Лакоста Камилла. Дочь морского царя

Дочь морского царя.

Ветер царапал лицо солеными брызгами.

- Похоже, к вечеру разыграется шторм, - подумалось Янко.

Горизонт уже покрылся пыльной завесой мглы, и солнце острым краем алого диска цеплялось за пики скал.

Сеть отяжелела, и рыбак впервые за сегодняшний неудачный день с надеждой заглянул в ее нутро - там, среди клубка склизких водорослей, что-то слабо трепыхалось.

Янко с кряхтением вытянул улов на палубу шаткого рыбацкого ялика, распутал сеть, отмечая мимоходом, что опять кое-где зияют бреши, и надо бы залатать, да некогда все, ... отметил, да и остолбенел.

Из спутанного клубка длинных языков ламарий и сизого пленочника, сорванных недавней бурей с прибрежных отмелей, на него смотрели огромные, нечеловеческие глаза.

Ирраши. Наяда. Морская певунья. Та, которую недобрым словом поминают рыбаки, углядев в сетях новую брешь.

А говорили, будто вместо ног у них - рыбий хвост...

А еще старые рыбаки в кабаках сказывали, будто наяды - любительницы утаскивать заплывших далеко купальщиков, что будто бы увлекают они их на мелководье, и там, пока над морем не покажется край солнечного яблока, предаются с ними любовным утехам. Что, будто, красоты дочери морского царя неописуемой, и тому, кто придется им по душе, будет в море сплошная удача. Подарят ему девы жемчуга со дна морского, загонят в сети косяки рыбы.

А другие говорили - будто наоборот. Придись наяде по душе - и увлечет она тебя на дно морское, и забудешь ты и дом, и жену, и детей. Проживешь там до самой смерти.

Сколько раз, слушая рассказы старых моряков, Янко сам открывал рот от восторга, мечтал в тайне повстречать красавицу-наяду, проверить - а не врут ли.

Повстречал. И понял - рыбаки врали. О любовных утехах точно - врали. Это ж кем надо быть, чтоб такой страстью прельститься.

Ираши была не краше глубоководной рыбины - узкая, гибкая. На маленьком, обтянутом серовато-голубой кожей лице, - крохотная щелочка безгубого рта. Тонкие ноздри почти не выраженного носика вздрагивают тревожно, ловят воздух.

Ни хвоста, ни чешуи нет - но и на человеческую женщину она не похожа вовсе - ноги тонкие, для ходьбы непригодные - ступни все равно, что акульи плавники - плоские, широкие, длинные. На руках пальчики, соединенные синеватыми перепонками.

Вот разве что глаза - огромные, черные, с серебряными искрами в глубине зрачков. Белков почти не видно, но радужка подернута уже мутью, какая бывает в глазах дохлых рыбин, выброшенных приливом на пляж.

Ираши умирала. Перепончатая ладошка бессильно вздрагивала в плену сети, гибкое тело покрывали темные пятна синяков. То ли недавний шторм потрепал наяду, то ли попала она, неловкая, под весла галеры - кто знает.

Переборов оторопь, Янко склонился над сетью. Протянул руку, чтоб выпутать наяду из плена, коснулся ее плеча. Наяда вздрогнула как от ожога, муть глаз разорвала боль.

- Тихо ты. Тихо. Сейчас выпущу.

На ощупь она была как дельфин, упругая сероватая кожа отливала серебром, но в тонких руках чувствовалась сила, достаточна для того, чтоб без устали рассекать водную толщу. Будь ираши здорова, она легко порвала бы сеть, выбралась на волю. Но теперь она только обессиленной тряпичной куклой болталась в руках рыбака, жадно хватая безгубым ртом воздух.

- Вот бедовая. Что с тобой такое приключилось. - он подхватил наяду на руки, с удивлением отмечая, что она тяжелее, чем казалось. - Ну? Тебя в море выпустить, что ли?

Но ирраши не ответила, закатила глаза, безвольно запрокинула маленькую голову. Пакля длинных, спутанных волос, принятых поначалу рыбаком за клубок водорослей, мела палубу.

