Кузьмина Елена Владимировна : другие произведения.

По ту сторону себя, или Обратная сторона одиночества

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  "Самое страшное на свете - это когда люди, которым не дано таланта, упорно хотят заниматься искусством..."
  
  С.Моэм
   СЕСТРЫ БОСУЭЛЛ
  
  ПО ТУ СТОРОНУ СЕБЯ
  
  ИЛИ
  
  ОБРАТНАЯ СТОРОНА ОДИНОЧЕСТВА
  
  
  САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
  1995
   "Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив..."
  
  Ф.М.Достоевский
  
  "Нельзя вне себя сыскать. Истинное счастье внутру нас есть..."
  
  Г.Сковорода
  
  "Все к лучшему в этом лучшем из возможных миров..."
  
  Вольтер
  
  
  
   1 января 1994 года
  
  Торжественное событие - я начинаю новую тетрадь. Ах, какой девственно-непорочной была она еще минуту назад, как заманчиво блестели ее белые глянцевые листы, и какой потрепанной, пожелтевшей от слез и покоробившейся от изливаемых на нее потоков жалоб и упреков станет она через год - а может, и раньше - сие зависит лишь от моей старательности.
  "А зачем это Вам, Анна Григорьевна, понадобилось вести дневник? - может спросить не в меру любопытный читатель. - Что это в Вас есть такого особенного? Вот ежели б Вы были Ахматовой Анной Андреевной, например, тогда сие желание понятно. А Вы кто есть?" Кто есть я? Аз есмь человек. Хомо сапиенс, то есть. А зачем мне это нужно? Честно говоря, и сама не знаю. Нет, причин-то можно найти много, но какая из них истинна: приведение ли это хаоса мыслей к единому знаменателю или раскладывание по полочкам броуновского движения чувств? Извлечение из глубин подсознания истинного "я" или выведение шлаков? Золотоискательство или ассенизаторство? Или и то, и другое вместе? А может, попытка оставить на этой земле хоть какой-то след, пусть даже это будет след от шариковой ручки? Впрочем, сие не так уж и важно, ибо факт остается фактом: сегодня, 1 января 1994 года, мною, человеком пусть не с большой, но все же с заглавной буквы, не гением, но и не тупицей, не красавицей, но и не уродиной, материально обеспеченной и духовно не обиженной, не забытой природой, но не любимой Богом, внешне благополучной, но внутренне неустроенной, была начата Новая Тетрадь.
  
  * * *
  
  Город медленно накрывала ночь, преображая знакомый до каждой мелочи заоконный вид, делая его нечетким, туманным, как будто окутанным паутиной. Серебристые капли на одиноком дереве, неясные голоса за стеной, что-то жутковато-мрачное, наплывающее из степей, и - еле слышное ржание лошадей. Но это там, за городом, а здесь лишь каменные громады домов и узкие, извилистые улицы, теряющиеся под нависающими крышами. Город крыш, город, одетый в камень, город, построенный на костях, город, населенный людьми, но при всем при этом остающийся чужим и неодушевленным. Лишь изредка встречающаяся зелень напоминает о лете, но и она покрыта пылью и подавлена всевластием камня. Камень... камень... Везде камень: камень вырисовывается в очертаниях стен, камень ударяется о подошвы, отражаясь равномерным постукиванием, камень свисает вычурностью балконов, камень чувствуется даже в биении сердец. Говорят, где-то строят дома из леса - как, наверное, приятно прижаться щекой к теплому, шершавому дереву и услышать ворчание сверчка или стрекот кузнечика. Но в степи не растут деревья - только жухлая трава, подставляющая свои сухие стебли порывам ветра...
  Анни отложила ручку, перечитала написанное. Нет, опять не то... Все снова не так, как хочется. Да, Святой Ивон был прав: сложно, чрезвычайно сложно описать Свой Город - не город вообще, а именно свой - живущий в тебе, питающий тебя, приютивший тебя в своих стенах. А ведь все казалось таким простым - вот лежит моя книга, моя тетрадь, мой плед - они мои до конца, они подчиняются мне и послушно выполняют все мои желания. И только он - смутно виднеющийся в окне - не хочет подчиниться.
  А может, в этом виновата она? Может, даже такой, он тоже хочет любви и понимания? Почему ей ни разу не захотелось провести ладонью по его шершавым плитам, остановиться на мгновение в этой вечной суете и просто сказать "спасибо"? Почему она воспринимает его, как нечто инородное, как огромный мицелий, или (да, так точнее) как раковую опухоль? Чем-то болезненным и неестественным предстает он перед ней, такой уютный и ласковый в очертаниях ночи, прикрывающей своим звездным покрывалом наготу кариатид и атлантов, смягчающей устремленность шпилей и остроту углов, приглушающей резкость оконного света мягкими складками занавесок.
  Ведь здесь она родилась и выросла, здесь она была счастлива и несчастна, эти стены помнят ее смех и укрывают ее слезы. Почему же она не может любить его? Может оттого, что нет в этом городе человека, которого она ждет, который нужен ей, как... даже не скажешь - как воздух, ведь без воздуха люди умирают, а с ним не страшно и умереть. Может, эти дома кажутся такими холодными потому, что не он живет в них? Эти улицы такими пустынными потому, что не он ходит по ним? А небо таким мрачным потому, что она смотрит на него одна?
  Розовая полоса заката уже почти скрылась за крышами, только лиловатые контуры печных труб напоминали о садившемся солнце, да еще, пожалуй, разноцветность перистых облаков, бестолковой толпой ползущих по небу.
  В доме напротив зажглось окно, отливая красноватым свечением. Промелькнула чья-то тень, шторы на миг проснулись и снова затихли. Свет погас, но тут же зажегся вновь - на этот раз мерцающе-голубой. Включили телевизор - видимо, уже десять часов. А тетрадь все еще пуста, и в голове ни одной нужной мысли... а ведь завтра Святой Ивон первым делом спросит про эссе. И что ему ответить? Сделать наивное лицо и как можно кокетливее сказать: "Ах, Ивон Святославович, ведь мы договаривались на понедельник!" Ивон, конечно, не поверит, но она его уговорит. И у нее будет еще четыре дня, но сможет ли она за это время укротить беспорядочно гарцующие мысли, сконцентрировать остатки серого вещества и заставить продуцировать умненькие, гладенькие, ровненькие фразы?
  Ну почему же, почему у нее ничего не получается? Ведь она каждый день ходит по улицам этого города, и он добр и ласков к ней в эти минуты. Когда она разглядывает его дома, он кокетливо улыбается, расправляя завитки на колоннах и хвастаясь ажурностью каменного узора. Она никогда не боялась его - почему же сейчас, когда надо сформулировать свое к нему отношение, в голове рождаются такие страшные образы? Сон разума рождает чудовищ? Наступающая темнота извлекает из подсознания все страхи и тревоги? Или в этом виновато поселившееся несколько дней назад рядом с сердцем какое-то предчувствие, слишком неясное, чтобы быть понятым, но и не позволяющее успокоиться? И это странное предчувствие давило как пресс, заставляя сердце то биться в неистовой тарантелле, то вдруг останавливаться, и тогда Анни казалось, что она падает - безропотно и стремительно - вниз, вниз, неважно куда, но все быстрее и быстрее с каждым разом.
  - Нет, так дело не пойдет, - она встряхнула головой, как бы прогоняя назойливые мысли, и снова взяла тетрадь.
  - Мрр, - послышался за ее спиной Митькин тенорок.
  - А! Морда пришла, - обрадовалась Анни. - Влезай. Гостем будешь.
  Митька посмотрел на нее своими идеально круглыми глазами, словно нарисованными циркулем, размышляя, очевидно, стоит ли овчинка выделки, и наконец решился.
  Мурчание прекратилось. Митька присел, попереминался несколько секунд на месте, как бегун на старте, и одним быстрым движением очутился на столе.
  - Лапонька моя пришла. Чудо мое хвостатое, - проворковала Анни.
  Митька довольно мурлыкнул, видимо, полностью соглашаясь с вышеперечисленными эпитетами, и принялся устраивать поудобнее свое мягкое пушистое коричнево-полосатое тело на раскрытой тетради.
  - Не-не-не, Тюлька, не сюда. Я же работаю, - Анни переложила Митьку подальше и снова собралась было взяться за ручку, как перед ее носом опять плюхнулось кошачье тело.
  - Ах ты, разбойник! - попробовала возмутиться она, но Митька не обратил на этот вопль измученной души ровным счетом никакого внимания, только приоткрыл на минутку уже наполовину сонные глаза, как бы говоря: "Ну что ты шумишь? Не видишь, люди (пардон, коты) спят?"
  - А, что с тобой поделаешь! - Анни тяжело вздохнула и снова уставилась в окно.
  Бороться с Митькой было явно бесполезным, а вдобавок, еще и принижающим ее человеческое достоинство занятием. Как же так случилось, что принесенный пять лет назад с помойки крохотный котенок, постоянно заваливающийся на правый бок из-за неравномерного распределения кожи на худеньком, словно игрушечном тельце, превратился в полновластного хозяина квартиры? Загадка. Впрочем, ему, наверное, так и положено - не зря же он год за годом тщательно исследовал вверенную ему жилплощадь, и не осталось уже ни одного квадратного сантиметра, на котором не была бы вылизана какая-нибудь из частей Митькиного (не такого уж и маленького) тела. Следовательно, дом Митькой обжит и застолблен отныне и навсегда.
  - Да? - вслух спросила Анни.
  - Да, - мурлыкнул Димитрий.
  - Что? Что ты сказал?
  - Да, - повторил Митька, и морда у него при этом была... ну, как сметаны объелся.
  - Да... Галлюцинации... Дописалась... - удовлетворенная поставленным диагнозом, Анни поднялась со стула и направилась на кухню - выпить кофе для повышения жизненного тонуса, но не успела она сделать и пары шагов, как тот же голос за ее спиной произнес:
  - Ничего подобного, - правда, на сей раз в нем уже не было примеси кошачьего мурлыкания - нормальный человеческий голос.
  Анни застыла на месте, как будто увидела только что Иисуса Христа, Богоматерь, двенадцать Апостолов и Понтия Пилата с Каиафой одновременно.
  - Что, простите? - выдавила он из себя, не оборачиваясь и пытаясь сообразить, как же люди крестятся-то: справа налево или наоборот.
  - Я говорю: ничего подобного, - ответили ей. - Кстати, Вы можете повернуться ко мне лицом - честное слово, так намного удобнее разговаривать.
  Анни медленно, как загипнотизированная, повернулась и тут же лишилась дара речи окончательно: на стуле расположился, и весьма удобно, надо сказать, молодой человек лет так 25-30, абсолютно приятной внешности, именно такой, какой и должна быть наружность Совершенного Мужчины Для Анни, в черном смокинге, с бабочкой, присевшей на вороте белоснежной рубашки и, видимо, решившей тут и поселиться, и в таких же белоснежных перчатках. Вот только глаза были у него Митькиными: та же барственная ирония и самодовольство избалованного ребенка. Самого же Димитрия видно не было.
  - А... но... э... Вы кто? - наконец сказала Анни и тут же поймала себя на мысли, что чрезвычайно некрасиво с ее стороны стоять перед столь молодым и обаятельным человеком с раскрытым ртом.
  - Позвольте представиться - Ваш верный слуга Димитрий... а дальше, простите, не знаю... - молодой человек грациозно приподнялся со стула и поклонился (не сгибая при этом спины).
  - Что?
  
  22 января 1994 года
  
  Сегодня ночевала у Алексея, воспользовавшись тем, что Вадик в отъезде. Просто как в сказке! Вечером - хорошее вино, вкусные вещи (типа ветчины и шоколада) и приятная беседа. Утром - кофе в постель. И никакого мытья посуды: "Ты у меня в гостях - сиди, отдыхай". Приятно, черт возьми. И - при расставании - смущаясь и почти покраснев: "Любимая... Ты нужна мне..." Да, дождалась. Вот только он мне как-то до лампочки. А почему, собственно? Ведь если рассудить здраво, то мужик-то он хороший: умный, ласковый, преданный... А что рожей не вышел - так мужик и должен быть чуть получше обезьяны. Но - не то, не то, не то. Почему-то этот добрый, ласковый, умный человек мне не нужен, а нужен мне вот тот мерзавец, который любит, похоже, только себя и деньги, и зовется Вадимом. Но все это - не суть. А суть - это то, что сейчас по ТV идет фильм под названием "Тело Ленина". Не особо интересный, правда, но все же. И появилась у меня нехорошая мысль: говорят, благодаря бальзамирующему составу, воздуху (влажность, температура и т.д.) и прочим факторам тело содержится чуть ли не в первозданном варианте. А если его кто-нибудь оживит? Какой зомби получится - подумать страшно! А мозг его, оказывается, не в теле вовсе, а в Институте Мозга... Зачем бедного покойника так мучить? Загадостно, как говорит Лешечка.
  
  * * *
  
  - Бедный маленький жучок, зачем ты приполз ко мне? Ведь я могу нечаянно раздавить тебя, и твои жена и детки будут плакать без папы.
  Ани сорвала травинку и с ее помощью осторожно перенесла букашку на соседний цветок.
  - Ну вот, ползи. А мне пора.
  Солнце уже почти взошло, и только предутренний туман еще напоминал о холодной и долгой ночи. Ани поежилась, закуталась посильнее в сахи и прислушалась к звукам, раздающимся в селении: неясные голоса, визг детей, блеяние коз, которые будут заколоты сегодня вечером в случае удачной охоты. А вот послышался и рокот барабана - значит, отец удалился в Черный Шалаш просить разрешения у духа Земли - Джениву - на охоту. Сейчас на улицах станет пусто - мужчины соберутся в Таквэде для нанесения боевой раскраски и причащения к Мысли Великого Джениву, а женщины разбредутся по домам - доделывать домашние дела и примерять украшения.
  Опять зарокотал барабан - "Благословение Джениву". Ну что ж, значит, охота будет удачной. Пора.
  Ани собрала разбросанные по земле пучки трав и побежала в селение. Воины уже собрались на центральной поляне и под звуки барабана исполняли ритуальный танец. Женщины стояли сзади и с нетерпением ожидали выхода Черного Шамана - сейчас они упадут на колени и затянут Песнь Восхваления: "Да ниспошлет Джениву тебе, Черный Шаман, мудрость и благодать, да будет твоя земля черной и сырой, да будет твоя рожь спелой и золотой, да будет твой день ниспослан на благо нам, да будет твой ум направлен на грешных детей твоих..."
  Что-то отец задерживается. Наверное, охота будет трудной - белый дымок еще идет из Шалаша, а значит, Джениву еще там. Стар отец становится - с каждым разом охота дается ему все труднее и труднее - в прошлый раз они так и не смогли перетянуть воина, и старая Мати осталась без мужа. Все слишком хорошо помнят этот случай, и не видно потому на лицах воинов, исполняющих ритуальный танец, священного благоговения, и женщины не возносят молитв Джениву, а сплетничают о чем-то. И только недавно овдовевшая Атти что-то шепчет в исступлении.
  Барабан наконец-то замолк. Распахнулась завеса Черного Шалаша, и Шаман вышел на поляну.
  - Дух Джениву пришел сегодня в мой дом, - громко, почти нараспев, начал говорить он знакомые слова, - и поднес я Духу Джениву дары ваши. И спрашивал Джениву, от чистого ли сердца дар сей, не поскупился ли кто, не уклонился, не затаил ли злобу в сердце своем. И просил я Джениву за вас, говоря, что превыше жизни, превыше жены чтут его мужи, а жены превыше детей. И слушал он меня, и поверил. И говорил я Джениву...
  Голос Шамана становился все громче и неистовей, как будто уже сам Дух Земли говорит его устами, и склонились под обаянием этого голоса непокорные головы, и в помине не было уже недавних сомнений и неверия. Как заговоренные внимали воины и их жены словам Черного Шамана:
  - И просил я у Джениву удачной охоты, и дал мне Джениву силы, и дал мне Джениву власть над небом и над землей, над тем светом и над этим, и дал мне Слово Джениву, и Слову этому будут подвластны и свет, и тьма, и время, и пространство. И вот это Слово в руках моих!
  Он поднял руки вверх и сотни маленьких голубых змеек заструились между его пальцами. Вновь зарокотал барабан и, подчиняясь голосу Шамана, и мужчины, и женщины опустились на колени, образуя полукруг вокруг Черного Шалаша и, ударяя об землю ладонями, в исступлении повторяли:
  - Джениву! Джениву! Джениву!
  Барабан бил все быстрее и быстрее, и уже не расслышать было слов, а голубые змейки в руках Шамана становились все ярче и насыщенней, и вот они уже сгруппировались в Голубой Шар, из которого вырывается ослепительный луч, расходящийся в наступившей темноте концентрическими окружностями. И кажется, что размыкается перед ним пространство, а он все глубже и глубже вгрызается в темноту, рассекая этот мир пополам, как молния рассекает темной ночью громады облаков. И непонятно уже, где небо, а где земля, и звучит ли это голос Шамана или Джениву, и тот ли это мир, или еще этот. А на другом конце светового коридора появляется какое-то темное пятно, и медленно приближается, вращаясь с невероятной скоростью.
  - О Великий Джениву! - гремит голос Шамана и, если присмотреться повнимательнее, видно, как напряжено его лицо, как сводит скулы судорога, и с каждой минутой он становится все бледнее и бледнее. Шар в его руках бешено пульсирует, луч теряет яркость и начинает сбивчиво мерцать. Кто-то из воинов уже в недоумении поднимает голову от земли и с любопытством оглядывается по сторонам.
  Четкие очертания светового коридора ломаются, предмет на том конце луча как бы застревает на месте. Кажется, еще минута, и все будет потеряно, но вот раздается еще чей-то голос, сливаясь с голосом Шамана, и еще чьи-то руки возносятся к небесам, опутанные голубой сеткой. Луч, поколебавшись, восстанавливает свою яркость и форму, и с новой силой вгрызается в пространство между мирами, раздвигая темноту. И все растет и растет на его конце черная точка, с каждой минутой становясь все ближе и ближе.
  Голос Шамана достигает запредельных частот и срывается, в наступившей тишине слышны рыдания Атти, и мир снова возвращается в знакомые очертания.
  
  20 февраля 1994 года
  
  Брр! Ужасно холодный денек сегодня. А батареи - еле теплые. Вот и сижу я сейчас на кухне у включенной духовки и читаю Маркеса. С бубликами. И с горячим чаем. И с малиновым вареньем. А за стеной Маринка ругается матом то ли на папу Вову, то ли на сожителя. А у нас так хорошо, спокойно и уютно. И кот Митька дрыхнет у мамы на коленях, и смотрят они телевизор. А по телику муть какая-то, но это неважно. И на пенале зеленеет геранька, а на столе торчит перчатка, вздымаемая кверху отходящими газами от созревающего вина. И на плите остывает только что сваренный гороховый суп. И это ли не счастье? И что же мне надо еще от жизни, кроме такого вот воскресного домашнего уюта? И зря, совершенно зря не ценю я того, что у меня уже есть, хотя не одинока я: все мы рвемся к чему-то большему, не замечая уже достигнутого. И правильно, ибо если стоять в круге света (по Толстому), то разве можно чего-нибудь достичь?
  Но, с другой стороны, не подобна ли я перчатке на вине, гордо высящейся на столе, которая завтра безжизненно обвиснет, будет снята, вымыта и спрятана подальше - до следующего года, до следующего вина, до следующей нужности?
  Не является ли моя жажда славы вот такой надутой особой, и кто будет той иголочкой, от коей мои мечты лопнут, как мыльный пузырь? Да если и не лопнут, кто ж на этот самый пузырь позарится? Так и прохожу до самой смерти надутой и напыщенной особой, а все будут думать, что я - просто обжора!
  
  
  
  
  * * *
  
  - Центурион! Твоя очередь!
  Мальва с досадой откинул винтовку на порыжевшую траву, достал пачку "Адмиралтейских" и закурил. Погано. 486 очков из 500 возможных. Такого с ним не случалось уже лет пять. А Центурион выбивает мишени одну за другой - вот пал Бородатый Фил, поверженный прямо в сердце, согнулся подбитый в пах Арсеназо и забился в предсмертной судороге Умненький Ноэль. 497. Как и полагается Главному Дестикратору. Мальва затушил дотлевшую сигарету, подобрал винтовку и зашагал в сторону Стоища - сегодня он слишком расстроен, чтобы присоединиться к компании, собирающейся после стрельбищ в Хижине Красного Комка, дабы отметить удачный день. Нет, для Мальвы этот день неудачен - и виной тому Зеленоглазая Аннаэль, шестьдесят восьмой раз сказавшая "нет" и укатившая с младшим шестерным Вишной на роскошном серебристом "БТ". А букетик из разукрашенной позолоченной обоймой колючей проволоки был затоптан в грязь. И если это будет повторяться каждый день, то он не выдержит и уйдет к этим раскрашенным павлинам, сроду не державшим в руках оружия, но кричащим о своем всесилии, и согласится продать им девять грамм души в обмен на любовное зелье. Бандюра говорил вчера, что зелье это делают они из машинной смазки, настоянной на тринитротолуоле, но он этой басне не верит. Ведь смог же Однорукий Адамант завоевать сердце красавицы Эферы, и без павлинов дело не обошлось. Правда, Адамант с тех пор сильно изменился - большую часть времени проводит не на стрельбище, как и положено настоящему мужчине, а бродит по полям и все что-то ищет. А спросишь его, что, загадочно улыбается и отвечает: себя. Ну уж нет, он-то павлинам не поддастся - подпишет кровью какую-то бумажку, заберет зелье и адью. А уж когда возьмет он Зеленоглазую Аннаэль в наложницы, тогда уж хоть трава не расти. Тогда-то он на ней за все отыграется - и каждую ночь из 500 возможных очков он будет выбивать 1000.
  - Эй, Мальва!
  У дота стоит Абэкр и радостно машет руками:
  - Иди сюда!
  - К черту! - Мальва показал ему три скрещенных пальца и мрачно зашагал дальше.
  - Павлин хвостатый! - чертыхнулся Абэкр, но Мальва не обратил на его слова никакого внимания - не до того, ибо в этот момент он наконец-то понял, куда и зачем он идет. Да, вряд ли стоит ждать 69-го или 70-го раза - все будет решено сегодня. А вот и вход в подземелье павлинов. У лаза стоит раскрашенное нечто неизвестного пола и кокетливо подмигивает Мальве:
  - Прошу, мсье!
  - Петух пизанский! - Мальва оттолкнул павлина и, откинув брезентовый полог, вошел внутрь.
  - Где Хвост? - грубовато спросил он, перешагивая через валяющихся на полу павлинов и пробираясь к задней стенке, испещренной иероглифами.
  - О! Какой гость! Сам Мальва пожаловал к нам. Прошу! - Хвост пододвинул ему железную бочку, служащую стулом, и щелкнул пальцами. Пещера тут же погрузилась во мрак, и только небольшой "светлячок" на столе освещал угол.
  - Прошу! - повторил Хвост. - Можешь ничего не говорить - это излишне. Ты знаешь наши условия, и ты на них согласен.
  - Да.
  - Ты пришел по доброй воле.
  - Да.
  - И да будет это так.
  ...Когда Мальва выбрался из пещеры, на душе у него было легко и спокойно, а в кулаке он сжимал искомый пузырек. Найти Аннаэль было нетрудно, ибо было только одно место, где могли собираться женщины днем. А вечером она уйдет с ним, а не с каким-нибудь смазливым молокососом. И ночью она будет его. Да, а вот и она - задумчиво перебирает в руках гильзы и нанизывает их на проволоку. В дневном свете глаза ее вовсе не изумрудные - а серые и тусклые. И синяки под глазами от бессонных ночей. И кожа уже собирается в морщинки. Через пять лет она станет старой телом. А душа ее стара уже теперь. И, гоняясь за молоденькими солдатами, она гоняется за своей уходящей молодостью. И об этой женщине он мечтал? Об этой недалекой потаскухе он грезил и во сне, и наяву? Ради нее еще час назад он был готов на все? О Всесильный, неужели он был так глуп? Что-то острое впилось ему в ладонь. Мальва поднял руку и увидел зеленоватую жидкость, подкрашенную кровью, медленно просачивающуюся сквозь пальцы. Он брезгливо стряхнул осколки стекла, развернулся и зашагал прочь - в бескрайние, порыжевшие поля.
  
  27 января 1994 года
  
  Ну вот - ни с того, ни сего поцапалась с матерью - пришла смотреть "Охотников за привидениями", а она не дала. Ну, я и обиделась, и поклялась маме, что смотреть завтра "Марию" она не будет. Это, конечно, неправда - ничего такого я не сделаю, но что сказано, то сказано...
  Мама потом прибегала подлизываться: "Ну ладно, смотри свои мультики", "А может, супу поешь?", но я гордо молчала и делала вид, что ничего не вижу и не слышу. Она не стала настаивать, и теперь дня два-три я буду жить отшельником.
  Все бы ничего, но почему-то слева, там, где сердце, как-то очень неприятно, как будто я сильно-сильно неправа. Может, так оно и есть? А теперь мама смотрит "Охотников", но без меня.
  Только что звонила Светка. У нее все о`кей. Игорь дарит ей красивые вещи и кормит всякими вкусностями. И это значит - теперь мы будет видеться редко-редко, а где-то через год мне придет приглашение с двумя переплетенными кольцами на фоне воркующих голубков. И из всей огромной компании я останусь единственной девицей, не обзаведшейся семейством. Нет! Что-то во мне не то и не так, а что - непонятно.
  Пока разговаривала со Светкой, мама вся извелась - интересно, наверное. Потом она очень долго выхаживала рядом - то цветочки польет, то стопки в шкафу переставит, и наконец не выдержала и начала наводить мосты - а именно: начала жаловаться на то, что она - несчастная! - целый час смотрела этих "охотников", которых специально для меня включила, а я так и не пришла. Потом мы решили покричать Митьку на царство, хотя сам пусть и не лже, но все же Димитрий, в это время охотился за моей ногой и ни о каком-таком царстве-государстве и не помышлял. И уж совсем потом мама все же устроила допрос по поводу Светкиных личных обстоятельств, чем ввела меня в окончательный даун, заявив напоследок, что "ох, останешься ты у меня в старых девах! Уж Светка и то нашла, а ты чем хуже!" и радостно ушла смотреть какой-то слезоточивый фильм.
  
  * * *
  
  - Что? - Анни раскрыла глаза так широко, как только могла.
  - Димитрий, - повторил молодой человек. - Вы, правда, зовете меня обычно Митькой, но согласитесь, я уже достаточно взросл для такого панибратства. Так что не могли бы Вы в будущем называть меня более... более соответствующим именем? Я согласен, например, на Дима. И коротко, и звучит недурно. Вы не находите?
  "Я сошла с ума... Я сошла с ума... Я сошла с ума..." - радостно твердила себе Анни во время этого монолога, однако та искра здравого смысла, которая в ней еще осталась, упорно искала разъяснения создавшейся ситуации. "Он вор, - было первой идеей. - Но как он сюда попал? Окно закрыто, а больше никак. Тогда он..." Вторая идея, увы, задерживалась, и Анни пришлось на время отложить это, так сказать, частное расследование.
  - Вы меня слышите? - повторил Димитрий.
  - Кажется, да, - растерянно ответила Анни. - Хотя я предпочла бы не только Вас не слышать, но и не видеть.
  - И после этого Вы смеете утверждать, что любите меня? - усмехнулся незнакомец.
  - Я?! - глаза Анни опять очутились в опасной близости от орбит, а челюсть нацелилась на колени.
  - Ну да, Вы, - так же насмешливо отозвался молодой человек. - Не далее, как сегодня утром, Вы поцеловали меня в... в то, что у вас называется лицом, а у нас почему-то мордой, и... - он замялся и даже несколько покраснел, - и... в пузо, которое, как Вы утверждаете, у меня чрезвычайно вкусное, и сказали, что я "Ваша радость, Морда Противная, Паразит, Обормот, Рыбка Тюлька, Ляпа, Тепа, Пузо Толстое", - при этом он так довольно посмотрел на свой живот, что сразу стало ясно - с последней репликой он напрочь не согласен, - и сказали, что Вы меня чрезвычайно любите.
  - Я?! Я целовала Вас в пузо?! - на каких-то сверхзвуковых частотах произнесла Анни и почувствовала острую необходимость опереться на что-то твердое, или, по крайней мере, устойчивое, иначе она рискует очутиться на полу, а это уж совсем неприлично с ее стороны: валяться в ногах у человека, которого сегодня утром она абсолютно загадочным образом целовала в пузо.
  - Ну да. Вы как раз собирались уходить на работу, но вспомнили, что забыли косметичку, и Вам пришлось еще раз зайти в комнату. А я как раз спал в Вашей кровати, которую Вы по утрам не застилаете, мотивируя это моим в ней присутствием. И, уходя, Вы подошли ко мне... ну и поцеловали.
  Анни, действительно, сегодня забыла косметичку, и кровать она, действительно, застилает реже, чем следовало бы (при этой мысли ей вдруг почему-то стало стыдно), да и Митьку она, кажется, целовала в толстое пушистое пузо, но откуда он это знает?
  Незнакомец внимательно следил за обрывками мыслей, гулявших по лицу Анни, и, дождавшись пока последняя из них покинула чело девушки, спросил:
  - Теперь Вы мне верите?
  Да, теперь она верила ему несколько больше, чем десять минут назад... Анни вдруг вспомнила, как часто принимает Митька вместе с ней ванну, находясь, правда, на безопасном расстоянии от воды, и почувствовала, как краска заливает ее лицо.
  - Но почему Вы молчали пять лет? - вырвалось у нее.
  - К сожалению, до трех лет и трех месяцев я не мог принимать человеческий облик, а когда мне было девять месяцев, произошло некоторое событие, которое лишило меня тяги к этому облику.
  Да, Анни хорошо помнила это событие - тогда они с мамой решили, что пора - и понесли Митьку к ветеринару. В кабинет их не пустили, и слава Богу, потому что ей вполне хватило и криков бедного животного. А потом принесли страдальца - он прижался к Анни и дрожал, дрожал, дрожал, жалобно посматривая на хозяйку. Она успокоила его как могла, а вечером устроила ему Праздник Живота - Митька был до отвала накормлен сырым мясом и это, как тогда казалось, помогло ему забыть о перенесенных мучениях навсегда. И вдруг такое выясняется! М-да, некрасиво...
  Димитрий, вероятно, почувствовал ее смятение и поспешил успокоить:
  - Да Вы не переживайте. Я, признаться, своей жизнью вполне доволен. Ну, за несколькими исключениями.
  - Какими? - с любопытством спросила Анни.
  - Ну, во-первых, мне не очень понятна Ваша манера таскать меня вниз головой и заставлять совершать кульбиты - это, знаете ли, отрицательно сказывается на пищеварении. Кстати, о пищеварении: Вам не кажется, что мой рацион несколько беден: фарш куриный, котлеты из фарша куриного, куриный фарш, котлеты из куриного фарша... Хотелось бы иногда встречаться и с сырым мясом, да и эта вещичка, которую Вы называете "Kitekat", чрезвычайно вкусна... - Димитрий довольно облизнулся.
  - А икры красной не желаете? - саркастически осведомилась Анни. - Это нам с мамой как раз по карману.
  Димитрий несколько замялся.
  - Да я, собственно, не за тем, - наконец сказал он.
  - А за чем?
  - Да просто поразмяться решил. Засиделся я что-то в четырех лапах, вот и решил косточки поразмять. Ой, что это?
  Анни обернулась в указанном направлении, но ничего особенного не увидела.
  - Что там бы... - начала она фразу и осеклась: стул был пуст, а на столе, вальяжно раскинувшись на тетрадке, сладко дремал Митька... нет, теперь уже Дим.
  
