Я был известным музыкантом. В свое время мне пророчили чуть ли не судьбу гения. А теперь я навек заперт здесь. Мои родственники называют это загородным домом, но на самом деле это настоящая психиатрическая больница. Правда, для меня одного, однако это ничуть не скрашивает ситуацию. Лучше бы я был здесь совсем один. Ну и еще несколько человек прислуги, и, конечно же, верный мой дворецкий Бэзил. Он был со мной до конца. Пожалуй, это мой единственный друг. Особенно здесь...Здесь...Здесь время тянется бесконечно. Своего былого и единственного увлечения, музыки, я лишен. Едва ли теперь моя рука коснется когда-либо гладких клавиш фортепьяно...Что мне теперь осталось? Читать новомодные французские романы - единственное лекарство от скуки, да выполнять предписания врачей. Иной раз кажется, что это не врачи, а палачи. В своем стремлении излечить меня, по их мнению, от "умопомрачения" и "меланхолии", они используют самые странные, иногда даже жестокие способы. Чего стоит один только опиум? Но опиум хотя бы позволяет забыться от этих мыслей. И пилюли тоже. А вот смысла в ледяных ваннах и кровопускании я не вижу. Слава Богу, у меня не бывает маниакальных приступов, иначе меня бы до смерти избили, пытаясь вылечить, как поступили с одним английским королем. Жаль, я не помню его имени. Сейчас я, вообще, мало что помню. Все стерла та ночь. Все, кроме реквиема... О! Как часто я проклинаю ту ночь! Но не менее часто я ее и боготворю. Ведь тогда я услышал то, что полностью изменило мою жизнь. Что ж, вот моя история: тогда я был ещё довольно молод - мне было всего двадцать пять...Сейчас я стар...Седина уже давно посеребрила мои, некогда черные волосы. А тогда я был молодой и полный творческой энергии композитор и музыкант. Но не взирая на возраст я уже был довольно известен. Практически ни один светский вечер не обходился без моего выступления - ещё бы!- выходец из аристократической семьи. Позже были залы... Залы...Да, как это великолепно и приятно, играть в зале! Сначала - небольшие, но очень уютные помещения, а затем просто огромные и вычурные...Эта история, о которой я хочу сейчас поведать вам, произошла со мной именно в тот вечер, когда я выступал перед многотысячной аудиторией. Перед выступлением я весь прибывал в состоянии сильного волнения. Такого со мной не было еще никогда - ведь я привык играть в обществе еще с детства. Я никак не мог найти причины волнению и все нервно и беспокойно озирался, а встревоженный Бэзил, тоже такой же молодой, вертелся вокруг меня, постоянно спрашивая, все ли хорошо у его сиятельства.
Я вышел на сцену. Меня приветствовал шквал аплодисментов, и мне стало легче. Но тут я оглядел зал и увидел их...Не знаю, как я только разглядел. На самых дешевых местах партера сидел их обладатель. Черные, удивительно живые, они смотрели на меня с таким странным выражением...Я даже не мог понять, что оно означает....Глаза... Глаза на мелком подвижном лице, разделенные острым носом. Седовласый мужчина. Он был стар...Да, как я сейчас...Старость...Мне и так, наверное, осталось не много, а они своими кровопусканиями портят мою и без того беспокойную старость...Он был действительно стар ...Его длинные седые волосы падали на зелено-коричневый очень чистый и выглаженный, но затертый костюм, служивший, вероятно, своему хозяину ни одну пятерку лет... Не знаю, как я разглядел его...Но просто его взгляд...Я никогда еще не ощущал на себе ничего подобного...Это и поразило меня.
Я застыл на сцене, но дирижер начал отчаянно подавать мне знаки, и я сел за рояль. Сегодня я играл свой новый концерт для рояля с оркестром. Я играл как-то вяло, едва ли не путался в нотах - все мои мысли были заняты таинственным стариком.
