Аннотация: Избранная глава из романа, над коим я, повинуясь Второму зову, продолжаю свою работу.
В основу сюжета положены события из прошлого, которое ещё не настало и прошлого, которое уже повторилось.
Завтра... Завтра тебя укроют... Кто бы ни был, кто ни вошёл бы сюда, цепенея от ужаса, перешагивая через опрокинутые стулья и заплесневевшие объедки на полу, они укроют тебя. Нет, им будет не важно, совершенно не важно, почему я это сделал. Их долг - исполнить сей бесполезный ритуал. Моща носы от вони, которая давно уже перестала мне досаждать, выволокут с отвращением пыльную ветошь из груды хлама под окном. И укроют тебя, брезгливо кривясь, не находя сил взглянуть в угол. Пусть, пусть будет так... Они смеялись, хохотали в голос, просили, звали вновь и вновь на сцену. Им было весело, все эти годы, каждый раз. Безудержное, неуёмное веселье... Балаган. Это волшебное слово балаган. Смех. До одури, до воспаления в мозгу. Как просто, омерзительно просто было с ними. Публика жаждала веселия, что ж, получайте, давитесь, надрывайтесь от хохота. Это же сам Гаер, Николка Гаер и его балаган. Почему, почему за столько лет никто ни разу не задумался, не уразумел то, что было сокрыто за низкопробными словечками и дешёвыми куплетами. А я ведь пытался...
Завтра кто-то накинет на тебя замызганную ткань. Наверное, подберёт вот ту занавеску, мокрую и осклизлую, что вчера была сорвана мною в хмельной, отчаянной ярости. И следом грязное стекло, сочившееся влагой, лопнуло, разбросав осколки по мокрым булыжникам мостовой. Дворник не смёл их, я и сейчас слышу, как хрустят они под колёсами грохочущих экипажей. Ну и что же. Пускай... И последний стакан раскололся о мостовую. Мне не привыкать пить из горла. Душно, душно было. Нечем дышать. Лучше уж пусть дождь влетает прямо в комнату, косой полуночный дождь, непрерывными струями льющийся с черепицы, дробно барабаня о карниз. Пусть ветер шелестит раскиданными по столу бумагами в кляксах чернил, прожжёнными, пересыпанными пеплом, пусть пламя мечется над сальным огарком, пусть тени безумствуют и пляшут средь паутины на изодранной ткани обоев.
Им безразлично. Главное - соблюсти ритуал. Так им будет легче, так они будут чувствовать, что исполнили свой долг. Вот перед кем только? Перед Николкой Гаером? Вряд ли, завтра его уже не будет. Здесь, на грязном затоптанном сапогами ковре будет что угодно, но не я. Нечто бессмысленное, неподвижное, холодное. С лицом, измазанным белою краскою, в тёмных потёках. Как же хотел я вчера, чтобы хоть кто-то услышал, хоть кто-то понял... Чёрт возьми, как упоённо всматривался я в их лица, переполненные недоумением, испугом, раздражением. Они ждали веселия, абсурда и красочного буйства одури. Отчего, отчего же вдруг этот весельчак, этот гаер облачился в женское, отчего слёзы сползают и сползают по белым от пудры щекам, оставляя тёмные извилистые борозды. Им страшен и дик этот контраст, это великолепное траурное платье в пол, делающее его лицо ещё более белым, ещё более строгим и зловеще-красивым. Те, кто знали его близко, всегда говорили, что дочь его очень похожа на отца. Очень сильно похожа. И он вчера был на неё похож, был именно ею. Но голос... Грубый, охрипший и булькающий.
Днём ещё куда ни шло, можно было терпеть. Нужно было. Никто не видел, никто не знал и не догадывался о том, что произошло с ним. Он продолжал жить, продолжал изображать себя прежнего, каким был ещё недавно, пока это всё не случилось, не обрушилось на него внезапно, совершенно не давая собраться силами. Днём нужно кривить рот в прежней ухмылке, отпускать колкости в адрес своих балаганщиков, делать вид, что он ничего не знает, что Полина по-прежнему жива. И не было ничего. Ему лишь привиделся в пьяном полусне этот грубо сколоченный, покрытый засохшими бурыми кляксами стол под низко нависшим потолком "чёрной" избы. И не было Гимны, освещавшего тусклым керосиновым фонарём то, что неподвижно лежало на этом столе, укрытое рогожею. Боже, нет, нет, так не должно быть, это неправильно, это невозможно. И зачем она молчит, зачем пятна эти на потемневших ввалившихся щеках? И отчего столь дурно смрадит в избе? Кто посмел забрать её глаза, кто оставил на их месте комки грошового стекла, столь мутного, что в них даже не отражаются керосиновые отсветы?
