую насмешку, то в гримасу боли улыбка мужика. Наваждение не уходило до тех пор, пока не упали последние частички штукатурки, как последние капли крови с засыхающей раны на теле церкви. Тут же заболела голова, да так, что зашумело в ушах, подступила ломка, после резкого выброса адреналина в кровь, Олега затошнило, и он упал на лавочку автобусной остановки, что по счастью оказалась за спиной. Никто на него внимания не обращал, никто не задался вопросом - почему молодой парень со свертком под мышкой кашляет и выгибается дугой, изрыгает из себя колючую боль - куча народу одновременно крестилась и голосила, окружив тело убитого.
   Олег не видел, как появились священники, как они просили всех разойтись, как приехала карета скорой помощи, как священники погрузили туда тело, как долго еще стояли люди, смотрели на храм, осуждающе крестились, плакали...
   Очнувшись дома, Олег забрался в холодную ванну, сунул голову под струю воды... Вода билась холодом в затылок, а Олегу казалось, что это сотни кусочков штукатурки с той церкви пытаются проломить ему череп, пригвоздить ко дну ванны, засыпать всего...
   Потом он ползал по полу, свозя ковер и царапая его, не чувствуя как в кровь стираются пальцы, грыз ножку стола, болью в зубах пытаясь перебить раздирающий жар в теле, бился головой о стену, не обращая внимания, как застучали соседи снизу чем-то тяжелым по батарее... В мозг, вместе со жгучим холодом, рвущим на части череп, врывались страшные картины... Какой-то большой холм, что-то грохочущее вдалеке, по вискам било острое, похожее на клюв, карканье, которое уносилось из ушей, выдирало новые волны боли, заставляло вновь кататься по линолеуму и биться о стену, биться, биться, биться... Закричал кто-то не по-русски, он от страха закутался в одеяло, задрожал, прижал ладони к лицу, почувствовал соленое на губах, скатился с дивана на пол, засучил ногами, подняться не получалось - пики боли и страха резали своими лезвиями руки, подбирались к горлу... Он протяжно завыл, уткнувшись головой в подушку, подушка оттолкнула его, превратившись в изувеченную голову мужика, которая хохотала щербатым ртом и подмигивала. Он чувствовал, как изо рта слюна пополам с грязным снегом текла кровяной струйкой, пачкала голову, проламывала ее, глазницы вваливались, а рот все скалился...
   Он дополз до холодильника, долго пытался подцепить дверь ногтями, пачкая белизну красным, открыл, свалил бутылку водки на пол, зубами вцепился в крышку, скрутил ее... Помереть не боялся, пусть нельзя пить водку в таком состоянии, сердце не выдержит, точно не выдержит, лучше уж помереть...
   - Не пей! - вдруг отчетливо сказало в ушах. - Дурень, не пей! Деньги возьми, сходи, купи поесть.
   - А? - Олег возился с бутылкой, водка капала на пораненные пальцы, жгла. - А?
   Бог не ответил, зато пальцы засаднило еще больше, Олег даже выругался, бросил водку в мусорное ведро. Боль из головы отступала, получилось даже встать на ноги.
   Он развернул икону и вгляделся в лик. Глаза не смотрели прямо, но появился еле заметный прищур - ехидничал Бог. Ехидничал и не отзывался.
   Олег пожал плечами, набросил куртку на плечи. Мельком глянул на себя в зеркале. Рожа в крови, куртка заляпана, сойдет, решил он и вышел на улицу. Там он зачерпнул пригоршню твердого снега, не успевшего растаять, омыл им лицо. А пусть только что скажут! Весь прилавок им заляпаю!
   Денег хватило бы только один раз хорошо закупиться, и то хорошо - жрать скоро захочется невероятно.
   К дому прилегал магазинчик, оттуда Олега гоняли частенько, особенно, когда он заваливался туда с компанией. Посмотрим, а выгонят - тут неподалеку еще один есть, туда еще не заваливался.
   - Два батона, пачку пельменей, да - килограмм, сыру колбасного кило, шпрот две банки, молока два пакета, два десятка яиц, два кило макарон, майонеза пакет, нет, вот этот... А это что у вас? Щербет? Это он сладкий такой, с орешками, да? Да, вот этот кусочек и дайте. Сосиски получше есть? О, давайте их, две... Нет три дайте пачки. Котлеты... Нездоровый у них вид какой-то... Нет, вот слева которые... Сигарет еще дайте. Сколько с меня?
   Олег остался должен этой милой женщине два рубля, которая только вчера приступила к работе, не особо косилась на грязного покупателя и не обращала внимания на бурчащих гадости других продавщиц, Олега прекрасно знающих... Он пообещал сегодня же занести ей эти рубли, подумал еще, где бы их взять, поблагодарил, на выходе напугал злую продавщицу, состроив ей кровавую гримасу, и довольный зашагал по улице.
   Хотелось побыть на воздухе подольше, поэтому Олег пересек двор, обошел дом и вышел к новому зданию администрации.
   Там происходило движение. Десяток молодых людей, размахивая плакатами, голосили о защите стариков-пенсионеров. Парни и девушки обращались к окнам управляющего городом органа, призывали редких прохожих, совали им в руки какие-то листовки. Странное для такого маленького города зрелище. Но молодежь не обращала внимания на безразличие прохожих, не останавливали ее и темные одинаковые окна администрации, там, наверное, потешались над "бездельниками", дымили дорогими сигаретами и пили дорогой коньяк - на пенсионеров там было плевать еще больше, чем на демонстрантов.
   - Не проходите мимо, люди! Оглянитесь! Наших родителей унижают! Наши отцы и деды вынуждены копаться по помойкам, неужели вам их не жалко? Мы будем стоять здесь до тех пор, пока господин М. не прислушается нам, пока не повысит пенсии, пока не извинится перед несправедливо униженными, которые прошли войну и дали ему возможность набить брюхо и кататься на своем броневике к загородной даче! Он ответит за все лишения, он должен ответить!..
   Олег прислонился к стене здания почты, что стояло рядом с администрацией, и закурил. Хорошо излагают, подумал он. Чуть поодаль, рядом со сваленными в кучу запасными плакатами стоял тот самый старик-бомж, на которого тогда накричал Олег. Он держал перед собой старую и грязную шляпу с полями, губы его что-то шептали - шевелилась седая борода, смотрел он перед собой...
   Прости меня, отец.
   От толпы демонстрантов отделился отрок, который двинулся к плакатам; отодвинув старика в сторону, он извлек из кучи плакат "Не забудем обиженных отцов и дедов!" и, подхватив грохнувшее "Долой буржуев!", поспешил обратно к молодежи.
   Чего хотят, пожал плечами Олег, слова одни, слова-то нынче - ничего. Он сунул в руки старика пакет с едой и ушел домой...
   Икону Олег приспособил на сундучок, оторвав от него крышку. В сам сундучок поставил свечку, которую бывший хозяин, а потом и сам Олег использовали, когда по каким-то, даже Богу, наверное, неизвестным, причинам отключали электричество, и улицы погружались в густую непроглядную ночь. Свечка горела из сундучка, освещая лик с глазами, которые, как иногда казалось, снисходительно поглядывали на Олега, который предавался тяжким думам о дальнейшей жизни.
   Не придумав ничего, кроме как залезть в интернет, Олег принялся искать информацию о восстановлении икон. Искалось плохо, иконы чаще продавали, причем за немыслимые деньги, покупали, реставрацией занимались конторы, которых по пальцам пересчитать, поэтому Олег принялся за поиски частных мастеров. Кое-как отыскав список реставраторов области, Он увидел адрес мастера, живущего здесь. Да это же совсем недалеко от меня, обрадовался Олег. Александр Тимофеевич Колун. Так и не разобравшись, прозвище это или и впрямь - фамилия, Олег набрал его телефон на мобильнике.
   Гудки прервал женский голос.
   - Слушаю вас.
   - Добрый день, нельзя ли услышать Александра Тимофеевича?
   - Его сейчас нет, - голос был молодой, наверное, дочка. Или внучка.
   - А как мне найти его? У меня икона...
   - В церковь он ушел. Там ищите, - голос поставил в разговоре точку, вернее - многоточие, запищавшее короткими гудками.
   В церковь. Опять церковь. Ведь нельзя туда Олегу. А вот нет - во второй раз за сегодня посылают туда... Разные, причем, люди. Пойду... Икона осветилась ярче, от взметнувшегося пламени свечки...
   - Едрен батон!
   А может, и был среди шабашников этот Александр Тимофеевич? Может быть тот, что крестился каждые десять минут? Да уж больно молодой... Колун представлялся Олегу крепким мужиком лет шестидесяти, обязательно с бородой, может даже как у того бомжа, и обязательно, чтоб были очки, большие и подвязанные резинкой, которые он цепляет на широкий нос, когда хочет рассмотреть что-то мелкое, надпись под образом прочитать, например.
   Олег потряс обожженными пальцами - бычок угодил прямо в ранку, днем кровоточащую, прижег, хорошо, конечно, только больно. Возвращаться к церкви не хотелось, домой бы - есть охота все сильнее. Может у соседки денег занять? Продавщице отдать надо...
   Или по должникам пройтись? Олег напряг память, нет, те, что окликали его, вроде денег не занимали, есть, конечно, парочка, да где же их сейчас вечером сыскать? В клубе может, может и на "куче", где длинноволосые собираются, а нарки их гоняют, если денег не дают... Сходить... Олег поежился, может, перекантуюсь, может завтра, жалобно спросил он себя. Жрать хочешь? Хочу. Нечего тогда тут ныть. Пошел!
   - Домой! - сказал Бог. - Иди домой.
   Олег послушно поплелся вдоль улицы, миновал поворот на "кучу", вышел ко дворам. Второй раз Бог говорил с ним сегодня. Голос такой... приятный. Вроде и настойчивый, строгий, а добрый.
   Возле подъезда топтался полковник, которого Олег с трудом узнал, когда тот окликнул.
   - Олег, - он опустил голову, - возьми.
   И протянул сверток. Развернув, Олег увидел несколько пачек денег, пожал плечами, поднял взгляд на военного. Тот закуривал, чтобы выпустить дым который скроет глаза.
   - Обманул я тебя тогда. Я и нотариус. Веришь - нет, проснулся сегодня, дохнУть не могу, голова разламывается, деньги карман жгут. Там, - он кивнул на деньги, - почти половина... Извини уж, а?
   Глядя на деньги, Олег усмехнулся. Поднял голову, посмотрел в лицо полковника, попросил сигарету. Тот вынул из пачки напряженными пальцами. Он внимательно смотрел на Олега.
   - Скажите, как сына звали?
   - Олег, - ответил он, почему-то вновь уставился в землю.
   Олег улыбнулся, похлопал военного по плечу, сунул деньги в карман, поднялся на свой пятый этаж.
   - Сынок, ну что, нашел что искал? - спросила вездесущая соседка.
   - Нашел, спасибо вам.
   Захлопнув дверь? Олег растянулся на диване.
   Бог сказал:
   - Ничего ты не нашел. Потому что не искал. Слушай историю, для тебя она... Олег провалился.
   Он ощутил себя идущим по пыльной проселочной дороге, пересекающей большое холмистое поле. В руках - винтовка, Олег краем сознания удивился - так привычно он перехватил ее рукой, уткнув впереди идущему в спину.
   - Шевелись! Шевелись, едрен батон!
   Он вздрогнул. Кричал Прокопко - самый старший из них. Откуда-то всплыло горе этого тщедушного, но невероятно сердитого мужика - сын его не вернулся с войны, погиб вместе со своим танком, когда фашисты бомбили заставу... Рядом шел, сжимая побелевшими от напряжения пальцами сталь ружья Семенов - молодой парень, который не пошел на войну - лечился от туберкулеза. В больнице и узнал, что грузовик, на котором вся его семья - мать и две сестры, подорвался на мине... Впереди толкал спины Шацкий - его брат вернулся с войны без ноги и руки...
   Фашисты, которых гнали к мосту семеро деревенских мужиков и Олег, спотыкались, поддерживали друг друга, то и дело оборачивались, некоторые падали, тогда Прокопко или Семенов принимались бить упавшего прикладами, пинать ногами, пока остальные пленные не подхватывали его под руки и не тащили вперед.
   Целый десяток отступал через их город, хотели пройти лесами, но мужики, предупрежденные пронырливыми мальчишками, напали на отряд и приволокли в деревню. Одного забили до смерти еще в лесу, бросили прямо там, Семенов еще сказал тогда - на радость волкам. Другого повесили на столбе с рупором, который пять лет назад объявил о войне, потом, опомнились, загнали женщин и детей по домам, и повели фашистов к Чертовому мосту. На казнь повели, чтобы там же и бросить - там бывало, видели волков... Собакам - смерть от собак...
   - Вставай, сука! - кричал мужик и пинал фашиста ногами.
   Впереди показался Чертов мост. Над большим оврагом, над кирпичным тоннельчиком, по бокам заваленным землей, тянулась железнодорожная линия. Два пустых тоннеля чернели как два глаза большого чудища, демона, черта. Кто построил этот мост - неизвестно, ни к чему было проделывать в кирпичной подложке моста эти пустые глазницы, разве что ради экономии, может сами деревенские и проделали их - кирпич-то был старый, теперь такого не делают, стоит мост и стоит, никуда не денется, а хороший камень в хозяйстве всегда пригодится.
   Один из фашистов вдруг рванулся и побежал по полю куда-то к лесу. Кто-то бросился за ним, но запнулся за невидимую ямку и свалился. Семенов и Шацкий вскинули винтовки.
   Б-бах! Фашист вскинул руки, по инерции пробежал несколько шагов, подталкиваемый пулями, выгибаясь вперед, и повалился лицом в землю. Тело его задергалось. Парень, что бежал за ним, доковылял, тяжело поднял какую-то суковатую палку и обрушил на голову умирающего. Тот затих. Среди фашистов прокатился стон, кто-то истерически заголосил, на нем повисли двое, успокоили.
   - Чего стали! Потопали!
   Вот и мост. Олег увидел, как воронье застыло на ветках, с интересом наблюдая за копошением людей. Скоро им будет радость...
   Где-то далеко загудел поезд.
   - Встали! Встали! Шнелль! - заорал Прокопко.
   Фашистов подтолкнули к глазницам моста.
   - Нихьт шиссн, нихьт шиссн! - взмолился кто-то, упал на землю, сжался как от холода, забился... Его подняли.
   Олег стоял с краю, радом с Семеновым, который уже держал на прицеле предпоследнего фашиста - средних лет крепкого арийца, с большим широким лицом. Фашист с вызовом смотрел перед собой и поддерживал последнего - молодого фашиста, пацана совсем, наверное, лет двадцати. Пацан постоянно слабел ногами, сползал на землю, цеплялся руками за соседа.
   Поезд гудел приближаясь. Мост начал вздрагивать, на немцев, которые уже стояли под сводами тоннелей, что-то посыпалось.
   Олег увидел, какие они грязные, небритые, тощие, жалкие... Какие они, к черту, убийцы? Какие они теперь угнетатели? Их бы откормить, да на поля, смывать кровь трудом, поэксплуатировать лет... пять, да отпустить. Олег услышал, как у Семенова клацают зубы от ярости, когда он щелкал затвором винтовки, целил ее прямо в голову арийцу, потом в живот, хотел, наверное, чтобы мучался фашист - от пули в живот не сразу умирают, в страшных муках и не сразу.
   - Цельсь! - крикнул Прокопко и сам вскинул винтовку.
   Поезд показался из-за поворота, мост затрясся, завибрировал, поднялся страшный шум, где утонул крик молодого парня-фашиста, щелкающие затворы...
   Олег прицелился в него, пацан уже не орал, смотрел прямо в глаза, мелко дрожа - поезд уже въезжал на мост, казалось, что он сейчас рухнет, погребет под собой врагов, некого будет расстреливать.
   Прокопко что-то закричал, его не услышали, он заорал еще громче, Олег зажмурился, палец затрясся на курке, прости меня, отец, выстрелы поглотил грохот колес по шпалам, черт от давления поезда страшно засмеялся жуткими глазницами, пожирая жестокость людей вместе со злом, ее породившим.
   Воронье, привыкшее к реву паровозов, взмыло с веток, подброшенное вверх незнакомым доселе резким звуком...
  
   * * *
  
   Отчего-то этот мужчина приходил в дремы Правдина все чаще. Лежал на операционном столе, улыбался мертвыми губами, слепо смотрел в потолок, и постоянно попадался Николаю на глаза. И дрема вроде не о нем, вроде про операцию какую, ну да, про операцию - вон девчонка стонет на соседнем столе, кость из коленки торчит - угораздило же тебя... А попадается и все тут. Не исчезает из сна мертвый. И улыбается. Как же его звали? Старостин, Сварков, Сапогов... Саврасов! Точно - Саврасов, сын же его раз пять повторил, когда привезли. Сергей Саврасов.
   Конечно, ничем не мог помочь ему Николай - слишком для Саврасова все было... поздно. На денек-другой пораньше, можно было побороться, можно... А теперь... Так его на операционном и держали, не подходил даже никто - чего смотреть - стопроцентный покойник.
   "Уйди", - попросил его Правдин, когда Саврасов снова заулыбался, - "чего пугаешь?"
   - Уважаемые пассажиры!.. - голос бортпроводницы принялся устало бубнить что-то про ремни безопасности.
  
   Надо же - заснул, удивился Николай. Так хотелось посмотреть на взлет, специально поменялся с дядькой-соседом местами, чтоб у иллюминатора, а - заснул, чуть не пропустил. Саврасов - негодяй ты эдакий, ладно, молчу, молчу.
   "Тушка", как чуть зло, но часто - добродушно, называют "Ту-154", загудела чуть сильнее, выравниваясь на взлетной полосе, и замерла на мгновение. Гул рванулся откуда-то сзади, подтолкнул самолет и... понеслось! Темнеющие в ночи деревья превратились в сплошную стену, огоньки у полосы заторопились назад еще быстрее, вдавило в кресло, на какое-то время Правдин ощутил себя висящим над тайгой... Потом сердце и желудок ринулись к горлу, потом провалились к полу, потрясло, и за иллюминатором стало совсем темно. Как и не взлетали. Стоим себе на полосе, свет в тайге выключили, гудят самолетом, вроде как летим.
   - Странно, правда? - улыбнулся дядька-сосед. - Вы в первый раз?
   - В первый, - покивал Правдин. Он и впрямь летел впервые - за тридцатник уже, а все равно стыдно признаться.
   - Бывает, - согласился сосед, - поездами оно куда как спокойнее. А тут, - он кивнул на иллюминатор, - гору, в которую воткнешься - разглядеть не успеешь.
   - Тяжелый день? - спросил Николай. Попался же попутничек, сейчас всю мировую историю самолетокрушений расскажет...
   - А.., - махнул рукой сосед и уткнулся в газету. За шестьдесят ему, подумал Николай, и с легкими не все в порядке. За шестьдесят мало кто с легкими, которые в порядке, но слишком они у него свистят.
   Летать скучно, решил Николай, еще раз поглядев в чернь иллюминатора. Ангелинке рассказать даже нечего. А Надя скажет, что зря только деньги выкинул. Как же зря! Николай с беспокойством подумал о своей сумке, которую видел в последний раз уезжавшей по длинной резиновой змее куда-то. Летит, наверное, сейчас где-то в самолете рядом с другими сумками... Ладно, обойдется, народ вокруг спокойный, не волнуется, а у них в сумках наверняка вещи и поважнее. С собой надо было взять, хотя бы книгу, собственно, ради которой и пришлось трястись двое суток в поезде...
  
   А ведь не скажет Надя, что зря. Она даже провожать его не приехала. А Гелька рвалась, плакала, хотела с папкой вместе. А Надя не приехала. "Жизнь ты мне испортил", - сказала она однажды. Так и звенят в ушах эти слова, стоит о ней подумать.
   Самолет давно набрал высоту, бортпроводницы предложили отужинать, не вставая с места, отчего со всех сторон отвратно запахло едой, хоть иллюминатор открывай, сосед, поев, дремал, тяжело сопя открытым ртом... Откинулся креслом прямо на ноги пассажир впереди, отчего пришлось вывернуться на бок; между кресел изредка двигались люди. Летели... А Николай прогонял голос жены, шмыгал носом, когда ему улыбалась и жмурилась Геля, Саврасов спокойно дышал через белые губы, столы, блестящие инструменты, девчонка с коленкой стонет, самолет взлетает, огоньки, деревья...
   Познакомились они восемь лет назад. Николай, тогда еще студент медицинского, стажировался в больнице, а Надя только-только окончила первый курс техникума. Отгрохотала перестройка, в одночасье рухнула Империя погребенная пушечным выстрелом, не холостым как когда-то - боевым, оставив черное пятно на белых стенах, его заштукатурили, стены остались стоять, а Империя - уже другая. Так случилось в столице, маленькие городишки, вроде того, где жили Николай и Надя, изменений не почувствовали. По крайней мере, сразу. Старики держали хозяйства, взрослые ходили на работу, молодежь училась, дети шалили. Скоро ударит и по городишкам, но ударит мягко, не ударит даже - просто накроет темной шершавой лапой, загребет что можно, исчезнет. И потечет по-прежнему. Хозяйства, пусть на последнем издыхании, работа без зарплат, учеба перед пьяными дискотеками... Дети будут шалить по-прежнему, просто добавятся новые слова и игры, обсуждения иностранных мультфильмов, книжек... А пока... Пока что Николай ходил в библиотеку по вечерам, договаривался со сторожем, сидел допоздна, выписывал в тетрадку, ему нравилось, это было его. Мать с отцом, вмиг оказавшиеся простыми инженерами с завода без любого партийного прошлого, настаивали на карьере юриста, тогда еще неизведанной, но набирающей обороты. Николай честно посещал несколько курсов, катался за сорок километров в областной центр, записывал что-то, вникал, пока как-то невзначай не оказался у здания медицинского училища. Старшекурсники курили у входа, смеялись над каким-то врачом-преподавателем, что однажды вскрыл одну бабульку, ничего больного внутри не обнаружил и на всякий случай вырезал ей аппендицит. Николай завороженно вслушивался в непонятные слова, термины, шутки, ему уже слышался звон инструментов, короткие приказы медсестре, благодарные слезы родственников...
   - Чего стоишь, абитура? - ухмыльнулся один из студентов.
   - Куда, чтоб поступить? - оробев, а потому и бросившись на амбразуру, спросил Николай.
   - Врачом стать захотел? Или медсестрой? - миролюбиво спросил студент, и остальные засмеялись.
   Николай пожал плечами.
   - Пошли, - студент кивнул на дверь, - щас пробьем.
   - Я буду хирургом, - сказал Николай отцу, вернувшись домой.
   Мать разбила тарелку, всплеснула руками, отец остановил ее, увел в комнату. Потом вернулся, долго тер ладонью лоб, хмыкал, потом они сидели на кухне, отец смолил "Беломор", а Николай смотрел на его сгорбленную спину, думал, что отцу давно пора отлежаться на печи, да где ее взять, радикулит заедает, заставляет стонать по ночам, и мама плачет.
   Наутро Николай сбегал в библиотеку, удивил там работницу, которая Николая знала как страстного поглощателя фантастики, попросив показать отдел медицинских книг, и засел... Вечером, заставив отца раздеться до пояса, он мял его руками, выстукивал, растягивал, подламывал... Отец кряхтел, ему было больно, но терпел, скрипя зубами и зарываясь лицом в подушку. Мама искренне веселилась, только иногда дергаясь к отцу, когда Правдин-младший уж слишком выворачивал руку или надавливал на шею...
   Ночью стонов отца никто не слышал.
   А проснувшись, он вдруг натянул старый спортивный костюм и, подмигнув жене, загремел по ступенькам на улицу. Вернулся вспотевший, но жутко довольный.
   - Коль, ты чего со мной сделал-то? - спросил он за завтраком.
   - Мануальная терапия, - с удовольствием произнес сын.
   - Правда, стало быть.., - покивал головой отец. Вопрос о поступлении сына в медицинский решился.
   В ухо с хрипом засипел сосед. Николай чертыхнулся про себя и отвернулся к иллюминатору. Мешают всякие...
   В тот день, в тот памятный день, который позже будет отмечаться с теплотой и добрыми улыбками, Николай задержался в библиотеке. Ранней весной темнело рано, но тепло держалось до самой поздней ночи. Попрощавшись со сторожем, Николай вышел на улицу, вдохнул свежесть и, насвистывая что-то веселое, зашагал к дому. В душе грелось предвкушение. Он бы и не заметил девушку, которая, присев на лавочку терла ногу, еле слышно всхлипывая, да споткнулся, его занесло и, чуть не оставив на дороге ботинок вместе со ступней, врезался в дерево. Виной всему, как потом выяснилось, оказалась тупая железяка, торчащая из асфальта. Подивившись, что не разбил лицо и ничего не сломал, Николай оглянулся и увидел девушку, которая отчего-то испуганно глядела на него. Посмотрев в ее глаза, на этот остренький подбородок и маленький носик, он хмыкнул, совсем забыв о происшествии.
   - Нога? - он присел на корточки перед девушкой.
   Она кивнула, поджав губу. Лицо ее стало таким милым, что Николай чуть не растаял. Осторожно проведя пальцами по ноге - девушка чуть напряглась, но не отшатнулась - он понял, что - вывих.
   - Сейчас будет чуточку больно, - извинился он и, легонько пристукнув по лодыжке, чуть повернул.
   Она ахнула, губы поджались еще больше, зажмурилась и улыбнулась. Николай тоже заулыбался - он знал, что после такой вот процедуры боль превращается в сладкое наслаждение. Он пошутил о чем-то, открыто смотрел, как Надя натягивает туфельку, они немного посидели и пошли прочь от лавочки. Потом Николай вспомнил о железяке, вернулся, долго возился, разворотив асфальт, железяка не поддавалась, Надя смеялась и он, хохоча, счастливо ругался...
   А потом они встретились еще раз, и еще... Ходили в клуб по выходным, гуляли до самой полуночи по железнодорожной линии, вместе испытывали щекочущую жуть, когда заглядывали в глаза Чертового моста, убегали от почудившегося привидения. Надя рассказала его историю, Николай, поеживался и обнимал девушку, стараясь не оглядываться. Мост и впрямь глядел вслед...
   Отец с матерью настороженно глядели на его невесту, хотели отмалчиваться, но сын показал им кулак, и - оживились. Отец громко шутил и заразительно смеялся, мама долго разговаривала с Надей на кухне, когда они готовили мужчинам что-то...
   - А отец у нее кто? - спросил батя, когда они стояли на балконе.
   Николай сказал.
   - Вот как? - удивился чему-то отец и больше об этом не говорил.
   Надин отец был какой-то партийной шишкой. Николая это не интересовало.
   - Ы-ы-ы-ы!.. - заблажил кто-то, и Николай проснулся.
   Сосед дергался на кресле и хватался руками за горло. Глаза его закатывались, лицо синело, а люди отворачивались, кто-то закрывался газетой. За занавеской у бортпроводницы что-то загремело.
   Николай выдернул из пиджака пациента носовой платок и набросил на лицо. Потом одной рукой уперся ему в плечо, а другой навалился на грудь. Отвернувшись, он двинул плечом, резко толкнув ладонью больную диафрагму.
   Сосед всхлипнул и, оглушительно испортив воздух, чего Николай не ожидал, мощно харкнул. Платок слетел с его лица, испачканного черной мокротой, и прилип к рубашке Николая.
   Брезгливо сняв платок с себя, Николай показал его соседу, который хлопал глазами как рыбешка, выпрыгнувшая на берег.
   - Не бросите курить на голодный желудок и питаться всякой ерундой, в следующий раз это будет ваше легкое, - сказал он, вручил платок подоспевшей стюардессе, отвернулся и, поморщившись, закрыл глаза.
   Когда родилась Гелька, в молодой семье уже витал напряженный дух. Последний раз Надя улыбалась Николаю, когда они смотрели на только что сделанные фотографии ребенка. Врач сказал, что будет девочка. Николай угадывал очертания, говорил, куда правильно смотреть, Надя ничего не видела, а потом вдруг заплакала - увидела.
   - Ангелочек мой.., - сказала она и посмотрела на мужа.
   - Так и назовем, - сказал Николай и обнял ее.
   Он ждал изменений, когда Надя забеременела. Знал, что они неизбежны, но не мог представить даже, как милая и всегда спокойная девушка за несколько недель может превратиться в настоящую мегеру. Внутренне удивляясь, он с удовольствием выполнял ее капризы, чуть не за клубникой в полночь бегал в магазин, любовь все же крепла, несмотря на все усиливающиеся откровенные издевательства. Пройдет, думал он. Иногда ловил себя на мысли, что Надя-мегера даже нравится. Ну кричит она, ну бросает в него книжками, ну прогоняет из дома. И что? Частенько по ночам она сквозь сон бормотала что-то ласковое и зарывалась головой ему подмышку. Николай обнимал жену, счастливо улыбался в темноту и легонько поглаживал ее живот.
   Хуже было, когда Надя начинала жаловаться теще. Огромная, даже рядом с почти двухметровым Николаем, она сразу невзлюбила его. "Быдло", - как-то услышал он от нее. Хотел отшутиться, но понял, что лучше не стоит. Отец Нади - шишка из администрации, шишкой был только в администрации. Дома он уходил в кабинет, и Николай, когда они навещали родителей Нади, не видел его никогда. Да и вне дома... Отец Нади и говорил с ним только однажды, когда вручал ключи от квартиры, подаренной на свадьбу. Чуть улыбнувшись, он дернул подбородком, и кивнул на свою супругу. Та прошипела что-то про развод, после которого Николай ничего не получит. Молодой человек выдержал ее взгляд, дождался, когда они скажут свой тост, и, поцеловав Надю, сел. Ощутил ладонь Нади, она слышала свою мать и знала о конфликте. А теперь вот - жалуется... Разжигает...
   Работал теперь Николай в местной больнице. Больниц в городке больше не было, потому поток больных казался порой просто невероятным. О зарплате думать не хотелось, особенно, когда теща постоянно напоминала о ней. Но, надо отдать этой большой тетке должное - отец Нади не допускал, чтобы времена, а они наступали тяжелые, дефолтные, вгоняли молодых в нужду. Всего хватало, даже казалось, что всего - чересчур. И все бы хорошо - если б не теща.
   Однажды, правда, свершилось нечто. Банальное, Николай даже смеялся. Теща сломала ногу.
   Неожиданное превращение тестя в любящего свою супругу мужа его тоже удивило. Он устроил дома настоящую больничную палату - ни за что не согласился отправить ее в больницу, выписал из областного центра какого-то врача и... заставил Николая постоянно наблюдать, пока врач дежурил в больнице вместо него. Теща воспротивилась поначалу неимоверно. Кричала со своей кровати, что никогда не доверит свое здоровье этой быдлятине (в выражениях она никогда не стеснялась), что ее муж совершенная бессердечная скотина, что она умрет тут у всех на глазах...
   - Будет так, как я сказал! - тихо сказал тесть, отчего теща замолчала на несколько часов.
   Николай старался, как мог. Лишь иногда отвлекаясь на серьезные операции в больнице, он прикладывал все силы и знания, чтобы теща поскорее перестала мучаться ногой. Однажды, когда нога уже срасталась, чтобы чуть вправить кость, он причинил ей сильную боль, после которой отпустило тещу так, что она простонала от удовольствия. Ругательство застыло на ее губах, она откинулась на подушку и даже полузабылась. Николай смотрел на страшную женщину и вспоминал свое первое знакомство с Надей.
   Потом было немое примирение. Она смотрела теперь строго, но не уничтожающе, даже пригласила зятя в театр, для чего пришлось ехать в областной центр. И ни разу не обругала, за исключением момента, когда Николай тихонько спросил ее в конце постановки "что такое виктюк". "Болван", - добродушно отозвалась про Николая теща и рассказала.
   Надя, как казалось Николаю, жалуясь теще, разрушала только-только налаженные отношения. Но нет, не разрушала. Добродушие не уходило, теща даже чаще стала появляться у них, будто забросила свою работу очень главного бухгалтера где-то в прибыльном месте (Николай не интересовался), успокаивала дочь, подмигивала зятю, когда он поздно возвращался домой после врачебных будней, готовила ужин, нередко разговаривала с ним о всяком, несколько раз даже забегала в больницу проведать и сунуть пакетик с бутербродами и термосом горячего чая.
   Когда срок беременности приближался к девяти месяцам, случилось непоправимое. Умер тесть.
   Николай был на операции, когда медсестра испуганно шепнула ему на ухо, что теща немедленно требует его. Николай кивнул помощнику - зашивай - и, сдергивая перчатки, кинулся к телефону. Теща сбившимся в истерику голосом кричала что-то... Николай прикрикнул на ее в трубку, выскочил на улицу, за шиворот втолкнул скучающего водителя "скорой" в кабину и - помчали. На входе в администрацию вышла заминка. Охранник - молодой здоровенный парень в черном костюме и наплечной кобурой с "макаровым" - преградил ему дорогу, вежливо заметив, что в таком виде в здании правительства делать нечего. Прикидывая, как негромко уложить этого вежливого, Николай услышал громкий вой, доносящийся откуда-то с лестницы с красным ковром. Оттолкнув оцепеневшего охранника, Николай бросился к теще. Она громко стенала, цепляясь за лестничные перила. Перила были каменные и скользкие, теща сползала на ковер, снова пыталась встать.
   Инсульт.
   Николай влил в тещу лошадиную дозу валерьянки, запер ее в комнате отдыха, загнал в большой зал совещаний всех коллег тестя, которые растерянно торчали в кабинете и не знали куда приткнуться. Тесть все же был хорошим руководителем - страдают коллеги, вон тот толстый и лысый платок от лица не отнимает... Элита, думал Николай, обводя всех взглядом. Большинство из них были его пациентами, болячки элиты молодой врач знал наизусть. И успешно лечил. А они доверяли ему, как доверяют любому врачу. И сейчас, хлюпая носами и пряча глаза за толстыми стеклами очков, они ждали врачебного совета.
   - Его дочь на девятом месяце беременности. И она ничего не узнает, пока не родит. Это понятно?
   - Бог накажет.., - пробормотал кто-то. Николай обвел зал тяжелым взглядом. Точно - лысый.
   - Только меня, - отрезал Правдин.
   Несколько часов пришлось убеждать тещу. Она почти пришла в себя, прерывая зятя заламыванием рук, пришлось пару раз наградить родственницу пощечиной, выслушала и согласилась. Даже взяла на себя смелость сказать дочери, что отец уехал далеко и по очень важным делам. Надя пожаловалась Николаю на отца и в тот день от мужа ни на шаг не отходила. И перестала быть мегерой...
   Самолет загудел, приземляясь, затрясся...
   Забрав сумку и убедившись, что с ней все в порядке, Николай вышел в Москву. У столба с табличкой "Маршрутное такси до станции метро..." он остановился. Давешний сосед щелкал зажигалкой, пытаясь прикурить. Заметив, как Николай поставил сумку на асфальт, он торопливо выдернул сигарету изо рта, сломал ее и покосился. Правдин кашлянул и сплюнул, с удовольствием увидев, как сосед вздрогнул.
   Подкатила "газелька". Погрузились, тронулись, заплатили, задремали...
   Надя не простила Николаю обмана. Не мать обвиняла - его, знала, что только он мог такое "подстроить". Николай не оправдывался, молча уходил ночевать в больницу, когда Надя сквозь плач младенца кричала, что не хочет видеть "это бесчувственное быдло". "Интересно, когда ей будет в два раза больше лет, чем сейчас, размерами она сравняется с матерью?" - улыбался он про себя и уходил. Пройдет...
   Не прошло.
   Не стало хватать денег. Их, по мнению Николая, хватало, его зарплата врача, хоть и была маленькой, до голода не доводила. Но мнение мужа Надя не разделяла, обвиняя теперь еще и в несостоятельности. Теща, как могла, разряжала ситуацию, подбрасывала мелочь и более ощутимые суммы, родители Николая тоже зачастили и тоже с деньгами. Некоторое время Николай старался не замечать этого, потом сходил к теще, потом к родителям, после чего те, если и появлялись, то только в качестве бабушек и дедушки.
   Ангелинка росла замечательным ребенком. Каждый из родителей любил дочь, вкладывал в нее все, что мог. Мать, как филолог, интерес к окружающему, отец - неугасающую непосредственность. Еще Николай замечал, что Гелька часто с интересом прислушивается к его рассказам о случаях в больнице. Надя, хоть и держала его на расстоянии, любила слушать. Тогда же Николай и предложил жене двигать дочь как врача. Крику было...
   Подумав еще раз - может, пройдет, Николай, когда Гельке исполнилось четыре года, отвел ее таки в больницу.
   В коридорах тогда было необычно много больного народа. Кто-то со сломанным пальцем, а кто-то и серьезно разорванной спиной... Многие стоически терпели, находились и те, чья боль вырывала из них слабые стоны.
   - Николай Николаич.., - укоризненно покачала головой старшая медсестра, когда он усадил Ангелинку в кресло у своего кабинета, а сам взялся за план обхода. Она что-то еще сказала про слабую детскую психику, он лишь отмахнулся. Потом его срочно вызвали на операцию - хирургу внезапно стало плохо, нужно было закончить. Попросив медсестру приглядывать за дочерью, он шепнул Геле "я сейчас вернусь" и убежал.
   Когда он вернулся в коридор, увидел нечто, что заставило его прислониться к стене...
   Больница была небольшой, больных перед операцией оставляли прямо в коридорах, медсестры, как могли, поддерживали чистоту, но тяжелый запах болезней вызывал тягучие чувства. Больные косились друг на друга, злились, что другого посылают на операцию, а ведь у него не так болит, не так сильно течет кровь... Курить никого не выпускали, те, что мог передвигаться, нервно слонялись, задевая койки лежачих... Привезли еще одного. Мужик, лет сорока пяти, громко вопил, пытаясь ухватить руками пустоту вместо ноги, медсестра бежала рядом, колола ему обезболивающее, оно не помогало - мужик был явный сибиряк - огромный, просто невероятных размеров, отплевывался от уколов как от комара. Когда прокричали "срочно на операцию" больные недовольно загудели. Кто-то уже три часа сидел здесь, кто-то умирал... Мужик вдруг забыл о своей ноге и выматерил больницу такой трехэтажностью, что казалось - сейчас спрыгнет на пол, схватит что-нибудь и начнет крушить головы больных.
   Не спрыгнул. Николай, шагнувший в коридор, хотел было двинуться к сибиряку, но остановился. Гелька, неизвестно откуда взявшаяся, забралась на стул, рядом с которым бесновался одноногий, и положила ему ладошку на лоб. При этом она что-то говорила, шептала даже - ничего нельзя было разобрать, но мужик затих. Он вытянулся на кровати, часто моргал, губы его чуть тряслись. Ангелинка гладила его по голове, успокаивала, убаюкивала. И все смолкло. И топот врачей. И стоны больных. И ругань недовольных. Все завороженно смотрели на девочку-ангела, которая просто хотела, чтобы всем было хорошо. И заулыбались. Заулыбались, когда поняли, что девочка всем поможет, а ее отец, который бессильно прислонился к стене, вот этот высоченный хирург, вылечит. Понял это и сибиряк, который успел улыбнуться, блеснуть крепкими зубами в свете ламп, после чего провалился в сладкий наркотический сон. Геля спрыгнула со стула и, подбежав к отцу, взяла его за руку. Николай вздрогнул от теплой ладошки дочери, подхватил ее на руки, поднял высоко, закружил. Гелька смеялась, больные чуть не плакали, от такого света даже главврач выглянул из своей норы...
   А потом появилась Надя, закричала на Николая, вырвала из его рук заревевшую дочь...
   Москва нравилась Правдину. Особенно сейчас, ранней весной, когда снег уже пропал с улиц и лишь изредка встречается в особо темных местах, когда солнце заставляет приятно жмурить глаза, когда люди приветливее и улыбчивее... Он побродил по улице, идущей рядом с вокзалом, подивился количеству всего, почти безупречной чистоте улиц, зашел в книжный магазин, пробыл там около часа, вышел с твердой уверенностью приехать сюда еще раз, только денег подкопить нужно, посидел у небольшой часовенки, поудивлялся про себя еще разок и зашагал обратно к вокзалу. Там вагон, там можно открыть книгу, сумку с которой так и не решился сдать в камеру хранения.
   В поезде, как только тронулись, Правдин покосился на толстую женщину, разложившую фольгу с курицей на столике, поискал, где открывается окно - и здесь не открывалось - смирился и открыл книгу.
   Три своих зарплаты отдал Николай за нее. Первый перевод тибетских манускриптов по мануальной терапии. Монахи знали толк в "рукоприкладстве", Николай слышал, что владеющие этими методиками, только ткнув пальцем в правильную точку тела, могли усмирить боль в сердце, снять напряжение в глазах, восстановить нормальное давление... А уж обеими руками...
   Читалось тяжело, стук колес, четырехчасовая разница во времени, радио над ухом заиграло что-то сонное... Николай задремал.
   Потом поползли слухи... Когда доползли до Правдина, он с удивлением понял, что об изменах Нади знает почти вся больница. А значит и весь город. Сын директора завода. Единственного работающего на полную мощность и целиком в частные руки. На "мерсе", даже с двумя охранниками. Это он выяснил, когда поздно ночью, устав как вол, вернулся домой, попросив подменить на дежурстве.
   Машину и двух скучающих амбалов он увидел еще у дома. Охранники отчего-то напряглись, когда он заходил в подъезд, один из них тут же зазвонил куда-то по мобильному телефону. Открыв дверь, Николай увидел, что в спальне горит ночник, Надя не спала. Бросив сумку на пол, Правдин прошел в зал и открыл балконную дверь, а там распахнул лоджию. Из спальни донеслась какая-то возня. Он появился на ее пороге, сгреб сынка директора за шиворот и, не обращая внимания на попытки вырваться и крики "ты мне жизнь испортил" Нади, потащил его на балкон. Первый этаж - лететь невысоко. Сынок громко икнул, когда приземлился на пятую точку рядом с колесами автомобиля и застонал - бросал Правдин с правильным расчетом - копчик точно хрустнул. Заперев Надю, которая порывалась куда-то позвонить, в ванной, он спустился на улицу.
   Первый побежал на него как танк, широко расставив руки, словно хотел сломать его тисками. Пара ударов в грудь, и, поддав ногой, Правдин уложил его у колес джипа. Второй оказался более проворным. Изобразив какую-то нелепую стойку восточного пошиба, он прыгнул, ногой пытаясь достать голову Николая. Тот легко отклонился, поймал ступню и крутанул так, что от воя охранника проснулись бездомные собаки. Тело шмякнулось на заботливо подставленное колено, дернулось и замерло. "Жить будет", - подумал Николай. Обыскав всех троих и обнаружив два "стечкина" и небольшую резиновую дубинку, он присвистнул. Магазины от пистолетов перекочевали в карман, пистолеты он забросил в открытое окошко джипа. Проснулась веселая злость, Николай двинул дубинкой по лобовому стеклу "мерседеса", оно треснуло. Он воткнул дубинку в трещины и оглядел картину.
   - Радость пролетариата, - констатировал он.
   Сбегав в квартиру, он вернулся, выписал каждому направление на прием в свою больницу, сунул сынку в пиджак, долго возился с мобильником - никогда таких штук в руках не держал, и вызвал милицию.
   Продержали всех четверых в "обезьяннике" больше суток. А Надя, после возвращения мужа, стала тихой, дома появлялась только вечерами, на ночь, больше пропадала в университете. Сынок уже с тремя охранниками пару раз встречал Правдина, пытался предъявить счет на моральную компенсацию, а заодно и за разбитое стекло, но отделывался легким испугом и вскоре охоту быть связанным с семьей Правдиных потерял.
   Но горбатого могила исправит - скоро Правдин застал Надю с очередным... Это был невысокий худой парнишка, видимо из ее университета, книжный червячок... Увидев глаза мужа, когда он несколько минут стоял на пороге спальни, Надя молча замахала руками, зажалась в угол, заплакала... Николай постоял еще немного, собрал вещи и переехал к родителям. Благо Гелька в эти странные моменты измены была у бабушки, ее в отношения взрослых посвящать и не стали. Папа теперь "работал очень много и домой приходил редко"...
   Вечерело. Поезд подкатывал к станции, тетка-соседка доедала третью курицу, засобирались пассажиры. Еще пятьдесят минут на пригородном автобусе - и дома. Не с Надей и не с Гелькой только. Николай глотнул - ком, подступивший к горлу, сбил дыхание, хотел вызвать слезы. Не слезы обиды или бессилия, просто пустые слезы, ни о чем. Словно от ветра. Это потом к ним примешается горечь...
   Задавив в груди пустое, Правдин бездумно стал смотреть в окно. Где-то за спиной молодой парень в куртке с металлическими заклепками повсюду рассказывал своей подружке какие-то странные вещи о древних пытках.
   - ...сажали на кол, после чего через какое-то время человек расслаблялся и кол дырявил его тело насквозь. Или вот четвертовали когда... А самая клевая пытка в те времена была...
   "Нашел время!" - мысленно обругал его Николай. Рабочему народу, что за пятьдесят километров домой отсыпаться едет - самое оно про колы в заднице слушать. Парень не обращал внимания на недовольный ропоток вокруг него и продолжал вдохновенно описывать, как убивали когда-то живых людей. Подружка его, такая же - в готическом одеянии, под стать - завороженно слушала.
   Скоро, после больше чем получасовой поездки по дороге, по бокам которой тянулись то лес, то поля, стали появляться зачатки цивилизации. Покореженные домишки, коровы, стайки собак, брошенные навсегда у домов кузова автомобилей... Еще через какое-то время вновь - полоса полей и деревьев, а потом - въезд в город, а потом десять минут ходьбы, и вкуснейший борщ матери...
   На въезде их остановили. Николай увидел, как дорогу сжимает по бокам большая кирпичная стена, тянущаяся куда-то вглубь поля, что было рядом с городом. Ее спешно строили местные строители, да и шабашники тоже мелькали. Вон Пашка-богомолец, так его звали рабочие, когда привезли однажды избитого к Николаю. Сломали несколько ребер и правую руку... Николай залатал его, велел к кирпичам не прикасаться, но понял, что - бесполезно. И сейчас - гляди-ка, одной левой камни кидает, да мастерком пристукивает.
   - Шевелись! - громко крикнул кто-то. Николай увидел, как какой-то солдат в черной спецназовской маске что-то выговаривает главному среди рабочих. Тот пожимал плечами - показывал на куцую горку кирпичей и мотал головой. Солдат сказал что-то в рацию и двинул автоматом, мол - работай пока.
   Двери автобуса открылись. Тут же по салону скользнули наглухо закамуфлированные тени. Начальственный, не терпящий возражений, голос громыхнул:
   - Всем приготовить документы! Предъявляем, четко произносим фамилию, имя, отчество, с какой целью въезжаете в город.
   И - подчинились. Пассажиры, наученные телевидением, покорно протягивали паспорта, бубнили без запинки свои ФИО, потом чаще всего слышалось "домой". Чуть кто задумывался - недвусмысленное движение автоматом, и тут же возвращалась память.
   - А что такое? - возмутился скорее для подружки, чем для себя парень с заклепками.
   Тут же пристукнули стволом по голове, парень прикусил язык и послушно выставил перед собой студенческий билет. Вот потом обсуждений будет...
   - Ваши документы! - Николаю под ребра ткнулся АКМ.
   - Дома забыл.
   Автомат некоторое время неуверенно продолжал тыкаться в бок.
   - Имя, фамилия, отчество!
   - Иванов, Иван Иванович.
   Солдат не сообразил и по инерции:
   - Цель въезда в город!
   - На заработки, - Николай раздражался из-за ситуации все больше, поэтому прозвучало громко, услышал главный.
   - Из автобуса его, - приказал он.
   Боец вцепился в плечо, хотел выдернуть из кресла, но не смог. Николай сбросил руку, подхватил сумку, поднялся, солдат сразу стал маленьким и нелепым клоуном по сравнению с двумя метрами Правдина.
   - Командир, только быстро, вакансии разберут, - сказал Николай главному и спрыгнул на обочину.
   - Шутит, гад, - солдат подтолкнул Правдина стволом в спину.
   Николай отклонился, ствол прошел мимо, добавил ногой под зад. Солдат споткнулся и повалился в траву, загремев автоматом.
   Из автобуса показались еще двое. Они, выставив АКМ перед собой, двинулись к Правдину.
   - Отставить! - главный закинул оружие за плечо, сунул руки в карманы штанов.
   - Почему не исполняете приказ? - спросил он, скорее не для ответа - для очередной остроты Правдина.
   Николаю же надоело:
   - Кто такие? Почему препятствуйте движению, фамилия, звание! - Николай знал и фамилию и звание.
   Главный не растерялся, несмотря на то, что солдаты за его спиной дернулись рефлексом выпрямиться.
   - Старший сержант Гришин, - он улыбался, хоть этого и нельзя было заметить за маской. - Вы и препятствуйте, господин Правдин. Еще и идиотствуете, - махнул солдату, который стоял рядом с водителем, - пропускайте автобус!
   Николай посмотрел. Автобус скрылся за высокой стеной.
   - Как это понимать, господин Гришин? - повернулся он к сержанту.
   - Как-нибудь уж поймите, господин доктор. Режим нарушаете, солдат моих бьете, а с врачами в городе - напряг.
   - Вы стену для того и кладете, чтоб остатки не разбежались?
   - Соображаете. Что же с вами делать, господин доктор? Позволить идти - так режим, нарушитель вы злостный. Сдать в часть - нарветесь на более прытких - не оценят ваш юмор...
   - Предлагаю альтернативу. Вы сейчас отвезете меня в часть, там мне доходчиво объяснят, зачем здесь эта стройка, а потом с ветерком - и до дома, до хаты.
   Гришин явно веселился.
   - Так ведь не положено, господин Правдин. Не положено. А про стройку и я вам могу ответить. Вы про Н-ск слышали? ЧУдное местечко. Режимный объект уж с незапамятных времен. Ваш город просто переводят на аналогичное содержание.
   Николай растерялся. В целом - ничего особенного и не происходило, зря, похоже, дергался. А ведь почувствовал что-то, екнуло в сердце. Значит - померещилось. Закроют город, не такая уж и невидаль. Гостей меньше будет, расписки всяческие, лекции о том, что можно вне зоны рассказывать, а что нельзя... Для жителей-то никаких особых неудобств, разве что такие вот проверки на дорогах. Так привыкнем, подумал Николай, куда денемся. Интересно, с чего только такая честь? Месторождений урана не наблюдалось последний миллиард лет...
   Николай закинул сумку на плечо.
   - Тогда мне пора, господин старший сержант. Не хворайте.
   - И вам себя беречь, господин доктор.
   Николай зашагал к стене. Шабашники трудились вовсю - подвезли кирпич, торопились, наверное, дотемна все закончить...
   Прежде чем поехать домой, Правдин заглянул в больницу. Когда звонил несколько дней назад, старшая медсестра сбивчиво говорила, что закончился инсулин. Спешно нужно было разобраться.
   - Николай Николаевич! - Правдин увидел, что у дверей больницы толпится народ. Диабетики, определил он.
   - Николай Николаевич, - женщина умоляюще смотрела в глаза. Николай вспомнил - у нее дочь совсем плохая, прикована к постели уже несколько лет. - Нужно в город съездить...
   Правдин нашел медсестру, отчитал ее за грубое нарушение, долго ругался по телефону с поставщиками из областного центра, которые были виноваты не меньше, те клялись подготовить все наутро. Позвонив шоферу больницы, он предупредил, чтобы тот даже и не думал о спиртном - договорился встретиться рано утром, пообещал диабетикам, что все будет хорошо, после чего совсем без сил повалился на кушетку в своем кабинете. Последняя мысль на сегодня была о Гельке - жаль, что не успел проведать...
   Наутро Правдин сунул книгу за пазуху - в дороге почитаю - прыгнул в "уазик" и помчали к окраине города.
   - Что за дела! - водитель втопил педаль тормоза в пол. Николая бросило вперед, и он увидел, что рядом со стеной волнуется большая толпа народа.
   Студенты, сонные рабочие, бабки и деды с рюкзаками немыслимых размеров и корзинками... Обычные пассажиры утренних автобусов, следующих в областной центр. Все они там учились, кормились, зарабатывали... Вся масса высыпала из трех автобусов, толпилась у большой заборной сетки, за которой стояло несколько давешних солдат - автоматы наизготовку. Присмотревшись, Николай увидел вышки у заборов, оттуда тоже поблескивало оружием.
   - Проезд запрещен! Ждите особых распоряжений! Проезд запрещен!.. - доносился усиленный громкоговорителем голос Гришина.
   - Что творят, сволочи, - выругался водитель.
   К забору подкатил черный представительский "БМВ", из него показался заместитель мэра. Люди притихли, столкновению властей лучше не мешать... Зам неспеша приблизился к сетке, что-то сказал. Из-за спин солдат появился Гришин. Через "рабицу" они о чем-то спорили, Николай видел, как Гришин улыбался, его ситуация, похоже, все еще забавляла.
   Вот он вскинул "матюгальник" и громыхнул в лицо заместителя:
   - Всем отойти от ворот!
   Зам попятился. Солдат, когда Гришин отошел, дал очередь в воздух, и повисла звенящая тишина, только воронье каркало где-то.
   Люди нерешительно топтались на месте, кто-то тыкал пальцем в мобильный телефон, тряс его, Николай понял, что отрезали их от мира не только забором...
   Перед глазами стояли диабетики, не дождавшиеся лекарства. Они стоят у больницы, а Николай подходит к ним с пустыми руками... Вот это - настоящая пытка!
   Оттолкнув водителя, он прыгнул за руль и, включив сирену, загудел сигналом.
   Люди шарахнулись в стороны. Шкрябнуло по грязному спресованному снегу... Николай вырулил на дорогу и помчал прямо на ворота. "БМВ" еле успела откатить в сторону.
   - Огонь! - закричал Гришин.
   На лобовом стекле "скорой" паутиной появились трещины. Автоматы стрекотали где-то впереди, ворот еще не достиг, а в груди резко зажгло, легкое, наверное, подумал Правдин, теряя сознание. "Скорая" врезалась в стену, люди бросились прочь от ворот, когда тело Правдина солдаты вытащили из машины и бросили рядом.
   - Отбой, - приказал голос Гришина, ворота закрылись, и все стихло, только шкрябал останавливающийся двигатель "скорой помощи", и заднее колесо отбрасывало снег на грудь Николая. Этого он уже не видел и не чувствовал.
   Он несся вверх...
  
