ЛЮБОЧКА
повесть

      Она стояла у платформы - приятной полноты дама, ухоженная, прекрасно одетая, всё ещё привлекательная для определённого возраста и определённого типа мужчин.
      Сперва я заметила её шубу. Так уж получилось, что к красоте мехов приобщалась с детства. Бабка моя слыла одной из лучших модисток Москвы. Работала она и по фетру, велюру, итальянской соломке, но в основном - по меху. Работала не только в ателье, на дому - частным образом - тоже, постоянно и отчаянно труся фининспектора. Мне приходилось наблюдать процесс изготовления дамских шляпок и в ателье, и в доме у бабушки. На всю жизнь запомнилось, как брала бабушка маленькой пухлой ручкой меховой 'чулок' за голову, поднимала повыше и встряхивала его. 'Чем мех лучше, тем он дороже, а чем дороже...'. 'Чулком' модистки называли неразрезанную, целиковую шкурку норки, хорька, песца или допустим лисы, соболя, куницы. С головой, лапками, хвостом. При встряхивании 'чулка' шёлковая волна проходила по шкурке, и лучше становились видны естественные переливы, цветовые перепады, оттенки меха, вся его изысканная природная красота.
      С тех давних времён многое изменилось. Наши традиционные методы выработки мехов уступили место иностранным, более дешёвым и лёгким, но уничтожающим естественные качества мездры. В больших количествах меха стали стричь, щипать, главное - подкуривать, дабы придать всему 'чулку' ровную окраску. Хуже того, меха стали красить, заменяя первозданную изысканность балаганной яркостью, чтобы потрафить вульгарным вкусам некоторых, с позволения сказать, творцов от меховой индустрии. Настоящего качества и красоты мех давно не встречался мне на улицах, в магазинах, в общественных местах, не говоря о транспорте.
      Я это к чему? К тому, что попавшийся мне на глаза подол шубы был необыкновенно хорош. Приковал мой отвыкший от подобного зрелища взгляд моментально. И естественно, моментально зародилась мысль, что если мех отличный, значит фасон скорняком выбран неудачно. Боясь разочарования, так как прецеденты случались, я всё же начала скользить взглядом верх, от подола к пройме, к вороту. Нет, это была не шуба, а настоящее произведение искусства из настоящей голубой норки. Мысленно я аплодировала неизвестному скорняку, наделяя его детской, но очень точной характеристикой - волшебник. Только истинный художник мог сотворить подобное чудо, где фасон, крой лишь высвечивали все достоинства, всё совершенство неподкуренной голубой норки. Я рассматривала широкий, с узким высоким манжетом рукав, воротник стоечкой с лёгким отворотом углов, умеренные, понизу стремящиеся превратиться в серебристую волну фалды. Я негодовала на даму, выбравшую к такой шубе дорогие сапоги из мягкой кожи. Нет, сапожки были отменными. Но без каблука! Натуральное варварство. Изящный каблук лишь усилил бы эффект. Бескаблучные, в русле уходящей моды сапоги, похожие на ичиги, эффект снижали.
      Прикидывая в уме, сколько тысяч 'зелёненькими' может сейчас стоить такая шуба и почему вдруг такая шуба оказалась на платформе одной из станций метро, я наконец затеяла поинтересоваться владелицей редкой по нынешним временам вещи. Уже приходилось сталкиваться с забавными картинками: шикарные шубы, из рукавов которых вместо холёных, унизанных перстнями тонких пальчиков торчат лопатообразные, кирпичного цвета корявые клешни с облупленным маникюром, а над воротниками гордо возвышаются капустные кочаны, закутанные в деревенские шали. Картинки-то забавные, да только они оскорбляли моё эстетическое чувство. Вот и здесь, я не сразу решилась взглянуть выше воротника. Продолжала любоваться собственно норкой, удивляясь: подошёл один поезд, другой, а шуба не двигалась с места. Сама я ждала свою семью, имеющую обыкновение опаздывать минимум на четверть часа. Значит, владелица шубы тоже кого-то ждала. Нет, уму непостижимо, как ей вздумалось такое норковое сокровище в метро трепать!
      Пока я набиралась духу поднять глаза чуть выше, выглядывающие из рукавов кисти, обтянутые чёрными лайковыми перчатками, пришли в движение. Дама давно невиданными мной жестами стягивала перчатки. Нечто забытое, барственное почудилось в её жестах. И забытым уже радужным искрением запереливались натуральные камни в перстнях на полных, белых, хорошей формы руках. Взглянуть, взглянуть на их хозяйку немедленно.
      Бог мой, Любочка!
      Воистину, если судьба хочет чему-то научить, она сталкивает тебя с прошлым. Вспоминай, сравнивай, думай, делай выводы. Какое 'думай', если ошеломлена, приклеилась к месту? Не до сравнений и выводов. Это уж потом, потом.
      До сих пор удивительно, но я узнала её мгновенно, хоть не видела около двадцати лет, за которые она изрядно переменилась во внешности и в манерах. Такая, знаете ли, чуть пухленькая, холёная и молодящаяся дама. Очень по возрасту и к лицу. Сложная укладка, бриллиантики в ушах, неброский точный макияж. И эти её соболиные брови над ясными серыми глазами. Хороша, чего уж там. Впрочем, как-то обычно хороша, без изюминки, без внутреннего живого огня. Манекеном немного отдавало.
      Я смотрела на стареющую Любочку, а видела её молоденькой. Внутренний проектор отмотал плёнку воспоминаний на двадцать, потом на тридцать с лишком лет назад.

      Мне было восемь лет. Худая, нескладная девочка с длинными руками и ногами, с узловатыми, непомерно большими для тонких конечностей локтями и коленками, с непослушными волосами, вечно выбивающимися из кос. Волосы, очередной раз выбившись, пушистыми лохмами окружали узкое, смуглое лицо. Я не знала, что делать с руками, с ногами, с волосами. Очень хотелось не пугалом огородным выглядеть, а хорошенькой и соразмерной девочкой. Аккуратной, миленькой. Моей подруге Аллочке тогда стукнуло семь лет. Она тоже выглядела гадким утёнком: большелобая, с широкими чёрными, почти сросшимися на переносице бровями, с крепеньким до неприличия телом и короткими тоненькими ножками. Осознание собственных безобразия и неуклюжести сдружило нас. Обе втихомолку страдали от неласковости лепившей наш облик природы. Вслух страданиями не делились, для общения предпочитали иные темы.

* * *

      Мне - восемь, Аллочке - семь. Мы сидим на низком деревянном заборчике палисадника под моими окнами, там, где концы штакетника обломаны по верхнюю планку. За спинами у нас две цветущие вишни и уже довольно вытянувшийся, раньше времени цветущий же куст сирени. Сладкое и нежное весеннее благоухание лезет в ноздри. Ещё вчера кипенно-белое и лиловое цветение было событием номер один. Сегодня нам не до цветов.
      -  Любочке Мироновой из второго подъезда велик купили, - говорит Аллочка, задумчиво ковыряя в носу.
      -  Правда? - восхищаюсь я.
      -  Угу... 'Школьник' называется. Сам голубой, а колёса красные.
      -  Везёт человеку, - вздыхаю я и тут же завистливо добавляю, - Врёт, небось.
      -  Не врё-ё-ёт, - тоскливо опровергает Аллочка.
      -  Откуда знаешь?
      -  Сама видела. Ей вчера купили. Папа её велик привёл, и прям на улице налаживал. Она потом на велике сто лет каталась. И сто раз падала. А задавалась-то!
      -  Подумаешь, - глубоко уязвлённая, нарочито небрежно отмахиваюсь я. - 'Орлёнок' лучше 'Школьника'. Вон у Аньки с пятого этажа вообще 'Ласточка'. Вот с таким седлом. И шёлковая сетка на заднем крыле. Красно-белая. Мне Анька сколько хочешь покататься даст.
      -  Анька взрослая. Ей уже пятнадцать. И велосипед у неё взрослый.
      -  Всё равно.
      -  Не всё равно. А у 'Орлёнка' твоего рама мальчуковая.
      -  Зато багажник есть и скорость в два раза больше.
      Багажник - существенное преимущество. На таком велосипеде мальчишки по трое сразу катаются. Один сидит в седле и крутит педали, смешно разведя колени в стороны, другой устраивается на верхней перекладине рамы, третий на багажнике. Аллочка замолкает, признавая мою правоту.
      Трудно теперь объяснить даже моей дочери, что для нас был новёхонький, не б/у велосипед 'Школьник' без верхней перекладины у рамы, то есть специально для девочек, дамский, так сказать. Это ведь 68-ой год. Рабочий район на окраине Москвы. Ещё новенькие, недавно построенные 'хрущёбы', белевшие пока необлупленной штукатуркой. Мизерные зарплаты родителей, относительно нищий быт, одежда, покупаемая детям 'на вырост'. Один настоящий футбольный мяч на три дома кряду, битки для игры в 'классики' из баночек от гуталина (их набивали землёй или песком), домашнего производства самокаты. Каревы с четвёртого этажа по вечерам выходили поиграть перед подъездом в бадмингтон.
      -  Буржуи, - плевала в их сторону бабка Лизавета Клыкова со второго этажа, весь день проводившая барыней на балконе.
      У моих родителей книжный шкафчик из четырёх полок, заставленных книгами.
      -  Интелехенты недобитые, - плевала в нашу сторону бабка Лизавета.
      У Никитиных с третьего этажа непомерная роскошь - холодильник и стиральная машина одновременно. Да, забыла, ещё телевизор. У нас на тот момент, к примеру, только телевизор 'Неман'.
      -  Ворюги, - плевала бабка Лизавета в сторону Никитиных.
      Никто на Клыкову не обижается. Совсем недавно многие бы с ней согласились. Только... Зарплаты постепенно растут, быт потихоньку, со скрипом налаживается, улучшается с каждым годом. Но отказаться от принципов экономии, бережливости, рачительности ещё невозможно. Каждое приобретение даётся непросто. Как материально, так и морально. Детей же баловать пока вообще не принято.
      Любочку балуют. Назло нищей зарплате и брехливым соседям. Брехливые соседи, как ни странно, Мироновых за то не осуждают. Таких девочек по одной на каждый район Москвы положено, не больше. Вот есть маленькая принцесса из сказки и всё тут. Золотые вьющиеся локоны, большие и чистые, со слезой, серые глазки, ровные, узкой ленточкой тёмные бровки и чёрные стрельчатые ресницы. Бело-розовый, фарфорового достоинства цвет лица с нежнейшим румянцем. Фигурка точёная. Руки-ноги формы почти совершенной. Как такая красота могла уродиться в семье деревенских корней, корней, дававших Мироновым лишь низкорослые, худосочные, плосколицые побеги, измотанные непосильной работой на городских новостройках?
      -  Моя прынцесса, - говорит о дочери Колян Миронов. Звук 'ы' вместо 'и' он выговаривает вполне серьёзно. Правильно произнести слово 'принцесса' у него не получается. Мироновы, как и многие соседи по дому, используют непривычные для Москвы диалекты, отказываясь от них очень медленно и лишь частично. Хватает вокруг оканья, произнесения 'я' вместо 'а' или 'ё' вместо 'о', отдельные семьи даже чокают или цокают.
      'Прынцесса' между тем радует не только родителей. Весёлая, в меру шустрая, она никогда не забывает поздороваться, поблагодарить или вежливо ответить на вопросы взрослых. Учится хорошо. По дому помогать не ленится. Весь двор нарадоваться не может на мироновскую красотулечку.
      -  Ишь одевають как! - ворчит бабка Лизавета. - Спортють девку. Што ни месяц, то новая одёжа.
      -  Полно, Лизавета Матвевна, воду-то мутить, - досадливо возражает тётя Галя Никитина, ласково поглядывая в сторону Любочки, когда та попадается на глаза, возвращаясь из магазина и помахивая авоськой с хлебом. - Такую как не наряжать? Чистая ведь куколка. И матери, бают, помощница неплохая. Не то, что мои балбесы.
      -  Да-а-а, - соглашается Клыкова. - У тебе, Галька, варнаки растуть... Пори их почаще да покрепче.
      -  Их пори, не пори - всё едино.
      Мы с Аллочкой как раз дожидаемся одного из варнаков - Гришку. Гришка мне ровесник и одноклассник. Без царя в голове, хулиган, забияка, драчун. С ним иногда тяжело, иногда интересно. Есть ещё его старший брат Сашка. Он на год старше, а кажется, что старше лет на пять. Сашка не любитель драк, конфликтов, но большой поклонник разнообразных, не всегда удачно заканчивающихся приключений. Он красивый мальчик и нравится всем девочкам во дворе. За его внимание ведётся тайная война. Сашка нравится Аллочке. И мне. Но я предпочитаю скрывать свою симпатию. Засмеют. Сам Сашка очарован Любочкой Мироновой. Год разницы в возрасте Сашку не смущает. Он вообще пацан независимый. Плевать хотел на то, кто и что может сказать. Во всяком случае, мне так кажется.
      -  Что такое варнак? - спрашивает Аллочка, косясь на подъезд с тайной тревогой: где же Гришка? Я пожимаю плечиками:
      -  Вроде, каторжник. Папа так сказал.
      -  А что такое каторжник?
      Очень трудно в восемь лет понять самой и объяснить младшей подруге слово 'каторжник'. Пока я путаюсь в словах, глаза Аллочки, устремлённые вперёд, расширяются от восхищения.
      -  Глянь, - шепчет она.
      Гляжу, конечно. В ту же сторону, куда и Аллочка. Саму любопытство распирает. Из-за кустов, растущих у второго подъезда, появляется Любочка Миронова, ведущая за руль новенький, сверкающий свежей заводской краской велосипед. Ярче всего на весеннем солнце сверкают ободья и спицы.
      -  Ну, что я говорила? - довольно интересуется Аллочка.
      Я молчу. Всё моё существо подавлено двойным превосходством Любочки, её торжествующим великолепием. Кроме велосипеда Любочка сегодня может похвастаться и умопомрачительными бриджами, которые я раньше видела в кино на некоторых актрисах, а в жизни пока не видела. Бриджи сидят на ней изумительно. В дополнение к ним на Любочке белая ситцевая блузка на кокетке, с рукавом-фонариком, аккуратно заправленная в немыслимые штаны. Выглядит Любочка очень ладно, красиво, спортивно. Ничуть не хуже, чем девочки на картинках в толстом мамином журнале под названием 'Шьём на детей сами'. От зависти я буквально бледнею. Мне никогда не сравняться с Любочкой даже в малом. Почему одним всё, другим ничего? Где справедливость? Мало того, что изо дня в день осознаёшь себя каракатицей, так ещё и одета - не приведи, Господь! Одежду мне покупают не часто. В основном приходится донашивать чужие вещи. Ну и Бог бы с ним. У многих так-то. Но и ношеное, и новое платье берётся мамой 'на вырост', поскольку я быстро расту. Сначала оно тебе велико, болтается как на вешалке, морщится пузырями и складками. Потом короткое время оно впору, вполне удобно, иногда даже, редко, правда, и к лицу. Затем очень быстро становится мало, рукава и юбка коротки, швы побелели, ткань выцвела от стирок, а местами вовсе светится. У Любочки всегда всё по росту, по размеру, по комплекции. Ещё и по моде. Её матушка сама обшивает дочку. Ежедневно Любочка выглядит так, что и в театр пойти не стыдно. А эти бриджи? Нечто невероятное.
      Пока я погибаю от тоски, из подъезда вылетает взлохмаченный Гришка. Синие растянутые треники, рубашка в клеточку навыпуск, на затылке чудом удерживается голубая пилотка. Он обещал повести нас сегодня на голубятню к Толику Пересвету. Толик почти взрослый, ужасно важничает, кроме голубей ничего знать не хочет и ни с кем не дружит. Вдруг, невероятно, но факт, смилостивился, дал разрешение Гришке привести нас на экскурсию. Для меня и Аллочки это событие вселенского масштаба и значения.
      Гришка вылетает из подъезда, мгновенно окидывает взглядом двор, всё замечает и так же мгновенно оценивает. На ходу меняет свои и наши планы.
      -  Привет, секильки, - кидает нам и, не замедляя темпа, устремляется к Любочке с её 'Школьником'. О прежней договорённости идти на голубятню забыто начисто. Гришка - человек настроения. А ещё хозяин своему слову. Сам слово дал, сам его и назад взял.
      -  Нашёл секилек! - громко возмущаюсь я.
      -  И этот по уши в Любочку втрескался, - не менее громко обижается вслед предателю Аллочка. Ей хочется, чтоб её слова были слышны всем.
      -  Не-а, - безнадёжно вздыхаю я. - Это он к велику побежал. Вот увидишь. Уломает Любочку, и сам кататься будет. Ещё сломает что-нибудь. У него всегда так.
      -  Так ему Любочка и даст новый велик. Фигушки. Она жадная.
      Любочка велосипед даёт. Не сразу и не надолго. Два круга по двору сделать. А сначала пусть заслужит. И Гришка авансом отрабатывает, учит её кататься. Неторопливо ходит по дорожке вдоль дома, придерживая велосипед за седло и руль. Любочка заваливается то на одну, то на другую сторону. Гришка с трудом удерживает велосипед вместе с наездницей. Спина у него напряжена, руки трясутся. Визг, вскрики. Сверкают на солнце блестящие спицы. Мелькают красные шины под голубыми крыльями.
      За велосипедом начинает появляться 'хвост' - мальчишки и девчонки из разных подъездов. Слышны восхищённые и критические реплики. Взрослые выглядывают в окна, качают головами, улыбаются.
      Мы с Аллочкой демонстративно не трогаемся с нашего насеста. Все из себя такие равнодушные к двухколёсному событию нашего двора. Все из себя такие гордые, независимые. И обиженные на Гришку. Пытаемся говорить о голубятне, о куклах, мороженом, о фильме 'Человек-амфибия', который идёт по утрам в недавно построенном кинотеатре. Через некоторое время я начинаю отчаянно сожалеть о нашей с Аллочкой демонстративной независимости. Рядом с Гришкой появляется Сашка. Любочка взвизгивает теперь громче и жалобней. Сашка сменяет уставшего брата. Из желания насладиться хныканьем Любочки в полной мере он увеличивает скорость, почти бежит рядом с велосипедом.
      -  Смотреть противно, - заявляет Аллочка. И я соглашаюсь с ней:
      -  Ага, противно.
      Вечером перед сном я заплетающимся языком рассказываю маме о велосипеде, о бриджах и рукавчиках фонариком, о предательстве Гришки, ни словом при этом не обмолвившись о Сашке. Главный упор мной делается прежде всего на бриджи. Все-таки не велосипед, стоят в сто раз дешевле, а воздействие на мою душу не меньшее. Это - как навязчивый бред. Похоже, мама так и воспринимает мой панегирик укороченным штанам. Торжественно обещает, что когда мне исполнится десять лет, как сейчас Любочке, они с папой купят бриджи. Точь в точь такие, тёмно-синие, простроченные оранжевыми нитками, с боковыми разрезиками у колен.
      Я блаженно вытягиваюсь на своём кресле-кровати, закрываю глаза и, вроде, начинаю засыпать. Скорей бы прошли два года. По закону подлости сон, почти сморивший меня, потихоньку тает. Перед закрытыми глазами сверкание спиц, мелькание красных шин и Сашкина спина в синей тренировочной майке. С кухни доносятся голоса родителей. Я, чтобы отвлечься от прилипчивого видения, прислушиваюсь.
      -  Ты просто не видел этого зрелища. Все сума посходили, - тихо объясняет мама.
      -  Что ты предлагаешь? - недовольно отзывается отец. - И нам надо сума сойти?
      -  Купить ребёнку велосипед - это не сумасшествие, - мама чуточку заискивает.
      -  Мы копим на холодильник, - напоминает отец. - Не ты ли зимой плачешься о промороженных в ящике продуктах, о неудобстве пользования ящиком?
      Мама плачется папе на ящик? Странно. Никогда не слышала. И чем он ей не угодил? Всяко лучше, чем держать продукты в авоське, вывешивая её на улицу через форточку. У нас один из лучших в микрорайоне ящиков. Красивый, вместительный. Держится не как у других на наружном карнизе и верёвках, а на специальных металлических рейках, привинченных к раме. Ящик с рейками папа выкрасил белилами под цвет рам. Смотрится здорово. Вот только пользоваться им не очень удобно. Когда лезешь взять или положить в него, допустим, масло, пакет молока, нужно открывать левую створку окна. Целиком. Поэтому на зиму мама кухонное окно заклеивает лишь частично. В холода на кухне постоянный сквозняк.
      -  Я не предлагаю тебе купить Лиде велосипед, - оправдывается мама. Она мечтает о холодильнике, как о чём-то несбыточном и наиболее желанном. - Но бриджи ведь можно купить? Мы и так почти не тратимся на её одежду. Или моя мама деньги даёт, или знакомые старое дарят.
      Папа холоден, спокоен, жёсток.
      -  Тебе волю дай, так ты всё растратишь, промотаешь. Если бы не моя твёрдая позиция, у нас не было бы мебели, телевизора, стиральной машины.
      -  Да, Митя, да, - торопливо соглашается мама. - Но бриджи стоят не так уж дорого. И я могла бы занять. К примеру, у Нины Голошумовой.
      -  Ты и так всё время занимаешь. Ни разу от зарплаты до аванса на свои не дожили, - папа ненавидит мамину манеру занимать деньги, терпеть не может тётю Нину Голошумову, мамину приятельницу с работы. Он вообще с трудом переносит маминых подруг и друзей. Вежливо, но твёрдо, с очевидным успехом отваживает их от мамы.
      -  Что же делать, Митя, если не хватает?
      -  А другим почему хватает?
      -  И другим не хватает. И другие занимают.
      -  Не умеешь вести хозяйство, так прямо и скажи. Сколько раз повторять? Записывай все расходы.
      -  Я записываю, - отбивается мама. - но ты сам запретил экономить на желудке. Это твои слова.
      -  Секундочку, а неделю назад не ты ухнула ползарплаты на костюм-джерси?
      -  Меня твоя сестра с толку сбила. И потом, надо же на работу в приличном виде ходить. Не в цеху работаю.
      -  Да, да. Нужно же, чтоб на тебя посторонние мужчины заглядывались. Как же без этого? И дочь хочешь приучить.
      -  Митя! - возмущается мама. - Как тебе не стыдно?
      -  Это тебе должно быть стыдно, - огрызается папа.
      Вот-вот разгорится бессмысленная ссора. Я поворачиваюсь лицом к стенке, желая поскорей заснуть и не слышать скандал. К моему удивлению после длинной паузы мама тихим голосом сообщает:
      -  Не хочу с тобой ругаться. Давай, я попрошу свою мать, и она купит Лидке бриджи.
      -  Нет, - категорически отказывается папа.
      -  Но почему?
      -  Потому что я так решил. Вот послушай. Велосипед Лиде мы купим непременно. Это штука нужная и полезная. Купим сразу после холодильника. А бриджи покупать не будем, даже если ты ей пообещала купить их завтра.
      -  Не завтра, - оправдывается мама. - Не завтра. Когда ей исполнится десять лет.
      -  И тогда покупать не будем. Ребёнка нужно держать в ежовых рукавицах, не потакать его прихотям. И нечего Лиде брать пример с Любы. Иначе вырастим себе на шею. Она нам в старости куска хлеба не подаст. И не кивай на Мироновых. Они ещё наплачутся со своей 'прынцессой', вот посмотришь. Я не хочу, чтобы наша дочь походила на их Любочку.
      -  А чем тебя Любочка не устраивает? - поразилась мама. - Такая хорошая девочка. Всем нравится.
      -  Все, как ты выражаешься, смотрят на её кудряшки и не видят главного. И ты главного не видишь. Ей сколько сейчас? Десять? А избалована уже донельзя. И дело не в том, что одевают её как картинку, покупают дорогие игрушки, сласти. Дело в другом. Ей уже внушили, что так и должно быть. Уже внушили, что она лучшая. Не по уму, не по трудолюбию, не по доброте, не по заслугам, короче, а по красоте. Вот подрастёт эта фифа, скольким людям жизнь попортит. Вспомнишь тогда мои слова.

      Через несколько лет вспоминать слова отца стала не мама, а я. Вроде, не обратила на них особого внимания. Ан нет. Попали они случайно в благодатную почву, полежали без надобности до поры, до времени и неожиданно всплыли в памяти чётко и ясно. Как мог отец углядеть то, что скрыто было от всех за детской прелестью, за умением притворяться изо дня в день, из минуты в минуту? Как смог он углядеть и правильно понять, разобраться в несформировавшемся ещё человечке, вычленить главное - холодное равнодушие, беспринципность, жестокость? Ах, как он был прав. Мама не поняла его в тот вечер. И я не поняла. Думала о мелочи, принимая её за основное.

      -  Вот подрастёт эта фифа, скольким людям жизнь попортит. Вспомнишь тогда мои слова.
      Я не заостряю своё внимание на окончательном приговоре отца. Моё сознание вычленяет только фразу о дорогих игрушках, сластях. Перед глазами возникает Любочка с пирожным в руках. Она по два-три раза в неделю кушает во дворе пирожные, чаще всего обожаемые мной эклеры. Говорит небрежно:
      -  Я ужинать сегодня не буду. Не хочу. Мне мама пирожных купила. 'Картошку' с 'корзиночкой' я уже съела.
      Мы молча сглатываем слюну. Мы - это дворовая ребятня. Мне, Аллочке, братьям Никитиным, Ирке Каревой, Галке Орловой, Вовке Антонову и Вовке Новикову пирожные достаются по большим праздникам. Чаще достаются куски торта. Торт, с точки зрения родителей, выгодней. Остальные ребята эклеры и 'корзиночки' видят вообще раз в год. Есть и совсем обездоленные люди вроде сестёр Ветровых. У них недавно умер отец. Мать с трудом кормит дочерей. Нищета беспросветная. Одеваются они - хуже не придумаешь, но чистенько, опрятно. Анечка ещё маленькая, ей всего пять лет. Она пока ничего не понимает. Старшая, Надя, тихая, скромная десятилетняя девочка, влюблённая в Любочку и старающаяся водиться только с ней, обеспокоено замечает:
      -  Ужинать пирожными очень вредно, Люб. Для желудка. Мне мама говорила. Живот заболеть может.
      Любочка презрительно фыркает:
      -  Это тебе мать специально говорит, чтоб ты пирожных не просила. У вас и на хлеб не каждый день в кармане наскребается.
      Глаза Нади медленно наполняются слезами. Анечка теребит её за край застиранного ситцевого платьишка:
      -  Нать, Нать, кто такой наскребается?
      Надя не отвечает. Что же ты? - мысленно сигналю я Наде, - скажи ей что-нибудь, обидься, отойди в сторону на худой конец. Надя мои сигналы не улавливает. Промаргивает слёзы, жалко улыбается, поясняет:
      -  У нас папа умер, нам сейчас тяжело.
      -  А чего тогда учить лезешь? - весело и вроде не зло вопрошает Любочка. Сама при этом поглядывает на Сашку с Гришкой, на Вовку Новикова и Вовку Антонова, как бы их поддержкой заручается. И заручаться не надо. Они всегда за неё. Сейчас отбреют старшую Ветрову хлеще некуда, чтобы Любочка довольна осталась. Не знаю, как остальные, а я оскорблена за безответных и ласковых Надю с Аней. Оскорблена до глубины души. Тороплюсь опередить Никитиных, Антонова с Новиковым. Говорю насколько возможно презрительней:
      -  Дура ты, Люба. Аллочка, пошли отсюда. Чего тут делать? Смотреть, как она пирожные трескает?
      -  Правда, пошли, - соглашается Аллочка. Ей и самой ситуация неприятна. Только на решительные действия она неспособна. Мягкая слишком. Уходя, оборачиваюсь и напоследок говорю:
      -  Тоже мне...фифа...
      Краем глаза замечаю: Любочка застыла с недоеденным пирожным в руке. Онемела от моей наглости. Никто никогда с ней так не разговаривает. Тем более мелочь пузатая. Обычно все заискивают, добиваются расположения, сиятельного внимания. Королева песочницы. Мне почти слышно, с каким скрипом поворачиваются её мозги в поисках достойного ответа. Мальчишки приходят в себя быстрее. Свистят в след, кричат:
      -  Катись отсюда, верста коломенская. В другом месте завидуй. К нам больше не суйся, харю разобьём, кровью умоешься.
      Ну, это ещё вопрос, кто кровью умоется. Я не Любочка, за меня родители заступаться не бегают. Самой приходится с врагами разбираться. Уже давно знаю: дело не в силе, в ярости. Был случай, когда Вовка Новиков, старше меня на три года, выше на голову, шире в плечах и в сто раз сильнее, позорно бежал с поля боя, оставив его за мной. Оправдывался потом перед пацанами:
      -  Она бешенная. Психопатка. С ней лучше не вязаться.
      В тот раз я очень хорошо просекла, что в дворовой потасовке нужно стоять до конца, даже если силы неравные и шансов победить нет. Тебе наваляют, но и от тебя в бланшах уйдут, в синяках то есть. А это мало кому нравится. Победит сильнейший духом. Так и вела себя потом. Как петух из мультфильма 'Бременские музыканты' - изрядно ощипанная, но непобеждённая. Размахивать кулаками перед моим носом вскоре перестали. Потому угрозы Никитиных харю разбить вызвали у присутствующих тайные ехидные улыбки. Аллочка повернулась и язык Гришке с Сашкой показала. Указательным пальцем у виска покрутила. Обидно только, Надя с сестрёнкой остались возле Любочки. И что за люди? Им хамски в лицо плюют, а они терпят. Не буду больше за таких заступаться. Пусть терпят, если нравится.

      И вновь внутренний проектор прокручивает плёнку воспоминаний. Один кадр, второй... Стоп!
      Опять конец мая. Или начало июня? Не помню. Мне было тогда...