  8 марта 1994 года
  
  Уже шесть часов вечера - а он еще не позвонил. Телефон затих, приумолк и спрятался в тень - делает вид, что не работает. А может... Глупо. Ужасно глупо - сидеть вот так и ждать, ждать, неизвестно чего, неизвестно зачем, неизвестно откуда. Если бы он меня любил... Опять вылезло это вечное "если" - если бы он, если бы я, если бы все, если бы не так... И все же, сдается мне, в какую бы сторону не закручивалась лихая спираль истории и сколько бы не менялись вселенские маршруты и обстоятельства, но девушка Аня двадцати двух веселых лет с примерно такой же внешностью и примерно такой кармой все равно сидела бы в примерно такой же комнате у примерно такого же телефона и примерно так же ждала бы звонка от примерно такой же сволочи. Ну что, довольна? Не-а. Абсолютно не успокаивает. Если этот способ примирения с действительностью и работает, то только не восьмого марта, в мой день, в мой женский день. Опять жалуюсь. Ну что же делать, если у меня ничего не получается - ни в жизни творческой, ни в жизни личной? Хорошо маме: "Лучше бы посуду помыла, чем эти свои вечные пасьянсы раскладывать!" Но мытье посуды - это вам не книга "Ицзин", а грязные тарелки - не карты Таро, и сколько жирными вилками не жонглируй и засохшими кастрюлями не громыхай, легче не станет. А карты - они ребята полезные, хоть и наглые - врут. Еще шесть часов назад мне было обещано, что Вадик позвонит аж в сей момент. "Сей момент" я растягивала часа два. Потом еще раз спросила - "нет". Я разозлилась и пообещала карты на мелкие кусочки порвать, эти самые кусочки ногами истоптать, а напоследок еще и в недрах мусорного ведра в остатках вчерашней рыбы похоронить. Испугались - и три раза подряд сказали "да", правда, уже не в "сей момент" - а в три часа, в четыре и в пять соответственно. Но уже пять минут седьмого. А он все не звонит. Попробую еще раз (ура! ура! сошелся!) - итак, теперь придется ждать семи. Какие ж эти карты бюрократы - сплошная волокита. Ну вот, пришла тетя Вера с Ирочкой, надо идти встречать.
  
  * * *
  
  Ари открыл глаза и осмотрелся - какое-то примитивное строение типа шалаша, по углам развешаны пучки трав, в центре - пепелище от костра. Руки почему-то связаны и порядком занемели. Верил бы в сказки - решил бы, что попал к бабе Яге. А вот и бабушка идет... нет, не бабушка - а красавица-то какая! Если это сон, то просыпаться пока не стоит.
  - Привет, - сказал он. От звука его голоса девушка не исчезла, значит, еще спим.
  - Здравствуйте. Я - Ани, - она присела рядом.
  - Ани? Очень приятно. А я - Ари. Правда, похоже?
  - Да, - Ани смущенно улыбнулась. - Как Вы себя чувствуете?
  - Неплохо... - он пошевелил затекшими руками. - Конечности только побаливают. Может, развяжешь?
  Девушка разрезала веревки, помогла ему сесть.
  - Вы голодны?
  "Конечно, голоден, сладенькая моя," - подумал Ари, но вслух сказал:
  - Возможно.
  - Я сейчас... - девушка выскользнула из шалаша и через некоторое время вернулась с какой-то миской: - Ешьте.
  - Не отравите? - впрочем, ответа Ари дожидаться не стал и принялся за еду.
  - А теперь, - сказал он, доев, - может, ты мне объяснишь, где я и чего вы хотите?
  - Вас убьют, - печально ответила девушка. - Завтра.
  - Ну, теперь я спокоен! - Ари откинулся на кровать (вернее, некое ее подобие) и задумался: похоже, с ним действительно приключилось что-то неприятное, и эта премиленькая дикарка не шутит. Понять бы еще, где он. Что он помнит? Ничего. Наверное, амнезия. Но умирать не хочется все равно. Да и шанс, кажется, есть - девушка так загадочно на него смотрит... Значит, попробуем:
  - А ты хорошенькая, Ани.
  Девушка потупила глаза, зарумянилась. Клюет...
  - Сядь поближе. Не бойся, не съем. - Ари подвинулся, освобождая ей место. - А теперь рассказывай, чем я вам не угодил? Что я тут наделал?
  - Ничего. Но в прошлом сражении погиб воин, и завтра отец будет просить Джениву вернуть его дух обратно.
  - А меня, значит, заколют аки агнца, для умилостивления всевышнего?
  - Нет. Джениву заберет твой дух и вернет дух умершего Одда.
  - А почему именно меня? Я что, изгнанник в вашем дружном коллективе?
  - Ты не из нашего мира.
  - А из какого тогда?
  - Не знаю. Отцу все равно, кого перетягивать.
  Теперь ясно. Значит, виноват рок - или судьба - или фатум - или звезды - или карма - или... Но от этого не легче. А вот то, что всем ее папочка заправляет, радует.
  - Почему ты говоришь мне это?
  - Я виновата. Без меня отец бы не справился. Он уже почти отпустил тебя, но я помогла ему.
  Ага... Значит, будем бить на раскаяние. И силы у девочки, похоже, есть. Запомним.
  - А если я сбегу?
  - Вокруг юма стоят воины.
  - Но ведь ты поможешь мне?
  - Да. Ты красивый. Я не хочу, чтобы ты умирал.
  - А как же папочка?
  - Одд был плохим человеком: злым и жестоким. Ты лучше его.
  Ани подошла к пологу, закрывавшему вход в юм, и выглянула наружу:
  - Воины собираются. Сейчас отец будет приносить Джениву Дар Сердца, а потом по кругу пустят чашу со Священной Кровью... - Нет, не бойся, - добавила она, заметив недоуменный взгляд Ари, - это только так называется. Это просто настой на травах - сначала он будоражит, и воины будут дерзкими и смелыми, а потом усыпляет. И когда все уснут, я помогу тебе.
  - Это уж точно, - недовольно проворчал Ари. - Я, похоже, теперь навеки твой должник. Ну что ж, сама заварила кашу, сама и расхлебывай.
  - Я не хотела никому зла, - смутилась девушка. - Но если бы отец отпустил тебя, его бы убили - потому что это была бы вторая неудачная охота.
  - А если я сбегу? - снова спросил Ари.
  - В этом отец не будет виноват.
  - Ну ладно, вытащишь ты меня отсюда, а что дальше?
  - Мы уйдем к Границе Дождя, и если Джениву пошлет сильный туман, они не смогут найти нас сразу... а потом... - докончить фразу девушка не успела - раздался грохот барабана и Ани, махнув на прощание рукой, выскользнула из юма.
  
  9 марта 1994 года
  
  Воистину, стреляный воробей... Все мои вчерашние страдания-метания оказались большой глупостью. Сегодня с утра (как и обещал) позвонил Вадик. Вечером, наверное, заедет (хорошо, когда мама у тети ночует - можно гостей пригласить...)
  А я сегодня герой! В честь прошедшего праздника ушла с работы пораньше и занялась уборкой: помыла полы (даже в туалете), перестирала кучу белья, да еще себя в порядок более-менее привела - помылась, накрасилась, теперь еще переодеться бы - и можно гостей встречать. Коих не будет.
  Как бы так разобраться в себе, в своих отношениях с людьми. Например, с Вадиком. Я не могу сказать, что я его люблю, но все же удерживаю, стараюсь удержать возле себя. Почему? Особых там денег-подарков я от него не вижу (за полгода знакомства только несколько раз в бар сводил, да подарил одно колечко: а колечки, говорят, когда любят преподносят. О, почти стих!), видимся мы не часто, скорее наоборот. Так что же, что?! Не ясно, ничего не ясно...
  Ночью пришел на ум словесный изврат. Сразу не записала, теперь вспомнить бы... Что-то типа:
  бездушная, безрассудная, безоблачная безнадежность
  или
  беспокойная, беспросветная, бессовестная бессонница
  Вот. "А к чему, почему - не пойму"... И ведь не было никакой бессонницы - заснула я почти сразу, и сон мне снился красивый, цветной: какие-то холмы, лес вдалеке, замок средневековый... Правда, что там, во сне, происходило - я не помню. Осталось только какое-то смутное ощущение недоговоренности, неоконченности (если можно так сказать). Но все было настолько реальным, словно и не сон это. А как хотелось бы сесть на коня - молодого, горячего, изящного, и обязательно вороного - и отправиться в Замок. Как говорится, навстречу опасным приключениям... Об этом можно только мечтать. А мечтать я уже почти разучилась: живу-то по принципу "дом-работа-дом". Утром встать, накормить Митьку, позавтракать, накраситься - и на работу. А там опять - скучная лаборатория, скучные опыты, скучные разговоры, а потом - домой, к маме и Митьке. Скучно!
  Вообще-то, со мной в последнее время творится что-то странное. Иногда у меня появляется ощущение, что я - умираю. Может быть, я перерождаюсь? И что тогда? Какой я буду - лучше или хуже? И не потеряю ли я от этого тот слабенький "таинственный песенный дар", своих друзей (которых и так мало), Вадика? Ну вот, опять... Неужели я все-таки люблю его?
  О! Долго жить будет! Только что позвонил, через пять минут приедет. Пора одеваться, а плакаться бумаге будем после.
  
  * * *
  
  Ослепительное солнце и - как следствие - жуткая жара. Кажется, ничего хуже и быть не может, особенно если в запасе воды - на пару глотков, не больше, а сзади, наступая на пятки, мчится погоня. Абсолютно не ясно, что я здесь делаю. Я не хочу убегать, все, чего я хочу - это покой... Смыть с себя грязь и пот (свой и конский), лечь в мягкую постель на чистую, пахнущую снегом простынь, укрыться пуховым одеялом - и спать, спать, спать. И проспать так дня два... Но сим мечтам в ближайшем будущем не быть исполненными: за мной погоня. Под копытами моего коня мелькают камни и пожухлая трава, деревьев здесь, похоже, никогда не было, ближайшее укрытие далеко, до него еще часов пять бешеной скачки. Выдержит ли конь? А если - нет? Но об этом лучше не думать.
  События последних дней (или часов? - кто знает, как здесь себя ведет время) не оставляют никаких сомнений в том, что со мной сделают... если, конечно, поймают. Пройти там, где простому смертному, мягко скажем, не рады - это верх наглости. За него карают смертью. Но вот чего мне хочется меньше всего - это умирать. Что может быть глупее смерти в самом расцвете лет? Пожалуй, только жизнь без смысла. Так что, хочешь - не хочешь, а надо дотянуть до Замка. А потом? Что потом? Не знаю, господа хорошие! Я сейчас знаю только одно - надо дотянуть до Замка.
  Интересно, почему они не стреляют? Приказ - брать живым? Зачем? Видимо, хорошую казнь мне придумали служители Бога. Или Дьявола? Ведь по сути, если верить древним, Бог и Дьявол - близнецы-братья. Свет - правая рука Тьмы. Без Света и Тьмы (сиречь, Бога и Дьявола) невозможен мир. Значит, служители Бога вполне могут (ах, какое кощунство!) стать служителями Дьявола. Могут. Еще одна крамольная мысль, сэр Антуан, ведущая Вас прямо на костер святой инквизиции. Э нет, так не пойдет! Тем более, что расстояние до Замка сокращается с каждой минутой, а мой конь сильнее, чем все их пять вместе взятые. Вот только жарко очень, но это - не беда, всего лишь испытание, ниспосланное Богом. Или Дьяволом? Нет, это пустые мысли, не стоит ими забивать голову. Впрочем, сложно размышлять о чем-то ином, когда за тобой по пятам гонится сама Смерть. В облике, правда, представителей какого-то там Ордена.
  А-я-яй, сэр Антуан. Кажется, Вы разрешаете мыслям о Старухе С Косой посещать Вашу благородную голову? Что это означает? А означает это ровно одно: Вы готовы отправиться на тот свет. Не рано ль будет? Рано-рано. Значит, что надо сделать? Правильно: запретить себе думать. Будем созерцать окрестности.
  Итак, по правую руку у нас... а по правую руку то же, что и по левую: пожухлая, выгоревшая под палящим солнцем трава и камни - большие, малые, очень малые. Великих вот нет. А жаль. И хоть бы ручеек где тек! Впрочем, нет, не надо - у ручейка-то конь и остановится, у ручейка-то нас и поймают и возведут на костер, предварительно поломав косточки на пытках. То есть, это меня возведут, предварительно поломав, коня-то пощадят.
  Нет, ведь говорила мне бабка Хельга: учи магию, сынок. Ничего, мол, в ней дьявольского нет. Одна только наука, одни только знания, угодные Богу (если, конечно, не все подряд знаниями владеют). Выучил бы пару-тройку заклинаний тогда, напустил бы сейчас туману - и ушел в Замок. Тихо и спокойно. И было бы так, аминь. Так нет же, поленился - и вот расплата. Ну да ничего, где наша не пропадала!
  
  
  
  20 марта 1994 года
  
  Мне скоро 23 и, следовательно, пора определиться в этой жизни, выбрать, в чем же состоит мое призвание - и как раз этого я не могу сделать. Природа наделила меня многим, но все мои таланты и умения лежат, увы, в области, далекой от гуманитарных наук (стихи пока оставим в покое). Что толку от того, что я наконец-то закончила институт и устроилась на работу? Карьера мне не нужна, деньги не ахти какие, и миллионером я не стану. Сходил, посидел, чегой-то поделал и домой. Скучно, неинтересно, не мое. Что еще? Выйти замуж, родить ребенка и положить все силы на его воспитание, стать просто звеном между прошлым и будущим? Опять скучно. Нет, конечно, дети - это прекрасно, но... (ах, этот странный союз "но" - он всегда разделяет, несмотря на свое столь многообещающее название), но этого мало, чтобы чувствовать себя счастливой. И что же остается тогда? Только одно - стихи (наконец-то я уселась на любимого конька после несколько затянувшегося введения), те самые стихи, которые я с одинаковой периодичностью то люблю, то ненавижу в совершенно равной степени, и которые я то мечтаю порвать и выкинуть, то посылаю в журналы и газеты. Зачем мне это нужно? Не знаю. Единственное, что я знаю точно - мне абсолютно не нужна слава или известность, нет. Я просто хочу выбраться из этого болота: на работу - домой, на работу - домой, а суббота и воскресенье - у телевизора! И все! Так вот - я не хочу такой жизни. Я хочу верных друзей, ценящих меня и уважающих, любящего мужчину и кучу бэбиков, не дающих мне скучать. Я хочу веселую компанию, в которой любой, даже самый серый денек превращается в праздник, а потом, когда все уйдут, чтобы со мной остался он - тот единственный и неповторимый, в котором соединятся все мужчины, придуманные мной за эти годы, но так ни разу и не встреченные. Вот чего я хочу от своих стихов! - чтобы на них, как мотыльки на огонь, слетелись люди, близкие мне, способные меня понять, принять, полюбить и сделать счастливой. И все! И больше ничего!
  А вот и Дух Скепсиса пожаловал:
  - Ну вот, отчего ушла, к тому и вернулась: мне мало для счастья только семьи, хочу еще стихи писать, а стихи писать хочу, чтобы семью хорошую создать. Не кажется ли Вам, Анна Григорьевна, что Вы несколько запутались в своих желаниях? Чего же Вы все-таки хотите больше: стихи или мужчину?
  - А и действительно, заплутала... Наверное, так: сначала хочу хорошие стихи писать, и на эти стихи приятного мужчину поймать, а когда мужчина прочно в сетях запутается и будет окольцован, то стихам можно и лапкой помахать.
  - А что же, Вы думаете, что без стихов приятного мужчину не споймаешь?
  - Да нет, отчего же. Но если нет его в моей жизни, так пусть хоть стихи будут... Хоть какое-то утешение...
  А вот и мысль дня явилась: "Не потому ли простой карандаш так зовется, что - сер?"
  
  * * *
  
  Я каждый день здесь прохожу, и вижу всегда одно и то же: разбитый фонарь, из которого вода в последний раз лилась, видимо, в прошлом веке, бесстыдно глядящий пустыми окнами дом-расселенка, никому не нужный забор, из которого уже давно вынули все приличные доски, а еще - огромное количество следов пребывания людей и собак: окурки, смятые банки из-под колы, водки и пива, стекла почти всех цветов и оттенков, составлявшие некогда ряд разнообразных бутылок, бумажки, окурки, кучки собачьих испражнений, плевки - и т.д., и т.п. Иногда на бортике бывшего фонтана греется кошка - большая, черная, с огромными зелеными глазами. Иногда на нем сидят местные "молодежь энд подростки". Но чаще всего здесь пустынно - только бывший фонтан, бывший дом, бывший забор и настоящая я. Вся из себя такая настоящая, реальная, недовольная собой и своей жизнью. Я не люблю это место, но отчего-то оно манит к себе, притягивает, зовет... Я почти слышу его вкрадчивый голос: "Присядь, побудь здесь, покури - и ты не пожалеешь". Но я не поддаюсь на эти уговоры: место-то пустынное, бомжи, небось, живут, кто знает, что им в голову может взбрести - и иду мимо, иду к привычным толпам людей, машин, собак, магазинов, баров, реклам, ко всем радостям и прелестям цивилизации. Я знаю, что через два поворота меня ждет очередной "24 часа", а за ним - целый хоровод вывесок, платьев, причесок, красок. Почему я тогда все же остановилась здесь, в этом, если говорить красиво (книжным языком) царстве запустения и разрухи? Наверное, потому, что на душе было так же пусто и уныло, так же разрушен прекрасный фасад ослепительного некогда дома Счастья, фонтан Надежды иссяк, и вокруг них появился никому не нужный забор Цинизма и Отчаяния.
  - Девушка, прикурить не дадите?
  - Дам, - я достала зажигалку, не глядя протянула на голос. Моей руки коснулись холодные, дрожащие пальцы незнакомца, берущего хваленый "Criket".
  - Спасибо. Вы не против, если я посижу рядом с Вами?
  Я пожала плечами. Мне все равно.
  Незнакомец тихо что-то мурлыкал себе под нос. Ну и пусть! Может, у человека настроение хорошее. Остается только позавидовать. И я закрыла глаза и стала завидовать. Надоело быстро - скучно, оказывается. И захотелось, чтобы что-то произошло - прямо здесь, прямо сейчас, что угодно, лишь бы разрушить эту рутину, это безумие дней-ночей-недель-месяцев-лет в поисках Принца, в поисках счастья, в поисках (как ни странно) свободы... И изменилось:
  - Вы не будете против, если я предложу Вам зайти в кафе, выпить чего-нибудь?
  Я открыла глаза, посмотрела на незнакомца: вот оно, явление Героя "в полный рост". Ну что же, могло быть и хуже: не красавец - но и не урод, одет - обыкновенно, прическа - обычная, только вот в глазах что-то на тему того, что если я откажусь, то он...
  "Если она откажется, то я уйду в никуда. "По дороге разочарований". Ей, похоже, тоже плохо, мы смогли бы на время помочь друг другу. Если она захочет".
  ...то он покончит с собой. Но мне-то что за дело?
  - А почему меня? - спросила я.
  "Почему ее? Да потому, что мне все равно кого, лишь бы кто-то был рядом! Ну как ты не понимаешь? Я не могу больше в одиночестве! Я не могу больше так! Ну согласись же, согласись!"
  - Не знаю. Что-то в Вас есть такое... притягательное.
  А по глазам видно, что врет. Ну да ладно, хотела - получила. Будем искать приключений на бедную попу (не ходи за тридевять земель, не ищи на попу приключений, ибо они сами тебя найдут, дадут, догонят и еще поддадут). И я сообщила, что "да", что "пойдем", что "с радостью". Он просиял, словно я подарила ему дворец (а может, так оно и было), и мы пошли... А потом все было так, как должно было быть: улицы с винегретом из людей-собак-машин, уютное кафе, столик "на двоих", ликер, кофе, пирожные ("Может еще?" - "Нет-нет, что ты!"), почти сразу - на "ты".
  - Меня зовут Слава.
  - А меня Анна.
  - Можно на "ты"?
  - Да, конечно.
  А потом:
  - Я провожу тебя, можно?
  Еще бы нельзя! Меня так давно никто не провожал...
  И мы пошли по вечерним улицам, и где-то между моим домом и чужими домами я сказала:
  - Вот и все...
  И он сразу сник, как-то странно посмотрел мне в глаза и спросил:
  - Ты придешь завтра?
  "Сейчас она скажет или "да", или "нет". Если она скажет "да", то пари, заключенное то ли с собой, то ли с Сатаной, будет выиграно. А если "нет", то... то утром я не проснусь. Если "нет", то..."
  - Да, - сказала я. И он улыбнулся, сказал: "Спасибо", сказал, что он будет ждать - и ушел в темноту, поцеловав на прощание руку. И внутри, в душе, все пело и ликовало, и ночь пролетела, и день пролетел - словно и не бывало. Я пришла вечером туда же - Слава ждал с букетом цветов. Все повторилось: кафе, ликер, вечерние улицы, мой дом, ночь, день, вечер, цветы, кафе, ликер, вечерние улицы, мой дом, ночь, день, ночь, день, ночь, день, ночь, день...
  "Почему он ни разу не поцеловал меня? - думала я. - Почему ни разу не пригласил к себе?" Кто мог знать, что ответ я получу скоро - и такой для меня неприятный.
  Однажды (со Славой мы были знакомы уже месяц) я зашла в кафе в центре города. Здесь всегда полно народа, причем публика самая разнообразная: музыканты (из тех, что работают в переходах и многочисленных клубах), хиппи, молодые доморощенные бизнесмены, редкие пташки обычных прохожих - и издали увидела уходящего Славку. Он не заметил меня - видно, спешил куда-то, а я взяла себе кофе и ликер, присела в уголке, закурила и задумалась о проблемах насущных, то бишь о работе. Вскоре за соседний столик сели какие-то живописные люди: странные одежды, странные украшения, странные разговоры... Я не вслушивалась, но вдруг:
  - А Славка-то что не появляется?
  - У нее дела, - ответили любопытствующему. Я не придала значения - мало ли на свете Славок, но еще кто-то ядовитым тоном изрек:
  - Да оно только что ушло.
  На него взрыкнули, мол - "это не вина, это беда", и еще кому-то пояснили:
  - Он познакомился с девушкой. Все уши прожужжал. Говорит, не девушка, а ангел во плоти. Зовут Анна. Теперь хочет делать операцию, уже и деньги нашел.
  - А девушка-то знает, кто он?
  - Нет, Славка боится, что она уйдет. После операции, когда все будет как надо, скажет, а сейчас нет.
  Они принялись обсуждать операции, транссексуалов, что-то еще, а у меня даже в глазах потемнело: мой Славка - женщина? Нет, не может быть, не верю! Слишком уж книжная ситуация, так не бывает в жизни, не бывает!
  И тут, как в плохом кино, вошел Славка. Снова не заметив меня (я сидела в самом уголке, в тени), подошел к знакомым за соседним столиком.
  - Привет!
  - Славка! Как дела?
  - Все в кайф. Через неделю еду.
  - Значит, будем совсем мужчиной? - яда в голосе - хоть отбавляй. - И не жалко тебе женских прелестей?
  - Нет. И твое счастье, что ты пьян, - сказал (или сказала?) Славка. А я... я просто ушла. Кажется, когда я выходила из кафе, он (или она?) заметил (заметила?) меня, но я не остановилась, даже не оглянулась. И на "наше" место больше не пришла. Зачем? Я же хотела Принца...
  "Аня? Нет! Аня, постой!.. Ушла. Ушла совсем... Навеки... "По дороге разочарований"... Значит... Значит что? Попрощаться со всеми - и "по дороге". Так же. Навеки..."
  
  16 апреля 1994 года
  
  Недавно спросила у карт, буду ли я когда-нибудь счастлива, и они ответили "нет". Почему? Жутко хочется плакать над своей несчастной судьбой, но ее надо принять как Крест и нести этот Крест всю жизнь. Сегодня по-настоящему поверила в греховность самоубийства. Произошло это, как ни странно, в метро. Час пик, толпа, потные, разгоряченные тела - и я в центре, одухотворенная великой идеей. Красиво. Правда, Ангел с небес не спускался на ослепительно-белом облачке, но ведь дело-то в метро было, так что простительно. А если серьезно - это было как озарение, как вспышка молнии в абсолютном мраке. На миг стало слишком светло и ясно, а потом все исчезло и осталось лишь ощущение чего-то необычайного, слишком запредельного, чтобы это могло быть описано словами. В последнее время я часто задавала себе вопрос: стоит ли мне жить, а если стоит, то как? Но небеса молчали, интуиция безмолвствовала, а карты суть произведение коммунистическо-совковой промышленности, так что у них разве что про воплощение в жизнь заветов Ильича спрашивать, но никак не о столь высоких материях...
  Что же делать теперь, после столь недвусмысленного ответа, коий явлен был мне сегодня, правда, не в свитках туч, а в мерцающем свете пластмассовых плафонов? Вероятно, не психовать, а жить себе потихонечку-полегонечку, не особенно заглядывая в будущее и извлекая уроки из прошлого. И еще: не ждать глобального счастья, и искать его в каждом моменте. Короче, радоваться тому, что есть, а не ждать каких-то сказочных принцев!
  Дух Скепсиса:
  - Легко сказать: радоваться жизни! А если в ней нет ничего хорошего?
  - Но в ней же нет и ничего плохого.
  - Правильно. В ней вообще ничего нет.
  - А чего хотелось бы тебе?
  - Всего. И сразу.
  - Ну, душенька, такого не бывает. Любое счастье уравновешивается таким же по размеру несчастьем. Чем больше был плюс, тем больше будет и минус, а в итоге все равно получится ноль. И у тебя в жизни сплошной ноль: и плюсы, и минусы - все маленькое. Так что лучше - сплошной ноль или большие минусы?
  - Не знаю.
  Вот, кстати, и умная теория: жизнь - это маятник, совершающий колебания с частотой и амплитудой, заданными изначально (то ли Богом, то ли Кармой - кто их разберет?) Вот только отчего-то у некоторых индивидуумов нулевая линия сдвинула либо в положительную, либо в отрицательную область, оттого и жизнь у них либо одно большое удовольствие, либо скопище всевозможных бед и несчастий. По крайней мере, так кажется со стороны. Но, помнишь: "Она идет по жизни, смеясь..."? А я? Я, вероятно, иду по жизни, гордясь...
  
