Аннотация: Седьмая глава романа "Семимирье" (попавшего в длинный список премии "Дебют" в 2006 году). Мир седьмой - литературный.
Писатель
Балалаечку свою
Я со шкапа достаю,
На Канатчиковой даче
Тихо песенку пою.
Тихо песенку пою.
Тихо песенку пою.
А тихо песенку пою!
"Балалаечка"
1
Пока ж Писатель втолковывает, кто он такой и с чем его едят, а наш герой размышляет, где же он его всё же видел, мы с тобой, дорогой читатель, ознакомимся с историей представителя пишущей братии пациентов Доктора.
2
Про Писателя
Итак, детство человека, позже прозванного в Алексеевской больнице Писателем, могло бы случиться самым обыкновенным. Да и, честно говоря, если бы не тот дурацкий закон всё бы вышло куда как иначе. Ничего бы и не произошло... Но ведь не всё так просто в нашем государстве и Мире, в частности. Впрочем, хватит сослагать легенды, как сказал бы Вечномолодой, да будем изрекать быль праведную...
Итак (прошу прощения за то, что второй абзац подряд начинаю одним словом, так вышло), в год рождения Писателя, маленького мальчика по фамилии не то Беликов, не то Белов, не то Белкин (имён уточнять не будем, а то запутаемся), вышло в той области постановление. В те годы выходило превеликое множество забавных постановлений. Налог на бездетность или запрет петь "безбрежные берега" чего стоят. А в том облисполкоме никак не могли разобраться что же для государства нашего полезней: новое народонаселение или образованное старое. И вот кинув в один день монетку первый секретарь облисполкома обнаружил на верхней стороне "орла", на которого загадалась образованность. И с тех пор в области той не было проблем с квартирным вопросом. И ежели возникали у вас квартирные затруднения и некуда девать книги, подаёте заявление и под библиотеку вам давали комнату. Иной раз люди честно показывали книги в ящиках и каялись, что заполонили всю трёхкомнатную квартиру, а потом комнату оформляли под что-то менее пыльное. Иные и мухлевали. Собирали с округи все имеющиеся книги и вели представителей ЖЭКа. Те оказывались не только не очень образованными, но и не совсем внимательными. И не обращали внимания, что в библиотеке имелось пятьдесят три тома "Пером и шпагой" или шестьдесят три издания "Тимура и его команды". А уж про разнообразие экслибрисов и говорить не приходится. Но подписывали документ и счастливые переселенцы раздавали книги обратно, правда, не всем хозяевам доставались их книги. Но некоторые даже радовались просто так почитать под синькой "Доктора Живаго" или "1984"...
При чём же здесь наш герой и его судьба?.. А при том, что в том же году у довольно немолодой пары родился второй ребёнок. Родители те люди, конечно, начитанные и когда их ребёнок подрос до определённых лет и был отлучён от груди материнской - его решено переселить в комнату к старшей сестре... Но та наотрез отказалась. Мол, ей уже пятнадцать лет, личная жизнь вот-вот должна проклюнуться, а тут с ней в комнате что-то вечноорущее и писающееся без спросу. Да уж. Ни учёбы, ни замужества - жизнь прожита зря. Пошли родители в ЖЭК, так мол и так, дайте комнату.
- А чего же вам не хватает? В трёх и так живёте, - ответили им в ЖЭКе.
- Но у нас ребёнок родился!
- Ну разве у нас за это комнаты дают? Вот если бы у вас имелась библиотека богатая... Впрочем, по документам, она у вас уже есть. Так что ничем не можем помочь... Родите ещё пяток, тогда как многодетную семью оформим...
Но родители Писателя уже не в том возрасте, чтобы родить и воспитать да поднять на ноги ещё пятерых. А потому растолкали книги в семейной библиотеке по полкам прочих комнат, кое-что раздарили, кое-что раскидали по антресолям, кое-что просто снесли в макулатуру. Но всё равно не хватило места. Тогда организовали стеллажи на рельсах и свободное пространство само собой обнаружилось. А прямо посерёдке разрытой комнаты и поставили кроватку с будущим Писателем.
Не сказать, чтобы такая обстановка не влияла на ребёнка. Вспомните про обклеенную лекциями Остроградского комнату генеральской дочки Софочки, ставшей впоследствии Софьей Ковалевской, и вам сразу станет ясно во что превратился Писатель, с младых ногтей впитавший в себя книжную пыль, коленкоровые корешки да глянцевые суперобложки.
Итак (ещё раз прошу прощения за повтор), как только он достиг возраста, когда хочется всё исследовать, то полез в первую очередь по книжным стеллажам, на вершины. Он вытаскивал книги и изучал их. Это были его первые и единственные игрушки (не потому, что их вообще не было, просто иных и не хотелось). Он полюбил их гладить, разглядывать картинки, рассматривать лица на фронтисписе и гладить выпуклые буквы на обложках. Он любил покниги... Полюбил, пока не научился читать. Причём довольно рано. В пять лет прочёл свою первую и чуть было не разочаровался в Кафке как авторе и в чтении как времяпрепровождении, но тут спасла приобретённая упёртость. Ему хотелось прочитать все книги и понять, чего же в них всех такого. Каждый день он приказал себе читать по книге и уже в шестом классе перечитал всю родительскую библиотеку, и записался в публичную. Однако через пять лет и там было всё прочитано. Каждый день он глотал всё новые и новые буквы, слова выстраивались в одну сплошную линию и с окончанием "Войны и мира" начинался "Процесс", а за ним следовал и "Остров пингвинов" с "Повелителем мух". Поглощение бумаги и чернил вызывало в его организме реакции сродни наркотическим, хотелось ещё и ещё. Иной раз ночью в поту холодном просыпался от мысли, что книги когда-нибудь закончатся, но, схватив с полки очередной томик, успокаивался, ибо в Мире столько писателей и они каждый день выпускают книги, так что этого можно было не боятся - жить он будет.
