Было еще не очень поздно - около двенадцати. Пришел Олле. Я лежал в кровати и смотрел на него - без всякого выражения. Он раскрыл надо мной свой волшебный разноцветный зонтик, закинул ноги на журнальный стол и сказал:
- Ну, что, сынок...
- Не называй меня "сынок" - огрызнулся я - ты же знаешь, у меня нет отца.
- Какая разница - тоже без выражения ответил Олле - я все равно рассказываю сказки, хочешь ты того или нет. Такая работа.
Он достал сигару - "Вот, купил по дороге". "Ну, слушай":
"Зачем думать о главном, когда есть столько бесконечно приятных мелочей...
Вот, например, мой любимый заказчик Владимир...
Сейчас я позвонила ему, и он сказал, что хочет продлить договор и увидеть меня по этому поводу в январе... Еще мы поздравили друг друга с Новым Годом. Эх, какой мужчина!
Но у него на столе стоит фотография ребенка, наверное его, а чьего же еще ... Станет человек у себя на столе фотографии чужих детей ставить. Вот так, как говорит моя подруга "все лучшее уже разобрали". А на худшее я категорически не согласна.
Куда-то пропал Мишель, мальчик из соседней фирмы, моя отрада в серых рабочих буднях. Сидит, наверное, печатает своим офисным женщинам поздравления с очередными юбилеями и Новым Годом, отличное занятие...Странно, но на рабочем месте действительно не получается никаких неформатных отношений, даже на корпоративных вечеринках все ведут себя очень политкорректно и шутят "об общем деле"...
Мне надоели бесконечные приготовления к праздникам, я не хочу брать на себя ответственности, но она сама берется, без спроса, в лице неудовлетворенно вопрошающих друзей, отмороженных возлюбленных и прочая, прочая...
Я хочу, чтобы кто-то пришел и сказал "вот!", открыл сжатую в кулак ладонь и там, как в сказке, оказался бы большой мешок разноцветного кайфа - с еловым запахом, салатом оливье, мандаринами, красными розами, оставленными в коридоре тапками, двусмысленными кухонными разговорами и подожженными индийскими палочками, желательно "королевой ночи"...
А пока я печатаю договоры и отвечаю на телефонные звонки - их сегодня как-то особенно много. Только что позвали к телефону Марка, моего начальника, он подошел взять трубку, а я сидела, хорошо - лежала, перекинув ногу вдоль стола. Он сказал "О-о-о" и мне стало неудобно, а просто дурная привычка - я дома все время лежу на столе, когда говорю по телефону, и ноги уже сами тянутся".
___________
Я уже глубоко спал, когда Олле свернул свой зонтик и тихо вышел, так и не докурив своей сигары.
На следующий день я снова ждал его, я успел привыкнуть к его неспешной манере и сказкам, похожим на реальную жизнь.
Но он долго не шел. Я не мог уснуть. Поворочавшись часа два с боку на бок в жарких простынях, я взял телефонную трубку и набрал номер.
- Алле... - услышал я вялый голос.
- Здорово.
Карлссон был не очень рад меня слышать. Он лежал на диване в домике и протянул руку к телефону только потому, что это был новенький Sony Erricsson, на который он еще не успел налюбоваться.
- Ладно, сейчас спущусь - Карлссон зевнул - Жди. Мальчишка.
Через пару минут он был у меня.
"Ну, слушай" - протянул он и задумался: "Однажды Танька увидела его по ТВ. Для себя отметила - красивый...".
Я снова был девушкой. Судя по всему, довольно приятной.