   * * *
  
   Прохожий торопился. Воровато оглядываясь, он нес перед собой замызганный пакет, набитый чем-то съестным. Серега не определил пока чем именно, просто крался за запахом, который нестерпимо манил его за темной фигурой.
   Ночь давно опустилась на пустошь улиц, благодать. Даже не нужно было прижиматься к стене, когда прохожий оборачивался - все равно не заметит. Пару раз Серега подкрадывался настолько близко, что уже мог прыгнуть, но не прыгал - слишком много горящих окон в домах. Не выбегут, конечно, хоть пожар устраивай. Хоть режь этого с пакетом прямо посреди улицы, ори прохожий, не ори. Не выбегут. Не их режут и ладно. Так и сидят, твари, по углам. Это и на руку Сереге. Только глупить все равно не стоит. Не все же твари... Сейчас зарулит, где потемнее, там и...
   Прохожий, словно мышь, трясся от темноты, принюхивался к ней, перебегал к светлым пятнам на тротуаре, замирал, потом снова пытался что-то учуять, опять делал рывок. Его подсознание давно бормотало что-то про опасность, оно уже знало про наступающий конец, но было лениво, закормлено, еще и забито торжествующей безысходностью в сердце. Люди не становились дикими. А должны бы - человек превращается в зверя и в условиях полной свободы, когда вокруг тысячи километров тайги, а в руках кроме ветки неспелых ягод, которыми он, уже дичая, утолял голод, ничего нет. И в условиях абсолютной несвободы, когда и без того маленькая камера, рано или поздно начнет сжимать мозги, выжимая их них последние капли человечности. Если в клетке он не один, может и не превратится. А эти... Серега ухмыльнулся. Уже дикие - за месяц торчания в этом зоопарке, так вот подстерегая прохожих-мышей ночью, он ни разу не видел, чтобы в окна по ночам кто-то смотрел. Только желтые квадраты на черном теле дома. Иногда - движение где-то в глубине квартир, но только не к окнам. Боятся, мыши. Друг друга даже боятся. Однажды Серега видел драку за еду. Немолодые уже мужики, даже пара женщин били какого-то старика, хотели отнять мешок картошки. Старик вырубился с первого удара доской по спине - Серега услышал хруст - сломался позвоночник, наверное, помер старик сразу, много ли ему надо. А твари били его ногами, кирпичами, той же доской, до тех пор, пока не захлюпало кровью... Схватили мешок и потащили куда-то. Потом передрались сами. Под шумок Серега мешок и утащил. Потом, напекарив картошин, он, обжигаясь, уплетал их с удовольствием. Перед глазами стояли лица тварей. Испуганные, перекошенные морды мышей. От страха скоро жрать друг друга будут, думал Серега и ухмылялся.
   А вот и темнота. Прохожий долго не мог решиться шмыгнуть в подворотню. Он заглядывал туда, стоя в свете облезлого фонаря, чуть подавался вперед, к арке, чтобы глаза привыкли к темноте за ней. Дергался, почему-то колупал ногтем краску на фонаре, дурачок, в общем. Прыгнул бы и помчался. Ждет чего-то. Может, ждет, что уснет страх? Серега стоял в двух метрах от него позади. Страх никогда не спит ночью. Он стоит за спиной и выжидает.
   Мышь собрала последние остатки сил и побежала. Серега, сейчас он уже был Серым, как звали его в детстве, выждал секунду и метнулся в темноту. Глаза закрыты, ноздри раздуваются, запах страха мыши становился сильнее. Бросок. Мышь заверещала тонким голоском, но еду не выпустила из руки. По ней Серый и ударил...
   Вопли стихали, зверь рвал жертву на части, пожирая утекающую жизнь. Потом они стихли совсем, а зверь подхватил добычу и неспеша двинулся в логово...
   Месяц назад Серега Меркулов брел по пустынным улицам, глотая слезы ужаса, навалившегося после заточения в этот закрытый город смерти. В части солдаты часто втихаря обсуждали что там, почему обнесли людей высоким уровнем секретности и военной обреченности. Никто толком ничего сказать не мог, строились какие-то, порой совсем уж нелепые, предположения, довольствовались мелочью, услышанной от начальства или от посвященных. Будто город заражен неизвестным вирусом (в это верил сам Серега), от которого умирают в страшных муках, а жители - загадочным образом к нему невосприимчивы. Будто на закрытой территории устроена радиоактивная свалка (в эту версию почти никто не верил - не те войска подтянуты). Будто правительство ставит опыты над людьми в подземной лаборатории, или инопланетяне приземлились и затаились где-то в городе. На сто процентов никто не верил этим домыслам, которые, к тому же, запрещались. Только однажды Гришин обмолвился правдой по пьянке - отмечали что-то радостное, патриотическое - мол, обречены жители на тихое вымирание за этим забором. Больше ничего не сказал сержант Гришин, наутро же поставил всех под ствол и приказал все забыть, иначе расстрел без пояснений.
   - А трупики ваши - на съедение этим тварям, - сержант кивнул в сторону забора.
   Сержант был странной фигурой во всем расположении части. Даже те, кто старше в звании, беспрекословно слушались его, он таким положением не злоупотреблял, но всегда имел его ввиду.
   Сидя на земле, утирая слезы грязью, глядя на привычный глазу пейзаж, Серега проваливался в прошлое, когда он, совсем недавно, не больше получаса всего назад, любовался им, пусть и морщась от приближающегося дождя. Сейчас пейзаж не изменился. Те же холмы, небо, правда, чуть темнее, танк громыхает поодаль... То же самое все... Только добавилась деталь. Не добавилась, месторасположение поменяла. Сетка "рабица", теперь пейзаж только сквозь нее виден. "Гришин, сука!" - Меркулов ударил кулаком по луже и удивился - не почувствовал никакой злости к сержанту. И к Дылганову тоже. Злость осталась там, за сеткой ворот. Теперь внутри просыпался, начинал шевелиться, сонно ворочаться страх.
   Он поднялся. Можно, конечно, и здесь переждать... Чего переждать? Серега вздрогнул, что-то мягко шлепнуло по земле рядом с ногой. Не опустив взгляд, он согнулся пополам от мысли: нечего пережидать! Теперь остается только ждать. Слезы вновь накатили на глаза, но шлепнуло еще раз. Поднял голову. Это "вертухай" со своей вышки развлекался... "Отольются тебе патроны без отчета", - подумал Меркулов и поплелся по дороге. "Вертухай" больше не стрелял, хоть спину и сводило от взгляда через оптику.
  
   Окраина города давала иллюзию спокойствия - никого. Да, впрочем, и ничего. Желтая трава, пара каких-то полуразрушенных сараев, развалившаяся автобусная остановка, ржавые бочки... Постнуклеар, пришло в голову слово из детского научно-фантастического прошлого. И впрямь, будто в десятке километров отсюда рванул ядерный взрыв малой мощности. Небо серое, вот-вот дождь радиоактивный посыплется, бочки ржавые, трава все еще растет, сараи, трубы... И вымазанный в грязи солдат плетется по дороге. Серега увидел себя со стороны - будто пьяный, шатаясь из стороны в сторону, на то полусогнутых, то негнущихся ногах, тащится куда-то... Из травы показываются лысые головы с желтыми горящими глазами, рыча и плюясь черной слюной, чудища бросаются на солдата, валят его на асфальт, беснуются над ним...
   Тьфу! Серегу встряхнуло во сне. Оказалось, что он уже давно сидит на бревне, прислонившись спиной к бетонному блоку. Спину холодило, бревно тоже не грело - почему-то подумалось о простатите, когда простужается все... Серега вскочил. Мысль была насквозь нелепой, но погнала его дальше по дороге.
   Вот и дома. Серые, покосившиеся... Пустынные. Где-то загавкала собака. Звук резанул сквозь тишину по ушам Меркулова, он присел. Где-то зашуршала трава...
   Его сбили с ног чем-то деревянным, вместе с ударом в голове вспыхнуло болью бревно на котором сидел... Он тут же попытался вскочить - удар пришелся больше по плечам, чем по шее, но вторым бревном долбанули по ногам. Меркулов зарычал, отбиваясь. Били молча, только потом он понял - покряхтывали, ударяя посильнее, подростки, салаги то есть. Но сейчас, ничего не соображая, чувствуя, что бьют, чтобы убить или хотя бы вырубить надолго, он катался по дороге, сжимался, чтобы не попало по почкам, брыкался, орал что-то... Мелькали какие-то рожи, он пытался достать их, выцарапать, получал ногой по груди, валился, зажимался вновь... Наконец бревно хорошо приложилось по затылку, Серега мгновенно провалился...
   Очнувшись, он, ничего не видя перед собой, вновь побрел вперед. Твари сорвали бушлат, вычистили карманы - курево, спички, еще какая-то мелочь, все исчезло. Стоило обнаружить отсутствие сигарет, тут же смертельно захотелось затянуться табачком. Утирая лицо, смазывая кровь, он смотрел на обочину, надеялся увидеть хоть какой-нибудь бычок, чтобы покурить... Черт, спички тоже отняли. Твари.
   К тому же в желудке заволновалось. С утра ничего не ел, а уж к вечеру дело идет.
   На крыльце большого деревянного дома, пожалуй, самого опрятного из встретившихся, сидел мужик в длинных трусах и майке, жрал здоровый кусок лаваша и запивал его молоком из бутылки. Серега остановился. Мужик тут же уставился на него, а из будки выпрыгнула большая грязная дворняга.
   - Мужик, есть курить? - спросил Серега, отчего-то севшим голосом.
   Тот шмыгнул носом, провел по нему рукой, откусил от лаваша и принялся жевать, на Серегу не реагируя, но и не сводя с него глаз.
   - Слышь, мужик...
   - Ты бы валил подальше, паря, - буркнул.
   - Курить дай, - Меркулов понял, что не даст, но ноги приросли к земле.
   Мужик не отозвался. Это было так... обидно - смотреть на этого упитанного борова, не мерзнет ведь даже, и курить, наверняка, есть... Броситься на него, порвать суку... Пес почуял запах агрессии, заворчал, напрягся. Серега опустил голову и пошел дальше.
   Город был и впрямь мертв. Нет, дома жили, в их окнах горел свет, можно было увидеть силуэты людей, откуда-то даже доносилась музыка... Интересно, почему-то подумалось, откуда у них электроэнергия? Ведь обрезали же все, может, забыли что-то... Улицы - типичный постнуклеар. Вон джип. Надо же - нормальный вроде, только лобовуха разбита. Серега приблизился к нему. Дверцы открыты. Забрался внутрь. Нет, если уж бродягу, вроде него обобрали какие-то юнцы, дорогой автомобиль выпотрошат в первую очередь. Пусто, даже руль скрутили.
   Вон гора сумок, вроде даже наполненных чем-то... Серега шагнул к ним, хрустнуло под ногой что-то. Наклонился. Сотовый телефон. Вот те на! Он поднял аппаратик. Дорогая штука, не какой-то ширпотреб, именно дорогая. Баксов четыреста...
   До мозга Меркулова вновь начала доходить вся безысходность положения. Осознать еще не мог, только металось что-то непонятное пока в голове. Уж если сотовые здесь никому не нужны...
   Шатаясь - потемнело в глазах - хорошо приложили бревном, Меркулов подошел к сумкам. Пнув одну, отпрянул - вывалились шматки тухлого мяса, посыпались комья белых опарышей...
   Когда стемнело совсем, он добрел до окраины города - небольшой городок совсем. Дальше начиналась деревня, но туда не пошел - увидел скособоченную хижину, на отшибе стоящую рядом с водонапорной башней. Окна без стекол, дверь сорвана с петель... Ночной морозец не позволил бы переночевать на улице, поэтому Серега полез внутрь. Там он нашел перевернутую кровать и даже какие-то тряпки, соорудил ложе, укутался, закрыл глаза. Усталость накатила тут же, тело отяжелело, и он заснул.
   Проснулся оттого, что кто-то шуршал в доме, слышались легкие шаги, сбивающиеся, наверное, от всякого хлама на полу. Вгляделся в темноту - где-то у двери метался мягкий свет.
   В проеме, осветившемся горящей свечей появилась девушка. Сразу было не понять - силуэт просто темнел в черном прямоугольнике, фигура была обгрызена ночью, но Серега почему-то сразу подумал - девушка. Сплю, решил он и продолжал таращиться на нее.
   Огонек свечи приблизился, Серега увидел бледное лицо с большими глазами, которое, чуть прищурившись, были направлены на него.
   - Валентина? - почему-то спросил он, хотя это была не дочка поварихи.
   - Валентина, - прошелестел голосок в голове, огонек метнулся в сторону от движения губ. - Я - твоя Валентина.
   - Хочется есть, - пожаловался Меркулов. Он хотел сесть на кровати, но сил не было, только завозился, роняя на доски пола тряпье.
   Она не ответила, глаза блеснули синевой, и Серега услышал тоненький смех. От смеха свеча погасла окончательно и мягко упала. Со всех сторон место, где стояла девушка, задавила темнота, Серега потянулся рукой, но ничего не нашел. Исчезла.
   Утром, проснувшись от жуткого холода, он увидел на полу почти догоревший огарок и воск, что разлился от падения.
   Нужно было что-то начинать делать - дожидаться ночи смысла не было - Меркулов себя знал - точно не заснет, проскрипит кроватью, будет мучаться спазмами желудка, пока не тронется умом окончательно. И даже не найдет его никто в этом гробу...
   Бабку он приметил еще у водонапорки, шла она, сгорбившись, несла большую хозяйственную сумку, торопилась. Хоть и старуха совсем, а бежала быстро, Сергей еле поспевал. Надо бы уже ее... Иначе скоро пойдут высотки, кто их знает, этих зомби, может, окна-то горят, а сами ждут, когда бы на улицу с бревнами выскочить.
   Бабка остановилась. Сергей по инерции чуть не проскочил мимо, разогнавшись.
   - Милок, не за мной ли идешь?
   Меркулов споткнулся. Бабка смотрела на него прямо, почему-то в глаза бросился ее нос в морщинах.
   - Нет, просто иду, - почему-то сказал он. Момент, когда без разговоров нужно было просто броситься, вырвать сумку, толкнуть, чтобы не погналась и не увидела, был упущен, стало даже неловко.
   - Хулиганы, что ли какие, побили? - она покачала головой, перехватывая сумку в другую руку. - Нынче полно таких. Гляди-ка, всю одежу тебе изодрали.
   Серега послушно осмотрел себя. Странная бабка - на него даже собаки рычат, а она по-доброму как-то...
   - Пойдем, сынок. Ты нездешний, я в городе нашем всех знаю, я тебя не видела ни разу. На-ка, - бабка протянула ему сумку, - подсоби, замоталась я совсем.
   Сергей послушно взял сумку, пошел за старушкой. Мысль, что можно вот сейчас и дать деру, почему-то не появилась...
   Он никогда не думал, что уплетать пустую картошку, запивая водой с молочным порошком - такое наслаждение. Бабка что-то говорила, подливала "молока", суетилась - успела почистить его рубашку, штаны замочила, самого засунула в ванну с горячей водой (у них еще и вода горячая, удивился Серега). Подмывало спросить бабку, когда он в трусах и майке, совсем как тот мужик, жевал батон, что такое в городе, отчего все так, но больше все молчал - не поворачивался язык, ведь он хотел ограбить эту добрую старушку, а начни рассказывать, откуда сам - пришлось бы и про военчасть рассказать... А есть-то хочется.
   Он виновато спросил, нет ли у нее сигарет, бабка махнула рукой на входную дверь и сказала, попроси, мол, у соседа, он курит. Зная, что не будет он просить никакого соседа, Меркулов постоял некоторое время перед металлической дверью, поискал глазами по лестнице, нет, бычков не было - бабкин сосед либо был из породы людей в своем подъезде не плюющих, либо курил в квартире. Ничего не выстояв, он вернулся к бабке, хотел соврать, что никто не открывает, но та протянула пачку "радопи", оказалось - от моли их в одежду прятала.
   К вечеру постелила ему, сама ушла в другую комнату. Сергей лежал под теплым одеялом, смотрел на полоску мечущегося света под дверью, слышал тихое бормотание старушки, молилась, наверное... Под ее голос и уснул.
   Проснулся, когда было еще темно. Тихо оделся, набросил на плечи какую-то куртку, что висела в прихожей, нашел ту хозяйственную сумку, свалил в нее все что было в холодильнике, нашел на нем несколько сотен рублей, сунул в карман и ушел.
   В своем новом жилище он забил окна досками, используя разбросанные по всему полу ржавые гвозди, забил щели тряпьем. Нашел большую печь, долго смотрел на нее, вспоминал, как ее топить. Потом натаскал досок, запалил и долго сидел перед ней, грелся - печь исправно топилась. Еда быстро кончилась, нужно было придумывать способ ее добычи.
   Когда голод снова подпер, Меркулов бросил доски, из которых мастерил дверь, и побежал по дороге, на окраину.
   Мужик на крыльце сидел и жрал хлеб с молоком. Так же в трусах и майке, только на плечи набросил телогрейку - холодало с каждым днем.
   Покрепче сжав молоток, обнаружившийся в доме, он подскочил к мужику, ногой отшвыривая дворнягу, кинувшуюся к нему. Мужик вскочил, давясь лавашем, но тут же упал назад, опрокинувшись от короткого удара по лбу. Псина рвалась к Меркулову, гремела цепью, заходилась лаем, кто-то затопал ногами в доме. Меркулов подпер дверь поленом, что валялось поодаль, долбанул по пасти собаки, что, сдвинув будку, добралась-таки до него, добил скулеж несколькими ударами. Сел на крыльцо, отхлебнул молока. Оно стекало по бутылке, капало на лужицу крови, вытекающую из проломленной головы мужика, смешивалось, и ручейком сочилась на землю...
   За месяц он так и не понял тайну города. Сложно было понять - общался он только сам с собой, жертвы не успевали с ним заговорить - так поблажат чуток, да замолкают. Когда-то он читал про блокаду Ленинграда, в книгах все было иначе. Люди верили в советских солдат, выполняли долг, ждали... Здесь никто ничего не ждал. Нечего было. Людей заперли за забором, ничего не сказали, кроме как - за него не соваться, иначе - пуля в лоб. Люди и не дергались - чего дергаться, по большей части ничего не изменилось. Так, добавилось горьковатое ощущение несвободы, мол, в областной центр теперь на заработки не выберешься. Для большинства лишение вовсе и несерьезное - со времен той же Великой Отечественной городок мотало и покруче. Наверняка четверть всего населения дальше, чем на пять километров от своего дома и не отходило, особенно, частного, со скотиной и птицей. Да и в тот день, у ворот, когда расстреляли машину с каким-то храбрецом, Серега тогда только-только в расположении появился, собралось человек триста, не больше. Вот и попадаются мыши, даже интереса никакого, кроме съестного в их пакетах и сумках.
   А дева больше не появлялась... И свечка давно выгорела.
   В доме он распотрошил пакет прохожего. Кроме всякой полуфабрикатной еды, наверное спер из городских запасов, обнаружилась барсетка. Деньги - в загашник, в печь бы их, да пригодятся еще. Паспорт и удостоверение (ого, военный-полкаш) точно - в печь, ни к чему они. Такому полковнику точно ни к чему. Бритвенные принадлежности - новенькая бритва "жилет" и маленький тюбик с кремом. Меркулов хмыкнул. Бородой зарос качественно, да не мешает она, греет даже холодными ночами, вшей и прочей живности не заводил - всякий раз после охоты бегал к озеру с ведрами, грел воду и мылся. Пускай будут, бросил их к деньгам.
   Мысли о побеге из города иногда посещали Меркулова. Только знал он, что в пустоту думать - веселее не станет, только звереть больше начнешь. На расстоянии сотни метров друг от друга вдоль забора были натыканы вышки, в безлюдной местности, где забор проходил сквозь лес - по одному "вертухаю", в людных - на выезде или рядом с вокзалом, по двое, а то и по трое. Можно было бы и рискнуть - снять в темноте дремлющего солдатика, снайперку отобрать... Да только не дураки придумывали этот кирпичный круг. В особо удаленных и лесных местах "вертухаями" назначали спецназовцев или ребят из особых отделов ФСБ. В людных - наоборот - пацанов-срочников, подкрепляя их неопытность техникой и хорошим вооружением. Порой Меркулов удивлялся, какие же силы заинтересованы в пленении этого тухлого городишки. И на фига это нужно. Но не сомневался - ни одна из тварей не смогла бы сбежать. Как и он сам теперь...
   Серега подпер дверь большой деревянной кадкой с песком, подбросил поленьев в печь, укутался. Надо завтра подумать о более теплом жилье...
   - Меркулов! - громкий возглас воспитательницы сбился на крик.
   Сережка поднял голову. Он стоял перед плачущим мальчишкой, который несколько секунд назад толкнул его в песочницу.
   - Меркулов - дурак, избил... Прямо до крови, - шептались где-то рядом мальчишки.
   Воспитательница за шиворот потащила Сережку в корпус детсада. Она зло шипела что-то в ухо, чем-то грозила. Когда стало совсем больно шее, сдавленной воротом рубашки, он вывернулся и укусил ее за руку. Воспитательница ахнула скорее от неожиданности, чем от боли, отпустила.
   - Все, я так больше не могу! - убежала куда-то, заплакала.
   Сережка скалился от удовольствия. Никто не может его победить.
   Потом отец молча затолкал его в машину на заднее сиденье, носился по улицам, домой ехать не торопился, много курил в салоне, забыв открыть стекло, отчего у Сережки заболела голова.
   - Серег, ну чего ты творишь-то? - остановив машину повернулся он к сыну.
   - Он меня толкнул.
   - Ты ему голову разбил. Рукой ведь, кулаком. Хорошо, что под руку ничего не подвернулось. Убил бы ты его... Сережка ничего не сказал. На тех, кто дрался палками, он смотрел с презрением.
   - Сереж, - стал выговаривать отец, - нельзя так драться. Так и серьезнее покалечить можно. Мне теперь с родителями этого мальчика разговаривать...
   Отец никогда не умел его ругать.
   В школе, после шестого класса, его "распределили" в класс отстающих. С буквой "Г". Отличники и подающие надежды "хорошисты" были в классе "А", вся остальные, менее успешные в плане головы и родителей, учились в классах "похуже". "Гэшники" были самыми-самыми. Худшими из худших. Здесь раньше остальных начинали курить, пробовать алкоголь, чаще всех, пожалуй, в школе, попадали на учет в детскую комнату милиции. Тут же образовывались маленькие банды, цель которых была как можно больнее унизить вышестоящих на лестнице успеваемости. Некоторых боялись даже старшеклассники. Старшеклассникам из "А" классов еще и от своих "гэшек" попадало.
   Меркулова это все не волновало. Учился он сносно, лучше всех, наверное, в классе, за что первое время несколько раз подвергался гонениям. Малолетние искатели справедливости подстерегали его после школы и набрасывались всей толпой. В первый раз, когда это произошло, никто даже не понял, что случилось. Вроде бы только что утонул Меркулов в куче-мале вопящих мальчишек, и вот он идет прочь, а куча разбросана по лужам, а кое-кто даже хватается за разорванное ухо или нос. Жаловаться родителям в классе было "западло", поэтому, собравшись силами, они вновь устроили нападение. В этот раз Сергей уходил под крики зачинщика, катавшегося по грязной земле со сломанной рукой.
   Время шло, страну захватили "понятия" и каждый восемнадцатилетний должен был жить по ним. Меркулов, смотрел на потуги заучить словечки приятелями удивленно, не понимал их уговоров, мол, без этого нельзя. Приятелей и били. Сергей, несколько раз присутствовавший на "стрелках", в "базар" не вмешивался, стоял поодаль, курил, не вникал. Лишь когда начинались "разборки" или "мочилово", и кто-то набрасывался с кулаками на него, Сергеем овладевала тихая ярость. Однажды, хоть это и было "западло", на Меркулова пришли жаловаться родители одного из "базарящих". Отец молча выслушал родителей, покивал, когда пострадавшие пригрозили за увечья привлечь Меркулова-младшего да и старшего заодно к ответственности (кажется ребра сломал, припомнил Сергей), сказал что-то негромко, после чего примолкшие родители удалились. Отец тяжело посверлил взглядом сына, набросил китель и ушел. Назавтра пришла повестка в армию. Под стенания матери, так долго хлопотавшая за место в престижном университете, Сергей собрался и ушел. Отец все устроил без общего призыва. В порядке исключения, так сказать.
   Армия оказалась Сергею не по зубам. Мало того, что отец определил его на очень несрочную службу - пять лет, злость приходилось прятать поглубже - обламывали здесь и не таких шустрых. Первые же три ночи загнали матерого волка внутри Меркулова в чащу, в бурелом, откуда он только показывал нос и трусливо скулил маленьким подранком. Только с Валентиной, дочкой поварихи, он позволял иногда выпустить изголодавшегося зверя наружу. Обычно же, как бы ни унижали, как бы не толкали, как бы не набрасывались толпой, приходилось сжимать зубы, терпеть. А потом и презрение к самому себе, что не может не лебезить перед старшими, пропало...
   Проснувшись от холода - печь выстыла, Меркулов долго прыгал на месте, стараясь согреться - не получалось. Холод лез в дом сквозь щели, их, как ни затыкай, все равно останутся, дом остывал, умирая. Пора валить, решил Серега. Он собрал свои пожитки в бабкину сумку и без сожаления и оглядки бросил логово.
   Квартиру надо искать. В квартире можно протянуть всю зиму, там, даже голодая, несколько дней не страшны. Найти какого-нибудь лоха-одиночку, проблем меньше. Такие, правда, запасы не держат, зато со всякими родственниками никакой возни. Серега не знал точно, но предполагал, что родственные связи у "закрытых" обрывались одна за другой. Если и ходят друг к другу, то только проверить - не помер ли родственник, не пора ли обобрать квартирку, а если теплее своей, и вовсе в нее переехать. И хорошо бы хоть так обстояли дела. Часто Серега встречал бомжей, которые были неплохо одеты, значит без дома остались всего пару недель назад. Значит выгнали родственники, просто выгнали на улицу. Подыхать. Чтоб своя задница была в тепле. Твари, спокойно думал о них Меркулов. Твари. Таким место в клетках.
   Меркулов давно уже пристроился за худощавым пареньком, что бесцельно бродил по улицам. Паренек шел, словно не видел ничего перед собой, плутал по городу, вскоре Меркулову показалось, что избродили его вдоль и поперек. Сумку таскать было тяжело, но спрятать ее не решался. Пот, несмотря на морозец, валил градом, еще и приходилось осматриваться по сторонам - не дай Бог на прежнюю жертву нарваться. Когда в четвертый раз прошли мимо церквушки, и парень остановился, задрал голову, Меркулов решил плюнуть на него - мало ли таких же... Присев передохнуть, он краем глаза следил за парнем, который что-то шептал, глядя на тусклые купола. Посмотрел туда и Меркулов. Купола как купола. В Бога Сергей не верил, не понимал, и сейчас лишь пожал плечами. Парень отшептался, похлопал руками по карманам, нашел ключи и заспешил прочь. Ага, ухмыльнулся Меркулов, не зря, стало быть...
   Через полчаса, когда Серега совсем выбился из сил, уже волоча за собой проклятую сумку, парень подошел к серой панельной "пятиэтажке". Закурил, и Меркулов понял, что это знак. Забросив сумку под дерево, что росло в палисаднике перед домом, он рванул к парню. Сбив его с ног (тот даже не думал сопротивляться), он уперся рукой в шею. Еще одно резкое движение - захрустят позвонки, и голодным злым собакам будет пир сегодня ночью...
   - Олег! - они оба вздрогнули от окрика.
   Меркулов обернулся. В десятке метров стояла та самая старушка... Она запнулась, увидев их двоих, но быстро пришла в себя, поспешила к ним...
   - Олег!
   Меркулов спрыгнул с парня, подхватил сумку и, огромным прыжком перемахнув заборчик у дома, помчался прочь.
   Что-то сломалось в голове Меркулова. Он тупо бежал вперед, не разбирая дороги, в голове гудел возглас старушки, превращаясь в глухой звон, который и гнал зверя вперед. Перед глазами стояло спокойное лицо этого самого Олега, оно заливалось кровью, смывалось и вот - уже лицо какого-то усатого мужика с едкой улыбкой. Улыбка превращалась в оскал, зверь чувствовал вызов, но страх не позволял огрызнуться, заставлял поджимать хвост и бежать, бежать, трусить подальше от этих превращений. Когда усталость брала верх над страхом, вдруг над самым ухом хлестко ударяли то ли выстрелы, то ли плети, тело бросало вперед, зверь уходил от погони...
   Волк бежал долго, пока не зажгло в груди, пока изо рта не начали вылетать багровые брызги, пока не упал в траву, не зарылся носом в ее мокроту, не замер, будто мертвый... Последнее, что увидел сквозь пелену помутневшего рассудка, были две большие черных глазницы, дрожащие в плотном воздухе, зовущие к себе...
   Он помотал головой, стряхивая остатки оцепенения. Зарычал что-то, почуяв затхлый запах смерти.
   Оказалось, что заполз в один из тоннелей большого железнодорожного моста, проходящим над земляной насыпью. В тоннеле, который и принял за глаз, было сухо, но по-прежнему холодно. Привалившись к кирпичной стенке, он вывалил содержимое сумки и принялся есть все подряд - голод навалился со страшной силой. Ел не разбирая - грыз полуфабрикатную вермишель, зубами раздирал консервные банки, глотал растаявшие пельмени... Деньги и прочие ненужности рассыпались у ног, он не обращал на них внимания, выискивал все съестное, шарил рукой в сумке, пока она не опустела.
   Тут же ощутил сильнейшую усталость, заснул прямо на земле, среди банок, пакетиков, бумажных пачек. Во сне, ворочаясь и замерзая, он подкатился к металлической двери в стене, со скрежетом приоткрыл ее, втиснулся в нишу. Вскоре воздух согрелся от дыхания, и он провалился в забытие окончательно.
  
   * * *
  
   Вначале сам дед, что дом возвел на верхушке холма, и помер. Говорили старики ему, неча строить - душа греха не вынесет, но неведом был тот грех ни деду, ни самим старикам. Откель появился в деревне после войны, никто не помнил, пришел с семьей, а большая она у него была, голов десять, брошенные дома занимать не стал - с сыновьями свалил деревьев в лесочке, что рядышком высился, и сруб знатный получился. Председатель колхоза местного приходил, диву давался - не было дома, с месяц назад мимо проходил - голый холм, как коленка, а вдруг - вырос. Грозил деду, за самоуправство и за деревья грозил, только пришел однажды дед в колхоз, да работой откупиться предложил. Год на председателя вместе с сыновьями горбатил. Председатель не дурак был, оформить дедовы руки - оформил, а заработок в карман себе клал. Потом лишь чуток поднапрягся, бумажек каких-то раздобыл, задними числами их поднаписывал, вроде и по закону теперь дом-то.
   Оброс тот холм строеньицами всяческими, загон у подножия устроили, скотина уж как хорошо пасется - трава сочная, далеко от заводов да дорог, нехоженая. Лестницу каменную скоро уложил, чтобы подниматься к хате удобнее было. Благость да лепота! И внуки подрастать, как на молоке стали. Сыновей дед не отпускал от себя, дом даром что большой. Так и жили, горя не знали.
   Тут и младшие дети выросли, девок подобрали из деревни, у холма домики и устроились. Хорошо деду - все на виду, старость идет, да не проходит.
   Только пришло лето и нашли сыновья отца своего старого мертвым в сенях. Бабы с детишками в хате были - после того, как отцов на работы проводили, в сени никто и не выглядывал. Но не от старости помер дед. Не с тем костлявая к нему приходила. Удавился ремнем своим солдатским - к лестнице приладил, да на шею петлю набросил. Со ступеньки вперед подался и дух испустил.
   Отгоревали деда, по его наказу у холма похоронили. Года не прошло, разъезжаться стали сыновья. Самый младший в столицу подался, скоро весточку прислал старшому, что работником стал партийным. Порадовались за него братья, выпили первача самодельного, письмецо сочинили, в деревню гостить позвали.
   Утекало времечко, младшенький самый покойного деда внук в армию ушел, родину защищать, один остался старший сын в доме, остальные то в город построенный подались, то вокруг холма поодаль плодились. Однажды утром солнечным беда со старшим и приключилась. Пока его жена за молоком ходила, кряхтел в сенях, лестницу устроить пытался, да не выходило ничего - старый уже - древнее самого деда, когда тот помер, стал. Поглядел на ремень свой, да лестницу глазами померял. На шею петлю набросил, затянуть посильнее хотел, чтоб точно и верно вышло, только запнулся об лестницу, о топор стукнулся, что из полена торчал и сверзился наземь. Головой о поленницу и приложился.
   Бабка поплакала, пока мертвого супружника в горницу волокла, уложила на кровать, укрыла пледом, котомку собрала и ушла из хаты. Через месяц вошла она пешком в дом государственный, где младшой в партии работал. Тот недолго дивился, старуху увидев, потом, уразумев, отругал громко, в дубовый кабинет даже люди заглядывать начали, позвонил куда-то по черному телефону, в аэропорт поехали. Скоро приземлились в городе, а потом и машина к холму привезла. Младший и там заругался, аж холм затрясся - в деда пошел голосом - родня за цельный месяц в хату на холме даже не заглянула. А старшой, родимый, смотрит мертво в потолок, дух источает. Как положила старуха, как прикрыла одеяльцем, так нетронутым с месяц и лежал. Громко ругался тогда младший. Среднего чуть не зашиб кулачищем - мол, совсем рядом жил ведь, паскудник, не проведал. Год, сказал, ждите, приеду я из столицы, жить здесь буду, грех отчий дом бросать.
   Год долго длился, вымер холм совсем. Сначала средний удавился, когда крыльцо чинил. Потом и еще один. Мором семья изошла. Приехал младший в дом, а братья его все в могилках на кладбище, что недалеко от холма с деда началось, покоятся. На себя взял младшой хозяйство, да детей и внуков братьев своих. Заспорилось дело, на лад скоро пошло...
   Только пришел в себя однажды младшой - стоит на лестнице, а к шее ремень армейский от перил тянется...
   Холм тот и по сей день с землей не сровняный. Когда стенку вокруг города строили, хотели сквозь него пустить, да отчего-то не стали, обогнули прямо по кладбищу, а на верхушке вышку смотровую устроили.
  
   * * *
  
   Ремень давил на кадык, отчего противная тошнота пробивалась к горлу. Стоило вытянуть шею, чтобы ремень сполз пониже, давить начинало так сильно, что сглотнуть жгучий ком из желудка стало невозможным. Конец ремня тянулся куда-то вверх, но приподняться, чтобы ослабить, не получалось - ноги и руки затекли, будто не двигались уже несколько часов.
   Олег открыл рот, чтобы позвать кого-нибудь - без толку - только прошипел что-то как пустой баллон с газом. Угораздило. Отчего-то начали слезиться глаза, где он находился, нельзя было разобрать - вроде сарай какой-то, лестница, кажется под потолок ведущая...
   Воздуха стало не хватать. Загнусь сейчас, понял Олег. Ну спасибо тебе, Бог, за истории твои, да за помощь всякую спасибо. Неужели я так тебе понравился, что поближе со мной познакомиться решил? Давай, что ж, познакомимся. Только не готов я, почему-то, к встречам таким...
   Вдруг так жалко стало себя Олегу, оттого, что закончится все это прямо сейчас, в этой дыре, никто и не поплачет по нему, плакать, правда, некому, все равно жалко... Над ухом кто-то надрывно крикнул, да так неожиданно, что от страха Олег засучил ногами, пытаясь встать, и почувствовал, как что-то мягко упало. Сильная отходная боль, когда кровь побежала по онемевшей ноге, ударила по ступням, но он проглотил-таки комок слез, попинал что-то и понял - позади свалился пенек, в котором торчит топор. Показалось, что это выход, только в какую сторону на него смотреть пока непонятно.
   Надо поближе его подтянуть, к рукам, вытащить из пенька. Легко сказать, то есть - подумать. Подтянуть... Пенек упал топором на землю, там, кажется, ямка какая-то - в нее топорище застряло. Одной ногой Олег подцепил топор, другой, перекинув через пенек, чуть подтянул пень. Получилось. Покрепче обхватив сучковатое дерево ногами, не обращая уже внимания на муть в глазах и пронзающую икры боль, он стал сгибать ноги в коленях, а руку, все еще вялую как тряпка, старался выбросить поближе к топору. Кажется, несколько раз он терял сознание, потому что тишина в сарае обрушивалась на уши несколько раз, когда открывал глаза. Шорох пня по лежалому сену и земле тут же ставил чувства на место, заставлял выбрасывать руку подальше, а пень тянуть поближе. Ужасно медленно подтягивался пень, не успею, подумал Олег спокойно и удивился. "Придурок", - обругал себя. Заранее ведь себя хоронишь, фаталист хренов, япона в душу мать! Он стукнул ногой по топорищу, отчего пенек развернуло, а сам топор, чуть не воткнувшись в голову, перелетел и плюхнулся перед глазами. Час от часу не лучше. Зубами теперь его к себе тянуть что ли?.. Хорошо упал лезвием к лицу, еще и приподнято над землей - палочка какая-то под него попала. Если изловчиться, можно двинуть шеей, чтобы лезвие по ремню скользнуло. Может и разрежет.
   Разрежет - лезвие острое, не как бритва, конечно, но ремень разрежет. Хорошо бы только ремень. Удача, как видно, прет Олегу - можно и горлом на лезвие нарваться. И шансов - раз и обчелся - не развалится ремень, значит затянется на кадыке еще крепче, а там из темноты, что в голову вдарит, можно и не вернуться. Эх, знать бы наверняка - сон все это или нет. Бога кто разберет, кроме него самого. Может и сон. Только во сне кожа ремней из шеи такую боль не выдавливает...
   Олег рванулся, сдирая кожу из-под ремня, успел заметить, что лезвие несется куда-то к плечу, ощутил огненное прикосновение, отчего потерял сознание окончательно.
   Сколько провалялся там с топором у шеи неизвестно, только вдруг ощутил себя сидящим на лестнице все в том же сарае. Шею даже не саднило, он ощупал ее - целехонька, и ремень куда-то подевался. До ушей донеслось тихое шипение. Олег посмотрел на землю - по сену ползал... он сам, как рыба, открывая рот и издавая жалкие звуки.
   В прорубленном окошке что-то пошевелилось. Олег глянул туда, и холодок ужаса скользнул по спине. Искривленный усатый рот то открывался, то закрывался, отчего красная рожа, казалось, кричит что-то, а глаза, с ехидным прищуром бровей, остекленело сверлили переносицу Олега.
   - Сгинь, - почему-то сказал он.
   Рожа исчезла. Вместо нее в окошке появился лик. Глаза прямо не смотрели, повеяло знакомой строгостью... Показалось, что по доске иконы потекли слезы...
   - Вставай, придурок! - заорал он Олегу, что ворочался под лестницей.
   Открыл глаза.
   Надо же, думал он, глядя в потолок своей квартиры, раньше о таких приходах не слышал ни разу. Без допинга прямо наяву приходы. Он покосился на икону. Спас грозил пальцем и в глаза не смотрел.
   Поразмышляв немного о смысле сна и ничего не придумав, Олег плотно позавтракал, завернул икону в газету и вышел на улицу. В кармане рубашки лежал листочек с адресом Александра Тимофеевича Колуна. Вчера Пашка-богомолец - так звали шабашника, который молился, вспомнил, где живет мастер по иконам. Ловко спрятав бутылку водки, которую за хорошую память вручил ему Олег, подмигнул, посмотрел на церковь, хотел было помолиться, да передумал - побежал догонять корешей, что закончили штукатурить.
   Олег мог, конечно, поискать в интернете незаконный электронный телефонный справочник, где адрес определялся, стоило набрать телефон. Он и попытался "вылезти" в интернет, полчаса ждал соединения, не вышло. Попробовал позвонить - тоже глухо - телефон отключился. Странно, вроде платил... Пока шел к церкви, поспрашивал людей - те тоже ничего не понимали - где-то связь была, где-то уже несколько дней телефоны молчали. Не возмущались, правда. В городке люди даже отключение электричества на неделю воспринимали покорно, не поднимая шума.
   Сегодня же на улицах царило необычное для рабочего дня оживление. Растерянно-озабоченные лица людей попадались тем чаще, чем ближе подходил к Центру. Куда-то спешили, останавливали друг друга, о чем-то тихо разговаривали. Словно все разом выиграли в лотерею крупные суммы денег. Только по правилам рассказывать про это никому нельзя, иначе - лишат выигрыша, и где именно его получать, тоже не сообщили. Точно что-то случилось, сообразил Олег. Как всегда - все проспал, все самое интересное пропустил.
   Он поймал за рукав какого-то толстяка, спросил в чем дело. Тот пожал плечами, хотел вырваться, но Олег держал крепко.
   - Отцепись ты, - посмотрел он на свой рукав.
   - Да чего такое-то?
   - Война, говорят.., - он приблизил лицо, отчего в нос ударила резкая чесночная вонь, - война...
   Когда толстяк уковылял дальше, Олег вытащил сигарету и, под предлогом "прикурить" принялся спрашивать всех подряд. Версии были самые разнообразные. Про войну говорили чаще, чем про дефолт. Алкоголики (надо же - и их понесло куда-то) дышали перегаром, скалились - прошел среди них слух, что водку бесплатно будут раздавать. Рабочие пахли свежевыделанной кожей и лаком, говорили - москвичи фабрику открывают - вакансий куча открылась. Студенты тоже что-то слышали, но внятности Олег и от них не добился.
   - Убили, убили! - промчалась по улице, сбивая все на своем пути, грузная хорошо одетая женщина.
   Небо светилось солнцем, ему было все ни почем. "Не ты ли?" - спросил Олег у него. Небо не ответило.
   Он побежал по дороге вместе со всеми.
   Площадь города кипела как растревоженный улей. Ничего нельзя было разобрать, многие что-то кричали, старались пробиться к центральному универмагу, где что-то происходило, кто-то кричал в громкоговоритель, но усиленный звук тонул в общем гуле. Молодежь, как обычно, словно на празднике дня города кучковалась, смеялась, попивала пиво, несмотря на полдень. Парни, деловито обсуждали что-то, со знанием дела махали руками куда-то вдаль, девушки, облаченные в обтягивающие джинсы, внимали. И впрямь - праздник какой, удивился Олег. Разве что сцены не хватает и музыки.
   А сцена все-таки была. Большая сверкающая "газель" служила трибуной какому-то бородатому дядьке, который и гнусавил что-то в свой рупор - нельзя, правда, было разобрать что именно.
   - Что говорят-то? - увидел Олег толстяка, пробирающегося от "газели".
   - Да хрен разберет, - он досадливо оглянулся, - ерунду какую-то несут - город, говорят, закрыли. Про стрельбу еще что-то... Домой, короче, валить надо.
   - А работать он будет? - Олег кивнул на бородача.
   - Очнись, дружище! - толстый хлопнул его по плечу. - Какая работа! Шефам теперь не до работы.
   - С чего бы? - не понял Олег.
   - Ты подумай, а я пойду.
   Когда толстяк скрылся в толпе, Олег понял его, хоть до конца и не понял слова "закрыли". Как Н-ск, наверное. А если так, значит жди проверок. Может и не было бы никаких проверок, но перебдеть не помешает. Руководители и кинутся подчищать грешки. Толстяк явно не бухгалтер - им-то сегодня работать без продыху.
   Постояв еще немного, Олег заметил еще одну толпу. Не толпу скорей - небольшое скопление людей, возле церкви. Присмотревшись, понял, что дверь открыта и, хоть строительные леса еще не убрали, церковь "работала". Забыв про толпу и про "газель", он выбрался на дорогу и поспешил к храму. Встав в очередь, ощутил внутри волнительный трепет и осторожно покосился наверх.
   - ...не оторвется... - сказал кто-то.
   Саврасов обернулся. Две старушки разговаривали о чем-то, совсем о другом...
   Очередь растолкал невысокий, но крепкий старик, косматый и с густой бородищей. За ним семенил молодой священник.
   - Тимофеич... Ну что вы! Ты же знаешь, мы все уладим.., - путаясь в словах, говорил в спину старику священник, - все в порядке будет.
   - За речью последи, поп недобитый! - резко обернулся к нему Тимофеич.
   - Александр Тимофеевич, - по-солдатски выправился "поп", - вы завтра приходите, батюшка завтра будет, обо всем и поговорите.
   - То-то же, - проворчал Колун.
   Олег хотел окликнуть его, но спешился, не окликнул - Тимофеич сейчас был явно не в себе, послал бы его куда подальше чего доброго. Он выбрался из очереди и заторопился за стариком, что шел, огибая площадь, бормоча что-то под нос. Ноги Колун расставлял широко, явно хотел поскорее уйти из Центра, но такая морская походка не позволяла ему это сделать - Олег часто останавливался, сбавлял шаг, и когда вышли в деревеньку, совсем выбился из сил.
   Колун наоборот - только бодрел. Наверное давно заметил, что кто-то идет за ним, поэтому стал петлять, сворачивать во дворы, пропускать мимо себя. Как спецагент какой, ей-богу. Когда подошли к его дому - Олег готов был свалиться на мокрую от сошедшего снега траву и умереть от переутомления.
   Старик присел на лавочку возле колодца, зачерпнул железной кружкой воды в ведре, напился, да так сладко, что у Саврасова потекла слюна, а в глазах потемнело. Потерев их, Олег увидел, что Колун внимательно смотрит на него.
   - Чего тебе? - спросил он, дернув на Саврасова бородой.
   - Здравствуйте. У меня икона.., - Олег спохватился и сунул руку за пазуху - на месте. Как не потерял или не украли в этой суматохе толпы...
   - И у меня иконы. Пол-но!
   - Отреставрировать...
   - Иди-ка ты... Паря! Подальше. Мне еще только тебя не хватает с твоей иконой! - Колун поднялся, давая понять, что уже попрощался.
   "Вот те на!" - подумал Олег, глядя как затворилась калитка. Он сел на лавочку и, не глядя, нащупал кружку. Ледяная вода сразу заломила зубы, зато остудила голову и придала сил. Даже подумалось постучать в калитку, попробовать поговорить еще раз. Из-за забора загавкало протяжно и с рычанием. Тимофеич, словно подслушал мысли надоедливого парня, спустил собаку.
   Колун оказался весьма сволочным стариком.
   - Зажигалочки не будет, молодой человек?
   Рядом стояла девушка, поигрывая тоненькой сигаретой. В голосе сквозила развязанность, и Олег посчитал это насмешкой.
   - Я не в настроении, - пробормотал он.
   Она еще немного вызывающе переминалась с ноги на ногу, выставляя то одно бедро то другое, потом села рядом. Положила ногу на ногу.
   - Сегодня никто не в настроении, - сказала она.
   Олег покосился на нее. Девица задумчиво изучала свои ногти. Собой была недурна, только короткая юбочка и сильный запах духов разозлили его.
   - Я же сказал - ловить нечего.
   - Я поняла, - спокойно ответила она.
   - Почему бы тебе не уйти отсюда? - грубить, в общем-то, не хотелось, но Олега понесло.
   - Делаю скидку на то, что ты сейчас злой.
   Она явно хотела еще больше взбесить Олега.
   - Я не пользую шлюх! Даже со скидкой! - голос сорвался на крик.
   - Очень хорошо, молодой человек, так держать, - одобрила она.
   Не улыбается даже, никакого ехидства.
   - Тогда я уйду, - вырвалось у него, и почувствовал как покраснел, постарался исправиться, получилось совсем уж нелепо, - с проститутками рядом сидеть...
  
