Никто на свете не догадывался, что недавний десятиклассник Виктор Ясный мечтает о Великой Победе. Не для себя, а ради других, враз обездоленных людей. Эта от всех тайная мечта сорвала его с насиженного гнезда родительского дома, и полетел он из дальней республики, ставшей ближним зарубежьем, прямо в Москву. Ну, разве можно было оставаться вдалеке от перемен, когда в России процесс уже пошел? Громко объявленный переходный период от социализма к капитализму с обещанной демократией разделил джамбульцев на казахов, русских, немцев, корейцев и остальных нацменов, родившихся в этом городе, которых теперь оттуда выталкивали. Они смиренно притихли и разъезжались кто куда, бросая обжитые места. А российская столица бурлила. Демонстрации, митинги, президентские выборы... И он решил стать президентом России! Готовиться к этому в Москве, потому что понял: сейчас возможно всё, даже вроде бы невозможное. Смутное время не помеха, скорее подспорье. Поступит в московский ВГИК, станет киношником. И прославится своим фильмом. Там и до заветной мечты недалеко. Президент! Он осчастливит всех, несчастных не будет в стране.
Так думал Виктор, "Вечный мечтатель, -- по утверждению школьного учителя, -- больше воображает, чем соображает". Ну и что? Пока мечтает и воображает, а придет срок -- начнет действовать, на это воображения хватит. Тогда уж никакой Модест Барашкин, высокомерный московский режиссер из приемной комиссии, заваливший его на вступительных экзаменах, не остановит. Они еше встретятся! Что тогда скажет этот самый Барашкин Модест? Да разве с такими фамилией-именем создашь что-нибудь путное в кинематографе? Они же диссонируют, режут слух, не подогнанные друг к другу. То ли дело: Виктор Ясный. Звучит!
Так или приблизительно так рассуждал про себя Виктор, шагая по Арбату. Погодка выдалась -- хуже не придумаешь. Снежок вперемежку с дождиком. Сверху моросит, внизу хлюпает. А драные кроссовки и потертая болоньевая куртка --плохая защита. Резкие порывы осеннего ветра теребят поднятый воротник, проникают за шиворот и пробирают до костей. Да, тут тебе не Джамбул, а Москва. Москвичи-то привычные, к тому же экипировка у них соответствует сезону. Вон этим крутым арбатским ребяткам хоть бы что. Упакованы по-столичному в непромокаемый-непродуваемый импортный прикид. И внутрь, небось, чего-нибудь горячительного приняли, oттого и такие веселые. На него, будущего президента, ноль внимания, фунт презрения. Хоть он старается. Нарочно жидкую грязь разбрызгивает, чтобы заметили его. Так нет же, только собой заняты. Черт бы их побрал, или Господь вразумил, если, конечно, есть эти библейские персонажи. Торгуют-то чем арбатские ребятки? Портретами бывших вождей -- ладно, это -- пожалуйста. Против серпасто-молоткастых красных знамен тоже возразить нечего. Нет больше Союза, а знамена его нынешней власти не нужны, превратились в доходный товар для любителей-коллекционеров. Но разве позволительно продавать боевые награды? За них воевали, в смертельных боях гибли... Святыням в музеях место! А тут разложили ордена на прилавке кучками, как лук или редиску, подходи да выбирай. Почему не запретят такое кощунство? Вот об этом и будет его первый президентский указ, если к тому времени власть не опомнится. Позвольте, а это что? Расписные матрешки со знакомыми рожицами. Президенты! Бывшего Союза и нынешней России. Ну, сам-то он уж никогда продажной игрушкой не станет. Никаких президентоматрешек, власть должны уважать. Конечно, если она достойна уважения.
Ничего, будет порядок на Арбате! И в Москве и во всей России тоже. Прежде всего надо накормить людей. Вроде вот этого одноногого инвалида с овчаркой... Словно проникнув в мысли Виктора, поджарая овчарка чутко повела носом в его сторону. Выразительно глянула и положила истончавшую лапу на потрепанную шапку-ушанку, куда сердобольные прохожие бросали мелочь. Нестерпим был голодный блеск в глазах собаки и человека, ее хозяина с костылем. При глубоких вздохах на его впалой груди в линялой гимнастерке между полами телогрейки позвякивали медали... Он ожидал подаяния, но у Виктора денег не было. Только два батона, купленные в угловом гастрономе. Один, уже ощипанный, он оставил себе, а второй, целый, положил в шапку-ушанку. И овчарка тут же отнесла его хозяину, чуть прихватив зубами. Инвалид разломил батон на две неравные части, побольше собаке, поменьше себе, и оба принялись жевать, сдерживая нетерпение. При этом инвалид сурово кивнул Виктору, а собака благодарно повиляла хвостом.
У Виктора защипало в носу, на глаза навернулись слезы. Да что же это такое? Одни процветают, другие мучаются! Блеск и нищета рядом, на столичном Арбате...
Вот и он тоже не живет, а выживает. Родительские деньги кончились, из общежития гонят. Единственная родная душа, московская тетушка, на порог к себе не пустила. Заперлась в особняке за оградой, через которую надо перелезать. Они уже дважды переговаривались, разделенные дверью. И вот опять идет к ней, в последний раз уже, подгоняемый тоскливым чувством бесприютного одиночества. Вдруг да впустит? Пусть не приласкает по-родственному, так хоть посоветует что-нибудь дельное. Как остаться в Москве, за что зацепиться? Ему нужна столица! От этого зависит не только его судьба, а, может быть, всей России...
На мелодичное треньканье звонка за тетушкиной дверью послышались уже узнаваемые шаркающие шаги. Так же, как раньше, в дверной глазок глянули, спросили с той же подозрительно-вопросительной интонацией:
-- Кто там?
И снова Виктор повторил заученно, точно пароль:
-- Тетя Варя, это я, Витя Ясный из Джамбула. Папа с мамой просили проведать вас, узнать, как ваше здоровье.
Последовала такая же томительная пауза, как в первый и второй неудачные заходы. Однако на сей раз не оборвалась удаляющимся шарканьем, после чего хоть стучи, хоть кричи, всё равно не дозовешься. Неужели наконец-то повезет? Тетушка, по всей видимости, сдвинулась по фазе, что в общем-то, немудрено при такой самоизоляции. Но теперь, на его счастье, у нее просветление, и это надо немедленно использовать.
С возрастающей надеждой он зачастил:
-- Я же ваш племянник, теть Варь, у вас же никого не осталось кроме нас, давайте поздороваемся, посмотрим друг на друга!