  * * *
  
  - Далеко еще?
  - Да. Чем дальше мы уйдем, тем больше у нас шансов выжить.
  - К черту. Мы уже третьи сутки тащимся неизвестно куда и неизвестно зачем. Надоело. Я устал. Все. Полчаса отдыха, - Ари скинул с плеч котомку с едой и опустился на покрытый мхом камень. - Где обещанная Граница?
  - Завтра к утру мы будем там. А пока... Слышишь?
  Ари прислушался - вдали раздавался еле слышный шум барабана.
  - Идет охота на волков... - недовольно пробурчал он, но тем не менее нашел в себе силы оторваться от камня, взял котомку и вопросительно посмотрел на Ани. - Потопали?
  - Ты пойми - если нас поймают, шансов больше не будет.
  - Раньше надо было думать, до своих дурацких фокусов.
  - Ты опять начинаешь?
  - А что ты мне прикажешь делать? Упасть тебе в ноженьки и слезно за все это благодарить? Что-то, знаете ли, не хочется...
  - Я могла не помогать тебе...
  - Это уж точно. Твоему папаше, похоже, на все плевать. И доченька в него пошла. Неужели ваш Бог не говорил вам, что ближним нужно помогать?
  - Мои ближние - это отец и люди нашего племени.
  - Ладно, проехали...
  Эту ночь, как и две предыдущие, они провели, спрятавшись в лесу, пугливо вздрагивая от каждого звука и даже боясь развести костер - чтобы не заметили. А утром, едва рассвело, они уже были в пути. Судя по закрывающим небо тучам и моросившему дождю, цель их путешествия была уже близка - надо только дойти до болот, над которыми хлещут, никогда не прекращаясь, ливни, и пробраться по старым, полузатонувшим гатям до Одинокой Пещеры - туда воины не посмеют сунуться, и они спасены. За Границу Дождя переступить не посмеет даже Шаман - ибо место это проклято Джениву, но Ани уже все равно. Когда-то в этих землях - обильных и плодородных - жило воинственное племя Будаи. Они славились своей жестокостью и беспощадностью, и вот однажды, после особо кровавого набега, Джениву наслал на них Дождь, не прекращающийся в течение уже нескольких веков. Люди Будаи погибли в страшных мучениях, и мало кто с тех пор решался переступить Границу Дождя.
  - Кажется, пришли.
  Ани подошла к краю болота и длинным шестом начала прощупывать дно: - Вот они! Иди за мной, только осторожно.
  Маленькие болотные светлячки заскользили по чернеющим "окнам", отвлекая внимания, и что-то странное начало подниматься со дна, издавая непонятные звуки, как будто стонала земля.
  - Нет, подожди! - Ани подняла руку и Ари остановился. - Кажется, я потеряла дорогу.
  - Может, уже все сгнило? Сколько лет-то прошло?
  - Я была здесь пять лет назад с дедушкой, и тогда мы дошли до Пещеры спокойно. Наверное, я просто забыла путь. Вряд ли за это время они исчезли. Подожди, я попробую еще раз.
  Но ни пятая, ни десятая попытка не увенчались успехом. Дорога обрывалась у самого края болота, и сколько бы Ани ни старалась, она не могла найти продолжения.
  А рокот барабана раздавался все ближе и ближе, и иногда казалось, что слышны уже крики воинов.
  - Что будем делать?
  - Не знаю. Другого пути нет.
  - Надо искать выход.
  - Как? - Ани отбросила шест и вернулась на берег. - Есть только один выход - вернуть тебя обратно.
  - А как же ты?
  - Это неважно.
  - Нет. Теперь важно, - Ари подошел к девушке и взял ее за плечи. - Теперь важно, - повторил он. - Я знаю, я вел себя как свинья, но... Но ты очень дорога мне, и я не брошу тебя одну.
  - Отец пощадит меня.
  - Ты врешь, и прекрасно это знаешь. Но выход действительно есть - лучше в болото, чем... Что они с нами сделают? Колесуют? Четвертуют? Сожгут заживо? А там - мгновенная смерть, без боли и мук.
  - Нет, - Ани вывернулась из его объятий, отошла на несколько шагов и предостерегающе подняла руки: - Не подходи!
  - Но Ани... Я люблю тебя!
  - Нет! Не подходи! - голубые змейки заструились в ее руках и Ари, как загипнотизированный, остановился и не мог уже оторвать взгляда от ее пальцев.
  Ани сама не могла бы объяснить, откуда взялись у нее силы, но что-то новое появилось в ее сердце, и казалось, она превратилась в один тугой энергетический клубок. Реальность потускнела, краски, лица, облака замелькали перед ее глазами, и в центре этого вращения удалялась от нее, как по спирали, черная точка. "Я люблю тебя, Ани... Я не хочу уходить..." - звучало у нее в ушах, а окружающий мир несся в неистовой пляске, врываясь в нее своим многообразием, и подхватив девушку, как пылинку, растворился в необъятности вселенной.
  
  24 апреля 1994 года
  
  Вчера был мой Великий Праздник - День Рождения. Мы посидели с мамой, а потом зашел Вадик: "Валентина Сергеевна, можно я Вашу дочь украду на этот вечер?" - "Можно", - скрепя сердце, сказала мама. И мы поехали на тачке в "Сатурн", а там ликеры, мороженое, шоколадки и прочие вкусности, музыка, танцы. Здорово-то как! Я была счастлива, Вадик был рядом: "Милая, хорошая, любимая... Мне никто не нужен, только ты!" Неужели не врет? Вот, а потом поехали к Вадику, а с утра он отвез меня домой - и уехал "по делам". Так что этот вечер мне суждено провести в обществе Митьки, мамы и умных книжек. Вот лежат на моем столе Сартр и Бах, Ницше и Кортасар и хотят, чтобы я их прочитала. С чего начать? Не знаю. Значит так: если сойдется пасьянс, начинаю с Сартра, а если нет - раскладываю новый.
  Не сошелся. Следующий - Ницше.
  И опять не сошелся. Да, так можно целый день просидеть.
  Ой, а я же не похвасталась: меня прямо-таки завалили подарками! Мама подарила давно желанные туфли, теперь не стыдно и в свет выйти; Лешечка - книжечки: двухтомник Гиппиус и "Чайку" с "Иллюзиями" Баха, а Вадик - золотые колечко и серьги. С жемчужинами. Красивые! И на работе преподнесли парфюмерный набор "Fa" - белый, вкусно пахнущий. Вот оно как здорово жить на белом свете!
  И сразу подкралась мысль: если оно так здорово жить на белом свете, зачем читать заумные книжки? Лучше уж взять Желязны, понаслаждаться "Амбарными хрониками" и спокойно уснуть, слушая Митькино урчание. Так тому и быть!
  Слушали - постановили - выполняем!
  
  * * *
  
  Добрались! Молодец, Льюис, не подвел хозяина. Теперь уж - не обессудь, но тебе - налево, на вольные травы, а мне - направо, через черный ход и в Замок.
  Страшное место этот Замок. Сколько раз попадаю сюда - а не по себе. Хорошо хоть одно: даже не знающий магии здесь ею владеет. И это, знаете ли, радует.
  Пытаться вспомнить, как и куда идти - абсолютно бесполезное занятие. Как-то раз попытался я дорогу запомнить - и что из этого вышло? Ничего хорошего. И к цели не пришел, и из Замка еле вышел. Не любит он никаких запоминаний, ох как не любит. И не надо, запоминать не будем. А пойдем мы, скажем, направо. Главное, не попасть в тот жуткий переход. Сколько я из него выбирался? Часа три, не меньше. Точно помню, я тогда пошел наверх - а очутился в подвале. Метаморфозы, как говаривал мой учитель.
  Бр-р, как неприятно: мало того, что склизкие стены, так и черви какие-то ползают, и пауков куча. Хорошо, бабка Хельга одежду заговорила - ни одна дрянь не прокусит.
  Ага, что-то знакомое. Здесь, кажется, в позапрошлый раз я вышел в анфиладу. Наверное, этого делать не стоило, но что произошло - то произошло. Тогда я чуть было не поплатился жизнью за созерцание некоей дамы. Не знаю, кто она - но как она прекрасна! Конечно, в Замке все (или почти все) нереально, и прекрасное вполне может оказаться уродливым, но в тот момент я настолько был поражен ее красотой, что даже забыл о цели своего посещения. Нет, скажите, какой мужчина устоит, если перед ним появляется Леди, сотни раз отраженная зеркалами, затмевающая собой все пышное убранство анфилады, и ее простое черное платье, открывающее грудь и руки ровно настолько, чтобы не дать взгляду слишком увлечься, но при этом привлечь его, этот самый взгляд, выглядит гораздо богаче, чем золото и камни, покрывающие в изобилии (но со вкусом, надо признать) рамы зеркал; матовая белая кожа в мерцающем свете тысяч свечей манит своей чистотой и свежестью, а темные глаза, в которых застыло выражение вечной тоски и одиночества, притягивают к себе, словно окна лесных озер... Впрочем, может быть, была она лишь наваждением, ибо когда я стоял, завороженный ее красотой, из незаметной двери вышли трое Черных Монахов, вооруженные и с недобрым выражением того, чтобы было ранее лицами. И пришлось мне, дабы спасти свою жизнь и не опорочить имя рода де Ивлон, обернуться червем, и уходить по тем местам, где только неприличности человечьи плавают.
  Так, это что-то новое; и как отсюда выбираться? Человеку столь огромную яму не перелететь, это факт. Э, да и не яма это вовсе, а нечто, колесо громадное напоминающее. Где это я? Как там говорила бабка Хельга? Главное - ничего не бойся и иди вперед. Значит, пойду вперед. Если рассудить логично, каждое колесо имеет край, а это значит, если я пойду по этой балке... А может, проще сделать? Обернуться пичугой малой, воробьем, скажем, и перелететь? Нет, нельзя, заметят. Магию здесь замечают сразу.
  - Антуан! - голос какой знакомый! Кто бы это мог меня звать?
  - Антуан! Помоги мне!
  Нет, господа, меня на дешевые фокусы не возьмешь. Это наваждение я знаю. Вот только откуда они знают, что я здесь? Впрочем, это просто - Льюис-то неподалеку гуляет. И нет в государстве сем, вернее, в Замке сем данности, которая... О, черт! Нет, мы так не договаривались! Здесь же круг должен быть. Деревянный. А не лестница вовсе. Каменная. Вниз ведущая. Впрочем, вниз - так вниз. Что у нас внизу? Обычно - подвал. А здесь? Ага, так я и знал - верхний этаж. Теперь - туда, в эту маленькую чердачную дверь. Так, здесь все знакомо: дощатый пол, вернее, то, что от него осталось, слабый свет факелов и, наконец-то, дверь в мансарду. Открыто? Да. Значит - ждали.
  - Добрый вечер, доктор Ауреол!
  
  3 мая 1994 года
  
  По-моему, я стою на каком-то перепутье и никак не могу выбрать, куда же идти дальше. По крайней мере, состояние очень неопределенное, и жутко хочется большой любви. Почему-то опять вспомнила Андрея и размечталась: допустим, наступил маленький юбилей - то есть три года со дня нашего знакомства, и Андрей решил мне позвонить. Междугородка. Я беру трубку:
  - Алло!
  - С вами будет говорить Самара! - и сердце пытается выпрыгнуть из груди.
  - Ты знаешь, я пытался тебя забыть, но не смог, и вот решил позвонить. Ты не против?
  - Нет, я очень рада слышать тебя. Почему ты не ответил на мое письмо?
  - Я ответил, но ответа не получил. И я подумал, что не нужен тебе.
  - Странно... Неужели у нас так плохо работает почта?
  - Я честное слово писал! И грыз локти от злости... Приезжай ко мне?!
  - С удовольствием.
  Нет, не то слово. Да хоть сейчас - косметичку в сумку, бегом на вокзал, и через день - быть уже там!
  Это, конечно, некрасиво с моей стороны, но для меня важен даже не сам Андрей, а просто сознание того, что где-то есть человек, которому я нужна и с которым мне хорошо. А так хорошо, как с ним, мне никогда не было и вряд ли когда-нибудь будет.
  Разложила гороскоп и вышло:
  - Ваши неприступность и упрямство - это та скала, о которую может разбиться счастье всей Вашей дальнейшей жизни! (ой ли?)
  - Похоже, что Вы в своей жизни не единожды будете состоять в браке. Воистину, у Вас будет трудный выбор (ну да, сложно выбрать, если никто не предлагает). И все же Ваш брак будет счастливым! (да?????)
  - Умерьте свою гордыню, оставьте высокомерие!
  Умерила... оставила... и написала Андрею слезный стих - по-детски наивный и до ужаса плохой. Но запечатлеть его следует, так что вот он:
  Еще один листок в корзину
  Летит и не осталось сил.
  Зачем писать, когда случилось
  Так: ты обо мне забыл.
  
  Просить - о чем? О снисхожденьи?
  Взывать, как к Высшему Суду?
  Грозить: "Из праха, из могилы
  Я все равно к тебе приду"?
  
  Напоминать о том, что было?
  Мечтать о том, что быть могло?
  Все эти ночи, эти слезы
  Упаковать в одно письмо?
  
  Послать его, и - ждать ответа?
  Дрожать от каждого звонка?
  А может, просто потерялось?
  А может, почта подвела?
  
  Всю ночь раскладывать пасьянсы,
  И горечь изливать в блокнот?
  Нет! Если резать - резать сразу.
  До свадьбы, может, заживет.
  
  Еще один листок в корзину
  Летит - пусть не осталось сил,
  Пусть все за то, но я не верю:
  Ты не забыл. Ты! - не забыл.
  
  Вот так вот. К чему бы это? Это просто мои мечтания, или это - интуиция? Раньше я была уверена, что у меня нет интуиции, но совсем недавно она о себе заявила и очень громко. Может быть - она спала-спала и вдруг проснулась?
  Самое-то смешное, что надеяться не на что. Столько времени прошло. За это время можно получить "дцать" писем. Пусть только кто-нибудь посмеет сказать, что я - пессимист. Я - оптимист, и еще какой! Аж самой себе противно. Тем не менее я написала стих (клево!) и теперь буду гордиться целую неделю. Может, послать его Андрею? Нафиг, нафиг! Не заслужил он такого подвига. К тому же - зачем мне это надо? Ничего хорошего из этого не выйдет - это и Митьке понятно. Просто мое гигантское самолюбие не может стерпеть такой удар. Как! Обещал - и не написал? Вот она - истинная причина всех моих треволнений! Отсюда вывод - пора спать и нефиг забивать голову всякой ерундой!
  
  * * *
  
  Кажется, стреляют. Или - показалось? Да нет, выстрелы: один, второй... Боже, опять облавы ходить будут! Пойду-ка я к Илке - у нее, конечно, не спокойнее, но все же - не одна...
  Господи, какой длинный коридор! Почему в старых квартирах такие длинные коридоры? А к Илке - в последнюю дверь... и лампочка не горит: снова Грон вывернул, не иначе. Так, самое страшное место: входная дверь. Что это? Стонет кто-то, кажется... Может, выглянуть? Безумство, конечно - но ведь интересно! Так, замок номер раз, замок номер два, ключ номер три - открыли! Тьфу, пропасть - темно, как... не будем уточнять, где и у кого.
  - Кто здесь?
  Замолкли. Ой, мама!
  - Тише, не кричи... Я тебя не трону... - голос незнакомый абсолютно. Но приятный.
  - Ты кто?
  - Стэн... Меня ищут, помоги мне...
  - Заходи, - Матерь Мира, что я делаю?!
  - Спасибо.
  Так, парня - вперед, дверь закрыли. Где-то в кармане зажигалка была, надо хоть взглянуть - кто это. Вот засада, ну где же она? Ага, вот. Ну-с, посмотрим. А симпатичный парень, смугленький, вроде, а волосы - светлые. Что это он?
  - Мужик, ты чего, а?
  - Я кажется, ранен.
  - Ты учти, если упадешь - соседи сбегутся. А они молчать не будут... Давай-ка ко мне в комнату...
  Зачем я это делаю? Ну ладно, к Илке потом зайду.
  - Сюда. Здесь не убрано - я гостей не ждала.
  Надо свет зажечь. Так, теперь посмотрим.
  - Где ранен?
  - Плечо... Больно очень.
  Ого! Крови-то, крови! Ну, будем вспоминать, чему нас учили. "Перед наложением повязки рану надо продезинфицировать" - ну, это легко.
  - Потерпи, сейчас... - да, теперь его можно и оперировать без наркоза - сознание потерял. Стучат?
  - Кто там?
  - К тебе можно? - Илка. Умница моя. А с этим что делать? Вот ведь напасть! Ну да ладно, была - не была.
  - Заходи.
  - А я детей уложила и... - ага, заметила. Ну, дальше что? - Ой, ты не одна?
  - Как видишь.
  - Кто это?
  - Не знаю.
  Как и следовало ожидать - полное ошизение. Я бы тоже удивилась.
  - Как не знаешь?
  - Сказал, что зовут Стэн.
  "Внимание, внимание, - радио у соседей. Совсем обалдели! На такой громкости да в коммуналке! - Передаем сообщение уголовного розыска. Разыскивается опасный преступник, совершивший серию зверских убийств в разных районах города. Приметы: рост примерно..." - ну вот, выключили на самом интересном месте. Так всегда.
  - Ты откуда его взяла? - кто это? Ах да, Илка.
  - На лестнице нашла.
  - Да он же ранен! Тащи перекись, бинты...
  - Тащу, тащу, - в этом вся Илка. Все бы ей помогать людям, а кому - не важно.
  - Включи телевизор! - вот это руки! И не надо вспоминать теорию - Илка за меня все сделает, очень правильно и аккуратно... Только телевизор-то при чем? Так и спросим.
  - На полную. Чтобы криков не слышно!
  Ну, и спрашивать не пришлось. О, а по ТV тоже уголовное сообщение: "Разыскивается опасный преступник, совершивший серию..." - так, это мы уже слышали. А где морда лица?
  - Илка! - нет, ей надо знать. Может, бежать, заявить?
  - Что тебе? Я занята.
  - На экран посмотри.
  - Ну, смотрю. Симпатичная морда. Неужели убийца? Не верю.
  - А теперь - на клиента.
  Так, побледнела. Что скажет? Илка - баба умная.
  - Не верю. Не может быть.
  - Но ведь фото, Илка.
  "Убийца полностью признал за собой все им содеянное, прислав в Департамент свою фотографию и письмо, написанное издевательским тоном," - да, говорить полиса никогда не умели. И этот не исключение.
  - Как бы то ни было, - это уже Илка, - надо дать ему отлежаться. А то умрет до суда...
  От Илки ли я слышу эти речи?
  - Если боишься, я могут тебе предложить пожить у меня.
  С детьми, видимо, на одной кровати. Нет-с, увольте-с.
  - Не боюсь.
  - Сейчас он спит. Пойдем, я тебя обедом накормлю.
  
  15 мая 1994 года
  
  Опять начинается сумасшествие: все время думаю об Андрее. У нас было всего шесть месяцев - шесть месяцев счастья - "чистейшего, без обмана", а потом - как гром среди ясного неба - распределение в Самару. Слезы, клятвенные заверения в любви, обещание писать, звонить, приезжать, и только одно письмо - тщательно мною хранимое и оберегаемое от чужих глаз. Я написала ответ и со спокойным сердцем ждала продолжения. А его не было: месяц, два, три. Но это было не страшно, ибо одно сознание того, что где-то есть он, мой, делало меня вполне счастливой. И я ждала, уверенная на все сто процентов. Потом прошло незаметно восьмое марта, девятое, десятое. И тут я начала психовать. Целыми днями я раскладывала пасьянсы. Один за другим: - Придет ли письмо? - Да. - Когда? - Завтра. Но для успокоения совести я все же бегала к почтовому ящику (пусто...), специально найдя причину выбраться на лестницу. Вообще, в эти дни я очень полюбила гулять с котом, выбрасывать мусор и ходить за хлебом-булкой. И все из-за него.
  А письма все не было и не было, я жутко психовала, придумывала разные оправдания его отсутствию и опять бралась за карты. Карты обещали, что завтра уж непременно, я немного успокаивалась, а потом повторялось то же самое, и где-то к середине марта мое сумасшествие достигло апогея. Тут я решила, что никаких писем не будет, никому я не нужна, и вообще, пора прекратить издеваться над картами, иначе все это плохо закончится. Я немного поуспокоилась и даже взялась за книги. Но тем не менее я не могла заставить себя не думать о нем, и даже - мысленно - собралась в Самару. Ах, какие воздушные замки рождались в моем воспаленном мозгу!
  Вероятно, я сама в этом виновата! Незачем было трепаться о нем налево и направо. Но как мне хотелось поделиться хоть с кем-то своим счастьем... Вот только горем поделиться не с кем...
  И все-таки, слава Богу, что он был, потому что лучше так, чем вообще никак. В этом мне можно верить.
  А сегодня я поставила свечку (самую большую) за здравие всех родных и близких, и за Андрюшкино тоже. Пусть он будет счастлив хотя бы за то, что на несколько месяцев сделал счастливым другого человека, и дай Бог, чтобы я написала это от чистого сердца.
  Страдание - очищает?
  
  
  
  
  * * *
  
  Здравствуй. Нет, не так - добрый вечер, мсье. Почему вечер? Потому что утром ты еще спишь, днем уже работаешь, а ночью... впрочем, ты это знаешь лучше меня.
  Почему мсье? Потому что после "ночью" я поставила многоточие. Почему я пишу тебе? Потому что ты единственный... Тут ты усмехнешься. Правда, приятно? Ну так слушай дальше: единственный, кого я ненавижу всей душой, и сердцем, и разумом, и каждой клеточкой тела. Почему? - опять удивишься ты. Потому что я люблю тебя... Но я не скажу этого вслух, а просто пожму плечами. Нет, ну все же, за что? - начнешь допытываться ты, снедаемый любопытством и подгоняемый обостренным самолюбием. Значит, задело. Ведь тебе никогда не говорили таких слов. Правда? - Правда. - Тебе говорили, что в тебя невозможно не влюбиться... - Было дело.
  Было. Но не со мной. Да, я полюбила тебя - с третьей попытки. Первые две атаки не увенчались успехом, но ты все же достиг в них желаемого - ты приучил меня к себе, заставив поверить в реальность твоего существования и серьезность твоих намерений. Это - самое сложное, остальное же - дело техники.
  Может, ты уже догадался, кто я? Если нет - слушай нашу историю.
  Наша встреча была случайной, но предопределенной. Я - с подругами, ты - сам по себе. Знакомые мне лица, и один инкогнито - ты. Для меня эта вечеринка была очередной, несколько утомительной, и не предвещавшей ничего нового. Для тебя - осенняя охота. Почему жертвой стала я - в силу своей наивности, или я действительно тебе понравилась? Я этого не знаю, а ты не помнишь. И единственный, кто помнит и знает все, никогда не скажет мне об этом - хотя бы потому, что абсолютен, а следовательно, невещественен.
  Нас было четверо, я была худшей - и ты выбрал меня. Это льстит, но в то же время и настораживает. В тот вечер я очень много пила и курила - ты не страдаешь ни тем, ни другим, но тем не менее наливал и зажигал спичку. К счастью, я была недостаточно пьяна, чтобы позволить тебе перейти границы приличия, но и недостаточно трезва, чтобы оттолкнуть совсем. Впрочем, я вру - тогда я еще ничего не знала и вела себя как лицо нейтральное и ничем не отягощенное. Но ночью я думала о тебе и мечтала видеть тебя рядом... Это было выше меня, и никакие усилия не помогли мне прогнать твой образ. Кстати, мне было очень стыдно за это перед другими - как будто я посягала втайне на что-то, мне не принадлежащее. А так ли это?
  На второй день ты рыл окопы, траншеи и подземные ходы. Замысел удался - я была окружена со всех сторон, но не сдавалась. Это тебя раззадорило, а меня развеселило. Ты не отпускал меня ни на секунду - и я ждала этого, ты ловил каждое мое слово - и я подавала все сильней и сильней. Однажды ты чуть не сломался - потому что в чем-то я оказалась выше, но, нащупав твое слабое место, я все же не ринулась в контратаку, а попыталась с минимальными потерями залатать эту брешь. Почувствовав мою лояльность, ты тут же воспрянул духом, и бросил в бой тяжелую артиллерию. В этот момент я сдалась, но ты еще не знал об этом. Мы вышли (я - покурить, ты - подышать никотиновыми парами). Ты начал прощупывать почву, и я почти объявила о капитуляции, но тут явилась третья сторона, взявшая на себя роль миротворца, и я опять скрылась в разрушенной, но не успевшей сдаться крепости.
  Говорят, в этот момент ты поддался приступу слабости - но я не видела этого, а ты никогда не рассказывал о происходивших событиях, хотя мне кажется, что это был лишь очередной маневр, попытка косвенно доказать мне истину, не имеющую доказательств, ибо в ней уравнены положительная величина и величина отрицательная с помощью созданного из воздуха модуля. Я люблю математику, но ты оказался виртуозней меня и в этом.
  Итак, в первый день счет был 1:0 в мою пользу, во второй - ничья. Близилось время решительного сражения. Я опять много пила и курила. Ты читал книжку. Какую?
  Утро началось поздно - для меня, и намного раньше - для тебя. Ты уже ждал - галантный и услужливый. Все вокруг поглядывали на нас с усмешкой - какая премиленькая парочка. Я злилась, ты наступал. Я не помню момент, когда я капитулировала - окончательно и бесповоротно, но уже в следующую минуту я оказалась в твоих объятиях. Что я чувствовала? Сначала - страх, потом - наслаждение - гордость - счастье - злость (ты перешел границу) - спокойствие - усталость - скуку - разочарование - и, как результат, жуткое желание закончить все это и отправиться спать. Ты (на мой взгляд): удовлетворение - страсть - злость (а как еще можно целовать женщину, молча сидящую у тебя на коленях и периодически поглядывающую на часы?)
  Так мы разошлись. Неправа была я. Но мы договорились встретиться. Ты не пришел. Я ждала - долго, но спокойно. Ты не звонил - я начала нервничать. Прошел месяц - я начала сходить с ума. В этот момент я полюбила тебя. Как описать мое состояние: раненый тигр в клетке; лисица, попавшая в капкан... Для этого нет слов, но именно так - постепенно, как падает по каплям вода - люди сходят с ума.
  Прошло два месяца. Пик прошел, кривая чувств начала сходить на нет. Когда она достигла нуля - ты позвонил. Я только что вернулась со свидания с другим - и услышала твой голос. Ни радости, ни злости - ничего, только элементарная вежливость. Несколько пустых фраз: извини, я не мог раньше, то да се... да-да, конечно, понимаю (а ведь врет), да, непременно надо встретиться, а позвони завтра, договорились, пока.
  Все. Последний разговор. Твои последние слова: целую.
  Где ты сейчас? Я помню о тебе. Все другие прошли мимо - ты остался со мной навсегда. Мы виделись три раза, но я помню каждое слово, каждый взгляд, каждый жест. Я вспоминаю себя в твоих объятиях, и мне становится жарко и неуютно от нахлынувших чувств. Я вспоминаю твои руки - сильные и надежные, твои серовато-голубые глаза и тонкие губы. Я храню листок, исписанный твоим почерком, и когда мне грустно и не хочется жить - я читаю твои слова, адресованные мне. Я жду твоего письма, твоего звонка - а ведь прошло почти пять лет. Но одно я знаю твердо: ты думаешь обо мне так же часто, как и я, но боишься, что я опять оттолкну тебя, боишься начать все заново. Иногда я снюсь тебе, а ты - мне, и в этом запредельном мире мы вместе.
  И я ненавижу тебя, потому что я без тебя несчастна, и ты не можешь быть счастлив без меня. Я ненавижу тебя за то, что сейчас я одна, за все эти бесконечные фантазии, в которых ты приезжаешь ко мне то на белом коне, то на серебристом "Мерседесе", за то щемящее чувство несбывшейся надежды, возникающее, когда я слышу в трубке мужской голос, за эти стихи и письма, которые лежат у меня на столе и никогда не достигнут адресата. А еще я ненавижу тебя за то, что мне уже 25, а тебе - 27, но у нас никогда не будет ни общего дома, ни очага, ни детей.
  И все же я люблю тебя. Люблю за эти три дня, подаренные мне судьбой, за ощущение нужности, возникшее внезапно и оказавшееся слаще, чем свобода, и пьянее, чем вино, и за то, что у меня есть память о тебе - дающая мне силу жить и власть мечтать.
  Прошло слишком много лет. Но я все же жду тебя.
  Где ты?
  
  19 мая 1994 года
  
  На дворе май, все распускается и зацветает. В лесу, говорят, ландыши уже цветут. Только я в лес все равно не поеду: до отпуска еще месяц, а там поеду к бабушке. "В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов!" Не в Саратов, конечно, но все же в глушь. А жизнь - продолжается. До умных книжек, правда, не добралась, но мысли-таки одолевают. И как всегда о том же, о вечном: кто я, зачем я, зачем мои стихи? И снова - ничего не ясно. Ну, например, я пишу стихи и прекрасно знаю, что их никто не прочтет, что они никогда не будут напечатаны, даже на машинке (не на работе же это делать, при всем честном народе!) - но пишу. Наверное, для себя: ведь я очень их люблю перечитывать, то злясь на них за их корявость, то гордясь их красотой (все зависит от настроения). Вот Митьке хорошо: все его любят, гладят, кормят, а он только спит и ест, и не терзает свою кошачью душу проблемами мироздания (если "мир" читать как "Я"). Вадику тоже просто: он знает, что хочет быть богатым, чтобы обеспечивать себя и семью (нашу семью?), и этого добивается упорным трудом (и питием водки "с кем надо"). И Лешечке просто: ему интеллектуально-филологическая работа приносит хлебушек, вот и ответ на вопрос - зачем она нужна. Стоп, выходит, что если работа не приносит хлеб, то она и не нужна? Что-то в этом есть не то. Что-то такое, что мне не нравится. Ведь мои стихи мне хлеб не приносят - но я их пишу! Или это не работа? Наверное, так оно и есть. Мои стихи - это лишь то, что помогает мне хотя бы немного разобраться в себе и своих проблемах. И не в этом мое призвание - тот единственно верный Путь, который уготован мне Богом. А свой Верный Путь я потеряла - и найти его теперь ой как сложно! А может повезет? А вдруг - найду? И что тогда? Но это уже - новая история.
  