Который день он исполняет веселие и бесшабашность. Которую ночь с неживой механистической точностью он опрокидывает в себя стакан за стаканом. Где же ты, забвение, я заждался, я не в силах более изображать из себя живого... Проклятое вино. Как оно жжёт истерзанную, расцарапанную глотку. Язык распух, он еле движется, наполненный нудной, нескончаемой болью. Словно это вовсе и не язык, а подушечка, утыканная булавками... Гвоздями! Теми самыми гвоздями, которые Полина глотала один за одним, содрогаясь от боли, пока эта дрянь, это Нечто, держало её за руку, убеждая, что сей путь есть единственно верный. Сволочь! Подлое ничтожество! Бес в наивном, располагающем обличье! Он не дрогнул, пока ворковал над ней, пока успокаивал, протягивая гвозди, один за другим, не дрогнул, глядя, как краска сползает с её лица и каждый вздох отзывается болью. Как она хотела жить, как она бежала через ночной лес, когда поняла, что всё было лишь ловким обманом, всего лишь театральным действом, руководимым этой нечистью.
- Никола... Никола... - доселе жёсткое, с крючковатым орлиным носом и строгими, вечно сжатыми губами, лицо, смотревшее снизу вверх, теперь было каким-то испуганным.
Но чего мог убояться этот угрюмый, неразговорчивый и грозный человек, который сам внушал немалые опасения селянам? Что же могло его так устрашить?
- Никола... Я пытался вовсю... Я пытался, покарай меня, Боже...
- Она здесь?! - Рассудок всё ещё отказывался принимать то, о чём всё это время шептал зловещий голос в его душе, - скажи, скажи, Гимна, она здесь? Что с ней, Гимна?!
Куда же подевались вечные лукавые искорки в глазах его друга, откуда столько ужаса и обречённости в этом взгляде? Гимна словно бы не видел его, напряжённо глядя через плечо Николки. И всё комкал и комкал нервной рукою лоскут чёрной ткани, прижимаемый к груди. Для чего ему эта тряпка, чёрт возьми? Уж не помутился ли рассудок у гробовых дел мастера? Не успел Гаер переступить порог его избы, как Гимна всучил ему в руки этот чёрный обрывок и сразу же вырвал назад, облегчённо выдохнув. Да что же он так глядит, аж мурашки по коже. Как будто за спиной моею стоит, нависая, нечто огромное и жуткое, и нет от него спасения...
- Полина, Полиночка, доченька, - он хотел было приподнять её со стола, но тут же отдёрнул руки.
Пальцы его обожгло холодом, будто бы в январскую ночь он ухватился за перекладину саней, позабыв надеть бараньи верхонки. Мертва, преставилась! Колба керосинового фонаря поплыла и рассыпалась на тысячи сверкающих лучей, ноги подогнулись, стол затрясся в такт его содроганиям. С шорохом сползла на пол рогожа, и тленный дух сделался нестерпимым до тошноты.
- Прекрати, Никола! - Рявкнул Гимна над ухом, шершавой ладонью закрывая ему рот, - Он уже где-то близко, понимаешь, Он близко. Он уже пришёл следом за нами, Он же услышит! Он пришёл и забрал Полину. Я пытался, но не смог. Я вытащил всего лишь один, а потом она померла! Видишь?
Не сразу понял он, откуда был вытащен этот гвоздь, короткий, четырёхгранный, коими, вроде бы, пользовались печники. Лишь бурая ржа, не случайно столь похожая на кровь, заставила, наконец, осмыслить весь ужас того, что сделалось с его дочерью... Тварь, мерзкий подлец. И нет на него закона. Он и не при чём вроде.