Для пущей убедительности Виктор просительно прижал руки к груди. При этом сетка с общипанным батоном и выпиравшими в ячейки шпаргалками, укрытыми целлофановым пакетом для сохранности, зацепилась за молнию куртки. А пока отцеплял, в быстро приоткрытую дверь просунулась сухая ручка, похожая на куриную лапку, цапнула сетку и спряталась. Дверь тут же захлопнулась. Опешивший Виктор не знал, что и подумать. К чему бы это? Временное просветление сменилось почти постоянным затемнением старческого рассудка? Не иначе! Потому что с той стороны двери донеслись вовсе уж дикие звуки: утробное урчание, скорее животное, чем человеческое, чавканье, а потом привычное шарканье. И всё. Тишина. Как говорится, гробовая.
-- Тетя Варя! Варвара Елизаровна!. -- срываясь на крик, напрасно взывал к тетушке Виктор.
Он всё еще с дрожью в руках переживал мгновенное прикосновение к ним чего-то костяного, омерзительно холодного, не то ногтей, не то когтей. Может там, за дверью, не тетушка вовсе? Была и нет! Превратилась в какую-нибудь звероптицу. Он, конечно, не верил, что она продала душу дьяволу, как уверяли родители, -- всё-таки атеистом был. Но, увлеченный всякими гипотезами, вполне допускал такую мутацию. Уж не мутант ли тетушка? Живет одна, никаких соседей. Никого рядом. От всех прячется... Брр! В предчувствии сладостно-ужасной тайны Виктор вообразил себя первооткрывателем. И начал задавать себе вопросы, над которыми раньше как-то не задумывался. Почему графиня уцелела в советское время? Хотя его родителей только из-за родства с ней выслали куда подальше? А графиню в тюрьму не посадили, в лагерь не отправили. Даже из особняка не выселили, ни один вождь не тронул. Почему? Уж, конечно, не из-за колдовских графининых чар, о которых шептались между собой его навсегда запуганные родители. Тогда из-за чего? Какой, однако, сюжетик! Так и просится в сценарий. И он обязательно раскрутит его в кинематографе, что недовыяснит, то довоображает. Уж чего-чего, а воображения у него навалом, даже с избытком. Чем силен, тем и будет пользоваться во имя конечной Великой Победы. Кто такой Президент? Президент должен стать Спасителем России со всеми ее россиянами. Вот он, Виктор Ясный, и станет им.
Да, но это всё в будущем, а пока хотя бы что-нибудь перекусить. Тетушка оставила не только без ужина, даже без шпаргалок, которые собирался загнать в общежитии по дешевке. Надо же как-то продержаться, пока не подработает где-нибудь, куда возьмут без прописки. Черт возьми, до чего же есть хочется! Нажраться до отвала! Может быть, в общежитии кто-нибудь бутербродом поделится? Такой большой ломоть хлеба, а на нем кругляк сочной, обалденно пахнущей колбасы... О, Господи! Черт побери...
Один-одинешенек он в пропитанной простудной туманной слизью вечерней столице. Никому до него дела нет. Здесь вообще каждый сам по себе и только за себя. Не то что в родном Джамбуле, где никто никуда не спешит, даже незнакомый может поздороваться и угостить персиком... А улочки в эту пору приветливо освещены домашним светом окошек...
Виктор шагал по главной московской улице, разноцветной от рекламных огней в красно-зелено-желтых отблесках от светофоров. Но стоило свернуть в переулок -- и попал в непроницаемую для глаз тьму. Хоть ощупью до общежития добирайся. Интересно, чем сейчас отец с матерью занимаются? Вспоминают сына у распахнутого окна? В Джамбуле ведь позднее лето. Свежий вечер напоен ароматом яблок, которые продают за бесценок у каждого домика с садиком. А на темном бархатистом небе пульсируют ослепительно яркие звезды. И ласково журчит вода в арыке вдоль шеренги пирамидальных тополей...
Заснул Виктор под обреченное урчание пустого живота, потому что никто из абитуриентов, занятых зубрежкой, его не подкормил.
2
Пробуждение было странным. Два как будто одинаковых субъекта, явно не вгиковцы, стягивали с Виктора одеяло, выдергивали подушку. "Всё, выселять пришли", -- мелькнуло в голове. И что же делать дальше?
-- Дайте хоть вещи собрать, -- вскочил он с жесткой казенной кровати. -- Выгоняют прямо на улицу! А как же насчет прав человека?
Они прицельно прищурились на него с двух сторон и как будто не услышали.
-- Ясный? -- отрывисто спросил один из них -- Виктор Павлович?
-- Ну да, я, я это, -- запрыгал на левой ноге Виктор, стараясь попасть правой в заляпанную грязью штанину джинсов, и вдруг заметил в руках другого свои злополучные шпаргалки, но уже не скатанные, в целлофановом пакете, а распрямленные, с фамилией, именем, отчеством и адресом общежития на верхнем листке, чтобы никто самовольно присвоить не посмел. Те самые листки, что остались вчера у тетушки вместе с батоном и сеткой. Каким образом шпаргалки оказались у этих двух пришельцев, может, посланцев с того света? Уж очень на живых не похожи. Чертовщина какая-то! Началась вчера, сегодня продолжается.
Спросил, откуда у них шпаргалки, но они не ответили. Ничего объяснять не стали, а синхронно скомандовали:
-- Следуйте за нами. С вещами.
Потом, правда, подождали, пока совсем оденется, побросает рубашки с майками да разбросанные по полу носки в чемодан, после чего вывели из общежития словно арестованного: он в середине, они по бокам. Напрасно допытывался встревоженный, ничего не понимающий Виктор:
-- Кто вы такие? Куда мы идем?
Они молча вышагивали с бесстрастными маскообразными лицами и всё меньше напоминали обычных людей, всё больше -- представителей той самой нечистой силы, с которой тетушка может быть-таки водится. Если это тетушкины посланцы, почему бы не сказать? Он не из слабонервных, хотя, конечно, нервничает. Э, да что это он? Никакой мистики! Просто в Москве возможно всё. Страшновато, но интересно.
Однако почти мистический ужас волнами стал накатывать на Виктора, когда привели в тетушкин особняк и открыли перед ним заветную дверь, ту самую, раньше недоступную. Ну, чем не чертовщина? Перекрестился бы, будь крещеным. А то нехристь... Колкий озноб пробежал по позвоночнику, снизу вверх, от ледяных иголочек в затылке заломило. Куда только девался познавательный интерес! Ноги не шли дальше -- словно вросли в порог. Тогда двое подпихнули его с двух сторон, приподняли и внесли в квартиру, куда еще вчера он так стремился, а сейчас готов был бежать отсюда без оглядки. Но уже посадили на тахту, прислонили обмякшей спиной к настенному ковру и сунули под нос нашатыренный ватный тампон. А сами сгинули, точно в преисподнюю провалились. Уж не снится ли ему всё это? Может, спит себе в общежитии... Нет, не спит! От нашатыря он расчихался. Окончательно пришел в себя, начал оглядываться и прислушиваться с нарастающим любопытством. Вот где обитает тетушка! Просторная гостиная, как выставочный зал, только очень запущена. Старинная мебель под слоем пыли -- по тумбочке с резными завитушками тут же протянулись бороздки от елозивших пальцев Виктора. А картин сколько! Стены сплошь увешаны картинами в тяжелых, наверное, позолоченных рамах, которые тускло поблескивали.