* * *

      Мне двенадцать лет. Цветёт акация. Предвечернее солнце освещает уже потемневшую зелень её мелких листочков и жёлтую осыпь цветов на колючих ветках. Тепло, но не жарко. Мы с Аллочкой обряжены матерями в шерстяные кофточки поверх ситцевых. К вечеру бывает прохладно, не дай Бог, девочки простудятся. У Аллочки синяя кофта, у меня красная. На ногах носочки и сандалии. У Аллочки красные носочки, у меня синие. Не специально. Наши мамы не сговаривались. Случайный курьёз, делающий, если не видеть наших лиц, Аллочку и меня похожими на сестричек. Впрочем, лица наши разглядеть сложно. Мы уткнулись носами туда, где ветки акации гуще, листва сочнее, цветов больше. В городской жизни, скудной на разнообразие растительности, цветущая акация в определённой мере событие. Как и поспевающая. Из её стручков потом будут изготавливаться свистульки. Весь двор засунет стручки в рот и загудит, засвисти разными тонами, на все лады. Взрослые станут затыкать уши и ругаться почём зря. Но это потом. А сейчас акация только начала цвести. Я делюсь с Аллочкой своим куцым деревенским опытом. Надо сорвать жёлтенький, похожий на закрученную и скомканную воронку цветочек, выдернуть его из пухлой зелёной цветоножки-подушечки и пососать выдернутый кончик. Сла-а-адко! Аллочке нравится. Мы пасёмся в кустах не менее получаса, лениво обмениваясь впечатлениями, делясь новостями. Аллочка рассказывает про игру в числа, недавно появившуюся в нашем дворе и получившую название 'двадцать восемь'. Рассказывает бестолково, постоянно замолкая.
      Недалеко от нас, наискосок, на недавно сооружённой общими стараниями жильцов лавочке гужуются девочки постарше. У них своя, отдельная компания. Сегодня им скучно. Надоели привычные вышибалы, штандар и классики, утомили резинка и скакалка. Детские какие-то развлечения. Для игры в 'двадцать восемь' народу не хватает. Да без пацанов и не интересно. А те как назло куда-то попрятались. Ни одного не видать. Короче, заняться девочкам нечем. Они перебирают различные варианты. Размахивают подолами плиссированных юбок.
      -  Смотри, - говорит после очередной долгой паузы Аллочка. Она время от времени косится в сторону скамейки, прислушивается краем уха к разговорам девчонок. Оттого и паузы делает. Она вообще всё всегда замечает первая. Обо всём происходящем вокруг ей надо знать. Желательно в подробностях. Она и знает. Во всяком случае, много больше меня. Иногда реагирует на сущие мелочи. Я никогда не могу угадать, нужно ли отрываться от своих дел и смотреть в указанном направлении или оно того не стоит.
      -  Ну, позырь, - почти стонет Аллочка.
      С тяжким вздохом в очередной раз уступаю. Да-а-а-а! Акация может подождать, не осыплется.
      К переполненной скамейке приближается Любочка. В супермодной юбке-шестиклинке из цветного штапеля. Эти юбки только начали пользоваться успехом наравне с цветастыми летними брючными костюмами. Встречаются пока редко, на взрослых женщинах, склонных к неумеренной экстравагантности. Длина юбки - до пят, клинья косые и закручены спиралью по всей длине, лёгкое гаде по краю подола. Расцветка у Любочкиной шестиклинки самая летняя, то есть яркая и пёстрая: зелёное поле с крупными ядовито-розовыми цветами и значительно более крупными бабочками цвета взбесившегося лимона. К юбке бледно-зелёная крепдешиновая блузка с широкими рукавами, вырезом каре и алые пластмассовые бусики. Выглядит Любочка не четырнадцатилетней девочкой-подростком, а взрослой девушкой. Она и волосы причесала по-новому. Не просто соорудила 'конский хвост'. Подвила концы хвостика и чёлку. К ушам прицепила красные же пластмассовые клипсы. Вот кулёма, как сказал бы Гришка, в последнее время плохо реагирующий на модные женские ухищрения.
      С минуту девочки молчат, потрясённые новым образом Любочки. Потом начинается восторженное кудахтанье. Я отворачиваюсь. Неудобно откровенно пялиться на шикарные тряпки, на шикарную Миронову. И ещё более неловко слушать откровенно восхищённые фразы, перетекающие в хвалебные оды без стыда и чувства меры.
      Видимо, и Любочка устаёт от восхвалений. А может, наоборот их слишком мало? Ей надо, чтобы как можно больше народу увидело её галантерейную красоту. Опять не то. Ей надо блистать. Она изобретает совершенно новую забаву. Предлагает прямо сейчас, сразу, без длительной подготовки поставить и показать самим себе спектакль. Минутная пауза нас с Аллочкой обмануть не может. Всё изрекаемое Любочкой обычно принимается 'на ура'. Вот и сейчас подружки восхищены идеей, после небольшой заминки начинают бурно обсуждать её.
      Теперь уже не Аллочка, а я разворачиваю уши в сторону создающейся на глазах театральной труппы. В кои-то веки Миронова изобрела нечто стоящее. Спектакль - это классно. Мне всего двенадцать, но я люблю театр до одури и готова во славу его совершать геракловы подвиги. В глубине души гнездится сомнение, что за один вечер можно подготовить нормальный спектакль. Необходимы репетиции. Артисты должны знать текст назубок. Да, а текст? Нужен же сценарий. Когда я училась в третьем классе, у нас в школе объявилась одна тётка и набрала из начальной школы более тридцати учеников для театрального кружка. Я случайно попала в избранные и четыре раза подряд вприпрыжку бежала на очередное занятие. Потом тётка выбрала пьесу для постановки, определила основной и второй состав участников, куда вошла лишь половина кружковцев. Те, кому, вроде меня, не повезло, поначалу ходили на репетиции с тайной надеждой, что их заметят, найдут им роль или произведут замену в одном из составов. Надежды не оправдались. Полгода тётка репетировала 'Приключения Чиполлино'. Спектакль показали один раз основным составом. Второй состав оказался обиженным. Тётка, я уже и забыла её имя, после премьеры растворилась в воздусях, пропала бесследно, посеяв глубокую обиду в душах членов театрального кружка, как состоявшихся актёров, так и не состоявшихся.
      Пока я предаюсь грустным воспоминаниям, девчонки определяются с предметом постановки. Выбирают сказку 'По щучьему велению'. Распределяют роли. Им не хватает народу, и они вдруг замечают нас с Аллочкой.
      Аллочка сопротивляется недолго. Роль няньки царевны Несмеяны кажется ей вполне солидной. Меня же и упрашивать не надо. Второй стражник? Пусть будет второй стражник. Дикий крестьянский мужик - отец Емели? Ладно, и его сыграем. Благодаря своей покладистости я получаю десяток ролей тридцать третьего плана. Любочка разгоняет труппу по домам на добычу старых покрывал, рваных простыней для занавеса, отцовских сломанных удочек, материнских юбок и бабкиных древних платьев, разных побрякушек - всего, что можно приспособить под реквизит. Сама остаётся дожидаться на лавочке.
      Я гордо тащу из дома две кисточки и коробку со свежей гуашью. Да здравствует грим!
      Два часа мы толчёмся за домом. Там у нас густо заросшие сиренью и вишенником палисадники, за ними - обширный пустырь. Там не бывает машин и мотоциклов. Там редко кто появляется из взрослых. Зато пустырь - пребольшущая ровная площадка, по краям отмеченная сухой войлочной травой, разным мелким мусором, а в центре с травой по колено, мягкой, молодой, усеянной цветущими одуванчиками. Лучшей декорации не придумаешь. Из окон третьего, четвёртого и пятого этажей мы как на ладони видны. Это прибавляет пылу. Вот они, зрители!
      Однако зрителям долгое время доступны лишь перетягивание детского пикейного одеяла, барахтанье в рваных простынях да ссора из-за сломанного кружевного веера. Веер на всякий случай приволокла Ирка Карева. И он очаровал всех.
      Ссору Любочка прекращает быстро. На правах царевны Несмеяны реквизирует веер в свою пользу. Веера у русской царевны быть никак не может, но чёрные кружева изящной вещицы делают лицо Любочки прелестней. И сам веер выглядит другим. Сразу перестают бросаться в глаза дыры в кружеве, сломанные пластины. Веер приобретает таинственность, значительность. Он становится в сто раз вожделеннее и недоступнее.
      Лично мне мерещится каменный балкон с кованной чугунной решёткой, знойная красавица-испанка в пышной красно-чёрной юбке, с розой в волосах, с пришпиленной высоким гребнем мантильей. Под балконом - кабальеро. Как положено, в широкополой шляпе и плаще. Усы, гитара, шпага. И страстная серенада. Испанка на балконе - это, конечно, я. А кабальеро...
      -  Не вертись, - ругается Карева.
      Мне не положено сейчас мечтать. Меня уже гримируют. Сказочное везение забрало все роли тридцать третьего плана, взамен преподнеся роль щуки. Когда дело дошло до грима, все старшие девочки резко расхотели пятнать лица болотной расцветкой. Я соглашаюсь. И мне лихо малюют на лице чёрно-зелёные полосы, от носа веером расходящиеся ко лбу, вискам, ушам, подбородку. Веер из гуашевых полос - это не кружевной веер. Между полосами ляпают тёмно-зелёные и коричневые пятна.
      -  Разве щуки полосатые? - удивляюсь я, не смея настаивать. - Полосатые окуни.
      У меня наличествует кое-какой опыт. Раньше каждое лето отдыхала у родни в деревне. Многочисленные десятиюродные братья по бабушкиной линии нередко брали меня с собой на рыбалку. Пятна у щук помню, но вот ярко выраженные полосы...
      -  Полосатые, не сомневайся, - безаппеляционно заявляет Ирка Карева, размахивая кисточкой над моим лицом. Карева во дворе считается лучшим художником.
      Аллочка хихикает, рассматривая загримированную подружку. Видела бы она свою физию! У ней на лбу и щеках тоже полосы: красные, жёлтые, коричневые. Только кривые. Это Карева так представляет себе морщины.
      Надя Ветрова жалостливо улыбается мне, стоя в сторонке. Ей гримироваться не обязательно. Она играет печку. То есть должна изображать, что везёт на себе Емелю. Печку, посовещавшись, решили оставить белой. Завернули Надю в простыню. Это, потому что не только у меня есть родня в деревне. И если не всех невесть сколькоюродные братья берут с собой на рыбалку, то нормальную русскую печку уж точно видели все.
      Два часа шума, треска, перебиваний друг друга, споров и воплей:
      -  Дура ты!
      -  Сама дура!
      Собственно спектакль укладывается в двадцать минут. С учётом пропущенных, потом восстановленных реплик, с воспоминанием 'а как там дальше-то?', с долгим хохотом в неожиданных местах. И с учётом вторжения извне. В тот момент, когда Несмеяна затеялась лезть к Емеле на печку, вдруг раздаётся громкое:
      -  А чего это вы тут делаете?
      У нас появляется единственный реальный зритель. Это Валька Волкова. Моя ровесница и соседка. Я живу в квартире номер пять. Валька - в шестой, через стенку. Девица та ещё. Мама с папой категорически против того, чтобы я хоть по три минуты в день общалась с Валькой. Родителей Аллочки ужасает и одна минута. Валька - кошмар всех взрослых на три дома кряду. Так виртуозно материться умеет далеко не каждый слесарь-сантехник или там чернорабочий со стройки. Где нахваталась - непонятно. Пару раз её встречали поддатой. А уж сколько тайного и грязного знает она про скрытую от детских глаз жизнь взрослых - просто счесть нельзя. Мало того, она плюёт на чьё-либо мнение вообще. Неуправляема. Ни приказать, ни наказать, как жаловалась её мать негодующим соседям. Продержала как-то доченьку два часа коленками на горохе, а той хоть бы хны. Одно слово, оторва. Детско-юношеское сообщество уважает Вальку за независимость, многоопытность и как бездонный источник разнообразной житейской информации. У неё в понимании вышеупомянутого сообщества лишь один существенный недостаток - непредсказуемость, мгновенная смена настроений и, соответственно, поведения. Никогда не знаешь, что она выкинет в следующую минуту. Я подозреваю, что у неё не всё в порядке с головой. Однако делиться своими подозрениями не спешу даже с лучшей подругой, несмотря на откровенную неприязнь её к Вальке. Аллочка считает Волкову воображалой и задавакой. В этом смысле Аллочка редкий экземпляр, поскольку все остальные Вальке симпатизируют. Вообще-то, я больше согласна с Аллочкой, но кладезь обширной и, по большому счёту, запретной пока информации о жизни заставляет меня иногда вполне мирно и дружески общаться с соседкой.
      -  А чего это вы тут делаете? - Валька стоит, склонив голову набок, сунув руки в карманы великоватых ей заношенных шорт. Полосатая футболка свисает свободными складками. Вид у Вальки неряшливый и одновременно элегантно-небрежный. Дикая помесь запущенности со свободой. Она сама - дикая помесь. Длинная, тощая, жилистая, с обветренным лицом, потрескавшимися губами, с прямыми соломенными волосами до плеч. И неожиданно большие, чистые и ясные глаза, некоторое изящество движений. Гадкий утёнок на пороге превращения в лебедя.
      Вальке наперебой начинают пояснять происходящее. Она умная. На лету схватывает суть.
      -  Я буду солдатом, - решает она. Находит коробку с красками, макает палец в баночку с чёрной гуашью, двумя уверенными мазками сооружает себе лихие, разлетающиеся по щекам усы. Изгвазданный палец автоматически вытирает о шорты. Мы смеёмся. В наступающих зеленоватых сумерках раннего лета Валька выглядит чудно и дивно. Эдакий смазливый юноша. Точно, мужского элемента не хватало в нашем девичнике. Спектакль продолжается с азартом, с необыкновенным подъёмом. И очень быстро заканчивается. Мы ещё не нарезвились вволю, а уже всё.
      -  Что дальше-то? - спрашивает Любочку только-только вошедшая во вкус Ольга Арипова.
      -  А я знаю? - возмущается Любочка. - Сами придумайте. Почему всё время я?
      -  Ты у нас главная, - подлизывается Карева, - тебе и решать.
      -  Может, костёр разведём, порассказываем что-нибудь, - робко предлагает Надя Ветрова. Робко - оттого, что у неё не всегда есть право голоса, да и за костёр от взрослых здорово влететь может.
      -  Точно, - оживляется Любочка и тут же разочарованно вспоминает, - Не выйдет. Спичек нема. Костёр распалить нечем.
      -  У меня есть, - спокойно реагирует Валька. Лезет в карман, достаёт смятый полупустой коробок спичек. Картонный коробок, не деревянный. На этикетке крупная надпись 'Балабаново'. Такие появились недавно. Продаются пока лишь в табачных киосках.
      Сухих веточек, обломков дощечек, грязных бумажек, прошлогодней травы по краям пустыря множество. Очень быстро у нас разгорается костерок, освещая весёлые, с гуашевыми разводами лица. Мне хорошо, как никогда. Это лучший вечер на моей памяти. Вот так бы и просидела всю жизнь. И девчонки на удивление мирные. Не гонят малышню, в смысле нас с Аллочкой. Настроение у всех потихонечку подбирается к тому градусу, который заставит не реальными случаями делиться, а сочинять сногсшибательные истории на ходу.
      -  Валька, - внезапно говорит Любочка, что-то припомнив. - Это правда, что ты куришь?
      Я моментально воскрешаю в памяти Валькин спичечный коробок. Выходит, Любочка тоже обратила на него внимание и сделала далеко идущие выводы.
      -  Отзынь, а? - лениво откликается Волкова. - Отзынь на две лапти.
      -  Нет, серьёзно, - не унимается Любочка. - Куришь?
      -  Не курю, - Валька отрицательно качает головой. Обычно врёт она за нефига делать. Но сейчас ей почему-то врать не хочется. Не хочется казаться опытней и взрослей всех. Не поймёшь эту Волкову.
      -  А мне Семён говорил, что ты у него 'Приму' стреляла, - Любочка пристально смотрит Вальке в глаза.
      Семён - 'то Пашка Симеонов. Краса и гордость детско-юношеской сборной нашего двора: семь подъездов нашего дома и пять подъездов дома напротив. Семён из всей семидесятиголовой кодлы самый старший. Старше даже Витьки Нефёдова и Толика Пересвета. И он никогда не врёт. Ему незачем. Говорил, что Валька у него 'Приму' стреляла, значит, и впрямь стреляла.
      -  Ну, стреляла, - охотно соглашается Валька, щеря неровные зубы в улыбке, больше напоминающей оскал. - Два раза. Один раз сама купила. Пачку 'Ласточки'.
      -  А сказала: не куришь, - хмыкает Карева.
      -  Не курю, - Валька переводит взгляд на Кареву. - У Семёна стреляла для Сашки с Гришкой. Для себя 'Ласточку' покупала.
      -  И?
      -  Пробовала несколько раз. Факт, - лицо Волковой освещено прыгающими отблесками костерка. Выпуклости вроде бровей, носа, щёк, подбородка освещены ярко, впадинки кажутся почти чёрными. Страшноватенькое такое сейчас лицо у Вальки
      -  И как? - подаётся вперёд Любочка. У неё явно нездоровый интерес к Волковскому опыту. И что странно, лицо её кажется ещё более красивым, несмотря на такую же, как у Вальки, освещённость. Прямо по поговорке: подлецу всё к лицу.
      -  Тебе-то что? - щурится Валька.
      -  Попробовать хочу.
      -  Ты? - Волкова окидывает Любочку взглядом критическим и насмешливым одновременно, косится на нас. Все мы ошарашены. Не ждали такого поворота. Смотрим на Миронову изумлённо. Вальку наша реакция забавляет, но она всё ещё настроена достаточно мирно. Говорит Любочке:
      -  А я тебе зачем? Купи себе 'Ласточку'. Она десять копеек стоит. И пробуй на здоровье.
      -  Надо же знать как, - ухмыляется Любочка. - Ты вот как это делала?
      -  Я? - Валька что-то прикидывает в голове. - Я вообще-то с травы начинала. Траву сухую курить пробовала.
      Любочка загорается вроде нашего костерка. 'Ласточку' сейчас не купишь. Табачный киоск уже закрыт. Кроме того, возле него запросто можно попасть на глаза знакомым. Тут же родителям донесут. А вот травы сухой по краю пустыря навалом. Валька по просьбе Мироновой кое-как в густеющих сумерках находит пучок подходящих сухих стеблей. Снисходительно объясняет, что и как нужно делать. Снисходительно демонстрирует. Аллочка теребит меня за рукав кофточки: 'Пойдём домой. Ну их'. И раз, и другой, и третий. Давно пора домой. Ей неприятно и неловко. Очень хорошо я Аллочку понимаю. Мне самой неприятно и неловко. Но уйти не могу. Сижу как в театре, чуть подальше от общей компании, и неотрывно смотрю на освещённую костерком сцену. Валька в роли Гека Финна, Любочка за Тома Сойера. Вместо кукурузного початка трава или солома. На солому больше похоже. Валька, сделав несколько затяжек, по-мальчишески сквозь зубы сплёвывает на землю и поворачивается ко мне:
      -  Хочешь попробовать?
      -  Не-а... - я трясу головой. Нет, не хочу. Это мне как раз не интересно. Могу себе и 'Приму' за четырнадцать копеек купить, если взбрендит. У меня в копилке целых полтора рубля мелочью. Только пачка кукурузных хлопьев, глазированных сахаром, гораздо предпочтительней. Или мороженое за двадцать восемь копеек. Сливочный батончик в шоколадной обливке с орешками. Самый любимый. На крайний случай бутылка ситро.
      -  Давай, - в своей неповторимой манере пытается уговорить меня Валька.
      Вот ведь привязалась. Вроде и не замечала. По окончании спектакля про нас с Аллочкой все моментально забыли. Нас это очень устраивало. Главное, не гонят. Нет, надо Вальке ко мне сунуться. Она вообще всегда ко мне суётся. Из всего нашего многочисленного сообщества выделяет прежде всего меня. Непонятно, за какие такие заслуги. Пытается дружить. Мои родители бестрепетно пресекают любую попытку контакта с Волковой, замеченную ими. Валька, тем не менее, попытки свои не прекращает. Чем-то я ей нравлюсь. Не скажу, что мне это особенно лестно. Всегда тяжело находиться в двусмысленном положении.
      Любочка тем временем пытается курить свою соломину. Надувает щёки, как Посейдон, трубящий в раковину, на одной из картинок в книге с забытым мной названием. Глаза её нехорошо сверкают. Ей не нравится, что Валька пренебрегла общением с ней ради какой-то страхолюдной, неуклюжей и тупой малявки. Вслед за Любочкой пытаются раскуривать соломинки Карева, Орлова, Арипова, Надя Ветрова, остальные девочки. Давятся дымом, кашляют, трут слезящиеся глаза. Мужественно обсуждают свой идиотский опыт, поминутно обращаясь к Любочке и Вальке. Валька отвечает им, не глядя, она всё ещё пытается подбадривать глазами меня. Любочка с нехорошим прищуром рассматривает Вальку. И делает неожиданный ход. С вызовом произносит:
      -  Давай, Лидка. Не откалывайся от компании. Или ты ещё совсем маленькая? Или тебе слабо?
      О, это проклятое слово 'слабо'! Сколько раз меня на него брали. Сколько раз ещё возьмут, пока не научусь действительно уважать себя. О, этот вызов в голосе и глазах Любочки, Любочки, которая всегда невольно заставляла меня противостоять ей в попытках сохранить свою независимость. О, это стремление к независимости и полное непонимание, в чём же она заключается. Я не тупая малявка, не откалываюсь от компании и мне не слабо, не хочу просто. Но как, как доказать всё это? Я выбираю наихудший способ. Протягиваю руку к Вальке:
      -  Давай свою траву.
      Делаю одну затяжку, другую, скосив глаза на тлеющий кончик соломинки. Не чихаю, не кашляю, глаза не слезятся. Дым почти не попадает в рот. Нужно очень сильно втягивать в себя воздух через соломинку. Во рту странный привкус. Будто сена пожевала малька. А вообще, ничего особенного. Зачем, интересно знать, люди курят? Валька смотрит на меня с уважением. Очевидно, всё делаю правильно. Плевать я хотела на её уважение. Мне оно до лампочки. Обращаюсь к Мироновой:
      -  Что, съела? Валь, забери эту....
      Любочка успевает бросить свою 'цигарку' раньше, чем Валька забирает соломину у меня. Девчонки, словно попугаи, повторяют за своей предводительницей. Аллочка хмурится, отводит глаза.
      -  Валь, возьми назад свою солому...
      -  Да на фига она мне? - смеётся Валька. - Приходи завтра вечером на наш чердак. Я 'Ласточку' притараню.
      -  Не-е, зачем? Мне не нужно... Не интересно...
      Валька не успевает выбросить возвращённую ей соломину.
      -  Та-а-ак! - раздаётся за нашими спинами. Мы поворачиваемся разом. И замираем в позе бандерлогов при виде Каа. Небольшой группкой стоят наши родители, впереди мой отец.
      -  А я ещё верить не хотел! - возмущается он.
      -  Это они здесь курить учатся, - с горечью произносит тётя Таня Ветрова. - И Волкова у них заводилой.
      -  Мы спектакль ставили, только у меня и обнаруживается желание оправдаться, а заодно восстановить справедливость. - А Валя вообще не причём. Люба Миронова затеяла.
      -  Я? - совершенно натурально изумляется Любочка. - Что ты врёшь? Я вообще не курила. Кроме вас с Волковой здесь никто не курил.
      -  Это ты нагло врёшь, Люба! Ал, скажи! - поворачиваюсь к Аллочке. Та почему-то молчит, отводит глаза. Предательница!
      Далее разворачивается безобразная сцена, когда все начинают кричать, обвинять друг друга, выгораживают Любочку, своих детей. Девчонки скопом оправдываются и все, не сговариваясь, винят Волкову. Ну и меня заодно. Дурная жажда справедливости не даёт мне заткнуться, промолчать. С пеной у рта я пытаюсь доказать лживость девчонок. Делаю только хуже. Валька насмешливо кривит губы. Она привыкла ходить виноватой во всех смертных грехах. Давно не реагирует слезами или другими проявлениями обиды. Всегда держит наготове беспримерную наглость. Вдоволь налюбовавшись скандалом, встаёт и громко высказывается:
      -  Да ладно, чего прицепились? Чего хайлы пораззявили? Валите всё на меня. Не привыкать. Мне от вашего ора ни тепло, ни холодно. А ты, Лидка, не будь дурой, плюнь этой твари в рожу.
      Сунула руки в карманы шорт и пошла, сквозь зубы насвистывая 'Орлёнок, орлёнок...'. Умудрилась узенькой спиной выказать присутствующим полную меру презрения.
      По дороге домой я безуспешно пытаюсь оправдаться перед отцом. Он слушает в пол-уха. Или вовсе не слушает, кажется.
      -  Курила? - спрашивает строго.
      -  Курила, -  сознаюсь я. Врать теперь смысла не вижу. Да и ниже моего достоинства в такой ситуации, когда настаиваешь на справедливости, врать. Хочется считать себя человеком честным, мужественным. Но слабину даю таки. Пытаюсь смягчить вину.
      -  Три затяжки соломой, пап. Честное слово!
      -  Зачем? - останавливается отец.
      -  На слабо взяли, - опускаю глаза долу. Краснеть не умею, природой не дано.
      -  Опять?!! - возмущается отец. - Нет, ты скажи мне, сколько можно?
      Ну откуда я знаю, сколько можно? И сама бы рада на одни и те же грабли не наступать. А наступаю. Силы воли не хватает. Или мозгов. Или гордости. Сейчас папа начнёт нотацию читать. Как заведено. Странно, но терпеливо его выслушивать силы воли мне обычно хватает. Вид понимающий сделать, вздыхать виновато так, сокрушённо.
      -  Мне начхать, - отец трогается с места, - кто был инициатором. Допускаю, что не Валя, а Люба. И мне начхать, кто из них курит, что именно курит. Но, во-первых, я запретил тебе общаться с Волковой. Запретил?
      Киваю. Рассматриваю носки сандалий. Вернее, пытаюсь. В прозрачной темноте летнего вечера трещинки, грязные пятнышки, потёртости на носках не видны. Сандалии кажутся почти новыми.
      -  А во-вторых, я не желаю, чтобы моя дочь курила. Даже если все Мироновы на свете возьмут в рот сигарету. С кого ты берёшь пример? С этой погремушки?
      Я не беру пример. Наоборот, пытаюсь противостоять. Только получается по-дурацки. Объяснить свою позицию отцу у меня не получается вовсе.
      -  Короче, Лида, я тебя предупреждаю: будешь курить - губы оторву!
      Я мысленно пытаюсь представить своё лицо без губ. Тихонько хихикаю. Картинка получается презабавнейшая. И как папа думает мне губы отрывать? Своей большой крепкой рукой, которой сейчас тащит меня к нашему подъезду? Без всяких инструментов? Я не смогу нормально есть, говорить. Буду таращить глаза на родителей. Прохожие и соседи станут от меня шарахаться. Интересно, а что в школе будет?
      Отец не даёт мне уйти мыслями в спасительные фантазии. Опять останавливается.
      -  Если я узнаю, что ты курила... Хватит того, что мне кто-то скажет об этом... Ты не получишь на день рождения коньки!
      Ого! Вот это уже серьёзное наказание. Серьёзней не придумаешь. И оно страшит меня гораздо больше угрозы остаться без губ. Хихикать перестаю. Перевариваю страшную перспективу. Кататься на коньках люблю, как и театр, до беспамятства. Зимой не отцепляю убогие 'снегурочки' от стареньких сапогов. Ребята во дворе иногда дают свои коньки минут на десять - покататься нормально. Это обычно 'Гааги', редко 'Канады', один раз случились 'ножи'. На залитой льдом коробке за общежитием 'ножи' оказались малопригодными. Я, правда, на втором повороте научилась заносить ногу вперёд почти правильно. Погоняла по кругу с хорошей скоростью. Только на них подсечку не сделаешь и дорожку, и не прыгнешь, и не покружишься. Предел мечтаний - 'фигурки'. Белые, с высокой шнуровкой, с золотой эмблемкой фирмы 'Ботас' чуть выше щиколотки, с настоящими клюквенного цвета чехлами для лезвий. Родители о моей мечте знают и не считают её окончательной блажью. Ребёнок должен заниматься спортом и самостоятельно, если нет возможности водить его в секции. Только тридцать шесть рублей за 'фигурки' очень большая сумма. Её надо копить, откладывая из зарплаты. Было решено подарить мне коньки на день рождения. От папиных слов повеяло холодом большой катастрофы. Я решаю про себя вообще исправить собственное поведение. Пусть ни у каких соседок не возникнет удовольствия пожаловаться на меня отцу. Коньки того стоят.
      Легко дать себе слово исправить поведение. Не забыть о нём, сдержать - гораздо труднее. Особенно в двенадцать лет. В отличие от меня отец - человек взрослый и слово своё держит твёрдо. Через месяц мне отказывают в коньках. Он ведь обещал, что ему достаточно будет услышать о моём курении. И не важно, от кого. Он услышал. От Любочки. Вернее, от матери Ирки Каревой.
      Я сижу в подъезде на четвёртом этаже, дожидаюсь Аллочку. Заодно развлекаю Анютку Ветрову. Надя попросила приглядеть за ней минут десять. Ветровы живут на четвёртом этаже, поэтому я там и сижу. Жара. Оба окна на площадке между лестничными маршами распахнуты. Отвечать на бесконечные вопросы Анечки утомительно, скучно. От нечего делать не глядя плюю в нижнее окно, ставя задачу, чтобы плевок не попал на козырёк подъезда, чтобы пролетал дальше. Плюю и сразу же высовываюсь в окно, посмотреть куда попала. Один особенно удачный плевок случайно попадает прямо на маковку Любочке Мироновой. Ирка Карева ведёт Любочку к себе в гости. Я не заметила, когда они вывернули из-за кустов и подрулили к подъезду. Плюнула и... попала.
      -  Ой! - вскрикивает Миронова, хватаясь рукой за темечко. Девчонки задирают головы и видят в распахнутое окно наши с Анечкой лица.
      -  Анька! - тут же кричит Карева на правах соседки Ветровых по этажу и лучшей подруги Любочки. - Немедленно отойди от Лидки!
      -  Почему? - интересуется любопытная от природы Анечка.
      -  Потому что она хулиганка!
      -  Нет, - спокойно возражает малышка. - Лида хорошая. И меня с ней Надя оставила.
      Для Анечки я действительно хорошая. Защищаю от мальчишек в школе, чуть ли не ежедневно провожаю вечером по тёмному подъезду до квартиры, когда девочка нагуляется. Анечка отчаянно боится темноты. Один раз починила ей прыгалки. Мороженым иногда угощаю. Что она вкусного-то видит, безотцовщинка маленькая?
      -  Нет, она хулиганка! - вновь кричит Карева. - Она с Волковой дружит!
      -  Ты дружишь с Волковой? - поражается Анечка, оборачиваясь ко мне.
      -  Нет, не дружу, - мне ситуация неприятна. С одной стороны, я и не думала плевать в Миронову. Досадная случайность. Случайность, совпавшая с советом Вальки, о котором, видимо, сейчас вспомнила не только я. Мне вообще-то после истории, произошедшей за домом, смотреть на Любочку не хочется. Рядом стоять брезгую. Ещё свою драгоценную слюну на неё тратить? Была нужда. С другой стороны, так ей и надо. Бог не Микишка, шельму метит.
      -  А Ира говорит, что дружишь, - настаивает Анечка.
      -  Враки, - небрежно отмахиваюсь от явной и грубой клеветы. - Врёт всё твоя Ира.
      Высовываю голову в окно и громко интересуюсь:
      -  Карева! Врать-то зачем? Ты же знаешь, что я не дружу с Валькой!
      -  Дружишь, дружишь! - вопит вместо неё Любочка. - Ты вместе с ней куришь. На чердаке. И за домом. Это все знают. Я сама видела.
      Та-а-ак! Ей мало было в прошлый раз, выкручиваясь, подставить меня. Ей надо, чтобы обо мне плохо думали все соседи. Многих сейчас дома нет, на работе. Но ведь кто-то и дома находится. Бабка Лизавета Клыкова, например. Имеющие уши обычно имеют длинные языки и охоту сплетничать. Завтра весь дом будет свято уверен, что я курю. Хорошо, мои родители, как большинство взрослых, на работе. Хорошо, они ни с кем в доме дружески не общаются. Здороваются вежливо и всё. Мои надежды тут же рассыпаются прахом.
      -  Кто курит? - раздаётся хрипловатое контральто совсем рядом. Это тётя Галя Карева, мама Ирки, вышла на балкон. Она дома, оказывается.
      -  Лидка Нестерова со второго этажа, - торжественно и громко сообщает Миронова с очевидной целью быть услышанной как можно большим количеством людей.
      -  Сволота ты, Любочка! - в отчаянии кричу я. Спокойствия и уверенности в своей правоте как ни бывало. Ирка Карева остатки совести все-таки имеет. Полыхая маковым цветом, разглядывает одной ей видимый предмет на асфальте.
      -  Вот видите, - не дождавшись поддержки от Ирки, аппелирует к старшей Каревой Любочка. - Она ещё ругается. И матом ругается. Все знают.
      Я теряю дар слова вообще. Если обвинение в курении можно хоть чем-то оправдать, то новый поклёп абсолютно безоснователен. В отличие от той же Мироновой, я никогда не произнесла вслух ни одного матерного слова. Даже наедине с собой. Даже мысленно. В нашей семье мат - табу. Трудно поверить, но отец, ушедший с завода на стройку за квартиру, ни в своей семье, ни в общении с соседями или знакомыми ни разу не выругался. Он слишком высокого мнения о собственной персоне. От матерщины его передёргивает. Услышь он сейчас от меня слово 'сволота', наказал бы суровейшим образом. 'Сволота', 'тварь', 'гадина', 'падла' в моём лексиконе есть. Речь грубая. Признаю. Словечки эти использую лишь при острой необходимости. Но ведь использую. Весь двор использует. А я что, рыжая? Но материться? Какая всёж-таки Миронова гадина. Правильно тогда Dалька советовала. Надо было Любочке не на голову, надо было ей в рожу плюнуть.
      Вечером происходит эпохальное для меня событие. Отец, вернувшись с работы и посовещавшись с мамой на кухне минут десять, объявляет мне, что коньки на день рождения отменяются. Поскольку я курю, матерюсь, дружу с Волковой и ежедневно развлекаюсь оплёвыванием ничем не повинных прохожих. Тётя Галя Карева случайно столкнулась с моим папочкой у подъезда и выложила ему всё, что узнала и что теперь думает о нём самом и о его дочери. Никакие объяснения, оправдания, слёзы и последняя степень отчаяния не помогают. Сверх того мама с папой наказывают меня бойкотом. Две недели разговаривают лишь по необходимости. И то сквозь зубы, нехотя.