В школе он заимел славу мальчика образованного, способного к чтению, но не более. Ни математика, ни физика, ни даже филолога из него не выходило. Всё что он умел: это раскладывать красиво кучу-малу чего угодно и писать сочинения на свободную тему... Да. Эти сочинения - история отдельная и она требует подробного рассказа:
Каждое уважающее себя ГУНО (то есть Городское Управление Народного Образования) старается развивать в своих учениках творческую жилку - проводя ежегодные конкурсы сочинений, в которых ученик такой-то школы такого-то класса Белов ежегодно занимал призовое первое место. Ему очень хорошо давалось написать про то, чего не было на самом деле. Придёт в школу задание организовать конкурс на сочинение "Как я провёл лето" или "Мои родители". И вот придумает ученик Белый выдающееся произведение описывающее во всех подробностях как он в проруби вытаскивал детей (никого почему-то за чтением не беспокоило откуда летом проруби) или как его родители с Гагариным сидели за одной партой в лётном училище. Естественно, такого ребёнка премировали, все вазы и фотоальбомы он надёжно отфильтровывал, да раздавал сестре или родителям, а оставлял себе лишь книги, да и то, не читанные ранее. Не сказать, чтобы он стал каким-то талантливым фантастом, просто он очень хорошо знал литературу незнакомую учителям и чиновникам вплоть до ГУНО и его чистейшей воды плагиат проходил на "ура!"
Когда же пришло время отслужить Родине, ненароком так с ним поступившей, он и там нашёл хорошее оправдание своей привычке. Служил при военкомате и читал всё подряд. От больничных листов призывников до указов о награждении и заимел славу начитанного, эрудированного, но глупого и весьма неряшливого призывника...
Да и выбор профессии для Беликова и не стоял. Библиотечный институт позволил ему никогда не расставаться со своими любимцами и подпитывать свою страсть ежедневно, пусть и не от чтения, так хоть от созерцания и ощущения книжных полок, кип да шкафов.
Однако вся эта история так и осталась бы историей маленького человека, библиотекаря, души не чаявшего в книгах. Если бы в один прекрасный день за чаем сослуживица его, уставшая от вечных цитат и указываний на недочёты авторов ему не ответила бы:
- Если вы такой умный, Белкин, чего же вы сами ничего не напишите?!
И тогда началось. Заснились диковинные сновидения. Будто приходят к нему разные люди. Сэмюэль Клеменс и Марк Твен, Кир Булычёв и Игорь Можейко, О. Генри и Сидни Портер, Айзек Азимов и Пол Френч, Чехов и Шампанский, Хармс и Ювачев. И пил с ними Писатель чай. Да при том задавался вопросом: "Чому ж я ни сокил? Чому ж не летаю?" Что в литературном переводе звучит как: "Чего же я не Писатель?" И вопрос этот он совешенно откровенно считал собственным, заданным Человечеству на раздумье им же. Две личности жили в нём: простой библиотекарь и вдруг именитый прозаик. Постепенно прозаик и вытеснил противника, не без вреда для последнего.
От этих снов и мыслей жизнь рядового библиотекаря существовать не могущего без книг вдруг пропахла каким-то диковинным запахом. Уже не книжным. Запах тот был чернильным. Ибо по глубочайшему его убеждению нельзя напечатать роман на машинке, и уж тем более набрать на компьютере. Шрифты вводили только минимум воображения и никак не могли развить книгу до нужного уровня. А сам он любил говаривать: "С появлением печатных машинок шрифт их всё более проникал в литературу. Это вам не зашифровать год звёздочкой! Появились крестики, дроби, разные метки. Компьютер вообще всё испортил. Скобки возникли даже в названиях и какие! Квадратные, круглые, фигурные, угловые! Тьфу! Только книги испортили. А вы говорите, прогресс. То ли дело перо, из дополнительных символов не только прелестные головки барышень на полях..." Потому-то все его произведения вышли из-под пера в буквальном смысле этого слова и на дешёвой бумаге "Для черновиков".
Однако любой писатель так или иначе пишет тем, чем он дышит, запихивает в книги своих друзей и любовников, недругов и недоброжелателей, личную биографию, опыт... Оных атрибутов любого писателя у библиотекаря Белкова и не имелось. Все его друзья - книги в библиотеке, все его недруги - они же, весь опыт - чтение от заката до рассвета. Была же армия, да из неё даже не вынес ни байки, ни анекдота про прапора, ни истории как он копал канаву. И вот начал Писатель (тогда ещё библиотекарь) старательно думать, отчего же ему не о чем писать. И тогда пришёл на помощь школьный опыт...
Впрочем, началось это ещё раньше. Как только в руки маленького Белкина попала биография Ивана Андреевича Крылова. Очень уж захотелось примерить баки, чрево и прочие атрибуты великого баснописца. И стал Писатель старательно собирать образы всех писателей, сравнивая их жизненный путь со своим. Так, Азимов жил среди богатой библиотеки, а я могу стать фантастом-интеллектуалом. Так у Пушкина была старшая сестра, видимо, и я могу писать романы в стихах. Борхес, Борхес-то работал библиотекарем! И ведь учитывалось всё скурпулёзно, вплоть до родинки и половой принадлежности. Вскоре таких "каков" набралось предостаточно и вдруг обнаружилась поразительнейшая схожесть Белкина со многими великими литераторами (прочих же, сильно различавшихся с ними: женщин и негров он за приверженцев писательской гильдии не считал; про служителей же Каллиопы, Евтерпы да Эрато и говорить не стоит - поэзия снабжалась презирением). И тогда впервые Белков задал сам себе вопрос, впрочем тоже списанный откуда-то: а боги ли вообще горшки обжигают?