Больно-то как, Господи. Зубы невольно сжались, норовя разгрызть толстое стеклянное горло бутыля. Он бы и рад был проглотить вместе с вином ещё и пригоршню крупных зазубренных осколков. Теперь уже всё равно, утро не настанет никогда, завтра не будет. Для него - не будет. Язык давно обратился в ком овчины, тесной, саднящей непрерывно при всяком новом глотке.
Хоть кто-то бы услышал, хоть кто-то бы понял. Лишь бы только не зря. Как же их трясло, с каким ужасом отшатнулся от сцены весь этот сброд, окутанный трубочным дымом, пестрящий разноцветными галстухами и противно смрадящий грошовым одеколоном и сапожной ваксою на скипидаре. Что, балаган желаете? Извольте! Извольте! Извольте!
- Как есть, пьяный, - так и читалось в этих бессмысленных кабацких рожах.
Вот так вам! Бойтесь, цепенейте, застывайте в недоумении, вы, помои Старого Пригорода. Ну, как вам мои гвозди? Что же вы, куда бежите? Я всего лишь выплёвываю их прямо в вас, раз за разом. Или устрашила вас кровь? Что, я разве не красив? Разве плохи слова мои или играю я дурно? Разве не похож на неё? А, да вы и не ведали, что у меня есть дочь, что у меня есть моя Поля. Есть. И никто ей больше худого не сотворит. Избу дубовую ей сколотили, в ней теперь живёт. Лежит, не шелохнётся даже, незачем теперь. Золы много насыпал в неё Гимна и зашил аккуратно, чтобы и за сотню лет не спортилась. Кто-то да и найдёт, кто-то да и прознает. И гвозди отыщет. Но не вы. Нет. Вы убоялись. Меня убоялись, Николку Гаера, а не того, что я видел, что я так хочу позабыть скорее. Скоро...
Уже пора, и довольно медлить. Они придут завтра, укроют тканью пыльное, заплёванное зеркало. А этот сальный скособочившийся огарок всучат мне в руки. Если, конечно, посмеют приблизиться. Может, в мутном отражении увидят они, как то, что было прежде Николкой Гаером, поднимает руку в кружевной перчатке, силясь встать с пола... Даже если и так, пускай. Страх правит ими. Страх и обреченность. Их удел лишь подчиняться и блюсти ритуалы. Пусть будет так, до них всё равно не достучаться. А мне? Мне нет теперь упокоения. Душа останется заложной, я знаю это. Прежде только верил, теперь - знаю...
Довольно! Вино не отравит меня, чего же я ожидаю, давно ведь всё решил. Довольно. Бутылка покатилась по столу, роняя бордовые капли и хлопнулась вниз, разбрызгав остатки пойла. И говорил ведь Гимна - не лезь, не вздумай даже тягаться с ним.
- Это не навь, это что-то воистину жуткое, один из нас уже мёртв, а он был гораздо сильнее, чем я или ты.
- Иди ты к чёрту, Гимна! Мертва моя дочь, Полина мертва, ты понимаешь?! Что я теперь сделаю, если не убью его? Или он меня, но хоть попытаюсь. Теперь-то что мне терять, Гимна?
- Ты не убьёшь его, даже если захочешь, поверь,
- Иди ты к чёрту!
- Сейчас к нему собираешься именно ты...
Мочи нет забыть, жутко-то как было... Вино разлил, значит, пора уже. Вот она, эта склянка из аптекарской лавки. Повсюду пользуют, травят бациллы... Проклятые руки, отчего ж они так трясутся, что и с пробкою не управиться. Всё равно выколупаю. Господи, древесной кислотой отдаёт. Удержаться бы и выпить всю разом.