* * *

      Я смотрела на Любочку в её шикарной шубе и заново переживала день, так изменивший меня и моё ясное, простое существование. Кажется, в середине родительского бойкота мне пришла в голову дикая идея научиться курить. Помню, за сигаретами 'Ласточка' специально ездила в Москворечье, чтобы не попасться на глаза знакомым. И пошла на поклон не к Вальке, которая, кстати, вскоре переехала в другой район города. Просила Гришку и Сашку Никитиных. Они учили меня курить за дальними гаражами или в овраге, в стороне от чьих-либо глаз вообще. У меня началась двойная жизнь. Явная, открытая взглядам взрослых, где я была воспитанной девочкой из приличной семьи, хорошо учившейся, много читавшей. И тайная, в которой я курила, потихоньку осваивала матерную речь и 'феню', блатные ухватки, игры в 'секу', 'буру' и 'очко' на деньги, шастанье в компании пацанов по подвалам. В тринадцать лет впервые попробовала вино. Пацаны, снисходя к моей женской сущности, не навязывали портвейн, а специально прикупили сухое вино 'Солнцедар', слабенькое и кислое, впоследствии заменённое на плодово-ягодное или, как его в шутку называли, плодово-выгодное. Хорошо, что природная осторожность и брезгливость не позволили мне скатиться слишком уж низко.
      Двойная жизнь засосала как наркотики, которые я тоже несколько раз пробовала, но сразу они меня не слишком впечатлили и дальше по этой половице я не пошла. Двойная жизнь тяготила меня, сделала нервной, раздражительной. Всё чаще хотелось одиночества, всё большее неприятие вызывали люди вообще. Во многих из них мне мерещились тайная злоба, жадность, зависть, фальшь, лицемерие, скрытая агрессия. Я, как мне временами казалось, перестала верить в добро и справедливость. И всему этому началом была вот она, Любочка, стоявшая сейчас недалеко от меня на платформе, нервно теребившая дорогие перчатки.
      Я жадно всматривалась в её лицо, такое знакомое и, казалось бы, давно забытое. Отметила сильную бледность. Может, от света белых люминесцентных ламп на станции? Углядела полукружья теней под глазами. Синяками не назовёшь, но вполне заметные. И верхние веки припухли, покраснели, словно она недавно плакала.
      Подошёл ещё один поезд. Любочка не шелохнулась. Только вытягивала шею, окутанную газовым шарфиком, и смотрела в самый конец станции, откуда каждые две с половиной минуты, гудя и толкая впереди себя воздушную волну, приходили поезда. Напряжённо смотрела, почти не мигая. Ждала. Она ждала, а мой 'проектор' работал вовсю, перематывая 'кадры'.

* * *

      Мне четырнадцать. Давно нет раздражающих косичек, из которых постоянно лохматыми прядками выбиваются волосы. У меня короткая мальчишеская стрижка. Характерная смуглость постепенно превратилась в интересную бледность. Я уже не чувствую себя столь безобразной как прежде. Собственное отражение в полированных дверцах платяного шкафа, большого зеркала в доме нет, показывает мне по утрам достаточно длинные ноги, тонкую талию высокую грудь. И одевать меня стали получше. Сейчас из-под вполне современного, в клеточку и с начёсом пальто выглядывают поношенные до необходимой степени суконные брюки. Клёш, как и положено. Клёш у покупных штанцов обычно лёгкий, едва заметный, но молодёжь сама увеличивает его до нужных размеров при помощи деревянных клиньев-распорок. От колена, не выше. Ступня должна быть закрыта полностью. Взрослые, конечно, ругаются за использование клиньев, дескать, ткань портится, нитки на швах рвутся. Молодёжи по фигу. Все хотят выглядеть модно. Джинсы не достанешь, а суконные брючки купить легко и так же легко довести их до нужной кондиции. Шарф я не одеваю, хоть и холодно. Из распахнутого ворота-апаш моего классного пальтишка окружающие должны видеть часть водолазки-'лапши'. Отец был в турпоездке в Болгарии, шестнадцатой, так сказать, республике, и привёз мне оттуда аж два экземпляра пресловутой 'лапши', за которой у нас в городе выстраиваются дикие женские очереди. Картину портят только старенькие почти бескаблучные сапоги. Обувь на каблуке, те же сапоги-чулки, кажутся моим родителям совершеннейшим излишеством. Я не особо страдаю. Без каблука зачастую удобней. Можно передвигаться с повышенной скоростью.
      Иду, мысленно повторяя про себя: 'Два пакета молока по шестнадцать, полкило сахара, батон за тринадцать и половинка Орловского...'. Повторяю, чтоб не забыть. Есть у меня дурная манера: или деньги по дороге в магазин потеряю, или забуду, о чём мама просила, куплю не то. Например, молоко не за шестнадцать копеек, а в пакетах с васильками, за двадцать пять. И только один пакет, на второй денег не хватит. Был недавно такой случай. Ходили с пацанами в кино на 'Генералов песчаных карьеров', так я неделю после невменяемая была. Всё на свете путала. И пакеты с молоком в том числе. А что? Ёмкость у пакетов одинаковая, форма - пирамидкой - одинаковая. Разная жирность молока. А до жирности мне дела нет. Никакого молока не пью вообще. Меня с него воротит. Зато пакеты с васильками красивее. За васильки, разумеется, попало. Вот потому упорно повторяю про себя, что конкретно надо купить. По сторонам стараюсь не глазеть. Легко засмотреться на стайку воробьишек, раздёргивающих чёрствую хлебную горбушку, на бабку, треплющую непослушного внука за вихор, на пышную герань в чужом окне. Заглядишься и забудешь вообще, куда и по какой надобности шла. Мир вокруг стал неожиданно интересен в каждом своём, пусть и мелком, проявлении.
      Два батона по... шестнадцать, полкило сахару, пакет по тринадцать и орловка Половинского... Мысли путаются. Впереди маячит спина Серёжи Питерцева. О, какая несказанная удача, какое негаданное счастье! Какое везение - идти за ним, разглядывая не самые узкие на свете плечи, не самые кривые ноги, не самую вихляющую походку. Вихляющей походки у него просто быть не может. Он - не дворовый пацан, не приблатняющийся. Нормальный парень из нормальной семьи. И не хулиган, и не маменькин сынок. Всего в меру. Вообще милый и симпатичный, скромный. В нём много того, чего нет во мне, пусть моим предкам и мерещится, что есть. Доброжелательность, например, спокойствие, определённая независимость от чужого мнения. Вот, вот именно. Независимость и влечёт меня к нему больше его улыбчивых голубых глаз, светлых волос и популярности среди некоторых девчонок. Несколько раз он издалека озарял меня своей солнечной улыбкой.
      Интересно, можно считать, что я, наконец, влюбилась или нет? Посоветоваться об этом животрепещущем предмете не с кем. С Аллочкой мы давно не дружим. Одно, казалось бы, мелкое предательство и пролегла в отношениях невидимая трещинка. Потом Аллочка перешла учиться в ту школу, где работала медсестрой её мама. Трещинка расширилась, постепенно превращаясь в широченную трещину. Видимся редко, интересов общих нет. Какой ей плезир в моих переживаниях ковыряться? Дворовой шпане, с которой потихоньку от родителей я всё ещё иногда лазаю по подвалам, не задашь столь щекотливый вопросец. Засмеют. Ещё и кликуху обидную припаяют. У них в этом вопросе всё просто. С мамой советоваться не резон. Начнёт 'за здравие' - кончит 'за упокой'. Типа, учиться надо, вон с пятёрок на четвёрки съехала, весной экзамены, а тебе любовь подавай. Любовь - не любовь, но ведь что-то есть? Иначе почему так колотится, а потом замирает сердце, если неожиданно вижу Питерцева? Почему начинает кружиться голова и отнимается язык, когда он случайно заденет своей улыбкой? Почему на дух не переношу Юльку Немировскую из дальних домов, которую Серёжка вроде бы учит сейчас играть на гитаре? Юлька красивая. Черноволосая, черноглазая, кудрявая. Невысокая, тоненькая и стройная. Почему я начала стесняться своих отношений с дворовой шпаной, рву эти отношения потихоньку? Только песни к ним слушать хожу, а так всё дома и дома, в книги зарылась. И почему это Питерцева зовут Серёжей? Дурацкое имя. Не могли что ли предки его Андреем назвать или там Виталиком? Серёжа - самое популярное сейчас имя. Девчонки в одно это имя уже готовы влюбиться. Конкуренток пруд пруди. На днях Гришка Никитин в подъезде классно пел:
      Нам вчера прислали из рук вон плохую весть,
      Нам вчера сказали, что Серёга вышел весь.
      Ну, как же так? Он Наде обещал....
      Что там Серёга обещал Наде, я точно не помню. Слышала песню впервые. Про свадьбу, кажется. Гришка пел жалостливо, немного гундося и подвывая, по существующей дворовой моде. У младшего Никитина отличный голос. Зачем ему гундосить? Непонятно. Я слушаю все песни, которые поёт Гришка. Назубок знаю 'Колокола', 'Восьмое марта', 'Зимний вечер', 'Тополя', 'Иволгу' и так далее. Прежде они меня вовсе не трогали, эти песни, а теперь... Какая странная штука жизнь вообще и человеческие отношения в частности. Вот раньше мне нравился Сашка Никитин, Сашке нравилась Любочка Миронова, кто нравился Любочке - неизвестно. А сейчас Сашке нравлюсь я, мне нравится Серёжа Питерцев, Серёже - Юлька Немировская, его одноклассница, а Юльке... Юльке, кажется, никто по-настоящему не интересен. Она кокетка по призванию. Ну и где справедливость?
      -  Лид! Лида-а!
      Я, конечно, слышу, что меня зовут. Я, конечно, останавливаюсь и верчу головой в поисках окликавшего. Слишком занята наблюдением и своими мыслями, потому голос не распознала. Я, конечно, досадую. Питерцев уже поворачивает за дом. Через несколько минут его не догонишь и на горизонте силуэт не разглядишь. А ведь можно было ещё какое-то время рассматривать его со спины, плавно перетекая мыслью с одного соображения на другое. Когда в следующий раз выпадет такой случай?
      -  Ну ты и ходишь, - запыхавшись говорит Миронова. - Отрастила себе ноги. Как у журавля, в натуре. Еле тебя догнала.
      Я крепко сжимаю в кулаке монетки, считаю про себя: раз, два, три... пять...семь... Мне недавно отец посоветовал. Если необходимо сохранить спокойствие, не сорваться, не наговорить гадостей, то нужно мысленно посчитать до пятнадцати. Сейчас сорваться нельзя ни в коем случае. Иначе буду выглядеть круглой дурой. Мало ли что было два года назад между мной и Мироновой? Мало ли что она тогда меня крепко подставила пару раз? Как теперь принято говорить: это было давно и неправда. Остаётся лишь удивляться, до чего легко разные Любочки со своими клевретами делают разные гадости и легко их забывают. Ну, может, не забывают. Отметают в сторону. Дескать, ты ещё детский сад вспомни. Это же давно случилось, мы тогда маленькими были и глупыми, с кем не приключались разные безобразия, нельзя же быть столь злопамятной, не по-людски. Пора забыть, плюнуть, растереть и вновь нормально общаться. Так и подмывает спросить: до следующей вашей подлянки? Нет, я не злопамятная. Только есть вещи, которые простить не получается.
      -  Здравствуй, Люб, - вежливо говорю ей. - Зачем догоняла-то?
      Миронова берёт быка за рога:
      -  Дело есть. На сто миллионов. Это правда, что у твоей мамашки бижутерия дорогая имеется?
      -  Правда.
      -  А чего не носит?
      -  Не любит.
      Кукольное личико Мироновой вытягивается. Явно она была о моей матери лучшего мнения. Любочке непонятно, как взрослая женщина может не любить украшаться.
      -  Зачем тогда покупает?
      -  Она не покупает. Ей раньше часто дарили.
      Маме действительно раньше надарили целую большую шкатулку бижутерии. Дорогой? Как посчитать. В десять раз дороже трёхрублёвых бус и браслетов. Но не золото, не драгоценные камни. Любочка с подружками покупают себе в магазине 'Галантерея' колечки по полтиннику, браслетики за полторашку. За три рубля - это уже серебро, пусть и некачественное, техническое. Наверное, для них бижутерия моей мамы - настоящие драгоценности. Непонятно, откуда такой интерес к цацкам, которых почти никто не видел.
      -  Покажешь?
      -  Зачем?
      -  Понимаешь, очень нужно, - Любочка смотрит на меня серьёзно, проникновенно. Неприкрыто волнуется. Объясняет доверительно, словно лучшей подруге:
      -  У маминой сестры, моей тётки, одна знакомая из-за 'бугра' вернулась. Много чего привезла. Что-то продала, что-то так отдала. Понятное дело, сначала попользовалась конкретно. Вобщем, тётке моей достался журнал 'Отто'. Слышала про такой?
      Я отрицательно кручу головой. Не слышала. Вот про 'Бурду' я краем уха ловила какие-то разговоры, а про 'Отто' ничего. Наверное, журнал мод навороченный. Иначе за каким бесом он Любочке?
      -  Если хочешь, приходи ко мне, полистаешь. Домой никому не даю.
      Догадываюсь. У Мироновой зимой снега не выпросишь. Откуда только жадность взялась? Мать с отцом у неё не жлобы вроде. Догадаться бы ещё, с чего это она ко мне вся такая щедрая и расположенная.
      -  А мамины побрякушки причём?
      -  В журнале этом, в 'Ото' несколько страниц специально под бижутерию отведено. Я Ирке Каревой показывала, а она говорит, что видела у твоей мамашки точь в точь такие же. Можно мне посмотреть?
      -  Мамины побрякушки посмотреть?
      -  Ну да. О том и речь.
      У Любочки жалкое, просящее лицо. Ей жизненно важно увидеть существующие реально, а не только на фотографиях в 'Отто' колье и браслеты. Даже мне становится понятно, насколько ей это необходимо. Как воздух. Полцарства за коня. В смысле, за побрякушки.
      Я размышляю. Приводить к себе домой друзей мне не запрещают. Не запрещают показывать книги, шмотки, угощать чаем с яблочным вареньем. Запрещают выносить что-либо из дома без спроса. Пожалуй, можно Мироновой мамино барахло показать. Оно кучу лет пропадает в большой шкатулке палехского письма, не видя дневного света. Мама всегда разрешала в него поиграть. И лет до десяти мы с Аллочкой набояривали на себя это кажущееся великолепие. Потом неинтересно стало. Принцессы и Золушки получили полную отставку. Мушкетёры, Робин гуд, Нат Бампо побрякушек не носили. Капитаны Блад и Немо, Робинзон Крузо и прочие замечательные личности тоже не увлекались. Какой интерес играть в Анну Австрийскую, заламывающую руки в бездеятельном ожидании подвесок? Интересно скакать в Англию, драться на шпагах или пересекать индейцам их тропу войны, или брать испанское судно на абордаж. А потом вообще начались гаражи, овраг и подвалы. Другие совсем ценности, другой плезир. Интересно, когда Ирка Карева могла видеть на маме её украшения и столь точно их запомнить?
      -  Ну что? - с трепетом вопрошает Любочка, искательно заглядывая мне в глаза. Я сомневаюсь. Интуитивно не доверяю Любочке.
      -  А хочешь, взамен я тебя с Серёгой Питером познакомлю? - вкрадчиво предлагает 'прынцесса'.
      Это в корне меняет дело. Откуда ей известно о моих тайных надеждах, можно поразмыслить потом. Скорее всего, сама себя выдаю. Папа утверждает, что мои чувства и мысли у меня всегда на лбу написаны. Вот такенными плакатными буквами. Предложение Мироновой вполне осуществимо. Они с Серёжкой одноклассники и кантуются в одной компании. Чего тут думать-то?
      -  Когда? - я тоже люблю брать быка за рога.
      -  После того, как драгоценности покажешь. В тот же день.
      -  Завтра подойдёт?
      -  А сегодня?
      -  Сегодня не могу. Много дел.
      -  Ну, давай завтра, - тяжело вздыхает Любочка. Ждать до завтра ей совершенно очевидно невмоготу. Иссохнет за сутки. Ничего, потерпит. Люди вон без хлеба иногда сидят. Я одну статью в 'Комсомолке' читала про девушку, выбиравшуюся из пустыни около двух недель. Не только без хлеба. Без воды, между прочим. Выжил человек. И Миронова выживет как-нибудь.
      -  Договорились, - подвожу итог разговору. - Приходи завтра к четырём. А с Питерцевым не позже шести знакомь. В половине восьмого мои предки с работы возвращаются и меня домой загоняют.
      Больше Мироновой не интересуюсь. Отправляюсь, куда шла, то есть сперва в булочную, потом за молоком. Снова повторяю про себя: 'Два пакета по шестнадцать, полкило сахару...'. На душе маетно. Никакой радости от предстоящего знакомства с Питерцевым. Удивительно. Сейчас надо бы до неба скакать, бежать вприпрыжку. Обычно просто видеть его на расстоянии - уже радость. Личное знакомство - счастье несказанное. И где оно, ощущение счастья? Смутно, неловко, неуютно, как угодно, только не счастливо. Может, не из тех рук? Может, не любым путём счастье достигается?
      Миронова, как ни странно, обещание выполняет. После того, как обещание выполняю я. Любочка приходит на следующий день ровно к четырём часам пополудни. Внимательно оглядывает прихожую. Особо рассматривать нечего. Маленькая прихожая. Во всех квартирах нашего дома они одинаковы. Лично у нас там стоит вешалка для одежды. Два велосипеда, мой и папин, пристроены. Три комплекта лыж на крючках под потолком. Домашние тапочки стоят. Любочка раздевается, просит дать мамины тапочки, они красивые, просит разрешения помыть руки. Проходит в комнату. Медленно проводит пальцем сначала по книжному шкафу, потом по серванту. Я не волнуюсь. Пыли нет. Мама заставляет меня ежедневно подметать пол и стирать пыль с мебели, с расставленных везде безделушек, вазочек. Любочка задерживается возле серванта.
      -  Какой у вас хрусталь!
      -  Чешский, - равнодушно поясняю я.
      -  Где купили?
      -  Не знаю. Бабушка лет десять назад подарила.
      -  Какой у вас сервиз чайный. На сколько персон?
      -  Китайский сервиз. Обычный. На двенадцать персон.
      Чего прицепилась? Сервиз ей наш понравился. Так себе сервизик-то. Ширпотреб. В любом универмаге навалом. Ни тебе утончённости, ни изящества. Чашки почти квадратные. Пить из них неудобно.
      -  А радиолы у вас что, нет?
      Боженьки мои! Вот для чего, спрашивается, пришла? Посмотрела бы мамины цацки и восвояси. Нет, надо в каждую щель свой любопытный нос сунуть.
      -  У меня проигрыватель есть. Он под креслом стоит. Для радиолы у нас места не хватает.
      -  О! Твои предки 'Рубин' прикупили? - оглаживает Любочка телевизор.
      -  В кредит взяли.
      Я уже поставила на стол, покрытый льняной скатертью, палехскую шкатулку, откинула крышку. Красный лак на внутренней поверхности крышки бликует, тускло поблёскивают мамины украшения.
      -  Люб, ты это хотела видеть?
      Она оборачивается. Замирает на секунду. Почти благоговейно приближается к столу и замирает - уже над шкатулкой - в глубоком молчании. Через минуту тихо просит:
      -  Можно достать?
      Достаю и раскладываю на столе несколько браслетов из непонятных металлов, но с чернением, с интересной гравировкой, со сканью и просто необычной формы. К ним добавляются клипсы в виде цветка лилии, в виде друзы самоцветов, клипсы из чёрного стекла в виде розы, колье под жемчуг, чередующийся металлическими пластинками разной длины с кучей граненых стёклышек под горный хрусталь, бусы из необработанного янтаря, пара оригинальных кулонов, брошка-ящерица, брошка-вишнёвая ветка, брошка-букет, кольцо-змея, кольцо-паук, ещё какие-то вещицы типа булавок для галстуков и прочее. Ни золота, как и говорила, ни драгоценных камней. Немного серебра, а остальное.... То ли мельхиор, то ли и вовсе нержавейка. И куча разноцветных гранёных стекляшек.
      Глаза у Мироновой восхищённо горят, жадно перебегают с предмета на предмет. Так бы и съела. Начинаю понимать пушкинское '...там царь Кошей над златом чахнет...'. Никогда не видела настоящего алчного блеска глаз. Теперь вот сподобилась.
      -  Можно померить? - с неприкрытым замиранием сердца спрашивает Любочка, поворачиваясь ко мне. Смотрит с восхищением. Её восхищение ко мне не относится. Всего лишь случайный отсвет Любочкиного искреннего преклонения перед поддельной мишурой. Убого-то как!
      -  Меряй. Не жалко, - снисхожу я к Любочкиной очевидной слабости. Чувствую себя взрослей неё, умней, просвещённей.
      -  Где у вас зеркало?
      Любочке не везёт. Большого, в рост, зеркала у нас нет. Трюмо, тем паче трельяж, ставить некуда. Есть зеркало в ванной над стеклянной полочкой для зубных щёток. Есть круглое настольное зеркало - лицо в деталях разглядывать. Миронова выбирает настольное. В санузле мы вдвоём не поместимся. А ей нужно не только самой любоваться, но и чтоб другие ею одновременно любовались. Она, несмотря на свою киношную красоту, сейчас очень напоминает обезьяну. Макаку в цирке. Нет, шимпанзе. Меряет украшения по отдельности и вместе, создаёт из них разные комбинации. Улыбается то жеманно, то таинственно, хмурит или высоко поднимает бровки. Отходит от зеркала подальше, чтобы видеть в нём себя побольше. Про полированные дверцы платяного шкафа я ничего ей не говорю, иначе представление затянется на неопределённый срок. Вот, теперь она изгибается. Склоняет голову то на один, то на другой бок, то делает пол-оборота, четверть. Принимает картинные позы. У меня в глазах рябит. Мама дорогая, и не надоедает же человеку. Мне надоело до смерти.
      -  Люб, ты чай будешь?
      -  Что? Чай? - переспрашивает она, не слыша, не вникая в смысл моих слов. - Буду.
      Вдруг замирает. Ей, видимо, приходит в голову какая-то мысль.
      -  У вас чай грузинский или со слоном?
      -  У нас чай цейлонский, - оскорблённая подозрением в пристрастии моей семьи к грузинскому чаю номер тридцать шесть, к этому пареному венику, высокомерно поясняю я. Да, мои родители многого не могут себе позволить купить. Ту же радиолу, например. Но чай и кофе у нас отменного качества. Мама на работе через сослуживцев достаёт.
      -  Цейлонский буду, - улыбается Любочка, кося одним глазом в зеркало. - У тебя, говорят, варенье вкусное.
      -  Всё врут календари. Обычное варенье, яблочное, в трёхлитровой банке, - бурчу я, сбегая на кухню. Видеть ужимки Мироновой сил моих больше нет.
      Я завариваю чай не в металлическом, как обычно, а в фаянсовом чайничке. Он куплен для гостей. Заварки не жалею. Так, чашки на стол. Не щербатые бокалы, из которых сами пьём ежедневно. Воскресные аккуратные чашки с блюдцами. Они удобнее, чем экстравагантные китайские. Из ополовиненной уже трёхлитровой банки пытаюсь добыть столовой ложкой варенье так, чтобы не измазать пальцы. Мама умеет. У меня ни разу не получилось. Где это вазочка под варенье? Куда поскакала?
      -  Я сложила всё обратно в шкатулку. Куда шкатулку поставить? - Миронова стоит в дверях кухни. Лицо её раскраснелось, глаза блестят. Оживлена и оттого необыкновенно красива.
      -  На сервант поставь. Она там обычно стоит, - я мельком оглядываю Любочку и вновь склоняюсь к банке и вазочке. У меня нешуточная война.
      За чаем Любочка употребляет не меньше литра варенья. Я тихо офигеваю. Есть столько сладкого и не толстеть - это уметь надо. Сама сладкое давно не ем. Нет потребности. Чай пью без сахара. Так вкус лучше чувствуется. Исключение делаю только для фруктового торта, который папа стал покупать с каждой зарплаты. С аванса не покупает, но с зарплаты обязательно.
      Мы почти не разговариваем. Любочка увлечена вареньем. Я ей не мешаю. Может, её мама варенье на зиму не заготавливает. На сахар не хватает. Все деньги на обновки и пирожные для 'прынцессы' уходят. Моя мама заготавливает. Разное. Клубничное варенье мы сами съедаем. Успеваем справиться за осень, поскольку его обычно немного, две, ну три поллитровые банки. Смородиновая пятиминутка на морсы идёт. И её, как правило, немного. А яблочного - навалом. Ешь - не хочу. Мы с папой не хотим. Точнее, редко хотим. Мама сердится. Для кого, спрашивается, старалась, время и силы тратила? Для кого сахар переводила? Приходится мне потихоньку скармливать яблочное варенье подружкам и приятелям и говорить маме, что ем сама. Только мама может не поверить, что я за один день смогла потребить литр варенья. Пяток чайных ложек куда ни шло. Но литр? Надо бы банку потом с глаз убрать, в неприметное место поставить. От греха подальше.
      Напившись чаю и посмотрев на свои хорошенькие ручные часики, Любочка поучает:
      -  Значит, так. Я сейчас домой. А ты в окно смотри. Наша кодла сегодня в шесть собирается у вас на лавочке. Как заказывали. Сразу не выходи. Подожди четверть часа, потом выйдешь, будто по своим делам. Я сама тебя окликну. Что-нибудь придумаю. Только не будь идиоткой, подыграй мне.
      Она быстро одевается и уходит, не сказав 'до свидания', не кивнув на прощанье. И чёрт с ней. Воспитанность Мироновой хорошо известна. Взрослым демонстрирует манеры вполне удовлетворительные, с ровесниками и малышнёй - хабалка хабалкой. Сейчас ей шестнадцать. Интересно, когда она вырастет совсем, как будет определять, кому нужно воспитанность показывать, а кто перебьётся?
      Такие мысли одолевают меня, пока я быстро убираю на кухне, мою посуду, наспех делаю уроки, то и дело кося глазом в окно. О предстоящем знакомстве стараюсь не думать. Зря себя накрутишь, а толку?
      Не накручивала себя, не заводила, а ноги всё равно трясутся, когда Любочка меня знакомит. Девчонок всех знаю. Знакомит лишь с парнями.
      -  Серёжа Кривенко.
      -  Серёжа Питерцев.
      -  Лёша Малютин.
      -  Игорь Попов.
      -  Валера Хлопцев.
      Столько имён сразу. Не перепутать бы. Я с любопытством разглядываю одноклассников Мироновой. Всех в школе постоянно вижу, но внимания на них, оказывается, никогда не обращала. Кривенко высок и красив. Очень похож на актёра Игоря Старыгина в фильме 'Доживём до понедельника'. Только чересчур весел, дурашлив. Ни слова всерьёз. Хлопцев - типичный амбал. Гришка Никитин говорит: 'Амбал-вредитель садов и огородов'. Валера высок, плотен, явно силён и молчалив. Ничего, приятный. Щурит внимательные глазки. Если обращаются к нему, выдавливает из себя два-три слова, не больше. Зато все слова умные. Малютин ниже остальных. Некрасив. Что-то обезьянье в его лице и фигуре. Но бездна обаяния и потрясающее чувство юмора. Попов ростом с Кривенко. Насмешлив и сдержан. Ни красоты особой, ни безобразия. Волосы длинней, чем у остальных, чёрные с рыжим отливом. Постоянно пятернёй убирает с глаз мешающую ему чёлку. Питерцевым принципиально не интересуюсь. Не хочу, чтобы он мой интерес заметил. Это раз. А два - его я вообще могу по памяти нарисовать, на сколько художественных способностей хватит.
      -  Мы тут с Кривым поспорили, - обращается ко мне Любочка. - Ты не знаешь, кто написал 'Щит и меч'? Помнишь, фильм на той неделе показывали?
      -  Откуда она знать-то может? - упрямится Кривенко. - Мала ещё знать.
      -  Не скажи, - пренебрежительно роняет Любочка. - Лидка читать любит.
      -  Небось в туалет с книжкой ходит, расстаться боится, - вредничает Карева.
      -  И как ты угадала? - стараясь выглядеть спокойно-насмешливой вроде Попова, но внутренне вся ощетинившись, спрашиваю я.
      -  Я вообще умная.
      -  Да? А со стороны посмотреть - не догадаешься. Хорошо маскируешься, Ир.
      -  Так кто написал 'Щит и меч'? - вмешивается Любочка, гася назревающую перебранку.
      -  Кожевников написал, - вздыхаю я. - Вадим Кожевников.
      -  Точно знаешь? - лениво рассматривает меня Попов.
      -  Точно.
      -  Сам подумай, откуда ей точно знать? - никак не успокоится Карева.
      -  У Лидки дома целый книжный шкаф. Весь книгами заставлен. Сама видела, - поясняет Миронова.
      Надо же, я думала её только сервант с хрусталём пробил насквозь.
      -  У тебя много книг? - оживляется Питерцев. - Какие?
      Это для Мироновой много. Для меня совершенный мизер. Четыре несчастные полки. Давно эти книги прочитала по тридцать три раза. Давно рыскаю по библиотекам государственным и частным. У меня бредовая мечта прожить всю жизнь в какой-нибудь могучей библиотеке типа Ленинки. И чтоб меня кормили два раза в день чем-нибудь, а больше не трогали. Я и книги. Книги и я. Оживление Питерцева приятно, вселяет смутную надежду на совпадение интересов.
      -  Слушайте! - возмущается Ольга Арипова. - Не пошли бы вы оба... куда-нибудь в другое место о своих книжках трепаться?! Почему мы эту фигню слушать должны?!
      Я пожимаю плечами. Могу исчезнуть в любой момент. Сегодня не самый тёплый день. Поздняя осень. Ну, оч-чень поздняя. Пасмурно и промозгло. С утра нудный дождь асфальт пятнал, к вечеру ветер поднялся. Сильный такой ветер, насквозь пробирает. Зря я шарф не надела, пижонить вздумала. Стоять возле лавочки, незаметно притоптывая мёрзнущими ногами, удовольствие ниже среднего. На Питерцева можно смотреть из окна своей квартиры. Сиди себе в тепле, в уюте, разглядывай предмет обожания. Без опасения выдать повышенный интерес к конкретному лицу и стать мишенью для насмешек.
      Питерцев, сидящий рядом с Ариповой, поднимается, обходит Попова с Малютиным, как и я, стоящих возле лавочки, притоптывающих незаметно ногами. Подходит ко мне и отводит на несколько шагов в сторону. Арипова в ступоре. Возмущена побегом кавалера настолько, что слов от возмущения у неё нет.
      -  Так что, - спрашивает Серёжа, нимало не беспокоясь о реакции слегка обалдевших друзей, - у тебя правда много книг?
      -  Есть сколько-то. Не у меня, у родителей.
      В этот момент ветер особо резким порывом рвёт плену туч, с утра застилающую небо. Сквозь лохматые окошки, появившиеся в пелене, проглядывает закатное солнце. Его свет особенно ярок в такой серый день. Лучи падают между нами, освещая лицо Серёжи и моё. Волшебство какое-то. Голубые глаза Питерцева становятся ярче, теплей, приобретают глубину, буквально затягивающую меня. Какой у него добрый взгляд. Он тоже смотрит мне прямо в глаза. Странно так смотрит. Словно только заметил, оценил. Спрашивает механически:
      -  Фантастика есть?
      -  Есть капельку. Ефремов - 'Туманность Андромеды', Толстой - 'Аэлита' и 'Гиперболоид', Беляева две книжки.
      -  А историческое?
      -  'Пётр первый', 'Князь Серебряный', 'Королева Марго', знаешь, по талонам за макулатуру...
      Мы говорим, не особо вникая в смысл слов, будто не они важны сейчас, а важно стоять и смотреть друг другу прямо в середину зрачков. Во всяком случае, мне так кажется. У Питерцева, видимо, схожие ощущения.
      -  Дашь почитать что-нибудь?
      -  Не могу. Отец не разрешает.
      -  А показать можешь?
      -  Показать могу.
      -  Когда?
      -  Да прямо сейчас. Только недолго. Родители скоро вернутся.
      -  Прямо сейчас покажешь?
      -  Прямо сейчас.
      -  Тогда пошли?
      -  Пошли.
      Мы бы взялись за руки, такое согласие возникло вдруг между нами. Серёжина рука уже потянулась к моей. Моя сделала встречное движение. Мешает Карева.
      -  Ольга! - раздаётся Иркин голос. - У тебя парня на глазах уводят, а ты сидишь квашня квашнёй.
      И всё. Очарование минуты пропадает начисто. Серёжа оборачивается к своей компании.
      -  Я ненадолго. Через пять минут вернусь. Только книги посмотрю.
      Он возвращается назад не через пять, а через двадцать пять минут. Тоже, выясняется, повёрнут на книгах. С моего разрешения отодвигает стёкла, рассматривает названия, гладит корешки книг. Достаёт некоторые из шкафа, листает.
      -  Ты гуляешь с Ариповой? - спрашиваю его, устав от молчания, внутренне паникуя и одновременно обмирая от собственной смелости.
      -  Нет, - он отрывается от созерцания полного собрания сочинений Золя. Говорит серьёзно, искренно. Я верю ему. И он, кажется, рад моему доверию.
      -  Это Карева нарочно сказала. Мы с ней ходили летом месяца два. Потом перестали. Вот она и злится.
      У нас в районе существуют два понятия: гулять и ходить. 'Ходить' не то же самое, что 'гулять', но близко по значению. Парочка ходит по улицам, взявшись за руки или обнявшись, тихо толкует о чём-то своём. Впрочем, обниматься на глазах у всех не принято. Моветон-с. Для этого существуют специальные места. Например, психаллея. За психиатрической больницей имени Бехтерева, вдоль её высокой ограды из бетонных плит проходит длиннющая и узкая асфальтированная дорожка, с другого бока обрамлённая часто посаженными в ряд берёзами. Эта дорожка зовётся психаллеей. Там очень красиво, особенно ранней осенью. Очень тихо и пустынно. Место, удалённое от основных муравьиных троп населения района. Парочкам там благодать. Обнимайся - не хочу. Можно и целоваться, никто не увидит.
      -  А чего перестали? - я жду, что он задаст встречный вопрос. Мол, тебе-то не всё равно? И впрямь, уж слишком разошлась. Безразличным тоном вряд ли обманешь. Может, Серёжа и не обманывается, однако мило улыбается, поясняет:
      -  С ней не интересно.
      Он перебегает глазами с томов Чехова на книжицы Ефремова. Лицо его освещается, становится почти радостным. Я неожиданно решаюсь. Папа вполне может не заметить. За книгами в шкаф он давно не залезает. Либо покупает книги, либо берёт у знакомых почитать. Последнее много чаще. А у меня будет возможность не только здороваться с Питерцевым в школе и на улице, издалека кивая головой, будет возможность ещё раз вот так постоять рядом с ним один на один.
      -  Возьми себе Ефремова.
      -  Тебе же не разрешают давать книги.
      -  Возьми ненадолго. Папа не заметит. Только верни быстрей и вот так же до семи часов вечера, до половины восьмого.
      Я не предлагаю Питерцеву провести акт возвращения книг в школе. Хватает ума сообразить, как неловко ему это будет делать у всех на глазах.
      Он берёт 'На краю ойкумены' и 'Туманность', бережно заворачивает в старую газету. Уходит неохотно, от чего-то ни с того, ни с сего застеснявшись. На пороге задерживается, ему не хочется уходить, смущённо улыбается.
      -  Я через неделю зайду. Ты не волнуйся, я быстро читаю.
      Вот, ему тоже хочется с глазу на глаз и лично. Жаль, стесняться начал. Два стесняющихся человека могут долго между собой договариваться, так и не договориться. Закрываю за ним дверь. Идти второй раз на улицу не решаюсь. Неправильно поймёт его гоп-компания. Точнее, слишком правильно поймёт. Предпочитаю поглядывать из окна, скрывшись за шторой, дабы остаться незамеченной.
      Питерцев задерживается у лавочки недолго. При этом тоже втихаря, чтобы не оказаться пойманным, поглядывает на мои окна, отчего у меня сильнее начинает биться сердце и разные нелепые мечты заползают в голову. Довольно скоро он уходит. Судя по направлению движения, домой. Пошёл читать мои книги - разочарованно подозреваю я, впадая в тоскливое безразличие. Однако день всё равно выдался удачным.
      Я ошибаюсь в своей оценке дня. Заканчивается он - хуже не придумаешь. Около девяти часов вечера мама зачем-то лезет в свою палехскую шкатулку. Сто лет она ей была не нужна, теперь для чего-то понадобилась. Я этого не вижу. Читаю добытую на стороне Жорж Санд. Дали всего на двое суток. Читаю торопливо. Вся погрузилась в историю Консуэло. Слышу гневное восклицание:
      -  Лида! Пойди сюда немедленно!
      -  Неторопливо поднимаю голову от книги и... перепугано вскакиваю. Чужая книга летит на пол. Мне не до неё. Мама стоит у серванта, потрясая настораживающее лёгкой на вид шкатулкой. Из кухни выглядывает папа.
      -  Где мои украшения?!!! - мама в ярости.
      -  Там должны быть, - лепечу я, начиная догадываться о надвигающейся беде.
      -  Здесь только половина. Где остальное?!
      -  Мам, я не брала, честное слово!
      -  Ну да, они себе ноги отрастили и смылись из шкатулки, - хмыкает папа, подойдя к маме и заглянув в её 'алмазный фонд'.
      -  Кто у тебя был? - мама очень быстро выстраивает логическую цепочку причинно-следственных связей.
      Конечно, возникают ситуации, когда приходится врать родителям. Кто родителям не врал хоть иногда, скажите на милость? Но здесь иной случай. Я рассказываю начистоту почти всё. Кроме обещания Любочки познакомить с Питерцевым. Серёжа пока слишком запретная тема даже для обсуждения с подругами. При рассказе поминутно аппелирую:
      -  Ты мне всегда разрешала в них играть. Мы с Аллочкой раньше без конца играли. Я же не знала, что их больше трогать нельзя...
      -  Мам, она их при мне мерила, а потом мы чай пили, у неё в руках ничего не было...
      -  Мам, ну откуда я могла знать, что Любочка пойдёт на такое?
      Оправдываюсь, а у самой в голове так и не укладывается мысль, что Миронова может оказаться вульгарной воровкой. К вящему огорчению мои оправдания отнюдь не смягчают родительский гнев. Да, мне разрешали играть в мамины украшения, мне разрешали показывать их подружкам. Да, играла раньше, показывала. Не было ни одного случая пропажи. А теперь пропало не меньше половины: бусы, колье, пара брошек, клипсы, браслеты и кольца. Должна была следить за Мироновой в оба глаза, лично проверить.
      -  Мам! Ну разве я могла подумать! Я же ей доверяла!
      Оказывается, мне мерещилось, что не доверяю людям. На самом деле пока доверяю, не научилась заранее подозревать людей в злом умысле, расчётливо спланированной преднамеренной подлости. За доверчивость и влетает по первое число. Мы с мамой зарёваны, красны, взъерошены, обижены друг на друга до предела.
      -  Иди немедленно к Мироновым, - цедит мама. - Требуй мои украшения назад.
      -  Да они меня на порог не пустят. Чем я докажу им вину Любочки?
      -  Ничего знать не хочу. Ты их проворонила, ты и возвращай. Чем хочешь, тем и доказывай. Но без моих украшений не возвращайся.
      -  Я сам с тобой пойду, - решает отец. Он, похоже, мне не доверяет. Думает, отсижусь где-нибудь и навру потом с три короба, вернувшись. Или хочет усилить мои позиции перед Мироновыми? Без него меня и впрямь на порог не пустят.
      Отец заставляет меня умыться, причесаться. От предстоящего похода, по моему мнению, ничего хорошего ждать не приходится. У Любочки хватит наглости уверять, что она вообще ко мне не приходила. Конечно, это она украла мамины цацки, больше некому. Влюбилась в них с полпинка, и расстаться не смогла. Да разве она сознается? Она же не дура, не враг себе. Доказательств у нас с отцом на руках никаких. Скандал выйдет большой, толку не предвидится. Тем не менее, мы одеваемся, выходим на лестницу.
      -  Подождите, - кричит мама из дверей. - Я с вами иду.
      Дальнейшее напоминает дурной сон. По дороге от подъезда к подъезду родители поднимают свой боевой пыл на высокий градус. Заодно и мой боевой настрой пытаются поднять самыми варварскими методами. В дверь Мироновым звонит папа. Он у нас за флагманский крейсер. Внешне спокоен, а на деле весь кипит праведным гневом. Больше на меня за ротозейство, чем на Любочку за воровство.
      Дверь открывает отец Любочки, дядя Коля. Это для меня он дядя Коля. Для отца - Колян, рабочий соседнего с папиным участка. Они хорошо знакомы. Дядя Коля в растянутой трикотажной майке, в семейных, чёрного сатина трусах, в шлёпанцах на босу ногу. Голова взлохмачена, глаза полусонные. Отец начинает объяснять ситуацию. Дядя Коля слушает в пол-уха, по очереди почёсывая волосатые подмышки. Отцу не слишком верит. Не могла его 'прынцесса' так оскотиниться. Мама не выдерживает, влезает в мужскую беседу с истерическими пояснениями. На её голос выплывает из глубины квартиры Варвара Петровна, мать Любочки. Низкорослая корявая баба. Когда-то она была худой, плоскогрудой. За последние годы отъелась. Работу удачно сменила, вот и отъелась. Второй подбородок нехило красуется, лицо оплыло, животик выпирает. На голове ровным овечьим стадом крупные бигуди, крошечными ягнятами по вискам и лбу разлеглись бумажные папильотки. Модный халатик из простёганного нейлона украшен кое-где жирными пятнами. Варвара Петровна оттирает мужа назад, упирает руки в бока и раскрывает рот. Да-а-а-а, переорать её невозможно. Это профессионал классической базарной разборки. Ей бы на рынке семечками торговать, ранней клубникой, а не в паспортном столе выдачей справок заниматься, получая за каждую мелкие шоколадные взятки.
      Нескольких минут женских оголтелых криков за глаза хватает дяде Коле и отцу. Они с трудом утихомиривают своих разошедшихся не на шутку супруг. Чего соседей удивлять? Приходят к выводу о необходимости поговорить и с Любочкой тоже. Дядя Коля гостеприимно распахивает дверь. Варвара Петровна, злобно ворча, направляется на кухню, да так и застывает в коридоре. Мимо неё вихрем проносится Любочка, прижимая к груди небольшую кучку чего-то, плохо видимого. Любочка влетает в санузел, и мы все слышим, как щёлкает задвижка.
      Что там Любочка прижимает к груди - это плохо видно нам с порога. Но Варвара Петровна видит отлично. Рот её захлопывается, глаза принимают растерянное выражение. Она стыдливо косится на нас и берётся за ручку двери, скрывающей Любочку.
      -  Любань, доченька, открой.
      Доченька хранит гордое молчание.
      -  Открой, девочка, тебе ничего не будет.
      Дядя Коля слегка ошарашен. Начинает понимать, что обвинения поздних и незваных гостей вовсе не беспочвенны.
      -  Да-а-а, - кряхтит он, залезая пятернёй в редкие волосы на затылке. Пока жена продолжает уговаривать нашкодившую дочь, он лишь виновато сопит, медленно осмысливая произошедшее. В санузле тем временем такое же еле слышное сопение и слабые шорохи, от Любочки ни слова.
      -  Ну, Коль, что делать будем? - спрашивает дядю Колю мой отец.
      -  А бес его знает... Как вот с ими, с девками нонешними обращаться надо, чтоб они дуру не гнали?
      Варвара Петровна, приложив похожую на подушку-думочку щёку к двери, всё уговаривает дочь, обещает купить ей точно такие же бусы, браслеты, пусть только выйдет и отдаст, что взяла у людей без спроса. Она намеренно избегает слова 'воровство'.
      -  Такие не купите, - мстительно высказывается мама. - Колье мне из Чехословакии в подарок привезли, браслеты - из Болгарии. Кольца от прабабушки достались. Они дореволюционные.
      Варвара Петровна делает вид, что не слышит, не обращает внимания, продолжает ворковать. Дядя Коля постепенно наливается малиновой краской. Ему стыдно не только за дочь, которой привык гордиться. Ему и за жену стыдно. К ещё большему его огорчению в соседних квартирах то и дело приоткрываются двери, осторожно выглядывают жильцы с вопросами 'Что случилось? Чего шумим?' И свою дверь не закроешь, так как впятером мы не умещаемся в тесной прихожей. Лично я стою на площадке у самого порога, не переступая его, некуда. Дядя Коля накаляется всё больше и больше. Опозорила Любка перед добрыми людьми, осрамила перед народом, поганка. Он отодвигает жену от двери, стучит в косяк своим не самым внушительным на вид кулаком:
      -  Открой, Любка! Открой сама! Иначе хуже будет!
      За дверью слышится интенсивное движение, будто Любочка мечется на сорока квадратных сантиметрах. Слышится позвякивание и странный бряк, точно Любочка уронила какую-то металлическую вещь. Дядя Коля не выдерживает. Одним движением, я и не подозревала у него такую силу, распахивает сопротивляющуюся дверь, с мясом вывернув задвижку. Худосочный, а жилистый...
      -  А-а-а-аххх! - одновременно выдыхают растерявшиеся взрослые, все четверо. Увиденное их шокирует. Я не имею возможности наблюдать происходящее в санузле. По звуку догадываюсь о событиях. Любочка спускает воду в унитазе. Она отправила мамины украшения в канализацию! Мама рыдает. Дядя Коля выволакивает упирающуюся, взвизгивающую дочь. Любочка отчаянно кричит:
      -  Я не брала, не брала! Она врёт!
      Бессмысленная ложь. Украшения в унитазе успели заметить и её родители, и мои.