   Она повернулась к нему, приблизила лицо, сказала, пощекотав нос мятой:
   - Так же и старик про тебя подумал...
   Встала и скрылась за калиткой. От развязанности и пошлости не осталось и следа. Ошалев от такого поворота, он хотел было броситься за ней, но псина за воротами загавкала еще озлобленнее.
   Что она имела в виду? Колун подумал, что я - проститутка? Так понял же - я сказал ему про икону. Чего же тогда? Навалилась привычная тупость, Олег с досады чуть не бросил кружку в колодец. Момент важный - сообразить нужно быстро, а тупость тормозит мысли, висит на них тяжелой гирей, не дает целиком оформиться в голове. Из-за ворот донесся переливчатый смех, отчего ему стало стыдно.
   Он поднялся с лавочки чтобы уйти, услышал за спиной скрип калитки и насмешливый голос Тимофеича:
   - Заходь, паря. Рано ты бежать собрался...
   Колун привел его через коридор в свою мастерскую. Здесь пахло сухими опилками и ацетоном. Вдоль стены на длинном столе в ряд расположились иконы...
   Когда Колуну надоело смотреть на восхищенного гостя, который, разинув рот, всматривался в лики святых, он недовольно заворчал:
   - Хорош пялиться-то. Не готовы они еще для человечьего глаза. Внучку благодари, что вообще ты здесь. Показывай свою...
   Густые брови старика вскинулись, когда он, нацепив очки с резинкой, вгляделся в икону. Мял руками медный оклад, подцеплял ногтем гвоздики, осматривал заднюю поверхность доски... При этом лицо его менялось, только за космами разобрать ничего было нельзя, они только шевелились, скрывая эмоции владельца.
  
   - Халтура, - сказал наконец Колун. Он положил икону перед Олегом и отвернулся к верстаку, где в тисках была зажата метровая доска.
   - К-как халтура? - Олег опешил от такого вывода.
   - Вглядись повнимательнее, паря. Расписали ее чуть не фломастером. Старая она была, выкидывать, видно, жалко было, вот и замалевали старую краску новой. Ты оклад-то сними - все сам поймешь.
   Олег послушался, выдернул хлипкие гвоздики, подцепил медь, оторвал. Оклад - медное обрамление с силуэтом головы и рук Спаса - скрывал нетронутые новой росписью фрагменты. То ли краска стерлась, то ли грязь какая - ничего разобрать было нельзя. Выделялся только лик и рука с вытянутыми указательным и средним пальцами, безымянный и мизинец смыкались с большим. Но все же - почему "фломастером", Олег не понял - голова Спаса и рука были подведены новой краской очень изящно.
   - Халтура, - Колун тоже вгляделся, - смотри на настоящего!
   Он подтолкнул Олега к стене напротив стола. Большая, в человеческий рост, икона без оклада, где Спас держал свою книгу, и смотрел прямо, висела там. Олег подошел поближе, всмотрелся в лик... Спас пронизал взглядом, но впустую - мимо смотрел, сквозь, неправильно.
   - Халтура, - сказал Олег, повернувшись к своей, разобранной, но не потерявшей притягательности.
   - Что?! - взвился Колун. - Да ты чего плетешь, паря! Я цельный год сидел над ней, ночей не спал! Из Москвы приезжали, приобресть хотели, не отдал я! Притащил какую-то мазню пятиминутную...
   - Извините...
   Колун походил взад-вперед по мастерской, что-то бормоча под нос, потом нырнул куда-то в подсобку, там звякнуло бутылкой о стакан, затихло... Потом он воровато выглянул из темноты, посмотрел на дверь мастерской, утер бороду, подмигнул.
   - Ладно, паря... Старик уселся напротив Саврасова и спросил:
   - Ты сам-то в Бога веруешь?
   Олег взглянул на свою икону еще раз. Пожал плечами:
   - Это мое дело, - удивился про себя такой прямоте и на всякий случай добавил:
   - Как и любого другого человека.
   - Молодец, - одобрил Колун.
   Он взял икону в руки:
   - Не буду я тебе ее реставрировать. Ты сам это сделаешь.
   - Сумею ли. Вы, наверное, тоже не первый год этим занимаетесь...
   - А ты торопишься куда-то? - прищурился Тимофеич.
   - Сегодня все куда-то торопятся, - вспомнил Олег толпу на площади.
   Старик улыбнулся бородой.
   - Тем и ценней будет твоя работа. Не время тебя торопить будет - душа твоя. Главное не то, что ты сделаешь, а сила желания твоего.
   - Я не выстрелил тогда в этого немца, - почему-то сказал ему в лицо Олег. - Все выстрелили, а я нет...
   - Какого немца? - удивился Колун.
   Олег махнул рукой.
   Откуда-то из-за двери донесся приглушенный стон, словно умирал кто-то.
   Колун послушал, грустно пожевал губами.
   - Желание-то есть... Сил нет, - сказал он задумчиво.
   Потом вдруг засобирался, давая понять, что Олегу пора уходить.
   - Нарисуешь для начала. Потом покажешь мне, что ты хочешь из своей иконы сделать. А я помогу. Пора тебе, занят я сегодня.
   Олег пожал плечами. Потянулся к иконе, Колун удержал его руку.
   - А ее оставь. Так лучше будет.
   Олег завернул икону в газету, сунул за пазуху. Старик, прищурившись, смотрел на него.
   - Как знаешь...
   В дверь заглянула внучка Колуна. Совсем как дед подмигнула Олегу, отчего он почувствовал, что краснеет, выжидающе посмотрела на старика.
   - Иди, - сказал Тимофеич, - нарисуешь - приходи.
   Дома Олег включил компьютер, поставил перед собой икону, задумался. Рисовать он никогда не умел. Зайчики и белочки в детском саду приводили воспитателей в ужас, другим детям рисунки не показывали, боялись за неокрепшую психику. Корявое чудовище, которое маленький Олежка называл собачкой, было похоже на дракона с острова доктора Моро, космические кораблики были похожи на дырявые кастрюли позапрошлого века, о людях даже вспоминать не стоило. Рисование вряд ли было чем-то, с чем можно было связывать дальнейшую жизнь, Олег сам это понимал, особо и не стремился. Возникали, конечно, уже в школе мелкие неудобства, когда требовалось изобразить простенькую схемку или даже нарисовать кому-то план "каккудапройти" - проще было на словах изобразить что задумано. Не сказать, что нет воображения, скорее руки росли не из положенного места. Новые технологии немного поправили дело, Олег однажды даже оформил одну программку для генерации номеров кредитных карт, да так, что на одном форуме в интернете прочел хороший отзыв о способностях Олега в дизайнерстве. Колун, конечно - сволочь-старик, если, заподозрив невероятным способом, полное отсутствие способностей к живописи или как там это называется, решил отделаться от дерзковатого парня, к тому же заинтересовавшегося внучкой...
   Интересно, как же все это делается. Сначала нужно нарисовать, а потом, наверное, как-то переносится маслом или как-то иначе, на доску? Наверняка сначала должен быть эскиз. Воодушевленный правильно найденным словом, Олег полез в интернет. Точнее попытался - связи не было. Похоже, город точно закрыли. Ну и ладно.
   Он открыл программу создания и редактирования изображений, создал пустое, посмотрел на икону... Конечно, много не нарисуешь компьютерной мышкой, крыша поедет. Есть же специальные планшеты, карандаши, ими рукой можно рисовать. А может отсканировать сначала, а потом подработать? Так сканера нету... Нет, нереально мышью рисовать... Чувствуя подкатывающее уныние, Олег встряхнулся. Дурень, обругал он себя - ни одной точки не нарисовал, а уже стонешь. Покосился на икону. Лик чуть улыбался, соглашаясь.
   Потом долго смотрел на белое "полотно" на мониторе, пытался увидеть там образ, чтобы потом "обвести" компьютерным курсором. Потом поставил икону рядом, в надежде начать срисовывать, хотел взять писчую бумагу, положить ее на икону, карандашом наметить точки, потом перенести в компьютер, придумал даже совершенную глупость - поводить карандашом по очертаниям, одновременно с этим водя мышью, чтобы очертить хотя бы силуэт.
   Бросил эти затеи, ушел на балкон курить. Там целая семья тащила несколько мешков чего-то тяжелого. За ними парочка старушек, согнувшись под тяжеленными ношами, бодро тащили на спинах огромные корзины. На "пятачок" под окнами подрулила иномарка, здоровый бритоголовый детинушка, покрикивая на жену и детей, руководил процессом выгрузки картошки, сумок с чем-то хрустящим, еще каких-то мешков...
   У Олега, сроду такого не наблюдавшего, даже неудачи в живописи вылетели из головы. С ума посходил народ.
   - Быстро в машину, я там еще заныкал, поехали быстрее! - крикнул бритоголовый жене, и они принялись гоняться за детьми, что играли в футбол грязной картошиной.
   В голове появилась мысль о том, что в холодильнике еды вроде не так уж и много... Все прут чего-то, а в холодильнике пустеет... Ладно, плюнул на них Олег. Недавно с солью такие же приколы были. Кто-то "пошутил", что не будет скоро соли, все магазины подмели, также мешками тащили, словно одной бабке до конца ее жизни мешка соли не хватит... А ведь не по одному тащили, этот же бритоголовый и приволок откуда-то три мешка. Ночью, правда - только Олег его с балкона и увидел - постыдился днем-то...
   Он вернулся к иконе. Спас осуждающе отводил глаза, косился на пустой белый лист...
   Потекли дни. Город медленно сходил с ума. Окруженный непрерывной кирпичной стеной, он превращался в безумное поле человеческого вымирания. Люди, похороненные заживо, тихо смирились со своей участью, сидели в отгороженных друг от друга могилках, ждали конца, истлевали, превращались в злых зомби...
   После того, как попытка прорваться на волю закончилась расстрелом врача, большинство лишилось всякой надежды попасть за периметр. Многие так и не увидели этой самой стены, им хватало рассказов о предупредительных выстрелах, стоило кому-то приблизиться к стене с желанием преодолеть ее. Солдаты не стреляли на поражение, этого и не требовалось - достаточно было пальнуть под ноги, чтобы навсегда отбить охоту даже думать о чем-то вне запретного круга. Даже немногочисленная стайка активистов, раньше ратовавшая за освобождения от нищенства бедных пенсионеров, лишь несколько раз помахала своими плакатами "Свобода!", "Хотим на волю", "Освободите нас", после чего, не выдержав спокойных лиц "вертухаев" и ухмыляющихся охранников у ворот, отступила. Больше их криков в городе никто не слышал.
   Власти, внезапно оказавшиеся не у дел, практически сразу бросили свой город, превратившись в обычных горожан, правда, огороженных от них большими заборами дворцов, за которые выходить не решались. Ходили слухи, что кому-то удалось договориться с охраной, кто-то передал своим вышестоящим знакомым и родственникам несколько сообщений, после чего их выпустили. Но это были слухи, вполне закономерные, и, как обычно, под собой никакой правды не имевшие. Чиновники, грабившие народ на протяжении десятков лет, сидели за своими кирпичными и бетонными стенами, тряслись как шакалы в клетках, поедали запасы и умирали вместе с избирателями...
   Заводы, чья продукция разом обесценилась, перестала кого-либо интересовать, разом превратились в пустые коробки зданий, разворованных чуть ли не за неделю. Остановить несущих со складов кожу, какие-то запчасти, Бог весть зачем кому-то нужные, коробки с обувью, мотки шнурков, банки с клеем, было некому. Милиция и прочие правозащитники теперь либо, как и вышестоящие, сидели в норах, либо выходили на большую дорогу звериного мародерства. Не трогали только фабрики, которые хоть как-то обеспечивали город едой. Хлебопекарни, а их было три, работали без перерыва, благо урожай летом выдался знатный, при известной экономии можно было тянуть несколько месяцев. Мясные цехи и молокозавод были в несколько худшем положении, но кое-как справлялись... Хлеб, молоко и мясо не покупалось... Только обмен...
   Деньги теперь жгли в каминах и кострах... Первое время, летом, когда только-только приходило осознание безысходности, деньги еще были в ходу, но когда наступила морозная осень и внезапно выключили свет и тепло, любая древесина и бумага шли на отопление. Жгли книги, старые, да и новые деревянные вещи, жгли прямо в квартирах, не заботясь, что дым беспокоит соседей, что можно сгореть в своих могилках...
   Деревни, что также оказались захваченными Стеной, первое время процветали. Свое хозяйство и раньше позволяло крестьянам жить, не зная денег, а теперь, когда не было смысла продавать выращенное кому-то на рынке, стало совсем хорошо. Правда, недолго. Только некоторые смогли сдержать напор озверевших горожан, ломающих заборы, уволакивающих мешки с чем попало, забивающих скот прямо во дворе чуть не голыми руками, избивающих самих сельских жителей... Нашлись крепкие старики, которые достали охотничьи ружья, зярядили их крупной дробью с солью и палили по толпе мародеров. Люди, загнанные в сумеречное состояние озверения именно выстрелами из ружей и автоматов, словно трусливые хищники убегали прочь, оглядываясь на дом, где, белея от страха, цеплялся за приклад ружья какой-нибудь старик.
   Мародерствовали практически все. Раньше - добрые знакомые, они набрасывались небольшой группой на любого, кто нес что-то в руках. Забивали до бесчувствия, отнимали ношу, потом, тяжело дыша, стояли друг напротив друга, а между ними лежала добыча. Бросались, дрались, рвали соперников на части... Потом кто-то самый сильный убегал, не замечая добычи на плечах, пригибающей его к земле...
   В день умирало до сотни человек. Чаще от голода, чуть реже от рук сограждан. Поначалу хоронили, правда, где придется, и почти всегда вдоль дорог. Умер человек в семье - вынесли на обочину, выкопали яму лопатами, что рядом валялись... И столбик какой-нибудь в землю втыкали... Хуже было, когда умирали целыми семьями, дверь заперта, трупный запах сочится в подъезд... Когда становилось совсем невыносимо, соседи объединялись ненадолго, чтобы выломать дверь, похоронить бывших жильцов, а заодно и прибрать к рукам вещи из квартиры - покойникам все равно уже не пригодятся...
   Улицы, раньше и без того не особо опрятные, теперь напоминали свалки промышленных отходов. Можно было найти все - от хорошо работающего в условиях связи сотового телефона, до новенького автомобиля. Только никто не искал всего этого... Никому, кроме ребятни, мобильники не были нужны, автомобили интересовали только из-за аккумуляторов и, изредка тем же ребятишкам, которые наконец-то могли порулить всласть... Младшее поколение вообще оказалось на удивление стойче даже самых сильных взрослых.
   Теплая весна и жаркое дождливое лето прошли относительно спокойно. Люди до конца не осознавали, что Стена - вечное заточение. Потому трудились пока что на полях, по привычке ходили на заводы... Отсутствие власти не могло сразу нарушить устоявшейся жизни, редкие всплески волнений только начинали подтачивать сознание, не ломали его пока еще. Электричество по-прежнему поступало через линии электропередач, не отрезали его совсем, так как воинским гарнизонам вокруг города оно самим требовалось, отключили ближе к зиме. Угля на складах котельных тоже хватало, летом его особо и не расходовали, тянули до последнего. А вот с наступлением зимы началась деградация...
   Люди всегда склонны чего-то ждать. Ждать, когда родится ребенок, когда он впервые скажет "мама", сделает первые шаги. Ждать, когда он вернется с улицы, где беззаботно, не думая о времени, играет с друзьями. Ждать своей очереди на квартиру, ждать, когда поднимется зарплата, когда ее дадут. Когда сын вернется из армии, его результатов экзамена. Ждать весны, лета, осени, зимы... Смерти ждать. Есть цель, вектор, который указывает куда смотреть, откуда ждать света или темноты. Этим и жив человек, этим и отличается от бессловесных животных, которые не знают будущего, не умеют, если только не рефлекторно, готовиться к чему-то наступающему. Лишив человека ощущения, предчувствия завтрашнего дня, начинается его вымирание. Вымирание как вида, мутирование в высокоразвитое животное. Без будущего, без стойкого осознания настоящего, только с тускнеющей памятью прошлого.
   За Стеной нельзя было ждать даже смерти. Животные рефлексы как-то поддерживали жизнь человека, как-то толкали на борьбу. Только, если человек всю жизнь был травоядным - ему приходится смиряться перед силой хищников, покорно склонять перед ними головы, посопротивлявшись конечно, но только благодаря тем же угасшим рефлексам. Хищники же не выживают без более слабых...
   О смерти люди за Стеной не думали, она гуляла по улицам, заглядывала в холодные квартиры, стояла поодаль, когда хоронили кого-то на обочине, ее видели, уже не бежали прочь, привыкли... И как-то привычными стали скучающие лица на "похоронах", никто не вздрагивал, когда тело падало на дно могилы, не плакал даже никто. Так - легкое разочарование. Закапывали вместе в памятью об умершем, притаптывали ногами, уже не помня, кто лежит под ними. Не было имен и фамилий, не было различий пола, не было жизни. Не было больше Смерти. Только Стена.
   Но находились люди, не потерявшие свою сущность окончательно. Одними из них были самогонщики... Обменяв на сильно разведенную бодягу все самогонные аппараты, они открывали огромные цеха в своих подвалах. Им несли все, что могло бы сгодиться для теплой жизни зимой. На вес приносили теплые вещи, еду, дрова, бумагу... Выпивали тут же, чаще падали чуть не замертво прямо на улице, не успевая отойти от "точки" - самогонщики добавляли к градусам всевозможные лекарства, хорошо котировался "димедрол" - сознание наверняка отключалось, если сильно не переборщить, можно и не помереть, зато наутро - как миленький побежишь за опохмелом, за лекарством от Стены. Если приносили сахар или бражку (обычно это были "зажиточные" клиенты) - доза увеличивалась, могли налить и за обещание.
   Люди не спивались - спиться, значит опуститься, стать отщепенцами, отребьем... Отребьем люди стали как только появилась Стена. Когда ее не было, пороки растекались по необъятной земле, не зная преград, стоило преграде появиться - концентрация в замкнутом круге животной человечности стала расти в геометрической прогрессии.
   По первости появлялись мессии и пророки, бродившими из дома в дом, моливших о прощении грехов и наступившем Судном дне. "Покайтесь", - кричали они, - "Бог дает нам испытание, скоро грешники останутся в этом аду, а воздавшие подаяние вознесутся на небеса!" Поначалу к ним прислушивались - церковь ломилась от прихожан, волочащих целые обозы приношений. Потом, когда стало еще хуже, лжепророков раскусили, стали бить, однажды чуть не на части разорвали какого-то молодого священнослужителя, повесили на столбе строительных лесов, что так и остались стоять у храма. Священник тащил рано утром из церкви сумки с мясом... Облили висящее тело бензином, одумались, схватили сумки, хотели растащить, да бросили посреди дороги... Потом труп пропал, пропали с ними и пророки.
   Только дети беззаботно бегали среди могилок у дорог, лазали по пустым мертвым квартирам и брошенным домам, резвились среди никчемных станков на заводах... Детям все было нипочем, одичавшие взрослые их и не трогали. Словно теплилась где-то надежда, что их будущее может быть не таким прОклятым...
   Олега мало коснулось заточение города. На улицу он выходил только изредка, пополнить запасы еды. Ел всегда немного, поэтому за все лето и половину осени, выходил всего четыре раза. Хлеба, конечно, не хватало, но соседка приносила ему свежеиспеченные булки - работала на хлебопекарне. Взамен ничего не требовала, только иногда заходила побеседовать. О том, что происходило вокруг, старались не говорить, лишь однажды, когда на Олега напал какой-то бродяга и расцарапал ему шею, соседка, прижигая кровоточащие порезы йодом, рассказала ему две истории, смысл которых он понял много позже.
   - У меня была знакомая, когда я жила в другом городе. Молодая такая, очень веселая... Парни так и увивались за ней, не по одному под окнами дежурили, а она только смеялась. Ждала жениха своего, он на войну ушел с фашистами, да не вернулся. Десять лет прошло - никто уж и не верил, что вернется, а она все ждала, не верила... И вот как она так затосковала, что легла и больше не вставала. Плохела на глазах, увядала, как молоденькая березка в морозы... Доктора приходили, головами качали, родным говорили, что умрет скоро, не вылечить ее. Не говорили ей, она и не спрашивала - знала, наверное. Однажды врач, что каждый день приходил, вышел из ее комнаты и сказал, что завтра к вечеру и преставится. Две сестры у нее были, злые как собаки. И надо же им было сделать такое - пошли в магазины, купили вина, угощения, да в комнату с умирающей и положили это все. Она проснулась, увидела бутыли, заплакала... Со слезами, как не омывали - не высохли слезы, так и хоронили...
   Потом про прадеда своего рассказала.
   От непонятной хвори стал загибаться дед. Вроде только вчера чинил сарай, мощно подхватывал доски, забрасывал на крышу... Дед огромным был, как гора - в свои восемьдесят восемь лет на спор кулаком срубал быка. Бороться с ним никто и не хотел. Только однажды из соседней деревни пришел свататься на дочке (родилась, когда деду семьдесят стукнуло) здоровенный парнище. Дед на дочку свою посмотрел, что краснела, сложив руки на столе, потом треснул ладонью по стене, отчего дом затрясся, вылез из-за стола. Парнище сразу сделался ниже деда на голову.
   - Пойдем-ка, жених, во двор. Сладишь со стариком, отдам дочку. Не сладишь... Значит, не отдам.
   Парнище повздувал руки и грудь, согласился. Во дворе запрыгал на цыпочках, руки перед лицом выставил. Бах! Дед засмеялся, утирая губу - раскровянил ее молодой. Поймал его, пополам сложил, под горку, к речке, куда и свалился, бревном спихнул.
   - Не гож он тебе, не гож, - сказал дочке.
   И слег. Лежал без движения, усыхал... Старухи-знахарки уж каких наговоров над ним не шептали, доктор из города каких только снадобий не давал... Пришло, наверное, время старику - помирать.
   Домашние гроб купили, костюм деду приготовили, сели ждать, когда душа отлетит, поп два раза заходил, грехи у деда принять хотел. Дед молчал, смотрел в потолок избы, ничего не говорил. К ночи глаза закрыл, поняли все - наутро помрет.
   Наутро дед встал. Молча разломал гроб, спустил к реке попа, совсем как жениха в тот раз, костюм к свиньям бросил. Полез в свой сундук, ружье собрал, почистил, да всех домашних в сарай, что починил-таки и загнал. Поджечь хотел, да набежали мужики, кое-как скрутили. Отошел потом, только не покаялся ни перед кем, котомку собрал, к лесу ушел. Больше его и не видели.
   Олег, забыв про свои царапины, искренне веселился, представляя, как дед встает и заталкивает своих родных в сарай...
   - Нельзя хоронить людей, когда они живы, грех это великий, Олег. А нас всех похоронили, - сказала соседка про Стену...
   Дома Олег посмотрел на свою икону. Все-таки нарисовал. Мучений было - не описать, пару раз от злости даже стирал все, заново рисовать принимался. Один из промежуточных набросков даже распечатал на принтере - самого зацепило, чуть Колуну не отнес. На картине был изображен большой холм, за ним белела кирпичная стена, а на переднем плане силуэт Спаса - без лица, только права грозящая рука обведена. Потом и сам лик появился...
   Сначала набивал руку, просто намечал расположение глаз, бровей, носа и губ, потом вырисовывал каждую деталь, переносил на основной рисунок, прикидывал, перерисовывал, если не получалось. Сложнее всего было добиться объемности лица - поначалу лик был плоским, отчего - невыразительным. Благо программа, в которой Олег рисовал, позволяла многое, вскоре лицо засветилось, появились тени, румянец на щеках... Рука дались на удивление легче. Получилось даже лучше, чем на иконе. А вот на одежде Олег застрял. На иконе даже очертания сложно было разобрать, чего уж говорить о цветах и линиях... Помогла соседка, принесла несколько изображений Спаса, Олег промучился больше недели и нарисовал.
   За спиной Спаса тянулась высокая белая стена, полукругом огибающая холм. Небо хмурилось, тяжелые облака нависали над холмом, если приглядеться, можно было различить дождинки. Вдали, за плечом, чернели два глаза-тоннеля, поверх проходила железнодорожная линия. Сам Спас то ли предостерегающе, то ли с наставлением поднимал указательный палец, в другой руке держал книгу, только не как на иконе, а страницами к себе. Глаза его не смотрели прямо, он отводил их, смотрел куда-то за пределы картины, тонкие и правильные черты лица сквозили чуть заметной болью...
   Когда показал икону соседке, та всплеснула руками, совсем как в тот раз, когда Олег принес ей икону, ахнула и закрестилась.
   - Не показывай ее больше никому, Олег, - попросила она.
   Олег рассказал для чего рисовал ее. Соседка провела пальцами по рамке экрана монитора, покачала головой, и, ничего не сказав, ушла к себе.
   Компьютер Олег вообще никогда не отключал, а теперь с экрана всегда смотрел Спас, вместо летающих электронных часов. Однажды ночью, когда Олег, подперев голову руками, смотрел на свою икону, вдруг мигнул свет, комната погрузилась во тьму, компьютер запищал и отключился. Не сразу сообразив что произошло, Олег еще некоторое время видел на черном экране строгие глаза и белеющую стену, потом понял. Город лишили электричества.
   Стало совсем плохо. В октябре и без того мало топили, только чтоб люди совсем не окоченели, поэтому бешено крутились никому не нужные электрические счетчики, наматывали киловатты от электрических каминов, грелок, нагревателей... Нещадно жгли газ, его пока тоже не отключали. Часто из-за этого случались пожары, только ни радио, ни телевизоры об этом не говорили. Теперь вот остановились счетчики, остыли камины...
   Хорошо, что успел распечатать, иначе не с чем было бы идти к Колуну. Интересно, как он там у себя? Почти полгода его не видел... Не раздеваясь, он закутался в одеяло и постарался заснуть. С улицы не доносилось ни единого звука, город засыпал, уже не надеясь завтра проснуться...
  
   * * *
  
   - Левей, Олег! Да влево же! Ну что ты!
   Неровно сброшенная доска зацепилась одним концом за края других, торчащих из "поленницы", другой конец сильно ударил по твердой засушенной земле, треснула - щепки полетели.
   - Тетеря, - прищелкнул языком отец.
   Они стояли на самом верху высоченной стопки пиломатериалов и смотрели вниз, где в семи метрах от них упала доска. Олег безучастно склонил голову - ему эта затея перестала нравиться еще пять машин назад - в самом начале - отец же досадливо качал головой, потом встал на колени, вытянул голову, жалко ему было доску.
   - Да ладно, пап, - похлопал его Олег по спине, - в машине сколько еще треснет, подумаешь - доска.
   - То в машине... Ладно, - махнул отец рукой.
   Они взялись за следующую.
   Отец подрабатывал, когда вставала ферма, лесозаготовителем. Подвернулась халтурка - не вышли сегодня грузчики - запили, а план горел синим пламенем, нужно было напрячься, к тому же платили хорошо. Каждый час приезжал грузовик, нужно было погрузить в кузов заранее сброшенные с верхотуры доски, перекурить немного - и опять наверх. Солнце палило, они давно сбросили рубашки, теперь горели плечи и спины, пот лился градом. К телу липла стружка, древесная пыль... Отец не обращал на это внимания, Олегу же было противно, он отряхивался каждые пять минут, но скоро - только размазывал противную грязь, пачкал руки, вытирал о штаны, пачкал и их, отчего все больше злился. Только в тени "поленницы" тело высыхало, можно было просто стряхнуть неприятную корочку. Хотелось искупаться, посидеть в холодной воде полчасика...
   - Ничего, - пыхтел отец, подтаскивая доску к краю, - еще чуть-чуть, потом сгоняем на озеро, купнемся.
   Отец умел угадывать его мысли.
   Где-то вдалеке заурчал грузовик. Внизу было мало еще досок, кузов до конца не заполнится, отец заторопился:
   - Олег, давай-ка вот эту, она поменьше, скинем, теперь вот эту, она как раз высвободилась, вот эту теперь... Олег, уже жалея, что согласился помочь, покорно страдал.
   Когда подъехал грузовик, досок все равно не хватало. Водитель - хмурый лысый мужик вылез из кабины и, оценив, недовольно шмыгнул носом.
   - Хорош, - махнул рукой отцу, - некогда мне тут.
   Торопился лысый...
   Они спустились на землю, принялись закидывать доски в кузов. Отец подавал, Олег, стоя в кузове укладывал. Лысый забрался к Олегу.
   - Ну кто так ложит! - громко, скорее отца, чем Олега упрекнул он. - Не видишь - вот здесь расхлябисто - на кочке подскочит, вылетит из машины. Ряд нужно на ряд класть, через доску, чтоб держали друг друга, соображать надо!..
   Олегу давно надоело соображать, он, сцепив зубы, перекладывал доски, как советовал водила.
   Водила отнял очередную доску у Олега, погнал его из кузова.
   - Не можешь, - сказал он, повернувшись спиной, - иди, подавай, там большого ума не надо.
   Олег удержался от соблазна дать ему под зад, спрыгнул к отцу.
   Тот торопился, подтаскивал пиломатериал ближе, поднимал на высоту кузова тяжеленные бруски, отчего жилы вздувались, готовы были лопнуть, мышцы словно звенели. Олег повел тощими плечами, со вздохом помог отцу забросить брус в кузов...
   - Не халтурить, как сейчас, - предупредил их водитель, запрыгнул в кабину, машина заурчала. Грузовик отъехал на сотню метров, остановился. Олег увидел, что водитель спрыгнул на землю, заглянул в кузов, что-то там увидел, принялся перекладывать доски.
   - Перекурим? - повернулся он к отцу.
   - Ну давай, - он присел на бревно, порылся в спецовке, что валялась рядом, нашел папиросы. Прикурил, протянул Олегу пачку и зажигалку.
   Олег неторопливо затягивался, обжигая дымом крепких папирос легкие, отчего чувствовал расслабление. Конечно, только в голове, но было приятно так вот посидеть, посмотреть вдаль, помолчать с отцом. Олег крутил между пальцами зажигалку - семейную ценность, как называл ее отец. Зажигалка была ручной работы, на металлической блестящей, от времени не тускнеющей поверхности было выгравировано пламя, языки его образовывали английскую надпись "Light My Fire". Отец в середине семидесятых пытался хипповать, насколько это было возможно вдали от больших городов. Слушал всякие музыкальные группы "свободной любви", читал подпольные книги на английском языке, иногда встречался с такими же длинноволосыми. Один из них и подарил отцу эту зажигалку, говорил про какие-то двери, про поэта Блейка, хрипло пел, смеялся. Хиппи не был тогда пьян, наверное был "под наркотой", так говорил отец гордо - наркотики в его время были ядом зажравшегося капитализма, благодаря сознательному комсомолу, не проникающему к советской молодежи.
   Отец бережно относился к подарку, ревновал к любому, кто ее держал в руках. Даже сейчас - вроде бы безмятежно курит, а сам по привычке скашивает глаза на руки Олега. Он почему-то всегда думал, что Олег хочет получить эту зажигалку, владеть ею, Олегу же атрибутика хорошей жизни была скучна.
   - Хорош курить! - подтолкнул отец Олега. Он отбросил окурок, полез на доски.
   Олег посидел еще немного, взобрался вслед.
   - Хватай, левее, бросай! Хорошо! Хорошо пошла!
   Отец все же умел заражать своей энергией, незаметно Олег втянулся в этот хоть и нудный, но из-за отца даже веселый процесс.
   Очередная доска зацепилась за карман штанов Олега, выворотила оттуда отцовскую зажигалку. Она подскочила на доске, сверкнула на солнце, шмякнулась на доски внизу.
   - Олег!
   Они по инерции сбросили доску вниз, успели заметить, что торцом доска упала прямо на зажигалку. Глухой хлопок улетел к лесопилке.
   - Олег, ты что, ты чего натворил!
   Отец ткнул его в плечо.
   Олег не удержался на ногах, отступил к краю "поленницы", замахал руками, пытаясь выправиться. Отец прыгнул к нему, за грудки поймал Олега, рванул на себя, но его понесло вперед, мелькнул перед Олегом и сорвался. Хлопнули доски внизу, что-то отвратительно хрустнуло...
   Олег оцепенел. Он потом часто пытался воссоздать картину произошедшего, но солнце словно взбило воздух, сделало его вязким, он, с трудом переставляя ноги, шагнул к краю, посмотрел вниз. Отец, казалось, шевелился на досках, хотел поднять голову, но неестественно вывернутая шея мешала ему это сделать. Глаза заслезились, отец расплылся, слился с досками, исчез... Он пытался проморгаться, но не получалось, и отца не было видно...
   - Олег... помоги...
   Он то ли услышал это, то ли сознание само шепнуло на ухо, по чудовищной логике происходящего. Олег все равно не шевелился, он не мог даже представить себе, что нужно торопливо спуститься вниз, спрыгнуть на землю, подбежать к отцу, вынести его на ровную землю, потому что кости его продолжают ломаться, ему больно, он умирает...
   Он не знает сколько стоял там, только скоро кто-то стащил его с досок, что-то кричал, командовал, он подчинялся, руки мастерили какие-то носилки, подхватывали ноги отца, перекладывали, потом накидывал какое-то тряпье в кузове, держал отца за руку, когда они тряслись на пути в больницу. "Да начальнику лесопилки башку оторвут - семь метров от земли, а они без страховки работают!" - орал Олегу водитель из кабины.
   Олегу запомнился молодой врач, который разговаривал с ним, Олег как в ступоре повторял ему имя и фамилию отца, видел, что он качает головой, безнадежно машет кому-то рукой, отводит Олега в коридор, "посиди" говорил. Олег сидел на скамейке, перед глазами - веселое лицо отца, он прикуривал, куда-то вверх выпускал дым, зажимал в уголке рта папиросину, улыбался, показывая белые зубы, только он так мог улыбаться, совсем как ковбой из вестерна...
   Прости меня, отец...
  
   * * *
  
   Когда яркий свет перестал литься отовсюду, Николай ощутил себя лежащим на теплой сухой гальке, как на пляже. Только океана или моря рядом не было. Николай сел и огляделся - бескрайняя пустыня гладких камней. Ни гор, ни впадин, равнина тянулась до самого горизонта во все стороны. Только под размытым светлым пятном - наверное это солнце, на синем небе, подернутом легкой рябью облаков, дрожал и то пропадал, то появлялся пологий холм. А может и дворец, просто похожий на холм - издалека не разобрать...
   Отчего-то в груди было тепло, легкие распирало горячим восторгом, проваливающимся в веселое спокойствие. Лежать бы так, да не вставать, подумал Николай. Хорошо же! Он загреб горсть камушков, размахнулся, бросил к холму. Холм вспыхнул, пропал, камни запрыгали к горизонту. Потом воздух снова задрожал, появился холм, только, показалось, что чуть ближе стал... Нет, все же показалось...
   - Друг, у тебя закурить нету? - спросил кто-то. Николай обернулся.
   Присев на гальку, за спиной сидел высокий, широкоплечий мужчина. Он спокойно смотрел на Николая, положив руки на колени и, словно бы устало, свесив ладони. Поигрывал чем-то в руке, ждал ответа. И лицо словно бы знакомое.
   - Не курю, - пожал плечами Николай, так и не вспомнив.
   - Жаль, - широко улыбнулся тот.
   Поднялся, протянул руку Николаю, помогая.
   - Ну что, пойдем тогда.., - кивнул на холм, - ждут тебя.
   Не дожидаясь реакции Николая, он зашагал по гальке к горизонту. Что-то выпало из кармана его штанов, шлепнулось на камни. Мужчина не остановился.
   Николай шагнул к маленькому предмету, который оказался блестящей металлической зажигалкой, поднял ее, хотел окликнуть, остановился вдруг, вспомнив, где раньше его видел. Улыбнулся, хотел догнать, но ноги не слушались, он медленно осел на камни... Тепло в груди пропало, пропало небо, холм и мужчина растворились, он попробовал пошевелить рукой, но не ощутил ее. В голове тихо начал звучать голос, который звал Николая, и чем громче он звучал, тем быстрее он летел в пустую темноту, в которую вдруг превратилась теплая галька...
  
   * * *
  
   - Ну чо ты скалишься, Йорик хренов. Холодно мне, а ты скалишься. Тебе, небось, давно уже не холодно.
   Череп не ответил. Серега погрозил ему кулаком и снова взялся за нож. Как снимают шкуру с овец, он видел только по телевизору, казалось, что просто, что сама она должна отставать, только ножом помогай, но этот баран был каким-то неправильным.
   - Да, да, я знаю, - огрызнулся он на череп, - и, наверное, он делает неправильный мед.
   Кое-как управившись со шкурой, он недовольно отпихнул ногой тушу овцы, бросил шкуру на землю, посмотрел. Шкура была почти целой, если не считать безобразных дырок, появившихся от неумелого обращения с ножом, и вполне теплой. Весь, конечно, ею не обернешься, зато хоть телу тепло будет.
   - И не дерьмо вовсе, - обиделся Серега, - сам бы попробовал. Шкура как шкура. Мехом внутрь если - ночью не замерзну.
   Череп скалился...
   Когда Меркулов открыл глаза, очнувшись в нише под мостом, первое, что он увидел, в свете идущем из неприкрытой двери, это скелет. Не очень крупный мужчина, похоже, был его владельцем, вроде даже военный. Все это едва успело зацепиться за сознание Сереги - как только скелет заклацал зубами, он, тихо матюгнувшись, выкатился из своего ночного убежища. Тут же холод дал о себе знать - мокрые ноги словно сжало холодными тисками. Серега распинал остатки ночного пиршества, заметив, что ничего съедобного больше не осталось, выскочил из тоннеля. Пытаясь согреться, он взбирался к железнодорожной ветке, бегал по шпалам, снова спускался. Вроде бы и проступал пот, только теплее не становилось. Спички, что нашлись в кармане, отсырели. Вернувшись к двери под мостом, он долго смотрел на нее, не решаясь открыть. Поразмыслив, он убедил себя, что скелет мертвый и не укусит. Распахнул, заглянул внутрь.
   Скелет лежал на прежнем месте, у дощатой стены ниши, чуть склонив череп, как будто отдыхал. Постояв перед ним, Серега пнул ногой костлявую ногу, что скелет вытянул перед собой, нога хрустнула, отвалилась. Череп покачнулся, оторвался от позвоночника, свалился на землю. С омерзением сплюнув, Серега оглядел, наконец, свое новое убежище. Коморка три на три, одна стена кирпичная, другая - доски, третья просто - земля, когда-то поросшая травой. Странная комната, почесал в затылке Меркулов. Наверное зимой строили мостик этот, вот рабочие-шпалоукладчики или как их там называли, выкопали местечко, чтоб было где самогоночки хлебнуть, а может и шпалоукладчицу какую к стеночке деревянной прислонить. Серега покосился на безголовый скелет. Нет, не шпалоукладчица, военный какой-то. На плече костлявого что-то поблескивало. Серега, забывший от любопытства про брезгливость, наклонился, протянул руку. Погоны какие-то истлевшие. Повнимательнее присмотревшись к остаткам одежды, он понял, что скелет раньше был фашистом, возможно, что и эсэсовцем.
   - А-а, - протянул Серега, пытаясь соскрести налет с блестящей регалии,- немчура, стало быть. Не дед мой тебя сюда положил, а, скелетик? Ты уж извини, теперь мы соседи. В тесноте... Да, как говорится, ты все равно жрать не просишь...
   Поразмыслив, Серега все-таки выбросил подальше кости фашиста, оставил только череп. Потом сбегал к костям, выкопал ямку острой доской, закопал. Постоял над холмиком, думая, что сказать. В кармане обнаружилась сломанная сигарета. Меркулов машинально чиркнул спичкой, она щелкнула и загорелась. Быстро прикурив, он еще раз посмотрел на могилку.
   - Странное место для смерти ты себе выбрал, скелетик. Ты уж извиняй, что без торжеств. Дед рассказывал, что иных эсэсовцев вообще без речей под землю заталкивали.
   Докурив, он воткнул бычок в землю, зачем-то перекрестился и вернулся в свою каморку. Там он спрятал коробок спичек в сухую щель между досками, поглядел на череп.
   - Ты не знаешь где тут еды раздобыть? Ты вроде давно тут...
   Не добившись ничего от черепа, Серега вновь взобрался к рельсам. За мостом зеленел сосновый лесок, в одну сторону рельсы тянулись вдоль большого поля, в другую упирались в злосчастную Стену километрах в двух от моста. В нескольких сотнях метров от путей у стены высился большой холмище, на верхушке которого торчала будка с "вертухаем". Меркулову однажды доводилось дежурить на этой вышке - самое безопасное место, потому и смертельно скучное. Вышку возвели на холме, который был на территории города, но зараженным объектом не считался, поэтому для лучшего обзора окрестностей - а с холма можно было разглядеть даже ворота, в которые в город втолкнули Серегу, вышку - не простую деревянную - каменную, обитую железом, и возвели. Метрах в пятидесяти от нее в обе стороны на вышках дежурили ребята из спецназа. Серега медленно умирал от тоски на дежурствах - ни одного происшествия, за исключением неожиданно сдохшей вороны, что паслась в одной из ямок на холме - сидела, клевала червяков, потом вдруг странно каркнула и, выпрыгнув из ямки, покатилась к подножию. Серега прилежно занес этот случай в журнал и подумал, почему на таком тактически важном объекте как холм дежурит он - солдат пехотинец, а охраняют его спецназовцы. Почему не наоборот? Потом поразмыслил - холм за Стеной, на зараженной территории, а будки спецназовцев нет, кого в расход проще пустить, если эти сиволапые горожане вдруг решатся на мятеж? Его, Серегу. Своим недовольством он поделился с одним из спецназовцев. Тот посоветовал помалкивать, мол, соображения твои начальству неинтересны. Он что-то знал, но Серега был, такое ощущение, для него расходным материалом. "Не люблю спецназ", - подумал Меркулов, выбил тому передние зубы, а когда прибежал на помощь второй - уложил обоих под прицел винтовки. Те сомневались, что рассвирепевший пехотинец будет стрелять, начали угрожать. Серега сломал одному руку, другому выбил остатки зубов, обоих вырубил прикладом, забрался на свою вышку. Наутро его чуть не расстреляли. Побили чуток, помотали по кабинетам в части, сделали десяток внушений и отправили нести службу к воротам. Спецназ хотел мести, да, видно, мелкие потасовки были на контроле у такого начальства, которому и ФСБ подвластна - больше ребят-охранников Серега не видел. Потом сержант Гришин объяснил ему, что охрана ворот - самая важная служба, что здесь нужны только такие как он. Меркулов не поверил ему, решил для себя, что ворота - еще похлеще холма - на холм не полезут горожане, а вот к воротам бросятся в первую очередь, если, конечно, силенок хватит. Но охрана города, видимо, знала что делает - сил жителям "некротауна", как называл город сержант, не хватало.
   Железную дорогу закрыли, нашли какие-то резервные пути, не затрагивающие город, пустили поезда по ним. Интересно, что рельсы да шпалы не растащили, подумал Серега, прыгая на месте, согреваясь. Хотя, кому нужны рельсы? Понятное дело - в хозяйстве все бы сгодилось... Наверное жители просто боялись заходить в эти места - поле все же открытое, и с холма простреливается чудесно.
   Нужно было что-то придумать с едой. Поздней осенью зверье, если оно, конечно, есть в этом лесу, наверняка вялое, можно и попытаться. Жаль из оружия только зубы и мат. Он посмотрел на темную чащу сосен. Бегать за зайцами или прыгать по деревьям за белками - дело, конечно, занятное, согреться можно, много ли только набегаешь? Ягоды, наверное, какие-нибудь растут... Серега понятия не имел о том, какая съедобная растительность может найтись в лесу в ноябре, но слышал, что, слопав веточку не тех ягод, можно и самому стать кормом для зайчиков и белочек. И косточки не закопает никто... Нет, в лес нужно целиться, если только совсем худо станет. Взор Меркулова обратился к деревне, что виднелась за полем.
   - Жрать охота, - сказал Серега и помчался громадными прыжками к домам...
   - Хрень какая-то, - сказал он через полчаса, растерянно разведя руки. Он стоял посреди большой комнаты крайнего дома среди полного разгрома. Вынесли, похоже, все, что было похоже на еду или горело. Большой древний телевизор разбитым валялся в углу, старенький видеомагнитофон (хорошо жили крестьяне, подумал Серега) угадывался только по уцелевшей надписи на искореженном корпусе. Не похоже, что это жители дома так порезвились. Не осточертело же им все на свете, и подались они в леса темные, да чащи страшные? В то, что разгром учинили горожане, Серега не верил.
   Соседний дом выглядел, пожалуй, даже хуже первого. В первом хоть вещи какие-то, хоть и сломанные, были - отсюда вытащили все что можно. Из полезного удалось найти хороший столовый нож - торчал прямо из стены, хорошо, что не в крови. Кому в голову могло прийти такое - непонятно. Изверги, покачал головой Серега, выбрался из дома, направился к следующему.
   Из-за ворот донесся такой разъяренный лай, что Меркулов даже присел от страха. Пес бесновался за забором, царапал доски, кажется грыз цепь - иногда лай прерывался клацаньем пасти. Пса не было видно - только металось что-то большое в щелях забора, но этого Меркулову хватило - такой ногу откусит, не подавится. Потому, наверное, и не тронули дом-то...
   Откуда-то издалека донесся стук молотка по дереву. Меркулов мгновенно напрягся, развернулся всем корпусом на стук, потянул ноздрями воздух. Вонь собаки, что стояла вокруг перебивалась человеческим пОтом. Уже не обращая внимания на лай, он вдоль забора заскользил к большому черному сараю у дороги - запах шел оттуда. Заглянув за него, он увидел невысокого толстяка в телогрейке, что долбил молотком по какой-то деревяшке. Подскочить сзади, пока будет оборачиваться - двинуть его же молотком промеж глаз, добить парой ударов, ладонью по горлу - вырвать кадык, чтобы точно никогда не поднялся... Можно и ножом ударить...
   Но не подскочил, не ударил.
   Чуть поодаль, через дорогу, привязанная веревкой к столбику, паслась овца. Тощая, грязная, она понуро щипала жухлую траву, изредка поднимала голову к небу, приоткрывала пасть, но не блеяла. "Когда ж я сдохну", вспомнилась лошадь из анекдота. Подскочить, резко, крутанув за рога, свернуть шею, ногой выбить столбик, взвалить на плечи... Толстяк не догонит, а если и догонит - сам виноват - стучал бы себе по деревяшке, да не совался.
   Меркулов рванул с места, в два прыжка преодолел дорогу, налетел на овцу. Та издала жалобный хрип, после чего обмякла - Меркулов, сдавив ей шею локтем одной руки, дернул за рога другой. Глаза несчастного животного чуть не лопнули, позвонки захрустели. Теперь веревка...
   - Ты что делаешь, сволочь! - заорал толстяк.
   Меркулов бросил овцу, выпрямился, посмотрел на толстяка. Тот, бросившись было к дороге, споткнулся. Они стояли и смотрели друг на друга. Толстяк, нервно сжимая молоток, трясясь от страха, отчего живот его колыхался под телогрейкой, Меркулов спокойно, с выжиданием.
   Мертвую овцу вдруг затрясло. Засучила ногами по траве, забилась головой о землю.
   Толстяк вздрогнул, потом тоскливо посмотрел на овцу.
   - Отдай, а? Не забирай - жрать совсем нечего.., - сказал он.
   Меркулов не ответил. Он прикидывал, в какой момент упасть под ноги толстяку, если тот решит кинуться на него с молотком.
   - Мать у меня больная лежит, сам от голода чуть хожу.., - толстяк не собирался кидаться.
   И тут, Серегу пробил смех. Он представил умирающего толстяка, ползающего по полу и собирающего крошки, чтобы насытить выпирающее брюхо, и зашелся еще сильнее. Наклонившись, он уперся руками в колени и кашлял, когда смех невыносимо стал рвать легкие.
   Толстяк оторопел. Он явно не ждал такой реакции.
   Не прекращая смеяться, Меркулов сдернул с шеи окончательно затихшей овцы веревку, взвалил на плечи и, посмотрев на вросшего в землю толстяка, помотал головой и пошел прочь не оборачиваясь. Толстяк все равно не двинулся бы с места...
   Бросив шкуру сохнуть на траву у входа в тоннель, Серега занялся тушей. Если как снимают шкуру, он видел только по телевизору, как разделывать мертвых животных он даже не представлял. Внутренности, наверное, нужно вынуть как-то, кости тоже... А может просто костер развести, да над ней овечку покоптить? А если внутренности, запалившись, вонять начнут? Потом мясо в рот не вломишь.
   Голод, однако, подступал, поэтому думать о даже воняющим падалью мясе, которое может получится из-за неправильной разделки, становилось невыносимо. Костер надо уже разжигать.
   Серега вытащил коробок спичек, что сушился между досками, попробовал зажечь. Спички трещали, но к счастью сера не разваливалась от сырости. Пока трудился, подумал, что можно и просто ляжку овечью над огнем повесить. Наконец спичка вспыхнула. Подсохли, стало быть. Он сбегал к лесу и приволок хворосту, а потом и дров. Соорудив что-то похожее не вертел, он насадил на длинную и тонкую палку, отрезанную заднюю ногу овцы, запалил хворост.
   Из-за нетерпения, конечно, мясо не получилось. Об этом Серега подумал, когда развалился подле костра и лениво ковырял в зубах травинкой, а обглоданные кости валялись повсюду. Сожрал целую ногу за несколько минут - так никакой овцы даже до первых снегов не хватит... "Фигня", - подумал Меркулов, чувствуя блаженную сытость. Он даже задремал на несколько минут. Потом, проснувшись, старательно потушил костер, кости собрал и отнес к лесу, где и закопал.
   Забросав травой могилку овечьей ноги, он увидел под деревом какие-то ягоды. Желудок был наполнен, но вдруг смертельно захотелось пить, и он понял, что за водой придется бежать в деревню - поблизости была река, но она осталась за Стеной. Серега сорвал ветку, понюхал. Ягоды ничем не пахли, выглядели вполне съедобно. Маленькие, правда... Он собрал несколько веток, ссыпал их в руку, и закинул всю пригоршню в рот. Прохладная горьковатая жидкость потекла в горло, приятно освежая. Пожевав немного, он выплюнул мякоть ягод и зажевал вторую горсть.
   В голове замутило так, что ноги подломились моментально, он повалился на землю, даже не успев выплюнуть ягоды...
   - Нажрался, - пробормотал он, пытаясь подняться.
   Ничего не получалось - ноги вообще не чувствовались. Замутило. Рвотный спазм подступил к горлу и, только что съеденная нога овцы, вырвалась из желудка Сереги. Он катался по земле, глухо рыча, пытаясь вытолкнуть этот огонь, что жег его изнутри, убивал. Огонь, однако, не исчезал, он только глубже проникал в тело, добирался до горла, которое, раньше с наслаждением принимало живительную жидкость, стремилось вытолкнуть ее, ядовитую, наружу. Заорав на весь лес, так, что деревья затряслись, он вытошнил вонючий желудочный сок с частичками ягод, повалился на спину изможденный. "Ща опять жрать захочу", - подумал он с тоской. Говорила мать в детстве - не тяни в рот всякую гадость, попробуй сначала, потом уже глотай. Так нет - надо обязательно пригоршню, а потом еще одну.
   Снова захотелось пить. Да так, что снова зажгло в желудке, настолько резко, что Серегу подбросило чуть не на метр от земли от страха, что сейчас опять начнется...
   - Я пришла...
   Меркулова прострелило! Этот голос он мог бы узнать из тысячи даже очень похожих на него. Он прошелестел в голове, прошелся мягкими пальчиками по мозгам, дотронулся до мочек ушей... Он ласкал лицо, ладонью гладил затылок, Меркулову захотелось свернуться калачиком под деревом и сладко заснуть, только чтобы голос не пропадал, а баюкал его и успокаивал. Слова звучали, но смысл не угадывался, да это было и неважно, Серега уже утонул в его тепле, глаза тяжелели, закрывались. Проблеском сознания, он, даже не удивившись, уловил, что заворчал от удовольствия.
   - Я твоя Валентина! - голос прошелся по спине, широким теплым поясом объял чресла, да так, что невыносимо сладко заныло внизу живота. Тяжесть с глаз мгновенно испарилась, тело обрело прежнее напряжение, ноги сами нашли опору, и Меркулов поднялся.
   - Я твоя Валентина! - дразнил естество голос.
   Он сделал шаг, но тут же согнулся от боли - желание стало настолько невыносимым, что зазвенело в ушах. Зарычав, он упал на четвереньки, уперся руками в землю, загреб землю пальцами. Так было легче, так можно было даже передвигаться, не опасаясь, что очередная волна боли заставит прыгнуть к дереву и молотиться об ствол головой.
   Он немного помотал головой, сбрасывая остатки оцепенения, потом посмотрел на деревья. Голос вроде бы шел оттуда. Потянул ноздрями - запах. Да это именно ее запах. Той девы, что являлась ему в доме. Показалось, что между деревьями мелькнул слабенький огонек свечи. Оттолкнувшись ногами, он выбросил руки вперед, мягко приземлился, сгруппировавшись. Потом еще раз. И еще.
   Новый способ бега ему понравился, получалось быстро, почти так же, как и при обычном движении. Главное - следить, чтобы под руку не подвернулась какая-нибудь сучковатая палка. Подворачивались, но вскоре руки сами находили мягкую землю и траву, Меркулов перестал обращать на это внимания - сосредоточился на голосе и свечке, что иногда маячила в чаще.
   - Валентина! Валентина! - и огонек мерцал впереди.
   Скоро Меркулов понял, что не догонит ее - дева немыслимым образом двигалась быстрее его, перемещалась как бесплотный дух, как привидение. Меркулов петлял между деревьев, старался срезать углы, обмануть ее, но дева всякий раз предугадывала его движения, маленьким вихрем проносилась мимо, и через мгновение ока свеча рисовала свой путь уже в паре десятков метров с другой стороны. Меркулов бросался туда, в несколько прыжков преодолевал расстояние, но свеча гасла, ветерок, и тепло ее снова позади.
   Вскоре он понял, что выдохся. Когда в очередной раз привидение улизнуло от него, Меркулов перекатился на спину, замер. Дыхание с шумом вырывалось из груди, руки и ноги гудели, расслабляясь. Над ним где-то далеко в вышине темнело небо. Ночь, без удивления подумал он. Надо же - подкралась. И даже не холодно.
   Тело и впрямь не ощущало холода, оно даже словно грелось на земле, раньше - ледяной. Сейчас она питала Меркулова - обняв травой и ветками кустов, она наполняла звенящие мышцы горячей силой, голову - блаженной темной пустотой. Он уже мог бежать дальше, но не побежал, почувствовал, что тепло свечи, словно растерявшись, неуверенно приблизилось почти на расстояние вытянутой руки. Попалась! Меркулов из положения лежа оттолкнулся руками от земли, высвободился от объятий кустов, перевернулся в воздухе, кинулся к деве. Но всего лишь дотронулся до ее плеча, тут же под руками осталось только дуновение, привидение вмиг упорхнуло за соседнее дерево. Руку словно обожгло, когда он понял, что плечо было обнаженным. И дева, что освещалась огоньком, была обнажена, только легкая дымка, окружающая ее скрывала невесомое юное тело.
   Зверь в голове стонуще зарычал в голове, вырвал из головы остатки сознания, совершил отчаянный прыжок, который достиг цели, дева не успела увернуться.
   Он прижал ее к земле, тыкался лицом в ее шею, в грудь, в живот... Пальцы сжимали ее плечи, так, что, наверное, ей должно было быть больно, ногти, казалось, царапали кожу... А она смеялась.
   Не вырывалась, не отклонялась, не отталкивала. Смеялась. И Меркулов отпрянул.
   Он ощутил себя ее щенком, который ласкался, как умел, поскуливал, чуть не ногу лизал. А она, как снисходительная хозяйка, позволяла ему, но знала, что глупый щенок даже укусить не сможет. Он слез с нее, сел спиной, чувствуя, что желание пропадает, а волк скулит, будто его больно щелкнули по носу, но рычать уже не смеет.
   - Что же ты, я ведь твоя Валентина! - насмешливо сказала она.
   Никакая ты не Валентина, подумал Меркулов. Ему захотелось встать и уйти.
   - Постой, - она взяла его за руку. Голос звучал спокойно, уже без насмешки, без издевки. - Пойдем.
   Она легко вскочила, грудь колыхнулась, Меркулов отвел взгляд. Она заметила это, рассмеялась, подняла валявшийся рядом легкий плащик, набросила на плечи, перепоясалась.
   - Пойдем.
   Он послушно поплелся за ней куда-то из леса. Она легко перепрыгивала сваленные деревья и кучи сухих веток, Меркулов же шел напролом, ломился будто медведь. Она оборачивалась, манила рукой, смеялась, когда он спотыкался о пенек или застревал ногой в невидимой яме. Он угрюмо продирался сквозь бурелом, поначалу раздражался ее смеху, потом поймал себя на том, что улыбается в ответ.
   Ночь уже полностью завладела лесом, деревья вязли в темноте, она обгрызала их, превращала в еле заметные палки, Меркулов подумал, что скоро они точно заблудятся, но неожиданно впереди что-то засветлело и они вышли на поле, к холму.
   Картина, что предстала перед глазами, поражала своей фантастичностью. Высоченный холм блестел каплями замерзшей влаги, покрывая его поверхность мерцающим серым одеялом. От лунного света холм казался живым, он как будто дышал во сне, ровным и спокойным. Позади холма во все стороны тянулась белая Стена. Она не светилась как холм, не была живой, не спала. Всегда готовая покарать любого смельчака или безумца, она жила своей, отдельной от холма жизнью, не знавшей сна и не знавшей жалости. И холм понемногу становился частью Стены, когда засыпал. Днем холм был сам по себе... У него была своя смерть.
   Увидев, что дева двинулась к холму, Меркулов попытался было ее остановить, поймав руку. Но она легко высвободилась, приложила палец к губам и побежала. Он вгляделся в верхушку холма. Его бывшая будка темнела безжизненным строением, прожектор не работал. Это было странно. Детекторов движения на холме не было, как ни просили начальство - в ночи подкрасться к вышке пара пустяков для любого околовоенного человека. Начальство сказало, что подрываться из-за каждой полевой мыши, что кишмя кишели на склонах, неправильно, установили прожектор. Чуть темнело - "вертухай" врубал его и иногда шарил по склону и подножию, выцепляя возможных нарушителей. Выключать прожектор строго-настрого запрещалось, кара была жесткой. "Попал парень", - подумал Меркулов про охранника на вышке.
   Дева, которую можно было угадать только по движению легкой светящейся дымки, уже стояла у подножия, манила рукой. Меркулов подошел к ней, не сводя глаз с вышки, откуда вот-вот могли пальнуть из весьма крупнокалиберного пулемета. А может и из винтовки с оптикой. Хрен редьки не слаще.
  