И в один прекрасный момент, исчеркав горы бумаги, написав несколько романов (один был даже для левшей и некоторые слова в нём были написаны задом наперёд и сам он назывался не иначе как: "намор"). Тогда-то Белый и понял, что он такой же писатель, как и все прочие и даже поталантливей некоторых будет. Он открыл в себе талант! Талант прозаика, даже не один... Правда они оказались все чужие. Первым написался роман "Анна Каренина" слово в слово, буква в букву, знак в знак повторявший великое произведение графа Толстого. Нет, он не плагиатор, во всяком случае, не лукавый. Так часто он читал этот роман, ибо он чаще других попадался ему под руку и так хорошо запомнился, что когда в голову вдруг пришёл сюжет, зачин и кульминация, он принялся напряжённо писать это произведение. И никогда ему не приходило в голову, что где-то он это уже читал. Где-то в глубине души у Писателя закрался список величайших произведений всех времён и народов, а под ним штамп зиял фиолетовыми чернилами: "КНИГИ, КОТОРЫЕ СТОИТ ПЕРЕПИСАТЬ".
И вот, набравшись смелости, понёс Писатель свой первый опус с весьма оригинальным названием (проходимый, кстати сказать, даже в школе) в издательство. Издатель, не будь глупцом, решил, что это какая-то новая интерпретация старого романа, его нисколько не смутила первая фраза: "Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья - несчастлива по-своему..." Он даже посчитал её довольно интересной и оригинальной, но на восемнадцатой странице заснул, а проснувшись обрёл понимание: где-то это уже читал, отыскав томик на полке, издатель дочитал книгу, набранную нормальным шрифтом. Короче: отказали в издании. Но Писатель был упорен. Он писал как станок, строчил, выпускал книгу за книгой. Из-под его пера вышли "Гамлет", "Доктор Живаго" и даже "Тихий Дон"...
Каждый месяц с завидным постоянством носил он романы в издательства, но везде ему отказывали. Все издатели считали, что их попросту дурят.
С работы Белов уволился, и лишь целыми днями напролёт писал, строчил, вырисовывал, ваял всё новые и новые произведения. Оброс он паутиной как взаправдашняя книжная полка и изредка лишь вылезал из своей тёмной норы. Это и обеспокоило его соседей. Сначала они решили, что он попросту умер, затем, что он пьёт беспробудно, потом, что подсел на иглу... Бабушки, жившие с нашим героем на одной площадке оказались довольно активными во всех сферах. Так что от посетителей у Белова отбоя не было. И, наконец, когда обросший и исхудавший Писатель принёс в очередной издательский дом роман "Улисс", издатель понял: перед ним не шут, не любитель розыгрышей, а попросту псих. Набрал он "03" и вызвал кого следует.
Так Беликов и оказался в Алексеевской психбольнице. Доктор поначалу буквально влюбился в него, такой оригинальный клиент попадается не каждый день. Мало того, что он из головы вытаскивал слово в слово читанные некогда книги, к тому же совершенно искренне полагал их своими. Он постоянно снабжал его стеллажами с новой литературой, собираемой подобно античной Александрийской библиотеке: Доктор на пополнение стеллажей отбирал книги у всех посетителей больницы, вплоть до брошюр о безопасном сексе у Вермишели и "Майн кампф" у Вари-Твари. (Санитаров же за чтением поймать не удавалось.) Доктор и оказался единственным постоянным читателем Писателя (прошу прощения за каламбур) и самым благодарным (прочих же не хватало надолго). Каждую его очередную книгу он внимательно прочитывал и сверял с оригиналом, но не найдя ни единой ошибки возвращал со словами: "Хорошо, очень хорошо, батенька". Диагноз для Писателя даже был выдуман: "постмодернизм крайней степени". Властитель душ конечно же принимал слова на свой счёт и понимал, что он попросту непризнанный гений по ошибке закинутый в психиатрическую лечебницу. Как Хармс и иже с ним. Однако Доктор радовался отсутствию прогресса в болезни, ибо такое сумасшествие казалось ему блестящим случаем и, возможно, совершенно не поддающимся лечению...
3
Итак (в третий раз прошу прощения за это слово, но в тексте просто необходимо расставлять метки и вешки, чтобы, элементарно не заблудится), оставили мы наших героев в тот самый момент, когда Писатель в очередной раз представился и Педагог понял, что оказался в самом, что ни на есть реальном Мире. В пределах того же жёлтого колечка, по эту сторону Стены.
- Писатель... - кивнул наш герой. - Богатым будете, не признал сразу. А я-то гадаю, где я вас видел? Ну конечно... В столовой и во дворике...
- Ну да. Здорово. Как говорится в одном моём романе: "Можете звать меня Ионой. Родители меня так назвали, вернее, чуть не назвали. Они меня назвали Джоном..." Хотите книжку почитать?
Педагог слыл человеком достаточно начитанным, по роду деятельности необходимо соответвовать, а потому книги он уважал и даже некоторые любил перечитывать.
- У вас богатая библиотека, - после долгой паузы ответил наш герой, так, чтобы разговор поддержать.
- Книжку хотите почитать? - повторил Писатель.
- Я вот смотрю у вас очень много хороших книг...
- Хотите книжку почитать?
Такой начитанный человек, как Писатель, мог бы быть и пооригинальней в выражениях, но почему-то он привык именно так встречать любого новичка, ибо другие фразы на них плохо почему-то действовали.