Карлссон оживился и потянул руки, но я не перестал быть собой, и сила руки у меня была вполне мужская - я молча согнул ее, под кожей перекатились бицепсы. Карлссон отошел в другой угол комнаты и продолжил:
"Первый раз Танька увидела его по ТВ, для себя отметила: "красивый". Для того, кто играет в рок группе, это возможно излишняя деталь, которая иногда может даже помешать адекватному восприятию творчества. Хотя, с другой стороны это плюс - достаточно просто выйти на сцену, походить взад-вперед и все девушки все равно начнут кричать как ненормальные. Только Танька кричать не будет, потому что ей уже 25, и она работает в крупном банке, а еще потому, что ее муж не любит когда она надевает темные брюки. Он вообще мало что любит, критикует только, хотя нет - он любит свой велосипед, свою машину и прикидывается, что любит бардовские песни - по крайней мере, каждый раз, когда он таковые слышит, он замирает на несколько секунд со скорбной миной и тоскливо вздыхает. Его родители - бывшие скалолазы и в детстве брали его с собой в горы, но все что он запомнил, это какой-то ледоруб об который он стукнулся коленкой. Ну, что ж, хоть это...
И потом Танькин муж совсем не красивый - обыкновенный среднестатистический мужчина, пусть даже и в самом расцвете сил.
В общем, сначала была внешность. Слово было потом, но это слово было цветными одеялами и пыльной дорогой, первым получившимся колечком из сигаретного дыма и самыми узкими темными брюками. Потому что это было то, чего она ждала и хотела услышать, то, что она сама хотела бы произнести - мужу, еще кому-то, всем.
Танькины волосы - прямые и жесткие, как грива у лошади. И сама она такая - с виду жесткая и холодная, а на самом-то деле...
А какая разница, что на самом деле? Ведь этого все равно никто не знает - или не хочет знать, ну и пусть, ей-то что...
Танька вышла замуж в 23, потому что все выходили - ну и она тоже...ей как-то неловко было в 23 года признаваться, что она еще не замужем. Кому признаваться? На работе, в гостях, друзьям, одноклассникам, с которыми они встречались раз в год, чтобы похвастаться своими достижениями в карьере и личной жизни. Они забирались в какой-нибудь кабак и там немилосердно врали: "а я...а у меня....". Было скучно, но Танька каждый раз с тупым упорством шла на очередную встречу, - специально, назло себе, - и примерно вела себя весь вечер, горьким пивом запивая тоску по чему-то большему.
А потом шла домой, сидела, поджав ноги, на кухне, уронив жесткие волосы на ладони, смотрела на своего мужа, удовлетворенно выгребающего сковородку с котлетами из холодильника, смотрела в окно, где уже наступила зима или осень - что угодно, только не лето...
Еще была работа, конечно, работа - хорошая работа, достаточно денег для полной независимости - от мужа, еще кого-то, но только не от самой себя. Танька оправдывалась, стоя перед зеркалом в ванной - за то, что не бросает эту чудесную работу, за то, что каждый день надевает пиджаки (такая нудная вещь!) и шелестит с 9 до 6 суперценными бумажками. Она изобретала сотни причин - действительных и совершенно нереальных, по которым все должно было оставаться так, как есть, но кто-кто, а уж она-то знала, что настоящая причина только одна - ее вечная боязнь перемен, диким образом сочетающаяся с постоянным их желанием и поиском.
В конце концов, она решилась. Нет, конечно, не бросить работу, или сделать что-то еще в этом роде масштабное. Она осуществила шпионскую диверсию, с помощью самого анонимного в мире инструмента - интернета. Она написала ему письмо. Тому, которого видела по ТВ. Вот так, абсолютно не зная человека - может он совсем не такой, каким она его представляла? Но суть была в другом.
Она написала все - про свою работу и мужа, про его бардовские песни и котлеты на сковородке, про своего начальника и одноклассников. Таньке было стыдно до красных пятен на щеках, что она вываливает незнакомому человеку весь воз и маленькую тележку своих проблем, но остановиться было совершенно невозможно. Она представила, сколько еще подобных писем он может получать, и ей стало смешно. А потом грустно - в голове нарисовались толпы подростков, неустанно пишущих о своих проблемах - со школой, друзьями, всем миром. Да, у нее тоже проблемы... со школой.
Письмо долго не хотело отсылаться - может потому, что было очень длинным, а может еще почему-то.
Следующие два дня она ждала ответа. Потом про письмо она забыла.