Совсем уж было успокоенный Виктор опять напрягся от волнения. Показалось, что в гостиной он не один. Кто-то есть, кроме него. Но ведь никого! Ни единой души! Натюрморты с пейзажами, да портреты. Неужели от них такая энергетика идет? Говорят же, что настоящие художники живут в своих творениях... Вот в этой картине, напротив него, так наверняка. Дивная Женщина!
Виктор так и подался вперед, навстречу ей, как будто она притягивала его с противоположной стены. Купальщица у водоема. Взор потуплен, губы в загадочной улыбке... Обнаженное тело излучает живое тепло, плоть почти осязаема даже на расстоянии. А розовый мизинец замер над водной гладью, обрамленной белоснежными лилиями, едва не коснувшись ее. Такая же лилия в черных волосах, собранных в высокую прическу. Искусство, доведенное до совершенства!
-- Осматриваем наследство? -- загудел вблизи чей-то бас, и Виктор вздрогнул от неожиданности.
Где он? Что с ним? Пришлось сделать над собой усилие, чтобы оторваться от картины. И это был мучительный переход, словно из одного измерения в другое, грубо реалистичное, где трубный голос принадлежал хлипкому очкарику с пристально изучающим взором. Реальный без всякой чертовщины, пришел и всё опошлил. Зато снял напряжение. Вздохнув с облегчением, Виктор однако почувствовал разочарование от насильственного возвращения в реальность. Между тем очкарик с усмешкой продолжал:
-- Везунчик вы, Виктор Павлович, а? Этакое богатство привалило!
-- Какое богатство? -- машинально спросил Виктор, уловив зависть в начальственном басе, вроде бы несовместимом с тощим тельцем очкарика в черном костюме.
-- Ну как же, самый богатый наследник в Москве!
Занятый неотвязными мыслями, Виктор не придал значения сказанному. На него всегда сильнее действовали интонации, чем смысл произносимых слов. Не текст был важен, а подтекст.
-- А тетушка-то моя где? -- поинтересовался он.
Пора было, наконец, посмотреть на нее, поговорить с ней и во всем разобраться.
-- Ох-хо-хо! -- затрубил очкарик. -- Ваша тетя, Виктор Павлович, тю-тю. -- И при этом всплеснул руками, словно крыльями.
Опять начинается чертовщина! Или продолжается? Вот тебе и никакой мистики...
-- Неужели? -- завороженно повторил его жест Виктор, живо представляя себе излюбленное средство передвижения тех, кому покровительствует нечистая сила. -- И как же они теперь летают? По-прежнему на метле?
Очкарик расхохотался.
-- Да вы шутник, Виктор Павлович. -- Снял очки, протер запотевшие стекла и снова нацепил. -- Ну, что же, с таким богатством и пошутить можно, не так ли? Положение позволяет. -- И сразу поменял насмешливый тон на сухо официальный. -- Ставлю вас в известность, что те полотна, которые ваша тетя завещала Третьяковской галерее, мы уже изъяли, с документами можете ознакомиться. Условия ее выполним, погребение будет за государственный счет, об этом не беспокойтесь.
-- Погребение? Какое погребение? -- Виктор заморгал в недоумении.
-- Мы кремируем ее.
-- Кого? -- тупо спросил он, только теперь начиная догадываться о случившемся.
-- Вашу тетю.
В кратком ответе очкарика, от которого Виктор содрогнулся, прозвучало плохо скрытое раздражение.
-- Так она умерла?..
-- Разве вас не уведомили? -- Стекла очков остро блеснули. -- Ваша тетя, Виктор Павлович, подавилась хлебной коркой. Надеюсь, не вы ей помогли? Шучу, шучу! -- Очкарик ощупал подозрительными глазами сомлевшего Виктора. -- Я ведь тоже пошутить люблю, должность позволяет. Вам что, плохо?
-- Н-нет...
-- Ну и хорошо. Наш человек во всем разберется.
Прощание с телом тетушки прошло как во сне. Какие-то люди произносили длинные речи, хвалили за "подаренные народу шедевры". Тетушка казалась совсем маленькой в непомерно большом гробу. Мертвое старушечье лицо в обрамлении живых цветов выглядело значительным, наверное из-за торжественности обстановки. А вот на иссохшие кисти ручек, напоминавших цепкие куриные лапки, Виктор смотреть не мог, сразу отводил глаза -- так мало было в них женского и вообще человеческого. Передергиваясь от воспоминаний, чувствовал себя без вины виноватым. Ведь это его хлеб застрял в горле бедной тетушки. Экспертиза показала истощение тетушкиного организма. Значит, в последнее время голодала, она ведь, как было сказано, сама из дома не выходила и к себе никого не пускала. По всей вероятности, опасалась грабителей, которых в Москве развелось видимо-невидимо. А у нее было что грабить. Так объяснили Виктору.
3
Их человек недолго изводил его допросами. Уже через неделю дело закрыл. Поторопился после следственного эксперимента, когда Виктор отдал ему тетушкину шкатулку с красным переливчатым камнем на крышке.
-- Если уж так понравилась, забирайте, вы ее каждый день рассматриваете.
-- А тебе не жалко? -- В замешательстве выдержав паузу, сразу же перешел на "ты" их человек.
-- Чего жалеть-то, -- пожал плечами Виктор. -- Вон сколько этих безделушек.
Подмигнув ему, их человек тут же спрятал шкатулку в свой "дипломат". -- Ну, спасибо. У меня ведь коллекция, собираю старинные вещи. Только это между нами, иначе обоих привлекут, понял? -- на всякий случай подстраховался он, выжидательно поглядев на Виктора, который вовсе не хотел задобрить, а тем более подкупить представителя власти.
-- Да кому я скажу, никого же не знаю в Москве, кроме вас.
Действительно, не то что приятелей, даже знакомых среди москвичей нет. А тут человек, к которому начал уже привыкать. И он ему симпатичен, особенно после того, как перешел с официальных отношений на доверительно дружеские. Вскоре у них состоялся разговор, накрепко связавший их, несмотря на разницу в возрасте. Начал Герман Степанович -- так звали их человека.
-- Витек, тебе хоть известно, сколько стоит шкатулка, которую презентовал мне?
-- Ну, сколько?
Названная ошеломительная сумма произвела впечатление на Виктора только потому, что наследство было, а денег не было.
-- Вот бы продать что-нибудь, -- вслух размечтался он. -- Я бы сразу в Большой театр пошел...