- Я вот только думаю, что мне будет не до книг в первые дни...
- Книжку не желаете почитать?
- Если же я её возьму, то я и не вернуть её могу...
- Ага! - ухватился за ниточку Писатель и тут же протопал к стеллажам. - Какую бы вам книжку выбрать?.. - толстые пальцы забродили по бокам папок и наконец остановились на одной. Тут же из-под кипы бумаги извлеклась заветная папочка, не особо беспокоясь о судьбе прочих, тут же разлетевшихся в полнейшем беспорядке по палате. Вдруг пальчики рванули на себя тесёмки, папка раскрылась и пред нашим героем предстали бумажные её внутренности - исписанные гусиным пером пожелтевшие листы.
- Что это? - спросил он.
- Рукопись, негорящая...
- Точно, рукописи не горят... - глянул Педагог на каракули и прочитал первые несколько строчек:
В начале июля, в жаркое время, под вечер один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешительности отправился к К-ну мосту...
- Что это?
- Конкретно? Вы хотите знать, что это за произведение?
- Ну да...
- О! Это книга об одном молодом человеке, убившем старушку из идейных соображений... Триллер.
Глаза Педагога проскочили дальше по тексту и он понял - это уже точно читал.
- Нет, знаете, я триллеры не очень жалую... - стараясь не обидеть автора виновато ответил наш герой.
- Тогда что-нибудь другое? - тут же перед Педагогом оказалась раскрытой другая папка.
На первой же странице значилось:
Был яркий холодный апрельский день, часы били тринадцать. Уинстон Смит, прижав подбородок к груди и ёжась от омерзительного ветра быстро скользнул в стеклянные двери Дома Победы, но всё же вихрь песка и пыли успел ворваться вместе с ним...
- Это фантастика? - подозрительно спросил наш герой.
- Да какая там фантастика... - махнул рукой Писатель. - Так, действие происходит в Лондоне, под тоталитарным режимом...
- Не-ет... - скуксив физию отстранил очередную рукопись Педагог.
- Да-да... Согласен с вами, роман вышел мрачный... Сказку не желаете?
- Да, понимаете, но...
- Понимаю, понимаю... Есть у меня одна добрая история. Вот послушайте: - и он начал читать прямо с листа.
Колен заканчивал свой туалет. Выйдя из ванны, он завернулся в широкую махровую простыню, оставив обнажёнными лишь ноги да торс. Он взял со стеклянной полочки пульверизатор и оросил ароматным маслом свои светлые волосы...
- Да и сказки мне не надо...
- У... - расстроился не на шутку Писатель. Сел на свой круглый стульчик и покрутился на нём немного. - А я считал вас человеком склонным к чтению, умным... - вертелся он, скрепив руки в замок на коленях и таким образом выдерживая равновесие.
- Так сложились обстоятельства... - пожал плечами наш герой.
- Вечно вы, люди нетворческие, не хотите понять одинокую душу... Ну что же? Мне как Хэммингуэю повесится что ли?..
- Ну что вы в такие крайности заходите?!.. - наш герой не стал поправлять и без того ранимого Писателя в причине смерти великого американца.
- Да люди вечно мыслят крайними понятиями. Слишком крайними. Например, мегароман и микроэкономика. Микро, мне Учёный рассказывал, - десять в минус шестой, а мега - в плюс шестой. Но это же неправильно! А где, простите, милли? Кило? Гекто, наконец?.. У меня есть книга об этом, занятный роман... - уж руки потянулись к очередной папке...
- Не надо! - уже почти прикрикнул на него Педагог.
Писатель успокоился, положил руки на колени и продолжил раскачиваться, глядя в потолок. Наш герой уже было попятился к двери, да как-то зачаровала его эта крутящаяся толстоватая фигурка.
- Чего вы в потолок смотрите? - спросил он Писателя.
- Вдохновения ищу, - не переставая крутиться, ответил прозаик.
- Его там нет, - глянув на потолок, ответил Педагог. - Только штукатурка.
- Я заметил, - Писатель остановился и помотал головой.
- Вы куда-то идти хотели? Так идите, я вас особо не держу...
- Ну и хорошо... Всего хорошего... - Педагог откланялся да взялся за дверную ручку, как дверь сама открылась (а это та редкая дверь в больнице, ибо она открывалась вовнутрь) и придавила нашего героя к стене.
- Ага! - прокричал Политик. - Вот он! Голубец с рисом и мясом! Слышь, пернатый, Учителку не видел? Мы его потеряли. Сгоняли к Очкарику вот этому, - он ткнул пальцем на Учёного. - Он нас на тарелке с гуманойдами покатал, а как вылезли из тарелки, раскидало нас... Кому, вообще, в подвале нашли башкой в дерьме!
- Не было этого... В пыли я был... - ответил стоящий за спиной Политика Атеист.
- О! А ты как нарисовался-то? Мы же тебя вроде как там и оставили?
- Он шёл с нами с самого начала, - поправил его Учёный.
- Ну да, ещё чего скажешь... - тут Политик неожиданно даже для самого себя вдруг повернулся к Писателю. - Так видел или нет?
- Был он у меня...
- Здесь, значит выкинуло... И куда же вышел, значит?
- Если быть до конца честным, то...
- Кончай базар, монолог свой и поговори по делу. А то ты как начнёшь говорить не по делу, так тебя так занесёт, что ты от своего лица процитируешь Библию, чем Кому расстроишь, а потом пойдёт от Джойса до Фонвизина... А у меня с болтовнёй случай был. Вот... на одних выборах, чтобы справится со своим оппонентом, я стал про него говорить: "Да не хочет он нас выдвинуть на первые места по всем показателям! Ему нужна только власть. Она ему нужна, чтобы управлять, манипулировать людьми, как и любому политику... по себе знаю..." М-да... вот это я тогда ляпнул...