  * * *
  
  - Добрый вечер, доктор Ауреол!
  Доктор Ауреол, алхимик и звездочет, маг и врач, убеленный благородными сединами старец, приподнимает взгляд от огромного рукописного фолианта, долго смотрит на меня и, наконец узнав, отвечает:
  - Добрый вечер, Антуан. Что привело тебя сегодня?
  Да, вот это номер. Меня привело? Но я шел на зов! Я хочу сказать это, но почему-то отвечаю:
  - Несправедливость людская, Учитель.
  - Несправедливость? - переспрашивает он. И я, подобно щенку малолетнему, начинаю с плаксивыми (от усталости ли?) нотками в голове рассказывать, как сожгли на костре ученицу бабки Хельги, юную Маргрит, за то, что она ночью вышла на дорогу и, проходя мимо Святого Столпа, забыла сотворить крестное знамение, о том, что бабка Хельга совсем стара стала, а помереть не может - нет преемника, о том, что вассалы королевские под предводительством самого короля войной на Замок идти собрались.
  - Глупцы, - цедит сквозь зубы Учитель, наливая мне снадобье какое-то из огромной бутыли темного стекла, - на-ка, выпей. Это подкрепит тебя.
  Я покорно пью горькую жидкость и с каждым глотком чувствую, как силы возвращаются, а энергия начинает хлестать через край. Допив до конца, я отваживаюсь спросить:
  - Доктор, а почему король...
  - За предсказание, - перебивает меня Учитель (на самом-то деле, моим учителем доктор Ауреол не был никогда, а учил он бабку Хельгу, когда та еще девчонкой была, да за козами по лугам-полям скакала; сколько ж лет-то ему? Никак не меньше ста, а то и больше... Маг, одним словом).
  Мне было ничего не ясно, но я промолчал, зная, что доктор не любит лишних вопросов, а если надо, объяснит сам. И был прав, ибо не прошло и десяти минут, как доктор заговорил:
  - Двадцать лет назад у короля родилась дочь. Он прислал ко мне своего посланца с просьбой составить гороскоп новорожденной. Несчастную судьбу сулили звезды ребенку: болезни в детстве, разбитое сердце в юности, желание отомстить за свою неудавшуюся жизнь родным и челяди и, как следствие всего этого - переход к Силам Тьмы. Опасно было отдавать такой гороскоп королю - но я не умею лгать. И через два дня вернулся посланец со свитком... Вот сей свиток, читай.
  Я взял у доктора свернутый трубкой пергамент с остатками королевской печати и без труда прочитал написанное каллиграфическими буквами послание, гласившее в общем и целом, что если (не дай Бог) предсказание это сбудется, быть доктору Ауреолу сожженным на костре, аки еретику поганому. Видать, сбылось. Ну, а войной почему? Так кто же своего звездочета просто так отдаст?
  - И сбылось предсказание, - сказал Учитель. - Принцесса Ирма много болела в детстве, потом полюбила конюха - за что того и казнили, а в завершение всех бед ушла в войско Темных Сил.
  - И где она сейчас? - не удержался я.
  Доктор Ауреол одарил меня нехорошим взглядом, словно я глупость ляпнул (что, впрочем, так и было), но ответил:
  - Ты ее видел, Антуан. Там, в анфиладе. Помнишь?
  И тут на меня словно озарение снизошло: вот, значит, что это за Замок! Тот самый, о котором Хельга, бабка-колдунья, страшные сказки рассказывала. Что, мол, был такой Замок Утренней Зари, оплот Сил Светлых, но одержали в битве победу Силы Темные, и не смогли овладеть только башенкой, кою хозяин ее именовал мансардой... Боже великий, какой же я глупец! Вот теперь все на место встало: и Монахи Черные, и запрет на выход в анфилады и залы, и запущенность черных ходов.
  - Но, Учитель, разве можно противостоять звездам? - почему-то спросил я, хоть и не был уверен, что хочу слышать ответ на этот вопрос.
  - Можно, Антуан, - улыбнулся он. - Можно, ибо только тело, слепо идущее за страстями человеческими, подлежит их влиянию. Душа же остается свободной. И с помощью Божией можно перебороть зло, заложенное от природы, как с помощью Дьявола можно уйти от добра. И никогда предсказанное по звездам не было единственным путем человека в этом мире, а было лишь возможностью, одной из многих реальностей.
  Меня так и подмывало спросить, что же написано мне на роду, но я молчал, ожидая... сам не знаю чего. И Учитель сказал:
  - Твой путь, Антуан? - словно мысли прочитал. - Твой путь - путь Воина. Помни об этом - и совершенствуй тело и дух свой. Научись распознавать врага и друга, научись отвращению от мимолетных, суетных желаний, научись управлять мыслью - это приведет к контролю над действием. Приобрети терпение и терпимость, веру и равновесие - только тогда сможешь ты пройти весь отведенный тебе путь и не пропасть в дороге. Помни, что тебе быть Воином и силы твои понадобятся скоро. Очень скоро. Может быть, даже скорее, чем я думаю. А теперь - ступай. Я позову тебя, когда будет нужно... Да, и передай Хельге, что будет ей преемник: завтра к вечеру пусть выйдет к околице, к ней подойдет девочка лет десяти, попросит хлебушка - это ученица и есть.
  Как всегда, последние его слова еще звучали у меня в голове, а я уже стоял рядом с Льюисом, похлопывая его шелковистую шею, и готовился к путешествию (короткому, но опасному) домой - к теплой воде, мягкой постели и сытному обеду.
  
  5 июня 1994 года
  
  Если представить эту жизнь образно, то мир - это огромное количество уровней, каждый из которых населен определенным типом людей. Основная масса - внизу, и только немногие избранные парят на недосягаемой вышине. Те, кто ниже нас, видят только наши тени, наши проекции на их мир, и только с ними и общаются, принимая их за истинных нас. Я, вероятно, поднялась пока лишь на второй уровень, когда жить, как все остальные, уже невозможно, но появляется реальная опасность застрять на достигнутом, уверовав в свою избранность и недоступность. Как это там у Достоевского: "..."Обыкновенные" люди разделяются на два главных разряда; одни ограниченные, другие "гораздо поумнее". Первые счастливее. Ограниченному "обыкновенному" человеку нет ничего легче, как вообразить себя человеком необыкновенным и оригинальным и усладиться тем без всяких колебаний... Стоило иному только капельку почувствовать в сердце своем что-нибудь из какого-нибудь общечеловеческого и доброго ощущения, чтобы немедленно убедиться, что уж никто так не чувствует, как он, что он передовой в общем развитии. Стоило иному на слово принять какую-нибудь мысль или прочитать страничку чего-нибудь без начала и без конца, чтобы тотчас поверить, что это "свои собственные мысли" и в его собственном мозгу зародились. Наглость наивности, если можно так выразиться, в таких случаях доходит до удивительного, все это невероятно, но встречается поминутно. Эта наглость наивности, эта несомневаемость глупого человека в себе и в своем таланте, превосходно выставлена Гоголем в типе поручика Пирогова. Пирогов даже и не сомневается в том, что он гений, даже выше всякого гения, до того не сомневается, что даже и вопроса себе об этом ни разу не задает; впрочем, вопросов для него и не существует... Второй разряд гораздо несчастнее первого. В том-то и дело, что умный "обыкновенный" человек, даже если б и воображал себя мимоходом (а пожалуй, и во всю свою жизнь) человеком гениальным и оригинальнейшим, тем не менее сохраняет в своем сердце червячка сомнения, который доводит до того, что умный человек кончает иногда совершенным отчаянием; если ж и покоряется, то уж совершенно отравившись вогнанным внутрь тщеславием. Впрочем, мы во всяком случае взяли крайность: в огромном большинстве этого умного разряда людей дело происходит вовсе не так трагически; портится разве под конец лет печенка, более или менее, вот и все. Но все-таки, прежде чем смириться и покориться, эти люди чрезвычайно долго иногда куролесят, начиная с юности до покоряющегося возраста и все из желания оригинальности".
  Вот перечитываю эту цитату и грызет меня вышеупомянутый червячок: уж не меня ли Федор Михайлович имел в виду? Не то чтобы я считала себя человеком гениальным и оригинальнейшим и до того сей мыслью отравилась, что подпортила основательно печенку (а если и подпортила, то лишь чрезмерным употреблением алкоголя), но уж покуролесила-то предостаточно. Правда, по-тихому куролесила, но зато какие черти вызрели в этом омуте! Залюбуешься! А какие ситуации я себе придумывала: то литературный конкурс, где я без всяких проблем занимаю первое место, то цепь случайностей (или закономерностей?), приводящих к тому, что мои стихи попадают к людям известным и компетентным, которые сразу же угадывают во мне талант необычайный, и все заканчивается тем же, то есть "шнобелевской" премией. А однажды я "угодила" аж на празднование собственного столетия, где приобрела по случаю плакатики с собственной физиономией, полное собрание своих же сочинений, ну и шмоточками заодно затарилась, впрочем, последнее не столь уж и важно.
  Грех? - Грех. Но грех нераскаянный, ибо он приятен сердцу и уму и мне не хочется с ним расставаться. И даже сейчас, когда страсти уже поулеглись - то ли от того, что повзрослела, то ли от того, что "загрубела", сии мысли все же посещают мою голову, правда, чрезвычайно редко и в несколько ностальгическом варианте, но... Но иногда так хочется хоть немножко, хоть на минуточку побыть гением - и тогда я ухожу в другую реальность и праздную там победу!
  
  * * *
  
  Лиловый отблеск чьей-то смутной тени закрыл на минуту небо. Я вздрогнула и перевела взгляд налево: ну, так и есть - Писатель.
  - Добрый день! - он поклонился, изящным движением приподняв фиолетовый котелок.
  - Вы закрываете небо...
  - Прошу прощения.
  Он отодвинулся, и сквозь сомкнутые веки опять потекло солнечное тепло, преломляясь нежной кожицей в ослепительно-красное свечение.
  - Загорать изволите? - пробился сквозь рокот ручейка тот же шипящий голос.
  - Отдыхаю.
  - Вы не против, если я тут рядом...
  - Против.
  - Вот и чудненько... - он помолчал, потом продолжил: - Жарковато сегодня. Впрочем, для настоящего писателя погода - не помеха. Знаете ли, я сегодня с утреца романчик накатал. Вот, не хотите ли послушать?
  - Не хочу, - искренне ответила я.
  - А придется, - обрадовался Писатель, и ушей моих достигла знакомая фраза: - "С утра было яркое хорошее солнце".
  Точно так же, кажется, начинался его предыдущий роман. Нет, вру, тогда солнце было "тусклым и хмурым". А в предпредыдущем солнца не было вовсе, зато дул "сильный и нахальный" ветер. Стихии, одним словом.
  "Беспокойный, шел он на восток, - гнусавил Писатель дальше, - отдыхая каждым изгибом сустава в предчувствии предвкушения природного изобилия. Справа дарила его весна, слева хмурились зимние отсветы, и сердце пело в несравненном дуэте с ахающей селезенкой. Южные задворки старого дома изогнулись, уступая место проводнику человеческого всевластия, и монотонный флигель услужливо распахнул перламутровые раковины дверей.
  - О жизнь, прекрасная чародейка, дарящая нас своим естеством, что я есть пред тобой, как не жалкое насекомое, мелкий комар пред аортой крови, жадно присосавшийся к вознесенной над ним руке. Благолепно примкнул я к твоей необъятности и плодовитости, и вот, сей меч карающий, сия эфесная Дамоклова игрушка разрубит мой солнечносплетенный узел, погребя под остатками природного храма мерзкого подлого червя. Повинуюсь тебе, безоглядно повинуюсь, но не верую в жестокость твою, и вот, стоя у алтаря мироздания, отвергаю дар твой, и в болоте моем отрицаю тебя. Ибо се есть человек.
  Так гордо провозглашал он, и старушка Свиньевознева перекрестила его пергаментными скрюченными пальцами:
  - Страдание на тебе, сыне, за страдание сие крест тебе творю жизнеесный и колени твои, назад обращенные, лобызаю. Вот подвиг твой! - она вытолкнула на средину комнаты юную деву шестидесяти восьми неполных лет. - Ее страдание да твоим умножится. Чиста дева эта пред тобой и Богом, ибо схоронила вчера угоревшего сто шестого любовника и отравленную саморучно осьмнадцатую дочь. Нужда толкнула ее на путь сей склизкий, но возьми же ее из рук моих, и любите друг друга, чада.
  Поклонился он в ноги барышне и крикнул в упоении:
  - Свет душа моя, царица Аксинофеканья Протоестиметеевна, люблю я тебя слезно! Поедешь ли со мной на край света за тридевять земель в чужедальнюю сторону соседнюю деревню Алконовку, что за полверсты отсель будет, тайным способом венчаться у попа-расстриги ксендза Мойши Офигевшего? Дам тебе за это три конфетки, да ящик водки ставлю. Едешь ли, душа?
  - Ну дак это что же-с, и можно оно, конечно-с, коли барин не шутит-с, - проворковала влюбленная барышня, - грех-то и не велик будет-с, уж тринадцать раз венчалася, да уж Бог милостив, только охромела один раз, да глаз молнией вышибло, да и пускай.
  - Э-гей! - крикнул он зычно. - Цыган и медведей сюда! Баню топить! Невесту обмывать да за упокой душ наших три дня подряд фискальные стишки читать! По-ехали!
  Грянула колокольчиками забубенными тройная лошадиная морда, взвились на дыбы шесть пар подков и понеслась восвояси земля русская, правдолюбивая да своевольная, кровью обагренная, в долгое свое странствие по поднебесному аду, под ярким, хорошим солнцем".
  
  12 июня 1994 года
  Р.Бах "Иллюзии"
  Вспомни, откуда ты пришел,
  куда идешь,
  и прежде всего подумай о том,
  почему ты создал беспорядок,
  в который ты сам попал.
  
  
  
  
  
  
  
  
  Откуда я пришла? Неизвестно. Говорят, в прошлой жизни я жила в Сибири и была "светочем", "пламенем" и т.д. Говорят, я с "уровня людей" (а их там много разных - растения, животные, люди, химеры и т.д. и т.п.) Говорят, в одной из прошлых жизней меня жгли, как ведьму. Говорят, говорят, говорят - но ничего толком не известно. Как это узнать - или вспомнить?
  Куда я иду? Ну, здесь-то просто - к гибели и повтору кармического круга. Говорят, я служу Силам Света. Но как? В чем заключается мое служение? Я ведь ничего - ровным счетом ничего - не делаю ни для Света, ни для Тьмы. Может, потому и появился этот беспорядок, в который я попала? Вероятно, так оно и есть. Во всех своих бедах виновата я - и только я. Что ж, "люблю трудности". Иногда так приятно почувствовать себя незаслуженно оскорбленной! А еще приятней бывает играть в этакого "доброго ангела". Только вот - не дают.
  Как все хорошо и просто получается в "Иллюзиях": захоти - и будешь счастлив; захоти - и вода станет твердой, а земля - жидкой. Почему в жизни не так?! Я хочу, чтобы Вадик был моим - а у него: "Нет времени... Дела, малышка, дела..." Я хочу быть счастливой - а мне так тяжело! Я хочу, чтобы у меня был свой дом, своя семья - а ничего этого нет... Или я плохо хочу?
  Насколько проще все у Лешечкиных (а соответственно, и моих) знакомых: утром встали рано, когда солнце еще только заходит, выкурили по сигаретке, похмелились - и пошли пить снова. И никаких тебе "конвейеров" из дома и работы. Правда, говорят, и у них какие-то проблемы случаются, но все заливается водкой. А вот я так не могу. Я постоянно себя мучаю, терзаю, постоянно убеждаю себя то в своем совершенстве, то в своем несовершенстве, - и никто не хочет этого понять. А хочу ли я, чтобы меня поняли? Ведь для этого надо, чтобы кто-то заглянул ко мне в душу, узнал, о чем я думаю, мечтаю, страдаю. И если кто-нибудь сделает это - он меня, конечно же, поймет лучше, чем сейчас.
  Наверное, если мне самой слегка измениться, хоть чуточку раскрыть кому-либо свою душу, то все будет по-другому, и люди потянутся ко мне. Наверное, я смогла бы тогда стать кому-то нужной, "сестренкой", как говорит Лешечка. Но я настолько боюсь (сама не знаю чего, скорее всего того, что моя открытость расшатает мой маленький, но такой уютный и спокойный мирок, а то вдруг и против меня обернется), что никогда этого не сделаю. Да и к тому же, разве могу я, которая никак не может разобраться в собственных мыслях и чувствах, давать кому-то советы, помогать кому-то, брать на себя ответственность за разрешение чьих-то проблем? Сомневаюсь что-то. Хотя, признаемся себе, хочется иногда, чтобы меня просили приехать и помочь, чтобы было много-много друзей, чтобы я не сидела одна, копаясь в себе (занятие заранее бессмысленное, этакий Сизифов труд), а кто-то меня от этого отвлекал. Хочется, но не можется - в силу моего несовершенства. И так и будет всю жизнь. Вот вам и "если хочешь быть счастливым".
  
  * * *
  
  Нежное утреннее солнце пробивалось сквозь плотное зеленое море деревьев, окрашивая все в золотисто-розоватые тона, даря свет и радость всему живому. Впрочем, принимали сей подарок далеко не все: как и в любое другое зимне-веснне-летне-осеннее утро на земле можно было найти тысячи людей, считающих себя глубоко несчастными и убежденных в том, что хуже уже некуда. И полноправной единицей в этой тысяче был некий молодой человек по имени Лерка. На умном языке психиатрии, насколько это было ему известно, состояние, в котором он находился последние двое суток, именуется красиво и мрачно: депрессия. Ему не хотелось жить, ему не хотелось что-либо видеть и слышать, ему не хотелось ничего. Он просто возлежал на полу своей комнаты среди разбросанных вещей, кассет и пластинок и задумчиво созерцал лампочку под потолком. Периодически этой ночью возникало у него желание вскрыть себе вены. Или съесть упаковки две снотворного. Или сделать что-нибудь еще, дабы прервать свой земной путь и уйти в пустоту неизведанных запредельных миров. За-предельных. Находящихся за пределами жизни, в которой все не так, как планируется, как хочется, как мечтается. И останавливало его только одно: для того, чтобы "уйти", требовалось встать и взять лезвие, или таблетки, или веревку - короче, следовало совершить какое-то действие. Но противодействие лени было столь сильным, что он оставался лежать на полу, протянув лишь руку за сигаретой и зажигалкой.
  "Длинь-длинь... длинь-длинь..."
  - Открыто, - крикнул Лерка, и голос его, оттолкнувшись от стен, прокатился по коридору и добрался до входной двери. Она хлопнула, щелкнул замок, и к Леркиной комнате направились чьи-то шаги. Знакомые шаги.
  - Опять? - вместо приветствия спросил голос, появившись на несколько секунд раньше своего хозяина.
  - Опять, - согласился Лерка. - Ошесть. А так же осемь и овосемь.
  - Зря, - сообщил голос. Лерка не ответил, наблюдая за приближением к его голове двух ног, облаченных в узкие черные джинсы и декоративно обвешанные железом "казаки". Ноги остановились в опасной близости от Леркиного уха и над его лицом возникла физиономия Сергея. Внимательно всмотревшись - "глаза в глаза" - физиономия удовлетворенно хмыкнула и исчезла.
  - "Я повторяю десять раз и снова..." - пропел Лерка.
  - Угу, - сказал Сергей, и ноги в "казаках" начали удаляться в сторону окна.
  - И что на этот раз? - поинтересовался оттуда голос.
  - Не высказать пером, - сообщил Лерка.
  - Ты хотела сказать - не описать? - поправил его Сергей. - Впрочем, не суть. Где все?
  - ХЗТМ. Бросили-покинули бедного ребеночка.
  - Обидели мышонка, в норку написали, - съехидничал Сергей. - И как бросили, позвольте узнать?
  - Позволяю, - Лерка впервые за вечер-ночь-утро изменил позу: перевернулся на бок, подперев голову рукой. И закурил. И продолжил: - Уронили Лерку на пол. Ничего, правда, не оторвали, но уронили. Бросили, то есть. И забыли, что он есть. И тем убили...
  - Чем породили, - закончил фразу Сергей.
  - Нет, - не согласился Лерка. - "А поп со зла покрыл..." Валерку "матом - и тем его, товарищи, убил".
  - Милый, я хочу тебе сказать, что ты - редкостный дурак, - нежно проворковал Сергей.
  - Дурак, - радостно согласился Лерка. - На дураках воду возят... Дураку закон не писан... "Ходит дурачок по лесу..." "На кухне хохотал дурачок..." Дурак - дурака...
  - Но-но, полегче, - оборвал его Сергей.
  - Ухожу, ухожу, ухожу, - Лерка, впрочем, никуда не ушел, а перевернулся снова на спину. И услышал несколько нехитрых аккордов и голос того, кто знает, что он то-то и то-то, а потому не спит: "Если бы я знал, что такое электричество..."
  - Где ты ее нашел? - изумился Лерка. - Я был уверен, что она потеряна!
  - У меня не пропадают вещи, - пояснил Сергей. - Они пропадают только у таких глупых юнцов, которые поминутно впадают в депрессию. Да, кстати, не ты ли мне обещал, что в следующий раз уж обязательно "кинешься"?
  Этого Лерка, честно-то говоря, не помнил. Хотя, конечно, все могло быть. Потому он предпочел благоразумно промолчать, изменив лишь в очередной раз позу: теперь он уселся по-турецки. И снова закурил.
  - "Есть загадочные девушки с магнитными глазами", - сообщил голос того, кто знает и не спит. И - диссонансом - ворвалось десятикратное "бом-бом-бом"...
  - Десять, - прокомментировал Лерка. - Это сосед себе часы купил: - "Ку-ку, това`ищи, ку-ку!"
  Он обращался в пустоту, зная, что Сергей орудует на кухне, колдуя над заварочным чайником и яичницей с помидорами.
  Зазвонил телефон: нежно, но требовательно. Лерка заставил себя встать и снять трубку.
  - Улица Вязов слушает!
  - Лерочка, это ты? - поинтересовался голос Анюты.
  - Нет. Это тень отца Гамлета.
  - Ты сегодня дома?
  - "Ах, как мне хочется, чтобы я был не здесь"...
  - Я к тебе заеду. Жди.
  Лерка меланхолично посмотрел на трубку, издающую короткие гудки, сказал:
  - "Здравствуй, мальчик Бананан," - и шлепнул ее на рычаги.
  - Кто это был? - Сергей вошел в комнату, вкатывая перед собой "специально обученный" столик на колесиках, на котором дымились яичница и две чашечки крепкого, ароматного чая. Лерка пояснил:
  - Святая Анна. Заступница.
  - Жаль, у тебя кофе нет, - посетовал Сергей.
  - Ну и что? Ведь "чай даст нам все"...
  - Только это будет Джа, дорогой. Классику знать надо.
  - А впрочем, какая мне разница? Если "гармония мира не знает границ", то, конечно же "сейчас мы будем пить чай". К тому же мечты о чае и яичнице придают мне силы. Видишь, я уже стою, - сказал Лерка, опускаясь на пол рядом со столиком.
  - Вижу. Анка приедет?
  - Приедет. Она двинет собой, пройдет по жизни, смеясь, и трамвай не разрежет ее пополам, ибо Аннушка давно разлила подсолнечное масло, трамвай поскользнулся, упал и умер.
  Сергей страдальчески вздохнул и возвел очи к небу (вернее, к давно не беленому потолку, на котором отчетливо значились отпечатки рифленой подошвы размера эдак 45-го, почему-то только правой).
  - Ты сегодня невыносим, - сказал он.
  - Почему же? - изумился Лерка. - Вынести меня можно. Вот съем яичницу, выпью чай, пойду "попилюсь" - и можно выносить. И после непродолжительной гражданской панихиды тело предать земле. У меня сегодня депрессия.
  - И?
  - Что "и"? Я с головой поссорился. Вот.
  - А с кем еще?
  Лерка промолчал.
  - "Когда-то я был воспитан," - сообщил голос того, который не спит.
  - И я, - согласился Лерка. И тон его не оставлял сомнений в том, что еще пять-десять минут, и он начнет "плакаться в жилетку". Так оно и было: кассета не успела доиграть до конца, а Сергей уже знал о том, что милая Риточка-сердцеедочка предпочла Лерке жлоба, что из института он-таки вылетел, что с мамо-папой он вновь поссорился, что гитара упала и через всю верхнюю деку пошла большая трещина, что сломался проигрыватель и что в довершение всех бед Лерка написал стих, ужасно плохой, который никак не может закончить. Причем стих он тут же прочитал:
  - В этот мир пришли мы - незваные,
  Словно летом - снег; или стремный сон.
  И живем мы - гости незваные -
  В свадебном пиру - траур похорон,
  В звон колоколов - криком воронья,
  В солнечный альков - немытой пятерней,
  Да в святой земле - слезы и печаль,
  К заводской трубе... ля-ля... ля-ля... ой! -
  и выражение Леркиного лица при этом чтении было такое, словно он увидел у себя на подушке большую кучу чего-то коричневого и пахнущего.
  По видимости, Леркины излияния так и продолжались бы, но тут ожил дверной звонок, и Сергей пошел встречать дорогого гостя - Ивлеву Анну Григорьевну.
  
  22 июня 1994 года
  
  Середина лета. Середина года. Середина недели. Середина отпуска. Сплошная середина. И в середине - я, одинокая и никому не нужная. Сижу в своей одинокой комнате и пытаюсь хоть на миг забыть об одиночестве: читаю стихи. Все подряд. Только не забывается.
  Вадик снова "занят": уехал в командировку на две недели. А ведь мы собирались на Валаам в выходные! А он вчера позвонил и - обломал. И я обиделась и от обиды согласилась на провокацию Его Сиятельства Алексея Сергеича: пошла с ним в гости к очередным его хорошим знакомым. Лешечка вообще очень озабочен моим духовным воспитанием: на концерты и выставки водит, книжки умные дает почитать, с людьми разными - интересными - знакомит... А надо ли мне все это? Надо. Чтобы убить время. Чтобы по вечерам не смотреть "мыльные оперы" и не вести с мамой дискуссию о том, где надо покупать, скажем, мясо: где дешевле или где свежее. Вот и вчера я весь вечер провела в обществе людей творческих: песни пишут, стихи наизусть читают. Интересно! Но - не мое. Нет, мне очень нравится слушать песенки и стихи, делать вид, что я принимаю участие в дискуссии "по поводу" и без оного, но это не моя жизнь. Я ведь самый обычный человек, и мои стихи - это как мой дневник. Я не умею "раздеваться прилюдно", выплескивать свои обломы и разочарования на других - а они умеют. Я никогда не буду ради вдохновения курить анашу или колоть себе вены - а они будут. Я никогда не сорвусь с места, чтобы в холода, надеясь на милость шоферов, ехать в другой город (даже в Елабугу) - а они могут и делают! Нет, мне очень хотелось бы быть с ними, но "боком" я не хочу, а "прямо" - не выйдет: мы слишком разные. И чтобы ни говорил Лешечка - нам не по пути. Ни с ним, ни с его знакомыми. А жаль.
  
  * * *
  
  Сколько времени прошло? Месяц - или больше? Я теперь абсолютно уверена, что Стэн к этой "серии зверских убийств", о которой пишут в газетах и говорят по десять раз на дню по радио и телевизору, отношения не имеет. То есть - абсолютно. Откуда эта уверенность? Не знаю. Мы же с ним ни разу об этом не говорили. Просто не мог он "разделать" мать с ребенком - не мог, и все тут. Только - фото... Может, подставил кто?
  Илка на нас не нарадуется: "Неужели ты нашла свою половину, а, соседка?" Не знаю, Илка, не знаю, умница моя, не знаю. Хм, смешно: я - и влюблена. Я, стирающая грязные мужские носки и окровавленные бинты. Я, моющая посуду сразу, как поели, и готовящая обед. Я, выполняющая все прихоти (коих, правда, не много). Нет, это не я! Я смотрю на себя в зеркало - и себя не узнаю. Я ли это? У меня сейчас даже взгляд, кажется, теплеет. Это ж с ума сойти можно! И сошла бы, будь он у меня. А вот любят ли меня? Непонятно. Вообще, иногда мне кажется, что Стэн не из нашего мира (да, начиталась фантастики) - такой он странный бывает. И - словно ждет чего-то нереального. Но все странности - Бог с ними, главное-то не это!
  
  2 июля 1994 года
  
  Иногда мне хочется хоть немного побыть Цветаевой, чтобы понять, что на испытывала, когда написала "Попытку ревности" или "Поэму Горы". Что это было? Радость? Восторг? Или опустошение, как от разлуки с чем-то близким и дорогим? А может, огромное облегчение от того, что все эти фразы, рифмы наконец улеглись на свои места и отпустили ее? Наверное, радость была, ибо разве стоит тратить столько сил (энергии?) на неугодное душе дело? Не верю я в жесткую необходимость писать, писать, писать - это же не восемь часов у станка, это труд творческий и, следовательно, труд, приятный сердцу и уму. Сама Цветаева как-то назвала себя ремесленником: "Я знаю, что Венера - дело рук, // Ремесленник - и знаю ремесло". И относилась она к поэзии как-то очень серьезно - вставала рано утром, и к столу - работать. Было вдохновение - писала, не было - переделывала что-то старое, незаконченное. У меня такого отношения к поэзии (увы или к счастью) нет. Так, захотела - пописала, не пишется - и Бог с ним, значит - не надо. Но вымучивать из себя фразы, рифмы - неинтересно, ибо для меня поэзия - это уход от обыденности, маленький отдых от дел повседневных. А еще сюда примешивается любознательность исследователя - что-то там еще есть во мне? Что-то еще родится? Вот точное слово - родится! Разве родители знают, какими будут их дети? Они - плоть от их плоти, причудливое смешение генов. Так же и стихи - комбинация реальности и снов, мечтаний и действительности, обид и радостей. Сплав... Экстракт... Как хотите.
  Как там у Анненского, в "Третьем мучительном..." - "Но я люблю стихи - и чувства нет святей: // Так любит только мать, и лишь больных детей..."
  Больных... А как хочется хоть одного здорового...
  Диалог Ходасевича с Горьким:
  - А скажите, пожалуйста, что - мои стихи очень плохи?
  - Плохи, Алексей Максимович.
  - Жалко. Очень жалко. Всю жизнь я мечтал написать одно хорошее стихотворение.
  Оказывается, у нас с Горьким много общего.
  
  * * *
  
  - Добрый день. Загорать изволите?
  Ну так и есть - опять Писатель. Тот же оранжевый бант, а котелок на нем сегодня зеленый.
  - А я тут поэмку накропал. Не изволите ли выслушать?
  - Нет! - в ужасе восклицаю я, но поздно - в его руках возникает огромный белый свиток и, встав в полагающуюся позу, новоиспеченный Поэт начинает декламировать:
  - О, какое нежное солнце уходило за утопающий
  горизонт,
  Мсье Кошачьев в лысых ботфортах распахнул над
  собою зонт,
  И попугай Крокодил напомадил губы гуталином,
  Закинувшись в кайфе импортным аспирином.
  Бесстыжая дева раскрыла объятия дьяволу.
  Вдохновенье сбежало. И я начинаю поэму заново.
  