Скромность его желаний, несоразмерная с возможностями, насмешила Германа.
-- Это я тебе и так, без билета устрою, -- совсем уже по-свойски похлопал он его по спине. -- А покупателей найти можно, хочешь помогу? Только долларами бери, не рублями, понял?
Многоопытный Герман стал для Виктора живым путеводителем по столице, охотно просвещавшим насчет столичного житья-бытья. Водил с собой на премьеры и презентации во все творческие дома -- к художникам и композиторам, литераторам и архитекторам. Любитель выпить, в ресторанах однако не задерживался. Брал там на деньги, вырученные от продажи картин, чего покрепче да повкуснее, и уединялся с Виктором в особняке, который после тетушки унаследовал Виктор. Старший любил поговорить, младший послушать, так что вдвоем никогда не скучали.
Жизнь закрутилась совершенно фантастическая. Напрасно родители призывали сына в письмах передать "проклятое наследство" государству и вернуться в Джамбул. Наивные провинциалы, они наотрез отказывались от денег, возвращали в обратных переводах. Ведь привыкли довольствоваться крохами с обильного стола государственных людей, на которых всю жизнь работали. А Виктора московский друг Гера старался освободить от наивного провинциализма. Но даже он не догадывался о сокровенной мечте насчет президентства. Эту тайну Виктор хранил от всех.
Как-то во время очередных вечерних посиделок Виктору пришлось сбегать в спецподвальчик для избранных, вроде Германа, чтобы пополнить запасы спиртного, быстрее обычного уничтоженные другом.
-- Зачем так много пьешь, Гера? -- посочувствовал он, вернувшись.
У склоненного над рюмкой Германа задергалось левое веко, что случалось в минуты сильного напряжения.
-- Чтобы не быть трезвым.
А на следующий день, привычно захмелев, он выразился более определенно:
-- Такая работа, Витек, что не пить нельзя, понял? В семье бардак, в стране тоже... Тсс!
Залысины у него росисто окропились потом. Он промокнул их бумажной салфеткой, скомкал и запустил в телефонный аппарат. Друзья сидели, как всегда, на кухне, и один из нескольких аппаратов стоял на столе, рядом с нарезанной ломтиками ветчиной, аппетитно розоватой, с белыми жировыми прослойками. Но не к ней потянулся сейчас Герман, чтобы закусить, а схватил аппарат, с профессиональной ловкостью собрал и разобрал, хоть был уже пьян.
-- Ты чего? -- изумился Виктор, при котором это проделывалось второй раз за неделю. -- Проверял ведь, исправный он.
-- Лучше перебдить, чем недобдить, -- пробормотал Герман с хитровато кривой усмешкой.
-- Ну так что, остальные тоже потрошить будешь? Вот объясни, на кой столько телефонов? Может, у моей тетушки насчет них мания была? Даже ванную телефонизировала, даже сортир! Забрал бы ты их, да знакомым раздал, пока я не выкинул.
-- Только попробуй!
Герман встал, уперся ладонями о столешницу для устойчивости. Потом достал что-то из кармана и проглотил, после чего глаза его очистились от алкогольной мути и стали сверлить притихшего Виктора.
-- Гера, да ты что?
-- Не сметь ничего трогать!
-- Да я и так без тебя не трогаю, помню твои наказы...
-- И никого к себе не пускать. Никаких электриков, слесарей всяких, гостей тоже.
-- Ну, Гера, -- обиделся Виктор. -- Это всё-таки дом, а не тюремная камера.
Посмотрев на завешенное плотным тюлем кухонное окно, Герман подумал вслух:
-- Может, правда, решетки поставить?
Чем окончательно вывел из терпения Виктора.
-- Пошел, ты Гера! Я тебе не зэк какой-нибудь, ты уж совсем...
-- О тебе же забочусь. -- В смягченном голосе Германа явственно прозвучали если не отцовские, то уж точно братские нотки, от которых Виктору полегчало. А Герман приобнял его с увещеваниями: -- Ты же нашей жизни не знаешь, да и лучше не знать, пока я с тобой... Тетка накопила, а у тебя отнимут. Охотников много найдется! Так что не брыкайся, понял? И слушайся старших. Понял ты?
-- Понял, Гера, -- послушно склонил голову Виктор.
Действительно, что он завелся? Тут не Джамбул, а Москва, и друг лучше разбирается, что к чему. Ему он доверяет больше, чем себе.
-- Ты у меня понятливый, -- дружески хлопнул его по спине Герман. -- Хоть и провинциал. Я таких люблю, неиспорченные они. Ладно, давай-ка наведаемся к твоей красотке.
На картину с Купальщицей Герман обратил внимание еще во время осмотра особняка, когда допрашивал Виктора.
-- Однако! -- воскликнул тогда. -- Это кто же такая?
А Виктор с напускным равнодушием высказал предположение:
-- Для пра-пра слишком юная, -- хохотнул Герман, замаслившись глазами, с блудливой улыбочкой. -- И сексуальная.
Так что смотреть на Купальщицу вместе с игриво настроившимся другом Виктору совсем не хотелось. У него уже вошло в привычку любоваться ею в одиночестве. Без суетных мыслей и чувств, в благоговейной тишине. Чтобы воспарять духом в безоблачные выси. При этом мечтать, что встретит когда-нибудь хоть немного похожую на нее.
Но разве устоишь под напором Германа? И слушать бы не стал никаких отговорок. Как танк непробиваемый -- только вперед. Уже направился в гостиную, вышагивая по-журавлиному, будто не сгибались колени в просторных штанинах, тщательно отутюженных, с четкой стрелкой.
-- Скажи, Витек, как живая, а? -- Герман циркулем расставил ноги перед картиной, скользя вожделенным взглядом по плавным изгибам любовно выписанного тела Купальщицы. -- Черт, прямо наэлектризованная! От нее токи идут, ты чувствуешь? Аура! А может, не от нее?..
Горячим толчком кровь ударила в голову Виктора, когда Герман протянул к ней похотливую руку. Успел перехватить, потому что нестерпима была мысль, что чьи-то бесстыдные пальцы осквернят шелковистую кожу, погладить которую сам не решался.
-- Ты чего, Витек? -- изумился Герман. -- Не понял.
Пришлось Виктору выкручиваться.
-- Ну, Гера, это тебе не телефон, который немытыми руками трогал. Сам же говорил, вещь дорогая, беречь нужно...
-- Ты прав, -- согласился с ним Герман, довольный, что его уроки пошли впрок. Достал свежий носовой платок, протер руки, заставил сделать то же самое Виктора, после чего скомандовал: -- Снимай красотку.
-- Зачем?
-- Слушай старших, снимай и переворачивай.