      Для чего? Для чего она так сделала? Почему не созналась, не вернула ворованное? Наказать её всё равно наказали. И воровкой сама себя всё равно ославила. Тогда я никак не могла понять. Сейчас приходит в голову простая мысль: не способна была Любочка расстаться с этими украшениями, не в её силах был такой подвиг. Лучше пусть никому не достаются. Если не у Любочки, то и ни у кого.
      Мама долго потом плакала, переживала, попрекала меня. По моей вине она лишилась памяти о друзьях, о людях, близких сердцу, но уведённых судьбой из её жизни. Отец тогда поступил проще. Сурово наказал за ротозейство и запретил вообще кого-либо приводить в дом.
      А Любочка на следующий день, как ни в чём ни бывало, вышла во двор. Всем, желающим послушать, преподнесла случившееся в совершенно ином ракурсе. Виноватой осталась я. Виноватой перед родителями. Понятно, за что. Перед соседями и дворовым молодёжным сообществом за оголтелую клевету на безвинную Любочку. Перед дядей Колей Мироновым за то, что невольно открыла ему глаза на истинную натуру его дочери. Варвара Петровна меня откровенно ненавидела. Громко фыркала, без зазрения совести обливала грязью и так же бессовестно, как её дочь, лгала соседям по поводу случившегося.
      Несправедливость жизни в тот раз я переносила с трудом. Пыталась, глупая, объяснить окружающим, кто на самом деле виновен, кто на самом деле изолгался. Горячилась, обижалась. Трудно в четырнадцать лет понять: чем активней пытаешься доказать окружающему миру, что ты не верблюд, тем больше этот самый окружающий мир принимает тебя за двугорбого.
      Я была унижена, оклеветана без возможности оправдаться. Гордость моя страдала. Но Любочке этого показалось недостаточно. 'Я мстю и мстя моя ужасна'. Месть её действительно оказалась сокрушительной. Долго ждать не пришлось.

      Две недели. Какие-то две несчастные две недели прошли после кражи маминых украшений, а всё в мире для меня переменилось. Наступила зима. Зима не только в природе, но и в душе, и в личной жизни.
      На улице лежит первый снег. Лежит на крышах, на деревьях, на газонах, на асфальте, на пустырях. И таять не думает. А чего ему таять, если лёг на хорошо промоченную землю, на пропитанный дождевой водой асфальт? За ночь подсыпает свежего снежку. Утром идёшь в школу, прокладывая тропку по невысокой ещё снежной целине. Дворники не спешат убирать снег. Надеются, сам скоро растает. Для них зима ещё не наступила.
      Раньше я любила зиму. Хорошо проснуться в темноте, медленно уступающей место синеющему утру. Проснуться от звуков - шкряб, шкряб, шкряб. Дворник под окном убирает снег с дорожки, и его широкая металлическая лопата царапает в некоторых местах асфальт. Ещё лучше проснуться до этих звуков. Выйти на улицу вместе с дворником. И увидеть непотревоженный пока снег, людей, раньше остальных отправившихся на работу или по другим каким делам и вынужденных протаптывать первые дорожки в снегу. И ты вместе с ними протаптываешь дорожку. Снег скрипит под ногами. Вкусно пахнет морозной свежестью. Вокруг тебя медленно светлеющая синева. Под ногами искрящаяся в свете фонарей белизна. И: скрип, скрип, скрип. А за спиной начинает звучать: шкряб, шкряб, шкряб. Дома неохотно просыпаются, зажигают глаза-окна. И тишина, объявшая мир. И ты наедине с миром. Пока до школы не дойдёшь. Или до автобусной остановки. Когда днём возвращаешься домой, вокруг всё уже по-другому. Дорожки расчищены, истоптаны. Рядом с чистым, нетронутым снегом они кажутся желтовато-коричневыми. Притоптанный множеством ног, зачищенный, заполированный дворницкой лопатой снег пешеходной зоны безмолвен, не поёт, не скрипит под ногами. Ледяная дорожка узкой лентой сбегает с пологой горки. Её накануне раскатали пацаны. Ночью засыпал снег. Утром расчистил дворник. Хорошо, если сжалился, не посыпал смесью песка и соли. Можно прокатиться. Высший шик - с разбегу на выпрямленных ногах. Вокруг тебя весёлое пушкинское 'Мороз и солнце...', над головой в холодном ясном небе стая белых голубей Толика Пересвета. А вечером с коньками через плечо, с подаренными всё-таки, пусть и не сразу, белыми 'фигурками' бежать за общежитие, на коробку, где заливают хороший лёд.
      Такая замечательная зима была в прошлом году, в позапрошлом, три года, пять лет назад. Нынешняя зима и не наступила пока по-настоящему, а вся серая, страшненькая. На душе тоже серо и страшненько, тоскливо. Во дворе в мою сторону косятся неприязненно, шепчутся за спиной, при этом старательно делая вид, что не замечают. Дома не лучше. Родители разговаривают сквозь зубы. Тоже демонстрируют своё отношение. В школе... В школе было бы значительно легче. Одноклассникам дела нет до заморочек нашего двора. Но... На переменах Серёжа Питерцев посматривает на меня издалека, с безопасного расстояния. Увы, не адресует мне больше свою солнечную улыбку. Наоборот, весь страдальчески корчится, когда смотрит. Стоит мне заметить его взгляд, встретиться с ним глазами, как он сконфуженно отворачивается. Стыдится меня что ли? Наверное, слухам поверил или Любочкиной ядовитой клевете. Нет бы подошёл, да сам прямо у меня обо всём и спросил. Он же весь из себя такой независимый. Куда там. Ему неловко. Вобщем, или Мироновой поверил, или общественного мнения опасается, что для меня в принципе без разницы. Я-то думала, он выше всяких Мироновых. Вон как об Ирке Каревой отозвался. Без свидетелей, правда. Ну и что? А Ирка, между прочим, поумнее Любочки будет, попорядочней. Надо бы подойти, напомнить ему о книгах. Обещал за неделю прочитать, а сам больше десяти дней их держит. Не зачитал бы книжечки, не заиграл бы. После истории с Любочкой ни в чью честность мне не верится. Везде мнится гадость разная. Всех подозреваю в злых умыслах. Отовсюду жду неприятностей.
      Когда неприятностей ждёшь, они непременно являются. Причём вовсе не с той стороны, с какой ты их выглядываешь. Мне и в голову не приходит, что Любочке одной серии недостаточно, что мелкая душонка её требует продолжения банкета.
      Я сижу на лавочке у подъезда. Рассматриваю двух недоброго вида нахохленных ворон. Подмерзаю немного, но домой не иду. Не хочется. Дома мне морально душно. Размышляю о причинах этой духоты и вообще о превратностях жизни.
      -  Привет, - раздаётся над ухом.
      -  Здравствуй, - ошеломлённо отвечаю я, осознав, кто поздоровался. Напротив меня стоит Юлька Немировская и располагающе улыбается. Она в офигительной короткой дублёнке с вышивкой. Шея замотана белым и пушистым длинным шарфом. Ни шапки, ни платка на чёрных кудрях. Выйди я зимой на улицу без шапки, меня бы родители по стене тонким слоем размазали. Они единственную уступку сделали: вместо популярной в народе вязаной с отворотом шапочки разрешили старую папину ушанку носить. Она мне много больше к лицу. И на том спасибо. Но лучше бы вообще без шапки. Юльке вот можно. И до чего же она красивая, с ума сойти! Я вмиг забываю, что ревновала когда-то, что по моим прикидкам на основе ОБС, то есть 'одна бабка сказала', Юлька нравится Серёже Питерцеву. Как иначе? Она не может не нравиться. Очаровательная, весёлая и, кажется, добрая. Я смотрю на неё с искренним восхищением, без зависти и глупых комплексов. Просто любуюсь, как произведением искусства.
      -  Что одна сидишь? - почти ласково спрашивает Немировская.
      -  Одной лучше.
      -  Глупости, - смеётся Юлька. - Одной всегда плохо. Нос вешать на квинту тоже плохо. Ничего, если мы поболтаем?
      Надо же, разрешения просит. Вот что значит воспитание.
      -  Ничего... - теряюсь я, не зная, как себя правильно вести.
      -  Ну расскажи, как ты дошла до жизни такой.
      -  До какой?
      -  До такой. Сидишь в полном одиночестве. Тоскливая. Что же ты перед Любкой Мироновой спасовала, от людей прячешься? Умная, вроде, девчонка, самостоятельная.
      -  Я не прячусь. С чего ты взяла?
      -  Мне Питер сказал. Он хотел какие-то книги вернуть. И никак не может тебя дома застать.
      -  Вот она я. Никуда не прячусь.
      Это я лукавлю немного. Действительно последние две недели предпочитаю бродить в одиночестве подальше от дома, рассудив, что Питерцев вполне может мне в школе книги вернуть. Подумаешь, криминал какой. Ничего особого. Подошёл, вернул и отскочил подальше. Никому в голову не придёт его в разных слабостях подозревать. Юлька, наверное, мои мысли прочла. О другом заговорила.
      -  Ну-ка, скажи мне честно, положа руку на сердце, - Юлька хихикает, но у неё это получается необидно, даже душевно как-то, - что, Любка действительно у твоей матушки золото с брюликами потырила?
      Я отчего-то душевно располагаюсь к Юльке. Неотразимое обаяние у человека. Отвечаю честно:
      -  Потырила. Только не золото с брюликами. Бижутерию
      -  Дорогую?
      -  Очень дорогую.
      -  Так я и думала, что она врёт, - продолжает хихикать Немировская.
      -  Ты сразу думала, что она врёт? - изумляюсь я.
      -  Душа моя, - покровительственно, очень по-взрослому замечает Юлька, - Люба наша не может не врать.
      У меня ощущение, что Немировская бессознательно изъясняется чужими словами в несвойственной ей от природы манере. Но это не игра, не попытка выпендриться. Говорят, у неё с её отцом какие-то особо дружеские отношения, особо доверительные, совсем не похожие на отношения между отцами и детьми в других семьях. Юльке в этом плане многие завидуют. Наверное, есть чему. Возможно, её отец любит вот так обращаться к дочери - 'душа моя'. А что? Здорово. До чёртиков приятно.
      -  Почему она не способна не врать? - усилием воли я заставляю себя вынырнуть из отвлекающих размышлений.
      -  Откуда я знаю? Я же не психолог, - Юлька хитро щурится. - Только она всегда врала, врёт и будет врать. Натура у ней такая.
      -  Юль, как ты можешь так говорить? Ведь вы же с ней подруги.
      -  Мы? Подруги? - вскидывает брови Юлька. - Никогда. Мы с ней приятельницы, а это не одно и то же. У королевы не может быть подруг, только свита. Мне в её свите делать нечего. Я сама себе королева.
      -  Это точно, ты королева, - от души соглашаюсь я. - Настоящая. Не то, что Миронова.
      Юлька легонечко фыркает. Она кокетничает со мной без задней мысли, без определённой цели. Не может, наверное, не кокетничать. Создаёт иногда природа подобных людей. Обычно они мне не нравятся. А Юлька вот нравится очень. Как жаль, что нет возможности общаться с ней накоротке. Это ведь впервые мы вообще о чём-то разговариваем.
      -  Юль, а зачем тебе знать, крала Любочка у моей мамы побрякушки или нет?
      -  Та-а-ак... - неопределённо тянет она, сразу уточняет, - Свои догадки проверить хотела. И потом, есть люди - интересуются.
      Я замолкаю. Любопытно, что за люди интересуются и для чего? Неужели кому-то мои проблемы могут быть небезразличны? Или дело в Любочке? Она же возвела себя в ранг королевы. А там, где короли и королевы, всегда есть место заговорам, подсиживанию, сплетням, интригам. Скорее всего, мне никогда не узнать об этих интригах. Но знать хочется, мочи нет. Юлька неожиданно меняет тему.
      -  Я слыхала, ты Питеру нравишься.
      -  Я? Питеру? - мне по-настоящему смешно. - Питеру нравишься ты, Юль.
      -  От Мироновой узнала? - со злыми нотками в голосе ехидничает Немировская. - Или от Каревой? От Орловой с Ариповой?
      Мне нечего сказать. Действительно, ветер с той стороны дул.
      -  Что за люди? - начинает мрачнеть Юлька. - Всех по себе судят. В чём угодно, в любой безобидной малости второе дно разглядят, грязь отыщут.
      -  Ты о чём, Юль? - я не понимаю её слов, но чувствую, что наличие сплетен о ней и Питерцеве задело Юльку за живое, обидело. Хотя, с моей точки зрения, чего обижаться? Серёжка - кадр завидный. Очень приличный молодой человек, родителям не стыдно представить. Мне бы такие слухи лишь польстили.
      -  Как ты считаешь, - Юлька сейчас абсолютно серьёзна, без всяких на то оснований обращается как к хорошему другу, - возможна дружба между парнем и девушкой? Не любовь, а настоящая дружба?
      Неужели её и впрямь моё мнение интересует? Чудно. И приятно. В ту минуту я самонадеянно решаю, что о дружбе знаю всяко больше, чем о любви. Имею право высказаться. Отвечаю так же серьёзно, с непробиваемой уверенностью:
      -  Конечно, возможна. Почему нет? У нормальных людей, без задвигов, возможна.
      -  Ну вот, а они не понимают. Не хотят понимать.
      Они - это, разумеется, наша 'прынцесса' и вся её королевская рать. Что ж тут непонятного? Только вот кто бы мне объяснил, о какой именно дружбе идёт речь? Кого с кем? Это она про Питерцева что ли? Как-то неудобно разговаривать с человеком, не имея точного представления о предмете беседы. Можно, конечно, поболтать отвлечённо, но...
      -  Понимаешь, - Немировская хмурится, пристраивается на лавочку рядом, смотрит перед собой в одну непонятную точку, - мы с детства дружим. Я и Питер. У нас родители много лет дружат. И мы с Серёгой очень хорошие друзья. Настоящие. Всегда друг другу поможем. Так ведь нет, не верят. Им нас травить надо. В школе допекли. У меня во дворе всем уши оболтали...
      Масса чувств обуревает меня, пока Юлька не то делится, не то жалуется на девчоночью свору. И то, что мы с ней сейчас на равных, что она говорит со мной, как с человеком, достойным её уважения и откровенности, не только льстит. Спасает от самой себя, от падающей в последние дни самооценки, даёт некую уверенность и самоуважение, и... Не знаю, что ещё, но много чего нужного, важного, необходимого. Словно я тонула, барахталась, била беспомощно по воде руками и ногами и неожиданно кинули с берега толстый, надёжный канат прямо в руки, вытягивают из воды спокойно. И одновременно как-то всё перевернулось, спуталось. Подошёл человек меня успокоить, получилось - я утешаю.
      -  Знаешь, что? - задумчиво говорю ей после обсуждения нюансов. - Плюнь ты на них. На всех скопом. Моя бабушка в таких случаях бубнит, что на обиженных Богом не обижаются.
      -  Как? - переспрашивает Юлька и начинает хохотать. - На обиженных, говоришь, Богом?
      Вот счастливый характер. Только что была на грани слёз и уже хохочет. Почему у меня нет такой подруги? Было бы клёво... Стоп. Не то словечко. По непроверенным сведениям сарафанного радио отец у Немировской не то адвокат, нетто юрисконсульт. Интелехент, как выражается единственная на весь подъезд бабка - Лизавета Клыкова. Я, пожалуй, такой подруги, как Юлька, не заслуживаю, с моим-то подвальным опытом и овражными представлениями о жизни. Юлька, отсмеявшись, тихо произносит:
      -  Жаль, мы поздно познакомились. С тобой интересно, Лидка.
      Я не обращаю особого внимания на комплимент, хоть и приятно до чёртиков. Другое начинает волновать. Неужели это единственный разговор, больше не будет?
      -  Почему поздно?
      Юлька не отвечает. Она смотрит в сторону второго подъезда. Ну да, разумеется, там стоит Любочка, изучает нас. Внимательнейшим образом изучает.
      -  Подожди, - кидает мне Немировская. - Не уходи. Я сейчас... Только на пару слов. И сразу вернусь.
      Она идёт к Мироновой, а я начинаю ощущать отчаяние. Неужели так просто, примитивно окончится? Появилась 'прынцесса', нет, уже королева, и Юлька на задних лапках побежала к ней, не дождавшись приглашения.
      Зима обладает одним интересным свойством - повышенной звукопроводимостью. То, что в другое время года я никогда бы не расслышала, теперь слышу хорошо. И душа моя успокаивается. Только-то? А я уж подумала... Немировская всего-навсего просит Миронову вернуть ей одолженную на время гитару. Любочка обещает вынести инструмент через пять минут. К себе не зовёт. Подождать можно на лестнице. Юлька предпочитает ждать на скамейке в моём обществе, возвращается довольная. С ходу огорошивает:
      -  Лидка, ты сегодня никуда не собираешься уходить?
      -  Нет, - удивляюсь я.
      -  Вот и хорошо. Сиди дома. Серёжка зайдёт, занесёт книги.
      Я не успеваю уточнить подробности, полюбопытничать. Из подъезда выплывает Карева. Невысокая и худощавая, а производит впечатление крутобокой, украшенной разноцветными флагами царской ладьи.
      -  О! Какие люди! - почти искренне радуется она Юльке.
      Немировская, в самом деле, не частый гость нашего двора. Меня Ирка сперва якобы не замечает, не того ранга объект. Убедившись, что Юлька общается со мной весьма охотно, сменяет гнев на милость и чуть ли не впервые говорит как с нормальным, равным ей человеком. В нашем случайном трио почти сразу устанавливаются паритет и взаимоуважение. Благодаря Юльке, её умению ненавязчиво, незаметно повернуть по-своему, без оскорбления достоинства собеседника. Ирке, непривычной к демократии, сразу видно, с нами интересно и уютно. Ещё интереснее становится с появлением Кривенко, Попова и Хлопцева.
      Кривенко шутит безантрактно, делится свежими и не очень анекдотами. Все смеются. Юлька разрумянилась, глаза блестят. Вот кто ей нравится - догадываюсь я. Странно, неловкости от того, что нахожусь в чужой, взрослой для меня компании, не испытываю. Напротив. Ощущаю себя равноценным членом. И это так удивительно, так необычно и замечательно. Спасибо Юльке. И пусть Юлька тоже будет счастлива хоть ещё четверть часа. Пусть Любочка подольше не выходит из дома. Пусть Кривенко, всем известно, потерявший из-за Любочки голову, увидит, что Юлька Немировская в сто тысяч раз лучше его Дульцинеи, красивее, умней, обаятельней.
      Кто-то там наверху слышит мою горячую мысленную просьбу. Любочка задерживается. На целых полчаса. За это время Юлька сама становится центром внимания и делает так, что ко мне меняется отношение. Я уже почти свой человек. Ах, Юля, Юля...
      Наконец появляется Миронова. С гитарой на плече. Гитара обычная, ленинградская. Зато у неё красивый ремень. Необычно широкий, с замысловатым узором, плетёный из цветной проволоки. Знаем, знаем, кто такие ремни плести умеет. Мы все потихонечку практикуемся в плетении из цветной проволоки колец, ремешков, брелоков. Однако настоящих мастеров плетения по пальцам одной руки можно пересчитать. И все - мужеска пола. Этот ремень Юльке Питерцев мастерил. И к бабке ходить не надо.
      Любочка, застав компанию в разгар беседы о сравнительных достоинствах битлов и роллингов, недовольно оглядывает оживлённые лица. Меня принципиально не замечает. Подозрительно всматривается в Немировскую. Эге, да тут конкуренция. И нешуточная. Интересно, за первое место конкуренция или за внимание Серёги Кривенко?
      -  Бери свою фанеру, - Миронова брезгливо вздёргивает верхнюю губу, протягивает Юльке гитару. - С такой гитарой только позориться.
      Глупа до предела. Зачем позорный инструмент у Немировской одалживала?
      -  Я учусь пока. Мне сейчас лучше не надо, - Юлька беззаботно отмахивается, специально не замечая Любочкиной попытки уколоть, унизить. Без усилий не замечает. Красиво, без напряга.
      -  И многому научилась? - подпускает очередную шпильку Миронова. Становится мишенью ещё одной беззлобной улыбки от Немировской.
      -  Так, чепуха, три блатных аккорда. Баре никак не получается, силёнок не хватает, - показывает Юлька ровный ряд ослепительно белых зубов.
      -  Ну-ка, ну-ка, изобрази, - Любочка ухмыляется с долей презрения, подспудно провоцируя Юльку, акцентируя внимание присутствующих на подтекст 'ну что, слабо?'. О, это мы уже проходили как-то, это нам задавали. Один из любимых мироновских приёмов. Юлька умная, не должна попасть на крючок. Она и не попадается, хоть вроде бы идёт на поводу. Мило говорит:
      -  Да хоть сто порций. Всегда пожалуйста.
      Набрасывает гитарный ремень на плечо, в неудобной позе однако же лихо выбренькивает на трёх аккордах аккомпанемент к частушкам. Лицо делает дурашливое, мол, сами видите, специально для Любочки под идиотку косить приходится. Все видят. Все понимают. Посмеиваются. Не понимает одна Миронова. Она ведёт против Немировской серьёзные боевые действия.
      -  Ладно уж, бренчалка, не позорилась бы.
      -  Тоже мне позор нашла. Я, если по-настоящему захочу, научусь не хуже профессионала. А пока мне без надобности.
      -  А-а-а... - понимающе заключает Любочка. - Это ты Питера таким образом кадришь? Поня-я-ятно.
      -  Кадрю, - охотно соглашается Юлька и незаметно подмигивает мне. - А ты что, против? Тебе Кривенко с Поповым мало?
      Любочка мешкает с адекватной реакцией. Я изо всех сил сжимаю губы, чтоб не хохотнуть. Ясно, как божий день, если Немировская начнёт воевать с Любочкой так же серьёзно, она Миронову в два приёма на атомы разложит. Просто Юльке война не нужна, пусть и победоносная. Любочка без всякой войны выглядит рядом с Юлькой глупой и смешной.
      -  Не боись, Люба, - продолжает Юлька. - Все твои будут. Все тебе достанутся
      -  А ты в монашки пойдёшь?
      -  А я себе в Израиле не меньше найду. За меня не беспокойся.
      -  Ты что, действительно уезжаешь? - взъерошивается Попов. Парни, молчавшие до сих пор, наблюдавшие пикировку девушек и, видимо, получавшие от этой пикировки удовольствие, начинают шевелиться. Судя по всему, не первое обсуждение. Оживает Карева:
      -  Так ты не трепала в прошлый раз?
      -  Хотела бы я просто трепать, - уже серьёзно вздыхает Немировская. - Думаешь, уезжать хочется? Мне и здесь хорошо.
      По Юльке заметно, насколько эта тема ей тяжела и неприятна. И уезжать ей никуда не хочется, сразу видно.
      -  Так и оставайся. Скажи отцу: так, мол, и так, не хочу, не буду и вообще уже взрослая, могу сама решать, - озабоченно советует Кривенко.
      -  Сама решать не могу. Несовершеннолетняя пока.
      -  И когда думаете съезжать на историческую родину? - вмешивается Любочка. Боевой настрой постепенно оставляет её. Скорее всего, из-за перспективы лишиться в обозримом будущем главной конкурентки. Теперь Миронова может позволить себе обычное бабское любопытство.
      Меня посещают одновременно самые разные мысли. Оказывается, Юлька - еврейка. Ни за что бы не подумала. Может, поэтому Любочка её травить пытается? Или не поэтому? Немировская красивая и умная. Вот причина. По крайней мере, первая. Мало того, что красивая и умная, так ещё и еврейка. Всё-таки это вторая причина, по которой Любочка Юльку не переносит, травит усиленно. Вот дура. И стерва. Интересно, а зачем вообще евреи в Израиль уезжают? Им что, у нас плохо? Не все же такие, как Миронова. Я, можно сказать, впервые лоб в лоб с национальной проблемой сталкиваюсь. Никогда не задумывалась, кто среди нас еврей, а кто хохол. Вот татары, те - да, наособинку. Ну, так они сами себе особое положение создают. У остальных же всё нивелировано. Одну еду покупаем, одну одежду носим, одни книги читаем и песни поём, одним языком говорим. Мы же не евреи, хохлы, русские и другие национальности, мы же советский народ. Все равны, у всех права и обязанности одинаковые. У всех одинаковые, как говорит наша училка по 'государству и праву', возможности. Или неодинаковые? У кого бы спросить? А Юлька уезжает. Жалко-то как. Только я губы раскатала, размечталась, что подружиться с ней сможем, в крайнем случае, сойтись поближе, и нате вам - полный облом. Ну почему жизнь несправедлива? Вот встретился хороший человек и уезжает навсегда. А всякие Мироновы рядом остаются. Тоже навсегда.
      -  Так когда едете? - настаивает Любочка.
      -  Через две недели. Документы готовы. Папа уже билеты купил, часть вещей продал. Ладно, девочки, мальчики, пойду я. Отпросилась за гитарой сбегать и застряла на два часа.
      Юлька перехватывает гитару за гриф. Делает прощальный жест рукой. И уходит. Маленькая, красивая, печальная и одинокая девочка. Легко и свободно уходит. Навсегда. Вдруг поворачивается и кричит:
      -  Лидка! Помни, что я тебе сказала!
      -  Помню! - кричу я в ответ. - Счастливо тебе!
      После её ухода всем грустно. Не хочется травить анекдоты, передразнивать учителей и соседей, не хочется обсуждать новые фильмы. Не у меня одной ощущение внезапной, незаслуженной и непоправимой потери. Вот так, не умер человек, жив, здоров и почти весел, но мы его больше никогда не увидим. Страшное слово - никогда.
      -  А что тебе Юлька говорила? - тихонько, чтобы не слышала Любочка, спрашивает у меня Карева. Те двадцать минут, которые она проболтала с нами без контроля подружки, удивительным образом изменили её отношение ко мне.
      -  Чтобы нос на квинту не вешала, - вру Ирке, отчётливо видя перемену и не веря ей, не веря ни на йоту.
      -  Не хочешь, не говори, - обижается Ирка. Оставляет меня в покое.
      Меня больше никто не трогает, но и не гонит никто. Я сижу среди них на лавочке сама по себе, предаюсь своему новому горю. Ребята без особого интереса начинают обсуждать вопрос, каким образом Немировская будет заканчивать школу и получать аттестат зрелости, не возникнут ли у неё проблемы с языком, с поступлением в вуз. Об Израиле никто ничего толком не знает, одни непроверенные слухи. Потому обсуждение вялое. Все немного подавлены. И другие темы никак не подыскиваются.
      Появление нового лица в обозримом пространстве вносит столь необходимое в силу возраста и обстоятельств оживление.
      -  Смотрите, Питер чешет!
      -  Деловой, со свёрточком подмышкой.
      -  Куда это он? К нам что ли?
      Я догадываюсь, к кому он идёт. Сия догадка ясно вырисовывается на моём челе. И Миронова непонятным образом просекает момент.
      -  Это он к тебе намылился? - небрежно осведомляется она.
      -  А хоть бы и ко мне! - я не собираюсь изворачиваться, тем не менее, стараюсь прикрыть Питерцева. - Должен же человек книги вернуть.
      Возвращение книг - эпизод для Любочки не привлекательный. Она отворачивается, а я вздыхаю с облегчением. Пронесло.
      Ага! Ща-а-аззз! Мало мне одной беды, отъезда в Израиль хорошего человека. Случается и другая, покруче. Потому, что беды любят ходить косяком и никогда по одной. Пора бы уже к их манере попривыкнуть.
      Раньше времени с работы возвращается отец. И нет бы ему пройти мимо молодёжи как обычно, взгляда не кинув. Так ведь вопреки устоявшейся привычке кидает взгляд. Чёрт его за веки дёрнул, не иначе. Он охватывает холодным взором притихшую стайку юнцов и юниц. Замечает меня в одной компании с Мироновой. А с Мироновой водиться он мне запретил строго настрого. Возмущённый моим наплевательским отношением к его ценным указаниям, отец резко тормозит у подъезда и нетерпящим возражений тоном командует:
      -  Лида! Немедленно домой!
      Я отлично знаю этот тон, отлично знаю, что спорить бесполезно. Остаётся надеяться на сообразительность Питерцева. Или Кареву попросить?
      -  Ир, - прошу её тихонько, в надежде не привлечь внимания нашей королевы. - Возьми у Серёги мои книги, а завтра мне отдашь. Ладно?
      Ирка едва заметно кивает. Ей тоже не улыбается вступать в противоречия с Любочкой, но и со мной она по неведомым причинам хочет остаться в хороших отношениях. Из-за Юльки?
      -  Лида! - негодует отец. - Кому я сказал?!!
      Я со вздохом поднимаюсь, иду к нему. Вот тут Любочка и воплощает свою месть в жизнь. Делает ход конём, расчётливо и тонко, убивая сразу двух зайцев. С одной стороны, пакостничает мне, с другой - создаёт себе в глазах свиты имидж доброго, заботящегося о ближнем человека, не боящегося такого страшного, сурового дядю, как мой отец.
      -  Дядя Митя, - окликает она. - Пожалуйста, пусть Лида ещё немного с нами побудет. Сейчас один мальчик подойдёт, он ей книги должен вернуть.
      Книги вернуть? Это когда их из дома выносить запрещено? Отец вызверяется моментально. Кидает бешеный взгляд на Миронову, не менее бешеный взгляд достаётся мне. Ну-у-у... Дело - труба!
      'Труба' оказывается не самым точным словом. Не отражает истинной сути развернувшегося затем. У всех на глазах папочка хватает меня за воротник пальто и тащит домой, точно нашкодившего котёнка. Берёт за шкирку и волочёт - именно так его действия выглядят со стороны. Что обо мне теперь будут думать ребята? Позор невообразимый. К сожалению, не окончательный. Дома отец молча дожидается момента, когда Серёжа Питерцев подходит к скамейке с предательским свёртком в руках, распахивает окно и кричит ему:
      -  Молодой человек, будьте так любезны, поднимитесь на минутку!
      Питерцев даже не успевает передать Ирке Каревой свёрток. Не догадывается, святая простота. Это вам не Любочка Миронова, в две секунды просчитавшая ситуацию и, зная моего отца, его возможную реакцию, рискнувшая нанести удар. Серёжа для разных хитростей слишком прост и порядочен, наверное. Он пожимает плечами и поднимается к нам. В окно мне видно, как горячо начинают оставшиеся обсуждать пикантный момент. Обидно, но к Любочке в данном случае придраться невозможно. Она ведь хотела, как лучше, кто же знал... Впрочем, мне некогда предаваться справедливому возмущению. Слишком быстро Питерцев оказывается в нашей квартире.
      Не менее получаса отец допрашивает его по всем статьям, читает нотацию, заставляя парня жалко оправдываться и извиняться. Серёжке стыдно. Он весь красный, как варёный рак. И почему это блондины так легко краснеют? Я в отличие от него краснеть не умею, но стыдно мне не меньше, может, даже больше. Особенно, когда в присутствии предмета нежных чувств отец устраивает выволочку мне. И тоже не менее получаса.
      Суровые наказания, не одно, целый букет, ожидают меня на квартал вперёд. Увы, они ничтожны по сравнению с эмоциями, терзающими душу. Ничтожны и кратковременны. Долго потом я не могу смотреть Серёже Питерцеву в глаза. Здороваюсь издалека, кивком, тут же пролетаю мимо на приличной скорости. А вообще, старательно целый год избегаю Питерцева, прячусь от него. Стыд начинает пропадать тогда, когда пропадает нежное, восторженное отношение к Серёже и появляется тупое равнодушие. Перенесённый позор и едкое чувство стыда дочиста съели только что зародившееся светлое, ласковое чувство первой любви.
      Однажды мама, лукаво улыбаясь, ставит в известность:
      -  К тебе молодой человек заходил. Такой вежливый, серьёзный. Приятный юноша. Одет прилично. Не то, что эти... Как их? Хиппари. Серёжей представился.
      -  Чего хотел? - с тяжёлым чувством безнадёжности в сердце интересуюсь я. Не отвлекаюсь, так как занята важным делом. Рисую классную стенгазету ко дню революции. Догадалась с первых маминых слов, кто заходил. Поздновато он что-то решился. Почитай, год прошёл. Стеснительность, оказывается, и навредить может.
      Мама внимательно рассматривает несколько кособокий крейсер 'Аврора', постепенно возникающий на листе ватмана. Грустно сообщает:
      -  Ничего не хотел. Тебя спрашивал.
      -  А-а-а... - я мысленно прикидываю, как лучше исправить кособокость крейсера, покусываю деревянный конец кисточки. Мама разочарована. Вероятно, ожидала другой реакции. Или решила, что дочь вздумала притворяться, скрывать свою симпатию. Через небольшой промежуток времени убедилась: не притворяюсь, не скрываю, посещение молодого человека мне безразлично.
      -  Мне этот Серёжа понравился. Очень, - опять заводит разговор мама.
      -  Я так и поняла. Мне он тоже нравится. Хороший парень.
      -  Ты с ним встречаешься?
      Мне смешно. Как неуклюже мама пытается выведать мои секреты. Секреты, которых давно нет.
      -  Нет, мам, не встречаюсь. И встречаться с ним не собираюсь.
      -  Почему? - мама несколько разочарована. Видимо, Серёжка ей и впрямь сильно понравился.
      -  А это ты у папы спроси, - вздыхаю я. - И у Любочки Мироновой.
      -  Господи, они здесь с какого боку?
      -  Вот у них и спроси, с какого они боку. Мне нечего сказать. И потом... Мам, ну давай больше не будем говорить на эту тему, а? Очень тебя прошу.