- Вы правы, - перебил его монолог Писатель. - Сейчас длинных монологов в книгу не вставляют ибо такой абзац уже похож на разговор с самим собой, а это ненормально... в нормальном-то обществе, - шёпотом как истинный заговорщик добавил он. - А тут же я могу говорить длинные монологи и мне от этого ничего не будет, кроме очередной записи Доктора!
- Ничего не будет, потому заткнись и скажи, куда пошёл Педагог!
- А я и не уходил... - из-за двери раздался голос нашего героя.
Дверь отворили и лицезрели довольно странный кульбит нашего героя, одна рука его всё держалась за ручку, а вот другая тёрла подбородок, на котором начал наливаться синяк.
- Ну вот, я же говорил, постучатся надо... - занудно проговорил Кома.
- Я не суеверный... Поплевать могу, а вот стучать... Да ещё на Учителку... Слушай, сынок, этот тебе что-то говорил? - он показал пальчиком на Писателя.
- Конечно, как без этого?..
- Так, - руки в боки уперев протянул Политик и тут же повернулся к Писателю. - Вербовал, значит...
- Все мы здесь кого-то и зачем-то вербуем... - риторически заметил Писатель.
- Ну, да стрелки перевели, глазки в кучку и я ни в чём не виноват... Глупость. Так же глупо, как и ходить в библиотеку только за тем, чтобы на ксерокс класть фотографии из "Playboy"'а. Знаем мы эти глупости... Стары как Застенный Мир все твои изыски и ничего нового ты не придумаешь... У тебя нет своих идей, мыслей...
- Да как это нет?! Как нет-то?.. Совершенно недавно, буквально вчера мою голову посетила собственная мысль!
- И что, эмигранты забили?
- Или погибла от одиночества, Царствие ей Мысленное, - добавил Коммунист-Атеист, тут же поймал на себе грозный взгляд Политика и затих.
- Да что вы ко мне прицепились? Учитель ваш уходит, а мне работать надо... Глава не дописана... Так что и вы уходите...
- Нет, ты постой, чего ты нас гонишь-то... - не унимался Политик. - Учителка, с чем он тебе приставал? Небось опять показал тебе шедевр, что начинается: "В некоем селе ламанчской, которого название у меня нет охоты припоминать, не так давно жил-был один из тех идальго..." и так далее и тому подобное... А ты-то и уши развесил... Ах, какой он великий, ах какой он хороший... Сам-то не подозреваешь, что это...
- "Дон Кихот Ламанчский"? - спросил Педагог.
- Вот, знаешь же...
- Вот! Знает же, - поддакнул Писатель.
- Это написал не этот вот хмырь... - ткнув пальчиком в Писателя сказал Политик.
- А дон Мигель Сервантес де Сааведра (ум. 1616)... - поддакнул Кома и получил второй строгий взгляд в свою сторону. - Царствие Ему Небесное, - добавил он кротко.
- Какой ещё Сааведра?! - возмутился Писатель, сразу вытащил три папки из кипы и протянул их Политику. - Вот... Тут чёрным по русскому написано: "Дон Кихот Ламанчский"...
- Ну да... - кивнул Политик, прошёлся по книжным полкам и вытянул один томик. - Так-так... "В некоем селе ламанчской, которого название у меня нет охоты припоминать..." Продолжать?
- Плагиат! - гаркнул Писатель.
- Ну да... Ты ещё скажи, первый раз ты это слышишь... Ты погляди... - он показал на фронтиспис и сказал. - Ну, погляди, вот похож ты на этого вот дона?..
- Конечно! Это же я автор! - нисколько не усомнился Писатель.
- Ну да, да ты глянь... - Политик ткнул на нос портрета на фронтисписе и замер. Портрет был Писателя, причём гравюра, а сам Писатель облачился в широкий белый ребристый воротник. - Здесь страница подклеена! - захлопнул книгу, глянул на обложку. - "Писатель"... Убью Доктора!
- Не придирайтесь к мелочам!
- Это не мелочи, Пернатый, это твой диагноз!.. Ты начитаешься всякой лабуды и потом...
- Я не просто читатель. Я ещё и изучаю произведения, я их обрабатываю, для изучения... Я литературовед в некотором роде...
- Чтение, литературоведение... - пробрюзжал Политик, - а ты знаешь, чем чтение отличается от литературоведения? Литературоведение - это выдавание своих мыслей за мысли автора. А чтение - наоборот. Вот и у тебя. Выдаёшь, да так нагло... А свои-то... Ты ведь можешь что-то создать и не только ребёнка по пьяни для Вермишели... Но чужаки забивают твои мысли, Пернатый... И если ты не научишься орудовать своими мыслями - из тебя выйдет плохой писатель!
- К чему это будущее время, Политик? Почему "выйдет"?
- А потому что ещё не вышел, а сидит где-то в сторонке и канючит: "Ну, можно мне выйти? Ну, можно, а?" - последнюю фразу Политик буквально проблеял аки настоящий баран... то есть барашек.
- Ну и что, что я ещё и литературовед. Многие писатели пытались классифицировать литературные произведения, сюжеты. Одни утверждают, что их четыре, другие - двадцать два, третьи вообще, что сто три. А зачем это? Не для того ли, чтоб отвлечь от чтения искушённого читателя, а чтобы сказать ему мол: "Я всё это знаю и: а) использую это в совершенстве, так что читайте меня, или б) не использую это, так как это тривиально, так что читайте опять же меня". И ничего более... Да, я умею разбираться в литературе, я знаю что такое книжная пыль, я знаю, что такое книги, буквы, знаки препинанич не по наслышке! Ведь я был библиотекарем, как Борхес...