  Мрачное солнце, хмурясь, пряталось в тучи,
  Мистер Собачкин закатил управдому бучу.
  Профессор Переброженский надраил скальпель
  касторкой,
  А Бормашинталь закусил касторку махоркой.
  Бесстыжая дева огрела Собачкина в рыло.
  Вдохновенье ушло. И снова меня посетило.
  
  Страусиные яйца катились по ровной поверхности
  Из бездны непризнанности к вершинам
  известности.
  Страус, выкатив яблоки глаз, догонял эллипсоиды,
  Выделяя в испуге и страхе гормоны стероиды.
  А бесстыжую девку удав заглотил с потрохами.
  Вдохновенье исчезло. На Парнасе сегодня цунами.
  
  14 августа 1994 года
  
  А было так: вчера, в пятом часу вечера, позвонил мне Его Сиятельство Алексей Сергеевич и сообщил о том, что "совершенно" конечно же "случайно" в его руках (или - у него на руках) оказались 2 (два) билета на концерт джазовой музыки. Не очень я, правда, ее люблю, но делать было нечего, дело было вечером, мама собиралась смотреть очередной слезоточивый фильм, и я сказала:
  - Лешенька, с тобой - хоть на край света! - при условии, конечно, что "край света" находится не более, чем в трех часах езды от дома. И мы пошли. Лешечка встретил меня у входа - с букетом цветов (ах, как трогательно!), опять долго-долго целовал мне руки, заглядывал в глаза (снизу - вверх, что при его росте сложно, но, как выяснилось, можно!), говорил намеками и поил кофе с мороженым (вкусно!). Концерт... Ну, концерт. Могло быть хуже. Но я, собственно, не о том хотела говорить. К чему я завела сей разговор? А к тому, представьте, что сегодня вычитала, что джаз - порождение Дэвов (сиречь, сил диавольских, мерзких и подлых). Я тут же, конечно, возмутилась, но пока домой доехала, возмущение поулеглось. Однако, с автором все же согласиться сложно. Почему-то не испытываю я ни "возбуждения половых инстинктов", ни чего-нибудь подобного, как автор статейки. Хотя, конечно, джаз - музыка далеко не божественная (и вчерашний диксиленд меня в этом еще больше убедил; вряд ли я когда-нибудь еще пойду на подобные концерты). Но вот что подумалось: ведь может автор быть не прав в корне? Может. А тогда получается, что джаз - не музыка Богов или Дэвов, а музыка Человека. Вот! Почему никто из них не хочет допустить, что человек уже вырос из пеленок, что он может уже иметь свое собственное сознание, мышление, свою музыку. А если допустить, что это так? Подумайте, пожалуйста, господа авторы подобных статей! Ибо все говорит не за вас. Подобно ребенку человек учился: сначала - ходить и говорить, потом - пользоваться простыми предметами, потом - более сложными, и дошел-таки до своего мышления, до своего Творчества! Может быть (и видимо, так и есть), он еще где-то ошибается, в чем-то не всегда прав, но он уже - Творец, он уже - не ребенок.
  Да уж. Перечитала сейчас написанное. Боже, ну и бредятина! Совсем почти (или почти совсем) разучилась мыслить. А все из-за последнего разговора с Вадиком: "ты меня любишь?" - "Да". - "Правда?" - "Нет". И после этого целую неделю нет даже звонка. Почему? Неужели, правда? Неужели я ему не нужна? Может быть, стоит бросить все, забыть все свои мечты о будущем - о нашем будущем? Как он сказал? - "Ты еще встретишь хорошего человека и будешь счастлива". А если я не хочу? А если я хочу быть счастлива именно сейчас, именно с тобой? Понимаешь? Вадик, как ты не можешь понять, что я люблю тебя - и это не просто слова!
  Нет, я так больше не могу. Вот сейчас обнаглею совсем - и сама позвоню. И - там видно будет.
  Ну вот, позвонила. И - ничего. То ли дома нет, то ли телефон отключил, то ли мой номер в "черный список" занес. Разложила пасьянс - карты говорят "нет". А на нет, как известно, и суда нет. И туда - тоже нет. Значит... значит - пора спать.
  
  
  * * *
  
  ...Сергей пошел встречать дорогого гостя - Ивлеву Анну Григорьевну, внутренне радуясь тому, что наконец-то его уши отдохнут от Леркиных страданий.
  - Добро пожаловать, Ваше Величество! - распахнул он дверь. Я переступила порог и грациозно присела в реверансе, протягивая руку для поцелуя.
  - Опять депресняк? - поинтересовалась я. Сергей тяжело вздохнул. Честно говоря, Леркины депресняки, следующие не чаще одного раза в две недели, но и не реже одного раза в месяц, мне изрядно надоели - но ведь братишка...
  Сергей принял куртку с моих плеч и пошел на кухню - за чаем. А я отправилась к Лерке.
  - Приветствую! - сказала я, оглядывая потрясающий бардак, царящий в комнате, и Лерку, лежащего посреди этого бардака и явно довольного своим состоянием.
  - "Сестра... ну дык елы-палы, здравствуй, сестра," - пропел он вместе с Гребенщиковым. Я подошла к нему, погладила по голове:
  - Бе-едненький... Обидели мышонка...
  - Вы что, сговорились? - возмутился он. И сообщил: - Анюта оказалась пиратом... А Сержик был морской змеей...
  Я услышала сзади тяжелый вздох:
  - Этот деятель сегодня говорит только цитатами.
  - Почему? - спросила я у обоих. Лерка промолчал, ответил за него Сергей:
  - Он, говорит, с головой поссорилси, мыслей своих, говорит, не осталоси, думать, говорит, разучилси, чай, говорит, допьет - и кинетси...
  Я взяла из рук Сергея чашечку. Да, из всех моих знакомых только он умеет заваривать чай с травами: все ровно в том количестве, чтобы чувствовался каждый вкус и запах. Ну прямо как бабушка!
  Где-то у соседей часы пробили половину чего-то. Лерка вздрогнул и посмотрел в окно.
  - Воробей - тоже птица, - сообщил он. - "чирик-чик-чик, чирик-чик-чик, всем нужны друзья; чирик-чик-чик, чирик-чик-чик, даже воробьям..."
  - Нужны, - согласился Сергей. - Только у некоторых из них дела. Я пошел.
  Лерка проводил его мутным взглядом, буркнул:
  - Пока, - и я поняла, что дверь закрывать мне.
  Когда я вернулась в комнату, Лерка прикуривал очередную сигарету от огонька только что докуренной.
  - Ты слишком много куришь, - сказала я ему. Он посмотрел на меня, усмехнулся:
  - Что делать?
  - Многие люди задавались этим вопросом, - попыталась философствовать я, но Лерка не дал:
  - Иначе напьюсь как свинья - и будет жопа. Ты же знаешь, мне нельзя... при депресняке... А то будет, как в песенке: "Вот кто-то влез на карниз"... Только не просто спьяну, а чтобы спрыгнуть. Потому что жить не хочется. Скажи, Анхен, к чему жить, если живешь плохо?
  - Чтобы сделать жизнь лучше, наверное.
  - А если все "лучше" кончается "хуже"? Молчишь? Ну то-то же.
  Мы молча курили. Руки у Лерки дрожали, сигарета то и дело норовила выпасть. Похоже было, что вкуса он не чувствует, хотя сигареты-то крепкие: "Gitanes". Вдруг Лерка вскочил, прошел взад-вперед по комнате, остановился рядом со мной, хотел что-то сказать, но то ли передумал, то ли слова убежали - и снова сел.
  Я отняла у него хабарик, провела пальцем по небритой щеке:
  - Ну чего ты?
  - Скажи, почему все так паскудно?! - взорвался он. - Не жизнь, а лажа какая-то! Кажется, все было так хорошо, просто кайфушки - и в один момент...
  - Что? - поинтересовалась я, помогая Леркиной голове устроиться поудобнее на моих коленях.
  - Ритка ушла - шоколадок ей мало покупал и в "Курьер" не водил. Экзамены - завалил, пересдать - не дали. Предки обложили матом, а отец чуть по роже не съездил... Все плохо. И пишу лажу сплошную.
  - Типа? - спросила я, зная, что почитав свою "лажу" Лерка успокоится. Тем более, что ночь он явно не спал, и глазки у него были суслые-суслые.
  - Типа? Ну, типа того:
  Научиться прощать -
  Обвинять мы уже научились.
  Научиться читать
  Между строк и несказанных мыслей,
  Научиться любить -
  И понять, что и есть смысл жизни
  В ласке рук, в блеске глаз,
  В том, что с нами еще не случилось.
  
  Слушать пенье ручья
  На опушке темного леса,
  В тишине, что лишь птицы
  Иногда нарушить решатся,
  Быть уверенным в том,
  Что и есть тебе данное место,
  Где тебя без смущенья навеки
  попросят остаться.
  Что ж, это - не худшее из Леркиных творений. Бывало хуже. Я никогда не забуду "частушек", начинавшихся с куплета про то, что "Джаятсена и брахманы // В Говинде тихо пили вайн, // А злостные евангелисты // Вскочили все в один трамвай..." Это было хуже...
  - Еще? - сонным голосом спросил Лерка.
  - Не надо, - попросила я. - Мне надо осознать услышанное. Давай лучше я тебе расскажу сказку...
  - Как дед насрал в коляску, - грубо схохмил Лерка.
  - Фи, - сказала я. Он изобразил на лице мину раскаяния:
  - Не обижайся, - попросил он. - Ты очень хорошая... Добрая... И руки у тебя ласковые...
  Я была польщена настолько, что даже почесала его за ухом. Он пробубнил еще что-то насчет моих исключительно человеколюбивых и мироохраняющих действий и спокойно уснул.
  Я встала, положив Леркину голову на подушку, валявшуюся до того возле пепельницы, и решила, что неплохо бы привести свинарник в некое подобие комнаты.
  Окурки, кассеты, окурки, спички, стеарин (свечи жег), осколки (посуду бил)... Так, а это что? "Циклодол".
  - Господи, только этого не хватало! - прошептала я и пошла обыскивать все укромные уголки. Впрочем, там обнаружилось все (вплоть до упаковки презервативов "с запахом роз"), но искомого пакостного продукта не было. И я, вздохнув облегченно, взяла с полки томик стихов Серебряного Века и погрузилась в чтение, ожидая пробуждения глупого братишки.
  
  19 августа 1994 года
  
  В своих попытках бежать от реальности попыталась читать сэра Томаса Мэлори. Усердное штудирование книги принесло только одно: мысль о том, что господа рыцари суть те же гопники. И было у них два занятия: мордобой и пьянка. Правда, в силу других времен и нравов, первое - преобладает. Схема всей книги: встречаются два рыцаря, орут друг другу что-то типа: "Меня будить?!" и начинают драться. После чего, если остаются в живых оба, клянутся в вечной дружбе и любви. Вот вам и "кодекс чести", и "благородство", и все прочее.
  А у Ницше нашла интересную фразу: "У злых нет песен. Почему же у русских песни есть?" Сначала, конечно, возмутилась - ах он гад, рожа фашистская! А потом задумалась - а ведь прав, скотина! Русские, действительно, злы. Злы и нетерпимы ко всем, кроме "себя любимого". Опричнина, долгое рабство (крепостничество), репрессии, гонения на инакомыслящих (или "не так одевающихся") - и это все под бравурные песенки и крики о том, что "добрее русских зверя нет!" Гнусно и неприятно все это.
  Ницше вообще прав во многом. Правда, во всем чувствуется его эгоизм, самолюбование, но, пожалуй, иначе нельзя. Хоть и привлекателен альтруизм - но он, как прекрасный мертвец: глаз ласкает, но ни на что более не годен. "Помогай самому себе, тогда тебе и всякий поможет". Чудесно сказано! Главное - подтверждается постоянно. Неужели, действительно, таков принцип "любви к ближнему"? И все красивые слова о "служении человечеству" не более, чем ширма или попытка изменить законы природы?..
  Перечитала написанное - лет десять назад меня за Ницше судили бы. А теперь, пожалуйста, покупай да читай. Правда, тогда мы с мамой жили лучше - в материальном отношении. Денег хватало не только на еду - а ведь она работала одна... И подумала я вот о чем: какую реальность я выбрала бы (если бы могла) из двух. Каких? А вот: 1) "доперестроечная", когда есть продукты, вещи, но нельзя читать Цветаеву, Ахматову, Блока, Бродского, Ницше; 2) ту, в которую живу сейчас, когда денег на еду не хватает, но "все можно". Наверное, все-таки вторую. Не смогу я теперь прожить без Цветаевой и всех прочих...
  Человек - животное стадное.
  
  * * *
  
  Звонок во входную дверь.
  - Кто? - Грон открывает. Голос хриплый, видать, с пьянки.
  - Полиция. Откройте!
  Полиция? Нет, Грон, нет, не открывай! Но - поздно.
  - Стэн, милый, уходи!
  - Куда? - Боже, какая покорность в глазах. Милый, ну что же ты? Родной мой! Но ведь он прав - некуда. Внизу - полиса, в квартире - они же. Облава. Охота на волков. Обнести поле боя колючей проволокой с красными флажками - и убивать, убивать, убивать, убивать, убивать... Залить снег кровью - алой, яркой, под цвет флажков - так, чтобы даже падающий снег не скрыл этих пятен - на радость людям и на поучение волкам: не родись в серой шкуре, не родись на четырех лапах, не родись чужаком...
  - Всем стоять! Руки!
  И я покорно поднимаю руки, а Стэн - протягивает вперед, и на его смуглых запястьях смыкаются "браслеты".
  - Имя?
  Мое? Ну, пишите.
  - Род занятий? Да опустите Вы руки.
  - Студентка.
  - Домашний адрес?
  Покорно называю. Мне уже все равно. Стэна увели, а этот его последний взгляд... За что, о Боги, за что? Обложили, выследили. "Что там?" - "Убили!" И - звук выстрела. Я так отчетливо слышу его, словно - уже.
  - Почему Вы не заявили в полицию о том, что у Вас скрывается преступник?
  Что, за дуру держат? Слава всем Богам, которые есть, были и будут, что неделю назад сломался телевизор.
  - Я не знала, что он - преступник.
  Полис в шоке. А другой - уже шарит везде: письменный стол, шкаф, кровать, коробки и коробочки... Хорошо хоть ничего противозаконного у меня нет. И не было.
  - Чисто, - это тот, шарящий. А этот все понять не может, почему студентка журфака во время каникул не читает газет, не смотрит ТV и не слушает радио. Сколько он уже меня мучает? Больше часа. Скорей бы ушел! Пойти к Илке, рассказать ей все, пореветь в конце концов... Может, полегчает?
  - Подпишите здесь... и здесь... и еще - вот здесь.
  Неужели все?
  - Вы можете навестить его завтра с 13 до 15 часов.
  Спасибо товарищу полису за нашу счастливую встречу!
  
  20 августа 1994 года
  
  Размерность разума равна его размеру, примерность уровня равна его примеру. Примерный размер уровня определяется из уровня примера на безразмерном уровне. Уравнивание не есть пример и примерность не есть уравнение. Любой уровень, на котором пример определяется размером уровня, является маразмом. Также маразмом является удержание мною ручки в вертикальном положении посредством зажатия ее между первым и вторыми пальцами, кое не обходится без активного участия остальных пальцев, и изображение на бумаге в тетради учебно-производственного предприятия Љ 1 ЛП ВОГ Арт.2803 р тип.ФБТ Ленгорагропрома з.158-225 тыс. 7-VI-88 опять же посредством нажатия вышеуказанной ручкой на вышеописанную бумагу черточек и палочек, сливающихся в слова, но не сливающихся в фразы. Однако и в этом есть какой-то смысл, хоть и неуловимый, но незримо присутствующий в многоединстве и равномножестве миров. Размерность разума не есть абсурд, но и не есть истина. Абсурдность же истины доселе не доказана, но истинность абсурда повсеместно утверждается и угнездяется.
  А о чем это я?
  
  * * *
  
  - Доброе утро. А денек-то сегодня какой!
  Прямо скажем - денек ужасный. Передо мной стоит Писатель-Поэт с неизменным оранжевым бантом и в желтом котелке и уже достает из кармана какую-то рукопись. На вид очень толстую.
  - А я тут на днях философскую статейку накропал. Не изволите ли послушать?
  И я без слов подчиняюсь наглости новоиспеченного Философа.
  - Вещичка небольшая, страничек так тысячи на полторы, - изрекает он и начинает читать:
  "Письма о философии. Письмо первое.
  
  Добрый день, уважаемая Ангина Агрипповна!
  Для начала сообщить Вам вознамериваюсь о пребывании себя в здравии полном, абсолютном и бессмысленном, чего и Вам того же желаю. Бессмысленна жизнь моя и нет под небесами места ни ощую, ни одесную, где обрел бы я счастье свое. А почему? - спросите Вы. То беда всякого философа истинного, ибо еще в утробе материнской находясь, сию бессмысленность осознаем и всяко ножками о преграды утробные упираемся, но сие есть закон вселенский, и вот вытаскивают на свет беззащитных младенцев и туго пеленают, дабы подавить на веки дух бунтарский. Но истинный философ не сдается, и всячески гласно и негласно протестует - ибо погремушка есть жезл его царский, а горшок - трон цельнолитый. И вот отмечает он впервые свое существование на чистом листе пеленок. Что есть сии знаки водяные? - спросите Вы. А есть это картина мироздания - ибо есть это твердь земная и воды вселенские. Но манной небесной и млеком пути звездного опаивают нас, и первую кару Божию оплакиваем мы в тесном углу беспредельности. И так розгами вбивают в нас мысль о повиновении божественным силам, кои родили нас и по образу которых созданы мы. Так впервые отрывают младенца от природы, коя есть твари ползающие и летающие, и чернозем земли, не допускаемый до чрева нашего, и всякая живность беспризорная, лохматая и блохастая. "Бог един, - говорят нам, - и се - матерь твоя и отец твой - есть Водители твои на пути грешном, и вот тебе десять заповедей, а коли нарушил их - минует тебя рай сладостей и созерцание лика пресветлого Голубого Экрана, а ждет лишь ад темного чулана". И так растем мы, в страхе воспитываемые, и то и детям нашим передаем. Токмо настанет день и час, и месяц и год, и порвем мы узы шлейки, как слепые, идущие за невидимым пастырем, и узрим солнце над головой своей и скажем: "Земля есть матерь наша, ибо из нее пришли, в нее и уйдем". И да будет сие скоро, дорогая Ангина Агрипповна. А на сем и откланяться позвольте. Остаюсь с почтением к Вам превеликим, милостивая сударыня. На сем и заканчиваю это письмо.
  Письма о философии. Письмо второе.
  Добрый день, уважаемая Дифтерия Дистрофановна!
  Нисколько к Вам почтения своего не умаляя, спешу все же заметить, что письма Вашего из-за немногословности его не получил, и потому с ответом выходит у меня затруднение. Даже уж, извините, до тошноты затруднение. Вот стоит предо мной стена вечности, и я на ней незримым пятном выделяюсь как комариный труп, кровью обагренный, по белому потолку размазанный. Красное на черном оттеняет белизну это, и сливается картина эта в сознании моем в абсурдность одну великую. То ли подтяжки новые жмут, то ли носки давно не стираны и испанскими сапогами сдавливают мозоль костей на трудных шагах моих, то ли капюшон великоват и трется о подбородок стальным обручем, но обуяла меня тоска великая. И вот сжимаю в руке платок, затыкая в себе стон измученный, и щепоткой пальцев в ноздри не допускаю воздух ереси, но бьется организм в желании жизни и, поверите ли, ушами дышу - не хочу, а дышу. Не сдаются телеса презренные - пуще всего жить желают. Трамвай за окном прогремел - железная махина, чудище стоглазое, и сыпет, сыпет искрами. И все в окна мне метит - дракон огнедышащий. Негр под окном пьяный лежит. Кошка, как флаг французский, трехцветная, орет. Зачем все это, Дифтерия Дистрофановна? Зачем живет тварь эта когтистая? Зачем негр пьян и под столбом блюзы свои африканские поет? Зачем трамвай рельсы корежит? Ужель в том и есть промысел Божий, чтобы негр, за кошкой погнавшись, под трамвай попал и зрелищем сим неприятным омрачил мою трапезу вечернюю? Зачем сижу я на люстре и веревку мылом умасливаю? Зачем подо мной ванна стоит, кислотой серной наполненная? Зачем к ноге моей шнур привязан, к арбалету тянущийся? Зачем острый кол подо мною возвышается? Ужель не абсурден мир этот, вокруг меня ощетинившийся? И триста дикобразов, внизу ползающих, и удав этот, вокруг дивана обвившийся? Несправедливо мир сей устроен, вот что я Вам скажу, ибо нет в нем для меня свободного выбора...
  Ах, Дифтерия Дистрофановна, пишу с некоторым перерывом и с некоторой надеждой, ибо на люстре раскачавшись, сумел-таки до подоконника допрыгнуть, и коли не доберется до меня удав, и коли не переломаю ноги, с двадцатого этажа сиганув, то уж непременно буду Вашего ответа ждать. На сем позвольте откланяться.
  Письма о философии. Письмо третье.
  Уважаемая Пургена Папазоловна!
  Нижайше прошу прощения за некоторую задержку с ответом и незамедлительно к сему ответу и приступаю. Итак, Вы вопрошаете меня в своем письме, что есть главная проблема философии? Да конечно же проблема бытия. Бы ти я? То бишь был ли я? Есть ли я? И буду ли я есть? Что же подразумеваю я под словом "Я"? "Я" - есть некая субстанция, облаченная в некую субстанцию. Первая и главнейшая субстанция есть Дух Божественный, вдохнутый в нас, аки воздух в резиновую оболочку. Оболочка же сия может быть различна и для различных целей производима. Итак, существует десять категорий резиновых оболочек: 1) резиновый мяч - люди сии непостоянны и переменчивы - все-то мечутся, все-то скачут, никак долгожданного покоя не обрящут, и колеблются, колеблются; 2) воздушный шар - наилегчайшие люди, единственно нитью к земле привязанные и все вверх стремящиеся; достаточно одного укола, дабы освободить их рвущийся кверху дух; 3) презерватив - все-то у них в себе, только на себя и работают - самоеды и накопители; 4) резиновая перчатка - все наружу, напоказ, но никакой глубины мироощущений, одно бахвальство и поверхность; 5) покрышки - о, это неутомимые путешественники - все-то они в пути, и никак им не остановиться - все рвутся они к новым впечатлениям, пока не иструтся окончательно от соприкосновения с действительностью; 6) спасательный круг - самые надежные люди - и сами не тонут, и другим не дают; 7) противогаз - а вот это эстеты - все-то для них грязь, все-то для них дурно пахнет, вот и прячутся они от мира в своем тесном кругу фильтрующей коробки, допуская к себе лишь избранных; 8) грелка - бесхитростные люди, с радостью отдающие себя другим; о них и писать-то сложно, потому что трудно в их существование верить; 9) резиновые сапоги - работяги и политики, прущие по жизни напролом. И, наконец, 10) - а вот тут я ставлю многоточие, ибо трудно подогнать всех под одну мерку, и предоставляю сочинение сего последнего пункта многоуважаемому читателю, которого уж за одно то уважаю, что продрался сквозь дебри авторских мыслей и, активно со сном сражаясь, не отправил все же сию рукопись "по адресу", а активно пробирается сквозь толщи словоизлияний. Дерзайте же, ищущие, да и обрящете. На сем позвольте откланяться. Истинно Ваш Философ".
  
  21 августа 1994 года
  
  Сегодня звонила Инна - хвасталась. Она совсем недавно родила. Мальчик. Здоровенький. Второй. Прямо-таки мать-героиня. В наше-то время, в наши-то годы! Хвасталась, хвасталась, а потом вдруг разревелась - вышла из роддома, а муж, оказывается, связался с какой-то сослуживицей. Она устроила скандал, а он ушел. Хорошо хоть мама с папой под богом, но все равно - тяжко. И я призадумалась: а стоит ли так?
  Вадик так и не появился. Позвонила вчера - нет дома. Позвонила сегодня - занято. Четыре часа подряд занято. С кем это он? А вечер постепенно переходит в ночь, мама уехала к тете Вере и вряд ли сегодня вернется, Митька дрыхнет на батарее и на все мои заигрывания не реагирует никак, то есть абсолютно. И так тошно и муторно на душе, что хоть вешайся. Ну почему же, почему, почему? За что мне это, Господи?! Да, я знаю, что я неинтересный человек, зацикленный на себе и на своих проблемах, да, я знаю, что я слишком оторвана от людей и потому со мной скучно общаться, но все же, за что мне это, Господи?
  Ведь мне еще только 23, и молодость в самом разгаре, а я сижу дома и делаю вид, что так и надо. Но вряд ли мне кто-нибудь верит. Я и сама-то себе уже не верю.
  Все люди несчастны по-своему. Я - вот так.
  