Творческий вечер подошел к концу. Люди стали расходиться, за исключением немногих приглашенных на мой фуршет. Сам я, сославшись на плохое самочувствие, схватил свое черное пальто из высококачественной шерсти и легкое белое кашемировое кашне и выбежал в холл. Там царила кутерьма и неразбериха. Я поспешил выбраться на воздух , людей было не меньше, но они постепенно отбывали, и дышалось гораздо легче. Я вздохнул, повязал кашне, и, накинув на плечи пальто, обернулся. Передо мной стоял старик. Тот же костюм, то же неизменное выражение глаз... Он поманил меня рукой. Я, будто повинуясь зову, подошел. " Не угодно ли маэстро поехать со мной, чтобы оценить мой скромный талант?",- ровным и спокойным, слегка лукавящим голосом, спросил он, глядя мне в глаза. Я не смог отвести взгляд и лишь едва заметно кивнул. И уже через минуту старик крикнул извозчика, отсыпал ему горсть монет и тихонько проговорил адрес, которого я, увы, не помню. Мы поехали. Старик сидел напротив меня, ни говоря ни слова, и гипнотически клеймил меня своими живыми углями. Я тоже молчал. Язык прилип к гортани, горло пересохло. Через десять минут мы были у его дома. Я знал этот район. Здесь жили середнячки-мещане и бедная богема. Он, вероятно, принадлежал ко вторым. Извозчик высадил нас возле небольшого и ветхого двухэтажного дома. Его окружала когда-то живая изгородь, в бывшем саду виднелось несколько диких деревьев и маленькая беседка, которая летом наверняка полностью исчезает, оплетенная плющом. Мертвая дверь, при жизни бывшая красной, а теперь - облезлой, открылась от легкого поворота ключа. Мы вошли: холла не было, за исключением метра, отведенного под обувь - улица плавно переходила в кухню и микроскопическую столовую- гостиную. "Не желаете ли вина, маэстро", - спросил седовласый, подходя к хорошей работы, но изрядно испорченному временем гостиному столику(он, вероятно, был одним из самых дорогих вещей в доме...Хотя...Оценив обстановку и вкус, я пришел к выводу, что это обитель обанкротившегося аристократа). "Да", - пересохшим горлом прохрипел я. На столике стоял графин с алой жидкостью, почти опорожненный, и два хрустальных бокала. Он налил вино, передал мне бокал и обронил графин на пол. Тот разбился вдребезги, окропив пол жалкими остатками вина. "Извините, маэстро, - без тени сожаления проговорил старик- Вот, попробуйте...Последняя бутылка лучшего урожая этого века",- он отпил глоток, подавая пример. Я последовал ему...Вино оказалось замечательным. Когда мне было четырнадцать, мой покойный отец, разливал нам такое же вино...На кануне совей смерти... Я вздрогнул, отогнал мысли и принялся наслаждаться прекрасным напитком, разглядывая комнату. На стене я увидел выцветший, но хорошо выполненный портрет. Милый черноглазый юноша в парике и голубом камзоле, опирающийся на рояль с нотным листом в руках. Я узнал в нем старика. "Ну что ж, последуем наверх, маэстро. Я не хочу задерживать ни себя, ни вас". Мы поднялись по шаткой коричневой лестнице на второй этаж, который оказался еще меньше, чем первый, однако там было две обособленные комнаты. Одна, куда мы зашли являлась кабинетом, вторая- вероятно спальней. В крохотном кабинете едва умещалась лишь книжная полка, письменный стол и рояль. Подойдя к нему, старик присел на круглый лакированный табурет, поставил на пол недопитый бокал и взял первый аккорд. Я скромно примостился у окна в ожидании. Это трудно объяснить, но этот седовласый бедный аристократ имел надо мной какую-то непонятную власть! Он заиграл....Минорная мелодия была необычайно искренней. И туту я увидел. Или услышал. Каким-то образом перед моим внутренним взором предстала ЕГО история: вот миленький черноокий мальчик в счастливой аристократической семье берет первые уроки музыки у престарелого учителя на маленьком детском рояле, вот он уже достиг всех умений, вот вложил душу в свою музыку, и потерпел полный провал. Образы проносились один за другим... Его жизнь. До... И после...Но неожиданно образы исчезли, и я понял, ЧТО он играет. Это был реквием! Реквием по его мечте, счастью, по ему самому и всему миру! О! Это был самый жуткий реквием, который мне приходилось слышать(хотя, я и сам, бывало, писал подобное для титулованных особ)! Старик играл. Его плечи вздрагивали, голова, обрамленная седыми кудрями, запрокинулась назад. Я никогда не забуду, как яростно и жестко, как печально и смиренно это было!...Он был подобен раненому зверю. Но в то же время от всего этого веяло искренностью и духовностью, доводившей меня до слез. Я не выдержал, и, обронив бокал, в ужасе бросился бежать прочь. Последнее, что я услышал был громкий хлопок крышки рояля.
Я выскочил на улицу, словил первую попавшуюся карету и поехал домой... С тех пор я стал другим. С тех пор я не мог играть. И дошел до того состояния, в каком вы нынче меня застали... Старик давно уже мертв. Я сам старик. И я не могу играть. И кляну эту тщетность. Ведь моя игра...Она так подобна этим французским романам...Как и моя душа...Ха! Если она у меня вообще есть! Душа аристократа! Моя музыка, как и эти книги были данью светскости... Я не верю, что хоть кто-нибудь когда-нибудь любил мое творчество, но все им восхищались. Почему? О! Это мода, хороший тон... А он, тот старик, тепел поражения. Потому, что вложил в музыку свою душу, которую не оценили и медным грошом. Каждый раз, вспоминая его запрокинутую голову и дергающиеся в порыве музыкального экстаза-откровения плечи, мне становится тошно от ненатуральности этого мира. В нем была душа, пусть он за это и поплатился...А я? Музыкант, писавший чужое мнение под чужую эпоху... Аристократичный старик, лишенный индивидуальности, погашенной комильфо...Жертва самого себя и себе подобных, в мозгу которого вот уже столько лет звучит только реквием...Чужой реквием...
(2006)