      Мы поговорили на эту тему с мамой много лет спустя. Мама сокрушалась по поводу неадекватного поведения отца и нашего с ним несогласованного умолчания. Ей казалось, она бы могла исправить содеянное Любочкой и отцом. Я грустно усмехалась. Прошлое виделось неким золотым веком, поддёрнутым туманной дымкой. Хорошее помнилось отчётливо, плохое - искажённым и, как высказался по схожему поводу Айзек Азимов, странно привлекательным. Ни к чему было сокрушаться о несбывшемся. С высоты лет и прожитого ясно виделось: вряд ли получилось бы у нас с Серёжкой что-то толковое. Уже года через полтора после перенесённого позора Питерцев стал мне по-человечески мало интересен. Выражаясь аллегорически, я делала разбежку перед стартом, разворачивала отрастающие крылышки, чтобы взлететь повыше и лететь по жизни, узнавая всё новое и новое, навстречу неизвестности, ветрам и грозам, пока не потреплет меня воздушная стихия, пока не переполнюсь, не отяжелею для полёта. Серёжа твёрдо стоял на земле. Даже подпрыгивать не собирался. Короче, я быстро переросла его. Так бывает иногда в жизни. И ничего с этим не поделаешь. Но рана, столь небрежно нанесённая Любочкой, отец явился всего лишь инструментом, рана эта очень долго не заживала, беспокоила. И не скоро после того я позволила росткам новой любви проклюнуться в моём сердце.
      Зато долгие годы я с душевной благодарностью вспоминала Юльку Немировскую, сверкнувшую на моём небосклоне подобно ярчайшему астероиду. Как сложился её путь, жива ли она сейчас? Кто знает. Я не уверена, что она помнит ту нервную, хмурую и немного диковатую девочку-подростка, которую она мимоходом пожалела, протянула руку помощи, поддержала в один из последних дней своего пребывания на родине. Не важно, помнит ли она меня. Важно, что я её помню. Важно, что она вернула мне веру в людей. И мне бы хотелось знать, что у неё всё в порядке: здоровье, судьба, настроение, планы на будущее. Ещё хотелось бы уверенности в сохранении и преумножении у неё той тёплой доброты, которая в своё время обращена была к людям. Благодаря этой доброте я начала обретать чувство собственного достоинства и уважения к себе, благодаря ей меня начали постепенно признавать и уважать окружающие, жизнь начала поворачиваться ко мне лучшей своей стороной.
      А Любочка... Любочка жила себе, легко проходя по чужим судьбам, мановением то правой, то левой руки или даже пятки по-королевски корректируя эти судьбы в соответствии со своими убогими интересами и представлениями, не замечая абсолютно разрушительных иной раз последствий. К счастью, некоторые люди умудрялись выстоять. Или это высшие силы вмешивались? В самом деле, нельзя же допустить, чтобы за человеком оставалась лишь широкая полоса разрушений.

* * *

      Гудя, с щипяще-свистящим звуком подошёл очередной поезд. Фыркнули, раздвигаясь, двери вагонов. Повалил разнообразный люд, устремляясь к выходу на улицу, обгоняя друг друга, 'подрезая' при обгоне, толкаясь и не замечая чужих толчков. А что? Самый час пик. Народ с работы едет. Каждому хочется побыстрее дома оказаться.
      Подобно морскому прибою толпа выплеснулась из вагонов и схлынула. На платформе, вынесенный человеческой волной, остался один мужчина. Скромно одетый. Не слишком молодой. Лет сорока с гаком. Высокий, широкоплечий, поджарый. С коротко стрижеными седеющими волосами. С лицом человека, повидавшего в этой жизни и радость, и горе, знающего истинную цену многому и многим. Интересное лицо, притягательное. Кстати, удивительно знакомое. Где я могла видеть этого человека? Не просто видеть, пересекаться?
      Разглядывая, да простится мне этот грех, интересного мужчину, краем глаза я заметила, как колыхнулась, словно под порывом сильного ветра, норковая шуба. Боженьки мои, Любочка рванула не хуже бегуна с высокого старта. Вот кого она ждала. Вот из-за кого у неё припухшие веки, покрасневшие глаза. Ну и ничего удивительного. Мужчина, конечно, видный. Однако, судя по его одежде, у них с Любочкой разное социальное положение. Любой мужчина, если он, конечно, считает себя мужчиной, в таком случае пытается дистанцироваться от женщины. Красота женщину не спасает. А норково-бриллиантовый прикид только ухудшает ситуацию. Ну, где же, где я могла видеть этого человека?
      -  Игорь!
      Любочке не было надобности окликать мужчину. Он её отлично видел. Только подходить не торопился. Весь его вид ясно говорил, как ему не хочется к ней подходить. Не хочется, но надо. Мне же больше не было надобности напрягать мозги, роясь в памяти. Игорь Попов. Как я могла забыть? Чудны дела твои, Господи, неисповедимы пути. Вот уж кого не чаяла встретить - человека из далёкой, совсем далёкой, полузабытой юности. Тем более рядом с Любочкой. Казалось, старая, как мир, история коварства и любви осталась в занесённом годами прошлом. Всё вычерпано до дна и забыто. Да мало ли что нам иногда кажется?
      -  Игорь! Я тебя жду, жду.
      Почему это в метро такая акустика? На почти пустой станции в промежутках между прибытием и отбытием поездов слышались звуки даже с другого конца платформы. А уж взвинченный голос Любочки так и бил по ушам. Особенно, если учесть, что она терпеливо дожидалась паузы между поездами. Я отошла немного дальше и присела на скамью.
      -  На работе задержали, - буркнул Игорь. Он выглядел недовольно и ответил недовольно.
      -  Ты что, отпроситься не мог?
      -  Мне деньги зарабатывать надо, а не по свиданкам бегать. Это ты у нас обеспечена выше крыши. А некоторым на полную катушку вкалывать приходится.
      -  Один раз отпроситься можно.
      -  Сейчас не те времена, Люба. Начальству не нравится, когда отпрашиваются. За хорошую работу приходится зубами держаться. Я и так, пока Серёжка болел, весь лимит выбрал. То врач должен прийти, то на консультацию в центр этот ехать, то ещё какая-нибудь хрень.
      -  Ну, ладно, ладно. Главное, приехал.
      Я не видела лица Любочки. По голосу слышала - волнуется. Зато отлично видела лицо Игоря: хмурое, утомлённое Хорошо, эта парочка на меня никакого внимания не обращала.
      -  Приехать-то я приехал. Но вот зачем? Чтобы ты меня опять самоубийством шантажировала? Так надо покончить с этим раз и навсегда. Хочется на тот свет? Давай, вперёд на мины. Флаг тебе в руки, барабан на шею и бронепоезд навстречу. А меня больше не трогай. Не куплюсь. И детям моим звонить не смей, - Игорь смотрел не на Любочку, а в сторону. Я так поняла, что не хотелось ему на Любочку смотреть. Мне бы на его месте тоже не захотелось. Судя по всему, она его неслабо достала.
      -  Я не шантажировала, - обиделась Любочка. - И детей твоих не трогаю. В тот раз мне действительно жить не хотелось. Край подошёл. С каждым может случиться. Себя вспомни. У тебя тоже один раз было.
      -  Ну было, - неохотно согласился Игорь. - Когда её... Сама знаешь. Было. И прошло. Лучше ответь мне, зачем?
      -  Что зачем? - растерялась Любочка.
      -  Зачем я тебе нужен? - в интонациях Игоря отчётливо слышались раздражение, усталость, неприязнь. - Прилипла, как банный лист. Двадцать лет нет от тебя покоя. Что ты меня всё время дёргаешь? Чего тебе надо?
      -  Любви, Игорь. Любви и ничего больше. Я же не прошу, чтоб ты на мне женился.
      -  Ещё не хватало, - фыркнул Игорь. - Слава Богу, развела судьба. А то был бы сейчас на месте Кривого. Он ведь совсем спился, Люба, Серёга-то. Синяк в натуре.
      Я сидела и тихо косела. Кривенко спился, а жена... Ай да Любочка! По богатым любовникам что ли бегает, раз так одета? Этого мало, любви ей от Игоря захотелось. А на Надю, стало быть, наплевать с высокой колокольни? Жена Игоря, получается, не в счёт. Серёгу Кривенко вовсе побоку. Неужели с той давней поры ситуация почти не изменилась? Неужели почти не изменилась Любочка? Ей по-прежнему безразличны другие люди. Вынь и положь желаемое. На блюдечке с голубой каёмочкой.
      -  Я понимаю, - жалобно проговорила Любочка. - Ты не можешь меня любить. У тебя сто причин для этого. Имеешь право. Но ты можешь позволить мне любить тебя.
      -  Люби-и-ить? - протянул Игорь и перевёл взгляд на собеседницу. - А ты способна любить? Ну, ты даёшь, старуха. Где ты, а где любовь?
      -  Ты так считаешь? - она явно нервничала, похлопывала перчатками по бедру, прикрытому голубой норкой.
      -  Представь себе, да. Считаю.
      -  Ты ошибаешься. Я ничуть не хуже других баб.
      -  Хуже, Люба. Гораздо хуже, - жёстко среагировал Игорь.
      -  Да? - растерянность Любочки постепенно начала заменяться воинственностью. - Чем же это я хуже?
      -  Да всем, - хмыкнул Попов. - Думаешь, красота для женщины главное? Пятый десяток землю топчешь, а так и не поняла.
      -  Чего?
      -  С лица, дорогая моя, воду не пить. Это нынешним соплюхам реклама вместо мочи в голову ударила. И то, потому что они соплюхи. Но ты-то не первый раз замужем. Должна такие вещи кишками чувствовать. Для любви, для жизни вообще не красота, нечто иное требуется.
      -  Что же, интересно, требуется? Просвети.
      -  Много. Недосуг объяснять. Домой надо ехать.
      Я достала из сумки книгу и сделала вид, что читаю. Но уши мои, как у Мухтара на границе, стояли топориком. И стыдно не было слушать их разговор. Не совсем и чужой разговор, однако. Вроде компенсации за былые прегрешения Мироновой. Можно, разумеется, меня упрекнуть. А что, мне надо было демонстративно заткнуть уши? Или окликнуть эту 'сладкую' парочку?
      -  Торопишься? Даже полчаса со мной побыть не хочешь?
      -  Люба! - досадливо вздохнул предмет её вожделения. - Ты, может, и забыла, а мне никак нельзя. На всякий случай напоминаю: я отец-одиночка. У меня трое детей и приглядеть за ними некому.
      Ничего себе уха! Отец-одиночка. Пока Попов пережидал шум очередного поезда, мои мозговые шестерёнки крутились со страшной скоростью. Трое детей. Приглядеть некому. А Надя-то уда делась? Сбежала с провинциальным актёром? Чушь собачья. Не могла Надька детей оставить. Игоря тоже никогда не бросила бы. Босиком по снегу за ним к чёрту на рога - вот на это она способна. Может... умерла? У меня всё внутри похолодело от этой мысли.
      -  Пусть Анька с ними сидит.
      -  У Анюты семья есть. Своих спиногрызов двое. Она нам и так постоянно помогает.
      Они разговаривали, не думая понижать свои голоса, не обращая на меня никакого внимания. Ну, сидит недалеко от них какая-то фифа, сунув нос в книгу. Им-то что за дело, если и услышит посторонняя фифа чужой разговор. Видимо, срабатывал эффект сродни открытому писателями, я его называла 'синдром попутчика'. Это когда случайному попутчику можно всю свою подноготную выложить, наизнанку вывернуться без стыда и смущения. Не страшно. Встретились на миг - расстались навсегда. Откровенность без осложняющих жизнь последствий.
      -  Игорь, давай присядем и поговорим. Только поговорим, ничего больше.
      Они шли по направлению к той скамье, на которой примостилась я. И сели совсем рядом, по-прежнему не обращая на меня внимания.
      -  Люб, мне действительно надо домой.
      -  Но послушай, Наташка с Алёшкой уже взрослые. И себя могут обслужить, и за Серёжкой приглядеть, - возражения Игоря Любочка отметала, как никуда негодные, слабые отговорки.
      -  Натаха днём работает, вечером в институте. Ей ещё свою жизнь устраивать надо. От Алёшки чего требовать? Пятнадцать лет пацану. Я в его годы собак гонял. Мать, бывало, допроситься не могла, чтобы я помойку вынес. А он у меня сейчас за главную хозяйку.
      -  Ничего, раз в неделю потерпеть могут. Перебьются. Моя Анжелка без меня научилась с десяти лет обходиться, и твои пусть к самостоятельности привыкают. Не век же тебе над ними кудахтать.
      -  И для чего я тебе раз в неделю? В койку с тобой падать?
      Нет, не пойму я Любочку никогда. Вот если бы со мной какой-нибудь человек таким манером разговаривал, я бы ни минуты не терпела, ушла. К чему унижаться? К чему пытаться взять нахрапом не тебе судьбой предназначенное? Счастья не добудешь, одно удовлетворённое самолюбие поимеешь от мысли: 'Моё. Получила'. Оно надо, счастье на самолюбие менять? Да и не нахрапом счастье добывается. Зачастую трудом душевным многодневным. Над собой в первую очередь, над своими 'хочу' и 'а мне так больше нравится'. Любочка словно краешек моих мыслей уловила.
      -  А тебе в тот раз не понравилось?
      Господи, она ещё кокетничать вздумала. Есть ли хоть капля ума у этой женщины?
      -  Это было всего один раз, Люба. И я был не в себе. Ты должна помнить.
      -  В том-то и дело, Игорь, что помню. Хорошо помню. Забыть не могу.
      Я тоже помнила многое из прошлого. Из прошлого тех же Игоря с Любочкой, например.

      У нас во дворе постоянно случались 'эпидемии'. А как их по-другому назвать, если вся молодь двора вдруг увлекалась какой-нибудь новой забавой? Забаве этой предавались с истинным увлечением и азартом, потом остывали постепенно, возвращались к традиционному времяпрепровождению, чтобы через некоторое время подцепить очередную 'лихорадку'. То все резались в ножички. Поскольку перочинные ножики тогда были далеко не у каждого, то в ход шли напильники и рашпили. Разновидностей игры в ножички насчитывалось немало. То все обзаводились свинцовыми битами. То вдруг вспоминали про спортивные игры. И каждый вечер во дворе звучало 'картошка не растёт', 'штандар'. Одно время все сума сходили по 'расшибалочке' и 'трясучке'. До бесконечности можно вспоминать. Бывали 'эпидемии' сродни гриппу. Они повторялись ежегодно. Например, плетение из цветной проволоки. Или игра в те же 'бояре'. Смешно вспоминать, как на пустыре две длиннющие шеренги отроков и отроковиц, от четырнадцати лет и до... лет до девятнадцати точно, поочерёдно наступали друг на друга с нестройными хоровыми воплями:
      -  Бояре, а мы к вам пришли. Молодые, а мы к вам пришли.
      -  Бояре, а зачем пришли...
      Ну, и так далее. В то лето во двор пришёл настольный теннис, вытеснив остальные развлечения. У всех нас случилось настоящее помешательство. Стучали молотки, сколачивая теннисные столы, стучали самодельные, выпиленные из фанеры ракетки, стучали по столам ценившиеся на вес золота теннисные шарики. Зараза расползалась по другим дворам, захватила школу. Родители вздыхали с облегчением. Толпиться у теннисного стола лучше, чем сидеть в подъезде с гитарой и припрятанной в рукаве пиджака бутылкой портвейна. Зря вздыхали, между прочим. Любовь к настольному теннису потянула за собой просто любовь.