  * * *
  
  Темно-то как! В городе и то страшновато в такую темень, а здесь - тем более. Дом хоть и знакомый до каждой щелочки (шутка ли - в течение стольких лет, а иногда и зим ездить сюда на месяц-два-три, или хотя бы на недельку - бабушке помочь, а то старенькая, тяжко ей... а в город не хочет, там, видишь ли "дух не тот, безбожники кругом, да и дедку не привечают"), а все же жутковато - чужой, особенно по ночам. Интересно, почему ночь так пугает? Все предметы словно оживают: вот стол, например - ну чисто зверь, даже ноги - и то четыре, как положено. А может, действительно оживают? Помню, бабушка рассказывала, что ночью игрушки с дедкой вместе хороводы водят. А я все хотела посмотреть, как это моя Машенька с дедушкой плясать будет - да не видела ни разу. А потом мама бабушку отругала: "Незачем ребенку мозги запудривать! Ты ей еще про Бога своего расскажи да в церковь сведи!" И бабушка приумолкла - до следующего лета, а там и про Бога рассказала, и в церковь свела. Только мне тогда не понравилось - темно, мрачно, слов не понятно, народу много, душно - в общем, это был первый и последний раз на пять или шесть лет. А потом бабушка и окреститься уговорила. "А то, - говорит, - с нечистью повстречаешься - как избавишься от нее?"
  Интересно вот, есть на самом-то деле нечисть какая-нибудь? Вот подойду сейчас к кровати, а там сидит какой-нибудь лохматый тип, поджидает: "Нечего, девица, по ночам одной шляться, о муже мечтать, любовников поминать". А о чем еще мечтать-то, кого поминать, когда все замуж повыходили, детей понарожали, а я одна, как... скажем, как перст. А возраст-то самый для детей подходящий... Ну да ладно. Как говорилось в детском стишке: "Любовь - не хлеб, мечтай о хлебе".
  Ой, кажется, договорилась! Предупреждала бабка - не поминай после полуночи. Сидит. Ждет. А смешной-то какой! Старичок - не старичок... голова - человечья, фигура, вроде, тоже, одежда тоже человечья, только старомодная какая-то. А тело-то меховое, серебристый такой мех, мягкий, наверное. Что главное в подобных рода встречах? Не бояться.
  - Привет, ты кто?
  - Ну вот, не признала...
  А голос-то какой скрипучий; у нас половицы так скрипят.
  - Не, не признала. А откуда ты?
  - Ох-ох-ох, молодежь, молодежь. Да живу я здесь, уж скоро век, как живу.
  Так, кажется, я сошла с ума. И это - галлюцинация. Слуховая и зрительная. Одновременно. Что ж, терять уже нечего.
  - А до того - где?
  - Да в другом доме. Тот сломали - дряхлый, вишь, был. А этот вот хороший, крепкий. И меня, вишь, не забыли; и сейчас не забывают, только хозяйства не стало, одна коровенка да две козы - разве ж хозяйство?.. Ну че, девка, признала, али нет ишшо?
  - Ты - домовой, да?
  - Ну наконец-то. Нет, позабыли Адамовы дети друг друга...
  Так, ну признать-то я его признала. Опознала. Узнала. А дальше-то что? О чем с ним говорить-то?
  - А ты же, говорят, людям не показываешься, дедка. Или беду мне очередную предвещаешь?
  Кажется, я что-то не то ляпнула - ишь, как набычился. Только бы не обиделся. Нет, вроде ничего...
  - Дак ночь-то какая сегодня!
  И думает, похоже, что мне все понятно. А какая сегодня ночь? Ну, тихая, звезды яркие, луна светит - неполная, правда, но красивая. И что? Да таких ночей много-много, еще красивее бывают. Спросить - не спросить? Так, если липа за окном зашуршит - спрошу. О, шуршит!
  - А какая ночь, деда?
  Ну и что он на меня, словно на восьмое чудо света смотрит? Ах, сегодня праздник? Ивана Купала? И что из этого? Нет, ничего не понимаю. Может, перекреститься, дабы сгинул восвояси?
  - Так что ты хочешь, деда?
  - Да вот познакомиться пришел. Поговорить. А то ведь много о тебе слышал, маленькой была - видел, а взрослую вот первый раз вижу.
  Ну конечно, сколько я не приезжала? Года два? Или три? Ну не суть. Главное, что бабушка обижалась, а теперь вот я приехала - и все обиды прошли. "Анечка приехала, дочушка... Да кака бледненька, молочком отпоим, хлебушком своим откормим. А может, дедка вспомнит - поможет". Вот и вспомнил. Пришел. А может, я сплю? Нет, не похоже. Ладно, поговорить пришел - поговорим. Одно вот только не ясно... А о том, пожалуй, спрошу:
  - Деда, но ведь все говорят, что ты к беде появляешься?
  - Говорят, - поморщился. Правда, что ли, глаза колет? - А ты приветь, угости - вот беды и избежишь. Да женушке с детишками гостинец пошли.
  Э, дедушка, задачи задаете! А чем, интересно, домовые питаются? Ладно, как говорила бабка: "Что в печи - все на стол мечи". А что там в печи? Каша есть, суп, кажется. А в буфете - хлеб. И водка есть. А водку нечисть пьет? Ладно, достану - а там видно будет. Так, скатерть постелила, мисочки поставила - дорогого гостя все же привечаю. Боже, рассказать кому - на Пряжку отправят.
  - Ну все, вроде. Кушай, дедушка. На здоровье.
  Кушает-то как! Словно год не кормили. И - аккуратненько, ни одной капельки не пролил, ни одной крошечки не упало. Странно, никакого такого страха нет. А должен ли он быть? Говорят, должен. Не знаю.
  - Деда, а почему я тебя не боюсь?
  Чего это он? А, это он так смеется. Видно, я что-то не то снова сказала.
  - На-ка, Нюрка, держи!
  Ну, держу. Маленькая коробочка какая-то. Или баночка? Скорее, баночка. А что в ней? Вроде, мазь какая-то. Пахнет приятно: то ли ландыш, то ли что еще. Непонятно. И что мне с ней делать? Молчит. А может, это та самая, ведьминская? Он что, на шабаш меня отправляет? В ведьмы записывает? Ой-ей-ей, а как же "нетленная и неделимая"? Непонятно.
  - Деда, а что мне с ней делать?
  - А че с мазилками делают? То и делать...
  - А дальше что будет?
  - Полетаешь маленько, мир посмотришь. Да не боись, не к Антипке посылаю. Не та мазилка-то...
  Э, а дед-то где? Исчез. Ну вот, так всегда... А баночка-то осталась. Да уж, прямо по Булгакову: сидит девица, держит мазь и думает - намазаться или нет. Ну, вроде Маргарита тогда не прогадала. Авось и мне повезет. Так, каплю мази - на ноги... Приятно-то как! Вроде холодком повеяло, и боль прошла. Ладно, раз начали - надо закончить. А вдруг обманул дед? Шутка, может, такая нехорошая? Вот сейчас остатки вымажу - и помру? Разве можно нечисти верить? Ну, вроде все... Спать хочется - неужели обманул? Ой, а это же я! Вон там, на кровати. Неужели это - смерть? Да нет, вроде дышу. Жива, значит. Тогда - полетели.
  Бог мой, а летать-то как здорово! Вот наш домик; а если на трубе посидеть? Нет, не интересно. Ладно, тогда - вперед!
  Сначала - вдоль реки, пожалуй. Нет, а как все-таки здорово! Все совсем-совсем другое! А если побыстрее полететь? Получается!
  - Люди, смотрите все! Я - лечу!
  Только не слышит никто - некому. Может, на пляже кто есть? Точно, есть!
  - Э-гей! Люди! Я - лечу! Вы слышите?
  Надо же, слышат... Надо что-нибудь сделать. Только что? А если полетать между сучьев?.. Нет, неинтересно - простора мало. Значит, ну их в пень, этих, на пляже. Летим, Анна Григорьевна, вперед - в город. Насколько быстро я могу лететь? Надо проверить. Не знаю, сколько км в час, но на земле уже ничего не различить, значит, тормозить пора. Да и город - вот он. К маме заглянуть - или не стоит? Ой, мамочка! Навстречу кто-то летит. Парень, вроде... Точно.
  - Привет! - это он мне? Ну ладно:
  - Привет...
  - Полетели вместе!
  - Давай!
  Ну, рука в руку... Сальто, пируэт, не, в "штопор" не хочу - страшно.
  - Не бойся!
  - А я и не боюсь!
  А "штопор" - классно, оказывается!
  - Устала?
  - Немного.
  - Давай присядем, отдохнем?
  - Давай, а куда?
  - Да хоть на крышу.
  Нет, сказал бы мне кто, что я, пролетев без самолета много-много километров за мало-мало времени, буду потом с незнакомым мужиком сидеть на крыше и болтать ножками - не поверила бы. "А как же Вадик, Анечка?" - "А черт с ним, с Вадиком! И пусть он вечно занят будет! Он не умеет летать!"
  - А ты кто?
  - Я? Аня.
  - А я - Игнат... Отдохнула?
  - Да. А куда летим?
  - Куда хочешь!
  А куда я хочу? Нет, к маме не полечу, пожалуй - испугается еще... А как здорово лететь вот так - рука об руку, неизвестно куда, непонятно зачем. Просто лететь над спящим городом, над деревьями, над редкими ночными прохожими.
  Ой, а это же Вадимов дом! Заглянуть к нему?
  - Игнат, видишь, окно светится? На четвертом этаже?
  - Вижу.
  - Давай заглянем?
  - Давай.
  Что это? Он не один? Нет, я ошиблась, это он с матерью говорит. Пьян, кажется... Ах да, сегодня же у Агнессы Михайловны день рожденья!
  - Дальше, Анюта?
  Ласково-то как! Интересно, когда человек летает, его внешность меняется?
  - Дальше!
  - Ты впервые летишь?
  - Нет. Я - крогуруш.
  - Кто?
  - Ну, помощник колдуна. Травки там найти, водицу сделать.
  Первый раз такое слышу. Интересно! А скорость-то какая! Ой, Петропавловка! Ну-ка, вокруг шпиля - как с горки по куполу. Богохульство, конечно, но ведь и полет - богохульство.
  - А под мостом хочешь?
  Он еще спрашивает!
  - Летим!
  Один мост, другой, третий... Как они зовутся-то? Литейный, Охтинский, а, не помню! И не надо! Ничего не надо! Свобода! Свобода! Полная свобода!
  - А где ты живешь?
  - Далеко...
  - А я увижу тебя еще?
  - Не знаю...
  Ну как же так, Игнат?
  - А если тебя на земле найти?
  Он резко притормозил, покачал головой и - совершенно неожиданно - поцеловал мои руки:
  - Нет, Анюта. Я ведь крогуруш... Нет меня в той жизни, где есть ты.
  - А почему ты есть здесь?
  Молчит... А вдруг и половинки моей нет на земле? "А как же Вадик, Анечка?" - "Но он - не то, что мне нужно!" Стоп, это ведь только сейчас пришло! Надо вернуться, проснуться, прекратить все это!
  - Нет, Аня, нет! Летим!
  И вновь - ночной Питер, спящий город, город-призрак, а за ним - леса, поля, река... наша река. Куда это он?
  - Лети сюда!
  - Пещера? Первый раз ее вижу.
  - Так ее и нет там... Подожди, не уходи. Ты нравишься мне. Я пришел сегодня ради тебя - и этот проступок затянет мою службу на тринадцать лет.
  - Тебе тяжело?
  - Да. Ведь крогуруш - это не человек даже. И не кот, хоть в его облике.
  Боже, я совсем ничего не понимаю. Но как же хорошо, что рядом - он. Нежные руки, нежный голос...
  - Скоро рассвет. До петухов вернуться надо. Иначе и ты останешься такой же, как я... А сейчас... не уходи. Не уходи.
  А я и не хочу уходить. Так здорово - сидеть в пещере, которой нет, и слушать рассказ обо всем - и ни о чем. Давно так хорошо и спокойно не было - я за последние месяцы так устала! Устала от города, от шума, от бесконечных Вадиков "не могу", "устал", "занят", от постоянной игры в "ромашку" (любит - не любит, плюнет - поцелует), от всего-всего-всего. А сейчас - так хорошо!
  - Пора, Анечка! Я провожу тебя.
  - Как - уже? Нет, не хочу!
  - Надо. Я буду приходить...
  - Но я не увижу?
  Молчит. Значит, нет, не увижу. Что ж, переживем. Итак - последний полет... Ну-ка, кто быстрее - мы или тачка? Ха, а мы ее обогнали! Но вот и дом.
  - Прощай, Анечка!
  - Прощай, Игнат!
  Последний взгляд - глаза в глаза... И - все. И - навеки. И - аминь!
  
  5 сентября 1994 года
  
  Настроение полностью отсутствует. На улице холодно и дождь. Впереди полная неизвестность. Как жаль, что люди живут так долго. Чем-то я буду заниматься еще лет 50-60? Тем не менее, и умирать как-то не хочется. Не потому, что хочется жить, а из-за самого процесса. Физически я здорова, так что отсюда помощи ждать нечего. Да и особых причин расставаться с жизнью нет. Просто скучно.
  Читала сегодня Швейцер. Она о Цветаевой: "И эта недоступность писать "как Ахматова" привлекала ее больше всего..." Я обо мне: "И эта недоступность писать "как Цветаева"... Но Цветаева выше Ахматовой - для меня - неизмеримо! Значит, может быть восторгающийся - выше? Значит, могу и я - нет, не выше! нет, не вровень! - у подножия примоститься?
  Мандельштам: "Поэзия есть сознание собственной правоты". О чем это он?
  Вчера Светка уговорила меня съездить посмотреть на ее Игорька - в Пушкин. Поломалась и согласилась. Как и ожидалось, облом был грандиознейший. Начать с того, что Игорь нас встретил в Купчино - я сразу же уменьшилась в размерах и утратила всякую значимость. Они радостно шагали вперед, нежно воркуя, а я болталась между ними (не будем уточнять, как что именно...) и никак не могла пристроиться. Только встану рядом с кем-нибудь, как тут же меня оттирают люди, идущие навстречу, или попадается столб, или еще какой-нибудь предмет. Вероятно, сразу видно, что я - инородное тело в этом дружном коллективе, поэтому меня можно пихать и толкать.
  Нет, я не жалуюсь, я уже привыкла, я просто тихо страдаю. Вот и все удовольствие. Единственный результат - я простудилась и чуть не заболела.
  "Умерьте гордыню". Вот и умерили, но как всегда - по-живому и без наркоза. Се ля ви!
  
  * * *
  - Не понимаю я тебя, - Илка сидит напротив и курит. Хорошая моя, добрая моя Илка. Только она меня и способна выслушать и понять.
  - Что ты не понимаешь?
  - Завтра - суд. Я бы на твоем месте за эту неделю извелась вся, а ты как к нему идешь - прямо-таки лучишься счастьем.
  - Нельзя с ним иначе, Илка. Нельзя с ним реветь - даже грустить нельзя. Я знаю, что завтра суд, я знаю, что его расстреляют - за это 99,9%. Но не могу сейчас реветь. Уверенность какая-то есть, что все изменится в последний момент. А сейчас - я пойду. О`кей?
  Я выхожу из дома, иду, не думая ни о чем, кроме нашей встречи. Неделю назад я прошла этот путь в первый раз - темные улочки нашего района, мрачные даже днем, с покосившимися домами, лишившимися стекол окнами, развалюхи, из которых (из сотен и сотен) обитаемы десятка два, не больше, потом - пышные, богатые улицы Центра: дворцы, соборы, особняки, а затем - снова мрачный квартал, вдоль которого тянется огромная грязно-серая стена, скрывающая тюрьму. Возле нее всегда кто-то есть: родные и знакомые, которых не пускают на "встречу", а они все надеются на чудо. А мы - на привилегированном положении. И даже священник, встретивший меня вместо полиса, сказал:
  - Вы можете заключить с ним союз. Но я Вам этого не советую.
  И это сразу все объяснило без слов: "вышка". И я готова была разреветься прямо в присутствии полиса, охраняющего "встречу", но все вышло не так. Не было никаких перегородок между нами, не было "соглядатая".
  - Вы к кому?
  К кому? Да к нему, единственному! Называю имя. Полис за стойкой смотрит сочувственно, куда-то звонит, что-то говорит - и ведет меня по безумным лестницам и переходам, об железо цокают металлические набойки моих туфель, звон и гул разносятся по всем коридорам. Мне страшно, мне кажется, что это - только кошмарный сон, и вот сейчас я проснусь, но вместо спасительного пробуждения меня останавливают перед массивной железной дверью, обыскивают, забирают сумочку "на хранение".
  - Вы курите?
  - Да, - говорю я. Мне возвращают сигареты и говорят, что зажигалку я найду там. После чего щелкают замком и только что не силой "провожают" внутрь. Тогда я была поражена настолько, что не могла заставить себя переступить через порог: мне чудился в этом какой-то подвох. За массивной дверью скрывалась обычная комната: мягкие кресла, в углу - диван ("Если захотите... диван не просматривается"), журнальный столик, на нем - пепельница и зажигалка-стационар. Бутылка очень слабого вина, два бокала... Подойдя поближе, я поняла, что вся мебель огнеупорная, а бокалы, равно как бутылка и пепельница - небьющиеся.
  Сразу после меня привели Стэна. Его светлые волосы, такие красивые и мягкие, сострижены почти совсем, он бледен (таким он был первые несколько дней после ранения), тюремная одежда - не полосатая вовсе, а какого-то грязно-серого (как стена) цвета... Мы проговорили отведенные два часа о чем-то несущественном, словно оба - на воле. Только по глазам было ясно, насколько ему тяжело, да сигарет было выкурено намного больше, чем обычно.
  И так - всю неделю. И сегодня не будет исключением. Исключением будет завтра.
  - Стэн, милый! Здравствуй!
  - Здравствуй, - он, как всегда, весел, словно ничего не случилось. И я, почему-то, тоже. Все не может кончиться плохо! За нашу неземную любовь должно воздаться! Если, конечно, она не земная, а ниспослана Богами...
  Два часа летят слишком быстро. Итак: домой - мне, в камеру - ему. И снова - стена, рядом с которой люди - в основном, женщины: молодые, пожилые, совсем старые. Они стоят здесь каждый день, мы знаем друг друга в лицо, раскланиваемся. Некоторые провожают меня ненавидящим взглядом: как же, их не пускают, а меня... Глупые, знали бы они!..
  Домой, домой, в опустевшую комнату - завтра суд. Надо выспаться, отдохнуть, чтобы спокойно и обстоятельно дать все "показания", чтобы не закричать, не упасть в обморок, услышав приговор. Завтра - суд.
  
  8 сентября 1994 года
  
  Сижу и мучаюсь - пришел стих, очень даже неплохой, и застрял где-то посередине: ни туда, ни обратно. И дописать не получается, и выкинуть жалко. Мучалась, мучалась и решила все же запечатлеть то, что вышло. Запечатлеваю:
  А я запрет нарушу: "Боже правый! -
  Я всуе возоплю из-под небес, -
  Напрасно бьюсь об землю: "Кышь, лукавый!"
  Сию обитель не покинет бес..."
  Вот и все. И пять вариантов второй строфы, но ни одного приличного. Обидно. Разозлиться, что ли, и начать писать романы - там рифмы и ритмы не нужны - пиши себе, что хочешь и как хочешь. Одно печалит - романы почему-то большие и толстые, а стихи - они тонкие и маленькие. Нет, свободного времени-то у меня много, но надо же и полениться когда-то! Если совсем нечего делать - можно пасьянс разложить или телевизор посмотреть. Или с Митькой помурлыкаться. Или по телефону с кем-нибудь поболтать (что, впрочем, бывает нечасто). Гораздо реже в такие минуты я читаю умные книги, еще реже занимаюсь домашним хозяйством, и уж совсем редко пишу стихи. А на роман времени как-то нет. Так что буду я лучше заниматься рифмоплетством - проще и сердитее. Эй, стихи, вы слышите, а? Где вы, ау, я жду вас каждый вечер с 2000 до 2300 по тому же адресу. Так что... пишите письма.
  
  * * *
  
  Луна свернулась в тугой клубок - до ослепительной яркости - и снова вернулась в знакомые формы. Показалось, что ли? Да, наверное - вот она, на месте - как всегда туманно-бледная и одинокая. Я подошла к окну, поплотнее задернула портьеры - не люблю, когда меня пугают. Страшно от этого становится, и сердце съеживается и отчетливо так - тук-тук-тук - бьется в ледяной тишине. Часы пробили двенадцать. Что-то он запаздывает. Я улеглась поудобнее, зарылась в теплое одеяло и приготовилась. Зеленые волны сна подхватили меня и мерно начали укачивать: вверх - вниз, с горки - в омут, из высоты полета - в низину бытия. Тихо скрипнула дверь - пришел. Он уселся у меня в ногах и несколько минут молчал. Потом спросил: "Спишь?" - "Сплю," - ответила я. "Хорошо, - он опять задумался. - Тебя что-то беспокоит?" - "Тебя не было две ночи". - "Луна не та. Ты скучала?" - "Не знаю. Но я плохо спала, и мне снились страшные сны". - "Луна не та, - повторил он. - Но сегодня дорога открылась, и я пришел. Спи. Сегодня будет хороший сон".
  ...Трава была изумрудной до абсурдности, а солнце слишком оранжевым - как на детских рисунках или у импрессионистов. Но картина все же была однородной, и грубые мазки, видные только вблизи, не мешали воспринимать ее в целом. Я - на качелях, увитых цветами, в белом платье из чего-то воздушного и нежного, как лебединые перья, он - с моей шляпкой в руках - рядом. Полет становился все ощутимее, земля сливалась в одну сплошную пеструю ленту, вот к ней примешалось что-то голубое, оно все заметней и насыщенней. Теперь в эту радужность вплелась оранжевая полоса, а вокруг пустота - ни черная, ни белая - никакая. Только темная точка, скручивающаяся все туже и туже, и в какое-то мгновение выплеснувшаяся на черноту неба пятнистой луной...
  Я открыла глаза - рядом сидел он и теребил в руках сигарету. Услышав шорох, он обернулся в мою сторону:
  - Ты чего не спишь, малыш?
  - Мне приснился страшный сон - как будто тебя нет рядом и я совсем-совсем одна.
  Он улыбнулся:
  - Действительно, страшно. Я покурю?
  Я поморщилась - опять будет вонять. Он перехватил мой взгляд:
  - Ладно, пойду на кухню.
  Он выбрался из-под одеяла, вышел. Хоть бы ночью смог прожить без сигареты. Полторы, а то и две пачки за день - где ж это видано!
  Свадебное платье лежало рядом, поникшее и какое-то... неживое, что ли... Я провела по нему рукой, и оно медленно заскользило между пальцами атласной волной. Как-то плохо оно лежит - помнется ведь. А впрочем, это неважно - оно мне больше никогда не понадобится. Венчаться я не буду - хоть и верю ему на все сто - но, как говорится, "береженого"... Как-то все это обыденно вышло и быстро очень. Давно ли я на негнущихся ногах вступила на ковер в ЗАГСе. Все расплывалось перед глазами, неясное лицо тетки (как ее? Регистратор, что ли?), всхлипы матери, море цветов и - боковым зрением - он рядом, серьезный и торжественный. "Обменяйтесь кольцами, распишитесь в книге (как ее? Жалоб и предложений?), поздравьте друг друга"... Свадебный марш... горько... горько... горько... Горько! Горько. Хочу еще - кадр за кадром, шаг за шагом, миг за мигом - чтобы запомнить каждый взгляд, каждый жест, каждое мгновение, наполняющее каким-то непонятным блаженством - то ли от окончания пути, приведшего нас сюда, то ли от появившегося чувства собственника, то ли от его прикосновения - к рукам, к губам, к волосам, от него в новом качестве - уже моего!
  Картины минувшего дня мелькали перед глазами во все убыстряющемся темпе, и уже что-то оранжево-голубоватое проносилось мимо... взлет качелей... искривленность луны... мерцание атласа... и все исчезло...
  - Довольна? - он сидел рядом в том же положении. Я покачала головой:
  - Нет. Стих хочу!
  - Какой?
  - Хороший. Сны - они как мед - очень странный предмет: только он есть, и его сразу нет. А стих со мной навсегда останется. Ты уже целый месяц не приносил мне стихов - только сны. Это нечестно. Неужели мой Муз меня покинул?
  - Ну хорошо.
  В руках у него возник листок бумаги.
  - Читай.
  Я устроилась поудобнее и начала читать:
  - Когда не станет нас, не станет мира,
  И разлетится в сто осколков лира,
  И траурный Шопеновский пассаж
  Сыграют нам под громким словом "марш"...
  - Здорово! А продолжение где?
  Он загадочно посмотрел на меня и улыбнулся:
  - А дальше - сама...
  - Как сама? Это нечестно. В конце концов, ты мой Муз, мой Вдохновитель, так сказать: "Я - деревня, черная земля, // Ты мне - луч и дождевая влага. // Ты - Господь и Господин, а я - // Чернозем - и белая бумага!"... Так что, гони продолжение.
  - Нет. Хватит. Учись писать сама.
  - Но без вдохновения нельзя писать!
  - Я принес тебе мысль, задал формы, так что потрудись уж немного. А я пошел... - он махнул мне рукой и растаял в воздухе. Исчез. Испарился. И только лист, белеющий в темноте ночи, напоминал о его существовании. "Пиши сама"... Нет уж, увольте. Не хочу. Не умею. Не могу. Я лучше подожду тебя, мой милый Муз. Возвращайся. До скорой встречи.
  
  
  
  24 сентября 1994 года
  
  Задумалась сегодня над глобальнейшей проблемой - что ждет людей творческих после их смерти? Ну, с Матерью Терезой и подобными ей, уже при жизни заслужившими ангельский чин, все ясно. А Цветаева? Блок? Достоевский? Достигли ли они в этой жизни совершенства? С точки зрения христианства - нет, а с точки зрения меня, сермяжной, да, ибо они выплеснули в этой жизни все, накопленное ими ранее, и потому заслуживают большего, нежели просто людская память и благодарность. Но "пустят" ли их в Рай? Цветаеву - точно нет, ибо не только суицид закрыл для нее эти врата, но и образ жизни. У меня иногда складывается такое ощущение при чтении ее жизнеописания, что для нее не существовало каких-либо моральных барьеров и принципов. А это в христианстве чрезвычайно строго карается. Но неужто она будет гореть в Аду? Нет, я не хочу такого мира, с такими правилами! А Достоевский? Тоже грешен. А Толстой? Тем более, ибо веровал не в церковенство, а в христианство, и не исполнял всех этих смешных обрядиков. Кстати, как это ни странно, но, приходя в церковь, а вернее, уходя из нее, я перестаю верить в Бога, зато все остальное время ни на минуту не сомневаюсь в его существовании.
  Я не очень хорошо знаю восточные учения и не помню, за какие заслуги человек заслуживал уход из этой жизни (имеются в виду многочисленные земные жизни). Может быть, за то же самое, что и в христианстве? Но как быть с людьми, столько сделавшими для нас, столько нам давшими, для которых христианские заповеди так и не воплотились в жизнь? Неужели в своей следующей жизни они очнутся горькими пьяницами или убийцами, или (о ужас!) обычными людьми. Они, которым дано было так много! Ну например, Вольтер - вольнодумец, явно не доблестный христианин, книгами которого одно время зачитывалась вся Европа? Неужели сейчас он машет кадилом где-нибудь в центре России или сидит на пальме в Южной жаркой Африке с серьгой в носу и татуировкой на лице и ест банан? А ведь достиг же максимума (по моим представлением)! А тот самый Жэ Пэ Сартр, книга которого лежит рядом со мной на столе, и которого я начинаю любить все больше и больше? Попадет ли он в Рай? Если да, значит, я чего-то недопонимаю в христианстве. А вот переход на высшую ступень он вполне заслужил.
  А что будет со мной? Ведь грехов-то - сосчитать пальцев не хватит, и некоторые из них чрезвычайно строго наказуемы. Так что же, лет эдак через двести я воплощусь в какой-нибудь свинье и в конце концов буду съедена вдали от родного дома за то, что не так хороша, как должна быть? Или вскоре после моей кончины буду я поджариваться на огне в месте, именуемом Ад? Я никого не убивала и, будем надеяться, не убью, но я никогда и никому не делала добра в лучшем смысле этого слова ("Знаю дела твои; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих"). Я - тепленькая, и следовательно, ждут меня муки адские, кары страшные, гневы гневные. Но разве что-то изменится в моей жизни от осознания этого? А?
  "Cacatum non est pictum" ("нагадить - не значит написать картину").
  
  * * *
  
  - Встать, суд идет!
  Зал (а народу-то, народу!) оглашается хлопками поднимающихся сидений, шарканьем ног, вздохами... На скамье, отделенной от зала решеткой, как зверь в клетке - замученный, загнанный, бесконечно уставший звереныш, котенок, принятый кем-то по ошибке за льва - Стэн, такой одинокий - но все равно мой. Я чувствую, физически чувствую связь между нами, понимаю, что не смогу жить без него, что если случится чудо и его не убьют, а только вышлют - я уеду за ним...
  Илка дергает меня за рукав: уже, оказывается, "суд пришел" и можно сесть. Я через весь зал вижу взгляд моего единственного: он смотрит на меня, словно ища поддержки, стараясь в то же время как-то - не утешить, нет... быть рядом? Видимо, так.
  Пострадавшие - их много, очень много. Десятки человек. У этого убиты жена и дети, у того - сестра, у этой тетки - муж и брат... Они ненавидят моего Стэна (ату его! Кровь за кровь!), скоро возненавидят и меня - когда я скажу о том, что люблю его. Скажу громко, в микрофон.
  - Свидетель Ивлева Анна Григорьевна.
  Илка жмет мне руку - мол, я с тобой - и я выхожу вперед. Лицом к суду, спиной к кипящему ненавистью залу (впрочем, когда я поворачиваю голову, чтобы увидеть Илку, я замечаю с десяток восторженных взглядов юнцов, облаченных в самые омерзительные одеяния; для них Стэн - герой).
  - Клянетесь ли Вы говорить правду?
  - Да, - отвечаю я. И - началось. Вопросы, заданные за неделю десятки и десятки раз: как познакомились, почему не сообщила - и т.д. и т.п. Я отвечаю механически - ответ на каждый продуман до мелочей. Судья скучает, все остальные (присяжные, кажется, и заседатели) тоже не проявляют особого интереса. И я понимаю, что все решено заранее: на потеху публике изверг-убийца будет убит сам. Колесован. Четвертован. В крайнем случае - сожжен на костре. В глазах начинает темнеть, и я радуюсь предусмотрительности владельцев сего места: в уголке не забыли поставить воду, один глоток - и я не упаду. По моим ощущениям прошло около часа, по часам - пятнадцать минут. Вопрос - ответ, вопрос - ответ, вопрос - ответ. Наконец, вопросы иссякли (я взглянула на часы - в общей сложности вся процедура заняла сорок минут), мне сообщили, что я свободна.
  - Одну минутку, - сказала я. Судья приподнял голову, посмотрел на меня в упор (с некоторыми проблесками любопытства), разрешил говорить (а точнее - устало махнул рукой).
  - Я хотела... - слова разбежались, мысли тоже, и потому без долгих объяснений я просто сказала: - Знайте все, что я люблю его. Я не верю в его виновность. Подстава. Я люблю тебя, Стэн!
  Я вернулась на место - твердой походкой, гордо подняв голову. Страшно хотелось курить. Почувствовав это, Илка сунула мне успокоительную конфетку.
  - Ты с ума сошла! - прошептала она. - Они же убьют тебя!
  И только тогда я заметила, что от меня до следующего человека еще целых четыре пустых места. Впрочем, свято место пусто не бывает: ко мне пробился, отмахиваясь от протестующих людей, один из тех юнцов, сел рядом, и по его лицу можно было понять, что никто и никогда (пока он жив) не сможет тронуть меня.
  Я поймала взгляд Стэна - кажется, он почти плакал - и поняла вдруг, что куда-то проваливаюсь. Нет, я не потеряла сознание - я просто не слышала, что говорят свидетели, свидетели, свидетели. Я не слышала даже, что говорил Стэн...
  Суд удалился на совещание. Стэна увели. Я почувствовала себя одинокой, и Илка торопливо повела меня на улицу: курить. Меня кто-то больно ударил, и тут же вокруг нас сомкнулось кольцо из юнцов.
  - Ну, кто первый? - нехорошим голосом спросил один из них, поигрывая бицепсами. Никто не решился. И тогда несколько человек, создав носилки из собственных рук, подняли меня над толпой и понесли к выходу - словно королеву. Странно, но не было никакого желания лить слезы; впрочем, надежды тоже уже не было.
  На улице ко мне подошел один из полисов, привезших сюда Стэна.
  - Приходи, - сказал он, глядя куда-то в сторону. - Я договорюсь... Тебя пустят сегодня... подольше.
  И ушел.
  Юнцы (впрочем, как оказалось, не только юнцы - было человек пять возраста примерно моего, даже старше) изображали из себя телохранителей - и спасибо им за это, ибо из-за их спин я видела настолько озверевшие от ненависти лица всех остальных, что только сейчас поняла: не будь этих мальчиков, и нас с Илкой разорвут на кусочки. Тот парень, что первым подсел к нам, о чем-то договаривался с Илкой. Кажется, на тему пожить у нас - "во избежание".
  В зал меня снова внесли на руках. Стэн уже был на месте - он увидел это, улыбнулся, кажется, даже подмигнул - мне или им? Та же церемония:" Встать, суд идет" - "Можно садиться".
  Сколько они совещались? Час? Полтора? Не знаю, не засекла. Мужской голос - я не видела, кто, судья или нет - начал зачитывать приговор. Я заметила, что парень рядом со мной напрягся - видимо, поймать меня, если я вдруг начну терять сознание.
  - ...Приговорить к высшей мере наказания.
  Что ж, того и следовало... Как и следующей фразы:
  - Приговор окончательный. Обжалованию не подлежит.
  Зал радостно взревел. Илка хлюпнула носом. Юнцы дружно выматерились. Я поймала взгляд Стэна - он... улыбался! Неужели не выдержал, сошел с ума? Нет! Впрочем, так ему будет легче.
  Люди расходились - я не видела лиц, какие-то звериные морды, даже не звериные, а покрытые наростами морды монстров. "Так ему!" - "Поделом!" - "Собаке - собачья смерть!" - "А эта-то сучка!" - "И таких туда же надо!"
  - Идем, - тронула меня за плечо, Илка.
  - Да, идем. Только... Илка, я домой сейчас не пойду.
  - Куда ты?
  - В тюрьму. Меня пустят. Ведь сегодня - последний день.
  И тут только я поняла все - и разревелась: по-бабьи, со стонами и причитаниями. Юнцы понесли меня на улицу, там они разделились: Илку посадили на мотоцикл за широкую спину одного из них и помчали домой, а меня - в машину и повезли в сопровождении почетного эскорта из пяти мотоциклистов к тюрьме.
  - Твой Стэн - герой, - сказал один из троих, сидящих в машине. - Этих сучьих обывателей надо резать. И полисов тоже.
  - Ты тоже - герой, - подал голос второй. - Так говорить в их присутствии.
  - И что из этого? - сквозь всхлипывания спросила я. Говоривший первым протянул мне зажженную сигарету и объяснил, что отныне и навеки я и Илка - мы находимся под их охраной.
  У входа в тюрьму они сказали, что будут ждать - и я прошла за ворота...
  Меня не спросили - кто, откуда, к кому. Короткий обыск - и в знакомую комнату. Стэн уже там: бледный и поникший. Я подошла к нему.
  - Спасибо, - прошептал он, обнял меня и заплакал.
  - Стэн?
  - Прости. За ошибки - платят... Но - садись, я расскажу тебе все... Прошу, только поверь мне... Я не из вашего города...
  - Я знаю, - вставила я.
  - Я не из вашего мира, - продолжил он. - Мой мир находится в двух переходах отсюда...
  "Он сошел с ума!"
  - Это другой мир. Ты ведь знаешь о параллельных мирах?
  - Да, но...
  - Я из такого - другого - мира. У нас нет уже убийств, но, чтобы народ не скучал, проводят игру: задается список преступлений, ты можешь прислать заявку на участие в этой игре, свое фото - и тебя ловят... Поймали - проиграл.
  "Он сошел с ума!"
  - И, попав сюда, я решил, что здесь тоже игра - и принял участие... Маму жалко... Просто пеленгатор, похоже, не сработал.
  - Что!?
  - Есть у нас такая вещь - пеленгатор. С ним можно найти человека где угодно. Но мой - не сработал.
  Я ничего не понимала - какие миры, какой пеленгатор?! Стэн, родной, опомнись! Мне страшно! И я уткнулась в его грудь - и разревелась.
  - Родная моя, не надо... Ничего не вернешь, все решено не нами. Возьми у меня пеленгатор, и если на него придут люди - не бойся. Только носи всегда, хорошо?
  И он подал мне незатейливо сделанный браслет.
  - Когда наденешь на руку - его будет не видно... Если придут - расскажи им, что случилось. И передавай привет Илке.
  Я надела браслет на левую руку - и не ощутила ничего, даже холодка металла. Словно с ним и росла всю-всю жизнь.
  
