Какая-то часть остается с живыми, не зная про срок и про морг.
Ее объявили ушедшей, game over, и смех ее странно прогорк,
затиснутый наскоро меж чаевыми и чаем, допитым до дна,
и что-то внутри сладко ёкнуло: "сговор", - с тем Салли осталась одна.

Разбитая чашка, карминные губы и барная стойка... тоска
разъела пространство, не тронув посуды. Смех Салли как шелест песка.
За окнами - ангелы, медные трубы, и, пусть его, даже сам Бог -
защитная пленка от всех пересудов для несуществующих ног.

Здесь руки в мозолях и нос в кокаине - унылый как плед трагифарс.
Второе посмертие дохнешь в рутине, ждешь в третьем полета на Марс,
победы зеленых в чужой Украине, когда же прервется ретрит...
и Салли дрейфует на розовой льдине по стиксу чужих маргарит.

Реальность ущербна, смешна и убога, как клятый ее персонал:
усталый бармен, вышибала у входа... кто знал, кто же, Господи знал,
что вход в пустоту начинается с Бога, что кто-то стоит за плечом
и дышит в затылок, что эта свобода, по сути, опять ни о чем?

Кому б рассказать, пока теплится спичка, что боль тяжелее, чем шок?
Но люди не смотрят, и Салли вздыхает, и сыплет в ладонь порошок -
эрзац аспирина, плацебо, привычка - прах к праху: вдохнуть и забыть.
Пусть сердце, как прежде, поет и порхает. Оно не умеет любить.