   Не пальнули. Спит он там что ли? Ох, и попал ты, дружище.
   - Смотри, - дева показывала куда-то.
   Меркулов посмотрел. У подножия, у самой земли в холме темнела большая нора. Не нора даже - яма, идущая горизонтально. Меркулов запустил туда руку - неглубокая, но выкопанная явно человеком. Не сказать, что недавно - стенки чуть поросли травой, но и не сказать, что давно - даже в темноте было видно, что яма - не просто естественная часть холма.
   - И что? - шепотом спросил он.
   Она почему-то улыбнулась, пожала плечами и побежала к деревне. Скоро ее свечение исчезло среди домов.
   Меркулов некоторое время смотрел ей вслед, потом присел перед ямкой, еще раз помял землю рукой. Поддается. Если бы лопатку какую и ломик заодно...
   Дева дело придумала, сразу-то и не допрешь.
   Когда Серега был охранником, он часто указывал на серьезную брешь в Стене - как раз сразу за холмом. Стена семиметровая, строить мост от вышки до ее вершины, а потом еще спуск с самой стены почему-то не стали. Не очень это было просто - строители-шабашники наотрез отказывались подходить к холму, солдаты строить быстро и много не умели, выписывать строителей из регионов было некогда. Поэтому решили использовать каменную полуразвалившуюся лестницу, что вела на вершину холма. Лестница была зажата с обеих сторон Стеной, и спускаться можно было прямо за ее пределы. Серега спорил как-то со спецназовцами, мол, запросто можно взбежать на холм, снять охранника и скатиться вниз, пока они, спецназовцы, будут приходить в себя. Ребята посмеялись над ним, но через два дня поставили на вышку пулемет, а сами затарились винтовками с оптикой получше. Серега несколько дней присматривался к металлическому чудовищу, по старинке сжимая "калаш", потом изучил механизм пулемета, разобрал, собрал, привык и успокоился.
   Меркулов прикинул, сколько копать, и вновь пожалел об отсутствии лопаты. Смотаться из города именно таким способом казалось возможным - копать спецназовцы на соседних вышках не мешали бы - самих вышек отсюда не видно, если только с холма. Конечно, куда-то нужно выносить землю, как-то укреплять стенки, нужно учесть ночное время... Меркулову это казалось далеким, сейчас нужно найти лопату. Он набросал в яму травы, чтобы никому больше не пришла в голову мысль о таком варианте побега, отполз от холма и побежал к лесу.
   У тоннеля он увидел обглоданную овечью тушу - одни кости остались - кто интересно.
   - Йорик, это не ты? - спросил он у черепа.
   Череп, похоже, давно уже спал.
   - Да, да, ща лягу. Смотри не укуси во сне. Покурить бы, - бормотал Серега, устраиваясь поудобнее. Начинал подступать голод, и он постарался как можно скорее заснуть.
   Уснул мгновенно. Холода не чувствовал, измученный отравой и голодом желудок не беспокоил - лишь иногда тонко урчал во сне, некоторое время не было никаких сновидений. Пока не проснулся и не посмотрел на череп, что таращился из темноты. Глаза привыкли к темноте, ночной лунный свет слегка сочился из-за неплотно прикрытой двери (не закрывал - боялся, что примерзнет - не откроется никогда), череп было видно хорошо. Особенно глазницы. Пустые, почему-то чернее темноты вокруг, и от этого он не мог отвести взгляд. Чернь затягивала, глаза закрывались, но череп не пропадал, только рос в голове, становился черепом самого Меркулова. "Опять!" - успела промелькнуть мысль, и он очутился в большой светлой комнате. На полу лежал большой цветастый ковер, окна закрывали зеленые занавески, мебель на вид была мягкой и уютной, в углу он заметил детскую кроватку.
   Младенец в ней спал. Повернулся на бок, ручонки под голову сложил... Меркулов потрогал теплые перильца кроватки, провел рукой по погремушкам, висящим над младенцем. Они звякнули, ребенок засопел во сне и перевернулся на спину. Меркулов замер - что-то очень знакомое было в чертах младенца, словно когда-то уже видел он эти светлые волосики, ямочку на подбородке, чуть прижатые к голове уши...
   - Р-р-р! - сказал ребенок, не просыпаясь.
   Меркулов похолодел.
   Волосы младенца вдруг приобрели пепельный оттенок, начали расти, с каким-то мерзким звуком удлиняться. Из-под беленькой распашонки полезли такие же волосы, они словно живые вытягивались, шевелились, становились жесткими... Лицо младенца вытянулось, обнажились неожиданно острые зубы, удлинились появившиеся клыки... Уши оттопырились, встали торчком. Руки и ноги погрубели, сквозь волосы начали расти когти.
   "Младенец" продолжал спать. Только раньше детское ровное дыхание его сменилось хриплым свистом, которое вырывалось из приоткрытой пасти. Скоро в кроватке лежало существо, мордой похожее на волка, но с человеческими, хоть и сильно волосатыми, руками и ногами.
   Неожиданно хрип прекратился, существо открыло глаза и издало обычный младенческий плач. Оно сучило ногами, шкрябало когтями по дереву кроватки, дрыгалось, совсем как ребенок...
   Меркулов отступил еще на шаг. Он уже не думал, что это - сон. А после того, как до него донеслось зловонное дыхание уродца, совсем забыл об этом.
   - Серенька! Сереженька! - закричал кто-то за спиной.
   К кроватке, не замечая Меркулова, бросилась его собственная мать. Она запуталась в полах халата, наспех запахнула его, наклонилась над кроваткой, взяла существо на руки. Уродец орал, цеплялся за мать, бесновался... Будь он простым малышом, Меркулов подумал бы, что требует материнского молока.
   Мать вынула тяжелую от молока грудь, и существо прилепилось в ней. Тут же прекратился вой, оно словно уснуло под убаюкивающее бормотание матери.
   - Мам, ты что, мам? - позвал Серега.
   Она не слышала, продолжала кормить. Меркулов чуть обошел ее, посмотрел на уродца. Тот почувствовал взгляд и, не отрываясь от груди, открыл глаза. Это были страшные глаза, нечеловеческие. Полукошачьи-получеловеческие. Но пронзительные, Меркулов физически ощутил злость, исходящую из черных зрачков. Уродец изучал Меркулова, ощупывал его взглядом, оценивал. Молоко чуть брызнуло, попало на серые волосы. Тут же показался ядовито-красный раздвоенный язык, который мгновенно слизал капли. Существо рыгнуло и вновь присосалось. Теперь оно не просто питалось молоком, что истекало из матери, оно рвало и терзало плоть, мотало головой, словно пыталось отхватить всю грудь. Мать чувствовала боль, Меркулов увидел большие капли пота на виске, но не бросала свое дитя, хоть оно все сильнее причиняло ей страдания. Вот проступила кровь, мать вздохнула от боли, но только крепче прижала урода к груди.
   - Мам! - заорал Серега.
   Она не слышала.
   Тогда Меркулов разжал ее руки, вскрикнул от боли, когда существо прокусило ему ладонь, бросил его в кроватку. Оттолкнул запричитавшую мать куда-то вглубь комнаты, повернулся к уроду.
   Тот прямо стоял в кроватке, опираясь руками-лапами о перила, спокойно смотрел на Меркулова. Неожиданно появившийся хвост стоял палкой, чуть подрагивая, видимо от напряжения. Ноги-лапы существа чуть вмяли простыню, и оно прыгнуло!
   Огромные зубы клацнули рядом с горлом, Меркулов успел отклонить голову и подставить руку. Они покатились по ковру, сбивая все на пути. Рычали, пытаясь дотянутся друг до друга, терзали... Меркулов дико заорал, когда ядовитые зубы впились ему в плечо и достали кость. Существо обрело хватку и всадило когти в бок, но проткнуть кожу не получилось - только сильно резануло по ребрам. Меркулов вцепился в горло существа, сжал руку, с удовлетворением отметив, что вдавливает кадык, а существо верещит, словно как тогда, в кроватке. Зубы ослабли, Меркулов выдернул их из плеча, перебросил урода через себя, оказался у него за спиной. Быстро, пока оно не вскочило, пропустил руки через его подмышки так, чтобы ладони оказались у него на затылке. Очутившись в мертвом захвате, существо замерло. Меркулов начал усиливать нажим на шею, пригибая голову к груди. Он знал, что еще чуть-чуть и хрустнут позвонки, сломается шея, и голова безвольно мотнется. Существо молчало, словно смирилось.
   Через миг, когда вот-вот позвоночник должен был сломаться, Меркулов понял, что существо не собиралось мириться. Видимо, как-то беззвучно, на каком-то известном только ему уровне, оно звало мать!
   И мать услышала. Она бросилась на Меркулова, словно тигрица, защищающая своего детеныша, вырвала урода из рук, прижала к себе... Существо даже захныкало, будто жаловалось, глаза же по-прежнему смотрели зло и ненавидяще...
   Существо завыло протяжно и тонко, этот вой ударил по мозгам, отключил сознание.
   Он снова стоял у кроватки, смотрел, как его мать кормит грудью младенца. Простого младенца, пухлощекого, с ямочкой на подбородке, с зажмуренными от удовольствия глазенками. Мать умиленно гладила ребенка по голове.
   И тогда Меркулов вырвал младенца у нее из рук, обхватил шею сгибом локтя и изо всех сил надавил. Захрустело...
   Он подскочил, ударился о земляной потолок, выскочил в тоннель, разъяренный, готовый разорвать любого.
   У тоннеля стояли мальчишки. Он их сразу узнал, даже того, которому он когда-то давно разбил лицо. Из-за которого его и упекли в это прОклятое место.
   Малышня взвизгнула, увидев Меркулова, как он появился из черного глаза моста, брызнули в стороны, Меркулов хотел кинуться за ними, но споткнулся на месте - один из них, тот самый, из-за которого, стоял на месте. Спокойно и даже с интересом глядел на Меркулова, не двигался и совсем не собирался бежать прочь. Ночь еще полностью не уползла в чащу леса, и Меркулову почудилось, что волосы мальчишки шевелятся, сереют, растут.
   Рыча, бросился к нему...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Часть вторая
   Смута
  
  

0x01 graphic

  
  
  

Когда в окно я посмотрел,

Там не было людей.

Лишь миллиарды желтых стрел

И тысяча чертей.

  
  
  
   Очередной порыв ветра рассыпался о стену, листанул тетрадку, открыл новую страницу:
   "Сегодня 13 число. Мы с Андресом пошли гулять. Мама сказала, чтобы недолго. Она была пьяной. Было утро. И темно. Мы пошли за Пашкой. Он сказал, что есть сигареты. Я сказал, что курить нельзя. Андрес спросил почему. Я сказал, что можно так закашлять, что умрешь. Они засмеялись. Андрес сказал, что Гелька видела своего папу. Я сказал, что так не бывает. Если умрешь, то тебя закапывают. Пашка сказал, что ей все приснилось. Мы пошли гулять. Пашка завел нас к Чертовому Мосту. Я боялся туда ходить, и Андрес тоже. А Пашка сказал, что там можно курить, что никто не увидит. Я снова сказал, что курить нехорошо, и что я не буду курить. Андрес засмеялся надо мной, взял сигареты у Пашки, зажег и стал курить. Он не кашлял. А потом стал кашлять. Мы били его по спине. Он откашлялся и спрятал сигареты. Я подумал, что сегодня мы не пойдем к мосту. А Пашка сказал, что пойдем. Тогда я сказал, что можно дать сигареты солдатам, а они дадут гильзы. Из гильзы Андрес умел делать классные ножички. У него, у папы есть большая наковальня, по которой бьют молотком. Но Пашка сказал, что завтра. Около Чертового Моста было темно. Мы пошли к мосту. Пашка сказал, что можно прятаться в дырках моста. Я сказал, что он дурак. Мне было страшно, но я не хотел, чтобы они смеялись. Андрес пошел в дырки моста. Оттуда вылез какой-то дядька. Он был грязный. И Пашка закричал. Он побежал назад. Я не кричал, но тоже побежал. А Андрес не побежал. Дядька захрипел и побежал на Андреса. А Андрес достал сигареты и протянул ему. Дядька взял сигареты. Он уполз в мост. Мы убежали."
  
   * * *
  
   Мама сильнее прижимает к себе Ниночку. Жесткая и сухая ладонь сдавливает затылок девочки, и не дает ей обернуться. Ниночка хнычет, очень хочет посмотреть на папу. Она знает, что папа где-то рядом - до носа доносятся любимые запахи дубленой кожи и бензина. Она зовет его, а папа не отзывается. Наверное потому что не слышит - мама обнимает и обнимает, шепчет что-то на ухо, успокаивает. А у самой дрожит голос и несколько раз на щеку Ниночки капали слезы.
   Отчаянно скрипят телеги. Они не выдерживают. Несколько раз ломаются колеса, раздается ругань, испуганное ржание лошадей, немецкое недовольство, и полицай Генка суетится, задевая другие телеги своим ружьем. Генка не хочет сам оказаться на телегах, поэтому подгоняет людей, кричит матерям, чтобы подхватывали детей, на отцов почти не кричит, он их боится. Но фашистов тоже боится, поэтому щелкает затвором винтовки. Мужья покорно помогают женам перебраться на другие повозки.
   Ниночка вырывается из рук мамы. Мамы ловит ее, но Ниночка перекатывается по коленям других мам на противоположный конец телеги. Она кричит:
   - Папа, папа!
   А папы почему-то нет рядом. Папы нет, а запах все щекочет нос, как будто он позади. Ниночка оборачивается. Это не папа. Это Генка.
   Папа и Генка работали на заводе. Делали кожу. Они были самыми закадычными друзьями на заводе. А может и во всем городе. Генка почему-то всегда был Генкой и никому не говорил, как его зовут полностью. А никто и не интересовался как же все-таки. Генка и Генка, он всегда Генкой был, сказал папа Ниночке, когда та спросила его. Она заметила, что папа спрятал улыбку в усы, значит, чего-то не договорил. Значит, и не договорит. Папа всегда так.
   Генка, когда Ниночка пристала к нему - папа-то молчит, пожал плечами - он вообще мало говорил - вынул из кармана деревянную свистульку и протянул Ниночке. Ниночка свистульку взяла, но не забыла. Только через много лет, после войны, она узнает, что фамилия у Генки была Зальцман, он старательно скрывал ее, даже полицаем заделался, фашисты ничего пронюхать не смогли. Евреем Генка не выглядел - невысокий, коренастый, светловолосый. Глаза светятся синевой, нос картошкой. Жил Генка на окраине, в большом доме. Ниночка была там, ей нравилось прятаться в темных комнатах и чтобы папа с Генкой ее искали. Генка нравился Ниночке. Когда ей исполнилось четыре года, она прибежала к нему в дом, сказала, что, когда вырастет, станет ему женой. Генка не засмеялся, не стал пожимать плечами, даже свистульку не подарил.
   - Хорошо, - сказал.
   А назавтра все забегали. Война началась.
   Генка придерживает Ниночку своей широкой ладонью - телега подпрыгивает на колдобине, Ниночку чуть не выбрасывает из повозки. Она держится за руку полицая Генки, смотрит на него. Генка шагает рядом с телегой, в глаза не смотрит. Только посильнее сжимает Ниночкино плечо, да ружье поправляет.
   Ниночка кусает его за палец.
   Генка вздрагивает, но не смотрит. И руку не убирает. Только губы чуть поджимаются. Тогда Ниночка говорит:
   - Дай свистулю.
   Он пожимает печами.
   Потом подхватывает с обочины какой-то листочек, трет его об штанину, накалывает куда-то на ружье, складывает, протягивает Ниночке. Она берет листок подорожника с дырочкой посередине. Прикладывает к губам, свистит.
   Свист получается сильным. Тоненьким, но очень сильным. Ниночке кажется, что все, даже фашисты, застывают. Вон один, у телеги впереди, сняв каску, чешет лысую макушку. Вон лошадь ногу занесла, ступит сейчас в пыль. Вон мужики впереди повозок, нестройно шагают. Оборванные какие-то, побитые. А папки нет среди них. Вон Генка улыбается наконец-то. Вон мама перебирается к Ниночке, сейчас опять к себе прижимать станет. И не двигаются. Можно спрыгнуть с повозки, убежать. Только маму жалко, она заплачет, когда Ниночки не будет. И папу тоже жалко. И Генку...
   К Ниночке подпрыгивает фашист, который уже в каске. Он смотрит на свистульку, что-то спрашивает у Генки. Тот машет рукой, жмурится. Фашист грозит Ниночке пальцем, стрекочет не по-русски, уходит. Ниночка бросает ему в спину свой подорожник. Немец не замечает.
   - Шиссен! Шнелль, шиссен! - орет кто-то впереди.
   От мужиков отделяется молодой парень, бежит вперед. Потом резко сворачивает в поле. Генка толкает ее в руки мамы, сам бежит к фашистам. Он кричит что-то, зовет. Но парень, наклонив голову вперед, летит, не слышит.
   Хлопки. Фашисты целятся из автоматов, хлопают ими. Стреляют. Ниночка слышала, как хлопают их автоматы. Папино ружье сильнее стреляет, все птицы с деревьев улетают. Мама вздрагивает. Она хочет снова спрятать Ниночкино лицо у себя на груди, но Ниночка не дает себя поймать, а сама смотрит на поле.
   Парень спотыкается и падает. Фашисты смеются, один из них кричит Генке, который хочет побежать в поле. Генка говорит что-то, над ним смеются еще больше.
   - Дюрак! - слышит Ниночка фашиста.
   - Это не папа, Ниночка, это не папа, - шепчет мама.
   Ниночка и сама видела, что это не папа. Она хочет, чтобы Генка вернулся к телеге и сделал ей еще одну свистульку, но Генка идет впереди.
   Они уже давно идут. Давно кончилась деревня, по бокам дороги - огромное поле, скоро будет мост. Ниночке захотелось позвать Ваську из соседнего дома и его сестру. Очень здорово играть на мосту, там есть такие местечки, где можно спрятаться, Васька и его глупая сестра о них не знают ничего. Когда войны еще не было, они играли там всегда. А потом папа сказал, что партизаны заминировали там все, ходить туда нельзя, можно взорваться. Ниночка и Васька все равно бегали. Васька нашел даже мину - большая круглая железяка. Они хотели ее подзорвать, кидали на нее камни, Ниночка даже прыгнула на нее один раз. А она не подзорвалась - наверное, папа просто так пугал.
   - Папа! - кричит Ниночка.
   Папа не отзывается. Мама сильнее прижимает к себе.
   - Ниночка, он тут, - говорит кто-то сбоку. Это тетя Света, мама Васьки. Только с ней нет Васьки, только его сестра. Глупая девчонка, с ней даже не интересно. Она однажды наврала Ниночке, что Васька умер. Дура, сказала тогда Ниночка. И ничего он не умер, он уехал к своему папе на войну. А сестра сказала, что умер. Дура.
   - Он тут, я его видела, он вон там, - тетя Света машет рукой куда-то вперед.
   Ниночка вытягивается в руках мамы, забирается ей на плечо. Так хорошо видно, только папы там нет. Тете Свете Ниночка верит всегда, значит папа там, скоро они приедут к мосту и будут играть в прятки. А сестру Васькину не возьмем. А Генку возьмем. И еще того фашиста в каске. Нет, он плохой, он стреляет.
   Повозки останавливаются. Ниночке, с маминого плеча все видно. Генка бегает среди повозок, приструнивает лошадей. Один фашист берет камень и бросает далеко на дорогу. Это он хорошо бросает, даже папа так не умеет. Камень падает в пыль. Потом он еще бросает. Еще дальше, наверное. Камень превращается в столбик пыли. Ниночка думает, что это такая игра и хочет бежать к фашистам. Она тоже умеет кидать камни, Генка и папа научили. Только она маленькая, фашистам надо будет отойти назад, потому что такие правила. А Васька не отходил. Он был больше Ниночки, а кидать совсем не умел. Поэтому и не отходил. Ниночка тогда засмеялась, сказала, что может ей самой отойти. А Васька обиделся и ушел в поле. А потом его сестра сказала, что он умер.
   Фашист еще бросает камни. Потом говорит о чем-то с другими. Они смотрят на повозки, зовут Генку. Они не "Генка" кричат, а как-то по-другому. Но Генка их понимает. Нужно будет спросить потом Генку, как они его зовут.
   Генка что-то быстро говорит. Среди мужиков, которые слышат Генку, поднимается ругань.
   - Едрен батон! - слышит Ниночка.
   Так папа ругается.
   - Папа, папа!
   Фашисты встают вдоль дороги и направляют автоматы на них.
   - Шнелль! - приказывают мужикам.
   Мужики ругаются нехорошими словами, смотрят на телеги. Мама плачет. Тетя Света тоже голосит, прижимая к себе сестру Васьки.
   - Шнелль!
   Несколько мужиков идут по дороге. Осторожно, будто боятся. Один из них оборачивается, фашист кричит ему что-то. Генка носится между повозок, его ружье цепляется за телеги. Мама плачет во весь голос, она дрожит, как будто замерзла. Ниночка обнимает ее руками за шею.
   - Тише, мамочка, - говорит она, - это такая игра.
   Сейчас мужики подойдут к мосту, что уже темнеет недалеко, спрячутся, а остальные будут их искать. Это такая игра.
   Гремит гром.
   Мама дергается, Ниночка зажимает уши ладонями - так больно бьет по ним этот гром. На месте только что идущих мужиков - большой столб пыли, она медленно оседает на дорогу.
   Женщины кричат еще сильнее.
   - Убили, убили! - голосит тетя Света.
   - Пашенька! - кричит мама.
   Пашенькой она так папу зовет.
   Фашисты смотрят на пыль, снова кричат. Лысый стреляет из своего автомата в небо. Люди затихают.
   - Шнелль!
   Еще несколько мужчин отделяется от их кучки. Кто-то бежит, совсем как тот молодой парень, которого застрелили на поле. В этого тоже стреляют, он падает куда-то вниз. Ниночка знает - там большая яма, они с Васькой там хотели сделать домик.
   Эти мужики идут дальше, проходят мимо первых, которые валяются по дороге, они обходят их. Кто-то даже крестится. Ниночка видела, как крестятся. Мама говорит, что Боженька - он на небесах и все видит. И помогает тем, кто в нем нуждается. Ниночка часто смотрела в небо и искала там этого Боженьку. Иногда облака становились похожими на лицо большого старика, он даже подмигнул ей однажды. А потом на небе было темно, тучи, старик тот хмурился, грозил пальцем, а потом плакал дождем. Но Ниночке он не помогал, как она его ни просила. Она хотела, чтобы он дал ей большой кукольный домик, она такой видела на старых, буржуйских, как папа говорил, картинках. Но у Боженьки, наверное, не было таких домиков. А может быть просто кончились, как конфеты в буфете. Все же когда-нибудь кончается.
   Второй гром даже сильнее первого. Ниночка видит, как из большого столба пыли вылетает что-то, несется прямо к повозкам. Лысый фашист еле успевает отскочить - на землю падает отрубленная нога в сапоге. Лысый фашист отворачивается.
   Кто-то свешивается с телеги, его тошнит, как будто чем-то отравился.
   - Не смотри, доченька, - мама закрывает глаза ладонью.
   - Шнелль!
   Ниночка вытягивается на мамином плече, смотрит, как оставшиеся мужики уходят по дороге. Рядом кто-то возится у телеги. Это Генка, он обертывает ногу в свою куртку, куда-то волочет. Он сгибается, стоит, уперев руки в колени, потом опять хватает куртку, бежит.
   - Не-ет! - доносится из повозки сзади.
   Васькина сестра дергается, как больная, пищит что-то, захлебывается. Ниночка гладит ее по голове. Та испуганно смотрит на Ниночку, моргает быстро-быстро, но больше не плачет.
   Опять гром. На этот раз ничего не прилетает из пыли. Просто гремит гром по полю и все, ветер пыль к телегам приносит.
   А фашисты начинают суетиться. У них своя странная игра, им, наверное, нужно все мины подзорвать. А больше нет мужиков, подзрывать некому. Ниночка, правда, не знала, что они так громко подзрываются. Наверное это специальные невидимые мины, не как та, по которой они с Васькой прыгали - дорога-то ровная, никаких мин на ней нету. Ниночке не нравится эта игра. Партизаны, которые живут в лесу, злые какие-то. Почему они делают такие мины? Папа говорил, что мы - за партизан. А партизаны против фашистов. Может быть это и интересно. Только почему не сами фашисты идут по минам - партизаны-то с ними играют. Может быть, эти мужики решили стать за фашистов? И фашисты дают им играть? Все равно, морщится Ниночка, плохая игра. Ногу оторвало. Это больно же. Как-то Ниночка ударила Ваську по носу, у того кровь пошла - так завыл на всю улицу, к мамке своей побег. А тут - целую ногу.
   - А почему ты не идешь искать мины? - спрашивает она Генку, который крутится неподалеку.
   Он вздрагивает, горбится, не хочет повернуться. Лысый фашист, кажется, понимает, что говорит Ниночка, хлопает Генку по спине рукой, гогочет и подмигивает Ниночке. Ниночка показывает ему язык, хоть мама и говорит, что это плохо. Мама сейчас не видит, она плачет, тетя Света ее успокаивает.
   - Шнелль!
   С ветром поднимается страшный крик. Первая повозка начинает двигаться к дороге, к ямам, где лежат подзорванные мужики. На телеге суетятся, но фашисты направляют на них автоматы.
   Между телег продолжает метаться Генка. Он сдергивает какого-то младенца, пихает в задние повозки, за руку тащит упирающегося сопливчика, он плачет, не хочет отрываться от матери. Он - сопливчик, все время плачет, Ниночка и Васька не хотели с ним играть. Васька сильно обижался, когда его называли сопливчиком, а Ниночка очень смеялась над ним. Когда Васька решил так назвать Ниночку, убежал домой с разбитым носом. Больше не называл.
   - Мам, она сейчас подзорвется, - тянет Ниночка маму за рукав.
   Мама не слышит, глаза закрыты, тяжело дышит, будто спит после работы, а тетя Света рукой обмахивает, а сама вперед смотрит.
   Трясется земля. Люди на телеге разлетаются в разные стороны, лошади падают. Телега разламывается на сотню дощечек и тоже разлетается.
   - А-А-А-А!! - вопят люди на остальных телегах, фашисты стреляют в небо.
   Теперь что-то прилетело. Ниночка не успела увидеть что - почему-то заболела голова. Так уже было однажды, мама говорила, что перегрелась на солнышке. Но сейчас-то даже не тепло, а болит.
   Когда голова перестает болеть, Ниночка видит, что Генка сует ей в руки какого-то младенца. Ниночка смотрит. Осталось две телеги, задняя и их. А телега перед ними уже едет по дороге. Она совсем уменьшается возле моста. И гремит, превращается в пыль. Ниночка увидела, что их телега чуть подвинулась вперед, что они уже стоят рядом с теми первыми мужиками. Ниночка хочет посмотреть, но младенец в руках орет так сильно, что приходится его встряхивать, чтобы успокоить, а это трудно, потому что он тяжелый.
   - Шнелль!
   Генка суетится. Он подпрыгивает к их телеге, она должна ведь сейчас ехать. Лошади фырчат, фашисты покрикивают. Генка хватает Ниночку за руку, хочет вытащить из повозки. Мама кричит, младенец кричит, тетя Света кричит, сам Генка что-то кричит. А Ниночка не кричит. Что она - маленькая что-ли. Она сильно кусает Генку за палец, вырывается из его рук и маминых, убегает на другой конец телеги.
   - Шнелль!
   Генка растерянно смотрит на младенца в своих руках, а фашист уже отгоняет его от телеги.
   Они двигаются.
   Маму и тетю Свету колотит дрожь, Ниночка успокаивает их. Гладит по головам. Они боятся подзорваться. Взрослые всегда боятся того, что детям не страшно.
   - Пустите! - кричит Генка позади. А они уже подъехали к последней телеге. Ниночка видит отрубленную ногу и руку. Опять кружится и болит голова. Сейчас пыль взлетит, думает Ниночка.
   Лошади встают на дыбы, они не хотят идти дальше. Упираются.
   - Шнелль!
   К лошадям подбегает Генка, он берет их под узду, ведет.
   Его сгорбленная фигура приближается к мосту...
  
   * * *
  
   Я мыслю, подумал я. Я мыслю, следовательно, не пристрелили.
   С тех пор как появилась эта темнота, теплая, густая, как кисель, добротно разбавленный чернилами, мыслей вообще не было. Просто легкая тупость, когда разглядываешь странные разводы, кляксы и точки. Я чувствовал удивление - как же - никогда не видел таких фиговин перед глазами. Обычно - закроешь, и благодатная темень. Если в комнате еще и света нет - совсем хорошо, паришь в черноте, приятно так... Глаза еще больше тяжелеют, и темнота все мягче, но все настойчивее затягивает. И - этот незабвенный миг перехода в сон. Я как-то научился его ощущать в детстве. Главное добиться, чтобы не стучали где-то внизу тяжелые колеса по шпалам, чтобы не гудел где-то сбоку угрюмый двигатель самолета, чтобы никто не дрался подушками, когда детсадовская группа в своем большинстве пытается уснуть... Чтобы было спокойно вокруг. Закрываешь глаза, позволяешь провалиться в темень, а сам смотришь в ее глубину. Ее не всегда видно, эту глубину. Но, представив себе ее, как бездонный колодец, цепляешься за края, проваливаешься и висишь во сне, как поплавок, который тянет под воду глупая рыбешка. Как правило - летаешь в таких снах. Скользишь под "облаками", которые бывают очень неожиданных расцветок, разгоняешь руками зазевавшихся "птиц", садишься верхом на "ветер". В детстве я очень хорошо представлял себе ветер. Друзья и родители не умели объяснить мне, как он выглядит, все время твердили, что невидим, и его нельзя потрогать. А я его видел, гладил по колючей, но чаще - мягкой шерстке, гонялся за ним по небу, катался на его спине. Как будто бы маленький волк. Волчонок. Такой добрый - ветерок.
   Теперь не было сна. Тем более никакого ветерка. Перед глазами кто-то разлил темные краски, пустил в эту кашу травинки и палочки, разбросал черные точки каких-то семян. И я не мог провалиться в сон.
   Усталость гудела в затылке. Я ощущал его, но так, словно он был не частью моей головы. Кажется, подушка навалилась на него. А может быть не подушка. Что-то мягкое.
   Когда лежишь в темноте, всегда можешь ощутить себя целиком. От макушки до пяток. Можешь "оказаться" в любой точке тела, понять, что это твоя точка, твоя часть. Я попробовал таким образом ощутить руки. Нет. Как отрезали. Ноги. Тоже пусто. Сердце... Да, оно должно же биться. В ушах должно ощущаться его биение. Нет, я не чувствовал своих ушей. Все ощущение меня было прямо перед глазами. Нет, опять нет. Не перед глазами - я не мог понять - есть ли они у меня. Передо мной, в общем. Прямо передо мной что-то было. Я хотел было напрячься, но мышцы не владели "чем-то". А темнота была не моя...
   Откуда-то издалека донеслось какое-то ощущение. Не понять. Вроде бы какой-то предмет, впивается мне в руку (?), которая вдруг стала подрагивать рядом с ногой (?), покоящейся на мягкой (?) кровати. Бред. Где же они - ноги-руки? Я еще раз попытался "погулять" по своему телу. Не вышло. А ощущение не пропало.
   От бессилия захотелось харкнуть в темноту, чтобы плевок размазался по ней, сбил ленивое движение красок. Даже зубами не заскрежетать - нету их.
   Твою мать, подумал я. Может, я все-таки, помер? Может, добили-таки, запинали, забили?
   Спросить - и то не у кого.
   Ну, давай, уже, происходи что-нибудь. Голос там какой-нибудь, музыка небесных сфер, картинки рая какие-нибудь. Впрочем, поразмыслил я, сгодится и ад. Лишь бы поскорее исчезла эта дрянь перед глазами.
   Дрянь не исчезала, голоса, если они и были, молчали...
   К тому же, я обнаружил, что в темноте появилась большая черная дырка. Росла она откуда-то сбоку, края ее были неровными, почему-то шевелились, послышалось даже тихие шипение.
   Наконец-то, обрадовался я. Наконец-то благодатная темень. Сейчас я туда провалюсь, и меня затянет в сон. А там дам пенделя волчонку-ветерку, за то, что, скотина, долго не вытаскивал меня отсюда. А потом спущусь на землю, заору что-нибудь матерное и закурю. Нет, я же не курю. Во сне можно, поправился я.
   Дырка приближалась, ее края превратились в шевелящиеся лоскутки пустоты, шипение нарастало. Странно, что я слышал это шипение, ушей-то нет. Так и видел - а глаза открыть не мог. И еще стало боязно. Уж больно хищно эта дыра шипит и шевелится. Дыра, словно, напитавшись моим слабым всплеском страха, метнулась ко мне. Убежать не мог, заорать-то даже не мог, но пожелал поскорее свалить от этой дыры подальше.
   Получилось. Дыра вдруг вздрогнула и стала меньше. Но зашевелилась сильнее, затряслась, как будто даже размылась по кисельной темноте, прыгнула. Я чертыхнулся - меня отбросило дальше. В дыру мне больше не хотелось. Эта хрень меня хочет сожрать, подумалось. Точно - сожрет и не подавится - бездонная шняга.
   Сгинь, тварь, мысленно заорал я, когда дырка подобралась совсем близко.
   Дырка не сгинула, наоборот, приблизилась настолько, что кисель совсем пропал - только старая знакомая темнота, от которой мне было жутко до боли в том, что от меня осталось. Показалось, что в лицо дохнуло сыростью пополам с тяжелым трупным запахом. На секунду пропала темнота, перед самым "взором" возникло улыбающееся лицо Саврасова, а когда пропало, дырка маячила где-то вдалеке. Тихонько плавала в киселе и больше не шипела.
   Молодец, Саврасов, улыбнулся я темноте.
   Еще бы успел пару слов шепнуть - совсем бы хорошо.
   Я прислушался к ощущению в руке. Вроде бы какой-то маленький металлический предмет впивается в ладонь, которой не было. Я изо всех отсутствующих сил пытался воссоздать ее, хотя бы часть тела, чтобы почувствовать, что еще не умер... Не выходило. К тому же кисель вдруг стал густеть, наваливаться, продавливать в "подушку" под "головой"... Тяжесть так быстро ударила по голове, что сознание отключилось. Совсем. Похоже, что я все-таки умер...
  
   * * *
  
   Я покачал диск магазина автомата. Расхлябисто сидел он под стволом - отвалится. Отвалится в самый неподходящий момент, когда бы ему влиться в ППШ, да пули к бойку посылать. Жегайло сказал, что пуля попала в магазин, тыкал пальцем в какие-то царапины на диске, гордился, дурак, своими знаниями войны. Ничего ты не знаешь, идиотина, сказал я ему, обозлившись. Никакая это не пуля, а всего лишь кривые руки сборщиков. Драйвера прямых им еще не установили. Жегайло не понял, да и откуда ему, обиделся и отошел.
   Вчера мы заняли площадь перед универмагом. Раньше я в Сталинграде никогда не был, да, похоже, что в ТОМ Сталинграде побывать и не придется. Раздолбали его качественно. Высокие здания еще держались, с угрюмым непониманием таращились глазницами выбитых окон на засыпанные снегом и залитые кровью улицы, а вот небольшие постройки превратились в остатки разбитых стрельбой стен, порой невозможно было угадать, что это были за постройки. Вчера, когда мы с Жегайло торчали на цокольном этаже какой-то бывшей двухэтажки, я нашел почти не тронутую бойней детскую комнату с колыбелькой и погремушками. Вроде бы нормальная квартирка молодой семьи. Только дверь в эту комнатку (влезли в нее мы через окно) была завалена горой тяжеленных и совсем старых унитазов. Жегайло сказал еще, что видел такие в одном барском доме в их деревне. Странная семейка, хохотали мы вдвоем, пока в окно не просунулась голова капитана и не цыкнула, мол, дурни, на полкилометра наше ржанье слышно. Мы заткнулись. Тут же начался обстрел. Капитан дернулся было из комнаты, да сообразил, что поздно, спрыгнул к нам. Тогда ему грудь и прострелили - далеко высовывался, да бойцам, что внизу по улице его ждали, что-то кричал. С Жегайло в тот день мы больше не разговаривали.
   Почти неделю торчал я в Сталинграде. Вроде бы пора сваливать назад, в запертое уныние, но у режиссера моих похождений в галлюцинациях было на этот счет свое мнение. Какое? Встретил - спросил бы, да где ж его тут встретить. Высоко сижу, далеко гляжу, и пули не долетают.
   Страшно хотелось курить. Жегайло не курил, остальные гнали меня подальше. Правильно - молокосос совсем, по сравнению с ними. Молодняка среди бойцов совсем не было. Жегайло да я. Поубивало, сказал Жегайло, когда я спросил. Поубивало. Странное слово.
   Фашистов я пока не убивал. Мне так казалось. Стрелял, конечно, в какие-то мелькающие точки далеко впереди, крики на немецком слышал, даже стоны. Но вот чтобы один на один, лицом к лицу, чтобы выпустить в него очередь, чтобы оно перекосилось от крови, такого не довелось еще. Пока, как говорил капитан, когда был еще жив, мы их гоним. Потом будем добивать. Зато Жегайло был мастак придумывать истории, как он оказался один против двух фрицев, как кинули в него гранатой, как он отбросил ее от себя, как порешил сначала одного, а потом, когда на него бросился второй, забил гада до смерти прикладом по голове. Над ним смеялись практически все. Когда, на второй или третий день я понял, что это брехня, стал смеяться тоже. На меня Жегайло меньше обижался, чем на старших, поэтому мы вроде как держались вместе. Только, как зовут, я его не спросил почему-то. Просто - Жегайло. Почти что имя. Он же звал меня почему-то Севой. Я так подозревал, что Олег уже был среди старших, до привычного "Савраса" он не додумался, а вот до странного Севы - допер. Надо будет спросить. Так я думал, кутаясь в теплую шинель, засыпая. Где-то вдалеке что-то стрекотало, мягко ухало, гудело... "Поубивало". Странное слово...
   - Сев, вставай, Сев! - с хрипотцой шептал Жегайло в ухо. Сволочь, сон не дал досмотреть. Дом ведь снился. Который в деревне...
   Я отпихнул его - дышал Жегайло уж больно смрадно. Сам я наверняка вонял не лучше, но в лицо-то зачем?
   - Тихо! - Жегайло заткнул мне рот холодной варежкой, стоило мне его открыть. - Фрицы.
   Я последовал его совету. Заткнулся. И, похоже, не зря. За дверью, заваленной унитазами негромко переговаривались по-немецки. Я схватился за ППШ. Сейчас раскидают толчки и всемером, а то и вдесятером ввалятся в нашу детскую. Семьдесят один патрон в диске автомата. По семь на каждого. Еще Жегайло, он еще и поопытнее. Если будут появляться в проеме двери по одному. Если они настолько тупы, как говорил капитан. Если не бросят для начала к нам гранату, а геройство Жегайло только в его рассказах геройство. Мне стало страшно. Как в тот раз, когда шею стягивал кожаный ремень. "Это же глюки, придурок!" - обругал я сам себя. А почему тогда болит плечо, в которое не далее как вчера попал здоровенный кусок кирпича, выбитый из стены фашистской очередью?
   Я покосился на Жегайло. Тот досадливо прикладывал магазин к автомату - не вставил вчера перед сном, дуралей. Теперь щелкнет. Встанет на место и громко щелкнет. И убедишься ты, Сева, в правдивости этих глюков, когда рядом с ногами шлепнется ручная граната. Я показал ему кулак. Тот закивал головой - сообразил, что оплошал. Замер.
   За дверью затихли. Думают, как гранату сюда бросить, что ли?
   А если очередью по двери? Совсем спятил, может они еще и не знают, что в комнате кто-то есть. Может, они унитаз себе выбирают? Получше который, поновее.
   Вылезти в окно тоже не получится - загремит железный подоконник, заклацает по мерзлой земле. Интересно, какой идиот поселился в этом подвале и еще ребенка здесь народил?
   Вот сейчас приоткроется дверь, звякнет чека, прилетит к нам "ручник". Кто на нее животом бросаться должен? Ну, всяко, не я. Жегайло, хоть и примитив, постарше меня. А война должна вестись во имя младшего поколения. У примитивов и чувство долга и героизма развитее. Он и прикроет. Кому-то надо прикрывать. Я вообще - еще не родился, между прочим.
   Дверь скрипнула, я услышал короткий звяк. Чека.
   Почему я так себя повел в следующую секунду - я не мог объяснить себе ни через час, ни через год. Сделал и сделал. Дурак, потому что.
   Дверь приоткрылась.
   Заорав что-то про гомосексуализм фашистов, я подскочил к ней, вставил в образовавшуюся щель ППШ и надавил на курок. Автомат разразился сухим кашлем астматика, подпрыгнул в руках, застрекотал. Тут же в ответ заорали из-за двери, я услышал, как тяжелый предмет расколотил унитаз, выдернул автомат, прыгнул на Жегайло, который подскочил сзади. Повалив его на коробку с погремушками, я оттолкнул его подальше к стене.
   Ба-бах!
   Затрясло. Огненный демон ворвался в комнату, но не проник в ее глубь - мешала дверь. Он взорвался метрах в трех, лишь опалив мне лицо, отчего неуместно ударило в нос паленой курицей. Еще раз тряхнуло. Наверное сдетонировала еще одна граната. Я ударился головой о стену, но не обратил на звон в ушах никакого внимания - раж продолжался. Оторвав чуть не со стволом магазин, я удачно воткнул на место второй. Заорав опять что-то матерное, я вновь сунулся к двери. С мимолетным удовольствием отметив про себя, что кто-то кроваво хрипит за ней, я пинком вышиб дверь окончательно. Крепкая она, однако - взрыв не берет. Кого они тут из младенца растили-то?
   Споткнулся, но не упал, оглянулся - полтела шевелилось на дымящемся полу, одной руки не было, другая тянула из несуществующей кобуры пистолет. Мой ППШ снова закашлялся. Голова дернулась, тут же потекла кровь. Позади раздался щелчок. Надавив курок, продырявив дверь и, чуть было не продырявив Жегайло, я развернулся. По лицу садануло какой-то щепкой. Фашист, упиравший мне в спину свой автомат, отлетел вглубь коридора.
   - Швайне руссишен!
   В плечо мне ударил раскаленный пруток боли. Ноги не удержали, я повалился навзничь.
   - Шайсе швайне!..
   Надо мной стоял огромный фриц, совсем не тронутый взрывом. Белое, совсем не грязное его лицо (чистюли, блин) исказилось от злости, он передергивал затвор, целил мне прямо между глаз. Щас как пальнет...
   Руки мои нащупали ППШ, развернули его на фрица, надавили курок. И я похолодел. В тишине, которая пронзила коридорчик, вдруг отчетливо раздался звук отваливающегося магазина.
   Фашист, похоже, понял, что дела мои плохи, довольно осклабился, вскинул свой пистолет-пулемет... Жегайло все нет, не успеет он...
   Автомат (кажется МР-40, как объяснял капитан) дернулся, вспышка вылетела из черного, как смерть, дула и понеслась ко мне...
  