  6 октября 1994 года
  
  Сегодня видела странный сон - и конечно же на утро почти все забыла. Но впечатление осталось - и впечатление очень сильное. Хотела записать что-то по свежим следам (пока на работу добиралась), но ничего не вышло, ибо не успела я переступить порога своей лаборатории, как тут же оказалась втянутой в обсуждение очередного "финансово-полового" вопроса. А потом уже не до этого было. Жаль. Впрочем, ситуация сия - далеко не единичный случай, а явление массовое. Вот сейчас, например, попыталась вспомнить "Поэму горы" Цветаевой - и не смогла. Зато сюжет "Санта-Барбары" могу пересказывать часами. Позор? - Позор! И дабы этот позор хоть немного преуменьшить, сделаю-ка я маленькое лирическое отступление - пусть не в тему, но на тему: попалась мне тут в руки книга Камю "Бунтующий человек". Первое эссе - "Миф о Сизифе". Если вкратце, то смысл в следующем: из несоответствия человека с его тягой разложить все по полочкам и миром, который не хочет туда раскладываться, рождается абсурд. (Спросила у мамы, что такое "абсурд". Она сказала: "бессмыслица". Значит, рождается бессмыслица). И есть из этого два выхода: 1) самоубийство, так как при удалении одной из составляющих абсурд исчезает; 2) философское самоубийство - то есть удаление второго составляющего. Пункт Љ 1 мне не годится, а почему - см.выше (запись от 16.04.94); пункт Љ 2 мне не под силу. Что же остается? Остается жить, уподобившись Сизифу, а именно: осознав бессмысленность существования (экзистенции), найти в этом свой кайф и, не взирая на трудности бытия и хихиканье олимпийцев, упорно катить свой камушек (или нести свой крест) в горку. Для Сизифа эта пытка не закончится никогда, для нас, хоть мы и смертны, вероятно тоже, ибо за нашу жизнь мы втаскиваем наш камень на нашу горку, а в момент нашей смерти он катится обратно, и в следующей жизни мы все начинаем заново. Я, как начинающий теософ, тут же товарища (господина) Камю переделала на свой лад, и вот что вышло: чем больше ты "понаберешься" в этой жизни, тем меньшее расстояние прокатится твой камушек вниз, и если сильно постараться, наступит однажды момент, когда вместо знакомой горки в следующей жизни ты получишь другую - побольше, и камень поздоровей. Ну, а пройдя все мирские возвышенности, очутишься ты на небесах и вместе с другими "избранными" будешь хихикать над бедными Сизифами. Так что, трудитесь, господа!
  Отступление (правда, далеко не лирическое) на этом можно закончить, ибо манит меня с необыкновенно силой теплая кроватка, да и Митька так сладко спит, что аж завидно. А впереди меня ждет мой странный сон... и все новые и новые камешки. Спокойной ночи, господа!
  
  * * *
  
  Солнце медленно опускалось за горизонт, образуемый скопищем чернеющих туч. Жара уже спала, но в воздухе еще чувствовало присутствие раскаленного светила. Наступал тот самый час, когда измученные духотой и мухами люди покидают свои дома, совершая столь привычную для города прогулку: дом-парк-вокзал-парк-дом.
  Со стороны станции доносился неясный гул: смех, разговоры, вот трубач попробовал свои силы, вступил барабан, литавры, визг собачек, опять труба - и вдруг все смолкло. В наступившей тишине отчетливо раздался гудок паровоза, и тут же грянул "Приветственный марш", ставший гимном города и исполняемый при каждом прибытии поезда. А если учесть, что экспресс приходил раз в полтора месяца, можно было понять, насколько будоражило это событие местное население. И действительно, подойдя поближе, Александр увидел местный бомонд в полном составе. Он нырнул в это переливающееся всеми цветами радуги многоголосое море и, отвешивая налево и направо поклоны, сопровождая их незначительными, но принятыми фразами, лавируя между зонтиками, шляпками и шляпами, начал пробираться поближе к перрону. В этот момент поезд остановился, отзвучал последний аккорд и на платформу вышел начальник жандармерии с двумя помощниками. Началась обычная процедура: проверка документов у вновь прибывших. Александр со скучающих видом прошелся вдоль поезда, отыскивая глазами знакомых среди приезжих и, не найдя никого, уже хотел было уходить, как вдруг его внимание привлекла невысокая худенькая девушка, растерянно оглядывающаяся по сторонам. Ее внешность была бы вполне заурядной, если бы не глаза - огромные, почти черные и настолько одинокие и затравленные, что Александру стало страшно за нее. В этот момент как раз подошла ее очередь. Александр пробрался поближе и начал прислушиваться.
  - Цель приезда? - с какой-то свирепостью в голосе вопрошал начальник жандармерии, изучая ее документы.
  - Я.. я бы хотела найти работу, - почти прошептала девушка.
  - Род занятий, рекомендации...
  - У меня нет рекомендаций, но я бы могла... я могу преподавать языки и литературу.
  - Ладно, - смилостивился фон Теш, возвращая девушке документы. - Даю Вам два дня. Если к этому времени Вы не найдете работу, Вы должны будете уехать.
  - Спасибо, мсье, Вы очень любезны...
  Что-то странное творилось с Александром во время этого разговора - ему вдруг мучительно захотелось подойти к девушке, обнять ее, говорить ей ласковые слова, дать понять, что есть в этом мире человек, готовый защитить ее от всех бед и неприятностей, поджидающих ее, готовый пойти ради нее на любые подвиги...
  - Александр, гадкий мальчишка! Вот Вы где спрятались! - Александр вздрогнул, обернулся. Рядом стояла миссии Эдвардс и кокетливо протягивала ему руку для поцелуя: - Как, Вы меня не замечаете?
  - О, Элиза! Извините, я задумался.
  - О чем же, мсье великий философ? Уж не о завтрашнем ли приеме? Вы еще не забыли?
  - Да, да, конечно, - отозвался Александр, отвлекаясь от своих мыслей, и вдруг понял, что так заинтересовавшая его девушка уже скрылась из поля зрения. Он буркнул что-то нечленораздельное удивленной миссис Эдвардс и кинулся в толпу, утешая себя мыслью, что девушка первый раз в городе и, следовательно, не могла далеко уйти. Однако же найти ее он так и не смог, и после часа безуспешных поисков ему пришлось смириться с тем, что он ее потерял. Впрочем, надежда еще была - ведь городок слишком мал и оторван от мира, чтобы она смогла исчезнуть бесследно.
  - ...Утверждать, что самоубийство есть результат осознания абсурдности мира так же нелепо, как и то, что жизнь является результатом его закономерности. Мир не может быть абсурден, ибо тогда следует признать, что Бог является сумасшедшим. Впрочем, если принять за основу атеистическое мировоззрение, что само по себе является абсурдом, то можно предположить - но только предположить - и абсурдность мира в целом. Тем не менее, это не повод для добровольного ухода из жизни. В конце концов, ведь если у вас дома царит бардак, вовсе не значит, что надо уничтожить дом - гораздо логичнее будет навести порядок. Почему же тогда не попытаться подвести этот мир к единому знаменателю, то есть определиться с тем самым смыслом жизни, о котором так много говорят, но который от этого стал не более конкретным. Как Вы думаете, Александр?
  - Да, вероятно...
  - Да что с Вами сегодня? - мистер Эдвардс удивленно посмотрел на своего собеседника. - Вы меня не слушаете?
  - Я... У меня что-то разболелась голова. Вы не против, если я посижу немного в Вашей библиотеке?
  - Нет конечно. Надеюсь, Вы не заболели?
  - Нет, нет. Просто... Я...
  - Ну что же, воля Ваша, - мистер Эдвардс понимающе улыбнулся. - Но ведь Вы еще не покидаете нас?
  - Нет-нет. Просто мне хотелось побыть одному. Это пройдет. Извините.
  Александр откланялся и быстрым шагом направился в сторону библиотеки. Ему действительно хотелось побыть одному. Этот яркий свет и веселая музыка отчего-то утомляли его, действовали на нервы. Весь сегодняшний день он провел, слоняясь по городу в ожидании встречи с Таинственной Незнакомкой, но чуда не произошло, и вот теперь он не может думать ни о чем, кроме этой девушки и своем преступном легкомыслии. Как же он мог упустить ее? Ведь вполне может оказаться, что эта девушка и есть та самая Прекрасная Дама, о которой он мечтал длинными зимними вечерами, единственная женщина на земле, способная сделать его счастливым. Он не знал о ней ничего - ни ее имени, ни ее прошлого, но сердце подсказывало ему, что это - она...
  В библиотеке, как ни странно, горел свет. Большинство книг было снято с полок и лежало на полу. Впрочем, Александр не придал этому особого значения. Он взял первую попавшуюся книгу, уселся в свое любимое кресло и в задумчивости начал перелистывать страницы, не особенно углубляясь в смысл написанного. Он даже не смог бы, вероятно, назвать автора книги, если бы его спросили об этом в данный момент. Вдруг какой-то неясный шум привлек его внимание. Он оторвался от книги и не поверил глазам своим - перед ним стояла Она - живая и реальная.
  - Извините, мсье, - улыбнулась девушка. - Я Вам не помешала?
  - Нет, что Вы, - наконец опомнился Александр. - Но... Но что Вы здесь делаете?
  - Мистер Эдвардс нанял меня для работы в библиотеке. Он хочет составить каталог и расставить книги по их тематике, чтобы было удобней ориентироваться... Вы не могли бы переставить кресло?
  - Да, конечно, - Александр соскочил со своего места. - Не сочтите меня назойливым, но... Как Вас зовут?
  - Анна.
  - Анна, Вы не против, если я Вам помогу?
  
  28 октября 1994 года
  
  А.Блок: "Что такое поэт? - Человек, который пишет стихи? Нет, конечно. Поэт - это носитель ритма". А являюсь ли я этим носителем? Да, я пишу стихи. Плохие стихи. Но ведь пишу! А может, лучше было бы не писать? Не писать, не пачкать бумагу, не мучить себя и других (т.е. маму и Митьку) своими попытками мыслить? Жить, как все: ходить на работу, читать "дамскую серию" и думать только о ценах. Жить, наверное, будет проще... только еще скучнее. Но, как бы то ни было, я сегодня написала стих, который стал завершающим в моей тетрадочке. Итого: на сегодняшний день стихов у меня 68.
  Вообще, стихи - это очень странный предмет. Они очень загадочно пишутся - то сидят внутри неделями или даже месяцами, а то вдруг падают из ниоткуда - и если стих не записать сразу, буквально не поймать за хвост, то он убежит и больше никогда не вернется.
  Говорят, что стихи "летают" на какой-то "волне", и надо только настроиться на эту "волну", впустить ее в себя. Но что такое эта "волна"? Может быть, она - это то, что звали "романтика"? Но тогда почему не каждый романтик может писать стихи? Даже если хочет? И что такое стихи - поэтическое восприятие мира? (Поэтическое - приукрашенное, слегка ирреальное...)
  Очень мало - просто находить рифмы, нанизывать на них строчки, соблюдая размер. К тому же, нерифмованный верлибр прозой не назвать, это стихи.
  Можно ли научить писать стихи? Вероятно, можно - для этого надо научить человека "играть" со словами, как с вещью, научить тому самому "поэтическому восприятию". Но тогда есть возможность (и очень большая!) получить очередного рифмоплета, каковым, например, являюсь и я. Хотя, с другой стороны, человеку будет даваться возможность создавать свои миры, когда обыкновенный граненый стакан становится хрустальным или воздушным замком, а стул - лошадью... Так, стоп! Значит, поэтическим взглядом обладают дети. Впрочем, это правильно - любой ребенок поэт, любой сочиняет свои песенки. Просто у них маленький словарный запас, поэтому эти песенки выглядят слишком наивными. Что такое, по сути, взрослость? Человека считают взрослым тогда, когда вместо мозга у него образуется костный нарост, когда он перестает воспринимать что-либо, кроме цен на продукты, зарплаты, количества выпитого на празднике (или просто так) и того, что "Васька себе машину купил, сволочь!" Кому нужна такая взрослость? Зачем люди загоняют себя в этот плен? Люди, люди, зачем вы становитесь взрослыми?!
  Очень хочется написать что-нибудь гениальное. Иногда (особенно по дороге домой, в метро или в троллейбусе) кажется, что вот они, слова, надо только взять ручку и бумагу и записать их, но... Я беру ручку, беру тетрадь - и слова разбегаются в разные стороны, словно испуганные зайцы. Но я усердно пачкаю бумагу, изливая на нее свои куцые обрывки мыслишек, а потом все написанное идет по адресу - в мусорное ведро или Митьке на туалет, а я сажусь плакаться в собственную жилетку (снова бумагу марать - она-то все стерпит).
  А как было бы здорово написать гениальный стих, а потом гордо демонстрировать знакомым - вот мы какие! Но - увы. Не дано, видать, мне Господом Богом (в которого я и верю-то не очень) никаких выдающихся качеств. Ну рассудите здраво, Анна Григорьевна: 1) внешность - обычная, даже можно сказать - ниже среднего; 2) общительность - отсутствует, если не выпито "N" грамм чего-нибудь; 3) таланты - никаких. И т.д., и т.п. И до бесконечности. А ведь хочется.
  
  * * *
  
  - Девушка, дай рублик на хлеб...
  Я обернулась. Рядом стоял дед с протянутой рукой и заискивающе глядел на меня. Старое потрепанное пальто, какое-то подобие шапки, вероятно, каракулевой, на ногах что-то среднее между лаптями, валенками и кирзовыми сапогами, всклокоченная борода с остатками последнего завтрака - стандартный попрошайка, которых в последнее время можно встретить на каждом углу. И только глаза - насмешливые, почти молодые и неестественно глубокие - как небо или озеро в хорошую погоду - удивительно не вязались с его внешностью. Первой моей реакцией было пройти мимо, потому что "в кошельке всего тысяча, до зарплаты далеко, а вас много таких, самой есть не на что", но его глаза манили, притягивали, завораживали, гипнотизировали: "Ну пожалей же дедушку. Все равно эти деньги погоды не сделают, на них разве что буханку хлеба можно купить, да пару раз в метро прокатиться, а так доброе дело сделаешь. Может, на небесах зачтется. Ну не жмоться же..." И я сдалась: достала кошелек и отдала деду все, что смогла найти. "Спасибо, деточка, - обрадовался он, - не дала старичку помереть. Ну да и тебе это зачтется - за каждый рублик исполнится одно твое желание. Ты как домой придешь, все на листочке напиши, а сама спать ложись. Да смотри, чтоб ровно тысяча была"...
  Как ни странно, но слова, сказанные этим непонятным дедом очень прочно засели у меня в голове. Не то, чтобы я ему поверила, просто сама ситуация была слишком нелепой. Как часто я мечтала встретить волшебника (чародея, мага, фею...), и желания у меня уже были готовы и четко сформулированы, но дальше десяти, максимум, двадцати желаний зараз моя фантазия не продвигалась. А тут сразу тысяча! Да реально ли столько напридумывать? И такое меня обуяло любопытство, что, придя домой, я сразу же уселась за письменный стол. Первые сто желаний сочинились быстро и легко: чтобы все родные, знакомые и близкие мне люди (и один кот) жили долго и счастливо, и чтобы была у меня красивая фигура и приятная внешность (с подробностями на две страницы), и чтобы знать все на свете и уметь все на свете, и писать гениальные стихи и талантливые романы, быть веселой, общительной и привлекательной, и встретить наконец своего Совершенного Мужчину (список качеств прилагается), и заиметь с ним в законном браке двух мальчиков (оба красавчики, один будет талантливым теннисистом, второй - гениальным художником) и одну девочку. Потом стало тяжелее: мне пришлось полностью обновить свой гардероб (хорошо, что дома лежат все журналы "Burda" за последние два года), поменять мебель в квартире (а вот здесь сгодился каталог, нахально экспроприированный мной у Вадика), да и вообще, провести грандиознейший ремонт.
  Когда я добралась до пятисотого желания, в голове не было ни одной мысли, а рука просто отказывалась писать. Но, как известно, русские не сдаются никогда, и ровно без четверти двенадцать передо мной лежала полностью исписанная тетрадка с интригующим названием "Мои желания". Последнее, тысячное, гласило: "Хочу, чтобы у тебя, дедушка, все было хорошо".
  
  7 ноября 1994 года
  
  Серый скучный день. А раньше был великий праздник. Раньше мы с мамой с вечера готовились: надували шарики, гладили нарядные блузки, готовили салаты, а утром - на демонстрацию. За мир во всем мире! "Героям Великой Октябрьской Социалистической Революции слава!" - "Ура!!!" А потом - домой или в гости, где взрослые пьют вино и едят салаты, а дети пьют сок и лимонад и тоже едят салаты. А вечером - на салют. И все весело и здорово... А потом была демократия, был Белый дом, были переименования и не стало Великого Праздника Великого Народа. Как и самого Советского Народа. Появились русские, литовцы, эстонцы, белорусы, украинцы и загадочная нация: "лица кавказской национальности". И - скука, разбавленная гонкой за богатством. Кто богат - пьет хорошие вина и ест вкусную пищу, кто победнее - довольствуется обычной "Алазанью" и картошкой с тушенкой, а кто совсем бедный - пьет "все, что горит" и ест перловку. Грустно все это. Мама все намекает: нашла бы, мол, богатого мужа, родила бы мне внуков. А я уже ничего не хочу. Ни мужа, ни детей - ничего. Да и где его, богатого, возьмешь? Да и ерунда это - богатство. Любви хочется. Большой и взаимной. Чтобы все было как в сказке... Но, похоже, так может быть в любом другом мире - но не в этом.
  Встретила на днях бывшую одноклассницу - одета она - закачаешься. Поболтали. "Где работаешь?" - спрашивает. "В институте. В лаборатории," - отвечаю. И получаю взгляд, полный презрения: "Там же платят гроши!" Поболтали еще, а потом рядом с ней остановилась новенькая "Тойота" с двумя хачиками: "Людочка, поехали, пора!" А я так не умею - и не хочу. Я чистоту люблю.
  Читала сегодня свои записи за последние пять лет. Как я изменилась! Ведь раньше была вся такая возвышенная, поэтическая - куда все пропало? Живу теперь совершенно обычно: стихи почти не пишу, читаю "дамские романы", думаю о вещах и еде - оказывается, так жить можно. И не страшно вовсе! Может, пострадаю еще год-другой, выйду замуж, рожу маме так ею ожидаемых внуков - и буду совсем-совсем счастлива. "Но без любви-то как?!" - "А как все". - "Не сможешь!" - "Смогу, ведь без стихов - могу. И без любви смогу!" И наплевать, что скука и что ложь - себе, друзьям, родителям, знакомым... Стих бы из этого сделать. Попробую... может быть. А может быть, не буду. Пойду кормить кота и ждать... ждать звонка, ждать изменений, ждать чуда: вдруг и мне повезет, вдруг и я встречу того, кто за мной - на край света, с кем мне будет хорошо и весело всю-всю-всю долгую никому не нужную жизнь. Аминь!
  
  * * *
  
  Темная ночь. Должно быть, звездная - не видно из-за смога. У двери, к вящему удивлению Грона, спит амбалистого вида юнец - охраняет. Хотя - зачем? Я ведь не хочу жить - я ничего не хочу. С уходом от Стэна жизнь кончилась. Завтра его убьют. Нет больше надежд, нет счастья. Ничего нет.
  Левое запястье слегка сдавило - что это? Ах да, Стэн дал какой-то браслетик.
  В комнате из "ничего" появились два молодых человека, осмотрелись, переговариваясь между собой, заметили меня.
  - Где Стэн? - спросил один из них.
  - Он вас не дождался, - всхлипнула я и опять разревелась.
  - Он жив?
  - Пока... Его... завтра...
  Один из них положил мне руки на плечи - и я моментально успокоилась.
  - Рассказывай.
  Весь мой рассказ занял минут двадцать.
  - Веди туда, - сказали они мне.
  Я разбудила амбала, и он повез нас к тюрьме.
  Стена их не смутила. Они приказали ждать - и исчезли в темноте. Часа через два вернулись - со Стэном. Он увидел меня, обнял и заявил:
  - Без нее я не уйду.
  - Но Стэн...
  - Нет. Если оставить ее здесь - ее будут судить, потому что обвинят в подготовке моего побега. Или с ней, или...
  Эти двое вновь начали совещаться на каком-то непонятном языке.
  - Хорошо, - сказали они. - Идем с ней.
  Я отослала амбала к Илке - передать, чтобы не искала. Я поняла уже, что для этого мира меня больше нет. Стэн не сошел с ума, все - правда. Но самая главная правда - это то, что мы вместе, и никому теперь у меня его не отнять.
  - Приготовиться к переходу, - сказал тот, что повыше. Стэн забрал у меня пеленгатор.
  - Ничего не бойся, - шепнул он.
  - А я и не боюсь, - гордо ответила я и покрепче прижалась к моему Стэну.
  
  1 декабря 1994 года
  
  Вот и наступил последний месяц этого Собачьего года. Теперь - прожить 31 день и - Новый Год. Совсем новый, совсем свинский. Что-то он принесет нам - а вернее, мне? Что ж, поживем - увидим.
  Вчера было радостное событие - мне позвонил Вадик. Только отчего-то все равно грустно. Разговор был примерно такой:
  - Привет, Анютка - словно только вчера расстались.
  - Ну, здравствуй, - со всей холодностью, на какую способна (знай наших!).
  - Ты сердишься?
  Пожимаю плечами и молчу.
  - Не сердись. Пришлось смотаться по делам в Тверь.
  Я - молчу и чуть не плачу. Он - говорит что-то о делах, "подставах" (и где он такое словечко выкопал?), о том, что "бывшая" опять начала "доставать". А я понимаю, что я - опять "не к месту". Человек наедине со своими заморочками: деньги, титул, квартира, машина - а я так... Для отдыха... "Ты кто?" - "Доберман-пинчер". - "А я так... пописать вышел"...
  
  * * *
  
  Пол-шестого. Шесть. Александр нервно вышагивал по перрону. До поезда еще час... Боже, как глупо он себя ведет! У него нет ни одного шанса встретить ее вновь, но тем не менее он торчит здесь с самого утра и готов вызвать на дуэль любого, кто посмеет сказать ему о призрачности его надежд. За этот месяц он перебрал все возможные варианты, но выхода так и не нашел - легче найти иголку в стоге сена, чем человека, о котором не знаешь ничего - только имя. Какое у нее волшебное имя: Анна. Анна - что-то нежное и ласковое, приятно щекочущее язык и будоражащее воображение... Почему она уехала тогда - ведь они так приятно провели время: они были вместе весь вечер и весь следующий день, и она была весела и вполне довольна. А потом она уехала, нет, даже не уехала - сбежала, ничего не объяснив и даже не предупредив его. Он, как дурак, прождал ее все следующее утро, а она... И вот теперь он вышагивает по платформе, надеясь неизвестно на что, и даже не может представить, что будет, если сегодня она не приедет...
  Она не приехала. Из поезда вышли две степенные парочки с отпрысками и какая-то дама преклонных лет, видимо, тяжело больная - в белом платочке, с заострившимся носом, ввалившимися щеками и черными кругами под глазами. Так, наверное, выглядит сама Смерть. Впрочем, что-то знакомое было в ее облике, но что именно, Александр понять не мог. Их глаза встретились, и ему вдруг показалось, что мир содрогнулся, ибо это были глаза Анны - та же затравленность, та же затаенная печаль, и еще боль, безысходная, вечная боль. Но это не могла быть Анна - эта старая больная женщина не могла быть той милой девушкой, с которой он расстался всего месяц назад. И тем не менее, повинуясь какому-то шестому чувству, он пошел вслед за ней - на почтительном расстоянии, не слишком большом, чтобы потерять ее, но и не слишком маленьком, чтобы показаться назойливым. Она не спеша шла по городу, останавливаясь у витрин магазинов и подолгу их разглядывая, и Александру стоило огромного труда не упускать ее из виду, но и не показываться ей на глаза. Дойдя до городского парка, она присела на скамеечку, видимо, отдохнуть, и Александру пришлось изучать тумбу с афишами, обещавшими за минимальные цены максимум зрелищ и удовольствия. Потом она прошлась пару раз мимо особняка Эдвардсов, не решаясь зайти туда, и побрела обратно по направлению к парку. И тут Александр не выдержал. Он догнал ее и позвал:
  - Анна!
  Женщина вздрогнула, но не обернулась.
  - Анна, Вы не помните меня?
  Александр взял ее за плечи и хотел повернуть к себе лицом, но она как-то странно обмякла в его руках и медленно начала падать на тротуар.
  - ...Ну, что с ней?
  - Ничего страшного, - Герман аккуратно сложил свои инструменты в саквояж, поправил сюртук. - Обычное истощение - нервное и физическое. Возможно, она голодала, и еще какой-то стресс. Усиленное питание и полный покой - это все, что я могу посоветовать.
  - Слава Богу! - Александр облегченно вздохнул. - Честно говоря, я чертовски испугался, когда она потеряла сознание у меня на руках. Мне казалось, что она умерла.
  - Ну, надеюсь, до этого дело не дойдет. Когда она проснется, дай ей эти капли и чашку бульона, лучше куриного. А завтра я зайду.
  - До встречи.
  Александр проводил друга и вернулся в комнату. Да, действительно, это была Анна - но как же она изменилась! Кто довел ее до такого состояния - люди или обстоятельства? И почему она вернулась сюда - ведь в этом городе нет никого, кто бы мог ей помочь - Эдвардсы злы на нее за неожиданный отъезд, а больше она никого и не знает. Только его... Но там, на станции, она сделала вид, что не замечает его - и значит, она приехала не к нему. Что же тогда, что? Разбудить ее, заставить сказать правду? Но она так больна и измучена, что своим любопытством он может только навредить, а этого ему хотелось меньше всего. Так что единственное, что оставалось Александру - это ждать, ждать, ждать.
  ...Десять, одиннадцать, двенадцать. Полночь. Отзвенел последний удар часов, и дом снова наполнился тишиной. Александр потянулся, устроился поудобнее в кресле и собрался было снова взяться за книгу, как вдруг в соседней комнате послышались отчетливые шаги. Кто бы это мог быть? Прислуга отпущена по домам, значит - это Анна. Но зачем же она встала? Может, ей что-то надо? Александр отложил книгу, подошел к дверному проему и снова прислушался. А вот и она - странно, полностью одетая и с узелком в руках. Куда это она собралась на ночь глядя? Остановить, спросить... Нет, этого делать не стоит. Наконец-то представился реальный шанс выяснить цель ее появления в городе. Значит - за ней.
  Как быстро она идет - почти бежит. И это при ее-то состоянии! Черт! Хоть бы один фонарь горел - так и угробиться недолго. О! А где же Анна? Неужели потерял? Нет, вот она. Поворот, еще один. Через парк. Да, страшновато здесь ночью. Неужели она не боится? Еще один поворот - ну, теперь все ясно. А вот и особняк Эдвардсов. Прибыли. И что дальше? Подходит к окну, открывает - как неосторожно со стороны Эдвардсов оставлять окна незапертыми - влезает внутрь. Что у нас тут? Кажется, библиотека. Точно, она.
  Александр осторожно подошел к распахнутому окну, пытаясь рассмотреть хоть что-то в абсолютном мраке, а заодно понять, чем же привлек девушку этот дом. Неужели она - самая обычная воровка, и он опять - в который уже раз - ошибся? Но сердце отчего-то - то ли из упрямства, то ли сознательно - отталкивало, отторгало эту мысль. Ну что ж, сейчас он узнает все!
  В глубине библиотеки послышался шум, комната озарилась неярким светом, и Александр увидел Анну, стоящую перед открытым сейфом, из которого и исходил этот необыкновенно мягкий свет. И тут же полилась какая-то странная музыка - даже не музыка, а незатейливая мелодия, как будто сидит перед вами факир и наигрывает что-то на своей дудочке. Сначала вы слушаете его с любопытством, интересуясь больше даже не мелодией, а исполнителем, и думаете о чем-то своем, но в какой-то момент понимаете, что этот простой мотивчик опутал вас по рукам и ногам, подчинил своей воле, и вы послушно начинаете совершать вслед за ним непонятные телодвижения - извиваясь, словно змея, и все больше и больше запутываясь в наброшенной на вас сети. И непонятно уже, то ли это сон, то ли реальность - и эта музыка, и золотая статуэтка в виде слона, сияющая в глубине сейфа, от которой исходит тысяча золотых нитей, тянущихся к Анне, и она, стоящая на коленях с воздетыми кверху руками...
  