Обратную сторону картины он с исследовательской сосредоточенностью простукал костяшками пальцев поперек и вдоль, морщась от игольчатых уколов, похожих на слабые разряды тока. Потом, явно неудовлетворенный, задумчиво потер залысины и позволил вернуть картину на место.
-- Черт знает что, никогда ничего подобного не встречал!
Манипуляции обескураженного друга насмешили Виктора.
-- Может, у тебя картинная мания, как у тетушки телефонная?
-- У меня опыт, понял? -- нахмурился Герман. -- Что-то в ней такое...
Виктор насторожился. Он ведь тоже ощущал нечто необъяснимое возле этой картины, странное волнение овладевало им. Будто затягивало внутрь, туда, в водоем Купальщицы. Явственно различались всплески воды. В ушах начинало шуметь, и сквозь этот ласкающий слух шум пробивались сладостные звуки не то пения, не то щебетания, отчего душа устремлялась ввысь, переполненная восторгом. Он словно выпадал в другое измерение, бесконечно далекое от того, в котором жил здесь. Вот и сейчас настойчивый голос друга низверг Виктора с небес на землю, вернул в тетушкину гостиную.
-- Чего замер, Витек?
-- Гера, а тебе не хочется туда? -- чуть помедлив, спросил Виктор, чтобы проверить свои ощущения.
-- Куда туда?
-- Ну, в этот водоем... -- И Виктор указал на картину.
-- К ней, что ли? С удовольствием искупнулся бы вместе с ней, такая баба!
Господи, что он за человек, черт бы его побрал. Обязательно всё опошлит.
Не рыцарь, нет. В Прекрасной Даме видит только бабу. Современник, достойный своего времени. Ну да эта, на холсте изображенная, в раму вставленная и совсем не современная, -- такой должно быть всё равно.
И всё же Виктор мысленно извинился перед ней как за друга, так и за себя тоже, его не укорившего. Поднял виноватые глаза и обмер -- она усмехалась! Нет, вовсе не прежняя загадочная улыбка, а презрительная усмешка будто чуть тронула губы Купальщицы. Что же это такое?
-- Игра света, -- авторитетно прокомментировал Герман, тоже заметив перемену в ней. Включил настольную лампу на длинном, змеисто гибком шнуре, приблизил к картине, -- Ты посмотри, как меняется лицо, поразительно! -- Посветил справа, посветил слева, отчего Купальщица действительно каждый раз преображалась. -- Эх, -- сокрушенно вздохнул он. -- И бабы были и художники, куда только всё подевалось? Тсс!
4
В свои восемнадцать лет Виктор еще никогда не влюблялся. Испытывал, конечно, что-то вроде влюбленности, но только в книжных героинь, таких, как нежные тургеневские девушки и роковые достоевские женщины. А далекие от этих идеальных образов современницы совсем не вдохновляли, даже отталкивали своей приземленностью. Хотя сам он им нравился. Кареглазый блондин с шапкой льняных кудрей, похожий на былинного русского молодца, вызывал в них желание приручить его. Но был неприступен. Чем они могли привлечь? Обывательницы в обыденной обстановке. Не то что полюбить кого-то, но и сдружиться с кем-то его не тянуло. Держался особняком с начального до выпускного классов. И с родителями близок не был, никогда ничем не делился с ними, вечно занятыми тем, чтобы накормить и одеть единственного сына не хуже других. Бывшие уважаемые люди большого города, низведенные до выселенцев, они вызывали в нем щемящую жалость. Ударенные судьбой, сломались навсегда. И жили только ради него, а он не считал это жизнью. Так, прозябание, недостойное человека. От того, наверное, и стал мечтателем. Если они довольствовались ничтожно малым, то ему надо было или всё или ничего. В мечтах он волен был залетать высоко, отрываясь от скучной реальности.
Здесь, в Москве, без родительской опеки, Виктор впервые был предоставлен самому себе, никому ничем не обязан, ни от кого не зависим. Полная свобода! А новый опекун, друг Герман, не очень-то докучал ему. Так что можно было целыми днями напролет бродить по выставкам и музеям. Поначалу яркие краски их захватывали, но потом, наверное, из-за избытка впечатлений, быстро померкли. Утратили былую привлекательность. И теперь московская жизнь разворачивалась перед ним, как черно-белая кинолента. К тому же угнетала мысль, что никак не приближается заветная мечта. И кинематограф по-прежнему недоступен. Время-то идет.
А ночью Виктору снились цветные сны. Бездонное синее небо с ослепительным солнцем, как в Джамбуле. И весенние маковые поляны. Красные волны колыхались на них от легкого ветерка, лепестки цветов осыпались. Долговечнее были огненные тюльпаны, они как клумбы, украшали по весне глиняные крыши казахских кибиток. Пронзительно зеленели опушенные новорожденными листочками пирамидальные тополя вдоль улиц. Всё там было слишком и чересчур, о чем, видимо, подсознательно тосковал Виктор под серыми облаками над серыми глыбами домов. Люди, и те были здесь серыми, в тоскливых серых одеждах, без единого яркого пятнышка, хотя бы в виде шарфика на шее. Они жались к домам, спасаясь от холодного ветра. На улице не задерживались, спешили по делам. А у него никаких дел не было.
Зато был теперь свой дом, правда, до сих пор необжитый. Никто не ждал его в нем. Только Герман регулярно навещал по вечерам. А чем заняться днем? Даже убирать нечего. Без него регулярно мыли, чистили и пылесосили под неусыпным присмотром Германа. Виктору только оставалось слоняться из угла в угол, изнывая от безделья. Не знал, чем занять себя. Телевизор и книги сначала выручали, но потом надоели. Мучила бессмысленность сытой жизни, когда ни о чем заботиться не надо. Герман всё привезет, а водитель Вася выгрузит и затащит на верхний этаж, где поселился Виктор. Нижний, пустовавший, заперли. Зачем ему такие апартаменты, если в просторной верхней квартире забывал, куда какая дверь ведет? В Джамбуле-то ютился с родителями в тесной комнатушке, так что к простору не привык. Отъедался и обпивался на халявные деньги от продажи тетушкиного антиквариата. Благо, холодильник всегда был до отказа набит заботами Германа с помощью водителя Васи. Туповатый на вид хохол таскал продукты охотно, с оглядкой задерживаясь в квартире, -- ведь ему тоже перепадало кое-чего из дефицита.
Виктор заметно заскучал.
-- Ты что, Витек? -- решил подбодрить его Герман. -- Я таллинский ликер достал, по большому блату, между прочим. Бесподобный! Ну, чего тебе не хватает?
Виктор пожал плечами.
-- Наверное, того же, чего и тебе, Гера. Странная жизнь какая-то вокруг. Куда идем, зачем?
-- Ну, я-то знаю, куда и зачем идти мне.
-- Неужели?