   * * *
  
   - Спасибо, Господи.., - пробормотал труп Жегайло, пошевелившись.
  
  
   Когда фашист надавил на курок, вдруг все замерло. Как в тягучем сне я видел медленно харкающий огнем "шмайсер", как из вспышки медленно показалась пуля, как завитки воздуха толкали ее к моему телу.
   Откуда-то сбоку вынырнул Жегайло. Он быстрее пули прыгнул ко мне, накрыл телом, и точно слабый толчок в спину сильнее прижал его ко мне.
   - А-а-а.., - тихо протянул Жегайло и обмяк.
   И вновь навалилась тишина, вновь я и фашист, лицо которого вытягивалось от удивления, услышали щелчок. Это, неизвестно каким образом, магазин вставал на место. Бах! Одиночный выстрел, опередивший палец фашиста, давящего курок своего "шмайсера", оттолкнул гада в детскую.
   С тихим свистом время набрало свою привычную скорость.
   - Едрен батон! - выдавил я из себя - Жегайло тяжелой гирей навалился мне на плечо - то самое, которое несколько секунд назад продырявила пуля. Отвалив его от себя, я оперся на ствол автомата, сел.
   На спине Жегайло чернело маленькое отверстие, расходящееся темно-красным. И он не шевелился. Я понял, что Жегайло, этот дурачок, спас меня, подставив тело под линию огня. И пуля продырявила ему легкое, попав после этого, прямо в сердце...
   - Жегайло... Идиотина ты, Жегайло, - прошептал я.
   - Все-таки ты выжил, Олег!
   Я дернулся. Боль в плече тут же швырнула меня назад, так что все тело обожгло. Правой здоровой рукой я поводил автоматом.
   - Кто здесь?
   - Это я, Олег, не пугайся.
   Из детской вышел высокий мужчина в зеленой шинели и командирской фуражке. Из-под нее лились очень чистые волосы, которые спадали ему на грудь, короткая аккуратная бородка заставила вспомнить, что куцые ростки на моем лице давно следовало бы сбрить или подровнять хотя бы.
   - Спас!
   - Как скажешь, - легко согласился мужчина, улыбнувшись.
   Он присел рядом с телом Жегайло, без труда перевернул на спину, положил руки на живот.
   - Его в легкое убило, - зачем-то сказал я, неловко пошевелив раненой рукой.
   Спас, а это был, вне всякого сомнения, он, еще раз улыбнулся. Он протянул ко мне руку, дотронулся до плеча.
   - Странное слово "убило", да? - прищурился он.
   Где-то у подбородка возник и пропал яркий свет. Плечо тут же налилось приятной прохладцей, зачесалось.
   Оторопев, я смотрел, как Он, светит руками на тело Жегайло, как пропадает кровь, как исчезают кусочки рваной кожи из дырки на шинели...
   Жегайло пошевелился. Спас отнял руки от него, подался назад, присел на корточки у стены.
   - Боже! - Жегайло перекрестился. - Боже!
   Я оторопело смотрел на них.
   - Ты ведь думаешь, что тебе это все снится? - обратился Бог ко мне.
   - Надеюсь, что да, - ответил я, сообразив, что это самое лучшее объяснение всему. Хотя, лучше бы девушка какая приснилась. Внучка Колуна, хотя бы.
   Спас видимо услышал мою последнюю невысказанную вслух мысль. Улыбнулся. Он вообще - часто улыбался.
   - Вы - Иисус? - Жегайло. Не перестает креститься.
   - Как скажешь, - поклонился Спас, - все же - лучше - "ты".
   Иисус так Иисус. Что нам - атеистам, помоги, Господи, неверующему.
   - Зачем все это? - я развел руками.
   - Разве ты не понял? - Иисус удивительным образом не пачкал свою шинель, хоть и сидел на какой-то очень грязной на вид железяке.
   - Туповат-с от рождения-с.
   - Ты что! - зашипел на ухо Жегайло.
   Я оттолкнул его.
   - Это для тебя, Олег.
   - С чего бы такая честь? - отчего-то захотелось сильно грубить, я про себя быстро искал себе оправдание.
   Иисус не ответил.
   - Стало быть, ты все-таки есть. А многие думают, что нет. Даже этот, - я кивнул на Жегайло, - до сих пор в тебя по-настоящему не верил. Смотри, как крестится. Чего ты за автомат хватаешься, козлина? Хочешь свое божество защитить?
   Последние слова относились к Жегайло, который вдруг сцапал мой автомат и направил его на меня.
   - Не нужно, - сказал ему Иисус, поведя рукой.
   - Стремный ты бог, Бог, - сказал я, окончательно уверившись, что прав.
   - Почему же? Разве я не спас от смерти этого юношу? Разве не вылечил твое плечо?
   - Знаешь, я раньше в солдатиков играл. Не понравится мне солдатик - башку ему, раз, и откручу. А пожалею - есть такой клей ПВА называется, почему, правда, никто не знает. Кап на шею, подержал чуток - и целехонек. Может быть у тебя свой клей есть. Специальный. Для нас. Мы же для тебя солдатики, а, Бог?
   Иисус молчал. Его лицо лишь самую малость потемнело, да и то из-за того, что кто-то прошел по улице и бросил тень в комнату.
   - Опять же - почему ты не оживишь вон ту немчуру? Ему совсем немного нужно, пара капель. Вот этот же посерьезнее. Ногу одну его вижу, ее напильником бы, а потом уж клеить, а вот вторая по всем стенам размазана. Но, думаю, у тебя и для этого свой инструмент найдется.
   Иисус только руку поднял - Жегайло опять заволновался.
   - А знаешь почему все так, Бог? Знаешь? Я скажу тебе, если ты не знаешь. Потому что слабак ты, Бог. И все эти чудеса можешь только в глюках моих, да в книгах творить. Наяву - нет тебе доступа к нам, нет. Закрыли. А кто закрыл? Да сам себе и закрыл. Чтобы совесть не мучила. Вспомни Иова?
   Почему я сам вспомнил Иова - не пойму - похоже это был единственный, кроме Адама и Евы, персонаж, который я знал из Библии.
   - А что Иов? Иов умер в насыщенности дней своих, - не поднимая головы, сказал Иисус.
   - Какой ценой, Бог? Какой ценой? - я не помнил, какой ценой, но знал, что страдал бедняга немало.
   - Ты не знаешь, - Иисус поднялся, - не знаешь. А судишь. И решаешь за других. Решить же за себя - не можешь!
   Я понимал, что пора остановиться, что пора хотя бы замолчать, не говоря уж об извинениях, но, как говорится, Остапа несло. Вскочив на ноги (я заметил, что одного роста с Иисусом), я заорал ему в лицо:
   - И хорош мне устраивать демонстрации своей режиссуры! Меня твои глюки достали уже, засунь себе эти глюки так глубоко, как только сможешь! Нет в них смысла! Нет! Как и во всех делах твоих!
   Иисус сгреб меня за шиворот, я вдруг потерял все силы, повис на его руке как тряпичная кукла.
   Он подтащил меня к стене, ткнул в нее лицом, отчего из носа тут же потекли сопли пополам с кровью. Потом еще раз, еще, стена была неровная, бугристая, лицо кровянилось, глаза уже почти полностью заволокло красным.
   - Ты будешь меня слушать! Будешь! - голос Его рос, заполнял коридор, пробирался в уши, распирал голову изнутри. - Ты будешь делать то, что я тебе скажу! Ты безвольный шакал, чьи деяния направлены на вылизывание только самого себя, чьи помыслы только о самом себе, чьи речи только в защиту себя! Ты знал это и знаешь! Ты выведешь людей, чьи души заперты в клетке. Выведешь к самим себе, ибо только так позволено им будет освободиться. Но для этого ты умрешь как шакал. Так как это сделал Иов, так, как это сделали тысячи до тебя. Они умерли, чтобы возродиться, стать дланью моей, стать словом моим, стать именем моим! Не собой ты избран. Так будь же достоин!
   - Пошел ты!.. - прохрипел я сквозь слезы и боль.
   Иисус отпустил меня. Он отступил на шаг, я моргнул кровью на глазах, передо мной стоял отец.
   - Олег, хорош, кобениться. Надо значит надо. Придурком не будь, я же тебе всегда это говорил.
   - Пап, он меня избил всего, - я вдруг заревел совсем как ребенок, размазывал по лицу сопли пополам с кровью, стенал и хотел, чтобы отец пожалел меня.
   - Я тебе за такие слова все уши бы оборвал, - он присел рядом и протянул заженную сигарету, которой я немедленно затянулся.
   - Что мне делать, пап?
   - Олеж, по сторонам посмотри, нет, не здесь, а там. Сразу все и поймешь. Он тебе про это и говорил. Хоть и сложно это - по сторонам смотреть. Помнишь колодец в деревне, ну, пустой который. Ты туда лазил постоянно. Что ты мне говорил? Что круглый он, смотришь по сторонам, а он - одно и то же. Доска к доске, кирпич к кирпичу...
   - Он бревенчатый был, пап.
   - Кирпичный, сын, кирпичный. А как выбирался оттуда, помнишь?
   - Тебя звал?
   - Это теперь ты меня зовешь. А раньше не звал. Раньше ты сам...
   Я не помнил.
   - Так он тебе напомнит, Олег. Он. Только для этого он с тобой, только для этого. Все остальное - сам.
  
   * * *
  
  
   Опять кисель. Как ни хотелось, я не уловил переход от бессознательного в осознание этой темноты. Просто вдруг ощутил, что снова ощущаю перед собой коричневые разводы и мешанину всякой непонятной мелочи.
   Зато стала чувствоваться рука. Я мог "прощупать" ее от плеча, правда, только от плеча - тела все еще не было, до самых кончиков пальцев. Она пульсировала по всей длине, но не болела... Или я просто не чувствовал ее боли. И по-прежнему в ладони был зажат маленький предмет. Гладкий, прямоугольный. Кажется, я так сильно вцепился в него, что пальцы уже не могли сами разжаться. Сделав пару попыток, я оставил это дело - все равно не выпущу.
   Потекли "дни". В темноту я больше не проваливался, даже не засыпал. Казалось, что я и так сплю. Сон, это когда почти не реагируешь на внешние раздражители, они лишь формируют общий фон и некоторые детали для сюжета. Осознать себя во сне, о чем мечтают студенты-романтики, начитавшиеся Кастанеды, если и удавалось кому-то, то только в элэсдешные семидесятые. Сон - это галлюцинации, они исчезают, когда мозг получает свою норму кислорода и избавляется от различной естественной наркоты, которую тело впрыскивает ему для расслабления в тех или иных дозах.
   Мне бы сейчас хотя бы полдозы. "Кома" - всплыло откуда-то из медицинских недр памяти. Точно, я не сплю, бодрствую, но не реагирую на внешние раздражители. И потому что не реагирую - это глубокая кома. Легкая - это когда удается слышать, о чем родственники и врачи разговаривают. Кто вокруг меня и разговаривают ли они - понять невозможно. Перед глазами - темнота, в ушах тишина. Интересно, "тишина" и "темнота". "Звук" и "свет". "З" - это почти "с". Покой на "т", непокой на "с". Интересно... Если я еще пару дней полежу так вот, наедине с самим собой, что из моих мыслей в итоге получится - научный труд или справка, которой от работодателей отмахиваются?
   От досады захотелось что-нибудь расколотить. Я напряг все, что у меня осталось, беззвучно закричал. Конечно, даже я сам себя не услышал. Зато еще раз дернулась рука. Я ощутил ею что-то.
   Еще некоторое время прислушиваясь к себе, я понял, что ощущаю костяшкой большого пальца свое бедро. Бедро, конечно, еще не ощущалось, но, подумав, что, скорее всего, руки мои лежат вдоль тела, я решил, что пусть это будет моей ногой. Так, нужно еще раз. Сложно это. Когда человек концентрируется на своем пальце руки, его мозг рисует цепь от плеча, до локтя и до пальца. Сам по себе палец, отдельно от тела, не ощутишь, он всегда "привязан" к голове. В моем случае была только ладонь. Непривязанная ни к чему. К тому же, по всей видимости, очень давно зажатая в кулак, онемевшая, отчего ее восприятие, как моей, совсем затруднялось. Все же мне удалось еще раз ткнуться костяшкой в ногу. На какое-то мгновение показалось, что нога обнажена (еще и раздели, гады), после чего кулак вернулся на место. Поневоле поймешь это книжное выражение "ноги-руки одеревенели". Вспомнились кадры из какого-то фильма ужасов, где работник морга постоянно поправлял руку покойника, а она постоянно свешивалась с тележки. Окоченел я, в общем. И это грустно.
   Через какое-то время я все же смог пододвинуть кулак вплотную к ноге, чтобы ощущать ее постоянно, не напрягаясь каждый раз. Теперь следовало бы разжать кулак. Убедившись, что большой палец ногтем упирается в предмет, зажатый в руке, отчего его костяшка так и выступала, я чуть отодвинул кулак от ноги, после чего резко двинул его назад. В тот же миг всю руку пронзила сильная боль! Молнией прошибла до моих мыслей, секунду горела жаркой спиралью, после чего мгновенно собралась в большом пальце. Его саднило так, что хотелось схватить его другой рукой. Ее не было, боль продолжала жечь, казалось, что ноготь сломался у самого корня, и острым остатком тут же впился в мясо. По костяшке отчетливо потекла кровь. Горячая, болезненная. Вообще - никогда не считал себя хлюпиком, который стонет из-за каждой ранки, да и эта, случись "наяву", особого беспокойства не вызвала бы. Сейчас от обиды и боли хотелось волком выть. Угораздило же тебя.
   Заусенец ногтя царапал бедро, по нему размазывалась неприятная сукровица, да, нелепо, должно быть, я выгляжу сейчас со стороны... Даже то, что участок ноги, по которому я скреб пальцем, "пришел в себя", не особо обрадовало.
   "Что с ним?" - донеслось до меня. Нет, не мои мысли, кто-то... Кто-то неподалеку.
   "Я здесь!" - закричал я. Хорошо, что никто тебя не услышал, дурак, оборвал я себя. Тоже мне - крик души.
   "Как же это он?" - голос женский. Молодая женщина, а я без штанов. "Вы же молодой человек", - сказала мне как-то одна пациентка. "И что?" - удивился я. "А я молодая девушка", - удивилась в ответ она. "Я учту это, раздевайтесь" - девушка мне нравилась внешне, поэтому, чтобы скрыть свое смущение, я напустил в тот раз на себя образ бесполого старого врача. Ты просто давно не виделся с женой, сказал я себе. Черт, Надя! Гелька! Как они там? Наверное девушка, что стояла рядом, увидела, как я покраснел. Хорош папаша - только сейчас вспомнил. Да, дурацкая мысль, хохотнул кто-то в голове. Чем бы ты им помог из своей темноты? В смысле - помог, им помощь нужна, спросил я обеспокоенно. Из темноты не ответили, да я и не ждал ответа.
   "Гляди, как вцепился, не разжать" - сказал мужской голос.
   Отец. А может и дед. Ха-ха, сказали из темноты. А может и врач. С медсестрой.
   Кто-то неосторожно потрогал мой бедный палец, да так, что мы с неизвестным из темноты заорали в унисон. Похоже, что я отдернул руку, потому что голос удивился:
   - Странный рефлекс.
   - Мне кажется это не рефлекс, мне кажется, что он все соображает, просто не чувствует ничего.
   - Так это и есть - кома.
   - Кома, когда человек совсем в себе. А этот, смотри, шевелит рукой. Видишь - дергается.
   На самом деле это я пытался залепить мужику в глаз. Конечно, не получилось. Отлежусь - залеплю. Ей бы тоже залепить. Дилетанты херовы. Я уже сообразил, что у меня никакая не кома. Я просто так давно не шевелился, находясь в бессознательном состоянии, что все мои конечности затекли. Ногу уже чувствую, значит позвоночник работает, да и возвращается чувствительность на удивление быстро. Не понять, отчего только глаза мои не видят.
   Наверное эти двое давно за мной ухаживают. Ухаживают. От волнения подкатило к голове, я почувствовал, как горят уши. Надо же - ухаживают. Угораздило.
   - Еды мало. Надо на завод сходить, может, выменяю чего, - сказал мужчина. По хрипотце в голосе я понял, что он все-таки - пожилой мужчина. Даже - Старик.
   - Смотри осторожнее. И не задерживайся, - сказала Девушка обеспокоенно.
   - Сам знаю, - буркнул Старик. Он пощелкал чем-то, загремел дверью. Потом вернулся, щелкнул еще раз, - вот сюда жми... Если что.
  
   - Дед, хорош уже. Не буду я ни в кого стрелять!
   - Так не будет меня, - как-то сник голос Старика. - Не этому же тебя защищать.
   "Этот", то есть я - хмыкнул. "Защищать"? От кого в нашей дыре нужно защищаться?
   - Не возьму, - твердо сказала Девушка.
   - Ну смотри, - кажется погрозил ей пальцем Старик. Он постоял рядом со мной у изголовья лежанки - я чувствовал, как сипло он дышит - и ушел.
   Девушка еще какое-то время не шевелилась. Потом я почувствовал ее руку у себя на щеке, провела по бороде (надо же - отросла-таки - никогда не давал ей роста), села где-то в ногах. Интересно, спокойно подумал я, хоть какой-то пледик или одеяльце на меня набросили, или лежу как пациент в морге? Потому как девушка взволновала меня. Даже чересчур.
   - Ни в какой ты не коме, - констатировала она.
   "Да, не повезло", - согласился я, стараясь унять волнение...
   Палец чем-то обожгло, я дернулся.
   - Спокойно, больной, вас нужно перевязать.
   Я еще раз дернулся - перевязать, оно, конечно, хорошо, но не очень-то умело она это делала. Скоро, правда, боль утихла, и рана стала просто ныть, постепенно успокаиваясь.
   - Знаешь, я тебя где-то видела, - говорила тем временем Девушка. - Не могу вспомнить где.
   Я ухмыльнулся про себя.
   - Ничего, придешь в себя, расскажешь сам.
   Я промолчал. Что было несложно.
   - Вообще - тебе крупно повезло.
   Как утопленнику.
   - Дед говорит - пять пуль в тебя всадили, одна горло чуть не разорвала, другая в ключице застряла. Еще одну он из плеча вынул, а две других в грудной клетке оказались, в кости, удивительно, как не пробили.
   Да уж. Перед глазами встали спокойные лица солдат, палящие в кабину "скорой" чуть ли не в упор.
   - Книжка...
   Черт, книга. Понятно теперь. Интересно, читабельна она сейчас или уже нет?
   - Пули ее всю разворотили...
  
   Сволочи. Я этого Гришина найду и...
   Стоп! Гришин! Солдаты, толпа у сетчатых ворот, стена... Какого черта?..
   - Признаться, ты не очень умно поступил, - сказала Девушка осторожно. - Хоть и врач. Ты ведь врач? Книга, что пули остановила, старая, раритетная. О медицине. Значит коллекционер или медик. Одет, уж извини, не достаточно модно и дорого для коллекционера. Значит - врач.
   Врач, врач, буркнул я. Я - немодный врач.
   - Ну снес бы машиной ты ворота, ну побежали бы за стену несколько посмелее. Их бы там и... Совсем как Надя. Отчего-то по-детски захотелось показать ей язык.
   - И нечего мне рожи корчить, - удивила она меня, продолжая, - думать надо. А потом уже делать. Или не делать. Особенно сейчас. Стена ошибок не прощает.
   Ты, между прочим, ружье от деда не взяла, сказал я, а он поболее твоего знает про ошибки.
   - В дом к нам не войдут, - ответила она, - я его заколдовала.
   Я так и знал. Угораздило. А дед твой самый главный ведьмак. Вернется - начнете меня поедать. Может уже и съели всего - только руку оставили.
   Мы помолчали. Обоим стало неловко. Мне - наверняка.
   - Извини меня, я не хотела, - тихо сказала она.
   Да я сам хорош...
   Похоже, что у меня получилось улыбнуться, потому что она радостно выдохнула, и я почувствовал поцелуй на заросшей щеке.
   - Ты хороший, - сказала она уходя.
  
   Прошло несколько дней. Девушка ухаживала за мной даже чересчур заботливо, о чем я все время пытался ей сказать. Язык пока не слушался, зато тело приходило в норму. Однажды я ощутил, как моя нога сгибается и разгибается сама по себе. Оказалось, что это Девушка, которую звали Светлана, разминает ее, возвращая чувствительность и связь с мышцами. Скоро я и сам смог ей ворочать. После таких упражнений сильно хотелось есть. Она понимала это и кормила меня с ложечки какой-то жидкой кашицей сладкой и питательной. Самому рот открыть мне не удавалось, она помогала мне раздвинуть зубы и вливала между них теплую жижу. Горло тут же вспомнило свои обязанности, и я сделал первый глоток, сразу же обнаружив, что сильно проголодался.
   - Это рисовая каша с молоком и всякими добавками. Я ее помельчила, чтобы тебе было проще.., - приговаривала Светлана, кажется вытирая молоко, которое текло по моей бороде.
   - Я на тебе женюсь, - сказал я как-то во время очередного ужина. Она не поняла, потому что тихо засмеялась, когда неловко вытолкнутая языком каша вывалилась изо рта.
   Она рассказала мне, что происходит в городе. Что больше половины населения умерло, что продолжаются смерти, чаще всего от голода, что насилие царит в головах остатков жителей, что убить могут любого, кто даже пахнет хоть какой-то едой. Что по улицам бродят обезумевшие мародеры-одиночки, готовые разорвать кого угодно, если почувствуют уязвимость. Что дед уже двух подстрелил. Одного, когда он набросился на него сзади, а другого, когда тот гнался за маленькой девочкой.
   Меня подбросило на лежанке от этого рассказа. Светлана замолчала, стала гладить меня по голове, но было бесполезно. Гелька! Гелька! Гелька! - стучало в голове. Мне удалось найти нужное движение, которое сбросило мои ноги с кровати, надо еще немного вес тела перенести, получится встать...
   - Дед! - закричала Светлана.
   Пустите, - отбивался я. Пустите меня, я не буду крысой в вашей норе!
   - Связать его что ли? - дед навалился на ноги, кряхтел, но сбросить его было непросто. - С чего он взбесился-то?
   Светлана не ответила. Дед, кажется, понял внучку, потому что я услышал его шепот: "дура ты, Светка, говорить уж кому, но не ему".
   Когда я совсем выбился из сил, они оставили меня в покое. Ноги опять не слушались, тело гудело от усталости, надо отлежаться. За этой мыслью я и заснул.
   Во сне за Ангелинкой бежал бородатый дед с ружьем, я валялся на асфальте, не мог даже ползать, вокруг меня танцевала почти голая Светлана, оказавшаяся совсем некрасивой, напевала какие-то пошлые куплеты. Я царапал тело об асфальт, пытался перевернуться, дед нагонял Гельку, толкал ее на грязную стену дома, Светлана орала благим матом свою песню прямо мне в ухо, я царапал асфальт, ноготь больно впивался мне в кожу...
   - Гелька! - закричал я.
   Вздрогнув от своего голоса, сильно ударившего по ушам, я вскочил. Тут же повело, выставил руки и уперся в гладкую поверхность стены, что выросла сбоку. Пальцы нащупали словно бы засохшие масляные разводы на ней. Цепляясь руками за стену, я стал двигаться вперед. Ноги постоянно натыкались на какие-то вещи, возникающие на полу, пару раз я пребольно ударился мизинцем обо что-то тяжелое. "Гелька!" Боль моментально гасла, ее тушил звенящий голос в голове.
   Похоже, что в доме никого не было, потому что никто не выбежал мне навстречу, а наделал я шуму изрядно. Рука наткнулась на какую-то ткань. Ощупав, я понял, что это одежда, очень похожая на мою - на груди приколот значок (подарили на выпускном в медучилище), о который я немедленно укололся, брюки из грубой ткани, в кармане - характерный брелок с ключами...
   Поскорее, наощупь облачившись в одежду (удивился еще - как она вытянулась, или я похудел), я снова выставил перед собой руки и тут же ударился ими о дверь. Она была заперта, видимо Светлана с дедом догадывались о моем желании свалить отсюда поскорее. Попинав босыми ногами дверь (ботинок я не нашел), я уперся в нее плечом, а двумя ногами в стол, на котором нашел одежду. Резко выпрямив ноги в коленях, я двинул по двери, отчего она жалобно заскрипела и слетела с петель. Не обращая внимания на впившиеся в ступню занозы (все же, это был верстак), я пошел дальше.
   Расколотив по дороге несколько стеклянных вещей, я добрался-таки до окна. Стекол в нем не было, похоже, что дед заменил их на железо. Ломать окно не хотелось - все-таки эти люди мне помогли, заботились, помереть там, на улице, у стены не дали, поэтому, повозившись с запорами, я распахнул окно без разрушений. Перевалившись через подоконник, я спрыгнул на землю. К сожалению, я не знал, где именно нахожусь, поэтому надо было надеяться, что случай на моей стороне.
   Тихий скулеж откуда-то из глубины двора провожал меня до ворот. Даже собаки боятся смерти.
   День или ночь - мне было без разницы. Покрепче сжав в руках холодный кусок арматурины, что подобрал у ворот, не ощущая лед асфальта, я побежал по дороге. Глаза не видели, мне это было не нужно - куда-то эта дорога меня приведет.
   Дорога не кончалась. Когда я совсем выбился из сил, а холод все же добрался до костей, я присел прямо на землю. Асфальт давно закончился, я уже понял, что заблудился в своей темноте, но сворачивать или возвращаться не мог - мне казалось, что я слишком долго бежал. Далеко все равно не убегу - Светлана говорила, что Стена опоясывает весь город, упрусь когда-нибудь в кирпичи, а там, может, солдаты подскажут. Если не пристрелят. Не звери - подскажут, успокаивал я себя, не на таран же их Стену беру.
   Холодно. Не иначе как осень. Выходит, что я все лето у Старика и Девушки провалялся. Что же стало с моим городом за это время?
   Вдруг обострившееся обоняние выцепляло разные запахи из осеннего букета, когда я бежал по дороге. Пару раз от обочины дороги несло таким смрадом смерти, что я невольно прибавлял шаг. Словно все черные дыры из моего "кисельного" кошмара собрались на свой пикник и провожали взглядом меня, слепого, но небесчувственного, знающего, что они ждут. Ждут, когда я свалюсь. Тогда они подползут ко мне, бездыханному, отволокут в канаву и одним слепым врачом в этом городе станет меньше.
   Сейчас не подползали. Я для верности постукивал по земле монтажкой. Она сухо позвякивала, отчего мне становилось теплее.
   - Не дождетесь! - заорал я на черные пятна, вскочил с земли, отмахнулся от призраков свом оружием и побежал дальше.
   Давай, врач, думай врач. Не давай себе покоя. Упадешь ведь, врач. Сожрут тебя здесь, врач. Думай, врач.
   Интересно, почему же я все-таки ослеп? В глаза мне точно пулей не попадали, нормальные они, моргают, слезятся, все такое. А не вижу и все. Может быть мне не нужно все это видеть? Может быть они как раз все видят, а мозг не принимает увиденное? Может быть, это такой защитный инстинкт? Кем бы я стал, если бы не лежал лежнем в доме Старика? Может быть, бегал по улицам и грабил прохожих? Или, как один из этих прохожих, лежал бы у дороги и был бы рад любому трупоеду? Много людей прошло через меня в больнице. Да, находились среди них и такие, которым руку брезгливо подавать. Были и те, для которых с себя последнее снимешь. А кто-то из них сейчас бродит по дорогам, ищет тебя, дурака. Слепого и беспомощного. Засунет он твою монтажку тебе же куда поглубже, да будешь ты ползать в мокрой пыли, да не знать какому богу молиться. А ведь это может быть тот самый, для которого последнее... А подонок, которому руки подать жалко, сейчас сидит дома, помогает какому-нибудь полуживому вроде тебя. Ты и сам-то не лучше. Напади на тебя сейчас кто-нибудь, снесешь голову, не задумаешься, лишь бы тебя не трогали. И кто ты после этого? Врач? Необходимое хирургическое вмешательство...
   Себя уберечь не смог. Дочь ищешь. Где ты ее найдешь в такой темноте?
   - Папка! - услышал я сквозь сон, в который провалился, окончательно окоченев.
   - Ангелинка? - прошептали мои губы.
   - Пап, а я тебя все ищу, - ладошка дочки легла мне на лоб, личико ткнулось в щеку, сразу стало тепло.
   - Ты весь, зарос, пап, - сказала Геля и засмеялась. И правда - она никогда не видела меня бородатым.
   Гелька? Неужели это она? Или мне опять показывают картинки? Нет, я различал ее сквозь темноту, она даже как будто светилась среди вечереющей дороги.
   - Ты почему не дома? - прошептал я треснувшими губами. - Мама будет ругаться.
   - Мама не будет ругаться, - как бы между прочим сказала дочка, - она пьяная. Нам с бабой Галей сил уже не хватает на нее.
   Баба Галя? В голове всплыл образ тещи. Ну да - Галина Николаевна.
   - Значит, баба Галя будет ругаться.
   - Я тихонько убежала. Мы с мальчишками тут играем. Тут недалеко. Ты мне приснился. Я тебя видела там, во сне. Ты куда-то бежал, я тебя звала, а ты меня не слышал...
   Я проглотил ком, подступивший к горлу. Прижал Ангелинку к себе.
   - Доча, - голос сорвался с хрипотцы, - давай сделаем сейчас так. Ты пойдешь домой и будешь ждать меня. Ты же видишь - я живой. И скоро приду.
   - Хорошо пап, - я увидел, как блеснула ее улыбка, - я дома тебя буду ждать. Баба Галя обрадуется. И мама тоже.
   - Беги домой, Гель, я вернусь. Скоро.
   Она отняла ладошку от моего лба, и тепло не прошло. Чмокнула в щеку.
   - Какой ты колючий, - хихикнула она и побежала.
   Однако остановилась чуть поодаль.
   - А где ты был, пап?
   - У меня был отпуск, доча.
   - Он у тебя уже кончился?
   - Да, солнышко, я еще пару дел решу и совсем вернусь.
   - Скорее, пап! - она помахала рукой и скрылась в темноте.
   Она убежала, а я лежал на земле и думал, что дети гораздо сильнее нас, ощущающих себя взрослыми. И ничего-то с ней не сделается. Это меня быстрее похоронят. Потому что боюсь.
   - Да пошли вы! - заорал я в небо.
   Оперся на монтажку, поднялся. Глаза прояснились, теперь все различалось, правда, словно сквозь слезы. Впереди темнел лес, а сквозь него проползала большая белая гусеница - Стена. Сломаем? Что нам, кабанам? Я перехватил монтажку-кирку в другую руку, бросился вперед.
   Тихий свист пронесся рядом. Впереди что-то воткнулось в землю. Еще свист, еще.
   А вот и кавалерия. Петляя, я понесся к мосту, что выделялся среди черноты еще большей чернью.
   Ноги отбивали ломаный ритм, сбиваясь на то, чтобы бросить тело вбок, когда очередная пуля вспахивала землю в пяти сантиметрах от ноги, мозг кипел рефлексами, о стенки головы билась только одна фраза: "я вернусь, скоро".
   Тело даже не почувствовало, как его толкнуло вперед от горячего удара в спину, лишь чуть перестроилось и выровнялось для последнего броска...
  
   * * *
  
   - Прости меня, грешного, - Петенька перекрестился и зевнул.
   Разве можно было прерывать такой чудесный сон, что снизошел на него в эту ночь? Разве можно тревожить блаженное спокойствие, так редко позволяющее себе наполнить благословенную обитель? Разве, бля, можно орать с самого утра и просить, как обычно, только одного - пожрать на рассвете?
   Нет, укоризненно подумал Петенька. Это грех. Грех смертный и непростительный. Содеянный низшим существом, отребьем, вполне заслуживающим наказания.
   - И я, десницей Господня, совершу это наказание, ты, падшая дочь Сатаны, - сказал Петенька. Поразмыслив, что наказание можно совершить минут и через пять, он перевернулся на другой бок, укутался в теплое одеяло, высунул из него только нос, сладко почмокал губами, и мучитель опять застонал.
   - Прости меня, грешного, - повторил Петенька. В голове появилась умиляющая картина - голова бьется о батарею отопления, брызжет кровь, язык вываливается из мертвого рта, приходит осторожная тишина, обнимает за плечи, укладывает в кровать, тихо-тихо шепчет на ухо что-то приятное, расслабляющее.
   - Заткнись ты, сука! - крикнул он. Ну вот, расстроился. Сквернословию поддался из-за тебя. Теперь "Отче наш" - семь раз...
   Петенька подтянул портки, набросил на плечи свою теплую тужурку, стянул резинку, что стягивали волосы на затылке в длинный хвост. Они тут же рассыпались по плечам, заструились. Петенька гордился своими волосами. Втихую гордился, конечно, не вслух - настоятели монастыря были строги к любой недозволительной мелочи. Однажды, все же, застал его главный настоятель за расчесыванием волос перед зеркальцем, с которым Петенька никогда не расставался. Зеркальце отнял, заставил больше сотни молитв читать, а потом, наверное, подумал, что этого мало, оттаскал за космы и еще палкой пару раз по спине прошелся. В городе, в мирской жизни, когда служба в церкви несильно напрягала, у Петеньки в комнатушке, которую снимала для него церковь, на стене висело большое зеркало. Рядом, на столе, стояла необъятных размеров старая икона. И Петенька часами стоял перед ликом Господа, восхищаясь сходством своего отражения и образом Святейшего. Волосы, тонкая линия бровей, аккуратная бородка... Что понимают эти настоятели со своими куцыми козлиными отростками на подбородке? Аз есьмъ! И никто больше другой! Распирающая гордыня заставляла часами читать молитвы, отчего Петенька еще больше возносился. Бедный брат, так и не увидел всего величия веры, царящей в голове Петеньки, а ведь не верил в искренность, говорил, что все - показное. Ты принял свою участь, брат. Бесславно и унизительно. Хоть и в мучениях. Лежать тебе на обочине дороги, съедаемым червями, а крест, что брат тебе поставил, давно сломали на доски. Петенька после этого еще мастерил кресты на могиле, потом забросил это - все равно сопрут, да и ходить к ней перестал, недосуг все, да и ни к чему брату это все.
   - Ну что ты, тварь земная, спать мне мешаешь? - спросил Петенька, заходя в комнатушку, откуда стонами и всхлипами был разбужен. - Спать бы тебе самой, так есть меньше хочется, да шуму не в пример меньше.
   Земная тварь испуганно смотрела на него. По истрескавшемуся от постоянных поучений лицу текли струйки слез, губы шевелились, наверное, подумал Петенька, сил от голода не осталось.
   - Не бойся, чадо, не буду тебя сегодня поучать, - сказал он, когда раба божья отпрянула к батарее, стоило ему склониться. - Сейчас помолимся, да Бог еды и подаст. Читай.
   Раба оторвала руку от запястья другой - видно поддерживала ее, почти высохшую от недвижения, даже рана от веревки перестала кровоточить, нащупала молитвенник, раскрыла.
   - Ну и пахнет же от тебя, чадо, - заметил Петенька, поведя носом. Тварь сжалась в комок, но он махнул ей рукой, мол, сказал же, что не буду бить, читай.
   Раба зашептала слова молитвы. Да, досадливо покачал головой Петенька, это уже не тот звучный глас, что прежде доносился из ее также ранее прекрасных уст. Уже не наполняет он слух переливами да перезвучиями. Так, скрип какой-то, точно телега несмазанная.
   - Плохо, - подвел он итог, - плохо. Не годится. Я и Бог не вняли твоему шипению. Вчера было куда лучше и приятнее. Придется.., - еще не досказал, а раба задергалась на своей привязи. Улыбнулся. - Придется сегодня награду твою сократить. Будет вода. И что после меня останется.
   Думал, что опять застонет, нет - ошибся. Глаза твари закатились, тело обвисло на веревке. Тем лучше, довольно покивал головой Петенька, шуму меньше. Да и идти пора. В жизнь мирскую, дел сегодня невпроворот.
   Не далее как вчера он приметил одного недостойного земного рая. На вид - маленький линялый грызун, премерзкий в своей убогости. Усики чуть ли не подкрученные, очки в роговой оправе - отвратительное изобретение, искажающее истинный взгляд, не улучшающее - в Божьем мире нет ущербных, значит и нечего улучшать - именно искажающее. Если бы не пытался улучшить свой вид, не лицемерил бы перед Богом, не остановился бы взгляд Петеньки на нем, не попал бы под длань справедливого мщения за грехи тяжкие... Усики и очки - это еще не причина, конечно, для суда, Петенька и похлеще видел. А вчера случилось ему увидеть одну вещь, после которой решение было принято и вердикт вынесен - повинен. Был этот хорек, каким-то образом принадлежащим к некогда действующему агентству по недвижимости. Петенька не умел вникать в мирские дела, полагал, что такое агентство призвано помогать людям, подсоблять им с кровом, с улучшением жилища, если семья непозволительно разрослась для нынешней квартирки. Но не как не призвано только лишь выколачивать деньги из карманов нуждающихся. Город умирал, деньги обесценились, происходил только обмен между имеющими одно и имеющими другое. Петенька шел по улице, был доволен сегодняшним днем, ему удалось избавить от мучений оков города целую семью, даже напевал одну молитву, как вдруг наткнулся на хорька, который перерисовывал свою нелепую желтую вывеску. "Помощь с теплым жильем за еду". О, подумал Петенька, этот человек полон отчаяния, раз готов на такие унижения. Хорек сполз со стремянки, присел на лавочку и воровато достал из-за пазухи банку сгущенки. Вскрыв ее, начал уплетать сладкую массу с таким наслаждением, что у Петеньки слюна потекла. Встрепенувшись - негоже соблазнам поддаваться, Петенька подошел поближе. Хорек жрал. Не проголодался он, нет, жрал, потому что у него был что жрать. Петеньку передернуло, когда грызун отбросил банку, выудил откуда-то еще одну и принялся с тем же удовольствием продолжать набивать сладостью свою утробу. К нему подошла старая женщина, Петенька любил таких - ничего уже не соображает, в голове только собственные похороны и слезы, когда кто-то отбирает последнее. Слезы горя, чистые, как небо, а не слезы мести и гнева, грязные и мутные, как вода в болоте. Хорек не убрал банку, лишь поставил ее на лавочку рядом с собой. Бабушка что-то сказала ему. Хорек быстро что-то ответил и снова взялся за банку. Бабушка подумала что-то, засунула руку в свою старенькую кошелку, вынула большой кусок каравая (в запасах многих стариков была мука, они часто стояли у магазинов выменивая что-нибудь на хлеб), протянула хорьку. Тот сцапал хлеб, махнул рукой, бабушка мелко закивала, пошла прочь. Зачем бабушке потребовалась помощь этого безбожника - не понять, Петеньку это и не волновало. Хорек заслуживает. За свои заслуги. И Петенька придет к нему. И воздастся сполна.
   Он будет страдать, молить Бога, даже если не верит в него. И в последний, ускользающий от него миг жизни, поверит. Поверит с такой силой, что вся тяжесть грехов втопчет его в землю, да так сильно, что не сможет даже приподняться и глотнуть спасительного света. Он будет только взирать на него, на этот яркий дарующий освобождение свет. Но из-за собственной грязи свет только скользнет по нему, только прикоснется, оставив лишь горькое осознание, что никогда ему не слиться с лучами Божьими. И эти мысли будут с ним на протяжении всей вечности, что и станет для него адом, гиенной, мукой...
   С такими светлыми мыслями вышел Петенька на улицу. Его несло на крыльях справедливого суда, он был ведом Господом, он был указующим и карающим перстом его Длани, его Слова.
   Но, для начала, нужно позаботиться о чреве. После недавнего визита в семью, которая теперь была присоединена к Божественному, Петенька вспомнил, что в кладовке пылились теперь уже ничьи запасы. Там и банки с чем-то засоленным, там и мешки картошки, там и консервы. В коморке Петеньки давно шаром катай-не катай - нету ничего - забегался он по грешникам, заработался, а чрево - оно ведь свое, забывать о нем не нужно. Да и тварь, что без сознания у батареи валяется, тоже подкормить бы, чтобы не померла раньше времени.
   До квартиры идти всего ничего, и Петенька, от внезапно нахлынувшего вдохновения, поспешил. По дороге, среди унылых посеревших домов, в подворотне, он нашел бидон с водой, который кто-то оставил без присмотра. Удивительно, как это сирые горожане его еще не оприходовали. Руки лишним занимать не хотелось, но все же - это была вода. А с водой в последнее время стало совсем плохо - какое-то время, после того как исчезли коммунальные службы, она еще текла из водопровода, но струйка все тоньшала и тоньшала. Пока труба последний раз не закашляла и не замолкла навсегда. Водонапорная башня, что в одиночестве торчала на окраине города, тут же была атакована наплывом самых сообразительных. Бочками вывозили, был бы бензин - цистерну пригнали бы. Когда вода кончилась и там и осознание, что пришел верный конец, ударило по головам жителей, они словно обезумили. Свалили башню, так, что задавило четверых насмерть, помчались к дачным постройкам, где запасливые садоводы держали воду для полива грядок в бочках, разгромили подчистую почти все домики, покалечили самих садоводов, добрались до пруда...
   Теперь он высох, осталась только глинистая яма. А большинство жителей слегло с дизентерией...
   Теперь дождевую воду набирали в бочки у каждого дома, ее, конечно, не хватало, люди продолжали умирать, но как-то привыкли...
   Петенька понюхал бидон. Тьфу, прости Господи, так и есть. Гниль. Гнилая вода, которую не то что пить - рядом находиться противно. И ведь выставили на улицу, чтобы кто-нибудь менее нюхастый, не разбирая, выхлебал, да загнулся здесь прямо в подворотне. Петенька наподдал ногой по бидону, и вода заструилась по треснувшему асфальту. По подворотне растекся тухлый запах. Петенька задержал дыхание и поскорее покинул это вонючее место.
   В квартире все было без изменений. Как и оставил вчера. Занятная композиция, улыбнулся Петенька, присев в кресло. Семейство в сборе. Расположились на диване перед неработающим телевизором. Папа обнимает маму, сынишка на коленях... Если жизнь была ошибкой, смерть, по крайне мере, выглядит достойно.
   Помолившись за их души, Петенька занялся делом...
   Что-то подтолкнуло его перед уходом заглянуть в этот шкафчик. Неприметный, он висел в кабинете отца у окна на стене. Открыв его, Петенька увидел, что за мелким хламом скрываются дверцы маленького сейфа. Не стоило бы и возиться, если бы дверца не была приоткрыта. Среди никчемных денег и каких-то документов в папках, он увидел пистолет. Раньше он не видел оружия, только в богомерзком телевизоре, да у милиционеров на поясе, когда происходили торжества у церкви. Вблизи же - никогда. Петенька протянул руку, дотронулся до металла. Пистолет был прохладным и тяжеленьким. Он словно бы сам двинулся в сторону руки, словно бы сам лег в ладонь. Револьвер, понял Петенька, ощупывая большой барабан. В детстве, когда он еще не был Петенькой, приходилось возиться с игрушечным оружием, потому и всплыло название пистолета. Револьвер. Петенька вытянул руку, направил пистолет на семью на диване. Пистолет негромко щелкнул. Семья как-то сразу померкла, съежилась, умерла совсем. Интересно, подумал Петенька. А если с патронами?
   Странно, но руки сами нашли способ откинуть барабан, пальцы ловко воткнули куда нужно патрон, взвели курок. Как будто Петенька каждодневно этим занимался - заряжал пистолеты. Наверное - это в крови любого мужчины - любить и знать оружие. Мысль, в общем-то, бесполезная, почему-то придала уверенности в своих действиях. Уверенности и правильности. Кара Господня. Орудие небес. Аз воздам. Петеньке понравились эти мысли. Вскинув руку, он прицелился. Маленькая мушка револьвера поймала пустое лицо отца, палец надавил на курок.
   Бах! В ушах зазвенело, в нос врезался новый неизвестный запах. Что-то синеватое закружилось в воздухе. Петенька не знал, что это всего лишь пороховые газы, он видел бесплотные тела, кружащие вокруг него в триумфе обретения.
   Когда глаза прояснились, он увидел откинутую голову отца и испачканный плед, которым был покрыт диван. Композицию это, конечно, нарушило, только Петенька не стал ее восстанавливать. Он обрел. И сила его теперь увеличится вдесятеро.
   Подхватив мешок, который пришлось развязать, чтобы положить сверху всякой всячины коробку с патронами, Петенька вышел из квартиры. Тело гудело от предвкушения дел, которые предстояло совершить. Пистолет грелся в кармане куртки, ждал своего часа, пока что просто дремал. Петенька, шагая домой, то и дело дотрагивался до него пальцами, проверяя - не сон ли все это, не пригрезилась ли ему встреча со знаками Господня. Каждый раз выяснялось, что нет, не пригрезилась. Это придавало сил, а тело начинало гудеть еще сильнее.
   - Эй, ты! - услышал Петенька оклик.
   Обернулся. И не поверил своим глазам. Чуть поодаль, нелепо ухмыляясь и зыркая глазами на мешок, стоял ненавистный грызун-хорек. Пальцы тут же зачесались, Петенька едва сдержал порыв выхватить револьвер и размазать эту противную улыбку по асфальту. Но, конечно же, не выхватил. Во-первых - день на улице, неизвестно как повлияет выстрел на бесцельно слоняющихся редких прохожих. А во-вторых - револьвер не был заряжен - Петенька не знал степени надежности пистолетов, поэтому, чтобы он не выстрелил прямо в кармане, не стал заполнять патронами барабан. А в своей скорости и совершенной глупости хорька он не был уверен. Вряд ли это существо стало бы ждать, пока Петенька извлечет из коробки патрон, засунет его в револьвер, прицелится между глаз, после чего выстрелит. Мог бы, конечно, просто оцепенеть, увидев пистолет, да кто его знает. Хорьки - они такие. Непредсказуемые.
   Поэтому Петенька просто молча ждал, когда тот подойдет. Опустил мешок на землю, расслабился. А руки так и чесались... Чесались тем больше, чем наглела улыбка хорька.
   - Помощь не нужна? - спросил грызун.
   - Какая помощь? - пожал плечами Петенька.
   - С квартирой там, может еще какая, - скривил мордочку хорек.
   - Нужна, очень нужна.
   - О! Я же вижу, что нужна, - захихикал, - квартирку могу подогнать. Хорошая, там почти не жил никто. Тебе понравится.
   - А может быть лучше домик? - спросил Петенька осторожно, чтобы не спугнуть. - Холода наступают, без печки закоченеть недолго.
   - Ну.., - протянул хорек, и Петенька увидел, что поймал его - сразу разгорелся алчный огонек в глазах, сейчас он начнет думать, сколько срубить с этого простачка, - сложновато будет. Сейчас все на домиках помешаны. Если есть какой задаток, чтобы других из моего списка отодвинуть, обещаю сто процентов гарантии, что найду вариантик.
   Петенька задумался. Сразу отдать ему что-нибудь из мешка или посомневаться, чтобы бдительность поболее усыпить?
   - А бумажка там какая-нибудь, ну, что я задаток-то оставил.., - решил посомневаться.
   - Э-э, брат. Ты как с луны свалился. Какая тебе бумажка? Я тебе таких бумажек сотню сделаю, а потом пошлю куда подальше. Я здесь все время, - хорек кивнул на здание с желтой вывеской, - зачем мне место свое терять? Ради тебя? Что с тебя взять такого, чтобы когти рвать?
   Да, подумал Петенька, это логично. Но поупираться, все же, стоило еще немного.
   - Как хоть вас зовут?
   - Вася меня зовут, Вася.
   - А меня - Петенька, - сказал и не подумал о дальнейшей реакции хорька.
   - Чего?
   Конечно, разозленный грызун - совсем не грозное и устрашающее зрелище, особенно, если он сейчас в состоянии, когда нужно хитрить и вертеться. Но Петенька вовсе не ожидал, что голос хорька затвердеет, глаза зло распахнутся, а сам он как будто даже сделался на несколько сантиметров выше.
   - Ты чо, над именем моим решил поиздеваться? - прохрипел, как мог запугивающе, хорек.
   Надо же, усмехнулся про себя Петенька, даже у таких пресмыкающихся есть принципы.
   - Нет, меня и в самом деле так зовут.
   - А чего не Петр или Петя на худой конец.
   - А это уж мое дело! - постарался сверкнуть глазами Петенька.
   Похоже, что получилось, весь запал хорька Васи моментально улетучился. Еще не хватало его в семейные тайны посвящать.
   - Ну и ладно, Петенька, так Петенька, - хохотнул хорек. - Так оставишь что-нибудь в задаток?
   Петенька улыбнулся и полез в мешок. Потянул какой-то сверток, стараясь, чтобы коробка с патронами свалилась на его место, но не загремела.
   - Вот, - развернул бумагу, - думаю, что этого будет достаточно.
   В свертке оказалась объемная коробка шоколадных конфет и баночка мармелада. Неплохо жили в той семье, присвистнул про себя Петенька.
   - Нехило, - тоже издал свистящий звук Вася, - годится.
   Он сграбастал коробку под мышку, а банку тут же вскрыл и сунул за щеку, обваленную в сахаре, мармеладину. Да так сладко зачавкал, что Петенька от неожиданности сглотнул слюну.
   - Ты к вечеру сюда подгребай. Часам к шести. Приноси то, что можешь. Сам понимаешь, - сказал Вася.
   Петенька не понимал, но кивнул. Его это вполне устраивало...
   - Праздник! - толкнул он за плечо рабу.
   Та подняла воспаленные глаза и дернулась.
   - Ну что ты, - заулыбался Петенька, - сегодня можно и без злости, ведь - праздник! Смотри, что я тебе принес.
   Он извлек из мешка целую гору таких яств, что у самого уркнуло в животе. Но нет, сегодня больше нельзя, сегодня тело должно желать действия, а не сонно отзываться, если брюхо набить.
   - Поэтому, - продолжил свои мысли Петенька, - пируешь сегодня ты.
   Он освободил ей одну руку, пододвинул несколько банок и коробок.
   - На сладкое поменьше налегай, - предупредил он, выходя, - воды нет совсем...
  