  4 декабря 1994 года
  
  "Крещается раба Божия Анна во имя Отца. Аминь. И Сына. Аминь. И святаго Духа. Аминь".
  Полотенце на голову, и на место. Вода капает за воротник, стекает по лицу. Кажется, я похожа на мокрую курицу... Хорошо, что я не накрашена, а то было бы зрелище - вроде как изгоняемый дьявол плачет черными слезами. Изгоняемый дьявол? Если он и был когда-нибудь во мне, то покинул сию обитель мгновенно и безропотно.
  "Заклинание Сатаны, по слову Господню: "именем Моим будут изгонять бесов", открывает крещаемому возможность вступить в брань с удаленным из него врагом, а последующее отречение от Сатаны есть вызов, бросаемый ему"...
  Мой враг, не в пример Баламуту, был слабым и незаметным - видать, ленив был, в хозяйку. Все по мелочам пакостил: то бабке место не уступит, то маме нахамит. Бес ушел, а привычки остались.
  "Крещение" есть таинство, в котором верующий, при троекратном погружении тела в воду и при призывании крестящим его имени Пресвятой Троицы, Отца, Сына и Святого Духа, умирает для жизни плотской, греховной и возрождается Духом Святым в жизнь духовную и святую".
  Как, однако, торопится народ распрощаться с прежней греховной жизнью и узреть над своей головой нимб святости. Некоторые даже сами на себя крестики одели, не дожидаясь священника.
  Да нет, конечно, они не виноваты: никто обряда не знает и не понимает, глаза по пять копеек, дети орут, родные фотографируют. Таинство...
  И плакат во всю стену: "А ты записался в верующие?" Записалась, отметилась. Следующая отметка - через месяц, иначе ваше место в раю займет другой.
  Зачем я здесь? Два года сопротивлялась, теперь сдалась и не жалею. На душе легко и свободно, и даже мокрая голова не мешает.
  Теперь - заключительный этап, миропомазание. Как там? - "Миропомазание есть таинство, в котором верующему, при помазании тела его священным миром, подаются дары Святого Духа для освящения, укрепления и возрастания его духовной жизни".
  Лоб, глаза, ноздри, грудь, руки, ноги.
  "Печать дара Духа Святого". Аминь.
  Запечатывание сосуда с драгоценным вином...
  "Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в Вас Святого Духа, которого имеете вы от Бога, и вы не свои? Ибо вы куплены дорогою ценой"...
  Запечатали. А пахнет-то как!
  "Итак, идите, научите все народы, крестя их во имя Отца, и Сына, и Святого Духа,
  Уча их соблюдать все, что Я повелел вам; и се, Я с вами во все дни до скончания века.
  Аминь".
  
  * * *
  
  "Передаем прогноз погоды на сегодня..." Я открыла глаза, потянулась. "В Санкт-Петербурге 22 градуса выше нуля, переменная облачность..." Это уж точно, облачно. "Во второй половине дня возможны грозовые дожди..." Значит, надо не забыть зонтик и... Я вдруг поймала себя на мысли, что что-то со мной не так, и это "что-то" мешает мне чувствовать себя легко и спокойно, а там, где сердце, так до странности пусто и холодно, как будто оно уже остановилось. Да что же это со мной? Я оглянулась, и меня как током ударило: "Господи, да ведь это не моя комната!" Чужая мебель, чужие обои. Где я? Не у Вадика, это точно. Тогда где? Я попыталась вспомнить события предыдущего дня: дедушка-нищий, тысяча желаний... Предчувствие чего-то необычайного постучалось в сердце, и вдруг, как озарение, пришел ответ: "Сбылось!" Но ведь такого не может быть! Я вскочила с кровати и подошла к зеркалу: на меня смотрела, растерянно улыбаясь, невысокая, стройная девушка с пышными роскошными волосами и милым обаятельным лицом. Я? Вот это - я?! Что-то непонятное творилось со мной, пока я рассматривала свою новую внешность: здесь были и радость, и удивление, и восторг, и еще что-то, почти неощутимое, как грусть от разлуки с чем-то близким и дорогим...
  Я прошлась по комнате, рассматривая заказанные мною вчера книги: новенькие, в блестящих обложках, еще пахнущие типографской краской - как рада я видеть вас здесь, здравствуйте! Добрый день, Марина Ивановна! Эта полка - Ваша, размещайтесь поудобнее. О, Анна Андреевна! Кажется, Вы очень неплохо относились к Бродскому, так что быть вам соседями. А вот ставить рядом Волошина и Гумилева - кощунство! Не соблаговолите ли, Максимилиан Андреевич, поближе к Константину Дмитриевичу перебраться? Ведь вы, кажется, знакомы? Ага, мадам Гиппиус! Честно говоря, не люблю я Вас - уж больно Вы глобальны, эпохальны и категоричны - и вообще, похожи на злую осу. Так что Вас - в уголок, а чтобы Вам не скучно было, к Вам поближе Блока и Белого - "двух потерянных детей". Там, символистов сюда, акмеистов туда, здесь будет стоять святая троица - Евтушенко, Рождественский и Вознесенский. Ну со стихами, кажется, разобрались. Ой, а про французов-то забыла! Мсье Рэмбо, Элюар, Превер, Бодлер - прошу.
  Так... Что у нас здесь? Ага, русская классика - очень приятно. Фантастика - непременно ознакомлюсь. Детективы - это я почитаю за едой. Дамские романы - а вас на закуску. Так... О! Какая компания: Блаватская, Штейнер, Безант, Клизовский - серьезные товарищи. А кто рядом? Ага, философы русские, философы французские, американцы просто и американцы латинские и, конечно же, мсье Булгаков! Добрый день! Здравствуйте, здравствуйте, мои хорошие! А вот и шкаф. Так, что ждет нас здесь? Мамочки! Как в Доме Мод очутилась. Ну-с, с вами мы разберемся попозже. Так, а вот и пианино. Что сыграем? Может, "Лунную сонату"? Не хотите? А "Чижика-пыжика"? Тоже нет? Тогда, может, вальс Грибоедова? Господи, получилось! А теперь "Шотландскую песню" Бетховена, а теперь... теперь... теперь...
  Разум отказывался верить, а душа пела и ликовала: "Сбылось!" Прощай, унылая и беспросветная жизнь, состоящая из серых денечков, похожих один на другой как две капли воды и бегущих друг за другом все быстрее и быстрее с каждым годом. Новая жизнь - яркая и счастливая - стоит на пороге и зовет за собой. И если сбылось все, то мне снова восемнадцать, и мои потребности наконец-то соответствуют моим новым возможностям. И я снова начну писать стихи, а может быть когда-нибудь напишу и роман, сюжет которого уже несколько лет крутится у меня в голове, но как только дело доходит до бумаги, прячется в глубины черепной коробки, словно улитка в раковину...
  Зазвонил телефон. Я машинально взяла трубку:
  - Алло?
  - Привет. Яна, это ты? - незнакомый голос, мужской.
  - Вы ошиблись... - я положила трубку на рычаги, но телефон зазвонил вновь.
  - Алло?
  - Девушка, не кладите трубку, - тот же голос.
  - Ну, слушаю.
  - А где Яна?
  - Тут никогда не было никакой Яны. Вы ошиблись номером.
  - А какой у Вас номер?
  Ну что ж, придется назвать, а то ведь не отстанет.
  - Извините...
  Слава Богу, отвязался. И надо же быть таким прилипчивым. Черт, опять звонок.
  - Алло!
  И опять он же:
  - Яна, я знаю, что это ты!
  - Я, кажется, Вам уже все объяснила... - издевается он, что ли?
  - Я звонил по номеру, который ты мне дала, он не отвечает.
  Да? Вот это интересно.
  - Яна! Я знаю, что тебе сейчас тяжело! И все же позволь мне помочь тебе! Яна! Я сейчас приеду, хорошо! Яна, ты слышишь меня?
  Странный товарищ. А может, кто-то из нас сошел с ума?
  - Меня зовут Аня, - медленно, по слогам сказала я. - Аня! И никакой Яны тут нет! - и положила трубку.
  Как ни странно, но от этого разговора внутри меня остался какой-то неприятный осадок, и некий скрипучий голос назойливо повторял: "А если он прав? А если ты - уже не ты?" Единственным способом разрешить мои сомнения было заглянуть в паспорт. А вот и он. Ну, Господи благослови! Я перекрестилась и открыла обложку. Надпись на первой странице гласила: "Яна Владимировна Белерецкая", а с фотографии смотрело мое новое лицо.
  
  11 декабря 1994 года
  
  Целый день вчера и полдня сегодня читала Кортасара. Конечно же Лешка подкинул. Читала и думала: ведь все это про нас. Кому нужна такая жизнь, если "а" любит "б", а "б" любит "в", а "в" в свою очередь... Ну, например, я. Мне очень нужен Вадим, я хочу быть его женой, я хочу быть рядом с ним, но он если и любит меня, то по-своему. А скорее всего, даже и не любит, ничего не любит, кроме денег и карьеры, кроме себя. Зато меня любит Лешечка, он был бы счастлив, если бы я вышла замуж за него, родила ему ребенка, была каждый вечер с ним. Он даже готов свою крайне интеллектуальную работу, за которую ему почти ничего не платят, задвинуть на второй план и зарабатывать для семьи (для меня) деньги, а интеллектуальной работой заниматься по ночам. Но вся проблема в том, что я не хочу быть женой Алексея Сергеевича, а хочу быть женой Вадима Николаевича, хочу рожать ему детей, стирать его вещи, готовить ему обед. Но, в свою очередь, тут беда в том, что женитьба пока не входит в его планы, что жена и дети (особенно дети) могут помешать ему добиться каких-то там успехов в его работе, достатка, благополучия. Замкнутый круг. Любовный треугольник. И все, что остается мне в этом случае - возвращаться каждый вечер домой, в мою одинокую комнату, в мою одинокую, холодную постель, до полного одурения раскладывать пасьянсы в ожидании телефонного звонка, после чего счастливой (если позвонил) или несчастной (если нет) ложиться спать, чтобы утром все повторилось, повторился тот же заколдованный круг. Конечно, можно изредка прервать его: пойти, например, в гости или в музей, или просто по городу, но это ничего не изменит. Круг останется кругом, линия не прервется, ничего не изменится...
  
  * * *
  
  Кажется, такой ветерок называется бриз: нежный, ласковый, теплый, почти пушистый - как маленький котенок. И море тихое, настолько тихим оно было, по-моему, только раз - в прошлом году, после бури... после того, как погиб Стив. Помню, я точно как сегодня сидела на этом же камне, и тихий ветер перебирал мои волосы, а море шептало: "Прости!" - но я не понимала его слов. Не понимала до самого вечера, до того момента, когда ко мне подошел Курт и сел рядом, не говоря ни слова. И было странно: ничто в мире не изменилось, и заходящее солнце так же окрашивает небо в розоватый цвет, как это было сотни, тысячи, миллионы лет назад, и облака почти такие же, и море - вот оно, на месте. Ничего не изменилось, кроме того, что нет больше Стива, никогда больше он не подойдет, не обнимет, не поцелует... Сплошные "не". И даже похорон не будет: Стив погиб в море. В том самом море, так нежно-ласково шепчущем у моих ног: "Прости!" И вместо свадьбы будут поминки. А кроме этого не изменилось абсолютно ничего... Но я не люблю об этом вспоминать - слишком тяжело было тогда. Лучше посмотреть на облака: вот они плывут, огромные, словно воздушные замки. И если оседлать одно из них - вон то, например, похожее на дракона - то можно пролететь над нашим островом, перелететь через море и добраться до больших городов, о которых когда-то рассказывал Стив. "Там, за морем, - говорил он, - все не так, как у нас. Знаешь, Энн... - почему-то он всегда звал меня Энн, и никогда Аннетой, как папа и мачеха. Так вот: - Знаешь, Энн, по ночам там города светятся: на каждом доме висят лампы, из них складываются слова... Там названия магазинов, театров, кино..." Нет, Вы не подумайте, что я такая уж глупая, читать я умею. Только некогда: с утра надо убирать, готовить, стирать, а ближе к вечеру уложить спать маленьких и встречать отца. А улов у него обычно большой, и мне приходится перебирать рыбу до темна. А в темноте - какое чтение. А свечи надо экономить: корабль-то нечасто приходит. Да Вы и сами это знаете, раз приехали к нам.
  Ну вот, отлив кончился. Хотите, пойдем искать ракушки? Море иногда приносит настоящие сокровища, которые у людей с корабля можно обменять на много полезных вещей. Правда, Стив говорил, что нас обманывают, что жемчуг и перламутровые раковины гораздо дороже, но мне все равно. Знаете, что я хочу найти? Черную жемчужину. Курт, мой старший брат, однажды приносил такую, но он ныряет за ними, а я не умею нырять глубоко.
  Когда-то давно я слышала одну сказку. Там говорилось, что жемчуг - это слезы Морской Принцессы. Она полюбила одного моряка, молодого и красивого, полюбила настолько, что не могла представить жизни без него. Знаете, как это бывает, когда любишь? Почему-то хочется быть вместе, быть рядом всегда, каждую минуту, хоть и понимаешь, что у каждого своя жизнь. Но это желание превышает все. Да что я Вам объясняю? Ведь Вы же любили когда-нибудь, а значит, все сами знаете. Так вот, Морская Принцесса (а звали ее Маргарита) настолько полюбила этого моряка, что следовала за ним везде и всегда: она проплыла множество морей, и каждый раз, когда моряк уходил на берег, в сердце ее поселялась боль: ведь она знала, что он идет к девушкам. И вот однажды она не выдержала и подстерегла его на берегу. Знаете, все почему-то считают, что у русалок рыбьи хвосты... Ничего подобного! У них такие же ноги, как и у нас, только слегка зеленоватая кожа, зеленые-зеленые глаза и темные, но тоже зеленоватые, волосы. А Маргарита была просто красавица, так что, когда моряк увидел ее, то совершенно потерял голову. Впрочем, он, как и любой моряк, был изрядным повесой, а тут на берегу сидит прекрасная девушка, и одеты на ней лишь несколько ниток кораллов, и она зовет его к себе, зовет по имени, а когда он подходит, нежно обнимает, целует и говорит: "Как долго я ждала тебя!" Какой мужчина устоит против этого? Вот Вы бы устояли? Вот видите! И он, конечно, не был исключением... Но Маргарита не могла долго находиться на берегу: она же русалка. И она сказала: "Мне пора, прощай!" - и исчезла в морских водах. Но моряк уже узнал всю страсть и нежность Морской Принцессы и ему не хотелось возвращаться к земным девушкам: они казались ему грубыми, грязными, неопрятными созданиями. И он крикнул: "Подожди!" - и вслед за Маргаритой исчез в морских волнах. Она подхватила его тело у самого дна, вынесла его на берег, но было уже поздно. И тогда Маргарита поняла, что ее любовь погубила моряка. Она вернулась в свой дворец и впервые в жизни заплакала - и слезы ее стали жемчужинами.
  Ой, знаете, Вы, если хотите, можете уйти. Я не обижусь. Я понимаю, что все, что я Вам говорю - глупости. Просто я стараюсь быть такой, как все. Вечером придет из моря мой отец, я, как всегда, займусь рыбой, утром помогу мачехе отнести ее на базар, а завтра к вечеру приедет мой жених... Да-да, Вы не ослышались. Отец и мачеха решили, что мне пора выйти замуж. Решили - так решили. Значит, выйду. Буду жить, как все: заниматься женскими делами (готовить, шить, убирать); рожу ему двух или трех детишек, а может и больше... как получится... И не буду ничем отличаться от других. Знаете, он богат: у него пять лодок, на которых работают наемники, и на трех из них ходят за жемчугом и кораллами... А еще у него есть большая яхта, на ней он ездит в Город продавать рыбу, кораллы, раковины, жемчуг... И я скоро буду женой самого богатого человека на острове. Боже, как это скучно! Я раньше не была такой, я никогда не приставала к людям со своими проблемами, своими мыслями - я же знаю, что никому, кроме меня, они не нужны. Раньше все было не так. Как? Ну, утром Стив уходил в море, я провожала и отца, и его, днем я почти ни с кем не говорила, а вечером возвращался Стив, приходил ко мне, и мы могли говорить часами. Он рассказывал мне о том, что он видел - ведь море такое разное, и если на него смотреть берега, то видно все не так, не взаправду. Стив обычно уходил ненадолго: на день, иногда на три... Только один раз он ушел на целых четыре месяца. Тогда отец дал согласие на наш брак, очень нужны были деньги: мне на платье, Стиву на костюм, священнику за работу. Как раз пришел корабль из города, матросы пошли в кабак, и один из них... скажем, заболел. Капитан пригласил Стива его заменить, Стив согласился - ведь тех денег, что платил капитан, с лихвой хватило бы на все-все-все. Я чуть не сошла с ума от тоски, но Стив вернулся и мы поклялись никогда больше не расставаться... Но вот как все вышло!
  Скажите, Вы же умный, Вы из города, Вы взрослый - скажите же, почему все так получается? Почему люди умирают, даже если их ждут и любят? У меня умерла мама, а мы с папой так любили ее... потом погиб Стив - а ведь я люблю его и сейчас... Ну почему все так?!
  Ну вот, ушел и не ответил. Конечно, кому нужна моя боль - она же только моя. И останется только моей.
  
  21 декабря 1994 года
  
  Сегодня впервые увидела в продаже елку - грустно-то как. "Вот еще один год пролетел, словно птица"... На дворе 1995. А в моей комнате полный развал - мы затеяли ремонт: поклеили новые обои и немного переставили мебель. Для Митьки был полный кайф, ибо вся большая комната была завалена шмотками и книгами - и все можно обнюхать, и везде можно помыть свое толстое пузо. Правда, этот паразит порвал нам одну обоину, и за этот проступок был нещадно бит три раза по попе, а потом расцелован в знак примирения. Так что в новый год я вступаю в новой обстановке, но со старой душой. Ее-то не поменяешь. Холодильник набит продуктами, а голова набита идеями. Идея номер раз - послать Вадика к черту. Идея номер два - найти работу по душе. Идея номер три - собрать сборник стихов и красиво переплести. Идея номер четыре - повеситься с последним ударом часов, провожающих старый год. Кому-то из них суждено сбыться? А еще есть идея номер пять - написать про себя роман и назвать его, скажем: "По ту сторону себя" или "Обратная сторона одиночества". Но это, наверное, будет скучно. Кому я интересна? Обычный человек, каких сотни и сотни миллионов, с обычными проблемами, с обычной судьбой. И единственное, что меня отличает - это то, что я не одна - и пусть нас по-разному зовут, пусть у нас разные судьбы, но все же это я - одна единственная, настоящая и реально существующая. Кому-то из нас не повезло в этой жизни, зато кому-то повезет обязательно, и может, кто-то из нас уже сегодня ночью обретет долгожданное счастье - еще в этом, почти ушедшем году. А у меня еще все впереди - и будет у меня все-все-все хорошо, в это я верю на все сто процентов, ведь главное-то что? Главное - это верить!
  
  * * *
  
  - Анна! Вы должны мне все объяснить! - Александр подошел к камину, поворошил дотлевающие угли. - Я не отпущу Вас, пока не услышу всю правду! Вы меня слышите?
  - Да, я Вас слышу, - отозвалась она, отставляя чашку с кофе. - Но Вы уверены, что я Вам что-то должна?
  - Да, черт побери! - не сдержался Александр и тут же пожалел о вырвавшихся словах: - Извините.
  - Не стоит извиняться. Я вовсе не та благовоспитанная девица, за которую Вы меня принимаете. Последние пять лет я провела с людьми, не жалевшими ни моих ушей, ни меня саму... Так что можете продолжать.
  - И все же извините! - Александр подошел к Анне и взял ее за руку. - Ну хотите, я встану перед Вами на колени?
  - Не стоит, - остановила его девушка. - Ну хорошо, я расскажу Вам эту историю. Надеюсь, Вы не пожалеете об этом. Итак... История эта началась пять лет назад. В то лето стояла ужасная жара, а квартал, в котором жили мы с родителями, состоял из старых деревянных построек. И вот в одну душную июньскую ночь огонь все-таки добрался до нашего дома. Это была страшная ночь - зарево пожара, крики, набат, и гарь, гарь, гарь. Так я осталась без родителей, без дома и без всяких средств к существованию. Конечно, у меня были родственники, но они решили, что девушка в семнадцать лет способна сама зарабатывать на жизнь, и я очутилась на улице. Тогда я впервые узнала, что такое голод и нищета - это было страшное знание, способное свести с ума любого, даже гораздо более сильного человека. Но судьба мне улыбнулась - он был намного старше меня, богат и образован. Мы прожили с ним два года, и это были не самые худшие годы моей жизни. А потом я снова очутилась на улице - но уже ненадолго. Так продолжалось два года, пока я не познакомилась с Виктором. Мы были счастливы вместе, несмотря на постоянное отсутствие денег. Иногда нам приходилось ночевать на улице, иногда мы не ели целыми днями, но это легко перенести, когда рядом есть любимый человек. Я не знала, чем он занимался, хотя и догадывалась, а он предпочитал не говорить об этом. И вот однажды он исчез на несколько дней, а когда вернулся, то чуть ли не сиял от счастья. "Теперь мы никогда не будем голодать, - сказал он, - и может быть, у нас даже будет свой дом". Но дни шли, а ничего не менялось. Свет в его глазах затухал, он все больше и больше впадал в депрессию. Что-то странное происходило с ним в эти месяцы - как будто какая-то жуткая болезнь подтачивала его изнутри. Он похудел, осунулся, почти ничего не ел, и наконец слег окончательно. Многочисленные доктора, смотревшие его, отделывались парой ничего не значащих фраз и прописывали, прописывали, прописывали - микстуры, таблетки, порошки, чудодейственные бальзамы и волшебные мази. Но ничто не помогало, и в какой-то момент я поняла, что он умирает. Он тоже понял это и однажды ночью подозвал меня к себе и сказал: "Это моя последняя ночь. Поэтому ты должна знать все". Оказалось, что несколько месяцев назад он приобрел (а точнее, украл) статуэтку в виде слона из чистого золота. Дело это, как ни странно, оказалось слишком легким, и он поверил, что счастье наконец-то улыбнулось ему. Самое тяжелое началось потом - когда он попытался ее продать. Все, к кому он ни обращался, отказывались от этой, вроде бы выгодной, сделки, придумывая самые нелепые оправдания. И когда он уже совсем отчаялся, он встретил одного человека, который-то и рассказал Виктору, что слон уже несколько раз появлялся в городе, но каждый, у кого он побывал, умирал вскоре после этого мучительной смертью. Так что сбыть его с рук практически нереально, и единственный выход - возвратить слона на место. Виктор поверил ему и следующим же поездом поехал в ваш город. На этот раз ему не удалось открыть сейф, и он вернулся ни с чем. То же самое повторилось и в следующий раз. А потом Виктор понял, что умирает, и решил оставить статуэтку мне - в надежде, что я смогу вернуть ее на место и сниму все же с его души эту тяжесть, ибо Виктор твердо знал, что пока слон не вернется на место, не будет ему покоя даже на том свете. Ну, а остальное Вы уже знаете. Первая моя попытка окончилась ничем. А во второй мой приезд я встретила Вас. Видит Бог, я не хотела Вас обидеть, и мое бегство не было оскорблением, просто... мне нельзя было оставаться здесь, это было слишком опасно. Но слон наконец-то возвратился на свое законное место, и теперь я спокойна и свободна...
  Анна ласково улыбнулась Александру и протянула ему руку:
  - Вы прощаете меня?
  Он молча коснулся ее руки губами. Что-то блеснуло в этот момент перед его глазами, но он был слишком счастлив, чтобы заметить тонкую золотую ниточку, обвивавшую запястье девушки...
  
  31 декабря 1994 года
  
  Почти кончился год: осталось всего четыре часа. Елка наряжена, стол накрыт, Митька накормлен "Вискасом" и спит-мурлычет. Все очень хорошо, просто замечательно. И сейчас я сделаю на лице маску счастья (немного косметики, а перед этим - контрастный душ) и пойду встречать гостей. И буду пить шампанское и веселиться.
  Что еще сказать перед встречей года нового? А вот:
   Сказка кончилась,
   Началась
   грубая
   реальность.
  С Новым Годом Вас, Анна Григорьевна! С новым счастьем!..
  
  * * *
  
  Просторная зала. Посередине, на возвышении, стоит гроб - деревянный ящик, обтянутый красной материей, какие-то кисточки по бокам и цветы, цветы... Вы никогда не видели себя в гробу? Нет? Жаль. Чрезвычайно занимательное зрелище. Да, очень интересно было бы, если бы не... Если рядом не стоит ваша мать, еле держащаяся на ногах, с мертвенно-бледным лицом и кругами под глазами. Если к стенке не прислонилась ваша бабушка, в черной кружевной накидке, мнущая в руках мокрый от слез платок. Если ваш непосредственный начальник, от которого вы до сих пор не слышали ни одного слова, не говорит прочувствованную речь о вашей незаменимости, добросовестности и работоспособности. Если в сторону не шепчутся ваши подруги, которых вы уже лет пять не видели вместе, потому что у каждой семья, муж, дети, работа. Если с букетом лилий в руках не вздыхает украдкой ваш любовник, который готов был пасть смертью храбрых, но не дать вам себя окольцевать. Если бы... если бы... если бы...
  Я подошла поближе, внимательно себя осмотрела: а я была ничего, почти симпатичная, жаль, глаза закрыты. Беленькое платьице - в нем я была на выпускном. Волосы аккуратно зачесаны назад - впервые в жизни у меня на голове что-то приличное. И эти злосчастные белые тапочки... Почему-то вдруг вспомнилось Тютчевское: "Так души смотрят с высока на ими брошенное тело..." А как - так? Может, с сожалением? Все-таки, мы прожили вместе 23 года, и иногда нам было неплохо вместе. Но теперь наши пути разошлись - у меня новая внешность, новая жизнь, новое имя. Странно: ведь всего две буквы переставлены - была Аня, стала Яна - и как же при этом все изменилось! И как изменилась я! Сказали бы мне еще неделю назад, что я, боявшаяся попросить пробить талончик в троллейбусе, буду бегать по многочисленным похоронным бюро и конторам и устраивать собственные похороны, да еще как успешно! Что я, воспринимающая общение с незнакомым человеком как муку адскую, буду непринужденно входить в любые кабинеты на любом уровне, чтобы выбить себе хорошее место на хорошем кладбище, да и вообще, что я буду хоронить саму себя! Абсурд! Но я уже смирилась с этой мыслью, вот только мама! Бедная, бедная мама! Каково ей было, когда, проснувшись однажды утром, она нашла мое окоченевшее тело... "Остановка сердца. Мгновенная остановка сердца. Сожалеем, но..."
  И все-таки, мамочка, тебе очень повезло, что у тебя есть я, "Анина подружка", с готовностью переложившая на свои плечи все хлопоты, ведь "Валентина Сергеевна, Вам сейчас так тяжело. Можно, я помогу Вам?" - "Да-да, Яночка, большое Вам спасибо. Что бы я без Вас делала?" Не знаю, мама, не знаю. Я не смогу полностью заменить тебе Аню, но приезжать раз в неделю с тортиком или пирожными (ты ведь любишь "буше"), а еще с фруктами (тебе нужны витамины) буду непременно. И на моей свадьбе ты будешь сидеть на самом почетном месте (у Яны ведь нет родителей), и мои внуки будут твоими. Вот только никогда больше не назову я тебя мамой, и никогда и ничего не смогу тебе объяснить, ведь ты не веришь в чудеса.
  А вот бабушка поверит - она и сейчас смотрит на меня как-то слишком хитро и проницательно. О, у меня замечательная бабушка - в деревне даже поговаривают, что она - ведунья. И я этому - теперь - верю.
  Впрочем, Вадик на меня тоже странно поглядывает - но он-то совсем по другой причине: понравилась. Отомстить ему, что ли? Влюбить в себя по уши, да бросить? Но "об этом я подумаю завтра"...
  А сейчас... сейчас речи произнесены, слезы вылиты, цветы возложены. И через несколько минут меня опустят вниз и предадут кремации. Сожгут, то есть. И все. И меня больше не будет. Меня, "такой живой и настоящей", больше не будет. Не будет никогда. Никогда. Это значит - будут идти годы, весна будет сменяться летом, а лето - осенью, деревья будут покрываться зеленью листвы и усеивать землю желто-красным покрывалом, люди будут смеяться и плакать, сходиться и ссориться, писать стихи и открывать новые планеты - и только надпись на моей могиле: "Ивлева Анна Григорьевна. 1971-1994" будет неизменна. Никогда. Да как же это? Нет, я не хочу, слышите, не хочу! Дедушка, родненький, верни меня обратно!
  Звон. Темнота. Еле слышные голоса. Отзвук музыки. Резкие запахи. Потоки поднимающегося тепла. И я стремительно падаю вниз.
  
  
  1 августа - 4 декабря 1995 года
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"