-- А тебе вместе со мной, Витек. Так что наши цели ясны, за работу, товарищи.
-- Придет время, узнаешь, понял? Вот за это и выпьем. Отнеси-ка Василию в машину сало, хохлы его любят. Смотри, какой кусок на рынке достал, это тебе не магазинный. Осчастливим Василия, как считаешь? Он классный шофер, за что опять же следует выпить.
5
Ночью, вопреки строгим правилам, привитым родителями, Виктор впервые напился вдрызг. Да вдобавок для эксперимента над собой глотнул привлекательную пахучую таблетку из тетушкиной аптечки. И ощутил себя выходцем не то из будущего, не то из прошлого, но никак не настоящего. Всё вокруг изменилось вместе с ним. Стены гостиной раздвинулись, потолок приподнялся, превратился в стеклянный купол, а сквозь него засверкали ночные звезды, похожие на джамбульские...
Взлететь бы вверх и парить в невесомости! Душа рвалась из тела, ставшего тесным для нее, а голова предостерегала об опасности такого полета. Где-то в подсознании крепла догадка, что нельзя совсем отрываться от действительности. Но как удержаться в своем времени, на своем месте? Кто поможет ему в этом? Что или кто удержит? Конечно, Купальщица! Прекрасная Дама! В гостиной обозначились вернувшиеся из ниоткуда стены с потолком. И обожаемая Купальщица на картине. Разбавляя хваленый Германом таллинский ликер благодарными хмельными слезами, Виктор глубоко вздохнул и рухнул на колени перед Купальщицей.
-- Я люблю тебя, слышишь, люблю! Как оживить тебя, любимая? Скажи, научи! И мы будем вместе... Только откликнись!
Страстный призыв его будто многократным эхом отзывался в гостиничной пустоте, без живых людей, с нарисованными картинами. Упиваясь нахлынувшими чувствами, не то истинными, не то выдуманными, Виктор славил Любовь. И верил, что наконец-то познал ее. Ведь ничего подобного раньше не испытывал. Только мечтал об этом.
-- Любимая, -- взмолился он, -- ты уж прости Геру, ну, пожалуйста! У меня же никого нет здесь, кроме него, понимаешь? А ты... Ты высоко, я низко, так как же нам соединиться?
Воздев руки вверх к недосягаемой любимой, Виктор почувствовал неудержимое головокружение. Всё завертелось перед ним, картины сорвались со стен, замелькали как в калейдоскопе. Стараясь удержаться на непослушных ногах, он попятился, упал на тахту, носом в душный ворс пледа, и провалился в сонное забытье.
Но среди ночи внезапно очнулся. На него будто речной свежестью пахнуло, такой живительной, что тут же перевернулся лицом вверх, задышал часто-часто. И чихнул от легкого щекотания у ноздрей.
Он с трудом разлепил тяжелые веки и увидел... Купальщицу! Она сидела у изголовья. С потупленным взором, загадочной улыбкой, -- точь в точь, как на картине. Но с лилией, вынутой из прически, которой щекотала его. В лунном серебре, затопившем гостиную через незашторенное окно, тело ее словно светилось изнутри теплым светом. Поднялась гибкая, будто лебединая шея, рука с темным пушком под мышкой и воткнула слегка примятую лилию, источавшую речную свежесть, в черные волосы над белым лбом. Звездой увенчанная Красота!
-- Ты снишься мне, да? -- силился спросить Виктор, обмирая от смешанного чувства страха и восторга.
Скосил глаза на картину -- рама была пуста! Тот же водоем с лилиями, но без Купальщицы... Да и что искать ее там, когда она тут. Пришла к нему. Если это сон, то самый чудесный, какой только можно придумать. Ради такого сна хоть совсем не просыпайся.
В приливе никогда раньше не изведанного блаженства, Виктор хотел сказать, что счастлив, но губы не повиновались ему, точно запечатанные. Да и шевельнуться не мог. А так тянуло дотронуться до крутых завитков у округлых ушей, нежных, как перламутровые речные раковины, поцеловать их! Наслаждаясь близостью любимой, он желал одного, чтобы сон длился вечно.
-- Ты богиня любви Диана, -- мысленно ласкал ее словами, а она, казалось, прислушивалась и понимала. -- Можно, я буду называть тебя Дианой? Ты ведь еще придешь ко мне? Завтра, послезавтра... Каждую ночь приходи! Хочешь, я перенесу сюда свою постель? Милая Диана!
Но тут резко задребезжал телефон у тахты, на тумбочке. И в кабинете, спальне, на кухне, в ванной с туалетом. Начался перезвон, как сигнал немедленного возвращения из того призрачного мира, в котором царила Диана, в этот реальный, где прозябал Виктор. Многократно усиленный звук встревожил ее. Она вроде бы спохватилась, что сидит здесь обнаженная, и стыдливо прикрыла горстями рук свои груди. Как будто звонивший мог оскорбить ее нескромным взглядом сквозь толщу пространства, разделявшего их.
Растроганный этим жестом, Виктор почувствовал себя самым счастливым человеком, достойным ее доверчивости. Ведь его-то она не стеснялась.
Любимая!
Теперь Виктор был убежден: Диана знает, о чем он думает, ей доступны его мысли.
А телефон продолжал требовательно взывать к нему. И тогда, рывком преодолев скованность, он повернулся, сорвал трубку с рычага, швырнул на тумбочку. Но этого было достаточно, чтобы чудное видение исчезло, а он очнулся. Лежал так же навзничь на тахте, но без Дианы. Диана сияла вечной красотой в раме картины, отстраненная от него, на противоположной стене. Покинула земное, вознеслась в поднебесье. Остался лишь едва уловимый запах речной свежести от лилии. Переживая снова и снова то, что привиделось, Виктор неотрывно смотрел на нее. Взбудораженные мысли и чувства путались. Какой сон! Не явь же...
Он встал, босиком зашлепал к картине, подтягивая трусы с ослабленной резинкой и смутно соображая, что совсем не помнит, когда успел раздеться и разуться. Зато сон свой помнит до мельчайших деталей. Стоп! На полпути Виктор остановился, оглядел себя и смутился. К ней, своей любимой, в таком непристойном виде? Ни за что! Сгреб в охапку брошенные у тахты халат с тапками, чтобы оставить в спальне и там переодеться. Лишь после душа, в чистой сорочке и наглаженных брюках, побритый и наодеколоненный, торжественно вступил в гостиную. И предстал перед Дианой. Всё еще весь во власти ночного блаженства, разумом-то он понимал, что грезил, но сердце не могло смириться с этим. Если жизнь горька, а сны сладки, почему бы не верить в них больше, чем в нее?
Молитвенно сложив руки на груди, Виктор произнес перед картиной:
-- Клянусь тебе, моя Диана, всегда любить тебя. Даже когда стану президентом. Я спасу Россию от всяких подонков! Ты ведь будешь вдохновлять меня? Ну, скажи, хоть какой-нибудь знак подай...