   К вечеру Петенька подготовился основательно. Легкие кроссовки, спортивные штаны и свитер позволят ему быстро покинуть место содеянного акта возмездия. Барабан револьвера был полностью заряжен, пришлось потренироваться, чтобы быстро выбросить все патроны из него и вновь зарядить. От хорька всего можно было ожидать.
   Мешок набил старым тряпьем, годившимся только на растопку печей. Это разозлит Васю и даст несколько секунд Петеньке для осуществления задуманного.
   Ближе к вечеру, когда сумерки почти полностью спускались на улицы серого города, Петенька вышел из дому. Он не намеревался приходить к дому с желтой вывеской ровно к шести - пусть хорек понервничает, беспокойство его только на руку.
   К вечеру город всегда пустел. Горожане, бродившие по улицам, залезли в свои берлоги, только самые отчаянные, да редкие мародеры пробегали от светлых пятен из окон домов. Темноты боялись, темнота кишела страхами и смертью, наверное только слепые могли бесстрашно гулять в такое время. Но все слепые давно умерли от бессилия, их сожрал город, как самых слабых и беспомощных. Темнота была царством кошек. Доверчивых собак давно не стало - люди забыли о дружбе человека и собаки, съедали даже домашних питомцев. Как-то Петенька услышал разговор, от которого его передернуло. Двое мужчин волокли куда-то на веревке упирающийся мешок. Присев передохнуть, один сказал другому, что дворняжки гораздо вкуснее породистых, что мясо у них менее жесткое. Через месяц-другой, подумал Петенька, они то же самое будут говорить о людях, что, мол, мужское мясо более грубое, чем женское. Если, конечно, друг друга не сожрут перед этим. А кошки... Кошки всегда гуляли сами по себе.
   Вот и Вася. Он сидел на лавочке, курил, то и дело затягиваясь, поглядывал по сторонам. Нервничает. Это хорошо.
   - Вася! - окликнул его Петенька.
   - А, это ты, - постарался он придать своему голосу безразличие, - чего принес?
   - Сначала дом давай посмотрим, - Петенька не спешил ставить мешок на землю.
   - Нет уж, - мотнул головой Вася, - деньги на бочку.
   Петенька понял, что никаких домов они смотреть сегодня не будут. Это чуть осложняло дело, но не беда, в принципе, с Божьей помощью, можно прямо здесь...
   - Смотри тогда, - Петенька толкнул мешок к ногам Васи, а сам чуть отступил, нащупывая в кармане револьвер.
   Вася дернулся было к мешку, но остановился. Его смутил вид Петеньки, уж слишком напряженного и с рукой в кармане.
   - Что там у тебя? - кивнул хорек на руку.
   - Револьвер. Сейчас ты наклонишься, чтобы развязать веревку мешка, а я всажу тебе пару пуль в затылок.
   - Гы! - захохотал Вася и наклонился над мешком.
   Пока он возился с веревкой, туго связывающей мешок, Петенька отступил еще на шаг. Веревки не поддавались Васе, он тихо матерился и кряхтел.
   - Ты сам-то где сейчас живешь? Может быть, скидочку я тебе сделаю, если жилье твое мне перейдет, - предложил Вася.
   - Недалеко тут, в микрорайоне, - Петенька назвал свой адрес.
   - Хороший дом, теплый, пожалуй, мы договоримся... Что за черт?
   Петенька вытащил револьвер.
   - Ты что за фуфло мне толкаешь, тварюга? Да я тебя!.. - рычал хорек, выпрямляясь.
   Увидев пистолет, он замер. Потом посмотрел Петеньке в глаза.
   - Пороху не хватит. Не того ты пошиба.
   Петенька улыбнулся.
   Тут же затылок словно ток пробил! Голова мотнулась вперед, в ушах зазвенело.
   Бах! Бах! Бах!.. Четыре, пять, считал Петенька выстрелы. Палил наугад, ничего не видя перед собой. Палил по хриплому рычанию хорька, палил по перегару, что ударял в нос, палил по сиплому перханию чуть позади. Когда револьвер щелкнул впустую, он побежал.
   - Держи падлу! - орали позади.
   Не удалось. Господи помоги! Отведи глаза убийцам!
   Из-под ног метнулась завизжавшая кошка, Петенька отпрянул, после чего рванул на себя подъездную дверь. Где-то здесь валялся железный штырь. Нащупав его, Петенька сунул его в ручку двери на манер засова. Не откроют. Сразу не откроют.
   Влетел на свой этаж, долго возился с ключами. Теперь только отсидеться. Голова болела нестерпимо, хорошо его приложили, наверное, сотрясение будет. Чтобы не потерять сознание, Петенька вслух забормотал молитву, перезаряжая револьвер. Где-то внизу уже ломились. Ничего, есть время перезарядиться и подготовиться. Черт же дернул адрес этому хорьку назвать. Избави мя от лукавого...
   Бедный брат мой, не дай мне повторить твою судьбу, отними силы у бандитов, не позволь им распять на этой грязной улице, не вдохновит никого смерть моя мученическая, не откроет никому глаза, как мне открыла твоя... Всели разум в убогие головы этих мародеров, дай им капельку души своей, дай им милосердие, которого они никогда не знали. Не отведи мою руку, проложи путь пуле избавления, я убийца, но это во благо их же самих, ты примешь их и образумишь, и воплотятся они в угодное тебе, Господь мой, сила моя!
   Дверь слетела с петель, Петенька вскинул револьвер, и тут же голова разлетелась на тысячи осколков боли...
   Господи, прости меня, как же так, Господи, за что Господи?..
   Сквозь красную пелену, застилающие глаза, он видел, как его раба возвышалась над ним с окровавленной палкой в руке, как врывались в квартиру хорек и его монстры, как вырывали они пистолет из рук, как стреляли в его бесчувственное тело, как набросились на рабу, как бросили ее на пол и насиловали, как лицо ее от этого нисколько не изменилось - глаза улыбаются и мстительно кривятся губы...
   Господи, за что же мне?
   Икона смотрела на Петеньку со стены, но он не видел лица. Вместо него была ухмылка рабы, которая, наверное, уже умерла от рук бандитов, улыбка то появлялась, то пропадала. Вместо нее, проявлялись пустые глазницы, знакомые, будто из детства, но страшные, словно сам дьявол смотрит на Петеньку и ухмыляется...
  
   * * *
  
   Вован Дылганов заулыбался, глядя, как Валентина торопливо ищет по комнатке свои вещи. Шлепая голыми ногами по голым доскам, она выуживала из самых неожиданных мест то трусики, то бюстгалтер, то юбочку... Поглядывала на него смущенно, тоже улыбалась и снова торопилась. Это не было похоже на побег от Вована навсегда, он знал, что поздно вечером, убежав от толстой поварихи, своей матери, она тихонько постучится в хлипкую дверь и проскользнет за нее, чтобы наутро снова собирать вещи, которые разбросает по комнате страсть.
   - До вечера, Вова, - шепнула она, погладив его по голове. Чмокнула в щеку, скрипнула половицами, исчезла.
   В коридоре она пискнула, и в дверь заглянул Гришин. Он держал Валентину за руку, спокойно смотрел на Дылганова.
   - Отпусти ее, - лениво сказал Вован.
   Гришин повернулся к девушке, которая обмякла и не пыталась вырваться, как-то нехорошо оскалился, отпустил.
   Вован сел в кровати, нашарил штаны.
   - Чего сегодня? - спросил он, считая эпизод с Валентиной забытым.
   Гришин, похоже, так не считал. Некоторое время он пристально смотрел на одевающегося Дылганова, потом подцепил ногой колготки, повисшие на перекладине стола, отпиннул в коридор. Оттуда донеслось всхлипывание, и каблучки Валентины удалились окончательно. Вован не обратил на это никакого внимания. Гришин лучше прибережет этот легкий компромат до лучших времен, чем доносить вышестоящим прямо сейчас. Потому Вован и не забивал голову.
   - Генерал изволил пожаловать. Будут угодья осматривать.
   - А мне что с этого?
   - Да и мне ничего, - пожал плечами Гришин, - экскурсию все равно не закажет.
   Вован закурил. Бросил пачку сержанту. Тот бездумно повертел между пальцев, положил на стол.
   - Где засядет? У нас или на КНП поедет?
   - Да хер его знает, генералы народ темный. На что там смотреть? А ведь найдет на что. Ну, ты собрался, пошли что ли?..
   На выходе из казармы их поджидал майор.
   - Гришин, - сказал он, почему-то вытянувшись по струнке, - вы проверяли пятьдесят третий пункт?
   Дылганов покосился на Гришина. Тот мог схватить за шиворот майора и бросить в лужу у стены, а мог и по форме доложить. Майор был недавним, слишком цеплялся за свое звание, слишком вертелся у задниц начальства, слишком не нравился никому. Гришину что - сделают очередной выговор, напомнят о субординации, похлопают по плечу и отпустят. Не пожурят даже, одним словом. Майор наверняка слышал о сержанте, сильно не напрягал пока, старался вообще не попадаться ему на глаза. Тут же, похоже, напрягли его самого. Только Гришин не любил, когда его называют иначе, чем "сержант". Или, если сержантов вокруг много, "старший сержант Гришин". Майор, похоже, не заметил промаха.
   Гришин дал ему еще несколько секунд, майор не исправился.
   - Майор, - сказал сержант, - я тебя за яйца на этом пятьдесят третьем повешу.
   Майор сначала вытянулся еще больше - армейский рефлекс потребовал возмутиться, но Гришин смотрел спокойно, поэтому рефлекс не сработал.
   - Господин старший сержант, - промямлил он, отчего Вована разобрал смех, - так ведь совсем никак там. Вышки обесточены, солдаты жалуются...
   - Какие солдаты, майор, это же в ведении ФСБ, при чем тут наши солдаты?
   - ФСБ неделю назад сняло с себя ответственность за этот объект, - задрожал голосом майор.
   - Что?! - рявкнул Гришин, и Дылганов покосился на него - нечасто увидишь в открытую нервничающего старшего сержанта. - Почему не доложили?
   Сама ситуация была бы нелепой для молодого майора - докладывать низшему по званию. Майор ведь доложил. Только наверх. Неделю же назад, а бегал он по части всего две, ему и в голову не пришло бы что-то иное.
   - Теперь на нас этот пятьдесят третий. Ситуация совсем никакая. Обнаружился вредитель, вредит недавно, но очень неприятно. Например, несколько дней назад чуть было не рухнула вышка, что установлена на холме. Вредитель подпилил одну из ее опор всего за одну ночь. И солдаты ничего не слышали. А...
   - А были ли там ваши солдаты? - перебил его Дылганов.
   - К-как?.. - сбился голос майора на высокую петушиную ноту.
   - Вышка давно пустует по ночам, прожектор не функционирует, из-за чего территория в непосредственной близости от вышки не просматривается и не простреливается с соседних, - сказал Дылганов сержанту.
   - Что значит - солдаты жалуются? Почему не оборудуете вышку более надежным оружием и освещением? Опоры, в конце концов, железом обить, сетку вокруг уложить, ток пустить.., - Гришин надвигался на трясущегося майора, оттесняя его к стене.
   - Средства не позво.., - майор осекся - мимо, натягивая сапог, проскакал на одной ноге подполковник. Дылганов и майор отдали честь, Гришин на подполковника не смотрел. Он словно бы примеривался, как удобнее схватить майора за грудки и размазать по казарме.
   - Генерал прибыл, - шепнул Вован.
   Сержант отпустил майора, повернулся и зашагал к черному джипу, что остановился у самых ворот части. Дылганов и майор поспешили за ним, Дылганов чтобы Гришин не совсем сходил с ума, майор же плелся позади скорее по инерции, ему бы рапорт писать, да самолично на "губу" идти. Умеет сержант дух из людей выбить.
   - Господин генерал, - Гришин уже стоял перед тяжело выбирающимся из джипа генералом, - старший сержант Гришин. Требую немедленного вмешательства в сложившуюся ситуацию и принятия самых скорых мер по ее устранению...
   - Да подожди ты, - махнул на него рукой генерал, - затараторил тут. Отдышаться дай, в баньку своди, на стол поставь, а там и выкладывай чего надо.
   Генерал, пожилой уже человек, очень грузный и гипертонический, не любил, когда проблемы грузят непосредственно ему, ему больше подходили бумажки, которые просто требовалось слегка подмахнуть. Гришин этого не знал, поэтому слова о баньке счел неудачной шуткой.
   - Господин генерал, не должно быть никакого отлагательства...
   - Я же сказал! - вдруг прогремел генерал, отчего Гришин замолчал. - Ты кто здесь? Сержант? Вот и сержаньть себе поодаль, где офицерский состав?
   Офицерский состав в составе одного лишь подполковника, так и не влезшего в свой сапог, отчего одна нога его была гораздо длиннее другой, отдал честь. Подполковник давно был в запое, поэтому, вместо того, чтобы извиниться и в сторонке привести себя в порядок, присел, компенсируя разницу длины ног.
   - Ты чего тут передо мной танцуешь? - генерал приблизился к подполковнику. - Нажрался уже с утра синевой. На "губу" его.
   Солдатики, в два ряда замершие перед джипом, неуверенно пошевелились. Приказ неизвестного генерала, а подполковник, вроде свой. Хоть и доставший своими попойками всю часть.
   - Ну что за день, - прокряхтел генерал, подойдя к солдатам, - под трибунал! Всех! До одного! Сгною!
   Это подействовало. Двое солдат подхватили окончательно осевшего подполковника и потащили в казарму.
   - Гришин, - повернулся к сержанту генерал, - вы слышали, что я сказал?
   Дылганов увидел, как напрягся Гришин. Глаза его сверкали, это был плохой знак, Вован подскочил к генералу, отдал честь, назвался и затараторил:
   - Ситуация весьма критическая, господин генерал, отлагательств не терпит, возможен прорыв охраны и проникновения во внешний мир угрозы со стороны охраняемого объекта. Своими силами ситуация не решаема, просим оказать содействие, господин генерал, во избежание...
   - Еще один, - поморщился генерал. - Ладно, что за ситуация?
   - Для этого нужно проехать на место, товарищ генерал, - подсказал майор из-за спины Дылганова.
   - Майор? - заметил его генерал. - Почему сержант докладывает мне об обстановке? Вы старше их по званию?
   Майор, похоже, давно запутался в званиях и теперь не представлял кого он здесь старше.
   - Что за часть? Что за хренота здесь творится? Где офицеры?
   Офицеры два дня назад уехали на дачу капитана, прихватив почти все запасы водки. По слухам, они, по дороге остановили целый автобус с проститутками, которых взяли с собой в качестве закуски. Один молодой сержантик вернулся в часть, сообщить, что вернутся нескоро, автобус экспроприировать, сутенерам, если будут возбухать, надавать по рожам. О генерале они благополучно забыли. Никто, разумеется, ему об этом говорить не стал.
   - И какой я тебе товарищ? А, майор? Вслед за подполкашкой своим пойдешь, мелюзга! - орал генерал на всю часть.
   - Генерал, - сказал Гришин, отчего тот осекся и, оторопело приоткрыв рот, уставился на сержанта, - ты можешь голосить здесь до самого вечера. Такой бы энергией сваи вколачивать. Может употребим ее на благо прямо на месте? Тут недалеко, на джипе минут двадцать всего.
   "Хана тебе, Гришин", - подумал Вован, с опаской косясь на генерала - того словно в землю вбило, - "сейчас заблажит на солдат, подхватят тебя под белы рученьки, и пойдешь ты по этапу за оскорбление высших чинов и все такое..." Старший сержант словно прочел мысли напарника, чуть повернул голову и Вован увидел, что он улыбается.
   - Гришин? - генерал пошевелил губами, придя в себя. - Ну, поехали, Гришин.
   Старший сержант кивнул Дылганову на джип. Тот оттеснил плечом водителя, тот запротестовал, но генерал устало махнул ему рукой и уселся на заднее сиденье. Гришин захлопнул дверь, кивнул Вовану на дорогу, и машина взвыла. Лихо развернувшись перед воротами, Дылганов увидел разбредающихся солдат и съежившегося майора. Точно пойдет рапорт писать, подумал Вован.
   - Прыткий ты, сержант, предупреждали меня, а я не поверил, - гундосил с заднего сиденья генерал, - откуда же ты такой взялся, сержант?
   Вован покосился на Гришина, тоже бы желая узнать ответ. Тот молча смотрел на осеннюю дорогу, поедаемую джипом, на вопросы генерала внимания не обращал и вообще вел себя как тихий инструктор по вождению, лишь иногда вскидывая палец, указывая Дылганову куда сворачивать. Вован прекрасно знал дорогу, не далее как вчера гонял с пересменком на объект, но возражать Гришину не хотел.
   - А почему КНП? - вдруг спросил генерал.
   - Контрольно-непропускной пункт, товарищ генерал, - ухмыльнулся Вован. Аббревиатура была придумана им самим, и Вовану нравилось, когда непосвященные спрашивали об этом.
   Генерал гукнул, наверное, подумал Дылганов, засмеялся.
   - Господин генерал, вы при оружии? - спросил Гришин.
   - Да, - Вован увидел в зеркале заднего вида, как он вздрогнул, - а что?
   - Держите его при себе, - непонятно посоветовал сержант.
   - Слушаюсь, - снова гукнул генерал. Замолчал и до самого объекта пятьдесят три не проронил ни слова.
   К подножию холма не было подъезда, пришлось бросить джип метров за двести от стены. Генерал, когда шли к холму, то и дело оглядывался, бормотал что-то про отчетность, что голову снимут, кряхтел, на кочках, два раза чуть не свалился в канаву, благо Дылганов успевал поймать его за локоть.
   - Объект пятьдесят три, - объявил Гришин. - Можете закурить, господин генерал.
   Тот не стал сверкать глазами в ответ, извлек из кармана пачку сигарет, щелкнул дорогой зажигалкой, затянулся. Вован последовал его примеру. Гришин покосился на них (Дылганов вообще мало когда видел, чтобы он курил) и зашагал к вышке, что в нескольких десятков метров от холма возвышалась над стеной, где поманил пальцем солдата, с интересом таращегося на генерала. Солдат спрыгнул на землю, о чем-то отчитался перед сержантом, тот взял у него "калашников", проверил, вернул. Зашагал назад. Остановился, подумал о чем-то, вернулся к вышке. Солдату, уже почти забравшемуся обратно, снова пришлось спрыгивать.
   - Чего это с ним? - спросил генерал Вована, кивая на Гришина. Гришин тряс за шиворот солдатика, орал что-то. Руки солдата безвольно мотались из стороны в сторону, словно у тряпичной куклы, похоже, что ответить ему было нечего.
   - ...вернусь - пристрелю, - услышали Вован с генералом от Гришина, когда тот, бросив бедного солдатика в траву, возвращался к ним.
   - Не стоит, наверное, так-то уж... Строго-то.., - промямлил генерал.
   Гришин проигнорировал его и начал взбираться на холм. Вован не спешил - ждал, когда прокряхтится генерал. Чтобы он свалился с холма и расшиб что-нибудь, Вован не хотел, поэтому пропустил его вперед. Это Гришину ничего не будет, а ему, Дылганову, и башку оторвать могут.
   Гришин стоял в будке, смотрел на железную дорогу впереди, за стеной. Вован усадил, вконец размякшего от больших физнагрузок, генерала на удобную лавочку, что какой-то бывший охранник соорудил здесь, встал рядом с Гришиным.
   - Ну, что скажешь? - спросил его.
   - Что тут сказать? - пожал тот плечами. - Холм не то чтобы пологий, темнеет когда, подножия совсем не видно. Без прожектора - грош цена этой вышке. Где прожектор?
   Последний вопрос он задал генералу. Тот, тяжело дыша, поднял глаза на сержанта, махнул рукой, мол, будет тебе прожектор.
   - А ведь был. Салага, - Гришин кивнул на соседнюю вышку, - говорит, что пару дней назад еще вечером был, а наутро пропал. Чудеса, да и только. Интересно, почему же он остался?..
  
   - А он остался? - не понял Вован.
   - Опять навредил наш дорогой знакомец. Видишь - опора подгорела? Вчера, боец говорит, не было. Стало быть, здесь он. А почему он здесь? - спросил Гришин опять у генерала.
   Тот дышал легче, но по-прежнему тупо хлопал глазами.
   - А потому, что задняя сторона холма и все его подножие просвечивается с соседних вышек, - сказал сержант, - ребята на вышках хоть и молодые, дело свое знают, из пулемета и "калашникова" положат любую крысу, что из города решит свалить. Только надолго ли это?..
   - Пожар устроить где-нибудь за стеной, причем перед каждой вышкой. Солдатики отвлекутся, тут с холма и бежать, - сказал Дылганов.
   - Молодец, - кивнул Гришин, - к тому и идет. Еще пара дней, и запылает. А знакомец наш с тобой прямиком через лесок, а потом через мосток...
   - Так усилить надо охрану-то! - встрял генерал.
   - Своевременно мыслите, господин генерал, - покивал сержант, - людей сюда нагнать... Пост устроить...
   - Ну, так в чем проблема?
   - Проблема, господин генерал, в том, что не хватит у нас таких постов на этого вредителя. Мы здесь усилим, а где-то ослабим, там он стеночку потихоньку разбирать и начнет. Людей у нас постоянное количество, не вам мне это объяснять, средства вы, конечно, подкинете, только успеем ли. Я так думаю, что очень он когти отсюда рвать приготовился.
   - А вы, такое ощущение, его знаете? - прищурился генерал.
   - Да, неплохо знаю. Неместный он, случайно за стену попал.
   - Интересно, - пробормотал генерал, - а какого хрена эта вышка пустует?
   Гришин мельком глянул на Дылганова. Да, не стоило бы генералу знать, что мрут здесь солдаты как мухи, стоит им здесь несколько ночей провести.
   - Так прожектора нету, - нашелся Вован.
   - Да.., - протянул генерал, - проблема.
   Он тяжело поднялся, с опаской посмотрел вниз.
   - Думаете, он один?
   - Сто процентов.
   - Тогда его нужно нейтрализовать.
   Гришин хохотнул.
   - Неужели, господин генерал? Может быть, вы и нейтрализуете? Дадим вам противогаз и - вперед.
   - Бросьте шутить, Гришин, - голос генерала затвердел, - прикажу - пойдете.
   Гришин, склонив голову, смотрел на генерала. Тот не отводил взгляда. Вован понял, что сейчас случится нечто, после чего останется лишь прямиком через лесок...
   Гришин ударил генерала в живот, и когда тот обмяк, перевалил через перила вышки. Генерал словно мешок с песком свалился метрах в двух от опор.
   - Сержант, ты чего! - крикнул Дылганов, хватая "макаров" из-за пояса, но Гришин так зыркнул глазами, что пальцы сами разжались. Он спрыгнул к генералу и пинками подогнал его к откосу.
  
   - Привет ему от меня передавай! - крикнул он, когда генерал как бревно скатился вниз.
   - Ты чего, сдурел, сержант? - зашипел на него Вован, когда Гришин вернулся в будку. - Нас теперь...
   - Нас-то за что? Слишком близко подошел к краю, перила хлипкие, вниз свалился. Бывает.
   - А эти? - Вован кивнул на солдатиков.
  
   - А что эти? Эти не вчера родились.
   Вован посмотрел вниз. Генерал сидел на земле, мотал головой, приходил в себя. Потом медленно обернулся. Гришин показал ему "калашников".
   - Ты что творишь? - бормотал Вован, но Гришин не слушал.
  
   Вован увидел, как генерал медленно, как в тягучем сне, потянул из кобуры пистолет, сунул себе под горло...
   Бах! Фуражка слетела с головы вместе с чем-то темно-красным, упала в траве...
   Стало так тихо, словно Вован оглох. В ушах тоненько запищала тишина, глаза начали слезиться, а рот наполнился горькой слюной.
   - Надо же, - услышал он Гришина, - а он и впрямь не знал...
   - Чего не знал?
   Гришин не ответил. Он смотрел вниз с холма, но не на подрагивающее тело генарала, а куда-то вдаль. Лицо его не выражало ровным счетом ничего, как на параде, подумал Вован. Спокойные глаза, расслабленные скулы, безразличность солдата на параде, которому не положено думать. Казалось, что он уже забыл о случившемся. Чего не сказать о Дылганове. Он метался по будке, заносил ногу, чтобы перелезть через перила, хватался за пояс, тихо и бессвязно что-то шептал, а в голове шумело.
   "Хана!" - думал Вован. Это полная хана! Трибунал, допросы, стучание кулаком по столу, унизительное этапирование, и все это будет пахнуть тюремной баландой, которая вроде и не пахнет...
   - Хорош скулить! - вдруг крикнул на Дылганова сержант.
   Вован замер и бессмысленно уставился на него.
   - Пойдем, - сказал Гришин и спрыгнул с вышки на холм. По ту сторону стены. Где валялся труп генерала.
   Голова продолжала звенеть потрясающей по глубине пустотой, не было даже мыслей, чтобы возразить сержанту. Поэтому Дылганов спрыгнул вслед, сбежал с холма и встал рядом с сержантом, который дожидался его.
   - Туда, - показал он рукой.
  
   Дылганов посмотрел. Дорога в город. Серая и грязная. А на ней... Непонятно что, только из-за мыслей о котором можно было начинать завидовать генералу. Вид длинной дороги, вилявшей среди редких деревьев к еле видневшимся впереди низеньким домишкам, чуть отрезвил.
   - Как это - туда? Сержант, ты не охренел от своей крутизны? - сказал и почувствовал прилив сил. Какого, и в самом деле, черта?
   Гришин повернулся к нему. Лицо оставалось бесстрастным, глаза чуть блеснули.
   - Вовчик, - сказал он, и Дылганов удивился - Гришин никогда не называл его по имени, умел он это, а тут - как по ушам наждаком - "Вовчик", - куда я скажу, туда ты и пойдешь.
   - Еще чего, - Вован огляделся, не понимая как оказался внизу холма, обернулся, чтобы вбежать назад, но сержант схватил его за руку.
   Дылганов вырвался.
   - А так? - Гришин показал ему "калаш".
   Вован посоветовал засунуть его во всем известное место.
   - Зря, - услышал он, после чего раздался щелчок затвора.
   "Пусть стреляет", - думал Дылганов, цепляясь за кустики, чтобы не упасть, - "пусть стреляет, врагу не сдается наш гордый Варяг". Пропел про себя и споткнулся - прямо под сапогом взорвался комок земли, нога проскользила по мокрой глине, Вован, чтобы не сделать шпагат и не скатиться вниз, упал лицом вперед. До ушей запоздало долетел звук выстрела. Лежал и думал - смотрит ли на него Гришин. И, если смотрит, то держа на мушке или просто самодовольно ухмыляясь. Как самодовольно ухмыляется старший сержант, Дылганов никогда не видел, но изо всех сил старался себе это представить - представлять себя на прицеле "калашникова" очень не хотелось.
   - Отлежался уже? - спросил голос Гришина над самым ухом. - Пойдем.
   - Пошел ты, - по инерции пробормотал Вован.
   - Ты вот сейчас думаешь о генерале и о заразе в городе? - Гришин присел рядом, Вован покосился на него - спокойный гад - травинку какую-то сорвал и между зубов беззаботно зажал. - А ведь это ли тебя должно волновать, а, Вовчик?
   "Какой я тебе Вовчик, сука", - подумал зло Дылганов, вслух, разумеется, ничего не сказал.
   - Те шесть автоматов, что ты толкнул черным, я, конечно, к тебе могу привязать только голословно. Но то, что из всех солдатских аптечек пропал один препаратец, который дают облученным радиацией бойцам, чтобы унять боль, с моей помощью к тебе пришьют без проблем, уж будь уверен. Теоретически, черные, которым ты препаратец и сбагрил, если на них хорошо нажать, сдадут тебя с потрохами и по автоматам. Что касается того мешочка с травой, которую тебе с целью распространения в части эти же черные и подкинули...
   - Хорош.., - перебил его Вован. Он поднялся на ноги и тяжело посмотрел на сержанта.
   Гришин знал все. Как и кто настучал сержанту, было уже неважно. Это уже не трибунал... Это не военная прокуратура и ее костоломы. Это чеченцы, которые на гражданке будут ждать его и точить свои ножи. Если, конечно, не найдут способ зарезать прямо в части.
   Дылганов смотрел в пронзительные глаза Гришина, который поигрывал травинкой, улыбался и ждал. Пришибить бы его прямо здесь...
   - Не стоит, - травинка дернулась в сторону вышек с солдатами, - ребята смышленые. Ты даже моргнуть не успеешь. Да и не стоит тебе меня обижать - неужели ты думаешь, что я полный кретин не оставив кое-где кое-что для того, чтобы звонить туда каждый день кое-когда? И если со мной что-то случится... Дальше ты можешь сам догадаться.
   - Вариантов нет? - процедил сквозь зубы Вован.
   - Совсем никаких. Зато после - куча вариантов. Найдем нашего товарища, спросим его, зачем он похабства разные творит, а потом вернемся в часть. Там и будет ждать тебя эта куча. Гарантировать полное избавление моих загребущих рук от компромата, я тебе, конечно, не могу, но на слово мне поверить ты, думаю, сможешь.
   - Как же ты будешь звонить в это самое "кое-куда"? Если мы в городе застрянем?
   - Парень ты умный, а вот сообразительности тебе не хватает. Думаешь, я не предусмотрел наш крестовый поход? Пары дней нам хватит. Только ты не дергайся. Положив меня здесь и сейчас, за два дня ты далеко не уйдешь. Не я, так твоя чечня тебя в бегах достанет.
   - А эти? - Дылганов кивнул на солдатиков.
   - А, ты думаешь, что они не пропустят нас назад? - догадался Гришин. - Пропустят. Они больше твоего знают, боец.
   Гришин опять темнил, но Вован не заострил на этом внимание. Странная зараза, что царила в городе и впрямь сейчас волновала его меньше всего.
   - Так мы идем?
   Дылганов огляделся и пожал плечами. А что ему остается.
   - Автомат, ты уж извини, я тебе не дам. Тебе и не нужно, ты ж у нас - каратист.
   "Врезал бы я тебе сейчас прикладом промеж глаз", - подумал Вован.
   - Потому и нет у тебя оружия, - отозвался Гришин.
   "Гм", - подумал Вован.
   Гришин махнул рукой солдатам, зашагал к дороге. Вован постоял некоторое время, борясь с желанием сорваться с места и, взобравшись на холм, податься в дальние, неизведанные Гришиным края, понял, что никуда он не сорвется, вздохнул и, поспешил за сержантом.
   - Я так мыслю, - рассуждал Гришин на ходу, - мы его в городе поищем, поспрошаем, думаю, что "калаш" нам в этом поможет, перекантуемся где-нибудь, а потом окраину прочешем.
   - Может он так же как генерал...
   - Не думаю, не думаю, - сержант перестал называть Дылганова по имени, наверное, подумал Вован, это было хорошо, - не так он прост, наш друг, не так он прост. Ты бы - да, а вот он - не думаю.
   Нелепо, но Вован обиделся.
   Начиналась пригородная деревня. Многие дома выглядели совсем мертвыми, без окон, из-за чего просматривались почти насквозь, двери были сорваны с петель. Царила унылая тишина, даже обычных в деревне собак не было слышно.
   Вован увидел, как из дряхлой деревянной постройки у очередного дома вылез необъятных размеров толстяк, который замер как был - на четвереньках и замотал головой. Тело его колыхалось, живот вывалился из штанов и отвис почти до самой земли. Когда они подошли к нему поближе, Вован увидел, что толстяк пускает слюни, которые противно вытягивались и отрывались от его жирного лица. При этом он мычал и, иногда, сбившись, хрипел, отчего слюни начинали разлетаться в разные стороны.
   - Население встретило их песнями и плясками, - сказал Гришин, но Дылганов не улыбнулся - уж очень отвратительно было зрелище.
   - Эй, уважаемый! - окликнул толстяка сержант. - Не подскажете нам дорогу?
   Толстяк поднял голову, и Вован увидел его оскалившуюся гнилыми зубами рожу. Таких рож лучше не видеть, могут присниться, поэтому поскорее отвернулся.
  
   - Н-да, - сказал Гришин, - эволюция прошла мимо этой деревни. Пойдем, население решило вздремнуть.
   Вован посмотрел. Толстяк лежал на боку и тихо сопел. Слюни и сопли продолжали стекать по его лицу.
   - Может это зараза.., - заикнулся он.
   Гришин хохотнул и не ответил. А Вован представил себя со стороны, когда зараза полностью завладеет его телом. Вот он ползает по грязной земле, мотает головой и слюни, слюни, слюни. Невольно он покосился на ноги - не попали ли, отлетевшие от толстяка. Нет, не попали. Но в нос ударил тяжелый запах, словно зараза, воспарившая от спящего, обрушилась на Вована. Слюни разлетаются и падают на землю.
   - Эй! - Гришин окончательно перестал звать его по имени. - Не спать!
   ...Через час они вышли к городу. Точнее, это можно было понять только по пятиэтажке, что одиноко торчала у полуобвалившегося здания школы. Пятиэтажки - признак города, хотя города здесь не было. Был огромный пустырь, посреди которого были натыканы дома, пустые и погибшие. Здесь также не было слышно лая собак - еще одного признака цивилизации, не летали в небе вороны, не прыгали по облезлым деревьям воробьи. Вообще не было никакого движения. Город замер. Вовану показалось, что он спит словно тот толстяк. Только беззвучно. Мертвый сон. По земле разбросаны грязевые слюни.
   - Интересно, - пробормотал Гришин, вглядываясь.
   Вован тоже посмотрел. Где-то впереди, между домов мелькали какие-то тени. Быстро мелькали, совсем не как медлительный толстяк от своей заразы.
   Гришин подтолкнул Вована, и они двинулись к мельтешению.
   Несколько очень оборванных типов и один не очень дрались за какой-то мешок, что мирно валялся рядом с ними. Оборванцы рвали друг друга на части, хрипели и рычали, словно звери, не поделившие кусок мяса. Обычно такие драки сопровождаются криками, матами и проклятиями. Вован за всю эту недолгую потасовку не услышал и слова. "Звери", - повторил он про себя.
   Куча распалась. Они стояли перед Гришиным и Дылгановым, тяжело дышали, бездумно таращились на сапоги и автомат. С губ их текла кровь, капала на асфальт, разлеталась на множество кровинок. Один из них, держась за разорванную то ли зубами, то ли ногтями руку, слизнул струйку крови, не дав ей пролиться на землю.
   - Приготовься, - шепнул Гришин, медленно снимая с плеча "калашников", но Вован не слышал. Он смотрел на кровь, она капала и разлеталась.
   - Очнись, козел, - ткнул его сержант прикладом.
   И они бросились.
   Когда по горлу что-то царапнуло, Вован очнулся. Отпрыгнул в сторону, тут же присел, в повороте подсекая оборванца. Тот крепко ударился затылком об асфальт, но тут же вскочил, как не почувствовав боли. Асфальт, где он только что валялся, покраснел, и это не вогнало теперь Вована в ступор - наоборот - он рванул оборванца на себя, подставив лоб. Хрустнуло. После такого не выживают, говорил Вовану тренер, так и вышло. Словно тюк с навозом оборванец повалился назад.
   Бах! Бах! Бах!
   - Порешу всех, суки! - вдруг завопил Гришин, стреляя уже на поражение.
   Двое упали, один с простреленным сердцем, другой откинулся головой в сторону, тело его пробежало еще метр, упал.
   - Не стреляйте! - вдруг прозвенел плачущий голос.
   Они замерли и уставились на тщедушного мужичка, который лежал на земле, стараясь закрыть голову руками и почему-то ногами.
   Гришин переглянулся с Дылгановым и повел стволом "калашникова". Мужичонка, постанывая, поднялся.
   - Они набросились на меня, хотели отнять...
   - Не звизди мне хмыреныш, - спокойно сказал Гришин, словно не орал пять секунд назад благим матом, - пушку из-за пояса достал и мне к ногам бросил.
   Дылганов требовательно дернул подбородком, и хмырь бросил на землю револьвер. Пистолет был новенький, совсем не смотрелся на грязном асфальте.
   И никак не мог принадлежать хмырю.
   - Теперь медленно повернулся и скрылся с глаз. Бегом.
   Хмырь облегченно хрюкнул, почему-то положил руки на затылок, развернулся и мелко засеменил прочь. Гришин некоторое время не шевелился, потом вскинул автомат, перевел на одиночную стрельбу, прицелился.
   - Бегом я сказал! - крикнул он и, когда мужичонка засеменил быстрее, выстрелил.
   Ноги мужичка подломились, он упал на колени и еще некоторое время ковылял, сгибаясь к земле все больше и больше, пока не ткнулся лицом в землю и не затих. Дылганов смотрел на затихшее тело, а в голове вновь зазвенела пустота. Так много трупов за один день он никогда не видел.
   Гришин пнул мешок и из него выкатились какие-то свертки, которые, разорвавшись, обнажили банки консервов. Пакетики специй, полуфабрикаты... По грязной земле покатилась картошка. Такая же грязная, помятая...
   - Покойные стырили чей-то НЗ. Не исключено, что у владельца этого пистолетика, - сказал Гришин, цепляя носком сапога край мешка. Посыпались макароны. - Богатый запасец.
   - Ребятушки, ой, ребятушки, - прошамкал рядом голос.
   Они обернулись; позади сгорбилась маленькая старушонка с потрепанной кошелкой, которая опиралась на сучковатую клюку и, улыбаясь беззубым ртом, смотрела на мертвые тела.
   - Поделом им, бандитам, гореть им в огне. Чтобы их тела драли твари безродные, чтобы вороны склевали их кишки, - скрипела она, шаркая палкой по асфальту, еле передвигала ноги и подбиралась к мешку.
   - Всегда пожалуйста, сударыня, - ухмыльнулся Гришин. - Бандиты, говорите?
   Бабка не слушала сержанта. Она ткнула клюкой в голову одного из оборванцев, отчего снова брызнуло красным и Вована передернуло. Потом плюнула на другого. Коричневые слюни размазались на щеке. Вован подумал, что если эта ведьма отчеблучит еще что-нибудь подобное, его вывернет наизнанку. Но бабулька перестала творить гадость, склонилась над мешком и довольно ловко стала перекладывать еду к себе в кошелку.
   Дылганов покосился на Гришина. Того, видимо, карга уже перестала волновать, и он отошел к подъезду дома. Там он чем-то заинтересовался, но Дылганов не успел разглядеть, чем именно - бабуля выдала:
   - Сынок, помоги мне, чай, старой, картошечку собрать. Бог спасет.
   Послать бы ее, конечно, но, почти услышав, когда бабка наклонилась за очередной картошиной, как заскрипели ее суставы, сжалился. Скоро бабка бегала вокруг него, подкатывала картошку и банки, а Дылганов, проклиная все на свете - некоторые банки лопнули, и из них тек противно пахнущий сок, пачкающий руки и штаны, собирал их в кошелку. Потом придумал перевязать дырку в мешке веревкой от какого-то пакета, стал сгружать еду туда, мстительно кидая в общую кучу банки, которые протекали. Но, увидев, что бабка сунула в мешок в лепешку раздавленный клубень, понял, что эта сжует своими зубьями все что угодно. Когда мешок был заполнен доверху, бабка взвалила мешок себе на плечи и побрела прочь, оставив Вована с отвисшей челюстью - мешок тянул на полцентнера, а старушенция даже не закряхтела, хотя всего минуту назад скрипела как несмазанная телега.
   - Да, - приствистнул Гришин, глядя ей вслед, - ей вагоны разгружать...
   - Двинем уже, что ли, - помахал он каким-то листком перед носом Дылганова.
   - Куда? Где мы его найдем? Городишко хоть и небольшой - запаримся мы его здесь искать.
   - Совсем уж меня за идиота не держи, - усмехнулся Гришин, - тут все написано.
   - Тебе специально подготовили адресок где он скрывается? И здесь агентурой обзавелся? - попробовал было съехидничать Вован.
   - А куда без агентуры? - искренне удивился Гришин, и Вован понял, что сержант не шутит.
   Похоже, что вид у Вована стал совсем унылым, потому что Гришин похлопал его по плечу и сказал:
   - Есть у меня один человечек здесь, он, собственно, всегда был, так, для мелочевки всякой. Загнуться, после закрытия - не загнулся, да и помощь ему несложно было оказывать - пару ящиков горилки, да кубиков куриных в месяц - и готова любая информация о ситуации на объекте. Светиться ему ни к чему, потому мы и нашли способ.., - сержант еще раз помахал листком.
   - То есть ты.., - Вован почувствовал, как лицо его вытянулось от изумления.
   - Ну а как же? И не раз.
   - А что же с.., - Вован запнулся. - О чем не знал генерал? Ты после того как он сказал...
   - Я помню.
   Гришин ускорил шаг, ушел вперед.
   Нет, сказал Дылганов, ты один, похоже, здесь ничего не знаешь. А знающие - это остатки горжан, плюс Гришин. А там - минус. И еще те, кто дал Гришину такие полномочия. Должны же быть такие. Не Гришин же один организовал такое... Не зараза. Нет, Гришин, конечно, сумасшедший, но не настолько, чтобы так явно подставлять свою жизнь на съедение какой-то заразе. Тут что-то другое... Только вот что?..
   И какого-то черта ему понадобился Меркулов.
   Может быть здесь что-то нашло правительство? Что-нибудь... Инопланетное. Или просто - неизведанное ранее. Которое нужно тут же засекретить... Нет, не склеивается. Есть такие города, тот же Н-ск, так там просто идет инструктаж населения и гостей, мол, об этом не говорить, про это умалчивать. Иначе - государственная измена. Или нашли что-то настолько секретное, что проще закрыть город и дождаться, пока население не вымрет само... Проблем никаких - высшие силы Министерства обороны сумели полностью стереть город с лица земли, обработать родственников горожан, разорвать все прежние тороговые и транспортные связи (в спешном порядке даже построили железную дорогу "в объезд"). И странное дело - не прошло и пары месяцев, как про город забыли. Словно и из памяти о нем слышавшем тоже стерли. В части, спешно перенесенной к городу, был просто издан приказ: в контакт с населением не вступать, лишних вопросов не задавать. Слово "зараза" не звучало. Но, за недостатком данных, легенда о таинственном вирусе, который передается даже через прикосновения, вросла в головы служак накрепко. Что, похоже, устраивало посвященных, в том числе и Гришина.
   Значит - не вирус.
   - Сержант, - Дылганов догнал Гришина, который ушел далеко вперед, - пора бы мне кое-что узнать.
   - О чем? - отчего-то умение угадывать мысли изменило сейчас Гришину. Он шагал погрузившись в себя, похоже, что и вопрос-то не расслышал.
   - О городе. Что за черт с ним происходит? На кой его закрыли? И что не так с жителями?
   - А, - рассеянно протянул Гришин, - ты про это... Так озверели жители. Как не озвереть. В том-то и дело. Представляешь - эту свору безумия сейчас наружу выпустить? Еще неизвестно - барьер это для них или защита. Если барьер, то защита для нас... Если защита, то...
   - Для чего их заперли здесь?
   Гришин внимательно посмотрел в глаза Дылганова.
   - А ты мыслишь солдат. Не разучился. Не из-за чего-то, а для чего-то.
   - И?..
   - Секретная информация. Лицо, не входящее в круг посвященных, получившее к ней доступ, подвергается санации. Зачистке, проще говоря.
   Дылганов замолчал. С Гришина станется. Найдем Меркулова, "поговорим", вернемся к холму, там он меня и зачистит. Как лицо... Вован посмотрел на Гришина. Все равно зачистит. Я ему только как численный перевес против Меркулова нужен.
   Накатило отчаяние. Механически шагая за Гришиным, Вован погружался в густую трясину безысходности. Не убежать - Гришин и его покровители из-под земли достанут. Сдаться?.. Прокуратура живо заинтересуется спекшимся солдатом, который, к тому же, находился в непосредственной близости от секретки. Как выбивают правду и неправду в тамошних застенках Вовану было известно, не исключено, что выползет и правда о городе. И тут уж никакой даже самый высокий чин не сможет утаить беспредела, который творится за стеной.
   Вован обернулся. Город смотрел на него пустыми глазницами темных окон, не осуждал, просто смотрел. Смирившийся с обреченностью. Еще не мертвый, но уже и не живой. Словно в коме...
   Сбежать в этот самый город! Здесь не найдут. Ни Гришин, ни, тем более, прокуратура. Взять с собой Валентину, она с ним хоть на край земли, запасцы перетрясти, осесть...
   Они возвращались к полю, на краю которого торчал холм. Вот и толстяк - раскинул руки в разные стороны, ноги поджал, спит как младенец. А что ему еще остается? Во сне он, может быть, вовсе и не толстяк... Странное чувство овладело Вованом. Стало жаль толстяка, бабку с мешком, того хмыря, которого застрелил сержант, даже чуть не вырвавшего у него полгорла оборванца... Словно Дылганов уже сбежал в этот забытый Богом город и влачил бессмысленное существование вместе с его жителями. Заодно и Гришина похоронить в этом могильнике...
   Начинало темнеть. Из без того серый город почти мгновенно провалился в темноту. Те окна, где мерцали огоньки свечей не могли разогнать ее, густую и непроницаемую, скоро Дылганов и Гришин чуть не на ощупь пробирались к железнодорожному мосту, где, как сказал сержант, скрывается "наш друг".
   Идущий впереди Гришин вдруг замер. Хмыкнул довольно, будто нашел что искал. Потом метнулся в сторону, скрылся в небольшой котловине. Дылганов последовал его примеру. Вопросительно толкнул сержанта в бок, тот кивнул на мост.
   К нему, метрах в тридцати быстро шагал то и дело спотыкаясь человек. Кто именно - разобрать было невозможно, Дылганов разглядел только короткую палку в его руке. На Меркулова вроде не очень похож...
   Но Гришин вскинул "калашников" и автомат разродился короткой очередью. "Трассерами было бы лучше", - почему-то подумал Дылганов и мысленно обругал себя за это.
   Человек еще раз споткнулся и упал. Больше встать он не пытался, и Гришин держа автомат у пояса, неспеша двинулся к нему. Дылганов, несмотря на то, что сержант кивнул ему следовать за ним, остался лежать в котловине, жалея, что не пришиб Гришина до того, как он передернул затвор автомата.
   Рядом с ушами пронесся тихий свист. Гришин подломился в ногах и повалился вперед, нелепо выбросив перед собой руки. Вован дернулся, когда в спину уперлось что-то острое.
   Знакомый голос тихо, но с усмешкой произнес:
   - Привет, Вовчик. Соскучились без меня?
  
   * * *
  
   Проклятая труба никак не хотела пролезать в форточку. Уже почти расколотив все стекло окна, Олег чуть было не бросил это дело, но в голову пришла мысль сделать отводку по-другому. К концу длинной трубы, отходящей от генератора, он скотчем примотал резиновый поливочный шланг и как следует укрепил саму трубу рядом с окном, чтобы невзначай шланг не оторвался. Конец самого шланга он вывел в форточку, присел на табуретку и самодовльно оценил свою работу. У батареи центрального отопления, на полу громоздился бензиновый генератор, который он нашел в одном из сарайчиков подвала дома. Никто его не взял - поскольку нет нужды тащить на улицу двухсоткилограммовую бандуру, чтобы понять, что без бензина она не работает. Олег же побродил по улицам, посливал остатки бензина из брошенных автомобилей, а в одном, запертом на ключ, нашел две канистры. Подумав, что бензин хозяину машины может больше и не понадобиться, если уж столько времени они в ней пролежали, Олег забрал канистры, а двери автомобиля аккуратно запер - опыт обращения с замками любых систем, в условиях Стены, как говорил он говорил про себя, приходил каждодневно. Потом чуть не надорвался, пытаясь затащить генератор на пятый этаж. Один раз генератор вырвался из рук и скатился по лестнице с чудовищным грохотом. Оставалось тащить еще два этажа и чем больше выбивался из сил Олег, тем больше крепчало сомнение, что генератор все-таки сломался. В подвале пробовать не стал - знал, что выхлопы от генератора идут качественные, и бесславно загибаться под домом не хотелось. На улице и в подъезде - тем более. Злые жители, особо ставшие жадными до чужого добра, могли кровно заинтересоваться опытами Олега, битым же в кровь и без генератора Олег быть тоже не хотел. Потому и пришлось волочить этого железного мастодонта наверх и прикручивать выхлопную трубу к форточке, прежде чем можно было его запустить.
   Залив бак, Олег дернул стартер и генератор затарахтел. Не очень громко - соседям вполне должно быть терпимо, нужно будет соседку навестить, спросить, но пол задрожал как будто по нижнему этажу промчался метропоезд. Переживут... Что-то давно не видно соседей снизу. Маленький мужичок там и маленькая тетка. Заглянуть бы к ним...
   Воткнув в генератор вилку от "пилота", где уже торчали штепсели от компьютерных проводов, Олег тронул кнопку включения на системном блоке. Компьютер мигнул лампочкой и тут же тихо загудел вентиляторами. Пикнул. Теперь монитор. Кнопка. Экран осветился.
   Чудно, подумал Олег. Просто замечательно.
  