- Что ж ты как Борхес-то не ослеп?!
- Если бы я ослеп, не смог бы писать. Нет у меня как у Толстого жены-машинистки, способной переписать "Анну Каренину" шестнадцать раз...
- Толстой переписывал Анну Каренину не поэтому - конец всё не выходил. То Каренина к поезду опаздывала, то поезд к Карениной. В общем, нельзя было в те мрачные годы положиться ни на поезда, ни на баб.
- Да, книги вообще нужно или писать с конца, или читать - так интересней. И одно неизменно - первое вами прочитанное слово должно быть? "НЕЦОК"...
- Diavolo! - воскликнул Политик. - Я ему про Ганзель, он мне про Греттель... Да не в этом-то дело...- проникновенно по отечески сказал старик. - Дело-то в том, что сам ты не хочешь осознавать, какую каморку ты занимаешь в современной литературе... Господи, я не думал, что когда-нибудь о таком говорить буду...
Постучали.
- Метроном себе купи! - крикнул Политик на крышу.
- Кажется это не с крыши! - сказал Педагог.
- Ну мало ещё откуда... - махул рукой Политик. - Так на чём меня перебили? Ах да... Вот в чём твой диагноз: в том, что ты занимаешься...
Вновь постучали, на этот раз настойчивей.
- Тьфу ты... - возмутился Политик, достал расчёску и расчесал свои волосёнки. - Дадут мне эту короткую мысль договорить и уйти или мне сразу вещички собирать?! Так на чём бишь я остановился?
- На тем, чем я занимаюсь... - подсказал Писатель.
- Ну да... Занимаешься ты самым низким писательским тру...
Что-то заскрипело. Политик оборвал себя на полуслове и прошёлся глазами по палате. Успокоившись продолжил:
- ...дом - плагиатом. И не осознаёшь, что ты самый искренний... - вновь заскрипело, но Политик не обратил на это внимания (зато Педагог и Учёный увидели, как один из стеллажей стал крениться). - Самый искренний, заметь... Самый чёткий и самый педан...
Посыпались на пол книги - слетали со стеллажа. Тот же стал похож на какую-то Пизанскую башню и с каждой секундной крен становился всё больше и больше. Политик замолчал и глядел заворожено как книги летят на пол, а затем и стеллаж следует за ними. А за стеллажом...
- Вот он где, голубчик! - сказал Пётр Иванович Добчинский, будто сошедший со страниц бессмертной комедии и каким-то чудесным образом оказавшийся в дверном проёме. - Пётр Иванович, а я говорил, что найдём? Вот и нашли!
- Я с вами полностью согласен, Пётр Иванович, - кивнул Бобчинский, от приятеля впрочем ничем не отличавшийся, и тут же переступил упавший стеллаж. - Приступим, Пётр Иванович?
- Приступим, - вынул Добчинский из сюртука свёрнутый в рулон лист, развернул, глянул на просвет и перевернул. - "Писатель, известный так же как Пернатый и Библиотекарь (сносочка: до определённого времени) нам приказано доставить вас для судебного разбирательства, где вы выступите в роли обвиняемого!"
- На основании чего? - поинтересовался Политик.
- Там разберутся, - кивнул Бобчинский на раскрытую дверцу.
- Ну? Сами проследуете, сударь, или кандалы оприходовать? - поинтересовался Добчинский, вынимая из кармана большие ржавые кандалы с большими болтами.
- Сам, - кивнул Писатель и вздохнул тяжко.
- Жалко кандалы-то... Тогда проследуем... - ответил Бобчинский.
- Руки за спину?
- Как хотите. Только без фортелей, ясно?
- Ясно, - обречённо кивнул Писатель, но руки за спиной всё же скрестил.
Вся троица направилась к дверце.
- За мной, читатель! - кричал Писатель. - Кто сказал тебе, что на свете нет настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык! За мной, читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!
- Сказали же: без фортелей! - прикрикнул на него Добчинский.
- Но я же не вырываюсь...
И скрылись в темноте проёма.
- Зачем ему это? Причём здесь любовь? - недоумевал Педагог.
- Писатель, - развёл руками Учёный, - лишь бы эпиграф красивый вставить... Или же мысль высказать...
- Причём заметьте: чужую, - не преминул заметить Политик.
- Куда они его повели? - продолжал недоумевать наш герой.
- Судить. Одно слово: достукался Писатель. Дописался! Я бы сказал: допИсался!..
- А если его?.. - Педагог попытался представить как Писатель будет вырываться из лап присяжных, но как-то не представлялось.
- Да, ну, брось... кому он нужен... Ну разберутся. Ну ещё чего сделают...
- Убьют?! Царствие ему Небесное... - запричитал Кома.
- Необязательно...
- Но они же его будут судить по... Ах! - абсолютно по-мужски ахнул Педагог и побежал к дверце.
- Ты куда? - спросил его Кома.
- А если они его казнят?!
- Ну и пусть с ним... - махнул рукой Политик.
- Царствие ему Небесное! - добавил Атеист, чем заслужил третий строгий взгляд за последние десять минут.
- Нет! Ему надо помочь! - и скрылся в проёме за троицей.
- Что поделаешь? Юродивый, - ответил Коммунист-Атеист, подошёл к дверце, заглянул вовнутрь и отпрянул сразу. - И что?
- Идём!.. Пропадут же... Пернатого не жалко, Учителку жалко, - ответил Политик. - Пропадут же за милую душу... - и достал расчёску...