Показалось ему или нет, что она, неподвижно безмолвная, вдруг вздохнула? Вроде бы слегка приподнялись и опустились от тихого вздоха груди, по животу словно легкая зыбь прошла. Невольно отпрянувший Виктор так и впился в картину глазами, расширенными от суеверного страха. Может, опять игра света? Ну, конечно! Лишь сейчас осознал, что уже утро. И солнечный зимний луч в окне оживил изображение. Вспыхнул, но прежде, чем погаснуть, высветил белую лилию, похожую на звезду, в волосах Дианы, а потом в пыльном свете его закружилось что-то, снежной нетающей пушинкой легло в подставленную ладонь зачарованного Виктора. Лепесток лилии! Съёженный, пахнущий речной свежестью. Да нет же, не может быть! Откуда ему взяться? Как откуда, от нее... В ушах Виктора заплескалась вода, а всплески перемешались с щебечущим пением. Окунуться бы в водоем! Его так потянуло туда, вглубь, что схватился за раму картины, чтобы удержаться и не нырнуть. Довоображался! Нет, всё, хватит галлюцинаций, как слуховых, так и зрительных. Впереди целая жизнь, которую он посвящает своей реальной цели. И никакой мистики! Да, ну а что же тогда у него в руке? Необычный вещдок по терминологии друга Геры. А по его разумению, подарок от Дианы... Надо сберечь, чтобы потом спокойно во всем разобраться. С похмелья-то что только не почудится!
Письменный стол в кабинете, над которым висела тетушкина аптечка с таблетками и порошками, украшен был позолоченным яйцом на подставке. Туда и опустил Виктор лепесток лилии, побывавший в сжатом кулаке, вернее, то, что от него осталось. А сам вернулся в гостиную, где по-прежнему лежала на тумбочке снятая им телефонная трубка. Он вернул ее на рычаг. И телефон тут же подал сигнал, повторенный в других аппаратах. Пришлось отозваться.
-- Слушаю.
-- Алло, алло! -- закричал на другом конце провода Герман. -- Это ты, Витек?
-- Ну да, я.
-- У тебя всё в порядке?
Тревога в голосе друга тронула Виктора. Пусть странноватый, пусть пошловатый, зато верный человек.
-- Да что со мной может случиться, Гера?
-- А почему телефон не работал? К тебе никто не приходил? -- не дожидаясь ответов на свои вопросы, Герман предупредил, что скоро придет. -- Жди меня, понял?
Описать чудесный сон в дневнике, где собирал заготовки для будущего сценария, Виктор до конца не успел. Под трезвон дверного звонка спрятал дневник в стол на нижнюю полку и поспешил к двери, за которой подгонял нетерпеливый голос друга.
-- Открывай, это я!
Не иначе, как звонил Герман из служебной машины -- уж очень быстро обернулся. И не вошел, а ворвался с каким-то газетным свертком, бережно прижимая его к себе, как отец младенца. Торопливо обследовал всю квартиру, так что Виктор едва поспевал за ним.
-- Что это ты приволок, Гера? -- Сердце у Виктора екнуло, когда Герман притормозил у письменного стола с позолоченным яйцом, где хранился лепесток лилии от Дианы. Или не лепесток?..
-- Вот сюда и поставим. -- Герман сдернул газету с керамического сосуда. -- Прими, Витек.
-- А что это такое? -- совсем разволновался Виктор в предчувствии чего-то необычного.
-- Прах.
-- Что, что? -- Сосуд чуть было не выпал из рук ошарашенного Виктора.
-- Да осторожнее ты! Прах твоей тетки, понял? Эх, мне бы такую... Ставь и пошли поминать.
Отобрал погребальную урну, сам водрузил ее рядом с позолоченным яйцом. Потом подтолкнул Виктора, пребывающего в ступоре.
-- Какой нервный! Ты идешь?
Ноги у Виктора одеревенели, точно протезы. Переставляя их кое-как, хватаясь за стенку, он двинулся за другом по коридору в кухню. Урна с прахом! Всё, что осталось от тетушки... Был человек и нету. Или не совсем человек? Или совсем не человек! Но ведь родственница, которой обязан. Живет в ее доме, к тому же припеваючи. Как не помянуть?
Когда уселись за наскоро накрытый стол, Виктор спросил с напускным равнодушием:
-- Ты веришь в привидения, Гера?
И нетерпеливо заерзал на стуле в ожидании ответа.
-- Я материалист, понял, -- буркнул Герман, перебирая бутылки на подоконнике в тщетном поиске таллинского ликера. -- Черт, где же она? Витек, ты не видел? Чего краснеешь, как девочка перед брачной ночью? -- И, начиная прозревать, облизывая пересохшие губы, воззрился на виновато притихшего Виктора. -- А ну дыхни! Неужели выпил?
-- Знаешь, такое настроение было...
-- Всю? -- взревел Герман. -- Без меня! Да ты хуже привидения!
Поминали водкой. После вчерашнего Виктор с отвращением пригубил рюмку. А Герман выпил залпом -- его организм требовал немедленной алкогольной стимуляции. Вторую рюмку тоже осушил до дна. Лишь третью попридержал, отхлебывал уже помаленьку, с перерывами между дружескими советами.
-- Никогда не пей в одиночку и при закрытых дверях, Витек. Ну, за твою тетку?
-- За мою тетушку...
-- Не увлекайся алкоголем.
-- Кто бы говорил!
-- У тебя плохая наследственность, Витек.
-- Моему отцу не на что было пить, -- обиделся Виктор. -- Зарплаты не хватало. -- И налил себе чайной заварки вместо водки, от которой мутило.
-- Зато твоя тетка в этом преуспела, -- многозначительно подмигнул Герман. -- Варвара Елизаровна, царство ей небесное, коньячком увлекалась. И наркотой баловалась.
-- Откуда ты знаешь?..
-- Профессия такая. И мужиков любила. Вернее, они ее.
Хмельной Герман повел затуманенным взглядом по кухне и снова подмигнул Виктору, который даже заикаться начал:
-- Т-ты хочешь сказать...
-- Я хочу сказать, что здесь побывали большие люди. -- Указательный палец Германа поднялся к потолку. -- С самых верхов. Тсс! Он тут же сменил тему. -- А что с твоим телефоном, Витек?
Переваривая сказанные другом намеки и предостережения, Виктор не знал, что и думать -- столько свалилось на него сразу. Ну, Москва! Ну, люди московские! А тетушка-то какова...
-- Я про телефон спросил, что с ним?
-- Отключал, чтобы выспаться, -- соврал Виктор, чувствую неловкость от того, что приобщается ко лжи, которой обычно старался избегать.