* * *

      Мне почти семнадцать. Опять двор. Опять тёплые дни, то есть опять лето на белом свете.
      Последняя подача Сашки Никитина. Он проигрывает партию брату. Полную партию, не сокращённую. Вместо Сашки к столу встанет Вовка Антонов, поскольку проигравший выбывает. Потом ракетка перейдёт ко мне. Пока не ясно, от кого, от Вовки или от Гришки. Но, скорее всего, от Вовки. Гришка за пару месяцев наловчился лихо владеть ракеткой, стал чемпионом двора, потом школы. Особый дар открылся у человека. Он одинаково легко играет и правой, и левой рукой, держит ракетку нормально и 'по-китайски', красиво режет и ещё более красиво подкручивает.
      Я терпеливо жду своей очереди. А пока сижу на доске, опорами которой служат два больших камня, эдакая импровизированная лавочка, внимательно смотрю, пытаюсь разглядеть Гришкины секреты. Ну, ясное дело, скорость реакции, гибкость кисти. Он, наверное, дома руку тренирует, разминает по часу. Заняться особо нечем. Летние каникулы. Ещё глазомер у Гришки хороший. А вот как ему удаётся так подкручивать? Шарик налево, шарик направо... Пластиковый шарик мечется через сетку, скачет со стуком по столу, отвлекает внимание.
      -  Алес! - восклицает Гришка, самодовольно ухмыляясь. - Целуйте рельсы, Шура, поезд уже ушёл.
      Ему недавно попал в руки двухтомник Ильфа и Петрова. Вообще-то Гришка не большой любитель литературы. По одноимённому школьному предмету у него, как выражается завуч, 'три пишем, два в уме'. И он немного презирает меня за склонность к чтению. Однако, Ильфа и Петрова к всеобщему удивлению прочёл, даже дважды. Пленился. И теперь бесконечно цитирует то из 'Двенадцати стульев', то из 'Золотого телёнка'. 'Золотой телёнок' ему нравится больше.
      Сашка кладёт ракетку на стол и направляется ко мне, садится рядом, соблюдая приличную моменту дистанцию. Он, конечно, огорчён. Кому понравится проигрывать младшему брату? Но, на мой взгляд, огорчён не слишком. У него намечается равноценный интерес.
      -  Пойдём в кино, - негромко предлагает он.
      Вовка с Гришкой отчаянно режутся. Слышны только стук шарика по столу и отдельные реплики 'а мы вот так навесим', 'договорились же не резать', 'третья твоя'.
      -  Когда? - спрашиваю у Сашки без особого интереса, продолжая внимательно наблюдать за игрой. Мысленно болею за Антонова. Должен же кто-то обыграть Гришку хоть раз. Вовка вполне способен.
      -  Сегодня, - уточняет Сашка и одаривает меня многозначительным взглядом.
      -  Позавчера ходили, - отбрёхиваюсь я. На данный момент теннис мне куда как интересней.
      -  Подумаешь, ещё раз сходим, - настаивает Сашка.
      -  Я уже видела этот фильм трижды. Причём два раза с тобой.
      -  А третий раз с кем? - прищуривается старший Никитин.
      -  Какая разница? Ой, не сверли ты меня взглядом. Хлопцев приглашал.
      Сашка скучнеет на глазах. Хлопцева не отзовёшь в сторонку 'поговорить по душам'. Про Хлопцева я ему наврала, разумеется. Мы с Валеркой друзья, но не до такой степени, чтоб ему взбрендило меня в кино приглашать. Наврала, дабы Сашка не приставал. Мне не хочется его обижать, но и сидеть с ним в темноте просмотрового зала, ощущая на плече его руку, тоже не хочется. Ещё меньше хочется, чтоб потом он пытался прижать меня в подъезде к стене, распускал руки и лез с поцелуями. С меня достаточно выцарапанной кем-то у моей двери надписи 'Лида + Саша = ...'. Других кавалеров после кино или прогулки можно на улице отшить. Есть разные способы. В крайнем случае, на папу ссылаюсь. Его все побаиваются. С Сашкой эти фокусы не пройдут. Увы, живём в одном подъезде.
      -  Сволочь ты, Лидка, перед всеми хвостом вертишь.
      -  За сволочь и схлопотать можно, Саня. Пару горячих, - я разворачиваюсь к Сашке. - Тебе от меня много обломилось? Другим ещё меньше перепадает.
      -  Зачем же ты тогда с другим в кино шляешься?
      Мне становится смешно. Вот что у этих парней в голове делается? Чем они себе думают? Не мозгами, это точно.
      -  Я, Саня, кино люблю. И некоторые фильмы по десять раз смотреть готова. Одной ходить неудобно. Достают всякие-разные, прикапываются. То им время скажи, то две копейки дай позвонить, то сразу сообщи имя, фамилию, номер телефона и домашний адрес. Под прикрытием ходить в кино гораздо удобней.
      -  Вот и пойдём сегодня, раз кино любишь, - оживляется Сашка. У него на сердце совершенно очевидно отлегло.
      Чудак человек. Два раза сводил меня в кино, два раза прогулял по психаллее и несколько раз угостил мороженым. И теперь считает, что я - его девушка, что он имеет право мне допросы устраивать и вообще приставать с разной ерундой. Не замечает очевидного. Я просто позволяю ему ухаживать за мной. Не хочу выглядеть белой вороной среди ровесниц, да от других парней им прикрываюсь.
      -  Опаньки, - неожиданно замечает Антонов. - Опять этот кент.
      -  Который? - в один голос автоматически спрашивают Гришка и Сашка. Вовка трёт пальцами шарик. Сейчас его подача. Но он не торопится. Смотрит в сторону.
      -  Да вон. Видишь? В ваш подъезд идёт.
      -  А, этот, - оглянувшись и найдя глазами предмет антоновского любопытства, равнодушно отзывается Гришка. - Подавай, чего тянешь?
      -  Не, Гриня, интересно просто, - Вовка делает подачу. - Чуть не каждый день его вижу.
      -  А он каждый день и шляется, - поясняет Сашка, нехотя отрываясь от выяснения отношений с якобы своей девушкой. Выяснение отношений - ритуал для него пока новый и завлекательный.
      -  Кто такой? Почему не знаю?
      -  Тёти Тани Ветровой ухажёр, - вместо Сашки отвечаю я. Слово 'хахаль', которое полтора месяца назад употребил Сашка в отношении этого дядечки, мне категорически не нравится, и слышать его опять по тому же поводу не хочется.
      -  Ага! Ща! Как же! - презрительно фыркает Гришка. - Отстаёте от жизни, гражданочка Нестерова. Он теперь не ухажёр, а ейный законный супружник.
      -  Да ладно...
      -  Чё, в натуре?
      -  Факт, - подтверждает Сашка, незаметно придвигаясь на доске поближе ко мне. Гришка, однако, его маневр фиксирует боковым зрением. Продолжая активно орудовать ракеткой, насмешливо советует брату:
      -  Пилите, Шура, пилите, они золотые.
      -  Ты о чём? -  не понимает Антонов.
      Удача отвернулась от Вовки. Выиграть партию вряд ли удастся. И он тянет время, отвлекая наше внимание от своего проигрыша.
      -  Это я брату, - пыхтит Гришка.
      Скорпион ядовитый. Теперь и я пытаюсь, подобно Вовке Антонову, отвлечь внимание общества:
      -  Когда же они успели расписаться? И откуда, казачок ты наш засланный, эти сведения?
      В принципе, откуда теперь Гришка черпает информацию, я догадываюсь. Младший Никитин водит в кино Аллочку. Аллочка же, как Коровянская из фильма 'Большая перемена', всё всегда про всех знает.
      -  Сведения, - передразнивает Гришка. - Места знать надо.
      Он словно не замечает, что партия закончилась, что Антонов проиграл. Лучше уж с Антоновым, чем со мной играть. Продолжает стучать с Вовкой шариком по столу. Я не решаюсь возмутиться. Трое парней против одной девчонки - преимущество явно не на моей стороне. Потому тоже вроде не замечаю, как меня надувают. Сашка подвигается ко мне ещё на несколько сантиметров. Не протёр бы штаны, болезный. Докладывает:
      -  Мы ему с Гриней на той неделе вещи переносить помогали, когда переезжал к Ветровым. Он нам за это пивом проставился. Ну и похвастался.
      -  И какую теперь фамилию Ветровы заимели? - снова вопрошает Антонов.
      Я начинаю подозревать, что парни страдают любопытством не меньше девчонок, только обычно старательно это скрывают. Прокалываются лишь изредка. Вот как сейчас.
      -  Мужика зовут, как всех, Серёгой. Сергей, значитца, Николаевич. А фамилие ему будет Перов. Полетят теперь с четвёртого этажа перья по ветру, - паясничает Гришка.
      -  Не балаболь, - одёргивает его брат, продвигаясь по доске ещё немного. - Нормальный он мужик, основательный. И к девчонкам по-хорошему. Надька с Анькой его уже папой зовут. Он тоже за них горой.
      -  То-то я смотрю, Надюха Ветрова борзеть начала, поддержку почуяла, - делится наблюдениями Антонов. Сашка подобрался уже совсем близко. Не успеешь оглянуться, боком прижмётся. Надо выкручиваться.
      -  Борзеть начал ты, вторую партию без зазрения совести гоняешь, - заявляю я, ухватываясь за слова Вовки, как за хороший предлог. - Давно уже моя очередь. Гони ракетку.
      И, получив возможность вывернуться из щекотливого положения, вскакиваю с доски. Разочарованная Сашкина физиономия меня мало трогает. Все эти шманцы-обжиманцы, к которым в последнее время приобщается двор посредством игр 'кисс-мяу' и 'в бутылочку', тисканий в кино и на чердаках, игр в любовь, которой на самом деле нет, но которой смертельно хочется, все они кажутся пустой тратой лучшего времени.
      Гришка язвительно усмехается. Думает 'раскатать' нахальную девицу за пять минут. А вот фиг ему. Я смогла уломать Валерку Хлопцева, и он две недели потихоньку тренировал меня у себя во дворе. У них тоже теннисный стол соорудили. Выиграть у Гришки вряд ли получится. Но больше десяти минут я продержусь точно. Гришка начинает понимать это со второй подачи. 'Пять-три, пять-четыре'- считает он едва слышным шёпотом, почти не отвлекаясь на разговоры с братом и приятелем. Сашка с Вовкой продолжают обсуждать перемены в семье Ветровых.
      Хорошие перемены, на мой взгляд. Тётя Таня ожила, похорошела, улыбается всем. Теперь понятно, почему. А я всё голову себе ломала. Анечка, весёлая, выходит во двор то с новым красно-синим мячом, то с новыми прыгалками, через день покупает себе мороженое. Надя стала гораздо чаще появляться во дворе. Антонов сказал, борзеть начала. И ничего она не борзеет. Уверенней кажется, да. Спокойней. Девчонки причину понять не могут. Злятся. Прежде Надя тихой была, безответной. Никогда сдачи не даст, слова им поперёк не скажет. Терпит и терпит издевательства да эксплуатацию разную. В последнее время совсем не то. Ей Миронова слово, она Мироновой два. Её Арипова с Орловой посылают, она им то же самое рекомендует по сходному адресу. Ирка Карева фыркнет, Надя в ответ улыбнётся насмешливо. Ирка, правда, не больно на Надю наезжает. Ирка сейчас вообще на человека становится похожа. А вот Миронова... Я сама недавно слыхала, как она с Ветровой сцепилась. Практически из-за ничего. Надя во двор вышла в новой одёжке. Юбка, блузка и кофточка шерстяная. Не сверхмодные вещички, обычные, только новые. Да так они ладно на ней сидели. Залюбоваться можно. Вообще-то Надя у нас обыкновенная. Уродкой не назовёшь, на красавицу не тянет. Скромная у Нади внешность, под стать её натуре. Но в тот раз она хорошенькой всем показалась. Голова гордо, красиво посажена, фигурка аккуратная, улыбка милая, глаза лучистые. Вот Миронова с цепи-то и сорвалась. При всём богатстве своей внешности позавидовала серенькому воробышку, распушившему пёрышки.
      -  Ой, вырядилась-то, вырядилась, курам на смех, - смеялась зло, жестоко, покачивая бёдрами в синей заграничной джинсе. - Ты в зеркало на себя смотрела, кулёма?
      Надя вспыхнула сперва, смутилась. Потом ничего, оправилась. Улыбнулась с долей превосходства:
      -  Смотрела. И очень себе понравилась. Не всё же тебе одной на себя в зеркало любоваться.
      Миронова от возмущения поперхнулась. Не ждала отпора. Жаль, нашлась быстро. Свысока так, по-королевски выдала:
      -  Что-то ты себе в последнее время много позволять стала. Выступаешь не по делу.
      -  А когда хочу, тогда и выступаю. У тебя не спросила.
      -  Напрасно, между прочим. Будешь выделываться, я тебе такую весёлую жизнь устрою!
      -  И что ты мне сделаешь?
      -  Найду что, не сомневайся.
      -  Ой, как я боюсь, - рассмеялась Надя. - У меня уже коленки дрожат от страха.
      -  Смотри, Надька, наплачешься. Это я тебе обещаю.
      -  А ты давай прямо сейчас. Чего откладывать? Или слабо?
      Я тогда слушала и ликовала про себя. Молодчина Надя. Вот умница. Наконец-то. Щёлкнула Любочку по носу. И неплохо щёлкнула. Её же собственный любимый приём использовала. В самом деле, что Миронова может Наде плохого сделать? Людей против Ветровой не настроишь. Школу девчонки давно закончили, учатся в разных училищах. Во дворе бойкот организовать? Так нет уже во дворе былой дружной ватаги. Разбрелись, рассыпались на кучки девчонки и парни. У каждой кучки свои интересы. Случается, иногда вдруг по старой памяти и затеем что-то все вместе. Не часто, однако. Смотреть в рот Мироновой потихоньку многие перестают. Каждому хочется чувствовать себя значимым числом. Матери Надиной на дочь наклепать? Мать не поверит. Надя ей опора самая крепкая. Да и выросла девчонка. Взрослая уже, паспорт в кармане. Ремешком не вытянешь, в угол не поставишь. Нет, это Любочка не подумала, как следует, лажанулась слегка.
      -  А этот чего к вам в подъезд потащился? - словно издалека пробивается ко мне голос Антонова. - Второй раз засекаю.
      -  Кто? - уточняет Сашка. - Игорёк Попов?
      -  Нет, папа римский. Конечно, Попов. Или ты кого другого видишь?
      -  Это он к Надюхе Ветровой клеится, - вставляет свои пять копеек Гришка. Теперь и у него есть плезир отвлекать внимание общества.
      Игорь Попов клеится к Наде Ветровой? Свежо предание, да верится с трудом. Он же который год за Любочкой хвостом ходит. А в самом деле, который? Четвёртый, пятый? Так давно он в неё влюбился, что я и вспомнить не могу. Сейчас кажется, они с Кривенко всю жизнь в нашем дворе отирались, вокруг Мироновой круги нарезали. Два друга, модель и подруга. Хоть и лучшие друзья Серёга с Игорем, но несколько раз дрались между собой за Любочку. Жестоко дрались, до крови, до переломов. Этой же поганке их драки - словно бальзам на сердце. Никому предпочтения не отдаёт, никого от себя не отпускает. Собака на сене. Если во дворе случается обсуждение, с кем в конце концов останется Любочка, то большинство голосов отдаётся в пользу Серёги Кривенко, по-дворовому - Кривого. Уж больно красив. Игорь - тот попроще. Но тоже ничего. Оба, можно сказать, лучшие женихи микрорайона. Серёга - лёгкий, весёлый, удачливый, мягкий для парня. Игорь пожёстче Кривого будет, поупрямее. И, на мой взгляд, основательнее, надёжнее. Кривому всё легко даётся. Игорь ни разу, кстати, ни в чём Серёге не уступил. Когда не получалось сходу, всё равно своего добивался. Бычился, напрягался, но догонял дружка, дотягивался до него. В соперничестве за Любочку он обогнал роту сверстников, обошёл Малютина, оттеснил Хлопцева и сейчас шёл с Кривенко, как говорится, ноздря в ноздрю. И вдруг отступил, переметнулся к Наде? Вот уж никогда не поверю.
      Гришка кладёт ракетку на стол.
      -  А матч-реванш, Гриня? - напоминаю ему, есть у нас такая традиция, заодно подвергаю сомнению его информацию. - Вряд ли Попов от Мироновой отказался. Это ты загнул.
      Гришка суёт руки в карманы брюк, на мой вопрос реагирует шустро:
      -  Какой матч-реванш? Ты случайно выиграла.
      -  Вот и докажи, что случайно.
      -  А ху-ху не хо-хо? Я устал, между прочим. Ты одну партию сыграла, я четыре отбарабанил. Завтра давай. А что Попов к Надьке нашей ходить стал - это факт. Ты вечерком, часиков в девять поднимись к Ирке Каревой за чем-нибудь типа кисточек. Своими глазами увидишь. Они возле Надькиной двери каждый вечер стоят и болты обалтывают. Надька вся из себя такая скромная, глазки в пол. К себе не ведёт, на лестнице Попова держит.
      -  Врёшь ты всё, Гриня, и уши у тебя холодные.
      -  Угу. И сплю я в тумбочке. А ты проверяла?
      -  Чего?
      -  Уши мои проверяла? Слышь, Санёк, уши ей мои не понравились. Твои, значит, тоже не подойдут. У нас уши из одного теста леплены. А ты, Лидка, сама спишь в тумбочке. И носки из колючей проволоки вяжешь. Сто метров длина, на каждом метре пятка.
      Гришка обезьяной скачет вокруг стола, корчит мне страшенные рожи. Того и гляди, язык покажет. Семнадцать лет балбесу, ведёт же себя - детский сад на даче, ясли на прогулке. Я терпеливо дожидаюсь, пока Гришка потеряет бдительность и окажется в зоне досягаемости. Очень хочется реально дёрнуть его за ухо, проверить качество теста. Сашка, воспользовавшись отвлекающими маневрами брата, цапает меня за руку, тянет прочь от стола. Приспичило же ему именно сегодня в кино идти. В эти минуты все мы не подозреваем, даже представить себе не можем, что во двор под наш смех и вопли влетела целая стая иронично настроенных амуров, похлопала белоснежными крылышками, натянула луки и... произошёл дворцовый переворот. Чьи-то судьбы при этом разрушились, чьи-то переплелись и устремились ввысь, подобно молодой траве весной, в своём стремлении к солнцу, к воздуху пробивающей асфальт и бетон.
      Проходит всего несколько дней, и я убеждаюсь в точности Гришкиной информации. Попов каждый вечер, как на службу, устремляется в наш подъезд. Первые недели они с Надей стоят возле двери её квартиры и разговаривают. По выражению Гришки, болты обалтывают. Через некоторое время предпочитают сидеть на лестнице, молча обнимаясь. Никуда не ходят: в кино, в парк, на танцы в ДК, по психаллее. Никого не стесняются, не прячутся. Сидят, тесно прижавшись, молчат. Шевелятся только при необходимости сдвинуться, уступить дорогу идущим вверх или спускающимся по лестнице вниз. Я сама имею честь периодически наблюдать эту картину. У меня возникает впечатление, что они не молчат, разговаривают, но мысленно, телепатически. Гришка высказывает аналогичное соображение. В отличие от меня, высказывает вслух. И во дворе теперь не затихают споры, возможно ли на деле телепатическое общение между людьми. Постоянно видя Попова с Ветровой, лично я ни капельки не сомневаюсь. Двор между тем живёт обычной на первый взгляд жизнью. На самом деле он живёт с оглядкой на тех двоих, с глупыми счастливыми лицами сидящих на лестнице возле четвёртого этажа. Двор притворяется равнодушным, а сам затаился и ждёт, чем закончится дело. Чудно ведь, два молодых человека понимают друг друга моментально, без видимых телодвижений. Как будто они одно целое, как будто у них на два тела одно восприятие, один мозг и одна способность реагировать. Двор подобного ещё не видел, он напряжённо наблюдает и обдумывает.
      Попов в этот период ведёт себя удивительно. Он вдруг становится чертовски вежливым. Радостно здоровается со всеми. Помогает нашим сварливым тёткам нести до квартир их неподъёмные сумки. Малышу Илюхиных ежедневно сносит велик с пятого этажа во двор. Когда хоронили деда Филатовых, вместе с моим отцом, дядей Колей Никитиным и отчимом Нади тащил гроб из квартиры в автобус, ездил на кладбище помогать и потом сидел за поминальным столом среди пожилых мужиков. Как равный им. А однажды тёте Гале Никитиной взбрела в голову идея помыть в подъезде окна, стены и лестницу с перилами. Она согнала на свой импровизированный субботник человек двадцать молодёжи. И Попов мыл подъезд вместе с нами. Казалось, он хочет помочь всему миру и весь мир одарить радостной улыбкой - скопом и по отдельности. Его начинают принимать за своего, интересоваться делами, здоровьем родителей, обсуждают с ним погоду и новости. Надин отчим при встрече крепко жмёт ему руку.
      -  Эт он всамделе переселяться к нам намастрячился, - шамкает обеззубевшим ртом бабка Лизавета Клыкова. - А то за ради чего сюды мотыляется?
      Никто с Клыковой не спорит. Игорь, судя по всему, пришёлся ко двору.
      -  Повезло Татьяне, - рассуждает тётя Нина, Аллочкина мать. - Мужа какого нашла себе хорошего. Хозяин, всё в дом тащит. Не сегодня-завтра свою старшую с рук сбудет. Зять вон выискался. За такого не страшно дочь отдавать. Золотой парень.
      -  Да, повалили в дом мужики. Ну что ж ты хочешь, Нин? - поддерживает беседу тётя Галя Никитина. - Посчитай, сколько лет после смерти Петра Танька одна валандалась, девчонок поднимала. Ведь жила голью перекатной. От тягостей иссохла вся. Должно же ей повезти.
      -  Повезло, Галь. Вон сколько сразу счастья привалило.
      -  А вы, бабочки, не завидайте, - вмешивается со своего балкона Клыкова.
      Женщины стоят у подъезда. Руки их оттянуты тяжёлыми сумками. Это они по дороге с работы магазины прочёсывали, в очередях парились. Встретились случайно во дворе, зацепились языками, домой не торопятся. Хоть какой-то отдых, хоть небольшая передышка. Дома придётся опять в трудовую лямку впрягаться. Ужин там, посуда, стирка, уборка. Дел - чёрт на печку не втащит. Вот и не торопятся разойтись, чешут языки. Мимо Игорь Попов прошёл, поздоровался вежливо, с улыбкой. Как, скажите на милость, не обсудить?
      -  Да кто завидует-то, Лизавета Матвевна? - устало возмущается тётя Нина. - Каждому своя судьба, своё счастье.
      -  А и то, - соглашается тётя Галя. - Но знаешь, Нин, по-хорошему если рассудить, заслужила Танька своё счастье. Сколько ей корячиться пришлось? А девок вырастила. Почитай, одна их на ноги поставила. И девки-то у неё на диво хорошие получились. Что Надька, что Анька. Работящие, уважительные, спокойные. И скромные какие. По нынешним временам редкость несусветная.
      -  Енто бог Таньку одарил, - опять вмешивается Клыкова. - Посмотрел скрозь облако, как она, сердешная, мучится незаслуженно, и дал свою приказу анделам.
      -  Кому? - хором переспрашивают озадаченные женщины.
      -  Анделам, - гордо повторяет Клыкова.
      -  Это ангелам что ли? - тихо консультируется тётя Нина у тёти Гали.
      -  Бога нет, Лизавета Матвевна, - задрав голову, ласково просвещает тёмный пережиток прошлого Клыкову тётя Галя.
      -  Енто для вас, вертихвостки, его нет. Для хороших людёв он завсегда имеется.
      -  Господь жил, господь жив, господь будет жить, - еле слышно комментирую я. Слушаю этот разговор, как и Клыкова, сидя на балконе. В отличие от бабки Лизаветы меня не видно. Сижу на полу. Постелила себе старую отцовскую телогрейку, пристроилась на ней с книгой в руках. Лето. Жарко. Окна у нас на южную сторону выходят. С утра до вечера в квартире яркое солнце. Шторы всего самую малость спасают. И духота. На балконе хоть какое-то движение воздуха. Лёгкий ветерок иногда обдувает. Читать, правда, сложно. То малышня у подъезда возилась, звенела голосами, долбила мячом, плакала и смеялась. То пацаны гомон устроили: 'Гриня! Айда в овраг, на речку. Там Борька со своей кодлой наш плот угнал'. Толик Пересвет затем своих голубей гонял. Свистел с крыши оглушительно. Теперь вот женщины собрание домкома устроили.
      И чего прицепились к Ветровым? Не по Надьке что ль парень? Оно, конечно, со стороны так и может показаться. Что серенький воробышек Надя против Любочки Мироновой с её всё расцветающей красотой? Да только Надя - человек. Очень хороший человек. А Миронова - стерва, каких поискать. Так недавно мой папочка высказался, думая, что его слова до меня не долетают. У меня дома ведь тоже иной раз эту тему затрагивают. Что значит любовь! Пусть и чужая. Всех переполошила, взволновала. Всем до неё дело есть. Хорошо, к самим виновникам не лезут. Игорь с Надей как в стеклянной запаянной колбе пребывают. До них, верно, ни звука не доходит. Их не трогают, почтительно обтекают со всех сторон, но обсудить... Обсудить сам Бог велел. Такое событие во дворе! ЛЮБОВЬ!!! Не в книге, не в кино, не в пересказе приятельницы. Рядом, стоит руку протянуть. На глазах у десятков свидетелей. Без страсти, конечно, любовь, без интриги, без мордобоя и самоубийства. Без тайного избавления от незаконнорожденного ребёнка. Всё у этой парочки скучно и пресно, честно и благородно. И посплетничать-то не о чем. Совершенно очевидно дело к свадьбе катится. Однако же непонятным образом, ненайденными ещё наукой органами ощущают наблюдатели - любовь стопроцентно настоящая, о какой только в книгах и писать. Разлилось во дворе, стойко держится присутствие истинного чувства. И встрепенулись зачуханные делами и проблемами люди. Любовь пришла. Заглянула в среднестатистический двор, да так там и осталась. Озарила мягко дома, деревья, мужей, жён, детей. Будние дни озарила, высвечивая красоту то одного, то другого привычного, примелькавшегося. Завздыхали измотанные жизнью хозяйки, матери семейств, вспоминая далёкую юность. Лёгкая грустинка затуманила глаза мужикам, простым, нетребовательным работягам. Подросшие их дети всматриваются в глаза друг другу: не ты ли моя настоящая любовь, не пройдёшь ли мимо, чтобы потом, лет через двадцать, напомнить о себе, заставить душу закричать, заплакать бессмысленно?
      По-моему, все немного свихнулись. Даже удивительно, что Миронова от этой вялотекущей шизофрении в стороне осталась, не вмешивается, не устраивает Наде пакостей. По моим прикидкам должна была. Она на чужое-то не упустит рот раскрыть. Своё и подавно сроду никому не отдавала. Было у Любочки два постоянных кавалера, сейчас один остался. Может, окончательно Кривого выбрала, Игорь ей без надобности? Вот он к Наде и побежал, да влюбился случайно? Нет, не верится мне в такой сценарий. Или же я Миронову вовсе не знаю. Не тот человек Любочка, чтобы добычу упускать. По её характеру и привычкам если судить, то одного должна выбрать, другого вместо запасного аэродрома держать, в статусе вечного воздыхателя. Ох, не то здесь что-то, ох, не то...

      Дурные предчувствия в большинстве случаев не обманывают. Потому как не на пустом месте возникают. Всегда для них почва имеется. Человек зачастую, увы, лишь задним числом эту почву видит. Но после драки кулаками не машут. Жаль, постигать сию истину начинаешь не сразу. Я-то потом кулаками размахивала. Глупо так, по-детски. Ругала себя на чём свет стоит. Совесть свою успокаивала. Дескать, прежде всего люди приобретают опыт, совершая ошибки. На ошибках человек учится. Не на чужих, на своих. Дитя малое ходить пробует, держать равновесие, но сколько раз при этом оно шлёпнется? И чем больней шлёпнется, тем быстрее ходьбу освоит. Я в тот раз больно шлёпнулась. Втянуло меня в дворовую лав-стори, закрутило. И сама не рада оказалась. Одно утешение поддерживало: не наломали мы тогда дров. Но ведь могли? Запросто. На всю жизнь запомнила, что нельзя в чужие отношения лезть со своими представлениями, нельзя вмешиваться. Это только кажется, мол, чужую беду руками разведу. Не разводится обычно чужая беда руками. Повезло нам тогда с Иркой - не стали разрушительницами чужих судеб. А могло и по-другому обернуться.