Поэтому когда Танька увидела в ящике письмо с незнакомым электронным адресом, хорошо, - недостаточно знакомым - она удивилась.
В письме было слово "привет", дата, и адрес клуба, достаточно известного среди тех самых подростков, которые не давали ей покоя, когда она писала письмо, но абсолютно неизвестного 25-летним банковским сотрудницам. Наверное, Танька была плохой сотрудницей, потому что про существование подобного клуба она знала.
Но она совершенно не знала, что делать дальше. Бездействовать, звонить, идти? Бежать, плакать, прыгать от радости? Стало страшно, просто так - страшно и все. Самый мучительный страх - страх в отсутствие опасности, страх неопределенности, боязнь действовать.
До означенной в послании даты оставалась неделя. Неделя на размышления, метания, терзания и все что хочешь в этом роде. Дальше надо было что-то решать.
***
Через неделю она стояла под дверями того самого клуба, как шарфом окутанная сладковатым запахом любимых духов и приятным запахом хорошей кожи - из нее были сделаны самые, что ни на есть, узкие черные Танькины брюки.
Таньку пропустили бесплатно - решили, что она новый администратор. Пытались отвести ее к какому-то Борису Михайловичу, потом разобрались что к чему, но денег все равно не взяли, а оставили в длинном внутреннем коридоре. Ощущение реальности происходящего пропало окончательно, и Танька молча брела по коридору, рассматривая граффити на стенах.
В начале коридора стоял молодой человек. Он с улыбкой наблюдал за происходящим и рассматривал не замечающую его Таньку. Она столкнулась с ним в дверях, вернее - он с ней, потому что он перегородил ей дорогу.
Она подняла голову. Конечно, это был он. Все правильно, все по законам жанра. Он стоял и перегораживал ей дорогу, высокий и красивый, с коротким ирокезом на голове, который смотрелся вполне прилично и даже несколько манерно.
- Мы играть начинаем через час, а пока настраиваемся. Пойдем?
Все это было произнесено настолько нормально, спокойно и просто, что у Таньки не то чтобы слов - даже восклицаний и междометий не осталось. Она только смотрела на него - испуганно и преданно и - на самом деле - готова была слушаться его абсолютно во всем. Он пошел по коридору в зал, она пошла за ним. Он улыбнулся своим друзьям и совсем чуть-чуть - ей, взял гитару и зашагал по сцене, как бы примеряясь к ней.
Концерт длился часа два. Танька внимала незнакомым песням и мелодиям, искала в них скрытый смысл, ловила перемены настроения на его лице. Она не сразу пришла в себя - не от силы впечатления, а просто оттого, что происходящее заставило задуматься сразу об очень многом; концерт кончился. Он подошел и взял Таньку за плечо:
- Ну, пошли, будем разбираться.
И снова улыбнулся. Он сразу узнал эту девушку, которой он сам написал дату и адрес клуба. Он не был уверен, что она придет, но почему-то хотелось думать что придет. Она пришла. Он хорошо помнил ее письмо, на самом деле задевшее какие-то струны в душе - потому, что оно было слишком нетипичным, слишком откровенным, слишком "обо всем" и еще потому, что Танька указала в нем свой возраст - всего на 4 года младше его. Большинство поклонников группы младше его, по меньшей мере, лет на десять. Он любил их и чувствовал за них ответственность, потому что если ты имеешь смелость что-то говорить, а тем более - во всеуслышанье, ты должен знать цену, силу и значимость каждого своего слова.
А эта девушка, которую он даже не знал - он тоже уже любил ее, взрослую и одновременно похожую на ребенка - идя позади нее, он незаметно не то обнял, не то закрыл рукой ее узкую спину и сказал вполголоса себе и еще кому-то: "Я отвечаю".
Они дошли до небольшой комнаты, спрятанной на втором этаже за сценой. Клавишник налил Таньке коньяка и передал стакан ему. Он, Никита,- его звали Никита - отдал ей стакан и сел рядом на корточки. Почти видимые волны тепла и сдержанной, спокойной энергии были во всех его движениях, расходились по комнате и обволакивали Таньку всю - начиная с ног, рядом с которыми он на корточках примостился, и до волос, головы, всего. Это ощущение было настолько реальным и сильным, что она не выдержала и заплакала. Никита обнял ее и ничего не говорил.
