В детстве у меня случались галлюцинации. Особенно часто, когда я болел. Если у меня поднималась температура выше тридцати семи, мне мерещились всякие страшные картины. Иногда, болеть было необязательно - бред мог начаться от сильного возбуждения или усталости. Я точно не помню, когда это началось, возможно, с младенчества, помню, как это закончилось. Случалось это со мной лет до двенадцати или тринадцати. После того как бред заканчивался, я всегда помнил его до мельчайших деталей. Или мне казалось, что я его помню. Это был очень болезненный бред. Если я сейчас не могу припомнить все случаи моих кошмаров, то только по тому, что их было очень много, и они были давно. Всё детское с годами смазывается. Тем не менее, несколько ярких кадров живы в моей памяти и сейчас.
Первый бред, который я помню до сих пор, был в Кемерово, а значит, мне было меньше шести лет. Когда мне исполнилось шесть, родители переехали в Подмосковье. Скорее всего, это был не первый случай. Я болен. У меня температура. Я лежу на своём раскладном кресле-диванчике, стоящем поперёк комнаты, надо мной ходят родители, Папа и Мама. Справа от меня окно и кровать родителей, слева - кроватка сестры, плита и дверь в коридор. В ногах стол, на столе лампа. Лампа, как лебедь изгибает свою шею. Папа спрашивает: "Тебе мешает свет?" "Да" - отвечаю. Он загораживает лампу своей акварельной картиной. На картине синее озеро, над ним голубое небо, по краям зеленые кусты и лес. В центре озера застыла лодка с рыбаком. Она очень маленькая. Просто, чёрный силуэт лодки и человечка. Человечек спит. Тонкая акварель в подсветке настольной лампы меня пугает. Комната плывёт и меняет форму, кажется, в ней появляется два или три слоя. Я смотрю одновременно во все слои. Родители, как тени, их слова - это шепот и рокот. Голоса царапают мой слух. Своими глазами я вижу только подсвеченный прямоугольник картины в серо-коричневом мраке. Всё остальное не вижу, лишь ощущаю. Сейчас мне это чувство не доступно, но я помню его вкус. Надо мной несутся всадники и кареты. Это сцена из "Снежной королевы". Я их не вижу и не слышу. Для меня они существуют, как течение воды, ощущаемое кожей. Они состоят из вихрей и завитков. Там есть пешие слуги, есть и собаки. Собаки представляют угрозу. Слуги сдерживают собак. Мне мешает не только свет. Мне очень плохо. Я в мире страха и угрозы. Детали реального мира в нём изуродованы, извращены. Я ничтожная и одинокая молекула, гибнущая в жерновах и шестернях чего-то колоссального и безликого. В этом мире нет самостоятельных персонажей, единственное действующее лицо - я. Всё остальное - стихия. Грань катастрофы. Я несу ответственность за то, что грядёт. Неотвратимость. Стихии в мире, это колючий рокот голосов, он звучит громко и гулко, я ощущаю его всей поверхностью своего тела. Стихия, это многоэтажный мрак, в котором тонут мои глаза. Лампа с жёлтой головой на тонкой шее и картина с лодкой. Вьющийся и клубящийся эскорт короля. Родители - перепуганные плоские тени, такими мне они запомнились в тот вечер. Тогда я ещё не мог рассказать всё, что я вижу и чувствую. Сейчас рассказываю.
Мы в Москве, у бабушки и дедушки. Есть ещё казанская бабушка и казанский дедушка. Ещё не пришло время, когда там и там останутся только бабушки. Был насыщенный день - приезд родня, ярко, шумно, вкусно. Меня кладут в детской спать. Комната. Маленькая лоджия с окнами на улицу Горького. Пятый этаж. Затихающий шум улицы. Тогда он ещё не был круглосуточным. Я под одеялом. Высокие потолки. Выше чем у нас в общежитии в Кемерово. Комната, как большой куб. На стене гигантская фотография маленького котёнка. Котёнок смотрит на рыбку в рюмке. Теперь мне страшно. Теперь мне ещё страшнее. Я лежу в полумраке и таращусь черноту углов. Из углов на меня медленно надвигаются безобразные тени. Корни уходят в пол. Волосы струятся по потолку. Я не смею закрыть глаза. Даже моргнуть. Темнота сгущается, я чувствую её кожей лица. Они - бесформенные гиганты, чуть склонённые ко мне. Тот, что проходит мимо окна оказывается рассечённым на две половины светлым прямоугольником. После окна половины вновь срастаются. У комнаты четыре угла. Я вижу три тени. Четвёртый угол за моим затылком. Меня парализует от страха. Я ощущаю нечто над своей головой. Я кричу. Далее два кадра. Первый - дверь в комнату обозначилась жёлтым контуром, это в прихожей включили свет. Второй - дверь превращается в светлый и праздничный проход. Появляется Папа. Я не хотел плакать, но разрыдался от облегчения. Я говорю ему что боюсь. Родители ещё не легли. Они сидят за столом в гостиной. Я хорошо знаком со своими кошмарами. Как только Папа уйдёт, они будут со мной один на один. Он хочет уйти. Я не хочу и реву ещё сильнее, до истерики. Папа раздражён, таким он запомнился мне в тот вечер. "Ты же мужчина". "Не реви". Он уходит, и бред глотает меня плачущего. Чёрные