Гимна был прав, его не убить. Я более не могу ничего сделать, даже забыть не могу... Полгода почти доискивался этой твари. Как же жутко, как же не по-настоящему всё произошло. Как хотелось изорвать его в куски, сломать ему шею, выдавить глаза. Там, в меблированных комнатах я швырял его на пол, топтал ногами, бил головою о стену. И не понимал, отчего он словно тряпичная кукла, словно перина. Где кровь?! Почему голова его не трещит под моими сапогами, вновь и вновь обретая прежнюю форму? Я готов был завязать его в узел, будто рогожу, а он всё смотрел и смотрел безразличными, но совершенно живыми глазами. Чёрт, так Гимна говорил? Взгляд его не переменился даже когда я достал дубовое распятье, даже когда исступлённо лупил его крестовницею по щекам. Лупил, пока не увидел точь-в-точь такой же крест, болтающийся на шнурке поверх его рубахи. Это был не чёрт... Нечто ненастоящее, неправильное, невозможное. И оно смотрело на меня, смотрело, как я стоял, окончательно выдохшийся, наполненный растерянностью и ужасом.
- Не останавливайтесь, прошу, - никогда ещё не доводилось слышать столько смирения и покорности в голосе, - бейте, если считаете меня виноватым,
Но куда девался мой гнев в тот миг? Почему так захотелось рыдать?
- Я понимаю, каково это. Понимаю как никто другой, поэтому не останавливайся, я готов терпеть хоть сколь угодно, покуда вам не станет легче. Вы же за этим пришли, не останавливайтесь,
- Ты... Ты... Тварь...
- Да, я знаю. Я ведь мог с самого начала поведать вам обо всём. Клянусь, вам стало бы несказанно легче, но вы не настроены меня слушать, вот я и разрешаю вам делать то, что вы мыслите наиболее верным. Я очень повинен перед вами, что заставил искать себя, а не явился сам. Вы не можете меня простить сейчас, потому - бейте.
Господи, кем надо быть, чтобы иметь такую уверенность? Тихое смиренное зло. Ласковое и безжалостное. Вовек не забыть этот голос, вовек, только смертное забвение изгладит его навсегда. Мне и сейчас всё кажется, что он везде, он рядом и неотступно следует. Смотрит со стены, колыхаясь вместе с моей тенью, протягивая к ней руки, ненастоящие и всесильные. Хватит, не могу видеть! А-а-а-ай! Ч-чёрт, больно как, проклятое сало... Это не воск, рукой тушить не стоило. Да ничего, скоро уже, скоро. Зато теперь мне темно и я не вижу этих проклятых теней, среди которых затаилось Нечто. Не могу забыть, не могу.
- Мне так жаль вас, вы даже и понять не можете, насколько жаль. Благо, что вы не видели, как умирала несчастная Полина, благо, что не видели. А я ведь когда-то уговаривал её не делать того, что она вознамерилась...
- Замолчи! - Как он смел, как смел он, убив её, так говорить.
Я снова начал трепать его и швырять об пол. А он смотрел на меня теперь с жалостью и сочувствием, таким искренним, что даже хотелось поверить ему на миг, и всё шептал:
- Бейте, бейте ещё, как же я могу не позволить вам... Бейте.
Он всё шептал и шептал, пока силы не оставили меня и я сам не сел на пол подле него. Бейте, бейте, бейте... В шорохах ветра и поскрипываниях ставней слышится мне его голос.
- Желаете ещё? Я очень желаю, если вам не составит труда. Продолжайте. Я сделаю, чтобы вам было удобнее меня бить...
Кто Он, что Это такое? Есть ли Он, или Это во мне, в моём мозгу. Где бы Ты ни был - бойся, если Ты сейчас слышишь. Я всё равно уже решил... Ох, выпить бы разом, не выплюнуть, не закашляться. Наверное, будет стократ больнее, чем от вина. Да, больнее, я знаю. Но боль пройдёт вместе с жизнью. Пора, пора это сделать. Как резко пахнет, аж глаза режет. Ну... НУ! Вот тебе, тварь...
Гвозди... Гвозди... Топлёный жир только со сковороды... Угли из кузнечного горна... Я думал, что умру быстро. Воды... Как воды хочется. Залить эту печь, что полыхает внутри... Лоб разбил, когда падал. А-а-а-а-а-а-а, жжёт, всё нутро ожгло... Даже не шелохнуться... Что там говорили про навь? Неупокоённый, так? Ай, не могу-у-у... Всё красным огнём горит... А если и впрямь буду ночами с погоста выходить... Ждановскую жидкость недаром выпил, долго не истлею. Авось, тогда кто и услышит, коль живого не услышали... Ровно кто-то за дверьми стоит, чувствую же... Кровь это, или потом пошёл? Дышать больно.