Вошел бас-гитарист, сел в кресло и закинул ноги на стол. Танька повернула голову, и ей стало чуть-чуть смешно, не сильно, совсем чуть-чуть. Этого "чуть-чуть" хватило на улыбку и на то, чтобы исчезли слезы.
Из-под стола басист вытащил узкий чехол. Расстегнул его и достал флейту. Приложил к губам и стал играть.
Танька указала на флейту и вздохнула:
- Я тоже умею.
Никита посмотрел на нее с симпатией, басист - со снисхождением. Танька посмотрела на Никиту с любовью, но он отвернулся, добыл флейту и протянул ее Тане.
- Ну?
И она стала играть. Она не играла уже очень давно, чуть ли не с тех пор, когда собиралась поступать в консерваторию, но забыть этого она не могла никогда.
Она сыграла "Зеленые рукава" - старинную кельтскую мелодию, и "Одинокого пастуха" Эннио Морриконе.
Она доиграла и убрала флейту в чехол. Бас-гитарист посмотрел на клавишника, клавишник на бас-гитариста и они оба устремили взор на Никиту - бессменного лидера, поэта и автора музыки. Никита оценил значимость момента и серьезно произнес:
- Ну, что, играем? - и обвел всех присутствующих смеющимся лучистым взглядом - Как тебя зовут?
Через час они выходили из клуба - все вместе, с толпой еще каких-то непонятных людей, на улице тоже стояла толпа, ждала Никиту сотоварищи. Таньке это не понравилось, но все остальные, похоже, были абсолютно счастливы. Они с кем-то общались, и ей показалось - забыли про нее, но тут кто-то предложил ее подвезти и радушно распахнул двери вишневой "девятки". Танька покорно села в нее, отключив ту часть мозга, которая напоминала ей о ее собственной оставленной за углом машине. Ей почему-то страшно стыдно и неловко показалось сейчас лезть в свой Фольксваген на глазах у всех этих людей - совсем так же, как ей было стыдно в свое время идти на метро на глазах у расфасованных по иномаркам сослуживцев.
"Вот как, оказывается!" - счастливо подумала она и машина поехала.
Никита помахал ей вслед:
- Репетиция завтра!
- А-а?!
- Репетиция говорю!
- Хорошо! Я приду!
***
- Танюш! Что у нас сегодня на завтрак? - в комнату всунулось довольное лицо Татьяниного мужа.
Таня откинула край одеяла. Голова болела почти нестерпимо. "Скажи ты ему!" - говорила одна часть сознания. "Он все равно ничего не заметит" -возражала другая:
- Я не знаю ничего про завтрак - медленно произнесла она.
Муж исчез.
Она вспомнила, что где-то бросила вчера машину. Около того кафе, где они встречались с одноклассниками. Странная вчерашняя встреча не давала ей покоя - кто же там был, кто? Кто-то очень важный, но сейчас не вспомнить... Она потом долго не могла уснуть, съела пол-упаковки снотворного, спать хотелось очень.
Она села на кровати и снова заплакала - вспомнила, что встретила Никиту и играла на флейте. На флейте играть она не умела. Когда-то мечтала в детстве научиться, но в музыкальной школе сказали, что у нее нет слуха. Она тогда тоже плакала.
Она протянула руку и взяла с тумбочки недоеденную упаковку таблеток. Внимательно прочитала инструкцию и пересчитала, сколько таблеток осталось. Что-то прикинула и добавила еще 2 таблетки из новой пачки. Потом включила телевизор: запел приятный тенор. Переключила канал.
Там был Никита. Он сидел в студии музыкальной программы и рассуждал о разумном, добром, вечном.
Танька смотрела не отрываясь. Никита беседовал с молодыми ведущими. Танька поднесла ко рту высыпанные в горсть таблетки.