жгуты, как куколку притягивают меня к кровати. Неясные тени плотнеют, обступают меня. Котёнок на фото превращается в нечто мерзкое. Если я посмотрю на него, то всё пропало. Заставляю себя не смотреть. Мир расслаивается. Я слышу гром и свист. Ощущение погони. Самая страшная её точка - это момент поражения, когда меня догнали, когда осознаю, что больше нет надежды и всё потеряно. В этой мучительной точке я застываю. Картина развивается в худшую сторону. У комнаты - теперь это правильный куб со мною в центре - пропадает окно и дверь. Я не сдержался - смотрю на фотообои. Того, кто притворялся гигантским котёнком, больше нет, и в рюмке нет рыбки. Он в комнате. Крадётся ко мне. Всё зло в мире обрело в нём свой символ. Он шипит где-то в пространстве. Мне больно от этого звука. Это не кто-то, он не имеет "Я" или лица, с ним нельзя договориться. Это закон вещей, сильный и беспощадный. Снова приходит Папа. Наверно я снова кричал. Теперь это не помогает. Он успокаивает меня. Я пытаюсь ему объяснить, что надо срочно что-то делать иначе это произойдёт. О Боже, горе! Это уже произошло! Быстрее. Мы должны навалить большой сугроб снега на автостоянке аэропорта в Кемерово. Это должен сделать я, но возможно и мой Папа. Но это надо сделать быстрее. Время уже упущено. Но задание не отменено. Папа утешает меня и говорит, что сугроб уже на месте. "Вы слышали - кричу я - на месте! Пощадите нас! Умоляю!" Я задыхаюсь в рыданиях, у меня истерика. Говорить я не могу, сводит мышцы на скулах, подбородок прыгает сам по себе и мне не подчиняется. Мне сводит язык и меня выворачивает, прямо в кровать. "Переутомился ребёнок". "Может быть, вызвать скорую?!" "Давайте я заменю постель". Я ослеп, но не оглох. Людей стало больше. Мне стало легче. Теперь уже никто не поможет, ни я, ни Папа, ни снег на стоянке. Я думаю, что жалко, ведь снег удалось собрать и теперь там, большой никому не нужный сугроб, а вокруг него ездят жёлтые такси с чёрными квадратиками. Яркий свет сквозь слепоту. Белый кафель. Ванная. Шум газовой колонки. Меня умывают и встряхивают - "проснись, проснись же ты, наконец!" Я прихожу в себя и весь внимаю шуму колонки. Я уже знаю, каким он скоро станет. Мне и теперь этот звук кажется зловещим.
Я спал. Снов не помню. Но, кажется, они были закономерным продолжением кошмара. Я обжился в нём. Утром всё закончилось. Я ходил бледный, и меня все жалели. А в обед я заболел. И вечером бред начался снова. Я расскажу и его. В последующих моих кошмарах лейтмотив был примерно тот же. Грозные и могущественные силы. Безликие, но страшные законы мира. Мир катится, падает в катастрофу. Я должен что-то сделать, чтобы спасти или спастись. Мир должен иметь несколько этажей. На каждом этаже развивается своё ужасное действие, и я наблюдаю одновременно за ними всеми. Если отведу глаза, случиться что-то страшное, то к чему всё шло. Оно безгранично плохо. Я боюсь смотреть на это зло, но оно притягивает, оно очень заманчиво, почти невозможно удержаться. Мой взгляд проваливается в это кошмар, утягивает меня самого. С каждой секундой наблюдения меня всё более поражает ужас и всё быстрее уносит в тартар. Ужас безграничен. Ни тогда, ни после я не достигал его дна. Веретёно. Очень большая штука. Оно больше земли и космоса. Оно вращается. Маховик. Шестерня. В одном месте оно имеет гигантский диаметр, миллион километров, в другом, оно очень тонкое, миллионная доля миллиметра, тоньше волоса. В этой разнице заключается кошмар. Это так неотвратимо страшно, что не возможно ничего поделать. Веретёно вращается очень быстро, при этом оно испускает звук. Рёв или жужжание, или пронзительный писк. Звук для меня имеет осязательное воплощение. Это как колючая хрустящая фольга во рту. Причём мой рот - это весь я. В бреду, моё тело тоже расслаивается. Там, где веретено меня нет совсем, я слишком ничтожен. На уровне грохота, я - это сплошной рот, вывернутый языком и нёбом наружу. Есть ещё зубы, которые ужасно мешаются. Фольга везде касается моего рта. Это отвратительное ощущение. Меня тошнит, даже когда я его вспоминаю. Лет до четырнадцати я вообще не чистил зубы. Шершавая щетина зубной щётки во рту, очень похожа на фольгу. Возьмите и поводите щёткой себе по горлу и нёбу, просто чтобы узнать, что это такое. В миниатюре. Я очень чётко представлял себе эти крутящиеся стержни, но описать их даже самому себе трудно. Я понимаю, что всё помню, что достаточно снова провалиться в свой бред, и я чётко увижу, точнее, почувствую, их. Но в трезвом состоянии я помню их какими-то блеклыми. Как двумерная проекция трехмерной фигуры. Мне не доступно устройство воспроизведения этих записей памяти. Я не оговорился. В трезвом. Когда я сильно пьян, я легко воспроизвожу картины веретёна, скачущих лошадей и карет, но они не приносят ни боли, ни страха. Вкус фольги мне напротив легко вспомнить всегда, и он всегда неприятен.