   С монитора смотрел Спас. Также косил глаза в сторону, также грозил пальцем... Чего-то все же не хватало. Конечно, картинка уже гораздо выразительнее самой иконы, но казалось, что не хватает чего-то живого, чего-то объемного... Колун, наверное, сказал бы, что души. Но Колуна рядом не было, он вообще куда-то делся из своего дома. Олег пару раз наведывался в деревеньку, но дверь оказывалась запертой, а окна темными. Даже собака не лаяла.
   Души, подумал Олег, внутренне согласившись с Колуном. Как можно вдохнуть душу в того, кто сам вдыхает их в людей при их рождении?
   Может быть все же сделать глаза смотрящими прямо? Когда Олег рисовал их, было такое желание, всего-то ничего, какой-то миллиметр, какие-то пара пикселей, всего ничего - и Спас будет смотреть прямо в глаза. Но не поднялась рука, не получилось. Взгляд и без того пронзительный, если долго смотреть - начинают бегать мурашки по телу, от головы до пят - такое сильное влияние было от лика. Если же "выпрямить" его, приходы не замедлят себя ждать. Так и коньки отъедут - Олег был на грани этого, когда целый день просидел перед монитором, как только закончил икону, уставившись в экран. Глаза потом болели несколько дней, а голова трещала, словно этот буксующий генератор. Очнулся-то оттого, что сильно забурчало в животе.
   В животе теперь часто бурчало. Еда кончалась, как не сокращай порции. Пара ссохшихся сухарей, полстакана теплого чая, который теперь был похож на тинистую воду из болота, никакого, естественно, сахара, несколько шпротин и, если совсем припирал голод, какая-нибудь кашица из остатков крупы. Когда отключили свет - стало хуже - заняться было совершенно нечем, и Олег бродил по улицам, а когда и это стало невозможным - из-за одуревших мародеров, засел дома, читал немногочисленные книги, что брал у соседки или находил на улицах, чего-то ждал.
   Все чего-то ждали. Еще не совсем выжившие из ума, люди по-прежнему на что-то надеялись. Надеялись проснуться и понять, что этот кошмар оказался простым страшным сном. Надеялись, что вдруг исчезнет Стена, а по улицам поедут машины "скорой помощи" и грузовики с едой. Надеялись, что что-то случится. Ничего не случалось. Стена стояла, машин не было, а сон не кончался.
   Спас не смотрел на Олега, косил куда-то в сторону, грозил пальцем. Ему-то было известно - сон все это или явь. В его книжице, что была зажата в левой руке, наверное про все это написано. Только вот не подсмотреть в эту книжицу...
   Объем... Душа... Вложить. Как ее вложить, если неизвестно какая она? А если сделать движение?
   А это мысль, оживился Олег. Глупо компьютер использовать только как холст для рисования. Взять какую-нибудь картинку, наложить поточнее, добиться чтобы был переход помягче и пусть сменяют друг друга... А если получится какой-нибудь хороший промежуточный этап? Надо попробовать... А если с этим как раз над глазами поработать? Сделать чтобы была череда кадров один за другим - глаза смотрят на тебя, потом не на тебя, на тебя, не на тебя... И так далее... Интересно. Надо попробовать.
   Руки зачесались, в груди заволновалось сердце. А ведь получится, подумал Олег. Должно получиться...
   Только все равно придется нарисовать Спаса смотрящим прямо...
   А если не глаза? Если что-то другое?..
   Перед глазами тут же всплыл Чертов Мост. Олег содрогнулся от такого кощунства, правда ненадолго - дрожь моментально улетучилась, когда мысленно он совместил глаза Спаса и черные глазницы Чертового Моста. Святость и чернь. Только вот душа ли это? Душа ли Спаса? Колун увидит - убьет. Ладно, махнул рукой Олег, еще и видеть-то нечего.
   Для начала нужно где-то найти фотографию этого самого моста. Плюхать к нему, щелкать фотоаппаратом, потом проявлять и все такое - это утопия, да и сканера нет - как его в компьютер загнать? Значит - будем рисовать. Стоп, стоп, что-то такое было... Олег побродил по комнате, припоминая, где он недавно видел этот мост. На картинке видел, совсем недавно... Точно! Склероз - это такая болезнь - ничего не болит и каждый день - новость.
   Покопавшись в завале книг, Олег выудил тоненькую школьную книжицу по краеведению. Почти целые страницы с иллюстрациями... Вот и Мост. Положив рядом икону, Олег сел за стол и стал смотреть на нее и на картинку. А ведь получится. Точно получится. И Колун точно - убьет.
   В голову пришли идея нарисовать рядом со Спасом расстреливаемых немецких солдат, но Олег поскорее отбросил ее. Заманчиво, но уж слишком... Слишком...
   Олег обнаружил, что рисовать человеческое (ну, или почти человеческое) лицо гораздо проще, нежели что-то неживое. Мост получался плоским и невыразительным. А как сделать глубокие глаза-тоннели Олег вообще не представлял. Есть, конечно, если покопаться в дисках, какие-то специализированные программы трехмерного моделирования. Но бензина мало. Олег улыбнулся. Компьютер вырубится, когда бензин закончится. Коллеги программисты оценили бы юмор, только где бы их взять сейчас, этих коллег.
   Промучавшись несколько часов, Олег понял, что скоро бензин действительно кончится. Полканистры осталось, а ничего толком еще не сделано. Тени от сводов тоннелей еще, вдобавок, не получаются... Где ты, а, Бог? Показать бы надо еще разок ту кинишку с расстрелом фашистов... Бог, понятное дело, не ответил. Кина не будет, подумал Олег. Обиделся, наверное, я бы тоже обиделся.
   Олег выключил компьютер и заглушил генератор. Что толку ему впустую гудеть... К соседке нужно зайти, давно ее не видел.
   Соседка хворала. Олег это сразу понял, когда из-за двери донеслось тихое и болезное "кто там". Услышав кто, она так же тихо сказала, что дверь открыта.
   - Не нужно дверь открытой держать, - сказал Олег входя в ее комнатушку.
   Соседка лежала на кровати, закутанная во множество одеял. Рядом стояла мателькая табуретка, где поблескивали разные баночки и пузырьки. Олег присел на стул, соседка посмотрела на него добро и почему-то виновато.
   - Может быть мне что-то сделать? - спросил Олег после недолгого молчания.
   - Все хорошо, Олег, прихворнула немного, это все погода, пройдет, - ответила соседка, - ходить только тяжело... И холодно...
   Олег покивал. Он почувствовал, что сам виноват, что забыл о старой женщине.
   - Ты нарисовал Спаса? - вдруг спросила она.
   - Почти. Не получается кое-что, - сказал Олег, потом подумал и добавил, - глаза не выходят.
   - Выйдут, - улыбнулась она, - у тебя выйдут.
   Олегу стало тепло от этих слов. Захотелось сказать соседке что-то хорошее.
   - Вы ведь не умрете?
   Брякнул же, идиотина! Как говорится - лучше бы ты молчал... Олег сильно покраснел и чуть было не убежал из квартиры.
   Соседка не ответила. Она помолчала, глядя куда-то в окно, а потом спросила:
   - Олег, ты бывал на кладбищах?
   - Бывал, конечно, - Олег не стал задумываться о причинах такого странного вопроса.
   - Помнишь, как ты входил в ворота?
   Олег помолчал. Ничего не вспомнив пожал плечами.
   - Чувствуешь какой-то подъем внутри, как это... вдохновение...
   - Да, я понимаю, - согласился Олег.
   - Вроде бы мертвые все вокруг, вроде бы печаль должна накатывать и грусть, а идешь среди могил - и словно над землей летишь.
   Олег кивнул.
   - А когда выходишь с кладбища?
   - Давит что-то...
   - Да, Олег, правильно. Давит. Не отпускает, будто бы ноги тяжелеют, а голова к земле клонится...
   Олег и впрямь вспомнил. Действительно - выходишь, как будто воздух все гуще, как будто ветер, который не ощущается, но не дает выходить. А домой приходишь - ничего... Проходит.
   - А почему так? - спросил Олег, полагая, что соседка неспроста заговорила об этом.
   - Это смерть, Олег, это она тебя приветствует, а если ты ей понравился - не хочет, чтобы ты уходил, - еле слышно сказала соседка, - на плечо тебе руку кладет.
   - Понравился?
  
   - Нет, это не значит, что она хочет тебя сразу же забрать с собой. Вовсе нет. Она тебе просто будет помогать... Она просто будет всегда с тобой...
   Голос соседки затих. Олег вскочил с кресла, вмиг оказался у кровати. Отлегло. Соседка спала. Лицо наливалось румянцем, похоже, что она наконец-то согрелась...
   Потоптавшись на месте, Олег тихонько сдернул с кресла мягкий плед и накрыл им соседку. Потом снова присел. Ему вспомнились слова соседки о том, что нельзя хоронить еще живых людей.
   - А как быть, если они уже мертвые? - пробормотал он и испугался, что прозвучало слишком громко.
   Соседка не проснулась. Олег посидел еще некоторое время, поглазел на иконы на стене...
   Уже на пороге он услышал, как соседка сказала ему вслед:
   - Мертвые уже в могилах, Олег...
   Он услышал, как ее голос потух, и словно после того, как огонек свечи улетел с порывом ветра, квартира погрузилась в прохладный и мягкий мрак.
   Как в наркотическом сне он бродил по комнате, натыкался на углы мебели, ударялся головой о косяк двери, но не замечал боли - она словно не торопилась проявиться - испуганно сидела в далеком уголке подсознания, не решалась дать о себе знать. А и вышла бы - не заметил.
   Что-то сварил в кастрюльке. Кажется, что это были последние крошки риса. Ничего больше не осталось. Сварил и выбросил из окна. На рис набросились тощие воробьи.
   Смотрел, как накатывает ночь. Она отхватывала большие куски от мертвого тела города, заглатывала несмакуя, пока не добралась до его дома. Ночь какое-то время неуверенно облетала его квартиру, не могла понять - пустая она или все же поблескивают в полумраке чьи-то глаза. Потом тихо обрушилась, поглотила.
   Не заметил.
   Время вообще перестало существовать. Оно больше не шевелило голые ветки деревьев, больше не блестело подмигивающими звездами, больше не выло голодным воем собак... Его просто не стало. Вместе с жизнью.
   Уже мертвые.
   Она так сказала и умерла.
   Кажется он подходил к компьютеру, запускал его, дергая стартер, водил мышью по столу. Глаза с экрана приобретали все более настороженный и вместе с тем мертвый взгляд. Его это больше не волновало.
   Уже мертвые.
   Он - уже мертвый? Настолько сильно понравился смерти? Или эти квартирные стены уже давным давно его могила? Может быть этот город - плод? Его воображения? Может быть он все еще стоит на досках, а внизу умирает его отец? Может быть ничего этого не было?
   Почему-то полегчало от этой мысли. Значит не умерла соседка. Значит жив тот усатый мужик. Значит не покоятся по обочинам дороги мертвые мертвецы? Значит нет никакой иконы. Значит нет этого взгляда?
   Он нажал несколько клавиш и бездумно смотрел как форматируется жесткий диск компьютера, как уничтожаются все его наработки, все файлы, все варианты иконы... Потом он остановил генератор. Компьютер пискнул, мигнул лампочкой на корпусе, и экран медленно погас, оставив на несколько секунд еле заметный образ Спаса.
   Покопался в завале на столе. Нашел помятую и промокшую отчего-то половинку сигареты. Чиркнул спичкой, погрел ее в пламени.
   Потом стоял на балконе, курил. Ничего не видя и не слыша. А внизу умирал кто-то. Тихо уже стонал и хрипел. От голода. Много уже умерло от голода. Почему-то они всегда умирают ночью.
   С неба смотрела смерть.
   Он бросил дотлевший бычок в стоны внизу, побрел в комнату.
   Компьютер светился, кряхтел генератор, косил в сторону Спас. Косил глазами-тоннелями, из которых дышало смрадом и затхлостью.
   Загрузился компьютер-то, а ведь все стер, с концами, подумал Олег, щелкая выключателем компьютера.
   Не выключился.
   Спас таращится куда-то в сторону.
   А так, мстительно подумал Олег, выдергивая вилку из розетки генератора.
   Генератор затих.
   Компьютер светился, косил в сторону Спас.
   Так, подумал Олег.
   Интересно, я нравлюсь смерти. Как-то уж слишком, наверное, нравлюсь, если ее глюки покруче спасовских. Если не снится мне все это в очередной раз.
   Он щелкнул по иконке какой-то игры. Гадость, конечно, все эти игры. Но почему-то щелкнул.
   Игра не запустилась. Словно ее и не было. Не запустился и текстовый редактор. И программа для работы с электронными таблицами. Ничего не запустилось. Кроме той, где Олег рисовал икону.
   Ребята из этой фирмы, что программу-то разработали, наверное, крупно проплатили, чтобы она везде запускалась, подумал Олег, стараясь уже ничему не удивляться. Нет, не запускаются другие, хоть тресни. Собственно... А чего еще от смертушки нашей ждать? С юморцой она, однако. С юморцой...
   Че-его?! Оттого, что он увидел на панельке часов, где простенько, без изысков, высвечивалась сегодняшняя дата, чуть шевельнулись волосы на спине. Получалось, что после того, как он припер в квартиру генератор, прошло больше трех дней. Черный юморок у тебя, смерть. На то и смерть, наверное. Три дня по квартире колобродил, глюки ловил... Не ел ведь, поди, ничего. Желудок с готовностью отозвался. Это "бурп" из недр живота привело Олега в себя окончательно.
   Так... Жрать нечего. В ближайшее время, похоже, ни завтрака, ни обеда, ни ужина, не предвидится. Жрать хочется. А жаль... У соседки, может быть, что-нибудь осталось...
   Опять навалилось... Олег поскорее, пока не накрыло совсем, побежал в ванную, там стояло ведро с ледяной водой. Сунув в него голову, отчего вмиг заныли зубы и зашумело в ушах, он почувствовал, что темное наваждение начинает отступать. А она, наверное, там лежит... Мертвая...
   Не дело это, подумал Олег, не по-человечески. Три дня... Да ты не простая, смерть... Знаешь свой срок и правила блюдешь.
   Нет, он не запирал дверь, когда в последний раз выходил отсюда. Она и не заперта, даже приоткрыта, толкнул пальцем - заскрипела... В лицо дохнуло... Только уже не так как раньше - знакомо и тепло. Стеной дохнуло, кирпичной и холодной. Олег стоял на пороге, старался не вглядываться в темноту, зачем-то водил перед собой рукой, казалось, что кто-то стоит там, в глубине... Сильно сжало желудок. Так, что темнота резко блеснула яркой вспышкой, потом снова превратилась в черную занавеску, висевшее на пороге квартиры. Отвести рукой, выпустить на площадку кусочек света, вдохнуть милый запах. Нет, занавеска была невесомой, но плотной, впитывала все искорки, сжирала любое свечение.
   Она. Там. Лежит.
   Неужели ты сейчас войдешь туда, потормошишь за плечо, дождешься, когда слабый лучик надежды проглотит черная завесь, а потом завернешь в ее плед, каким-то немыслимым образом понесешь тело... Куда понесешь? Да и как? Ты же ослаб от голодухи (желудок немедленно отозвался). Ты свалишься уже у дороги, тебя самого потом понесут... Тебе же страшно, она мертвая, она уже не твоя соседка, просто мертвое тело. Ты не должен этого делать... Ну будет пахнуть, найдутся люди... Вроде не все повымирали из подъезда... Да и нос у тебя заложен, все равно не чувствуешь ни хрена... Поплотнее только дверь нужно запереть, может газет напихать, чтобы не несло мертвым телом. А достанет - переберешься на этаж пониже, а то и в другой дом - полно и сейчас пустующих - заходи, живи - не хочу. Компьютер, конечно, может там не сработать... Черт с ним, с компьютером, кому он нужен. Спас этот - козлина бородатая... Встречу еще раз - точно морду набью. Не посмотрю, что в шинели и сильный. Огребу по харе чем-нибудь, тем же прикладом или что там в руках окажется, посмотрим на твою ухмылку. Может и посмотришь в глаза наконец, только добивать я тебя буду до конца. Ты. Допустил. Что. Она. Мертвая. Где ты был, когда она умирала от холода. А может и голода? Где ты был, проклятый Спас. Бог, пошел ты к черту! Ты не наш Бог, ты ошибся, когда выбирал себе похожих на себя. Ты не делал нас, потому что не бросил бы нас. Твоя дочь лежит в темноте и источает... Смерть уже грызет ее. А ты все смотришь... Ты даже не смотришь, тебе стыдно. Потому и косишь взглядом, потому что стыдно тебе, Бог, режет тебе бесстыдные глаза твои правда. Режет, потому и не смотришь. А она мертвая. Она умерла из-за тебя. Из-за тебя... И из-за меня... Я же смотрел как она умирает. Я это видел. Мы с тобой это видели, Бог. И ничего не сделали. Я не мог, но хотел и боялся... Ты - мог, но ты же не смотришь прямо... Как будто сквозь, как будто тебе по барабану... Тебе все равно. Я же умру с ней вместе в этой могиле. Не похоронит никто. Ни меня, ни ее. Не предаст матери нашей. Земле, которая все сносит... И горе и слезы наши принимает, всегда согреет, даже после конца...
   Олег споткнулся... Пробежал неуклюже несколько шагов, остановился. Тело соседки было совсем невесомым. Словно нес он в руках вот уже целую вечность маленькую девочку... Ей тепло, она спит. Скоро она будет со своей мамой, и мама будет гладить ее жесткой ладонью по голове. А потом к ним подойдет отец, сядет рядом и тоже положит ей ладонь на голову. Широкую и горячую. Они так будут сидеть и молчать. Потому что хорошо.
   Впереди заблестел двумя длинющими полозьями рельс Чертов Мост...
   К тебе иду, Смерть, прими в свое теплое жилище...
   Неподалеку он остановился. Ноги больше не шли, он понял, что это - здесь.
   Потом он долго копал яму куском монтажной проволоки, что нашлась неподалеку. Земля здесь была мягкой, еще непромерзлой, копалось легко. Усталость держала руки, но он стискивал зубы, пока не посолонело во рту, копал, копал, копал... Маленькая девочка лежала рядом, ей было уютно под пледом, а вокруг словно бы становилось теплее.
   Наткнулся на большую ржавую железяку, круглую и ржавую. Как будто большая консервная банка. Повертел в руках - отбросил. Мина глухо шмякнулась на землю. Откуда ей было взорваться - старая совсем. Ей только детям играть назло родителям.
   Он утоптал землю в могилке, поднял в последний раз соседку на руки, чуть прижал к груди. Тело было теплым, словно дышало. Откинул край пледа, на лицо капнула слеза.
   - Спи, Ниночка, - сказал, - теперь ты с мамой и папой...
  
   Потом он брел куда-то, разворачивался, брел назад... Только сейчас он заметил, что тьма чуть рассеялась, пустота глаз Чертового Моста даже вроде чуть смягчилась.
   Ноги поволочили тело к нему.
   - Шнелль! - заорал он, когда глазницы готовы были принять его... Перед ним возник из темноты молодой немец, в которого он не выстрелил когда-то...
   Он стоял и спокойно смотрел, как Олег пятится назад и валится навзничь - полупустой куль бессвязных галлюцинаций и детских страхов.
  
   * * *
  
   Снег пошел. Первый. Почти без опозданий.
   - Сука ты, Серый, - сказал Олег. Он перебрасывал из руки в руку горячую картошину, дул, морщился, пытаясь откусить - картошка непропекарилась как следует, была твердой, но кидать обратно в золу не хотелось.
   Меркулов улыбнулся глазами. Олег вспомнил взгляд Серого, когда тот нависал над ним и блестел бездонными глазницами, собираясь свернуть ему шею. Нет, другой взгляд. Незлой.
   - Болит? - услышал Олег. Меркулов сидел на корточках перед Николаем.
   Правдин дернул скулами. Крепкий парень, подумал Олег. Не всякий выдюжит. Покосился на небо. Бог играл в игры не только с ним - пуля, что попала Правдину в спину сплющилась почти в лепешку, но дальше кожи не прошла. Правдин, похоже, также не прекращал об этом думать, лицо его было вроде бы спокойным, но глаза блестели. Где-то он видел эти глаза. В тот раз они были грустными, да и лицо скорбным...
   - Николай, - сказал Олег, - моя фамилия Саврасов.
   - Я знаю.
   Олег помолчал секунду, но не было похоже, что Правдин продолжит. Да и что он сказал бы? Сочувствую, мое очень жаль, ам со сорри? Ни к чему это. Пустое.
   Врач подбросил на ладони кусок металла, еле слышно охнул поднимаясь на ноги, размахнулся и запустил пулю к деревьям. Она шваркнула где-то далеко по веткам. Да, улыбнулся про себя Олег, после такого врачи от науки либо примут сверхъестественное, либо вот так вот выбросят от себя подальше.
   Откуда-то из недр моста донеслась приглушенная возня. Меркулов шикнул в темноту, возня прекратилась.
   - Кто там у тебя? - спросил Правдин подсаживаясь к костру.
   - Домашние животные. Не обращай внимания. Йорик за ними присмотрит.
   Снег мягко ложился на стылую землю, не таял отчего-то, холодил, стоило снежинке забраться за шиворот. Олег поежился.
   - Давно ты тут кукуешь? - спросил он Меркулова.
   Тот не ответил, и Олег почувствовал себя ненужным. Детское чувство, почему-то оно остро резануло.
   - У тебя оружие есть? - спросил Правдин.
   Олег повернулся к нему. Николай смотрел на Серого.
   Серый и ему не ответил. Олег подумал, что на сегодня он свой словарный запас исчерпал.
   - Мутный ты какой-то, - сказал Правдин. - Дикий. Валить-то отюда не думаешь?
   Олег увидел, как быстро метнулся только что скучающий взгляд Меркулова. Попытался проследить за ним, нет, куда-то вдаль смотрел, похоже - в сторону холма, не понять.
   - А ты?
   - Валить? - пожал плечами Олег. - Куда валить? С чего бы?
   - Родственники... прости... есть?
   - Не осталось.
   - Тогда чего ж?
   - Тебе спаться потом нормально будет?
   Меркулов хмыкнул.
   - Мне не будет спаться, если мои родные в этой помойке загнутся.
   "Не так ты крут, бетмен", - подумал Олег про Правдина огорчаясь.
   - Это ведь ты тот врач, что ворота на машине хотел протаранить? - вдруг спросил Меркулов.
   - Ну, я. И что?
   Меркулов пожал плечами. Отвернулся. Словно галочку для себя где-то поставил, интерес потерял.
   Олег слышал что-то такое от соседки.
   - И чего ж? - спросил Правдина.
   - Что?
   - Зачем хотел протаранить?
   Правдин замолчал. Уже не с таким выражением лица, когда сказал "я знаю".
   - С осени, - сказал Меркулов.
  
   Олег сочувствующе прищелкнул языком.
   - У меня больным лекарство нужно было...
   - Может у людей поспрашать про оружие? Наверняка же есть, - сказал Олег. Он вспомнил, что видел большое ружье у Колуна, что висело на выходе из дома.
   - Только много народу не собрать, - продолжал вслух размышлять Олег, - знают, что умрут, так хотя бы не сразу... А тут - почти что на верную смерть...
   - Зато - не твари, - непонятно отозвался Меркулов.
   - Да и кто пойдет? - спросил его Олег. - Тебя не знает никто, я вообще - бывший наркоша.
   Меркулов улыбнулся. На улыбку, это, правда, было мало похоже, словно оскалился. Но Олег ухмыльнулся в ответ.
   Правдин молчал.
   - Света! Светка! - донесся крик до ушей.
   Меркулов вскочил, подобрался. Не глядя нащупывал ногой длинющую прямую палку, валявшуюся поодаль.
   - Света!!!
   Правдин тоже вскочил.
   - Старик, - сказал он.
   Олег тоже посмотрел.
   По чуть заснеженной земле, то и дело спотыкаясь и падая брел Колун. Словно слепой он попадал ногой в ямы, выбирался оттуда, снова попадал... Борода его свалялась, в ней запутались какие-то репьи, с превратившихся в сосульки отростков свисали комья грязи. Выглядел он, словно неделю ползал по полю.
   - Света!
   - Александр Тимофеевич! - Олег бросил свою картошку и побежал к старику.
   - Олег... Светлана... Внучка моя, пропала. Кровинушка...
   - Пропала? - Олег сразу подумал о плохом.
   - Сегодня ушла... Нету до сих пор. Давал же ружье, не взяла, глупая...
   Ноги старика подломились, он повалился на бок. Олег поддержал его, Меркулов помог, и они приволокли его к костру.
   - Вы.., - прошептал Правдин.
   Колун поднял глаза на него.
   - Пропала твоя невеста, паря, - сказал он, - пропала.
   Олег насторожился и покосился на Правдина, который на эти слова никак не отреагировал. У самого жена и дочка, а сам невестами обзаводится. Нашел время, женатик хренов. Иголку ревности на секунду выдернули из груди, потом туда вонзился целый кинжал.
   Меркулов же настороженно вгляделся в старика, втянул ноздрями воздух, пошевелил губами.
  
   - А Валентина? - спросил непонятно.
   - Какая Валентина? - удивился было Колун, но потом смягчился. - Это ее так ее бабка, что при смерти была, звала. Ничего уж не соображала, вот и звала так... Почему - не поняли, а Светке запало.
   Меркулов вскочил. Олег и Правдин отпрянули, потому что Серый схватил свое копье, кивнул глазами на старика и рысью заскользил к городу.
   Олег следом. Правдин только рот и успел открыть.
   Меркулов мчался по городу с небывалой быстротой. Олег давно отстал от него, скоро бы и совсем из виду потерял, но Серый то и дело запрыгивал в подъезды, пропадал там минуту и вновь, пригибаясь к земле скользил по первому снегу. Нагнать удавалось, правда после нескольких домов Олег понял, что почти совсем выдохся. Однажды он пробыл в доме дольше обычного и, когда Олег уже хотел заглянуть внутрь подъезда, выскочил наружу, сбил Саврасова с ног, даже не обернулся - побежал дальше. Что-то искал он в городе. Неужели Светлану-Валентину? Да как он может найти ее в городе, где больше чем полтыщи домов? По запаху что-ли?
   Потом понял - по запаху. Всякий раз появляясь из подъездной темноты, Меркулов втягивал воздух, некоторое время крутился на месте, и потом, словно взяв след, спешил по нему на неслышный вроде бы зов... Палку он давно уже бросил где-то, Олег, плетясь за темной фигурой, думал, что палка, встреть Серый какого-нибудь мародера, только мешала бы. Не удивился бы, если бы порвал горло этому мародеру, даже не затормозив на секунду. "Круче Правдина", - подумал он. Хотя что-то скрывает. Я бы тоже скрывал.
   Вот и очередной дом. Знакомый Олегу, сотни раз он проходил мимо него. Вспомнилось даже, что где-то здесь, в одной из квартир, толкают дурь, причем довольно-таки дешево. Сам не брал, нет, рассказывали кореша, что этот дилер на гитаре прикольно играет. Олег все хотел сходить, послушать, да забыл. Интересно - от дури загнулся или живет еще?
   Серый метнулся в подъезд. Олег привычно пошарил глазами вокруг лавочки, где можно было найти недокуренный бычок, ничего не углядел, вздохнул. Курить хотелось страшно. Полцарства за бычок. Меркулов тоже говорил, что у него кончились...
   Что-то нет его, пора бы. Олег шагнул в подъезд, поежился от непривычного запаха и поспешил по лестнице вверх.
   Одна из дверей была приоткрыта. Он заглянул в нее.
   Среди разломанных вещей, в большой засохшей луже крови лежала девушка. Олег с трудом узнал в ней внучку Колуна Светлану. Одежда разорвана, волосы слиплись красным, лицо - большой безобразный синяк. Руки обхватили живот, она словно съежилась от холода, но нет, не от холода - ее насиловали - живот с глубокими рваными ранами, бедра тоже кровоточат... Олегу показалось, что она не дышит.
   Меркулов стоял над ней, опустив руки и склонив голову. Плечи его поднимались и опускались - Серый тяжело дышал, Олегу захотелось посмотреть на его лицо, но Серый стоял спиной, а обходить его Олег не решился.
   Меркулов пинком отбросил тело какого-то парня, тоже окровавленного (как его Олег не увидел сразу?), опустился перед Светланой на колени. Приблизил лицо к ее телу. Как показалось Олегу - обнюхал. Пальцы Серого вцепились в пол, ногти напрягли пальцы, впиваясь в линолеум и оставляя на нем бороздки. Неужели Светлана пошевелилась?..
   Серый глухо заурчал, когда его слюна упала на живот Светланы. Он дрогнул, неужели жива, или это просто какие-то рефлексы? Ногти (когти?) царапают пол все сильнее, один из них закровоточил. Красный язык волка скользил по телу безжизненного тела. Он сдирал с кожи спекшуюся кровь, тут же проступала новая, свежая, красная, язык погружался в нее, потом отрывался, неужели после него оставался заживший рубец? Олег медленно опускался на пол.
   Так не бывает.
   Он уже забыл про Смерть, что физически ощущалась на улицах города-гроба, про чудесные картины Бога, про свою икону, про невыключающийся компьютер... Он только смотрел на то, как дикий зверь пожирает боль и смерть, завладевшие телом безвинной девушки. Нет, не верю, мелко замотал он головой. Зверь рыкнул, обернулся к нему. С морды капала красная жизнь, помолам с грубыми комьями смерти. Серый издал гортанный звук, от которого волосы на спине встали торчком и затвердели. Олег кивнул, но понимание пришло секундой позже, когда зверь отвернулся к своей... Жертве?.. Словно цыкнул: "не мешай. Смотри, но не мешай". Олег не мешал. Тело вросло в пол, мурашки замерли в священном страхе. Зверь вылизывал раненого сородича.
   Жертва уже не была жертвой. Слизав с нее мертвую жизнь, волк принялся вдыхать в нее силы. Часто он отплевывался, мертвое отлетало брызгами на тело окровавленного парня, а Серый словно не замечал его. Вот он замер, тело его, напряженное до предела, выгнулось, замер. В ушах Олега лопнула далекая струна, зверь подломился, рухнул на тело... Олег хотел вскочить, помочь, но в голове вновь рыкнуло. "Не мешай". Олег замер в ожидании.
   Руки Светланы чуть дрогнули, ладонь, чуть дрожа, нашла заросшую голову Серого, накрыла ее. Потом, взлохматив волосы, упала.
   Рычание в голове чуть было не выбило мозги. Олег с готовностью вскочил, тряхнул Серого за плечи. Тот вздрогнул, тут же оттолкнул Олега, отчего тот споткнулся о труп парня, разлегся трупом тут, только мертвые зенки в потолок таращатся, треснулся головой о шкаф, но не заметил боли.
   Серый вновь склонился над девушкой. Язык его блуждал по рубцам, сживляя их все больше, девушка вздрагивала животом, по лицу пробегала волна, когда зверь добрался до внутренней стороны бедер, Олег хотел отвернуться или хотя бы закрыть глаза, но не сделал ни того, ни другого. Как завороженный он смотрел на самый удивительный, самый ужасающий, но самый живой акт любви...
   Вот девушка вздохнула так, что от неконтролируемого возбуждения сладко заныло где-то в пояснице... Тут же Серый вновь рухнул, даже не прорычав ничего. Вздох прервался, течение жизни прервалось, поясница взорвалась болью, как будто вся разбросанная по полу смерть выстрелила сквозь тело...
   Нужно его поднять, умрет же... Так думая, Олег перебирался через труп, отталкивал потом его от себя, а Серый, сука, Серый еще далеко, черт, голова заболела, а да - треснулся же, кровищи-то сколько, спина саднит, какая Светлана красивая, Правдин, морду ему нужно разбить, Серый, сука, Серый, с какого ты разлегся, псина ты безродная, ну-ка просыпайся, она ж помрет щас... Как его разбудить? По почкам ему постучать или скомандовать что? Солдат же он, как у них командуют? Типа, вставай, солдат, я тебе приказываю, ты должен выполнить свой долг? Нет, не прокатит, такое только на американских солдат действует. По почкам, значит. Светлана, помоги, я же сейчас сам загнусь. "Целуй", - зашумело в голове. Серый, нет не Серый, он рычит же. Светлана...
   Он добрался наконец до ее головы. Губы слеплены кровью - Серый не успел еще добраться до них, лицо все же - самое прекрасное, густая от крови рана... А - не видно ее, какая же ты красивая, Светлана. Он припал к ее губам, языком прорвал горькую пленку запекшейся смерти, дохнул, что-то невидимое проникло в Светлану, в ней и осталось, а Олег отвалился он нее совершенно обескровленный. Прежде чем отключиться окончательно, услышал крик: "Я твоя Валентина! Что же ты? Я твоя Валентина!"
   Нет, не отключился, просто глаза застила усталость. Серый тяжело дышит, шевелится, значит услышал ее, деву свою услышал, значит его она, дева. Валентина. Прекрасная Валентина.
   Господи, неисповедимы пути Твои, чудесны дела Твои, дай сил мне, дай сил, чтобы открыть глаза, увидеть творение Твое, напитаться силами Его, дай Жизнь мне, рабу Твоему, прости меня, Отец мой...
  
   - Олег, - услышал я сквозь темноту усталости.
   - Вставай, Олег.
   Неужели это ее голос? Или это кажется мне, неужели снова картинки? Мне показалось, что где-то в глубине засмеялся Иисус.
   Открыл глаза. Лицо ее было передо мною. Чистое, на губах горел поцелуй. Мой поцелуй, это я ее поцеловал. Иисус хмыкнул дружелюбно. Тебе бы только прикалываться, улыбнулся я.
   - Спасибо тебе, Олег.
   Это уже Серый сказал, он сидит на корточках перед мертвым парнем, в лицо вглядывается. Сука ты, Серый, сбежишь ведь от нас. Не от нас ты бежишь, от себя и смерти своей. Банальность какая, поморщился я. Зверь ты, вот и бежишь.
   - Сбегу, - согласился Серый. Он провел рукой по лицу парня, закрыл ему глаза.
   Она покачнулась, все-таки слаба еще, Олег дернулся, отчего спина вновь загудела, правда уже мягко, без боли, Серый опередил меня, подхватил Валентину. Она строго посмотрела ему в глаза.
   - Сбежишь, - укоризненно сказала.
   Тот захохотал, так неожиданно, что мы с Валентиной вздрогнули. Легко, словно не валялся минуту назад мертвым, поднял ее на руки, закружил.
   - Ждут тебя, милая Валентина, ждет дед твой, совсем никакой пришел, да жених твой. Я тебя отнесу к ним. Ты нормально, Олег? Идти можешь?
   Я видел, что не просто ему говорить. Серый заметил мой взгляд, спрятал горечь поглубже. На меня весело глянул волк. Сбежит. Это же Серый.
   Я поднялся, кряхтя. Ноги норовили сломаться в коленях, но я терпел, напрягал их как мог. Потому что Валентина смотрит на меня, а я ей дал жизнь. И Серый тоже дал. Он молодец, вообще-то.
   Мы спустились во двор.
   Снег кружил, тяжелые хлопья его, как пепел после пожара не превращался в капли влаги, когда попадал на лицо. Но холода мы не замечали.
   Серый нес Валентину на руках. Она смотрела на меня, я чувствовал взгляд на себе, он блуждал по лицу, отчего снежинки все-таки таяли. Я чувствовал, что уши мои горят.
   У могилки Ниночки Олег замер. Присел. Серый остановился. Похоже, что он нисколько не устал, а ведь прошагали не меньше пяти километров.
   - Пойдем, - сказала Светлана. Она постепенно становилась Светланой. Серый подмигнул мне, ушли.
  
   Когда Олег прибежал к мосту, Серого уже не было. Светлана часто бросала взгляд куда-то к холму, Валентина в ее глазах роняла горячие слезы. Они падали на снег, но он уже настолько заплотнел, что не таял.
   Правдин уносил Светлану от моста. Она обвила его мощный загривок руками, голову, похоже, на груди устроила. Ты тоже, Правдин, сука. И не бетмен.
   - Пойдем и мы, паря, - Колун похлопал по плечу. - Снег разошелся, первый, а как разошелся. Неча на холоде мерзнуть.
   Олег вздохнул. И они пошли.
   А первый снег так и не растаял.
  
   * * *
  
   - Ерзай поменьше, придурок, руки все искровянил уже.
   - Сиди уж, раскровянил руки ему, сам виноват. Жопа задубела уже.
   - Чо делать-то? Свалил наш дружок отсюда.
   - Может вернется еще.
   - Я бы не вернулся.
   - Я бы тоже.
   - Череп видел?
   - Какой череп? Тут череп? Глюки это у тебя.
   - Нет, уже не глюки. Вон таращится. Лыбится, Йорик хренов.
   - Думаешь это Меркул сожрал кого?
   - Ты бы лучше думал, чтобы он нас не сожрал.
   - Ну, если решится, значит - вернется.
   - Сколько торчим тут уже?
   - Сутки точно.
   - Только воздух не порти здесь.
   - Теплее будет.
   - И без того дышать нечем.
   - Вырвемся - я из него такого же Йорика сделаю.
   - Идеи есть?
   - Был у меня ножичек в кармане.
   - Меркул не дурак, чтобы тебе ножичек оставлять. Ты ведь тоже в отключке лежал, когда он тебя связал?
   - Пошел ты.
   - Слушай, раз уж застряли...
   - Ничего я тебе, козлине, не скажу. Пойдешь ты у меня по этапу. Вместе с черными.
   - Вместе пойдем. Так же. Связанными.
   - Ты "Остров сокровищ" читал?
   - В детстве. Нет, мультфильм, скорее помню.
   - Там мужика на остров заточили.
   - То - остров.
   - Тепло и птички?
   - Пошел ты.
   - Пошел бы. Некуда.
   - Сказал бы хоть, из-за чего тут помирать придется.
   - Дался тебе этот город.
   - Зараза какая-то все же? Ну чо ты ржешь?
   - Нет тут заразы никакой. Слушай, а ножичек-то на месте.
   - Пили давай.
   - Короче... Да не мешай ты пилить - пальцы не растопыривай.
   - Так нормально? Да, кулаки подожми еще побольше. Угу.
   - Ну?
   - Эксперимент это...
   - Эксперимент? Да какой суке в голову...
   - Ну, ты не забывай у кого ножичек-то. И забудь про то, кому и зачем. Эксперимент.
   - Оружие что-ли какое?
   - Гм... Может и оружие. Только это потом бы это оружием стало.
   - Фигня какая-то.
   - А ты думал, что оружие - это всегда большая железная хрень с надписью "Смерть врагам"?
   - Ну...
   - Короче - есть тут загвоздочка. Да, дело в городе, есть тут дело. Понять бы это дело.
   - Какая загвоздочка?
   - Ворону помнишь на холме?
   - Какую ворону?
   - Ну Меркул тогда хохмил. Копию журнала его дежурств вспомни.
   - А, ворона, которая сдохла ни с того ни с сего?
   - Вот. Сдохла ворона. И пятеро пацанят охранников до нее сдохли.
   - Ну... Всякое бывает.
   - Точно. Всякое. Так вот это всякое пять раз за месяц - это уже не всякое.
   - И чо? Ну, сдохли...
   - А - соображаешь...
   - Пальцы, дурак, осторожнее...
   - Извини. Короче. Есть тут непонятная штука в этом городе. Мрут от нее люди. Как вороны. Только не все.
   - Как не все?
   - Меркул помнишь сколько там парился? Не помер.
   - А мы - помрем?
   - Я - точно нет. Ты - посмотрим.
   - Сука ты.
   - И еще какая... О, сработало, веревочка хлипкая. Так, руку высвобождай.
   - А чего людей не эвакуировали?
   - А кого именно-то? Я ж говорю - кто-то мрет, кто-то нет.
   - И стеночкой решили все отгородить, стеночкой?
   - Не совсем... Впрочем - да, чтоб наружу не повылазило.
   - Что не повылазило?
   - Тупой же ты, дружище.
   - Что не повылазило-то?
   - Смерть, идиотина. Смерть.
   - А вы ее стеночкой... А кто ты такой, а?
   - А вот этого тебе знать не положено.
   - Санируешь меня? Дай-ка ножичек-то...
   - Ты чо творишь, сука?
  
   Вован выдернул нож из одеревеневших пальцев Гришина и ударил в горло. Тот захрипел, повалился на бок.
   Вован сбросил череп на землю коморки, втопил его сапогом. Череп хрустнул.
   - И впрямь - зона смерти, Вовчик, - сказал Гришин. Умер.
   Но Дылганов не обратил на это внимания. Он возился с дверью, которую Меркулов не запер - нечем было запирать, просто подпер чем-то снаружи. Выбить - пара пустяков...
  
   * * *
  
   - Папка пришел! Почему ты так долго, пап?
   - Гель, ты прости уж меня. Дела были...
   Николай стиснул ручонку Ангелинки, которая уткнулась ему в грудь. Шмыгнула носом, потянула в квартиру.
   Теща лежала на кровати. Увидев Правдина, приподнялась на локтях, слабо улыбнулась.
   - Где ж тебя носило, болванушка ты наш, - сказала она, - я уж такое про тебя слышала... Думала уж...
   Она запнулась, проглотила слезу.
   - Все в порядке, мам, - сказал и потеплело. - Моих-то почему-то дома нет... Думал у вас.
   - Коленька, - теща уже не сдерживалась, - не стало их, почитай уж месяц как... По тебе все плакали, все слезы вместе с силами выплакали. Принял Господь их, успокоились их души светлые.
   - Пап, не плачь, пап...
  
   - Где Надя? - спросил он.
   - Мама в соседней квартире спит, пап. Она там всегда спит, когда пьяная.
   - Гель, ты с бабушкой побудь, я скоро приду.
   Соседняя квартира была заперта, Правдин несколько минут пытался ее оторвать от косяка, сдался, вернулся, нашел ключ, что по-старинке висел на гвоздике в прихожей, отпер замок.
   В лицо ударил крепкий смрад алкоголя. Надю еле отыскал в куче тряпья, наваленного на кровать.
  
   - Что с тобой стало, жена моя непутевая? - приговаривал Правдин, откапывая ее и усаживая.
   Надя непонятно отбрехивалась, порывалась взмахнуть рукой, чтобы отмахнуться. Не получалось, видно, что и у не силы кончались, алкоголь исправно отнимал их, превращал в вонь, потихоньку улетучивающуюся в щели окна.
   - Сиди прямо! - прикрикнул он на нее. Надя вздрогнула, замерла.
   Глаза ее не открывались - заплыли. Лицо опухло от беспробудности, сама супруга располнела, что - удивительно на фоне всеобщей голодухи. Он попытался вспомнить умное название этому парадоксу - не вспомнил, да и ни к чему это было. Что он сделает сейчас. Останется с ней, будет ухаживать, возвращать к жизни? Его ждет Светлана. Забрать с собой тещу и Гельку? А как он посмотрит им в глаза? Забрать и ее тоже? И будет Николай Правдин в своей конурке, как и многие дожидаться чего-то... Что никогда не наступит.
   - Надя! - потряс он ее за плечи. - Надя!
   - А-а.., - эхом пропела она охрипло.
   - Надя! - поколебавшись влепил ей пощечину. Не помогло. Надя лишь повалилась на тряпье.
   - Правдин, - услышал он, когда хотел уже уйти.
   Голос ее звучал вполне осмысленно, только чуть глухо.
   - Правдин, - он не любил, когда Надя звала его по фамилии, - тебе чего?
   - Надя... Ты как?
   - Да нормально, Коль, только топить перестали. Гелька кашляет. И мама почти не встает. А так - ничего. Я сейчас полежу, поесть приготовлю. Ты суп будешь? - он не любил суп. - Или голубцов сделать?
   Голубцов не любил еще больше, поэтому сказал:
   - Конечно, Надь, ты только хорошо отдохни.
  
   Нужно было спросить о ее записной книжке, там есть пара адресов, которые понадобятся скоро. Надя всегда была педантичной - книжку свою держала в порядке, записи упорядочивала чуть не каждый день. Надо спросить, может сохранилась...
   - Спи, Надь, я скоро вернусь. Мы все скоро вернемся.
   Он укутал ее во все, что нашел в квартире (хорошие соседи... были, у них еще мальчишка в университете учится, позвоночник кривой, помню - лечил), прикрыл дверь поплотнее, запер.
   - Геля, помнишь мамину книжку записную?
   Ангелинка по-взрослому наморщила лобик.
   - Ага, - кивнула она, - только мама ее где-то потеряла. Один раз взяла с собой, а потом пришла пьяная, без книжки только.
   - Гель, мне нужно уйти.
   Ангелинка взяла за руку.
   - Я с тобой хочу, пап.
   - А мама и бабушка? Ты же за старшую теперь.
   - Кушать нечего, я думала, мы с тобой поищем...
   Правдин стиснул зубы. Да так, что сразу засолонело во рту.
   - Жди меня, я через часок вернусь...
  
   Он выскочил на улицу, готовый порвать на части любого. На улице было пустынно. Вымерло все.
   Отломав от решетки на окнах чугунный прут, он помахал им для верности и поспешил на окраину города. Туда, где была церковь.
   За весь путь он наткнулся только на пару вдрызг пьяных горожан. Они ползали по земле, что-то бормотали. Похоже, что очень давно уже, потому что на некоторых одежда была истерта асфальтом до дыр. Он хватал их за шиворот и тащил в квартиры, не разбирая в какие - какая теперь была разница? Три четверти любого дома пустовало. Выбирал квартиру потеплее и вталкивал туда. Но не укладывал в кровать. Отрывал от диванов и матрацев широкие лоскуты, связывал, бросал лежать на полу. Мужики (а это были мужчины) крепкие, выдюжат, не загнутся.
   - Ты чо, сука, делаешь? - поинтересовался один, когда Правдин пеленал его.
   - Лежи жди меня. Скоро я. Скоро.
   Мужик послушно утих. Вроде заснул.
   Вот и церковь. Где-то здесь должен быть большой домище. Надеюсь, что жив еще.
   За огромными воротами жалобно заскулила собака, когда Николай постучал прутом по продырявленной изнутри оцинковке. Отошел в сторону.
   Автоматная очередь воткнулась из глубины двора в ворота, выбила некогда красивую дверную ручку. Правдин постучал еще раз. Автомат больше не застрекотал, донесся лишь мат, порекомендовавший уйти от ворот далеко.
   - Хозяин дома? - крикнул Николай.
   - Пошел на хер!
   Николай узнал голос.
   - Лешенька, не ты ли? Ножка не болит? - спросил, все еще не высовываясь.
   - А ты кто та... Николай Николаич, вы? - голос заметно подобрел. - Вас разве не застрелили? Ну... У ворот. Столько разговоров было.
   - Застрелили, застрелили. Ты ворота-то открывай. Хозяин у себя?
   - Не велено, - жалобно, точно поскуливающая у дома собака, сказал Леша, но предохранителем щелкнул, и Правдин услышал, как подошел к воротам.
   Открылась смотровое окошко и Правдин увидел широкое лицо охранника. Леха Могляк - охранник известного всему городу сына директора одного завода. Тот самый, которому в стычке Правдин чуть не оторвал ногу. Могляк потом единственный пришел к нему в больницу, направление-то Николай выписал. Правдин вправил ногу на месте, Леха стоически перенес боль, потом совал в руки какие-то деньги, что-то бормотал, что, мол, приказали. Правдин заставил его расписаться в журнале, долго удивлялся фамилии, думая, что - кличка, а Могляк смеялся, прихлопывая по здоровой уже ноге и рассказывал историю своего рода. "Мы, Могляки, в Россию в начале прошлого века приехали" - запала в голову фраза. Через несколько дней он принес большую коробку конфет - "для тещи", и большую плюшевую собаку - "для дочки".
   - Здарова, Николай Николаич, - пожал он протянутую сквозь окошко руку. - Не велено. Сам бухает уже пару месяцев, на улицу носа не кажет.
   - Леш, надо мне. Сам пустишь или я сквозь тебя пройду - все равно его увижу.
   - Ну не велено же... Я тут не один к тому же - еще Ваха трется в доме - он точно не пропустит... У него не "калаш" - у него покруче...
   - А еще есть кроме "калаша" и того, что покруче?
   - Полно, Николаич! Ваха - у него после Афгана несколько схронов осталось - перетащил сюда. Говорит, что и вертолет бы припер, да сломалось там чего-то... А пригодился бы сейчас вертолетик...
   - Чтобы что?
   - Как что? - удивился Леша. - Валить отсюда надо.
   - А без вертолета не пробовали?
   - Да ты че, Николаич, - охранник перешел на шепот, - куда мы втроем?
   - А не втроем?
   Леха склонил голову, покусал губу. Потом посмотрел прямо. В глазах определенно что-то зажглось, отметил Правдин.
   - Ты постой тут пару минут, я с Вахой поговорю.
   Потопал к дому. Там лязгнул дверью, и Правдин услышал его хрипловато-веселый голос, который обрывался другим, с сильным кавказким акцентом. Под конец кавказец Ваха так цыкнул на Леху, что тот затих. Щас опять по воротам пальнут. Чем-нибудь покруче "калаша".
   - Захады, - сказал Ваха, отворяя ворота.
   Правдин увидел громадного осетина, немолодого уже, но без седины в волосах. Ваха профессионально, но незаметно ощупал взглядом Правдина, который почти никогда не разговаривал с людьми гораздо выше его, потому чуть спешился. Леха топтался рядом, аж дрожал от возбуждения. Ваха бросил в него взглядом, тот сник.
   - Чего хатэл?
   - Хозяин твой вменямый? Поговорить надо.
   - Оружия нэ даст.
   - А мы попросим. Папытка нэ пытка.
   Ваха не оценил, кивнул Лехе на ворота, пошел к дому.
   - Пьет, сылно пьет. Вы русские нэ умеэте пить.
   - Есть у меня пара рецептов.
   Ваха хмыкнул. Наверное у него тоже была и не пара.
   Сынок директора представлял собой зрелище наиплачевнейшее. Посреди стола, заставленным всякими закусками и винами возлежал человек, который явно не умел пить. Но не умел он пить с размахом. Улицу можно было бы напоить и насытить.
   Ваха одной рукой поднял хозяина за ремень, отчего тот повис в воздухе как шкодливый котяра. Не отреагировал, да Ваха и не ждал никакой реакции. Понес его куда-то вглубь дома.
   - Ща будет курс оздоровительных процедур, - сказал Леха, усаживаясь за стол. - Выпьешь?
   Правдин сел за стол, отобрал у Лехи бутылку, которую он намеревался уже вскрыть, поставил рядом с собой.
   - Много у вас тут еды.
   - Да ты че, - бесхитростно гоготнул Леха, - в подвале еще года на два.
   Правдин сгреб его за грудки, перетащил через стол, отчего на пол грохнулись тарелки и бутылки, уронил рядом со стулом, наступил на грудь. Зачерпнул рукой горсть красной икры, заткнул ею Лехе рот.
   - Ты че Ник.., - захлебнулся Леха икрой.
   В столовую заглянул Ваха.
   - Черную бэры, она погадостнеэ будэт, - сказал он и скрылся.
   Правдин с удовольствием вывалил целую чашку черной на лицо Лехи. Потом убрал ногу, налил себе водки, выпил залпом. "Горилка", отметил про себя. Давно не пил.
   - Сука ты, доктор, - обиженно сказал Леха, усаживаясь рядом.
   - Оружия как много в доме? - спросил Правдин.
   - Да хватает. Три футбольные команды в полном составе можно до зубов вооружить. Весь город разнести можно. Вдребезги.
   - А что-нибудь... Потяжелее?
   Леха понял:
   - Ящиков десять гранат, осколочных и противотанковых, фугасов немного - ну, это, как известно, никто не проверял. Гранатомет найдется. Пулеметов штук пять...
   - Вы к чему готовились-то? К Третьей Мировой?
   - К тэбэ готовылись, - сказал Ваха. Он сел за стол, брезгливо убрал от себя "горилку", налил вина.
   - Как там наш дорогой хозяин?
   - Будэт скоро хазяин. Отмокаэт он.
   - Ты сам как - в теме?
   - Нэт проблэм. Если хазяина угаварышь.
   - Восточная преданность, - шепнул на ухо Леха. - Он за него однажды...
   Помолчали.
   Ваха цедил свое вино, Леха шлепал стопками "горилку" - не пьянел, только злился все больше.
   - Самогонки бы щас, - протянул он, откинувшись на стуле.
   - Транспорт есть? - спросил Правдин.
   - "Мерс" и "джип". Бензина тоже залейся - не выезжали ж никуда.
   - Леша, ты "джип" вывел бы наружу - мне заехать кое-куда надо, - сказал Правдин, глядя на Ваху.
   Тот не отреагировал.
   - Бузде! - Леха, видно, давно соскучился по работе телохранителя-охранника - без лишних слов побежал исполнять приказ.
   - Я съезжу к дочке, Ваха, ты сделай так, чтобы хозяин не сразу к пузырю присосался, когда в себя придет.
   - Харашо.
  