Вдруг что-то произошло в студии, какое-то замешательство - Никита встал с дивана, сказал "Прошу прощения", подвинул кого-то, скрытого за кадром, и подошел к самому объективу камер; посмотрел на Таньку строго, и сказал:
- Татьяна, ты не забыла, что у нас в шесть часов сегодня репетиция? Не опаздывай, пожалуйста.
- Но - дыхательный спазм перехватил ей горло - я не умею играть на флейте.
- Все ты умеешь - со вздохом ответил Никита, и устало улыбнулся;
потом повернулся и пошел обратно в глубь студии, но в последний момент помедлил, обернулся снова, и протянул руку сквозь телеэкран:
- И отдай ты сюда эту гадость...
Она покорно высыпала из мокрой ладошки все таблетки в его подставленную широкую ладонь".
___________________
Не хочу вспоминать утро. Я, кажется, плакал, иногда истории действовали на меня довольно сильно.
Звонить не пришлось. Карлссон спустился сам, сел на подоконник и, глядя поверх крыш, сразу начал рассказывать: "Девочка шла по улице..."
- Слушай - перебил я - Снова девочка?
Карлссон глянул на меня из-за плеча:
- У нас сценаристка одна. Девушка. Ей проще от первого лица. Ну не нравится - спи так.
- Нет, нет - я раскаивался, зная, что он может уйти - Давай это.
Карлссон смягчился:
- У нас вроде мальчика нашли нормального, копирайтера. Сложно подыскивать, не поверишь. Все пишут о себе, никто не может нормально перевоплотиться, почувствовать себя чем-то другим. Так что жди.
Он улыбнулся. Сто лет не видел его улыбки. Мне стало хорошо и спокойно, и я сказал:
- Давай про девочку.
- Оке. Слушай:
"Девочка шла по улице. Шла она, шла, мотала головой в разные стороны, пока не решила, что надо покурить. Она взяла сигаретку и закурила. Постояла, подымила и пошла дальше.
На половине сигареты девочка поняла, что неплохо бы выпить пива, прямо скажем, неплохо бы.
Она остановилась и купила пива. Постояла, разливая по жилам хмель и солод, поулыбалась неизвестно чему и пошла дальше.
На одной трети бутылки пива девочка поняла, что она беспредельно одинока, и что так дальше продолжаться не может.
Она зашла в казарму и подружилась с курсантами. Огонь сигареты коснулся фильтра, и вместо табака запахло жженой ватой. Стало скучно. Курсанты улыбались неизвестно чему и начинали с нуля свой путь по девочкиному маршруту.
А она, выбросив пустую банку, в которую тут же забрался летний вечер, смеялась, кричала им "Эй, вы!" и бежала, оставляя позади свои скуки и пошловатый трехостановочный маршрут".
_____________
Карлссон сдержал слово. Новый мальчик выдал несколько героических шедевров про походы и викингов, но я никогда не интересовался этими темами.
Я предложил Карлссону и Олле, которые теперь приходили по очереди, провести с ним какой-нибудь краткий творческий курс для расширения восприятия. Олле похмыкал и подарил новому мальчику пару своих сигар. Карлссон принес ему несколько фильмов из своей видеотеки - отличное кино 80-х годов, которое мы оба так любили. Обо всем этом они мне кратко рассказывали по вечерам перед очередной историей.
Результат не заставил себя ждать. Викингов сменили другие персонажи. Однажды с легкой руки нового мальчика я побыл юристом.
Кстати, эту историю рассказал не Карлссон и не Олле. Пришла молоденькая практикантка, приятная, но у нее пока не было своей фишки. Я предложил ей прилечь ко мне на край кровати и рассказывать так, но она испугалась. Ну и зря.
Такая была история:
"Некоторые все время улыбаются. Говорят что-нибудь и улыбаются - не потому, что весело, так просто, приклеилось как- то. А некоторые все время ходят хмурые - все у них в порядке, а морда - кирпичом, хоть ты что...