Тварь! Полина ведь так же страдала. Из-за него. Только преставилась позже... Дольше мучилась. Как он смел? Чтобы удобнее было бить, так и сказал. Вот, вижу, и сейчас вижу, как он на полу сидит и рубаху стягивает и всё просит, чтобы я его бил. А под рубахой тело вовсе и не его, Полины тело... Тлен уже пошёл, ссохлось и заскорузло всё. И шов от самого горла и по животу... Тварь, знал ведь, чем меня донять. Нитки разорваны снизу и зола наружу высыпалась... Сил не было глядеть дальше, крест бросил и... и... крест... и... бросил...
Медленно и почти беззвучно отворилась дверь. Николка уже и сам не знал, видится ли ему это, или творится в яви. Красные огни вспыхивали в глазах всё чаще, боль накатывалась волнами, не давая понять, что же происходит. А тёмный силуэт, гораздо темнее, чем самая чёрная непроглядная ночь, осторожно вошёл в комнату, не задев ни один стул, преграждавший дорогу, не зашелестев ни одной бумагою, и склонился над умирающим лицедеем.
- Бедный. Ну неужели же я опоздал. Не могу спокойно на это смотреть, - голос, всё тот же нежный и покорный, слышимый прежде в бреду, теперь звучал более, чем явственно, - Николай, ну зачем вы так? Я не понимаю, право, совершенно не понимаю. Облачились в дамское платье, измазались пудрой. Зачем? Зачем так уродовать себя? Вы же были так прекрасны, даже когда били меня, вы были просто великолепны, я вас обожал. Не говорите ничего, не пытайтесь даже. Вам будет больно, а сама мысль о том, что вам больно причинит мне огорчение. Зачем вы выпили это? Я же теперь ничего не смогу сделать, а я так хотел вам помочь. Правда, очень хотел, и сейчас хочу. Ну что вы, что вы, не надо отстраняться, не двигайтесь, боль скоро утихнет, я обещаю. Это нелепо, это очень нелепо обрекать себя на такие страдания. Чего вы добились, право? Полина, ваша милая дочка, она мертва. Но разве хотела она, чтобы вы умерли вслед за нею? Она ведь очень любила вас, я знаю, я много с нею беседовал. Зачем было убивать себя. Но это я повинен во всём, я не пришёл раньше, хотя, всё это время душа была у меня не на месте. Нет, Николай, вы не думайте, что души у меня нет. Есть. И она болит за каждого из вас. Но зачем вы решили сгубить свою душу? Зачем не открылись мне, не дали всё объяснить. Может, всё было иначе, не так, как вам рассказали? Увы, теперь уже ничего не обратить вспять. Ну что же вы так-то, аж до слёз жалко. Ведь вас любили все, в ваш балаган толпами шли. Как же теперь они будут без ваших песен и шуток. В такое-то время, когда людям надо хоть какую-то радость, хоть какое-то веселье. Но я помогу вам, я не отдам вашу душу на растерзание. Разве не знали вы, что лишив себя жизни можно навечно оказаться в том месте, о каком лучше и вслух не говорить. Но я помогу, обещаю. Помогу, пока ещё не поздно, не вам, так душе вашей.
Рот на проступившем из темноты лице медленно приоткрылся. Что-то длинное, напоминавшее слабо пульсирующую змею, показалось между губ, всё более и более вытягиваясь наружу.
- Я помогу, не бойтесь, - теперь это был не живой голос, а странный, механический скрежет, словно производимый неотлаженным граммофоном, - сейчас я помогу вам уйти чистым,
Язык (а было ли это языком, или чем-то другим, гораздо более отвратительным в своей похожести) плотно обвился вокруг шеи, но Никола уже не чувствовал этого, раздираемый болью и нарастающей дурнотой.
- Потерпите, - долетело до умирающего сквозь непрерывный шум в ушах, - ну вот и всё, Николай. Жаль, что ты теперь меня не слышишь, но я пытался, право. Боже, ты и мёртвый просто великолепен. Несравненный, - "язык" неспеша, с тошнотворной ласкою гладил мёртвое лицо, - прощайте, мне очень жаль. Очень-очень жаль...