      Август. Любимый месяц. Жара спала, холода пока не наступили. Ветер, правда, зябкий, но ещё достаточно солнца. Ещё зеленеют деревья, кокетничая всего одной-двумя золотыми нитями в своих кронах. Пахнет яблоками. Это соседи заготовки на зиму делают. Сушат, варят, отжимают. Окна раскрывают, чтобы чад, пар в квартире не застаивались, на улицу выветривались. Вместе с паром ползёт на улицу густой яблочный аромат. У магазинов из больших решётчатых контейнеров продают арбузы и дыни. В овощных отделах вёдрами отпускают помидоры, болгарский перец, виноград. Щедрый месяц - август. И немного печальный. Скоро сентябрь. Опять за парту. Последний учебный год. А там экзамены, аттестат зрелости и конец беззаботной поры детства. Я же пока никак не могу определиться, чего хочу от жизни, не вижу своей дальнейшей дороги. Брожу во дворах одна, скрываясь от Сашки Никитина, и пытаюсь хоть что-нибудь надумать, хоть какое-нибудь будущее себе изобрести. Чаще всего оказываюсь на психаллее. Влюблённым парочкам не мешаю, так как их время наступает позже. Здесь, на психаллее меня и находит Ирка Карева.
      -  Лидка! Ну, наконец-то. Ищу тебя, ищу, а ты вон куда забралась.
      Карева меня ищет? Это что-то новенькое. Правда, после того, как мы поболтали тогда втроём - Ирка, Юлька Немировская и я - Карева ко мне сильно переменилась. Перемену эту при королеве двора и её свите старалась не афишировать. Но без свидетелей вела себя словно с хорошим другом. И на том спасибо. А вот специально разыскивать? Может, случилось что?
      -  Что-то стряслось? Что-то плохое, да?
      -  Смертельного ничего. Не падай в обморок.
      -  Фу-у-у... Чего пугаешь, Ир? Я думала, у меня дома несчастье какое.
      -  Нет, у тебя дома всё в порядке. Наверное. Про твои дела я не в курсах, - Карева рассматривает трещину в бетонной стене, отгораживающей психиатрическую больницу имени Бехтерева от нормального мира. Трещина как трещина, извилистая. На меня Ирка не пялится. Уже хорошо. С родителями всё в порядке, квартира не сгорела, волноваться не о чем. Однако для чего-то она меня разыскивала.
      -  Если у меня всё в порядке, тогда зачем ты меня искала?
      -  Мне с тобой поговорить надо. Посоветоваться.
      -  Со мной? - изумляюсь я.
      -  Больше не с кем, - вздыхает Ирка. Вздыхает горестно.
      -  Ладно, советуйся, - пожимаю плечами я и тут же предупреждаю, - Только из меня советчик фиговый. Я со своими-то делами разобраться не могу.
      -  Понимаешь, Лид, - Ирка смотрит мне в глаза предельно честно и донельзя жалобно одновременно, - я себя такой гадиной чувствую, такой сволочью.
      -  Ты что-то натворила?
      -  Нет, но...
      Ирка очень вовремя появилась. Мысли о необходимости профориентироваться довели мою бедную голову до состояния распухания. И я с радостью, на законном основании тороплюсь переключиться.
      -  Ничего не понимаю. Давай пройдёмся до конца, и ты всё расскажешь подробно. С самого начала.
      Мы бредём с Иркой по психаллее, иногда останавливаясь на минуту. Карева говорит и говорит.
      -  Ты в курсе, что Миронова с Ветровой поцапались? Ах, ну да, ты же тогда рядом была. Помнишь, Любка пообещала Надьке устроить весёлую жизнь? Так вот, считай, устроила. Что значит как? Очень даже просто. Думаешь, Надька замуж за Попова выйдет? Думаешь, по глазам вижу. Ничего подобного. Игорёк её бросит. Чего ты на меня так смотришь, глаза под шесть копеек сделала? Я знаю, что говорю. Сама свидетелем была. При мне Любка ему условие поставила. Он тут пришёл к ней, мы как раз Любке у неё дома платье кроили, такое: подол и рукава с купонами. Это ещё в начале лета было. Или в мае? Без разницы. Короче, пришёл один, без Кривого. Ну и как обычно: Люба то, Люба сё, иди за меня замуж. Объясняются меж собой. А я вроде мебели, на меня ноль внимания, кило презрения. Любка, само собой, хвостом вертит. Ни да, ни нет. Не нужен ей Игорёк. И Серёга Кривенко не нужен. Не таращь глаза. А то ты Любку не знаешь. Ей что-нибудь покруче подавай. Она принца заморского дожидается. Какого? И сама представления не имеет. Ладно, не в том суть. Игорёк Любке с три короба обещает, мол, всю жизнь положу, звёзды с неба достану. Ага, и луну тоже. Любка ему и говорит, мол, звёзд мне не надо, помоги врагиню наказать, чтоб ей неповадно было. Игорёк и рад стараться. Только, что конкретно надо сделать, не знает. Любка ему возьми и предложи: пусть он Надьку в себя влюбит, как следует, а потом бросит. И если он это условие выполнит, то Любка вся его будет, а Кривому полную отставку даст. Чего опять остановилась? Честное слово, не вру. Вот честное комсомольское.
      Ни хренашечки себе дела! До такой подлости додуматься ещё суметь надо. Ну и Люба. Далеко пойдёт, если милиция не остановит.
      -  Что же ты молчала? Что же ты Наде сразу ничего не сказала? - поражаюсь я.
      -  Да я не думала, что Любка это всерьёз говорит, - оправдывается Ирка. - И не думала, что Игорёк такой дрянью окажется. И потом... Попов Наде никогда особо не нравился. Кто же знал? Видишь, как далеко у них зашло.
      -  А от меня ты чего хочешь?
      Ирка пристыжено молчит, шаркает подошвами по асфальту, как старая бабка. Мне тяжело на неё смотреть. Я предпочитаю прослеживать взглядом ровный ряд белых берёзовых стволов, убегающих вдаль по улице Бехтерева.
      -  Как ты считаешь, нужно Надьке сказать, предупредить? - тихо и неизвестно к кому обращается Карева, отвернув голову.
      -  Не знаю, Ир. В чужие отношения влезать? Ты же потом у всех виноватой и останешься.
      -  Значит, молчать? А молчать, знаешь, как тяжело? - сопит Ирка. - Я себя такой скотиной чувствую. Из квартиры выхожу, вот они, сидят тут, как два голубка. Домой иду, опять они сидят. Если б ещё их не видеть, а то всё время перед глазами, всё лето. И Надьку жалко. Ни за что ведь Любка её...
      -  Надю жалко, - соглашаюсь я.
      Мы замолкаем. Доходим до конца аллеи и, не сговариваясь, поворачиваем назад. Ирка, сама того не осознавая, переложила часть своего груза на меня. Теперь и я, обдумывая её рассказ, начинаю ощущать себя скотиной. Знать и промолчать? Допустить катастрофу в Надиной жизни? Надя - хороший человек, никогда никому зла не делала. И вообще, мухи не обидит. За что с ней Миронова так? Нет, не заслужила Надюшка такого наказания за попытку отстоять своё достоинство. Не заслужила. И Любочка хороша, придумала кару несусветную, нашла палача. Решила девчонке всю жизнь поломать.
      -  Знаешь, что я думаю? - прерывает молчание Ирка. - Лучше пусть Надька сама Попова прогонит, чем потом брошенной окажется. Хоть какое-то утешение.
      Я соглашаюсь. Это, конечно, лучше. Но неужели другого выхода нет? Мы с Каревой вертим и так, и сяк, прикидываем различные возможности, не замечая, как делаем третий заход по аллее, не замечая, что солнце уже опустилось к крышам домов, скатывается за верхушки деревьев, позолотило листву, зажгло пожаром стёкла за решётками окон в психушке. Вскоре навстречу станут попадаться разные парочки. Не след бы нам с Иркой в одной компании светиться. Но это не приходит в голову. Другие соображения целиком и полностью поглощают внимание. Сказать, не сказать?
      -  Нет, надо всё-таки сказать, - решает Ирка. - Только я не смогу, у меня язык не повернётся. Давай ты, а?
      -  Я-то здесь причём? - теряюсь от беспардонности Каревой. - Если уж идти к Наде, то говорить должна ты. Ты же была свидетельницей, не я. Сама подумай, я ей сплетню принесу, информацию из вторых рук. Она мне не поверит. И правильно сделает. Сплетня - она и есть сплетня. А вот если ей скажет человек, который лично присутствовал при договоре Любочки с Игорем, то не поверить гораздо сложней.
      -  Вообще-то ты права, - мямлит Ирка. - Но я не смогу. Такой удар... Слушай, а давай вместе? Ты Надьке скажешь, ты смелая, у тебя язык хорошо подвешен. А я подтверждать буду.
      -  Не-а.
      -  Ну не смогу я, - Ирка вдохновляется.- А может, я буду говорить, а ты рядом постоишь? Для моральной поддержки?
      -  Для моральной поддержки постоять рядом могу. Слушай, Ир, а ты не боишься?
      -  Чего? - не понимает она.
      -  Что у тебя будут неприятности во дворе? Что твоя дружба с Любочкой медным тазом накроется?
      -  Она и без того давно закончилась, наша дружба, - печально откровенничает Ирка. - Больше по привычке общаемся. Интересы разошлись. Кроме того... Ей ведь никто не нужен, Любочке-то. А ты? Ты неприятностей не боишься?
      -  Чего их бояться? В первый раз что ли? Перезимую, не сорок первый.
      -  Тогда завтра пойдём?
      -  Если на завтра отложим, то и вовсе не решимся. Идём уж сейчас, раз договорились. Быстрей камень с души снимем. Да не трусь. Прорвёмся.
      Я догадываюсь, почему со столь щекотливым делом Ирка обратилась ко мне, не к Орловой, не к Ариповой. Они против Любочки ни при каких условиях не выступят, испугаются. Да и кто во дворе может решиться принести Наде чёрную весть? Все на словах хороши и правильны, а как до дела доходит - по кустам искать надо. Во всём дворе лишь Гришка Никитин и я на конкретный поступок способны. К Гришке по такому поводу обратиться нельзя ни в коем случае. В помощи откажет. Против Попова не выступит из смехотворной мужской солидарности. Повернёт так, что дело это бабье, пусть бабы между собой сами разбираются. А по-бабьи растрезвонить секрет всем парням ему ничто не помешает. В результате ославит Надю, свин. Нет, Ирка всё точно рассчитала.
      Мы идём с ней, постепенно увеличивая темп, подбадривая друг дружку. Надеемся поговорить с Ветровой до того, как в обычное время припрётся Игорь. К подъезду почти подбегаем. Дверь квартиры Ветровых открывает новый муж тёти Тани. Вблизи я его вижу впервые. Ничего особенного. Обычный. Плотный, кряжистый. Надо же, не в трусах и майке, как многие мужики у нас привыкли дома ходить. Одет, словно сейчас на работу пойдёт. Чистый, отглаженный. Чудно, непривычно. Но вообще-то правильно. Смотрит подозрительно, с прищуром. Вежливо спрашивает:
      -  Здравствуйте, девочки. Вам кого?
      -  Здравствуйте... - блеет Ирка. - Нам Надю... Срочно...
      Она уже перепугана собственной смелостью. Не удрала бы в последний момент. Я вместо слов здороваюсь с Сергеем Николаевичем вежливым наклоном головы. Моё дело Ирку морально поддерживать, а не рот раскрывать. Отмолчаться между тем не удаётся. Надя выходит слишком быстро. Это и понятно. Игоря дожидалась. Ирка не успевает подготовиться, поднять свой дух на должную высоту, молчит беспомощно, толкает меня локтем в бок. Ей время нужно на раскачку.
      -  Надь, ты извини, но тут такое дело... - начинаю вместо Каревой, давая той необходимое для собирания моральных сил время. - Разговор есть. Очень важный, очень срочный. Теперь ты, Ир.
      -  Не могу, - отчаянно краснеет Карева. - Язык не поворачивается.
      -  В чём дело, девчонки? - тревожится Надя.
      Подталкивая друг друга, поправляя, вдвоём мы излагаем Наде суть дела. От неё слышим лишь 'никогда не поверю', 'Игорь не способен, он не такой', 'зачем вы мне врёте?', 'чушь собачья'. Надино неверие гораздо больше укрепляет моральные силы Ирки, чем моя помощь.
      -  Я сама видела, сама слышала. Я сама там присутствовала. И врать мне тебе незачем, - обижается Ирка. Начинает потихоньку распаляться.
      -  Очень есть зачем, - парирует Надя. - Тебя Миронова специально подослала, чтоб нас с Игорем поссорить.
      Да-а-а, с этой позиции мы ситуацию не рассматривали.
      -  Нет, Лид, ты слышала? - закипает праведным гневом Карева. - Мы к ней как к человеку, предупредить, от всей души, а она... Раскинь мозгами-то! Лидка бы никогда к тебе от Мироновой не пришла, никогда бы тебе врать не подписалась.
      -  Знаете что, девчонки? - со спокойной брезгливостью реагирует Надя. - Идите-ка отсюда по-хорошему. Я вас слушать не хочу и не буду. Я с вами вообще больше не знакома.
      -  Не хочешь - не верь, только мы тебе правду сказали, - вновь заводится Ирка.
      Я дёргаю Кареву за рукав.
      -  Ир, ну чего ты распинаешься, если человек верить не хочет? Пойдём. Ей же потом хуже будет. А мы своё дело сделали, предупредили. Дальше она пусть сама разбирается. Может, и правильно не верит. Всё равно не нам с тобой расхлёбывать. Пойдём.
      По опыту знаю: чем больше доказываешь, тем меньше тебе верят. Тяну Ирку вниз, хотя квартира Каревых прямо напротив квартиры Ветровых. Ирка может сразу домой шмыгнуть. Но надо же обсудить, повозмущаться, пар выпустить. Ирка неохотно топает за мной, соблюдая небольшую дистанцию, продолжает возмущаться. Этажом ниже мы сталкиваемся с Поповым. Он весело насвистывает, поднимаясь по лестнице. Улыбается нам беспечно.
      -  Привет, девушки красивые.
      Мы с Каревой невнятно отвечаем. Ирка сверлит ему спину ненавидящим взглядом. Единственный раз решилась доброе дело сделать и в дурах осталась. А ведь я её заранее предупреждала. Подозреваю, что наши с ней неприятности только начинаются. Мне-то не впервой. Выдержит ли Ирка? Ирка неожиданно тормозит, предлагает:
      -  Давай послушаем, о чём они говорить будут?
      -  На фига? - мне уже совсем не интересно, чем закончится эта 'история с географией'. Мавр сделал своё дело, мавр может уходить. Совесть, в определённом смысле, очистили. Правда, лёгкости на сердце что-то не ощущается. Один камень с души скинули, другой, выходит, повесили.
      Ирка замирает на площадке между лестничными маршами. Я спускаюсь на несколько ступенек ниже и останавливаюсь подождать Кареву. Не понимаю, для чего нам задерживаться? Всё равно слов не разобрать. Слышен один ровный гудёж без выкриков, без восклицаний. Значит, иногда Игорь с Надей между собой всё-таки разговаривают. Ирка наконец и сама понимает бесполезность своего подслушивания.
      -  Пойдём на улицу, всё равно ничего не слышно, - предлагает она. - На лавочке посидим.
      Мы продолжаем наш неторопливый спуск. Возле квартир первого этажа нас догоняет Попов. Он несётся вниз через две ступеньки.
      -  Это вы на меня Надюхе баллоны катили? - гневается его светлость. Ответом не интересуется. Размахивается и вкатывает Ирке, первой на его пути, хорошую оплеуху. Ирка отлетает к стене, туда, где укреплены счётчики, хватается за щеку.
      -  Одна своё получила, сейчас и второй карточку отоварим, - почти удовлетворённо констатирует он.
      Ага! Ща-а-аззз! Так я и позволю себя бить. Не на ту напал. Через ступеньки вспрыгиваю на площадку перед квартирами и, пока он не опомнился от моего прыжка, наступаю на него:
      -  Давай! Давай! Избивай женщин! Чего там мелочиться! Подумаешь, разница в возрасте, весе, в силёнках. Ну, давай! Чего же ты! Слабых бить так легко, так приятно. Они сдачи дать не смогут.
      Рука Игоря, занесённая для удара, опускается. Он пятится. Гнев и возмущение, однако, полностью не оставили его. Он рычит мне:
      -  Какого лешего не в своё дело лезете?!! Рассорили нас, кляузницы чёртовы! Я вам за это головы пооткручиваю как курятам!
      -  Да что ты?! - театрально изумляюсь я и картинно всплёскиваю руками. - Мы тебя оболгали? Ты не обещал Мироновой насолить Наде? Ирка, выходит, тебя неправильно поняла, когда вы при ней с Мироновой сговаривались, когда ты Любочке клялся всё, что она потребует, сделать? Ай-яй-яй, какие мы злые, нехорошие, обидели такого честного, такого порядочного парня.
      Игорь густо краснеет, бурчит, отводя взгляд:
      -  Вы не так поняли. Вы вообще ничего не знаете. С Мироновой у меня всё давно кончено.
      Ему стыдно. Это заметно невооружённым глазом. Он уже не кипит гневом и яростью. Он сейчас не знает, куда гляделки свои бесстыжие деть.
      -  Ну, извиняй, хлопче. О вашем разрыве газеты не сообщали, сарафанное радио не в курсе. Полагаю, ваш разрыв - даже для Мироновой новость дня, - я веду себя так уверенно, потому что всеми фибрами чувствую нашу с Иркой правоту, шаткость позиции Игоря. Ишь, голубчик, с больной головы на здоровую валить вздумал. Шалишь, брат.
      -  Ир, пойдём ко мне, приложим мокрое полотенце к щеке, - командую я. Игорю напоследок замечаю:
      -  Прежде, чем на людей кидаться, на себя в зеркало посмотри, правдолюбец. Между прочим, скажи спасибо, что мы никому, кроме Нади, слова не вякнули, не ославили тебя, женобоец хренов. Только с девками тебе и воевать.
      -  Сссспасибо... - цедит Игорь.
      Если бы человеческий взгляд обладал способностью испепелять, то от меня и горстки пепла могло не остаться. Так прожигает взор Попова. Насквозь. Интересно, кого он сейчас больше ненавидит? Нас с Иркой или себя? Нас, разумеется, за обнародованную правду. А себя за откровенную подлость? Или за глупость?
      У меня дома во избежание повышенного родительского внимания мы запираемся с Иркой в санузле. Карева плачет. Держит у щеки мокрое полотенце, говорит сквозь икоту:
      -  Ведь убить мог, придурок.
      -  Терпи, Ирка, - советую я, меняя ей одно, уже нагретое, полотенце на другое, только-только обильно смоченное холодной водой. - Ещё не так люди за правду страдали. Некоторые на костёр шли.
      -  Так я же не Джордано Бруно, - всхлипывает Ирка. - Как я завтра на улицу с такой щекой выйду?
      -  А ты не выходи. Посиди дома денька два, телевизор посмотри, книжечку почитай. Я тебя навещать буду. У тебя когда занятия в институте начинаются?
      -  Через три недели.
      -А чего так поздно?
      -  Наш курс на картошку отправляют.
      -  А ты?
      -  А у меня освобождение.
      -  Ну-у... Три недели. У тебя за пару дней следа не останется.
      -  Лидка, я боюсь, - Ирка хлопает мокрыми ресницами. Старше меня на два года, а слабачка.
      -  Чего тебе бояться?
      -  Не чего, а кого.
      -  Попова что ли?
      -  Его самого. Подстережёт где-нибудь и придушит. Видела, какой бешенный?
      -  Не боись, Ир, не придушит, - успокаиваю я. - Ещё извинения просить притащится. Ведь чует кошка чьё мясо съела. Это он сейчас в запале такой грозный. Конечно. На мази дело было. Да сорвалось, не выгорело. Любочка его за это по головке не погладит. За ночь он отойдёт, остынет. Не в его интересах шум поднимать. И завтра Игорь наш будет тихий, вежливый.
      Я успакаиваю Ирку, но сама спокойствия не ощущаю. На самом деле опасаюсь разных фортелей со стороны Попова. Очень и очень опасаюсь. Он может не успокоиться и завтра.
      И завтра...Попов идёт в обычное время в наш подъезд. Мы сталкиваемся с ним на лестнице. Он тих и вежлив.
      -  Здравствуй, Лид.
      -  Здравствуй, - я настораживаюсь, не знаю, чего ожидать. Одно дело Ирку успокаивать, другое...
      -  Ты это... извини меня за вчерашнее. Я не в себе был.
      -  Да мне-то что. Ты у Каревой прощения проси. Она теперь неделю дома просидит. У неё щека, как подушка. Хорошо, без сотрясения обошлось.
      -  Без сотрясения? - оторопело переспрашивает Игорь.
      -  А ты как думал? - доброжелательно, ибо неприязни к нему больше не испытываю, одну жалость, поясняю Игорю. - У тебя кулачище с хорошую табуретку. И рост метр девяносто.
      -  Метр восемьдесят семь, - поправляет он автоматически.
      -  Без разницы. И плечи вон - косая сажень. Запросто убить мог. Хорошо, Ирка головой об стену не ударилась.
      Игорь непроизвольно съёживается, втягивает непутёвую башку в плечи. Верно, представил себе такую картинку и её последствия.
      -  Слышь, Лид, если я к ней сейчас зайду, извинюсь, ничего будет, как думаешь?
      -  Думаю, нормально. Только поаккуратней там. Она может и дверь не открыть. Решит, что ты её убивать пришёл. Ирка теперь тебя как огня боится.
      -  Убивать... Скажешь тоже.
      -  Иди уж, герой-любовник, - рекомендую ему. Мне надоело видеть его постную физиономию. Мне вообще эта история обрыдла уже. Сами бы разбирались. Чего все ко мне лезут?
      Вне зависимости от моих желаний история эта, тем не менее, продолжает развиваться. Через неделю двор гудит, обсуждая новость: Надя прогнала Игоря. Горшок об горшок и врозь. Знать его больше не хочет. Вот так, прошла любовь - завяли помидоры. Игорь продолжает ежедневно приходить и делает попытки выпросить прощение. Дверь открывает Анечка и заявляет, что для Игоря Нади дома нет. Ещё говорят, будто Попов подстерёг Надю недалеко от автобусной остановки и якобы на коленях вымаливал её любовь. Что между ними произошло, какая кошка пробежала? Никому неизвестно. Известно лишь, что отчим Нади в субботу сам вместо Анечки открыл Игорю дверь, вышел на лестничную площадку и дал настойчивому кавалеру в морду с пожеланием никогда его больше не видеть не только возле своей двери, но и вообще. Все эти сплетни мне регулярно приносит на хвосте Сашка Никитин, обнаруживший мой прогулочный маршрут и в качестве почётного эскорта ежевечернее сопровождающий меня на психаллею. Целоваться с ним я наотрез отказываюсь. Разговаривать нам с Сашкой особо не о чем. Вот он и делится дворовыми новостями. Я не ставлю Сашку в известность о своей причастности к скандалу. Охаю и удивляюсь, выслушивая про блестящий хук справа, продемонстрированный Игорю отчимом Нади. А, между прочим, была тому хуку свидетелем. Накануне шла навестить Ирку Кареву. Застала самый интересный момент: удар, полёт, падение. Пока Попов, пересчитав спиной ступеньки, поднимается по стене, щупает челюсть, пробует языком зубы, Сергей Николаевич обращается ко мне:
      -  Девочка, тебя, кажется, Лидой зовут?
      -  Лидой, - я опасливо обхожу Игоря, поднимаюсь по лестнице.
      -  Спасибо, Лида, - говорит Сергей Николаевич и жмёт мне руку.
      -  За что? - не понимаю я.
      -  За дочку, за то, что правду ей сказала.
      -  Вы не будете его больше бить? - я осторожно кошу глазом в сторону привалившегося к стене Игоря. Отчего-то уверена - Игорь сдачи давать не станет.
      -  Зачем же его ещё бить? - спокойно удивляется Надин отчим. - Это не драка. За подлость бьют одни раз, но уж от души.
      Мне нравится позиция Сергея Николаевича. Классный мужик. И я незамедлительно делюсь увиденным с Иркой. Мы с ней теперь ежедневно обсуждаем новости, постепенно приходя к выводу, что Игорь, по всему, Надю-то действительно любит. Сам не заметил, как влюбился. А в таком случае не надо было нам лезть к Наде с предупреждениями. Да кто же знал? Хотели ведь как лучше. Получается, не столько Любочка в этот раз, сколько мы с Иркой дел наворотили, чужие судьбы скорректировали. Мы виноваты. Остаётся, правда, один процент из ста, что Игорь по своей упрямой натуре желает довести дело до конца и швырнуть к ногам Мироновой шкуру поверженной соперницы. Но верится этому с трудом и с каждым днём всё меньше. Чувствуя себя если не зверскими подлючками, то, во всяком случае, очень неправыми, мы с Иркой договорились помалкивать обо всём. В результате я перед Сашкой изображаю святую простоту, ахаю и ужасаюсь.
      Потом начинается учебный год и становится вовсе не до дворовой лав-стори. Наши отношения с Каревой, к лёгкому удивлению обеих, продолжают развиваться в направлении дружбы. Именно от Ирки я узнаю, как проведала обо всём Любочка, как она ругалась с Иркой, бегала к Попову выяснять отношения и устраивать скандал, как Игорь прилюдно послал Миронову по самому дальнему адресу и высказал, что он конкретно теперь о ней думает. По сведениям Ирки Надя продолжает держаться неприступно, словно Брестская крепость. А Игорь пьёт и пьяным притаскивается в наш подъезд, сидит на третьем этаже в надежде подстеречь свою вечно теперь ускользающую Надежду. Ну, пьяного Попова я и сама регулярно вижу. А вот Надю Ветрову не встречала давно. Как-то ей удаётся избегать людей. Иногда начинает казаться, что в продукте химической реакции под названием 'любовь' лишь активно спивающийся Попов. На него смотреть стало совсем неприятно. Опускается парень со страшной силой. И когда он в состоянии дрю-сю-сю обращается ко мне за советом, мой организм в первую минуту реагирует одной брезгливостью.
      Дело происходит в самом конце октября. В один из вечеров у меня разгорается нешуточный скандал с родителями, представляющими себе свою дочь ещё маленьким неразумным ребёнком. Обычная ситуация во многих семьях. Родители хотят навязать некоторые обязанности и лишить большинства прав, у детей стремление к обратному - иметь как можно больше прав и никаких тебе при этом обязанностей. В результате традиционный конфликт отцов и детей с воплями 'кого мы вырастили?!' и 'вы никогда меня не понимали'. Вместо разумных доказательств и конструктивного спора я в пылу обиды предпочитаю, схватив куртку, вылететь из квартиры и громко хлопнуть дверью. Сидеть на лавочке, замечательно просматривающейся из нашего окна, мне не улыбается. Ходить по тёмным дворам улыбается ещё меньше. И что делать? Куртку я взяла, но про обувь не подумала. Выскочила в домашних тапочках. Долго в них на улице не походишь. Конец октября, десять часов вечера. Прохладненько. Ноги подмерзают.
      Я направляюсь на детскую площадку против второго подъезда. Там есть маленькая карусель с деревянным настилом в качестве пола. Карусель сломана, настил частично сгнил, но остатки его приподняты от земли сантиметров на десять. Если сидеть на карусельке, ноги не должны сильно мёрзнуть. Всё равно раньше, чем через час, домой возвращаться смысла не имеет.
      Вечер тёмный, тихий. Во дворе не горит больше половины фонарей. Энное количество осенней темноты кое-как побеждается освещёнными окнами. Но, чем дальше от домов, тем темнее. На детской площадке, отделённой кустами, почти ночь. На улице, к моему облегчению, никого. Все сидят по домам. Смотрят очередную серию фильма 'Семнадцать мгновений весны'. Издалека слышен собачий лай. Я скукоживаюсь на карусельке и предаюсь горестным мыслям. Очень скоро прохладный воздух остужает горячую голову, и мне уже просто хорошо сидеть в полном одиночестве, наслаждаться вечером и мечтать непонятно о чём, поглядывая на редкие и тусклые звёзды городского неба.
      В темноте рядом с каруселькой вырисовывается размытый силуэт. Человек. Притом нетвёрдо стоящий на ногах. Силуэт медленно покачивается из стороны в сторону. Один раз его сильно заносит вправо и он не сразу возвращается в исходное положение. А запах вокруг себя распространяет - убойное амбре. Алкаш какой-нибудь. Они почему-то любят детские площадки, устраивают там себе спальные места. Обычно в домиках или в песочницах под грибком. Только алкаша соседом мне сейчас не хватало. Весь кайф будет поломан. Мне сейчас вообще никакие соседи не нужны. Одиночества хочу. Только кого это интересует? Меньше всего моё желание интересует данного, отдельно взятого алкаша. Он добирается до карусельки, где я так уютно обосновалась. Мне остаётся уйти на поиски другого насеста. 'А вас, Штирлиц, я попрошу остаться...'. Уйти не успеваю. Узнаю Попова.
      -  Игорь, это ты?
      -  А-а-а... Лидка... - бормочет он, с трудом взбираясь на соседнюю секцию карусельки.
      -  Ты что домой не идёшь? - осторожно интересуюсь у него. - Тебя ноги не держат, тебе домой надо.
      -  Дома... задолбают... - Игорь еле ворочает языком, делая между словами паузы. - А всё... вы с Иркой. Поло... мали мне... жизнь... суки...
      -  Ты сам себе поломал, - парирую я, исходя из представления, что лучший способ защиты - правильно организованная атака. Но на самом деле очень хорошо чувствую и осознаю нашу с Иркой вину.
      -  Не заложи... вы меня... Надюхе... стукачки с... - Игорь кое-как принимает относительно удобную для него позу, - она бы... никогда... не узнала...
      -  Сомневаюсь. Ей бы тогда Любочка всё рассказала.
      -  Любке... Надюха бы... верить не стала...
      Возникает продолжительная пауза. Теперь мне надо бы уйти. Но уйти не могу. 'А вас, Штирлиц...'. Совесть не позволяет оставить Игоря в таком виде одного. И сказать мне ему нечего. Вот нелепое положение. Попов сам нарушает молчание:
      -  Может... ты и права...
      -  Конечно, права, - подхватываю я. - Сам посуди: вот поженились вы, а Надя через некоторое время всё узнала. Она бы тогда от тебя навсегда ушла. Это, между прочим, гораздо хуже и больней. А так у тебя есть шанс помириться, загладить вину.
      -  Думаешь... есть... шанс?
      Я совсем не уверена, что у него есть хоть малейший шанс. Скорее уверена в обратном. Но мне жалко его до слёз. Это ведь надо так запутаться! И я беззастенчиво вру:
      -  Абсолютно убеждена. Она ведь тебя любит.
      -  Я тоже... её... это... люблю... - бормочет Игорь.
      -  Зачем же ты тогда её обманывал?
      -  Не-е-е... не обманывал... врёшь, Лидка...
      Понятно. Он утешает свою совесть тем, что умолчание не есть обман.
      -  Обманывал. Ещё как обманывал. Ты ведь подъехал к Наде, чтобы задание Мироновой выполнить, так?
      Игорь молчит, сопит, вздыхает. Сказать ему нечего. Я не дожидаюсь и кивка головой. Продолжаю дальше:
      -  Начал выполнять задание и сам не заметил, как влюбился. Так?
      Вместо ответа вновь сопение и вздохи.
      -  Вот тогда ты и должен был всё честно рассказать Наде. Сам рассказать. Она бы, конечно, пообижалась. Неделю, другую. А потом бы простила. А теперь тебе землю есть надо, чтоб она поверила.
      Игорь воспринимает мои слова буквально. Кособоко пытается сползти с карусельки, стремясь к земле, то есть к песку, которым засыпана детская площадка. 'А вас, Штирлиц, я попрошу...'. Я хватаю его за воротник куртки.
      -  Ты куда?
      -  Землю... есть... сама сказала...
      -  Вернись на место, чёрт пьяный. Не сейчас. Не у меня на глазах, у Нади. Я-то тебе верю. И вообще... Это я так выразилась, образно.
      -  Что... мне делать... теперь... а, Лид? Помогла бы...
      -  Для начала нужно проспаться. Пойдём, я тебя домой провожу. Такие вещи на трезвую голову обсуждать надо.
      -  Не-е-е... на трезвую... не смогу... невозможно...
      -  Очень даже возможно, - пыхчу я, стаскивая Игоря с карусели. Кладу его руку себе на плечи и, слегка просев под его тяжестью, влеку вперёд. Медленно, заваливаясь то влево, то вправо, вправо чаще и больше, мы бредём по направлению к его дому. По дороге я безуспешно пытаюсь объяснить пьяному в дым Игорю, что пьянством у Нади жалость не вызвать и прощения не заслужить. Нормальной девушке на пьяного смотреть противно. Надо по-другому как-нибудь. Как? Я и сама не знаю. Игорь делает бесчисленные попытки объяснить уже мне, как он любит Надю, какая она замечательная. Весь его необъятный восторг перед душевными качествами любимой и единственной укладывается в три слова '... она такая... такая...'. Я киваю, поддакиваю, лишь бы дотащить его до места назначения. Обещаю поспособствовать, помочь, раз уж и сама виновата.
      На следующий день я жалею о своём обещании. Вспоминаю слова Нади, что со мной она больше не знакома. Значит, слушать не захочет. И как мне тогда быть? Зачем я пообещала Игорю похлопотать за него? Зачем опять влезла не в своё дело? Может, ну его? Чего они все ко мне привязались? Надоели. В школе все шесть уроков я занимаюсь лишь сочинением вариантов выкручивания из дурацкой ситуации. Ни один из вариантов не устраивает. Я безжалостно бракую их. От учителей то и дело слышу 'Прекрати мечтать, Нестерова'. Мечтать, как же! Вагоны, наверное, легче разгружать, чем искать выход из безвыходной ситуации.
      Кто-то на небесах заметил моё отчаяние, постепенно приближающееся к отметке 'бесконечно'. Кто-то там, наверху, счёл возможным помочь, облегчить мою участь. Видимо, этот кто-то решил, что урок мной успешно усвоен, накрепко, на всю оставшуюся жизнь. А может, стая амурчиков, бессовестно резвившихся в нашем дворе всё лето, сподобилась довести начатое до логического конца. Или просто стечение обстоятельств? Так или иначе, дело сдвинулось с мёртвой точки в направлении знака +.
      Ближе к вечеру, измученная угрызениями совести и поиском решения, я иду к Ирке Каревой посоветоваться. Одна голова хорошо, две - значительно лучше. Я теперь хожу к Ирке практически ежедневно. Или Ирка, если выкраивает время, забегает ко мне. Чаще всё-таки я отмечаюсь у неё. Иду это я себе к Ирке, иду, считаю ступеньки. И натыкаюсь на Надю, стоящую на лестничной площадке. Кажется она мне бледненькой, встревоженной. У меня сердце сжимается от такого её вида. Собственная вина становится, ну, совершенно непереносимой.
      -  Лид, можно у тебя спросить кое-что?
      -  Спрашивай, - мямлю я, испугавшись. Что там опять? Что ещё стряслось или может случиться?
      -  Ты вчера Игоря домой отводила?
      -  Откуда ты знаешь? Темно же было.
      -  Игоря я в любой темноте узнаю. А у тебя одной во всём дворе куртка светлая.
      -  В окно смотрела? - догадываюсь я. И, наверное, не случайно смотрела. Наверное, всегда смотрит. Но это вслух озвучивать лишнее. Надя кивает. Я вопросительно смотрю на неё. Жду продолжения.
      -  Как он? - Надя начинает розоветь, опускает глаза.
      -  Да плохо, Надь. Пьёт как сапожник.
      -  Почему?
      -  А ты не понимаешь? Прокололся парень
      -  Как это 'прокололся'?
      Мы сидим на лестнице, и я битый час пытаюсь растолковать ситуацию, как сама её вижу и понимаю. Надя в основном слушает, изредка задаёт вопросы. Вдруг вспоминает, что Игорю через пару недель в армию идти. С таким-то душевным настроем? Во дворе годами гуляют страшноватенькие истории про парней, ушедших в армию и натворивших бед из-за неправильного поведения их девушек. Гришка Никитин знает несколько песен на схожую тему, поёт периодически. Поёт жалостливо, с надрывом, со слезой. Надя припоминает эти истории, Гришкины вокализы. Становится ещё бледней, ещё нервознее. Я тихо шизею. Что за наказание превратиться во всеобщую наперсницу, в голубя на посылках!
      -  Лид, - просит она меня, смущаясь. - Сходи к нему. Ты ведь теперь знаешь, где он живёт. Скажи ему, пусть придёт. Скажи, что я простила.
      -  Сама сходи, - я начинаю медленно звереть. - Тебе что, самой слабо? Ты прогнала, ты и зови назад. Вот пойди и скажи, что простила. Достали вы меня со своей любовью. Заняться мне больше нечем.
      -  Ну, Лид, Лидусик, - начинает жалобно поскуливать Надя. - Я сама не могу.
      -  Это почему это?
      -  Не я же виновата. Мне первой идти нельзя.
      -  Если действительно любишь, то какая тебе разница?
      -  Ну, Лидусь, ну миленькая, ну что тебе стоит?
      Да, действительно, чего мне стоит бросить свои дела и заниматься чужими, чтоб потом опять виноватой оказаться.
      -  Ну, Лид, - Надя почти плачет.
      -  Чёрт с тобой, уговорила. Но это в последний раз я вашими делами занимаюсь. Чур, на меня бочки не катить. Потом палец о палец не ударю, так и знай!
      -  Лидка, ты такая хорошая, я так тебя люблю!
      -  Да отстань ты от меня! С Игорем своим обнимайся!
      К Ирке я уже не иду. Не до того. Надя смотрит с такой... хм, надеждой. Спускаюсь домой, одеваюсь и топаю к Попову, надеясь застать его дома и не сильно пьяным. Опа! А он трезв как стёклышко. Нос за дверь не высовывает. Сидит, ждёт вестей. Удивительным образом сумел запомнить мой совет, принять к сведению, начать выполнять. Он ждёт почтового голубя, меня то есть. И, тем не менее, не слишком рад меня видеть. Стыдится вчерашней нашей встречи. Это пока я рот не раскрыла. После первых моих фраз он трясёт меня, словно грушу, хватает в охапку, ох, мои рёбра, и орёт как потерпевший. На радостях, разумеется. Я не успеваю прочухаться от поповских потрясений, а он уже сдёрнул с вешалки куртку и, на ходу пытаясь всунуть ноги в ботинки, помчался к Наде. То есть он сначала помчался душой. Телом же подскакивает и приседает на ступеньках, шнуруя обувь в процессе движения. Я подобного зрелища не видела ни до, ни после. С того вечера Надя с Игорем опять молча сидят на лестнице. Двор вздыхает с облегчением.
      -  Милые бранятся, только тешатся, - высказывает общее мнение бабка Лизавета. Кто бы с ней спорил.
      Через два дня меня в подъезде подстерегает Миронова.
      Сашка Никитин угостил пучком воблы. Его матушка у себя на заводе целый мешок отхватила. Воблу я люблю. Не променяю ни на какие сласти. А вижу редко. И Сашка таким образом пытается ко мне подлизаться. Вместо букета цветов пучок воблы. В принципе, он делает правильно. Цветы дорогие. Выбора нет - одни гвоздики. Слишком официально получится. Принеси он мне несчастные гвоздички, его засмеют, поставят несмываемое клеймо 'жених', все языки двора с обсуждения лестничных жителей Игоря и Нади плавно перетекут на освоение нового и потому особо заманчивого объекта - Сашки с Лидкой, молодых да ранних. Ни Сашке, ни мне повышенное внимание ни к чему. Кроме того, букетом меня не умаслить, а против воблы я вряд ли устою. Вобла заставляет меня смотреть на Сашку более благосклонно. Вернее, какое-то время я испытываю неловкость и смягчаю манеру поведения, не гоню Сашку от себя окончательно и бесповоротно. Подозреваю, совет преподнести воблу подал брату наблюдательный, изворотливый и хитроумный Гришка, Одиссей районного розлива.
      Если потреблять воблу в одиночестве, полного удовольствия не получишь. Блаженство должно быть разделено с понимающим человеком. Я выбираю из пучка две рыбины покрупнее, поровнее, с икрой и направляюсь к Каревой. Возле собственной двери натыкаюсь на Миронову. Один взгляд, и у меня возникает подозрение, что Любочка специально тут караулит. Подозрение быстро перерастает в уверенность.
      -  Что, сделала мне подлянку и довольна? - шипит Любочка, загораживая путь на лестницу.
      -  Ты о чём, Люба? - я останавливаюсь, оцениваю расстановку сил и рассовываю свою драгоценную рыбу по карманам. Руки должны быть свободны. На всякий пожарный. Например, отрывать мироновские пальцы от моих волос. Или держать её же наманикюренные кровавым лаком длиннющие ногти подальше от моих гладких пока щёк и прекрасных глаз. Драки я не боюсь. За плечами многолетний дворовый опыт, которого у Мироновой, кстати, вообще нет. Только боевые шрамы - украшение мужчин, не женщин.
      -  За каким... ты всё Надьке рассказала?!
      -  За таким. Или ты считаешь своё поведение доблестью?
      -  Она была виновата. Мне её и наказывать.
      -  А ты не слишком много на себя берёшь? Пупок не развяжется? Ты, Люба, не господь Бог, чтобы крутить людьми как вздумается.
      -  Это мне назло... специально.
      -  Совсем больная, да? Как с температурой? - я делаю движение, будто хочу пощупать у неё лоб. - Я о тебе и не думала. Очень надо. Мне Надю жалко было.
      -  Надю жалко, - передразнила Миронова, делая шаг назад и спасая своё высокое мраморное чело от несуществующей угрозы в виде моей шаловливой ручонки. - Ты же ничего не знаешь. У нас с Игорем любовь была, а вы с этой малохольной Каревой её разрушили.
      -  Любовь? Да ну? Что-то мы не заметили. Игорь, кстати, тоже. Вот гады, а!
      -  Поговори у меня ещё! Такое тебе устрою - мало не покажется.
      -  Ой, держите меня трое, сейчас убегу с перепуга! Я, Люб, твоих фокусов давно не боюсь. Ты мне не раз уже устраивала. И ничего, живу, как видишь. Воблой вот наслаждаюсь, - я хлопаю по карманам, откуда кокетливо торчат рыбьи хвостики.
      -  Смотри, подавишься.
      -  А и подавлюсь - не твоя забота. К тебе за помощью не побегу. Чего так смотришь? Или тебе драться приспичило? Значит, давай сейчас быстренько подерёмся и я пойду по своим делам. Чего зря пустую болтовню разводить?
      -  Гнида ты, гнида, - Любочка не решается поднять руку. Не чувствует в себе необходимой уверенности даже для вульгарной бабской потасовки. Зачем караулила тогда, спрашивается? Я с любопытством наблюдаю игру чувств на её лице. Но не долго. Я вообще по натуре не созерцатель.
      -  Долго мне ещё ждать?
      -  Чего? - Любочка смотрит тяжело, с ненавистью.
      -  Ну, мы будем сегодня с тобой драться или нет? Если не будем, то я пойду, пожалуй. Мне с тобой в одной компании светиться не хотелось бы. Мигом уважение хороших людей потеряю.
      -  Я с тобой драться не буду. Я другой способ найду расплатиться.
      -  Это ты про Сашку Никитина? Ой, да забери его себе совсем. Только спасибо скажу. Или ты мне стёкла побьешь, дверь нецензурщиной распишешь, как Ветровым? О, ещё можно проклясть на веки вечные. Мне постоять тут, подождать? Или ты это на потом отложишь, на более удобное время?
      Миронова пыхтит, ищет подходящие к случаю колкие слова и, явно их у себя не обнаружив, вдруг выпаливает:
      -  Тебя не я, тебя Бог накажет за твои подлости. Нельзя чужую любовь рушить!
      Ай, да Миронова! Про любовь снова вспомнила. Куды деваться?
      -  Бог спросит, Богу и отвечу, - замечаю Любочке холодно. - А ты-то здесь причём? Ну-ка, посторонись, мне идти надо.