4
Внутренний мир Писателя оказался довольным чистым, чинным и весьма приличным, чего не скажешь о самом хозяине. Наши герои, переступив порог его дверцы, тут же попали в зал суда, причём сразу в середину, задняя стена, части паркета и стен напрочь отсутствовали. Зато в имеющейся половине расположилась широкая кафедра из красного дерева, скамейки амфитеатром для присяжных и само оббитое недешёвой кожей кресло. На стул на постаменте два купца некой гильдии и сажали виновника торжества - Писателя. Стены же исписались разными строчками, причём что рукописными, что машинописными. Имелись там и буквы кириллицы, и латиницы, да арабская вязь, но и китайские иероглифы не стояли в сторонке... И даже клинописью что-то выдавлено в углу. А на скамейках зрителей сидели... Да, литературные герои. Подёргивая ногой ёрзал Хлестаков, а рядом с ним чинно восседал городничий Антон Антонович, тут же присутствовал и доктор Рагин, причём в последней своей ипостаси - в робе пациента палаты N 6. Сидел капитан Сорви-Голова с его русским аналогом - Держимордой. Солоха лузгала семечки, да другой рукой обнимала чёрта. Сидела одна из хармсовских Наташ, со своим папой. Злая ведьма Бастинда дико смотрела на моющую пол техничку, больше похожую на старуху процентщицу Алёну Ивановну. Тут же присутствовали и Дон Кихот со своим верным оруженосцем Санчо Пансой и даже Фродо о чём-то болтал с Сэмом... В общем, влип Писатель.
Учёный, Педагог, Коммунист-Атеист и Политик, нашли укромное местечко между Оливером Твистом и Гаврошем, рядом с Розенкранем и Гильденстерном игравшими тут же в орлянку. Причём Гильденстерн выигрывал. И почему-то никто не обратил внимание на этих нелитерантуных персонажей. Видимо, не так уж они выделялись из общей пёстрой массы.
Наконец на центральное кресло взошла госпожа судья, в чёрной мантии с выступавшей белой в пошлые розочки сорочкой, а в одной руке держала медный молоток, а в другой - алюминиевый бидон, по стенкам которого лениво стекало подсолнечное масло.
- Всё! Аннушка пролила масло... - тихо сказал Голос.
- Всем встать! Суд идёт!
Поднялись. Алёна Ивановна быстро свернула свой фронт работ, поставила ведро с мокнущей тряпкой под лавку и встала рядом. Судья внимательно оглядела зал, бросила взгляд на подсудимого, смерила его, глянула на присяжных (это семь гномов, три мушкетёра, Бел Амор и его верный Стабилизатор), поставила бидон прямо на стол и поправив мантию села.
- Садитесь!
Присели.
- Слушается дело гражданина, именующего себя Писателем... - громовым голосом объявила она. - Как его зовут на самом деле, суду неизвестно, но это слово написано у него на кармашке, а то, что написано - в нашем Мире играет важную роль, - не менее громогласно заметила судья. - Итак, Писатель... По решению прокуратуры нашего Мира решено было передать дело в суд нашего Мира. Вы обвиняетесь рядом лиц в массовых истязаниях, хулиганстве, доведению до самоубийства и даже в убийстве... Вы признаёте свою вину?!
- К-каких лиц, Аннушка? - упавшим голосом спросил подсудимый.
- Обращаться ко мне: госпожа судья! - грозно сказала Аннушка и пристукнула молотком. - Или: ваша честь. Вот этих вот лиц, - широким жестом она охватила весь зал суда. - Всех здесь присутствующих!
- Но их же много... - попытался рассмотреть каждого Писатель, да глаза его разбежались.
- А мы никуда и не торопимся... Чего вы улыбаетесь?.. Вы учтите, за сумасшедшего вы тут не сможете сойти. Знаем эти штуки, недаром в зале присутствует известный доктор Рагин!
- Нет, простите, это я так, госпожа судья... - ответил Писатель. А улыбался он по той простой причине, что заметил сидящих в зале друзей, да к тому же бесцеремонно без спросу тут же вошёл и Вечномолодой и, пододвинув за шкирку Твиста, сел рядом с Комой.
- Каво сёдня вяжут - спросил он у Педагога.
- Да Пернатый добегался, - ответил за нашего героя Политик.
- А типа за чё
- О! - показал Учёный кратким жестом на всех героев разом. - Есть за что...
- Он меня убил, - наябиднечал Мэлон.
- Да ты и при жизни-то... - огрызнулся на него Политик и старик замолк.
Постучал молоток. Призывали к порядку. Сюжет начинался.
- А у меня будет адвокат? - спросил Писатель.
- Конечно, куда же без этого... - она показала на бородатого старика за столиком слева. - Гражданин Килгор Траут. Познакомьтесь...
- Писатель?
- Да, сэр. Рыбак рыбака...
- Меня судят... Надо же... Как О. Генри или Суховэ-Кобылина... - даже прослезился Писатель, но его тут же призвали к порядку.
- Так вы признаёте себя виновным? - спросила Аннушка.
- Нет, - помотал головой Писатель. - Я и мухи не обидел...
- Что верно, то верно. Мух у нас здесь нет. Тогда займите место рядом с адвокатом, пожалуйста, я начну вызывать свидетелей!.. - она поглядела на своего помощника - Льва Николаевича Мышкина. - Лёвушка, будь добр, зачитай первого свидетеля...
- Конечно, конечно, - засуетился князь и зашелестел листами. - "Первый свидетель: Каренина Анна!" Есть такая?
Придерживая вуаль на пьедестал взошла изящная Анна Каренина.
- Клянитесь... - протянула ей книгу без названия Аннушка.