Ещё в бреду нарушается геометрия комнаты. Углы и грани становятся видны даже за мебелью. Окна и двери уменьшаются и пропадают. Мелкие вещи растут и плодятся. Грани комнаты изгибаются, противоположные стены становятся не равны по форме и размеру. Когда я стал немного старше, такими галлюцинациями всегда начинался новый сеанс бреда. Иногда, в бреду, я плыл безразличный и безучастный. Иногда, играл им. Я мог создать несколько копий работающего телевизора и расставить их, где захочу, на разных этажах мира, как на полках книжного шкафа. У меня на руках было больше пяти пальцев, - их трудно считать. Иногда, оставался один большой палец, а ладонь заканчивалась там, где проходит линия жизни. Такими руками очень неудобно вытаскивать фольгу изо рта. Я считаю пальцы зубами. Самый болезненный бред - это бред с заданием. Когда я должен что-то сделать. Перепрыгнуть через постель родителей - это очень распространённое для моего бреда задание. Это из выполнимых. Чаще, требовалось сделать нечто невозможное. Спасти мир от ужасной разницы диаметров веретена. Остановить его вращение. Ещё - убрать стену к соседям. Это уже в деревне. Соседка через стену - моя завуч в школе. Она не любила, когда я бился о преграду. Через постель я несколько раз всё-таки прыгал. Всегда не так, как это задумано и требовалось, поэтому бред менял форму наливался злобой. Страшные процессы и явления на многих этажах одновременно теряли безучастность и начинали охотиться и убивать меня. Как правило, им это удавалось помногу раз.
Будучи совсем малышом, я не рассказывал подробности кошмаров. Мне трудно было его описать. Описать трудно и сейчас. В бреду невозможно отличить чувства от событий. Я переживал штормы острых и болезненных ощущений. Выразить, описать словами я этого не мог. Как-то, когда я пытался передать то, что только что видел родителям, Папа сказал: "У меня в детстве тоже были галлюцинации". Я хотел узнать подробности. Он рассказал, что болел маленьким, и у него были неприятные видения. Он лежал под клетчатым одеялом. Каждый ромбик одеяла повернулся к нему и из-за каждого выглядывал кто-нибудь из родственников или знакомых и говорил гадости. Почему же он мне раньше ничего не рассказывал? Это видение и другие - то, что он пережил когда-то, было совсем не похоже на мой опыт, но я успокоился. И ещё он сказал мне, как это называется. Банконга. Это было подходящее название. Мои видения до этого я не мог назвать никак. Бред - это беспамятство. Сон - я видел и сны, сны другие. Кошмар - кошмар всегда не реален, он тоже сон. Мои переживания были реальны, сейчас я их помню наравне с другими событиями детства. Галлюцинация - я тогда не знал этого слова, а сейчас скажу - не то. Болезнь - тоже не то. Может быть, и то и то и то, но в детстве я никак это не называл. А тут узнал слово. Банконга. Это было очень подходящее слово. Оно напрашивалось само собой, странно даже, что я сам его не открыл. Оно подходило идеально. Как последний фрагмент мозаики, попадает во все углы и пазы. Я почувствовал себя вооруженным. Магу достаточно знать имя противника, чтобы одолеть его.
Я стал ждать. Банконга тоже затаилась. Последний раз бред вновь начался, когда у меня поднялась температура во время простуды. Была осень шестого класса. Каникулы. Я давно не испытывал этих ощущений. И стал жадно улавливать приметы в трансформации комнаты. Но, как только я сосредотачивал на них своё внимание, они становились обычными. Мне удалось поймать несколько волн видений. Я должен был что-то сделать, куда-то идти, кому-то что-то сказать, но я уже менялся, начался переходный возраст. Кошмары детства не имели надо мной прежней власти. В пятнадцать, я переехал в Москву, тогда я уже чистил зубы, иногда даже дважды в день. Лучше быть закомплексованным подростком, чем больным ребёнком. Поверьте.
Фотография котёнка переехала в квартиру моей тёти в Гальяново, иногда, когда я бываю там, я смотрю на него.