      Любовь, не любовь, а какое-то болезненное стремление к Игорю у Мироновой в ходе той истории действительно возникло. Я это объясняла себе поговоркой 'что имеем - не храним, потерявши - плачем'. Моя бабушка всю жизнь любила за семейной трапезой своей ложкой или вилкой залезть в тарелки к близким, ухватить оттуда малую порцию. В чужой тарелке кусок ей казался слаще. Вот так же и у Мироновой. Пока в её тарелке плескалось, даром не нужно было, а как в чужую тарелку переместилось - захотелось до смерти. Она звонила по телефону Наде, писала ей письма, угрожала. Она бегала домой к Игорю, умоляла, просила прощения, просила вернуться, клялась в вечной любви. Это продолжалось, пока Игорь в армию не ушёл и ещё какое-то время. Потом страсти улеглись понемногу, затихли, чтобы вспыхнуть с новой силой через два года.
      Любочка активно искала заморского принца, встречалась сразу с несколькими молодыми людьми. Ухажёры менялись подобно картинкам в детском калейдоскопе. Неизменной тенью оставался лишь верный Кривенко.
      Надя ждала. Даже в кино с сестрой не ходила. Жила, счастливо вглядываясь в ещё более счастливое будущее.
      Игорь вернулся через два года. Крепче физически, морально сильнее, спокойнее и увереннее в себе. Когда стриженые волосы его немного отросли, стал и вовсе завидным парнем. Они сразу же, как только он получил паспорт, подали с Надей заявление в ЗАГС. Что тут началось! Светопреставление.

      Все успели забыть о роковом треугольнике. Давно было и неправда. И нате вам, пожалуйста. Опять звонки и письма с угрозами, опять беготня к Игорю домой со слезами, клятвами, мольбами и требованиями. Варвара Петровна, успешно пережившая первый приступ сумасшествия дочери и красиво ставившая соседок на место два года назад, второго приступа снести не может. Проскакивает по двору к своему подъезду, опустив глаза и делая вид, что не слышит приветствий и окликов, некогда, мол, занята очень. Дядя Коля Миронов ходит мрачнее грозовой тучи и на советы отцовской рукой приструнить распоясавшуюся дочь, разражается горько-отчаянным монологом:
      -  Дак... и не приструнишь ведь. Взрослая девка. Ума не приложу, чего взбесилась? И что не так мы с Варюхой моей соделали? Ростили, себе во всём отказывали, всё ей, ей, окаянной. Она же у нас как этот... как цветочек аленький была. Глаз не нарадуется. Когда портится начала, хрен знает, а только сейчас она лютей гады подколодной. Нам-то с матерью житья не стало, хоть святых вон выноси. Зверует девка, чисто холера. А ты говоришь: приструни!
      Любочка и впрямь никакого удержу не знает, загонную охоту на Игоря устроила. На охоту выходит, одетая, причёсанная, накрашенная похлеще суперманекенщицы. Сергей Николаевич, отчим Нади, довольный, в общем и целом, своим будущим зятем, сам предлагает Игорю переехать к ним на постоянное жительство. Чего уж там, заявление в ЗАГСе лежит, до свадьбы меньше месяца. Игорь переезжает. Как они впятером в однокомнатной квартире размещаются, дворовым кумушкам невдомёк. Зато доставать Попова Любочке теперь много труднее. Поговаривают, будто она ездила в дальнее Подмосковье к какой-то бабке-знахарке привораживать Игоря. Нехилые деньги той бабке отвалила. А свадьба таки состоялась.
      Надя в день свадьбы хороша до невозможности. Белый цвет скромного платья и короткая фата как-то удивительно высвечивают её неброскую, тонкую красоту. Если невнимательно смотреть на такое лицо, владелица его мало что дурнушкой не покажется. А приглядишься - и всё, с концами. Мадонна. Только художникам позировать. Про душевную красоту уж и молчу. Игорь раньше всех Надю разглядеть сумел.
      Мы с Иркой идти на свадьбу отказываемся. Хватит нам с ней приключений. Одно для нас с ней к хорошему обернулось - подружились, нашли, так сказать друг друга. Игорь с Надей огорчаются немного, но сильно на нашем присутствии не настаивают. Им, если честно, ни до кого и ни до чего.;-  
      Через некоторое время Арипова по секрету пробалтывается, -  да какие в нашем дворе могут быть секреты? -   что Любочка тяжкий грех на душу взяла, ходила тайно в церковь и Наде толстенную свечу 'за упокой' поставила. Молодёжь над ухищрениями Мироновой посмеивается от души. Все комсомольцы, все атеисты. Да и в королевах двора её давно никто не числит. Как раз за два года до того, после давней истории с Надей дворцовый переворот произошёл. Наступила эра анархии. А вот тётки наши скандальные, услыхав про действия Любочки, разом белеют лицами.
      -  Вот чума! - возмущается тётя Галя Никитина.
      -  Это же додуматься надо, на такое пойти! - вторит ей тётя Нина.
      -  Истинно гришь, Галька, - рокочет с балкона неожиданным для неё трубным гласом бабка Лизавета. - Чума ента Любка. Как есть чума болотная. Надьку-то теперь, сердешную, кажинный божий день отмаливать надо.
      -  Это же какой грех на душу девка взяла! И всё, чтоб по её было.
      -  Спросится с неё, Галь. Вот увидишь, спросится.
      Я, честно говоря, не понимаю, с чего наши тётки переполошились. Любочка с её мышиной вознёй мне смехотворной кажется. Надин отчим иначе рассуждает. Ему на работе квартиру дают новую. Он предполагал съехать туда с женой и Анечкой, старую квартиру молодым оставить. Теперь же отдаёт ордер в руки Игорю. Переезжайте-ка, мол, побыстрее, от греха подальше. Ребята скоренько и переезжают. Больше их видеть мне не приводится.
      Любочка где-то через полгода с зубовным скрежетом идёт за Кривенко замуж. Красивая получается пара. Да несчастливая. Что у них за дверью мироновской квартиры происходит, о том никто не знает. А только начинает Кривой попивать малешка, потом всё чаще, всё больше. Когда мой отец новую квартиру получает, и мы к переезду готовимся, Серёга уже чуть не ежедневно с работы домой под парами возвращается.
      -  Загубит мужика эта стервозина, - горюет Ирка. Кривой ей всегда особенно нравился.
      Мы быстро переезжаем. За нами следом получают квартиру Каревы. Сергей Николаевич, я слышала, умудряется новое жильё выхлопотать. И как дальше события развиваются, неизвестным остаётся. Да и не до чужих пертурбаций нам с Иркой. Новая жизнь начинается, совсем другая. От старой только наша с ней дружба и сохранилась.

* * *

      Снова подошёл шумный поезд. Снова повалила толпа людей. Снова гомон, топот десятков ног. И снова Любочка дождалась двух минут тишины.
      -  Игорь, взвесь всё хорошенько, подумай. Её уже три года нет. И не будет никогда. А жизнь впереди ещё долгая. Жениться второй раз, может, и не стоит. Но женщину иметь разве плохо? Никто не осудит.
      -  С чего это? С какого перепугу второй раз жениться не стоит? Другой Надюшки мне не найти. Факт. Но это не значит, что я должен до конца жизни один прозябать. Дети вырастут, разлетятся. Кто мне стакан воды в старости подаст? Когда-нибудь обязательно женюсь. Только не на тебе.
      -  Почему? Почему тогда не на мне? - голос Любочки понизился почти до шёпота. Мне показалось, что у неё сердце замирает в страхе и надежде, такой была интонация слов.
      -  Слушай, сколько можно объяснять? Талдычу одно и то же, а тебе хрен по деревне, два по селу. Вот чем сейчас твой муж занимается?
      -  Деньги зарабатывает.
      -  Он для тебя деньги зарабатывает, а ты, пользуясь моментом, к другому мужику в постель норовишь залезть. Тебе мужа мало?
      -  Во-первых, он для себя деньги зарабатывает, остановиться не может. Хобби у него такое - деньги делать. А во-вторых... у меня, считай, мужа вовсе нет. Он способен лишь бизнесом заниматься и с модельками заигрывать. В постель его, импотента хренова, не дозовёшься. Он меня увешает брюликами и в свет выводит. А я ему нормальный быт обеспечиваю. Больше ему от жены ничего не нужно. Но я ещё вполне молодая женщина, мне ещё любви хочется, мужика горячего.
      -  Горячего, говоришь? - переспросил Игорь, судя по звуку, ухмыльнулся. - Тебе тогда пацан требуется. Помоложе. Они на это дело прыткие. И без особого разбора. Да и возраст у тебя как раз такой, когда богатые женщины начинают мальчиков предпочитать.
      -  Про возраст ты специально, да?
      -  Мне на самом деле без разницы, сколько тебе лет, - Игорь старался объясняться с Любочкой без ярко выраженных эмоций. - Не в годах дело, дорогая моя, в тебе. Что ты со мной чуть не сделала, помнишь? А Серёга Кривой?
      -  А что Серёга? - вспыхнула Любочка. - Я что, по-твоему, должна была с алкашом жить? Жизнь свою гнобить?
      -  Ну да, разумеется. Сама сделала из Серёги алкаша и потом бросила. Сбежала к богатенькому буратине. Для тебя теперь Серёга никто и звать его никак. Анжелка твоя и то больше человек. Ты хоть знаешь, что она ему раз в неделю продукты возит, убирается, обстирывает и по врачам водить пытается? С разрешения, между прочим, твоего мужа и на его деньги.
      -  Ну не знаю. И что? В конце концов, Серёга её родной отец. Если ей так хочется за алкашом подтирать, пусть, мешать не стану. А сама подтирать не собираюсь, уволь. К тому же Анжелка ещё молодая, глупая, ей подвигов хочется.
      -  Ты хочешь сказать, что и она со временем как её мамаша станет? Сомневаюсь.
      -  А чем я плоха? И чем это, интересно знать, так уж хороша была Надя, царство ей небесное?
      Я скосила глаза. Любочка изящными жестами мелко и быстро трижды перекрестилась. Насколько знаю, по церковным меркам манера не самая приличная. Если истинно веруешь, крест надо класть широко, основательно. Значит, и в этом Любочка отдаёт дань моде, кокетничает. Вот вскинула гордо голову. Курица. А Надя и впрямь, выходит, умерла. Горе-то какое. Почему по-настоящему хорошие люди так рано нас покидают? И ведь трое детей.
      -  Ты, Любка, всё равно не поймёшь.
      -  Я напрягусь, ты попробуй.
      Мне было слышно, как тяжело, безнадёжно вздохнул Игорь. Ещё бы ему не вздыхать. Вот только сейчас, при мне, он ясно дал понять Любочке - что к чему. Раза три, не меньше, яснее некуда. А сколько раз, исходя из услышанного мной, он пытался объяснить прежде? Любочка ничего понимать не хочет. Прёт как танк. Нет, как колонна танков.
      -  Надюшка тёплым была человеком, - голос Игоря изменился, стал глубоким, бархатистым. - Можно долго распинаться: и тёплая, и ласковая, и добрая, и чистая, и понимающая, и самая-самая. А можно и по-другому сказать. Понимаешь, в жизни каждого мужика встречается его женщина. Вот только его, ему предназначенная, подходящая, как вторая часть пазла, со всеми неровностями. Не каждый понять успевает, удержать возле себя. Некоторые сами отказываются. А мне повезло. Как редко кому везёт. Не пробежал мимо, заметил, ухватил. Мы с ней хорошо прожили, замечательно... Дай мне судьба второй шанс, я бы опять всё сделал, чтоб с ней быть...
      Попов говорил, говорил. Я внимательно слушала. Уж точно внимательней, чем Любочка. Когда ещё услышишь настоящее мужское откровение? Вот только для чего он перед этой 'прынцессой' настежь распахивался, мне невдомёк сначала было. Потом уж догадалась. Ему просто хотелось поговорить о Наде, всё равно с кем, вспомнить её. Одинокий, наверное, очень. Дети не в счёт. Когда ещё там они отца понять сумеют! Надо же, вторая часть пазла. Это у него дети, скорее всего, пазлы собирали, вот он и подобрал такое чудное сравнение. Обычно все о половинке говорят. И у меня всегда возникает ассоциация с яблоком. Пазлы-то гораздо сложнее. А что если он прав? Что если каждому человеку предназначена только его 'вторая часть пазла', а мы либо пробегаем мимо, не видим, либо не хотим видеть? Никогда раньше об этом не думала. И мужа с этой точки зрения не рассматривала. Подходим ли друг другу, насколько точно подходим? Да и когда задумываться? Всё дела, заботы, борьба за выживание, хлопоты бесконечные, проблемы, проблемы, проблемы.
      -  Игорь, - подала голос Любочка, как только Попов выдохся. - Ты не хочешь взглянуть на ситуацию под другим углом? Допустим, Надя была твоей женщиной. Твоей, как ты утверждаешь, половинкой. Но вдруг моей половинкой являешься ты?
      Мы с Поповым одновременно вытаращились на неё. Я тут же опомнилась, прикрылась книгой. Но Игорь, судя по молчанию, продолжал таращиться. Ох, как я его понимала. Это вечное перетягивание одеяла на себя. Он - половинка Любочки, видите ли. Ей в её погремушечную голову очевидная мысль о единственном в жизни человека варианте полного совпадения с другим прийти не могла. Или могла, но она её сознательно игнорировала? Как тогда тётя Галя Никитина сказала: '... лишь бы своего добиться'. Наверное, я не точно слова помню. Зато смысл их помню хорошо.
      -  Всё, Люба, всё, хватит, - Игорь, потеряв терпение, хлопнул ладонью по доскам скамьи, резко поднялся. - Давай закончим. Не хочешь понимать - это твои трудности. Я больше тебя выносить не намерен. Предупреждаю в последний раз: не звони, не приезжай, не подстерегай у работы или у дома. И не смей близко подходить к моим детям.
      -  А то что? - Любочка тоже поднялась, немного грузновато, без былых гибкости и изящества.
      -  В другой город семью перевезу, - отрезал Попов.
      -  Москву бросишь, в провинцию рванёшь? - натянуто хохотнула она, безуспешно стараясь перевести угрозу Игоря в шутку. Поверить, что кто-то может добровольно променять столицу на непойми что, она была неспособна.
      -  Да хоть в тундру, лишь бы с тобой нигде не пересекаться.
      Я не могла видеть выражение лица Игоря. Но по голосу догадалась: не шутит мужик, серьёзно предупреждает. Не удержалась, стрельнула в него глазами, вдруг обманываюсь?
      -  Прощай, Люба.
      Он круто развернулся и пошёл прочь широким шагом. Любочка оцепенело смотрела ему вслед. Потом спохватилась, побежала за ним. Но тут подошёл очередной поезд. Игорь затерялся в толпе выходящих на платформу людей. О том, что он воспользовался наплывом пассажиров и в последнее мгновение скользнул в поезд, обманув преследовательницу, я догадалась, когда увидела его в полупустом вагоне, проплывавшем мимо сначала медленно, затем быстрее, быстрее. Любочка тоже его увидела. Развернулась, сделала вслед поезду два неловких шага, подняла руку, словно могла затормозить движение состава. Куда там! Лишь свист из тоннеля и быстро уменьшающиеся огни в темноте. Она зарыдала. Горько-горько. Забыв про платочек тончайшего натурального батиста, стиснутый в пальцах. Отошла от края платформы, прислонилась плечом к колонне и долго стояла, не шевелясь. По её лицу текли и текли слёзы. На Любочку многие, выходящие из поездов, оглядывались. Картина под названием 'Богатые тоже плачут' притягивала любопытные взоры. Любочка никого не видела. Вся ушла в своё горе. И мне стало искренне её жаль. Как-то забылись все прежние мироновские выходки, гадкая её натура. Я видела перед собой страдающую женщину, у которой впереди сплошная пустота.
      -  Вот ты где притаилась, ага! - на меня напала моя семья.
      Муж, дочка с сыном, смеясь и перебивая друг друга, оживлённо рассказывали о 'пробке', в которой надолго застряла везущая их маршрутка, о двух бомжах, мирно спавших в совершенно одинаковых позах, но голова к голове, на лавочке автобусной остановки, о том, что хотели купить курицу-гриль, да вспомнили про временные финансовые затруднения, укрепились, благополучно проскочили мимо палатки, во какие молодцы. А я всё ещё была под впечатлением от увиденного и услышанного.
      -  Эй! - помахал перед самым моим лицом своей ручищей муж. - Ты здесь, с нами? Ты нас слышишь? Куда ты всё время смотришь?
      Я взглянула на мужа, на детей. Радостные, порозовевшие от мороза счастливые лица. И жизнь наша в последние годы была радостной, хоть и нелёгкой. Чертовски нелёгкой. Во всём приходилось себе отказывать, трудиться до изнеможения, молчать, терпеть, превозмогать. Резкий контраст поразил меня: здесь, рядом, ближе некуда - улыбки, смех, полнота жизни; у третьей по счёту от нас колонны - горе, отчаяние, пустота. И то, и другое долгое время создавалось немалыми усилиями. И я, и Любочка усердно мостили дорогу к счастью, каждая по-своему.
      -  Посмотри на даму у колонны, - сказала я мужу. - Вон та, в норковой шубе. Видишь?
      -  Ну, - в глазах у мужа плясали весёлые искорки.
      -  Это Любочка Миронова, та самая. Помнишь, я тебе рассказывала?
      -  Где? Где? Мам, кто? - зазвенели высокими пока ещё голосами дочка с сыном.
      Да тише вы! - мне пришлось их одёрнуть. - Не привлекайте её внимания. Не привлекайте вообще ничьего внимания. Между прочим, так, как вы, воспитанные люди себя не ведут.
      -  Вы тут с этой Любочкой случайно столкнулись и спонтанно устроили вечер встречи, - съехидничал мой догадливый супруг, продолжая посмеиваться.
      -  Нет. Она меня не узнала, не обратила внимания.
      -  Тебе обидно? Зря. Такие видные дамочки, в шубах которые, не смотрят на зачуханных матерей семейств, одевающихся с барахолки.
      -  Мне не обидно, представь себе. И я у вас не зачуханная. И одеваюсь не с барахолки. На оптовых рынках почти вся Москва одевается. И вообще...
      -  Что?
      -  Я у вас уникальное явление природы. Цени. Просто я на Любочку долго смотрела. Многое вспомнилось. Из детства, из юности. Так живо вспомнилось, будто я на четверть часа туда вернулась. Жаль только, одно плохое вспомнилось.
      -  Плохое, говоришь, вспомнилось? Забудь. На плохое забивать надо, - легкомысленно посоветовал муж. - У каждого в жизни была своя Любочка. Что же теперь, настроение из-за всяких Любочек портить?
      -  Она красивая, правда?
      -  Третий сорт не брак, - муж продолжал резвиться, не желая принимать мой серьёзный тон и сбивать себе легкомысленный настрой. - Надеюсь, ты ей не завидуешь.
      -  Я? Упаси, Боже! Чему там завидовать?
      -  А прикиду?
      -  Разве что прикиду, - мне стало смешно. Такой прикид специального шкафа требует, прислуги наёмной, поведения соответствующего. В нём невозможно внезапно присоединиться к детям и, а я очень это любила, пока на тебя не обращают особого внимания покататься с ледяной горки на... м-м-м... пятой точке.
      Подошёл очередной поезд. Я кинула на Любочку последний взгляд, прощаясь с некоторыми бедами детства и юности навсегда, вошла за семьёй в вагон. Состав дёрнулся, за стеклом поплыла платформа. Вот и всё.
      По удачному стечению обстоятельств семья моя разместилась на одном диване. Но не успокоилась, продолжала резвиться. Муж с детьми подмигивали друг другу, толкались, широко жестикулировали, корчили забавные рожицы и дружно смеялись. Обычно я стеснялась такого их поведения. Неприлично же. Как правило, делала вид, что еду сама по себе и к этой нахальной троице отношения не имею. Они наоборот всячески подчёркивали нашу тесную до полной неразрывности связь. Нечто вроде семейной игры, в которой мне приходилось стыдливо улыбаться другим пассажирам, как бы извиняясь за дурные манеры любимых и дорогих, за причиняемые ими неудобства, одновременно тайно гордясь нашим бьющим через край, так, что невозможно закамуфлировать, счастьем. На сей раз игра не затронула, оставила равнодушной. Слишком полна я была впечатлениями от встречи с прошлым, от столкновения моего прошлого с настоящим. Удивительное, невероятное столкновение.
      Вот так, походя, заглянуть в скрытую раньше от твоих глаз жизнь былого обидчика, многое увидеть, о многом догадаться. Разве не удивительно? Редко кому выпадает. И есть повод торжествовать. Зло наказано, добродетель оценена по достоинству. Но не торжествовалось. В восемь, в двенадцать, в семнадцать, даже в двадцать пять лет я считала: убивать надо таких Любочек, чтобы жизнь людям не портили. Ну, не убивать, конечно, изолировать от нормальных людей, всех оповещать 'осторожно, злая со... Любочка'. Теперь прежней категоричности я в себе не наблюдала. Ведь если бы не Миронова Игорь с Надей могли проскочить мимо друг друга, так и не встретив свою настоящую, большую любовь, свою вторую часть пазла, не произвели бы на свет трёх замечательных детей. С чего я решила, что дети у них замечательные, мне и самой непонятно было. Но казалось, в семье, где правит любовь, где царят нормальные отношения без лжи, притворства и перетягивания одеяла на себя, не могут расти гадкие дети. Может, потому Игорь и терпел Миронову столько лет, в благодарность? Кстати, без Любочки я и сама не стала бы такой, какой стала. Вдруг благодаря ей и научилась ценить истинное? Методом 'от противного'? Надо бы с Иркой обсудить при случае.
      Муж сказал, что у каждого в жизни есть своя Любочка. Какую мысль он имел в виду? Любочка - испытание твоё, проверка на вшивость? Или метод взросления, приобретения опыта, необходимых качеств? Вполне вероятно. Вероятно, что и я для кого-то, сама того не заметив, хоть раз да оказалась Любочкой, сыграв важную роль в судьбе, в становлении натуры, характера. Что же, и меня надо от людей изолировать? И всех остальных изолировать друг от друга, ввести в практику поголовное недоверие, настороженность? Чепуха получается. Мир на равновесии добра и зла держится. Сегодняшнее добро запросто через год может оказаться злом и наоборот. Всё познаётся в сравнении и во времени. А ещё от личного подхода зависит, от угла зрения, от ракурса, иногда от нас независящего. Разумеется, не каждый из нас от бед закаляется, не каждый становится сильнее, мудрее, добрее. Но ведь на то она и жизнь, чтобы каждый человек свой собственный путь проходил, чтобы по-своему учился быть человеком.
      А Любочку всё-таки жалко. Так саму себя обокрасть на любовь, на дружбу, на хороших людей и душевное человеческое тепло. Как представлю, сколько лет прозябания у неё впереди, страшно становится. Никому не нужна, не интересна. Разве не страшно? Получила то, к чему всегда стремилась, а счастья не было и нет. Воистину, бойтесь желаний, ибо они исполняются. И каждый, в конечном итоге, получает то, к чему явно или тайно, осознанно или неосознанно стремится его душа. Человеку может казаться, что он хочет любви, а душа его исподтишка жаждет денег. Получит тогда деньги. Не любовь. А если хочется любви? Если и в самом деле хочется, если готов платить за неё изо дня в день, получишь. Дружба требуется? Найдутся верные друзья в обмен на безусловную верность. Богатство, слава, высокое положение? Получите и распишитесь. Если именно этого душа требует. Что-нибудь одно, остальное для других. И заплатите, пожалуйста. По максимуму. Всем остальным и оплачиваем. Ибо не даётся одному сразу всё. Это только со стороны кажется, что у некоторых везунчиков полный набор радостей составляется. Обман зрения, оптическая иллюзия. За которую тоже надо платить. Иногда совсем уж непомерную цену.
      Интересно, а когда же на самом деле душа человека в тайне от его сознания выбор цели делает, в какие моменты? Ежедневно? Или случаются развилки, перекрёстки, на которые обычно внимания не обращаем?
      -  Да о чём ты всё время думаешь?
      -  А? Что? думаю, что на ужин вам сейчас готовить. Побыстрее и посъедобнее.
      -  Счастье моё, не парься, у тебя всегда вкусно.
      -  Ага, вкусно... Знаешь, как надоело у плиты стоять? До озверения.
      Ещё стирать и убираться надоело. Гладить. Ходить на работу. По утрам вставать в шесть часов даже в праздники и выходные. Надоело быть мудрой, терпимой, смирять самолюбие, отказывать себе во многом. Много чего надоело. Нет, я ничего, кроме всего этого, у тебя не прошу, Господи! Это всего лишь плата за счастье, которое есть. Мизерная плата, если присмотреться. Ты слышишь меня, Господи?!!

Июль - сентябрь 2006 г.