А Панкрат все время кривил нижнюю губу. От этого он становился похож на Шварценеггера, говорящего "I`ll be back". Панкрат это знал, и это его радовало. Дело, собственно, не в этом, это так, лирическое отступление. А в чем сутняк-то? А вот в чем - Панкрата звали все, понятное дело, попросту Панк. А панком он не был, в общеизвестном смысле этого слова. Вот!
Год или два он протянул в таком двусмысленном положении. А на третий не выдержал, его переклинило, и он стал сразу двумя - Панкратом-панком и Панкратом-не-панком. Например, неделю не мылся, ездил автостопом в Тверь, носил всякую рвань, слушал бешеный трэш и колготился по переходам метро. Потом вдруг мылся, брился, шагал в филармонию, посещал университет (он, кстати, на юрфаке учился), дарил преподавательницам-женщинам коробки конфет и вообще всячески всем угождал.
Со временем трансформации участились - с недели до 2 дней, потом до часа. Приходил Панкрат в университет, садился за парту, поправлял галстук и вдруг сдирал его, ломал парту и выбегал из аудитории, или того хуже - лез на кафедру и начинал оттуда орать свои песни. Такие дела..."
__________
Я немного не понял смысла этой истории, но пусть так. Если кто-то вдруг найдет ее скрытый (или явный?) смысл, пишите мне.
Пришел Олле.
"Карлссон женился" - сказал он и, как обычно, задумался.
Я тоже задумался и попросил у Олле сигару. Но он сказал, что мне нельзя, потому что я еще здесь.
"Потом покуришь" - добавил он. "Мы тебя к себе возьмем, читать будешь. Или тебе больше нравиться копирайтить?"
Я снова задумался. Наверное, и то и то.
- Ну и супер. Олле сел в кресло - Я, может, тоже скоро женюсь. И тогда уедем. Мы с Карлссоном уже говорили на эту тему, поедем вместе. Так что, сынок, это последняя наша встреча.
Я заплакал. И ничего не сказал. Не огрызнулся, как обычно, за то, что он назвал меня "сынок".
- Не плачь - Он похлопал меня по плечу - Мы тебя не забудем и не оставим. Живи хорошо, а потом свистнешь. Вот, кстати.
Он достал из кармана две сигары и Sony Erricsson Карлссона:
- Позвонишь, когда дела переделаешь. Тогда и покурить можешь. И - к нам!
- Спасибо, Олле!
- Не за что. А вот и история:
"Пять часов сдаю зачет по статистике. Конспекты сбились мерзкой кучкой в углу стола, калькулятор вороном вьется в руках. А мне почти все равно, я весь день хожу и пою "Я - змея, я сохраняю покой...". Это "Аквариум", песня, разлитая маленькими медленными частями. Я сохраняю покой.
Госэкзамены. Скрежет зубовный под белыми дверями аудитории. С интервалом в 2-3 минуты слышу жалобы на живот, голову, сердце и прочие части тела. Мне, честное слово, всех жалко, но 5 минут назад я влезла в свой почтовый ящик и увидела там совершенно фантастический e-mail. И теперь я стою и улыбаюсь, оскорбляя своей улыбкой чувства сдающих товарищей.
Все сдала. Отдыхаю. Пока есть время надо заняться личной жизнью. Тут, кстати, и Лелик подвернулся...
Правда все в итоге накрывается медным тазом. Я покупаю кофе в пакетиках "3 в 1", булочки с маком и выгребаю со всеми этими радостями жизни на балкон. Лелик призрачно тает в океане набежавшего счастья и спокойствия.
Пол-двенадцатого, вечер. Сижу на лавке на площади Мужества, хотя живу я на другом конце города, но - не суть, просто мне здесь нравится. Курю, смотрю как проезжают 80-е автобусы, включаю плеер на "очень громко", чтобы ни одна машина не могла заглушить играющей Музыки. Прямо посреди проспекта цветы какие-то растут, красные. Докурю - пойду понюхать".
___________
Опять девочка постаралась. Ну и ладно. Счастья тебе, моя сладкая сценаристка!