Но как тут еще выкрутишься? Хочешь быть честным, да обстоятельства не позволяют. Так и подталкивают к невероятным поступкам. Ведь жизнь невероятная! Пока пытаешься изменить ее, она незаметно меняет тебя.
-- Можно подумать, что часто звоню, -- хмыкнул Герман, не удовлетворенный ответом Виктора.
-- Нечасто, так рано. И регулярно по утрам.
-- Для твоей же пользы, Витек. Не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось.
6
Рельефные следы от добротных ботинок Виктора впечатывались в заснеженную дорогу, чернели и наливались водой. Эта оттепель в Москве так напоминала Джамбульскую! Но там и зимы-то настоящей не было. Только побелеет от снежной пелены земля, как через час-другой обнажится, и мокрая клочкастая трава победно зазеленеет, освобождаясь от грязи, замешанной на талых снежинках. А Москву от снега очищают, вывозят его из города, на окраинах разгребают сугробы. И всё же там, в отличие от выскобленного до черноты центра, зимой насладиться можно, посмотреть на лыжников. Переулки, закоулки с утра всегда по-зимнему выбелены, пока не затопчут их спешащие по делам прохожие.
Виктор с удовольствием вдыхал сыроватый воздух, ловил на язык редкие снежные звездочки. Благо, никого близко не было. Умиротворяющая тишина благотворно действовала на него. А доносившийся из ближнего двора, окруженного развалюхами, веселый детский смех напоминал о своем беззаботном детстве.
Но тут приятные воспоминания оборвались -- протяжный, полный ужаса вопль резанул по ушам. И сопроводился визгом. Так вопить и визжать человек не может, только животное. Под прерывистый визг, в котором смешивались призыв и мольба, Виктор вбежал во двор. Ну, так и есть! В кругу мальчишек затравленно озирался щенок. Маленькое тельце с короткой палевой шерсткой сотрясалось от истошного визга, когда лыжная палка с металлическим наконечником доставала его. Палку передавали по кругу, и каждый норовил побольнее задеть щенка. А тот, поджав хвостик, кружился волчком, обреченный на мучительную гибель. Эта жалящая палка, предназначенная щенку, словно ударила под дых Виктору, он даже боль почувствовал.
-- Это что же вы творите, а?!
Задыхаясь от гнева, ринулся к малолетним мучителям, растолкал, раскидав их. Они растерялись от неожиданности и теперь трусливо жались друг к другу, скалились, как волчата, у которых отняли добычу. Между тем обессиленный щенок и не думал спасаться бегством. Или не мог. Распластался, кровавя снег израненными лапками, и уставился влажными, словно плачущими глазами на Виктора, шагнувшего к нему.
-- Не тронь, -- выдвинулся вперед мальчишка с непокрытой вихрастой головой. -- Это моя собака.
Остальные ребята подтянулись к нему, демонстрируя намерение отбить у Виктора щенка.
-- Так это ты его хозяин?!
-- Ну, я.
-- Не кормишь, а травишь, да? Тебя бы так!
-- Меня нельзя, -- заявил мальчишка и сплюнул сквозь зубы, поддержанный одобрительными репликами дружков.
-- Это почему же? -- заинтересовался Виктор.
На что мальчишка со снисходительной рассудительностью стал объяснять ему:
-- Потому что я человек, а он собака, неужели непонятно?
-- Да что же в тебе человеческого? Во всех вас? Все на одного, сильные на слабого!
Обвиненный в бесчеловечности мальчишка обиженно засопел, уши у него порозовели.
-- Ты не понимаешь, это наказание. Мама велела выгнать и наказать за то, что мои кроссовки погрыз. Между прочим, импортные...
И тут возмущенный Виктор вдруг заговорил словами своего друга.
-- Знаешь, как это называется? Покушение на убийство, понял? И наказывается по соответствующей статье за мучение животных.
Пока они переговаривались, а остальные слушали и враждебно молчали, щенок словно опомнился. Заскулил, подполз к своему спасителю, ткнулся носом в начищенный ботинок. А у Виктора от жалости навернулись слезы. Смаргивая их, он поднял щенка, сунул себе за пазуху.
-- Ну всё, забираю его.
-- Не имеешь права, -- обозлился мальчишка, -- я за него на Птичьем рынке деньги платил!
-- Сколько? -- спросил Виктор, ощущая на груди пригревшегося щенка.
Мальчишка встрепенулся, прикидывая, какую цену назвать, а дружки придвинулись к нему вплотную, зашептались с азартом рыночных барыг. Наконец, договорились.
-- Десять, -- растопырил пальцы на обеих вскинутых руках мальчишка. Виктор полез в карман за кошельком.
-- Не деревянных, а баксов, -- уточнил мальчишка.
Отсчитав десять долларов и вручив мальчишке, Виктор оглядел всех.
-- Далеко пойдете, пацаны. Если, конечно, вас не остановят. Уж я об этом позабочусь когда-нибудь.
А на прощание услышал:
-- Эй ты, у меня кот гадит, может, тоже купишь?
7
Герман выпил в одиночестве, так как Виктор отказался начинать утро с рюмки. Он ласкал щенка у себя на коленях, а тот блаженно жмурился, изредка вздрагивая, очевидно из-за недавно перенесенных страданий... Щенок откормился, заметно подрос. Лапы поджили, палевая с огневым отливом шесть теперь бархатисто лоснилась.
Хотел потеребить за ушками, но щенок вздыбился и предупреждающе клацнул зубами.
-- Смотри, огрызается! Защищаться учится, да?
-- Это он меня защищает, -- поправил Виктор, который в щенке души не чаял. -- Знаешь, Гера, он всё понимает, такой умный...
-- Как Чубайс.
-- Да иди ты! Приличный пес должен иметь достойное имя. -- Он у меня будет Рыжиком, да, Рыжик?
Щенок завозился, поудобнее устраиваясь, и благодарно лизнул руку Виктору.
-- Ну, прямо семейная идиллия, -- даже как будто позавидовал Герман. На его залысинах выступил пот, редкие волоски липли к коже, когда утирался салфеткой. Он уже не попадал вилкой в скользкие пельмени, гонял их по тарелке.
-- Гера, тебе томатного сока налить?
-- Я пока еще не перешел на безалкогольные напитки, -- стараясь четко выговаривать слова заплетающимся языком, ухмыльнулся Герман. -- Витек, спросить у тебя хочу...
-- Так спрашивай.
Герман пожевал губами, сосредотачиваясь. Достал из пиджака на спинке стула облатку с розовыми шариками, острым ногтем выковырял один и проглотил, не таясь от Виктора. После чего стал заметно трезветь. Замутненный взор прояснился. А с первого раза наколотый на вилку пельмень был разжеван и проглочен.
-- Витек, что это за ненаучная фантастика у тебя в дневнике?