   Загрузив "джип" едой, Правдин кивнул Лехе на сиденье водителя - и поехали.
   - Знаешь, - трещал Леха, - вот мы сейчас с тобой едем в "джипаре". А ведь было дело - пропал у нас один товарищ. Тоже в джипе ехал. Загрузился жратвой, домой хотел заехать, холодильник пополнить, а потом - на стрелку. Там, должны были по новому торговому центру порешать - кто строить будет, кто бабки поднимать, всякое такое. Так вот - не доехал. Отзвонился, что едет, и не доехал. Пропал. Его по всей стране искали потом. Серегой Полуяновым его звали.
   Правдин хмыкнул.
   Дома он накормил Гельку, тещу и понемногу пришедшую в себя Надю. Гелька прыгала вокруг него, а он словно волшебник доставал из пакетов давно забытые коробки, банки, свертки... Под конец сморившаяся Гелька заснула на коленях "дяди Леши", теща благословила их, Правдин поцеловал уснувшую здоровым сном Надю, уехали...
   - Я жду, - сказал мужик, со старательно спрятанным страхом глядя на Николая и Леху.
   Правдин показал ему бутылку водки. Глаза у мужика расширились.
   - Боевые поллитра, - хохотнул Леха.
   Они смотрели, как мужик высасывает "горилку".
   - Где служил?..
  
   - Бутылку отдай! - орал сын директора на Ваху.
   Тот молча отнимал у него горючую, убирал под стол.
   - А! - возопил сын, увидев Правдина. - Сам пожаловал! На ремни тебя резать будем или как?
   Правдин посмотрел на Ваху. Тот кивнул. Трезв, мол, отчего и кричит.
   - Друг, - Правдин присел напротив, - дело есть.
   - Какое у тебя ко мне может быть дело? - сын директора все-таки отнял у Вахи бутылку, прицелился выпить прямо из горла.
   - Как к хозяину города.
   - Какого города, доктор? Где ты тут видишь город?
   - А это тебя хочется спросить.
   "Хозяин" поставил бутылку на стол. Отпихнул ее пальцами.
   - Не думал я, что это ты будешь... Должен был кто-то придти.
   Правдин промолчал.
   - Излагай.
   Леха скрипнул рядом стулом. Ваха молча смотрел на хозяина.
   Когда Правдин изложил, несколько секунд было тихо. Потом сын директора сказал:
   - Проще самому себе в башку пальнуть. Без возни. Это человек пятьдесят нужно. Где ты среди синяков и прочего еще живого дерьма бойцов сыщешь?
   - А это не твоя забота (Леха гукнул). Твоя забота их огневой мощью снарядить.
   - И с вами пойти?
   - Ваха не будет, надо думать, возражать.
   - Ему только дай русских пострелять (Ваха не пошевелился). Да и этому балбесу, - кивнул он на Леху, - тоже. Только этому что в русских, что в нерусских.
   - Полагаю, что это означает "да"?
   - Да.
   - Тогда жди вестей, готовьтесь. Ружья чистите.
   Правдин налил себе стопку. Выдохнул, вылил водку на пол, поставил стопку.
   На выходе повернулся к сыну директора.
   Тот сказал:
   - Ты извини, что я в тот раз. Ну, того, этого...
   - Не извиняю.
  
   * * *
  
   Сначала он не понял что произошло. В себя Олег пришел от прикосновения к плечу - будто кто-то руку положил, вроде даже похлопал. Колун что-ли? Открыл глаза. Темень не ушла, а в нос ударила смрадная затхлость. Трупная какая-то затхлость. Мертвая. Пошевелиться не давали непонятные сучковатые мягкие бревна, навалившиеся даже на грудь. Колуна не было видно. Да ничего не было видно. Вцепившаяся в плечо рука сдавливала все сильнее, пальцы впивались в кожу, даже сквозь куртку - плотную кожаную куртку - ногти причиняли боль.
   - Эй! - позвал Олег, пытаясь оглянутся.
   Он лежал на спине. Откуда же рука на плече?
   Он высвободил руку из-под бревен, которые оказались еще и ветвистыми, в каком-то тряпье, ударил по плечу. Рука, что уже до крови исцарапала кожу, вдруг отвалилась. Пространство вокруг прорезал противный сухой звук отламывающейся кости. Содрогаясь от отвращения, Олег попытался сбросить с себя сухие бревна-тела, не получилось - слишком много навалилось.
   Чем больше он убеждался, что вокруг - мертвые тела, тем сильнее бил в нос трупный запах, тем труднее было дышать. Тем труднее было ворочать мыслями. Они тоже были завалены трупами.
   - А-а-а! - заорал он, бесполезно дергаясь.
   Глаза не хотели привыкать к темноте. Олег сам этого не хотел. Молча уже выдирая руки и ноги из кучи трупов, он думал, что лучше не видеть. Хотя, тот, кто засунул его сюда, наверное хотел, чтобы Олег увидел себя в центре уже отработанной смертью "площади". Каково тебе, а, Олег, спрашивал Иисус. Хочешь света? Искорки будет достаточно. Сойдешь с ума или нет? Ты же так хорохорился в ото раз. Смотри сколько солдатиков - может склею их потом, может нет. Если захочу. Может и тебя замечу. Если захочу.
   Нет, не Бог. Не Иисус. Это что-то другое.
   - Пусти, тварь! - вновь закричал он, когда чья-то мертвая рука схватила его за шиворот. - Господи, прости, избави, защити! Госп...
   Захлебнулся - трупный яд вместе с воздухом потек в рот, перебивая. Проник к сердцу, забил пробками уши. Олег с ужасом ощутил, что руки его становятся сучковатыми, челюсть отвисает - расползается сухожилие, пальцы деревенеют, превращаются в противно-мягкую древесину, вот один вроде бы даже отвалился...Смерть, так вот ты какая...
  
   Серый проверил плотно ли прилегает деревянный люк к проходу и не забились ли дырки вентиляции. Нет, все путем. Проползти десяток метров, там пробить лопатой земляную прослойку. Вчера показалось, что за ней пространство. Вряд ли - уже воля, по рассчетам выходило, что это - какое-то пространство внутри холма. Надо надеяться, что достаточно большое, чтобы оставшийся путь проделать уже не выбираясь назад. Не задохнуться бы.
   За люком стояла ночь. Сегодня что-то оживились солдатики на вышках. Это хорошо, значит задняя сторона холма не попадет под пристальное внимание снайперов. Если засуетились - значит занервничали. А значит большую часть ночи будет проводить, прильнув к оптике винтовок, пытаясь выявить предмет беспокойства. Конечно же за Стеной. Гм, а не за ней.
   Серый полз по своему ходу, выставив перед собой лопатку. Копал конечно же наспех, никаких подпорок не ставил, о том, что "своды" его тоннеля могут рухнуть и - даже пикнуть не успеешь, не думал. Потому в бока постоянно впивались какие-то ветки, камни пренеприятно прокатывались по спине и ногам, он то и дело застревал, приходилось лопатку втыкать впереди себя и подтягивать тело.
   Вот и прослойка. Несколько взмахов лопаткой, в лицо кто-то выдохнул, земля под ним вдруг провалилась вниз и он покатился. Падал недолго.
   Приземлился на что-то твердое. Сверху посыпалась земля и тела, заваливая с головой. Волк рванулся, но - поздно - моментально был похоронен под доброй парой сотен килограмм мертвых тел.
  
   Когда Олег окончательно превратился в иссохшийся труп с тлеющим сознанием, по глазам резануло. Вот, вроде бы запавшие, они потеплели. Какой-то шум донесся до почти отпавших ушей. Как загремело что-то. Где-то там, уже на перефирии. Загремело и затихло.
   Глаза теплели. Они уже различали своды небольшой пещерки, где встречал смерть Олег, где ему и предстояло остаться вместе с трупами русских мужиков, которых оттащил сюда полицай Генка, куда ему велели их оттащить фашисты, когда проход к мосту был расчищен. Знать бы кто его сюда оттащил, Олега. Право же, Бог...
   - Порву всех, йорики хреновы! - завопил кто-то.
   Серый. Я ведь знал, что сбежит.
   Тепло в глазах уже жгло, выливалось из них на лицо, пергаментную кожу почему-то не разъедало, она вроде бы даже становилась и не пергаментной вовсе. Олег лениво пошевелился, в надежде, что рассыпется в прах - нет, не рассыпался.
   - Порву! - вопил Серый.
   Или не Серый? А сам Олег?
   Засаднил палец. Мизинец похоже и впрямь отвалился. Боль подбросила вверх, Олег стряхнул с себя остатки одежды, истлевшей практически мгновенно и, уже голый, с вернувшимся отвращением принялся раскидывать "йориков". Они ожили, они зашевелились, Олег то и дело оказывался лицом к лицо с трупом. Лицо было похоже на то лицо, на лицо на стене церкви. Усов разве что не хватает. Интересно, когда человек умирает, что становится с его усами?
   Бах!
   Олег сидит на лавочке, напротив живой усатый мужик. Он улыбается, подмигивает... Нет, не улыбается, просто смотрит. Спокойно так смотрит, словно ждет чего-то. Вот - кивнул куда-то - чуть головой двинул. Олег посмотрел. Увидел что на перилах балкона дома, что возвышался рядом, стоит долговязый парень с бледным лицом и мешками под глазами. А из-за двери за его спиной доносится нелепая, совершенно не к месту, музыка и какой-то гвалт. Высоко стоял парень. Лица не разобрать. Хоть и бледное оно. И мешки под глазами. А черт лица не разобрать. Прыгай же, идиотина.
   На стену дома, прямо под самым балконом, справляют малую нужду мальчишки. Смачно так справляют, со смехом.
   Парень колебался. Усатый мужик закурил, чиркнув спичкой. Отбросил ее щелчком, она отлетела к аккуратному канализационному люку, что торчал прямо посреди площадки, где, должно быть, полагалось быть автомобильной стоянке. Машин не было. Люк смотрел на парня. Парень смотрел на люк.
   Прыгай же идиотина.
  
   Серый тоже услышал крик. Хмыкнул, оценив свое положение. Трупы надежно завалили его сверху, кажется даже продолжали еще падать откуда-то. Словно наваливает их кто. Засмеялся. Про "йориков" понравилось.
   - Порву! - крикнул он. - Прыгай, идиотина!
   Про идиотину не понял сам - просто крикнул.
   Так, где-то тут лопатка должна быть. Пальцы тут же наткнулись на костлявое тело. Отодвинуть или обогнуть - не выйдет. Придется так. Сложив указательный палец крючком, чуть выставив его и приплюснув большим, он постарался как можно резче двинуть рукой в грудь трупа. Получилось, правда не очень резко. Труп кашлянул, совсем как живой, на щеку что-то брызнуло.
   - Твою мать, - сказал Серый, тыкая ему в грудь все сильнее. Кости нехотя, но ломались. Рука шла сквозь тело.
   Щас червяки какие-нибудь кусаться начнут, подумал Серый. Нет, не было червяков. Пустота после грудной клетки, позвоночник... Прямо как холм.
   Ага, вот и лопатка. Хана вам, йорики. А воняет, сколько ж они тут лежат-то? Нет, не немцы, крестьяне какие-то. Смотри-ка и пряжки на ремнях железные. Вроде блестят даже. С чего бы им тут блестеть-то? Не видно ничего.
   Уверенно работая лопаткой, разбрасывая в стороны сухие тела, Серый пробирался наверх.
  
   - Не прыгнешь, - сказал мужик.
   - Не прыгну, - согласился Олег. Мизинец саднило. Он пригляделся. У парня, что спрыгивал с перил обратно на балкон не было мизинца.
   - Брехня, - сказал Олег про парня.
   - Брехня, - кивнул мужик.
   Он подмигнул и превратился в труп, что вонюче скалился в лицо.
   В руку, больно задев обрубок мизинца, ткнулось что-то твердое. Металлическая ручка, острые края - лопата, похоже. Тем лучше.
   Главное, чтобы не было больше этих глюков. Иисус в голове о чем-то ухмыльнулся. Олег погрозил ему лопаткой, вонзил ее в труп, что навалился сверху. Прямо в бок ему вонзил. И как будто брызнуло что-то. А труп скорчился от боли. Так тебе и надо, идиотина, подумал Олег, сбрасывая йорика. Жалко, конечно, вас мертвяков, да себя жальче. Сами виноваты, что сюда попали. Да еще на меня навалились.
   Пещерка, где оказался Олег была совсем небольшой, может быть всего лишь с большую комнату стандартной хрущевки. Удивительно, что за столько лет ничего здесь не обвалилось. И ведь постарался Генка - сколько народа сюда перетаскал. Вроде бы похоронить думал, да что же это за могила. Мертвый должен в земле лежать, чтобы она грела его и убаюкивала. Когда мертвые вповалку лежат, они может и не мертвые вовсе.
   Да сколько же их тут...
  
   Серый выбрался из-под тел, присел отдохнуть. Дышалось легко, работает вентиляция. На вонь уже перестал внимания обращать - вонь и вонь. Перекурить бы.
   Он встал, растопырил руки, пошел, спотыкаясь о тела, вперед. Уткнулся в стенул. Нащупал свой лаз. Нет, значит в другую сторону. Держа лопатку наизготове, отшвыривая ногой неудачно подвернувшийся труп, он пошел назад, споткнулся, повалился лицом прямо в мертвячину.
   Она зашевелилась. Словно кто-то из-под них выбирается. Олег, ты что-ли? Только тебя, придурка, сюда могло занести.
   Воткнул лопатку...
  
   В голове загудело. Сначала - просто белый шум, как на стадионе, настолько громкий, что ущам стало больно.
   Потом затих - в голоса превратился.
   - Выпусти!
   - Больно!
   - Выпусти!
   - Выпусти!
   - Болит, болит...
   - Мама!
   - Выпусти!
   Он замер. Тела пришли в движение. Тянули руки, хватали за волосы.
   - Болит, выпусти!
   - Да пошли вы, твари! Йорики хреновы! - забарахтался он, раздираемый на части костлявыми руками и голосами в голове.
   Руки наткнулись на бывшую некогда цивильной куртку. Нащупал отцовскую зажигалку, что подобрал у моста, когда встретился с Правдиным, заорал:
   - Ща запалю всех! Come on, baby, light my fire!
   Успел подумать, что трупный газ горит и, чиркни он кремнем зажигалки, бабахнет что твоя Хиросима. От холма ничего не останется.
  
   - Запалю! - щелкнул, снова шаркнув по мизинцу.
   Зажигалка чпокнула газом, но, похоже, что искра не пошла. Может ее мертвяки тушили, боялись. А может - наоборот - хотели, хотели раздуть огонек, да мешались друг другу, не получалось у них.
   Труп, давящий на грудь вдруг улетел куда-то вверх, потом еще один, что цеплялся за волосы где-то сбоку. Трупы взлетали, плюхались где-то, взлетали новые.
   Кто-то освобождал Олега.
  
   Когда Серый добрался до самой земли, он понял, что все впустую. Не было Олега. А что шевелилось и пыталось выбраться - пропало. Сев на землю в ямке мертвых тел, Серый вытер пот со лба. Терять силы впустую - всегда неразумно, а особенно сейчас, когда еще копать и копать. К тому же, опять направление потерял...
   - Олег! - крикнул он.
   Не ответил никто. Конечно - что за бред, откуда здесь ему взяться.
   А если и возьмется - выберется. Олег - парень сильный.
  
   Никого.
   Никто его не освобождал.
   Трупы словно сами разлетелись, как будто зажигалки испугались. Испугались все-таки. Словно запалит их этого голый и сумасшедший. Нелепость какая, поморщился Олег. Лежу в яме трупов, защигалкой щелкаю, голый, как Адам в раю. Только не воняло, наверное, так в раю-то. Чего ж сбежал оттуда Адам-то? Свое взял и сбежал. Неужели бы с Богом договориться не смог? Воняло, стало быть.
   Так, хорош тут торчать, разлегся. Интересные у тебя друзья, Бог. Забавные. И ты тоже забавный. То немцы у моста, то ремни на шее, теперь вот утроба эта. Куча дохлых сперматозоидов, лишь один еще плавает, живой такой, с зажигалкой. Типа - давай уже - вперед, ищи, головастик, твой выход, головастик.
   Олег покрепче зажал зажигалку в кулаке, в другом - лопатку, шагнул к лазу, что почему-то светлым, а не темным пятном выделялся на стене пещерки. Споткнулся. Как ни сжимал зажигалку в руке, вылетела она, пропала в трупах. Олег дико завопил, нырнул за ней, уже не боясь, что захлебнется в мертвом. Ломал кости, перебивал скалящиеся рожи, искал, искал, искал...
   Не находил. Зажигалка вроде бы мелькала под пальцами, и тут же проваливалась глубже. Пальцы мертвых мешались. Олег ломал их. Рты мертвых злорадно ухмылялись. Олег разбивал их.
   Не было зажигалки. Канула.
   Ведь проснусь когда - тоже не будет ее. Правдин ее с собой с того света приволок. Отец, наверное, ему повстречался. Даже не сказал ничего про это, сволочь Правдин. А может - забыл. Не спохватился же, приглючилось, наверное, подумал. Она же нужна мне, больше всего нужна! Надо найти!
   - А ну - расступились, суки!
  
   Пот застилал глаза. Копать уже не было сил, хоть и копалось легко, это потом будет труднее - когда мерзлая земля пройдет, да и аккуратнее нужно будет. Не хватало выкопаться под ногами какого-нибудь смотрящего, который по малой нужде вышел. Еще хуже, если не по малой. "Сюрприз!" - заорать. И улыбаться широко.
   Не оставляло ощущение, что в пещере, кроме Олега, который метался по ней в своих галлюцинациях был еще кто-то. Совсем невидимый и невесомый. С улыбкой, наверное, смотрел на войну с трупами, хмыкал, сидел где-нибудь под потолком, ногу за ногу заложил, наблюдал.
   Тьфу! Серый выплюнул какое-то мертвое насекомое, что попало в рот, потрогал землю. Совсем холодная, еще минут двадцать-тридцать... И - свежий воздух.
   Он оглянулся. В его небольшом лазе ничего не было видно, откуда там чему-то быть видным, но он увидел. Трупы увидел, Олега, что протискивался в его тоннель. Поле, запорошенное белым снегом, уже не первым, но совсем еще не последним. Свой мост. Дылганов куда-то улепетывает, в руках ножик сжимает. Куда он - к воротам что-ли, кто ж его пустит назад-то? Замочил-таки Гришина. Ты мне, Вовчик на глаза тоже не попадайся. За Валентину, которой ты мозг накрутил, за мою Валентину... За ту, что на воле... Голову откушу, через Стену назад переброшу. Интересно - за что же ты сержанта замочил? Нет, точно не за Валентину, не потому, что Гришин так позорно тебя выдал. За что же? Достал просто, может. Гришин может. Его сюда бы, в пещерку, трупы сами бы изо всех щелей наружу полезли б.
   У моста кто-то сидит. Старикан тот, что-ли. Который дед. Взад-вперед качается. Замерз, наверное, замерзнешь тут.
   Город. Серый какой-то. Нет его больше. Новые карты для школьником и младших научных сотрудников выпустят уже без этой точки на карте. Делов-то - шварк - и нет точки. Если посильнее постараться, даже кружочка не будет. А то и нескольких. Сколько их уже. Ненанесенных-то. Места много на картах. Пустого. Может быть и стер кто-то уже.
   Где-то по городу суетится Правдин. Хороший мужик, Светлане повезло. Она за ним как за каменной... Да, досадливо почесал нос Меркулов. Для этого города, если жить останется, слово "стена" полностью дискредитировано. Дай-то Бог.
   Меркулов пошарил глазами вокруг себя. Позади - как не заметил - блестела зажигалка, которую Правдин приволок откуда-то, выронил у костра, внимания не обратил. А Олег подобрал. Значит, ему нужнее. Меркулов погрозил невидимому под потолком пещеры, взвесил зажигалку на руке, метнул в пещеру, к лазу, где копошился Олег.
   Еще раз окинул все взглядом, толкнул землю перед собой.
  
   Олег полз. Вперед. Позади шумели голоса, то ли провожали его, то ли звали назад. Не разобрать уже. Недавно под руку подвернулась отцовская зажигалка. Спасибо, Серый. Беги, Серый. Это твое. Бежать.
   Он саднил тело, кусочек мизинца то и дело цеплялся за камни, деревяшки и прочий мусор, болел нестерпимо, пару раз Олег обкладывал матом всех и вся, включая и себя. Особенно доставалось Богу. И его друзьям.
   Друзья Бога посмеивались.
   Словно что-то обволакивает. Словно что-то невидимое ползет рядом, выползает вместе с ним наружу, вроде бы даже опережает его чуть, а вроде и отстает, когда Олег вновь начинает ругаться.
   Что-то холодное и одновременно нежно-теплое ползет рядом, иногда даже боль смягчает, когда спина в очередной раз принимает новый рубец от торчащих там и сям островин. Что-то не только успокаивает тело, еще и на ухо шепчет. Не разобрать слов, просто доброе воркование, бессмысленное в словах, но прохладное и очень теплое в голосе. Показалось, что пару раз он даже засыпал от этого мелодичного голоска.
   А что-то подталкивало его, если замешкивался, расслабляло, если чересчур напрягался.
   Эти десять с небольшим метров Олег преодолевал больше двух часов, он был в экстазе, он не торопился уже никуда, голова его очищалась с каждым новым приближением к все набирающему силу свету впереди. Он не смог бы вспомнить - дышал ли, жило ли его тело, было ли то приближение к светлому пятну впереди по этому мягкому уже как самая удобная кровать тоннелю, было ли, существовало ли. Нет, не вспомнил. Он лишь отмечал легким беспокойством потерю зажигалки, несколько раз терял ее - пальцы расжимались от неги - но что-то новой волной удовольствия подкатывало зажигалку прямо в руки.
   Когда до света впереди осталось всего ничего - руку протяни и пальцы упрутся в деревянный люк, сквозь который сочился утренний свет, что-то исчезло. Исчезло вместе с умиротворением, с мягкими стенами кровати-тоннеля, с голоском, совсем пропало. Исчезло, выдернувшись из тела с такой болью, что слезы брызнули из глаз Олега, он вытолкнул из глотки нечеловеческий рев, захлебнулся в стоне, который вылетал из каждой клеточки измученного организма.
   - А-а-а-а-а!!!
   Он ревел как младенец, вырываясь из земли, вылезая, помогая себе руками и ногами. Пытался стряхнуть с себя дикую боль, не получалось.
   Вдруг из лаза вырвалась невидимая масса, которая что-то шепнула на ухо, забрала вместе с собой боль, унеслась.
   Хоть основной комок массы исчез, ее более медленные, потому что менее насыщенные кусочки продолжали вытекать наружу, в город, за Стену, вместе с Олегом.
   Олег пытался закрыть лаз люком, что выпал от его толчка рукой, кричал на массу, заталкивал ее назад, руки жгло, но он не мог уже остановить смерть, которая настойчиво, не обращая внимания на голого беснующегося мальчишку, стекала с холма и ползла к людям.
  
   * * *
  
   - Олег, Олег! - тормошил его Колун.
   - А-а! - по инерции сказал Олег, открывая глаза.
   Они сидели у догоревшего костра рядом с мостом. Вздрогнув, так, что старик ошатнулся, Олег испуганно посмотрел на холм. Холм белел вдалеке, казался чужим, опустошенным.
   - Что с тобой? Ты вроде бы как выключился на несколько минут, - помотал головой Колун.
   - Выключился... А где все? Как я тут оказался?
   - Олег, мы же никуда и не уходили, - улыбнулся Колун.
   В голове всплыл остаток разговора:
   "Так вот, стою я на лестнице", - говорит старик, - "а на шее ремень. Как очутился на ней - не понять. Только понимаю, что шагну сейчас со ступенек, да прервется жизнь моя никчемная. И - опять какой-то провал в голове. В себя прихожу - лежу у лестницы, топор рядом, а ремень разрезан. К чему такое мне - не пойму до сих пор. Напомнила, может."
   - Кто напомнила? - спросил Олег.
   - Ты о чем? - вопросительно дернулась борода старика. - А, про дом мой...
   Колун задумчиво посмотрел на холм.
   - Смерть-матушка, кто же еще.
   Олег снова вздрогнул. Матушка...
   - У любого она своя, по-своему на нее и смотреть приходится, - сказал старик, легонько прихлопывая прутиком золу костра, - вот Николай. Этот проломает ее, не остановится. Друг ваш, что тут обретался, под мостом...
   - Убежит...
   - Убежит, - покивал головой, - есть те, кому покой она, есть кому наказание, кто-то смиряется, кто-то напраслину на нее возводит. Ей только все равно.
   - А я?
   - Ты... Ты, Олег, ее поймешь. Нравишься ты ей. Мне кажется, что всегда нравился. Она сама позволит тебе себя понять. Иногда она добрая. Эта Смерть.
   - Мне говорили...
   - Так оно и есть потому что.
   Олег еще раз посмотрел на холм. Чуть иначе посмотрел.
   - Мне нужно с Николаем поговорить, кажется он скоро натворит делов.
   - Так может быть - не напрасно натворит-то?
   - Нет, знаю, что напрасно.
   Колун спрятал улыбку в усы, словно на свои прежние слова кивнул.
   - Я пойду.
   - Иди, Олег, я тут посижу пока.
   Олег легко вскочил, словно не копался недавно в земле, отряхнулся, зашагал к городу. Остановился.
   - А вы, Александр Тимофеевич?
   Старик посмотрел на черный кончик прутка.
   - Я ее переживу, - плечами пожал.
  
   * * *
  
   Служебная записка.
   От ст.с. Гришина Г.Г. пп. Крюкову К.С.
   от 12 декабря 200... г.
   "Довожу до Вашего сведения новые разведданные, касаемые объектов с неофициальным названием "зоны смерти". Ранее небольшая активность некоторых из них не давала должого обоснования перед бюджетом операции для перехода на следующую стадию Генерального Плана. Однако последние проведенные замеры, данные анализа почвы и документальные подтверждения, исходящие из источников одного из объектов, позволяют утверждать - "зоны смерти" активны, смертность в пределах их территории повышенная, скорость распространения - устойчивая. Подготовительные работы проводились согласно Плану: вода и электричество отключались на длительные сроки, население особого неудовольствия не выразило. В целях избежания распространения информации за пределы территории, означенной на карте рамками объекта, предлагаю внести небольшие корректировки в Генеральный План. Материалы прилагаются. Операция под кодовым названием "Зона смерти-1" будет возглавляться лично мной, источники в городе подготовлены, круг посвященных зайствован и проинструктирован. Операцию предлагаю начать сразу же после Нового Года. Строительство начать двумя месяцами позже. Материалы и сметы прилагаются."
  
   Приказ.
   от 14 декабря 200...г.
   "Согласно служебной записки ст.с. Гришина Г.Г. пп. Крюкову К.С. от 12 декабря 200... г. и приложенных к ней материалов, приказываю внести изменения в Генеральный План. Ответственные лица назначены в приложенных файлах, руководителем операции назначается ст.с. Гришин Г.Г."
   пп. Крюков К.С.
  
  
  
  
   Часть третья
  
   От автора
  
   Однажды довелось мне услышать одну историю про то, как в одной деревне стали умирать люди. Сначала один повесился, потом второй... А там и вся деревня вслед за ними вымерла. Про холм рассказчик не упоминал, говорил лишь про гору, не гору даже - крутую возвышенность, у подножия которой лежала деревня. Что-то мистическое тут же позвенело в глубине головы, да пропало, не сильно тронул меня тогда этот рассказ. А потом, как-то от нечего делать, покуривая на балконе, я увидел, как из подъезда дома напротив, вынесли крышку гроба, к двери подъездной прислонили. Простенькая такая была крышка, бюджетная... Дом напротив славился тем, что стены его десятками лет пропитывались алкоголем изнутри, и вокруг него всегда стоял особый аромат. Ежедневно под окнами, вполшестого, а то и вполпятого утра начиналось легкое движение - труженики зеленого дракона выбирались из своих пропитых квартир на оперативку. И - опять по местам, вдыхать в стены дома новые драконьи испражнения. Так вот, смотрю я на крышку гробика, думаю что-то, а из соседнего подъезда еще одну выносят. И тоже к двери прислонили. Можно было бы и приврать, сказать, что и из третьего вынесли следом в тот же день, нет не было этого. Только за ту неделю целый десяток вперед ногами вышел. Пили ли в той деревне и от алкоголя ли они там вымерли - не знаю. Знаю лишь, что соседняя деревня тоже лишилась нескольких молодых парней и девушек, причем по разным причинам смертности. Одна аборт делала - не выжила, другой топором по недогляду по руке шибанул, а дверь в сарай накрепко засовом закрылась, так и умер от потери крови, третья в бане угорела... И еще знаю, что из другого соседнего дома четыре раза похоронка играла на одной только неделе, после давешнего десятка похорон. Предыдущего.
   Как будто смерть по непонятным причинам стала распространяться... Как будто она стала заразной.
   Если так и дальше пойдет, не только мне очень сильно захочется спрятаться от заразы за чем-нибудь немаленьким, скрыться, схорониться, оградиться от нее, сберечься...
  
  
   Они стояли у Стены.
   Стена. Этот невероятный колосс замер в ожидании расправы. Он давно уже жил отдельной жизнью от тех, кто жил за ней и тех, кто жил... за ней. Если раньше она связывала этих людей, тем, что разделяла, то теперь этого не было. Огромный, бессмысленный в своем превосходстве над и теми и теми, колосс жил. Он был аккуратен, этот колосс. Любая гигантская постройка теряет свой внушительный вид из-за мелочей, которые обязательно возникают на ее теле или подле нее. Грязь, мусор, выщеблинки кирпичей... Только не в случае со Стеной. Мусор, который стаскивали к Стене, лишь придавал ей внушительности. Выщебленки, если и появлялись, то странным образом зарастали за ночь. Глядя на Стену, можно было подумать, что она продолжает расти. Не в верх, то уж вниз точно. Пустила корни под город, укрепилась. Ждет.
   В нескольких десятков метров от нее шевелилась толпа. Невероятных размеров сборище, Олег даже не думал, что выжило столько народа. Похоже, что весь Город, все его живые остатки выползли на заснеженные снегом улицы, чтобы стечься к человеку, который спокойно взирал на дело рук своих, ждал, когда сборный организм толпы напитается силой, подкрепленной редким бряцаньем оружия.
   Правдин, похоже, и сам не ожидал, что соберется столько народа. Но мужики, бывшие спецназовцы или просто солдаты запаса, повинуясь инстинктам прошлого, притащили к воротам даже своих детей. Николай, правда, приструнил того же Леху, который потрясал своей "М-16" и орал "общее дело, и предков, и потомков", заставил детей, женщин и совсем глубоких стариков оттеснить подальше в Город, под защиту домов.
   - Мертвые дома, Коль, бетон один, никакой жизни. Пальцем ткни - развалятся, - сказал Олег Правдину.
   Тот похлопал по плечу, в очередной раз оценил размеры своего детища, покачал головой:
   - Не пройдут. А пройдут, они смогут пальцы поотрывать. Смотри.
   Олег увидел, что Леха сует "калашников" бородатому старику, опирающемуся на палку. Грустно-комично выглядел старик этот. В одной руке автомат, в другой - клюка. Олег узнал его - тот бомж, у которого он икону отнял. Бомж узнал Олега, помахал ему автоматом. Тут же, правда, уронил тяжелый агрегат, пополам сложился - еще бы - тяжелая штуковина. Леха помог ему накинуть ремешок на шею.
   - Как бы своим пальцы не оторвал, - сказал Олег, думая о своем мизинце. Обрубочек пришлось перебинтовать какими-то старыми, но все еще пахнущими аптекой бинтами. Почти не болел, если о нам не думать. Сейчас - засаднило.
   Олег смотрел на растующий ком толпы. Всего пару часов назад люди не знали куда идти из своих домов, толпились у подъездов, кричали что-то. Олег, когда вышел из дома, чтобы найти Правдина, удивленно озирался - людей было много. А когда пошел к воротам - люди с его двора потихоньку двинулись за ним - поняли, наверное, что правильно идет. Поняли же, что на улицу нужно выйти.
   Глядя на людей, грязных, оборванных, скорее закутанных в некогда дорогие одежды, чем одетых, скорее бредущих, чем спешащих на "демонстрацию", как сказал один паренек старинной бабке, когда вел ее на площадь под руку. Та шамкала что-то, кивала, видно не испарилось еще из ее остатков головы древнее, движущее слово. Демонстрация. Плакатов не хватает.
   Но стоило подумать - как взметнулись над головами полотна. На белых, специально выстиранных, наверное, простынях приготовленных дома и только что красками, выводили люди одно слово. "Свобода". Не успели появиться эти простыни, вынырнули из толпы давешние студенты-активисты, подоставали свои заготовки "Даешь!", "Ура!", "Выпустите нас!", "Хотим на волю", "Свобода". Люди смотрели на стайку молодежи чуть поодаль, потом толпа шагнула к ним, вырвала лишние плакаты, перекроила. Активисты сильно не расстроились - им, похоже, все равно было чем в воздухе трясти.
   И чем больше Олег смотрел на действо, тем больше он убеждался, что момент уходит. Чем больше он будет молчать, чем дольше будет тупо стоять, открыв рот, чем больше прибудет народу, тем сильнее и непробиваемее станет Правдин. Он и сейчас, раньше чуть вздрагивающий от возбуждения, все - спокойнее и спокойнее. А толпа, хоть и в стороне, хоть и не при чем вроде бы, его толпа. То ли Леха, что носился в ней, приживлял людей к пальцам Николая, то ли просто достаточно было стоять ближе всех к смертельному барьеру, непонять, но в Правдине росла мощь, наверное, он даже кричать громогласное "вперед!" не будет. Подумает просто. А толпа услышит. И пойдет вперед.
   Но не его, Правдина, эта толпа. Олега. Это он не предполагая что может случиться, заронил в голову зерно бунтарства внутри, а не снаружи Стены. Но чем больше становился спокойным Правдин, тем меньше Олег чувствовал власть над толпой. А она была, он мог бы разогнать ее, если бы умел управлять. Не просто разогнать - внушить свою мысль. А не бросать людей на обычну уже для них смерть. Может потому и не боятся?
   А Правдин знал, что отбирает силу Олега. Он и оружия ему не дал, хоть у самого за пояс был заткнут блестящий "зиг-зауэр". Леха пару раз притаскивал несколько гранат, но Правдин кивал на Ваху - второго своего соратника, тот отбирал у Лехи куски смерти, совал в карман. А что бы сделали доблестные защитники отечества во времена войны? Жегайло, если бы сообразил что к чему, схватил бы эту пару гранат, выдернул бы чеку, повалил бы Правдина на землю, пробормотал бы что-нибудь вроде "прости меня, Господи" и разом прервал бы движение, вектор которого разлетелся бы на куски, кровью осел бы на кирпичах. Только вот стало бы лучше? Тогда толпа, отголосив, а может быть и молча... Нет, скорее всего именно заголосив... Совсем как в тот раз, когда усатому башку проломило. Застонали бы, болью глотки перетянуло бы, а потом был бы всплеск к Стене. Пара взрывов...
   Нет, мотнул головой Олег, не выход. Серый бы сейчас нашел выход.
   - Николай, - сказал Правдину, - тебе не кажется, что все это - перебор?
   Сказал и сплюнул. Нет, я бы на его месте даже разговаривать не стал.
   - Не кажется. Поначалу казалось. Теперь не кажется.
   Все, понял Олег. Теперь Правдин - это и не Правдин уже. Это вся толпа говорит. Толпа всегда чувствует себя сильнее, чем она больше. Подумал, что наверное потому, что трусливая она. Толпа. Вон Леха-то, хоть и мечется по ней, кому-то подсказывает как куда жать, кому-то помогает автомат зарядить, в первых рядах не пойдет. Потому что первые ряды сомнет враз, задние даже не заметят, что своим напором живьем раздавят людей впереди. Правдин, похоже, сам этого уже не понимает. Раньше, наверное, хотел взять качеством, теперь успокоился, толпа успокоила, что, мол, количеством возьмем. Первый раз что-ли?
   - Я ведь ошибался, Николай, - сказал Олег. Просто нужно было что-то сказать.
   - В чем? В том, что нужно ломать преграды на пути к свободе? В том что...
   Олег даже слушать перестал. Толпа всегда умеет придумать оправдание. Делает это устами сильных или просто - говорливых. Несет убедительную чушь. Убедительную скорее для того, чтобы из прикоснувшихся к ней последние искры здравомыслия выбить. Для явных отказников, в единственном числе им был Олег, она звучала нелепо. Олег подумал, что понимает, как себя чувствовали и что думали противники революции. Чем больше толпа - тем больше бессилие. И не поделаешь ничего.
   - Товарищ, я когда-то служила. А он, - палец ткнулся в Леху, - не пускает. Говорит - женщинам не положено.
   Олег посмотрел. Тетка, весьма габаритная, но не по-женски полная, а, скорее по-мужски. Есть такой тип женщин. Глаза смотрят прямо, один чуть косит. Да, такая мужика пополам переломит. Правдин свистнул. Показал Лехе на мужичку. Тот откозырнул.
   - Спасибо, товарищ.
   "Товарищ". "Камераден". Чуть какая революция - никаких господ, одни "товарищи" да "камрады".
   Своих-то, небось не притащил, подумал Олег.
   - Светлане нельзя, она очень слаба, жена и теща тоже. А Гелька, может, и бегает где-то здесь.
   Вслух говорю, подумал Олег, скоро глючить начну. Бог, ну и где ты? Этот чмошник ребенка сюда притащил.
   - Поверь мне, она сама, - усмехнулся Правдин. Похоже, Олег от напряжения совсем разучился думать про себя. - Она сама знает что правильно, а что нет. Дети - они взрослее нас с тобой. А насчет толпы ты зря. Это не толпа, а просто отдельные люди, которые решили объед...
   - Правдин, - перебил его Олег, - ты себя слышишь? Это же смерть говорит.
   Он не слышал.
   - Покурить бы, - сказал Правдин. Похлопал себя по карманам. Олег вспомнил о зажигалке. Хотел спросить Николая, только понял, что поздно уже его о чем-то спрашивать.
   Олег в бессилии пошалил глазами по земле. Камень какой схватить, да по темечку.
   Наткнулся на тетрадку. Заснеженную, листочки промокли, детский почерк расплылся.
   Наклонился, поднял.
   "Дядька-грузин бросил гранату в стену. Она подзорвалась. Кирпичи разломались. Андрес закричал матом. Я хотел сказать, что нельзя. Но дядьки и тетьки вокруг тоже закричали. Они побежали к взрыву. Стреляли. Я почему-то тоже побежал..."
   Да, так и случится. Ваха метнет гранаты, разворотит ворота, толпа заблажит матерно, кинется, чтобы смять их окончательно.
   "Танк стрельнул. Он попал прямо в кого-то. Негромко стрельнул. Я думал, что они громче стреляют. В Гельку попало. Она все время рядом тут под ногами крутилась, папку звала. Папка ее вон там стоял. А я думал, что его расстреляли."
   Олег сунул тетрадку в руки Правдину. Тот пробежал несколько строк.
   - Ага, - сказал. Вернул тетрадь.
   Он тоже посмотрел под ноги. Поднял что-то. Маленькая записная книжка.
   - Надина, - сказал он, листая. Улыбнулся, увидев что-то.
   Толпа замерла. Вроде бы только что гудела и лязгала, а стоило Правдину отвлечься - затихла. Напряглась. В ожидании. Что-то ломалось в Правдине.
   Олег тоже замер. Неужели Правдин сможет... Господи, помоги ему, только чуть-чуть нужно помочь, он сможет ведь.
   Книжка выпала из рук Николая. Нет, не смог. Не помог Бог.
   - А отец мой смог бы...
   - Смог бы, - согласилась Смерть, - только нет его больше. Я всегда думал, что сильнее человека не найти, что вот он бы Стену сломал только на нее посмотрев...
   - Не стал бы он ее ломать. Подумаешь - какая-то стена.
   - О чем я и говорю, Олег, - сказала Смерть голосом Правдина. - Стена - она в головах всего этого сброда. Ее и строить не нужно - так, достаточно обозначить. И загнутся. Только нет твоего отца, чтобы заставить сброд, это отребье земли, жить как жили.
   - Николай, Николай! - позвал Олег.
   - Не услышит он тебя, не верит он. Саврасов, что в его голове, скоро совсем пропадет - жертва он. Жертва неверия. Ты же понимаешь о чем я говорю, Олег? Он, наш герой по имени Коля, даже Соприкоснувшись, не верит. Выбросить от себя предпочитает. Предпочитает потерять, не случайно - нарочно, чтобы подальше от себя всякое эдакое отогнать. Это ты ходишь за ним - подбираешь, а тебе-то это уже и не нужно. А вот ему - необходимо. Особенно сейчас. Сейчас на грани он. Пальцем толкни. Сломается его стена.
   - Ты что - помогаешь мне? - склонил голову Олег.
   - Забавный ты парень, Олег, - вздохнула Смерть.- Ну а кто еще тебе помогает?
   Махнула рукой, Олег увидел, что мизинец на ней отсутствует, отвернулась.
   Оглушительно свистнул Правдин.
   Высокий немолодой осетин по имени Ваха вскинул руку и метнул гранату к стене. Леха - здоровый бугай с широким, улыбающимся лицом, юркнул на спины двинувшихся.
   - Открывай ворота! Открывай, едрен батон! - закричал кто-то из-за Стены.
   - Вован - граната!.. - ответили ему.
   Крик захлебнулся взрывом. Грохот потряс всю Стену, холм, замерший в ожидании на противоположном конце города, покачнулся.
   Стена выдержала! Ни кирпичика не слетело, не выбило ни одного.
   - Открывай! - орал Дылганов.
   - Нет, папка, не надо! - прозвенел голосок.
   Голосок заморозил все вокруг на миг... Застыло все. Люди застыли, как будто напряглись... И вновь время набрало свой ход. А вдалеке, на другом конце города зазвонили колокола. Может быть и звонил кто-то, может быть сами по себе зазвонили, никому не было дела до церкви и перезвона, не могла церковь разбудить Правдина, не смогла и людей. Недолго звенели они, недолго дергал за веревки невидимый звонарь, пропал звук, унесся в небо.
   - Нет, папка! - вновь звякнул голос Гельки.
   Правдин не слышал - он вырвал пистолет, легко, словно простыню сдернул, одной рукой вырвал ворота из Стены, отбросил скомканый моток проволоки. Дылганов отпрянул. Его солдаты давно уже стояли за стеной, без автоматов, без бронежилетов, без касок. Они готовы были принять униженных и оскорбленных. Неподалеку гудел танк - он приволок за собой большую передвижную печку. В одном котле наваристо ворочалась овсянка, в другой чай-кипяток.
   Бах! Лицо Дылганова перекосилось. Еще выстрел! Он отлетел к танку, ударился головой о печку.
   - А-а-а-а!!!
   Первый ряд солдат, с лиц которых еще не успели сползти дружелюбно-извиняющиеся улыбки, был смят моментально. Хрустели кости, люди бежали прямо по живым телам, топтали их, солдаты кричали от боли, но рты тут же разбивались ударом тяжелого сапога.
   Холм напрягался, он раскачивался из стороны в сторону, надувался.
   Не стреляли. Нет, не стреляли. Толпа не умеет стрелять, стреляют люди из толпы, толпа сметает все на своем пути, ей незачем стрелять.
   Из танка появилась голова солдата, он крикнул что-то куда-то себе под ноги.
   - Самсонов! Не смей! - сказал Дылганов, но его не слышат.
   Голова танка медленно поворачивается. Длинное дуло указывает на людей.
   Выстрел!
   Старичок-бомж превратился в столб дыма, палка полетела, отчаянно вращаясь, в сторону. Люди рассыпались.
   Холм взорвался. Макушка его взвилась вверх, разламывая и без того хлипкую постройку, пустующую никчемную. Столб черной массы вырвался из недр холма.
   Он вонзился в небо, которое тут же почернело, обрушилось через мгновение едким дождем, красным, вонючим.
   Люди умывались кровью, их лица - пустые, бледные, только черные глазницы, застывали во всеобщем стоне алчности. Жажды. Желании.
   Танк выстрелил еще раз. Стена накренилась по всему периметру, люди наклонили ее с другой строны.
   С одной ее стороны вспучились кирпичи. Олег увидел, что они сложились в лицо усача, как в тот раз, у церкви, его лицо проступило на стене. Усач не улыбался, не щурился, не подмигивал. Спокойно смотрел, ждал чего-то от Олега. Кирпичи вспучились сильнее. Отдельные даже выпали. Не успел рассмотреть Олег лицо усача. Может быть это и не усач был. Может быть, Правдин. А может и еще кто, не понять уж теперь. Выпадали кирпичи. Один за другим.
   И вот...
   Рухнула! Стена рухнула! Рассыпалась на множество кирпичных осколков. Пыль взметнулась и тут же осела.
   Умерла Стена.
   Погребла под собой солдат, которые так и не успели добраться до своего оружия. Они несли освобождение людям, только несущие добро - от добра погибают.
   Одиноко стрекотал танк, он уже не стрелял взрывами, отстреливался невидимый Самсонов, до последнего, пока толпа не поглотила танк, пока не разорвала его в клочья вместе с печкой, где была еда для обездоленных людей. На железных лохмотья растащили танк. Самсонов даже крикнуть не успел, сожрали. Толпа - она еще и глупая. Снаряды рвались в ее руках, но уже ничего не замечала. Ей было все равно, как было наплевать на первых смятых людей. Снаряды, танки, люди в танках, все должно быть взорвано. Порвано. Раздавлено. И ничего не поделать с этим. На то она и толпа.
   Губы мертвеца, забытого всеми на кровью залитом полу, зашевелились. Зашептали что-то. Неслышно, но в теряющем разуме людей они зазвучали громко, едко, истово:
   Из общества изгоняют их, кричат на них, как на воров,
   Чтобы жили они в рытвинах потоков, в ущельях земли и утесов.
   Ревут между кустами, жмутся под терном.
   Люди отверженные, люди без имени, отребье земли!
   Но блеснув в головах людей, испарились слова, улетучились. Словно и не было их.
   Правдин давно уже пропал под волной людей. Но пропало его тело, крик его, крик о наступившей свободе вылетал из каждой глотки безумцев, которые не останавливались, их было много, город продолжал изрыгать из себя Смерть, продолжал изливать кровь, смывшую волной остатки Стены, превратившуюся в обыкновенные кирпичи, которые привычны глазу.
   - Свобода! - ревела Смерть.
   - Свобода! - ревели люди, разрывая в клочья бегущего солдата впереди.
   - Свобода!
   Не было силы остановить этот исход. Ничто не остановило бы его.
   Точка на карте превратилась в кляксу, расползающуюся по бумаге. И другие точки также разверглись. Карта, земля, шарик покрывался чернью, исходящей из недр. Люди, похороненные заживо, источали свою смерть.
   Олег, как и Правдин практически сразу был смыт волной смерти. Ничего он не предпринимал, пусть и хотел броситься вслед за Правдиным. Чтобы все-таки оглушить его, ударить камнем, выбить из него дух толпы. А может быть и из толпы дух Правдина. Не важно было. Не бросился. Не сумел. Он все-таки не его отец... Жизнь, мгновенно выбитая из его тела, вознеслась было над толпой, попыталась объять черное расплывающееся по земле пятно, но - бесполезно. Люди лишь слышали тонкий детский голосок в своих головах.
   - Не надо!
   Голосок тут же пожирался мощным ревом из глоток, он как будто даже становился сильнее и набирал могущественности, поглотив один из голосков, их было много, этих голосков в головах, но ничто не могло остановить эту силу.
   Земля, дом человеческий, превращалась в безжизненный камень. Он не мог дышать, потому что чернь, его охватившая, не пропускала, не хотела, ни свет, ни воздух, ни воду. Жизнь была задушена, пленена и задушена. Быстро. Моментально. Мгновенно. Камень этот продолжит свой уже бессмысленный путь, туда, куда вроде бы летел, куда должен был прилететь. Но прилетит туда он уже пустым, никчемным, мертвым. Стены из земли и бетона будут вечно гнить мертвой гнилью, потому что нет жизни в камне, в который не вдыхается жизнь.
   Бог, наверное, приберет этот камешек, отбросит к другим камешкам. А может и отбросит щелчком куда подальше. А может и клеем польет, или в жидкость какую специальную опустит. Чтобы синева смылась. Есть ведь, наверное, у Бога такие растворители. Должны быть. На то он и Бог. Улыбчивый такой. Молчаливый. И непредсказуемый.
  
   Возврат в сознание прошел как обычно. Олег, можно сказать, привык уже к этому. Некоторое время смотрел на монитор, где поблескивал Спас (все-таки понравится Колуну, обязательно понравится), потом стоял у окна, смотрел вниз, на улицу.
   Погрозив компьютеру пальцем, он шагнул к двери, замешкался, вернулся. Подхватил со стола отцовскую зажигалку, покрепче, теперь уж точно не выроню, зажал ее в кулаке, вышел.
   Спас остался один. До него доносились крики толпы с улицы, беснующийся демон жаждал крови. К нему и пошел Олег. Спас посмотрел прямо со своего полотна. Глаза чуть прищурились, из уголка глаза покатилась счастливая слеза. Она задержалась на краю экрана, чуть подрожала, потом сорвалась, шлепнулась на стол, нашла бороздку - плюхнулась на пол... И засочилась вниз, сквозь бетон стен, сквозь перегородки, сквозь балки.
   Потеплел дом.
   Жизнью напитался.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"