Правую руку Каренина положила на книгу в неопределённом переплёте.
- Клянусь Автором своим быть честной до конца, не изменять мнению своему...
- Не изменять? - пробурчал Политик.
Все заозирались. Застучал молоток. Призвали к молчанию.
- Да, не изменять мнению своему! - настойчиво повторила Анна. - И говорить правду, только правду и ничего кроме правды!..
- Хорошо, - потёрла руки Аннушка. - Когда вы познакомились с подсудимым?
- Познакомилась я с ним довольно давно. В двух томах он описал всю жизнь мою... Жизнь вышла не очень удачная... Особенно конец... - он всплакнула, всхлипнула и вдруг тут же схватилась за виски - была уж очень чем-то обеспокоена.
- Как обращался с вами подсудимый?
- Ну, не так, чтобы очень уж хорошо... Но и не так чтобы очень уж плохо...
- Но в итоге-то... В итоге?..
- В итоге всё кончилось... - она вновь схватилась за виски и вдруг осторожно завращала зрачками, но вскоре успокоилась.
- Что сделал с вами подсудимый?
- Ну я не сказала бы, чтобы он очень плохо со мной обращался... Опять же у меня был муж, дети, любовник... Но... - она вновь всхлипнула и вдруг сама себя же и оборвала.
- Продолжайте...
- Но кончилось всё это...
- Да под поезд она кинулась! - не выдержал Политик.
- Вы! - вскочила Анна, да так резко, что голова с её плеч сорвалась и покатилась по красной дорожке, тёмные волосы так и прыгали вверх-вниз, вверх-вниз... Все так и ахнули, а тургеневские барышни даже повалились в обморок. Сама же Каренина пыталась нащупать на месте шеи голову, но так её и не нашла. Добчинский и Бобчинский подняли убежавшую конечность и, соревнуясь кто же из них первый же водрузит её на подобающее место, преподнесли хозяйке. Стоит заметить дорогому читателю, что всё это время сама голова неистово кричала, ибо её раздирали на части.
- Каренина! Иди отсюда, а то на поезд опоздаешь!
Застучал медный молоточек. Политика призывали к порядку и даже семь гномов пригрозили ему семью гномьими кулачками, а Стабилизатор показал бывшиму десантнику неприличный роботский жест. Тот же скрестил руки на груди и сел нога на ногу. Он был прав!
Однако вновь испытывать Каренину не стали. Хватит с неё.
- Удивительно, - восхитился Учёный, - Льву Николаевичу Толстому понадобилось шестнадцать вариантов этого романа, а этот за один раз управился!
- Ну так чего ты хочешь? Пернатый-то по готовому писал...
Снова застучал молоток. Политик сделал вид, что не заметил, но всё же замолк.
- Вы признаёте свою вину? - отвлекшись от нарушителей спокойствия, строго спросила Аннушка Писателя.
Траут пнул под столом Писателя, так что тот сначала ойкнул на весь зал, а уж потом и закивал:
- Честно говоря, Аннушка, не представляю, в чём состоит моя вина? В том, что я растянул её мучения на два тома? Так вообще задумывал на восемь... Это знаете ли: после борьбы за объём у писателя начинается борьба с объёмом.
- Ну, ничего, про мучения мы с вами ещё поговорим... - успокоила его судья. - Лёвушка, зови следующего свидетеля...
- Свидетель следующий... Берен - сын Барахира, он же Эрхамион! Есть такой? Взойдите на пьедестал, пожалуйста!
Взойти Берен не смог - его принесли на носилках три рыцаря. Далее последовал долгий, но нудный рассказ о всех приключениях, выпавших на долю человека, полюбившего эльфийскую принцессу и капризах будущего тестя, наведённых безусловно сидящим тут же Писателем, о мести за отца и сражениях с обезумевшим Каргаротом, о том в какие дали закинули его эти капризы, и о том что он потерял.
- Подсудимый, признаёте ли эту свою вину?
- Да что я такого сделал? - совершенно невинно спросил Писатель. - Ну подумаешь, попытался внутренний мир героя показать через испытания... И не обязательно устраивать вселенские катаклизмы, чтобы затащить в них одного невзрачного человека, да понаблюдать, как же он будет выкарабкиваться. Вселенские катаклизмы того не стоят. Так что можно и без катаклизмов, но измотать до появления философии... испытания, они, знаете ли, закаляют в человеке философию...
- Да? А если бы вы меня убили! Если бы я не встретил свою Лучиэнь и остался бы навсегда... - возмутился Берен.
- А положительный герой в конце должен обязательно умереть. Именно поэтому он становится ещё положительней... И вообще-то вы умерли в схватке с Каргаротом, так что читайте ниже...
- Ах вы ещё и так! - возмутилась Аннушка.
- Хорошо-хорошо, ваша честь, - примирительно сказал Писатель. - Он может остаться цел...
- Как я? - возмутился Берен и помахал культяпкой - остатками руки, некогда державшими чудесный камень Сильмарилл.
- Ну хотя бы... - пожал плечами подсудимый. - Но с другой стороны он может и убить кого-нибудь... Ибо путь настоящего героя должен быть усеян трупами. И обязательно, чтобы последний был его лучшим другом, подругой жизни или чадом... Тогда всё будет просто отлично... Но в результате-то! Что же мы получим в результате? Мысли, ибо никаким другим способом мы их больше не получим...
- А литературного героя-то вам не жалко?! - полюбопытствовала Аннушка.
- Оно того стоит... - кивнул писатель.
Если бы рыцарь только мог, он бы обязательно вскочил и не смотря на Добчинского и Бобчинского надавал бы по первое число Писателю, но... пришлось лишь сжать до скрипа зубы и промолчать.