Рассказать кому - не поверят. Ирраши. Наяда... в руках у Янко. Может, он первый, кому посчастливилось коснуться ее. А посчастливилось ли? Не оттого ли плели рыбаки сказки про прекрасных морских царевен, что обидно было им, своими глазами видевшим эту вот красоту, признаваться, что ирраши так безобразны. Что вовсе это не дивные девы, способные облагодетельствовать везучего моряка, а большеглазые уродцы с перепончатыми ладонями.

Но... есть ведь и другие сказки. О том, что нельзя обижать ирраши. Что навлечешь на себя гнев морского царя. И тогда век удачи не будет - лучше и в лужу не ступать, не то, что в море выходить.

Небо тем временем затянуло плотным пологом туч.

- Не выплывешь ведь. Потонешь. - вздохнул Янко. Опустил свою ношу на кучу мокрых тряпок, зачерпнул воды из-за борта, полил на совсем уже неживое лицо. Ираши открыла глаза. Посмотрела на Янко почти осмысленно. Умоляюще.

- Черт с тобой. - Янко сердито сплюнул, - домой отвезу. Там видно будет.

Бухта уже опустела. Рыбаки выволокли лодчонки на побережья, укрыли от шторма - своей-то головы не жалко, но лодка - единственная надежда на кусок хлеба, прокорм для всей семьи. Надо беречь.

Янко тоже пристроил свой ялик в крытый вощеными досками ангар. Возился долго - тучи совсем сгустились. Наконец, закончив, заглянул в рыбный ящик, куда до поры свалил свой сегодняшний улов, заботливо обернутый в мокрую парусину.

Наяда дышала часто, прерывисто. Но все-таки была жива.

Поплотней укутав добычу - нечего зазря светиться своей "удачей" перед любопытными, - Янко мешком взвалил ирраши на плечо, деловито и хмуро зашагал домой.

- Богатый ли улов? - Химар хитрющим взглядом зацепился за ношу Янко, прикидывая, что там может быть. Как назло, из-под парусины хвостом свисали волосы наяды.

- Да вот, пленочника набрал - насушить надо к зиме, матрацы набить. - соврал Янко.

- Ой ли.. а я то уж думал, может, наш Янко девицу красавицу на руках несет, - съязвил Химар.

- Может, и красавицу, - зло бросил Янко, - твое какое дело? Ступай себе. Окна закрывай. Сейчас ливанет.

Дома Янко первым делом пошел на двор, где стояла бадья для живой рыбы, пустовавшая третий день - уловов едва хватало на еду, не то что на продажу. За день мать, надеясь на сегодняшнюю удачу сына, натаскала воды, не много, до половины - но для хрупкого тельца ираши и того вполне хватило.

Он усадил наяду так, что под головкой ее на манер подушки оказалась приступочка для ведер. Поплескал в сероватое лицо водой - наяда открыла глаза. Взгляд ее прояснился.

- Посиди пока тут. Завтра решим, что с тобой делать. - Ирраши снова не ответила. Может, врали рыбаки и про то, что наяды понимают человечью речь.

Мать хлопотала у печи.

Обернулась, смерила Янко долгим усталым взором, ни слова не говоря, поставила на стол тарелку с дымящейся кашей.

Каша пахла рыбой. Как и все в поселке.

Янко жевал, не чувствую вкуса, только тупо отмечая , что нутро наполняется теплом, сытостью. Мысли все возвращались в маленькому уродцу, оставшемуся в бочке для рыбы. Ирраши не пахла рыбой. Она пахла морем и солью.

Шторм трепал поселок целую ночь, к утру поутихло, но в море никто не вышел - хмурое небо предвещало продолжение бури.

Янко не спалось. Привыкший вставать до зари, он бестолку слонялся по дому, точил притупившиеся ножи, правил снасть, и все не решался завести с матерью разговор о вчерашнем улове.

Она все узнала сама. Вышла утром набрать воды, и через пару секунд Янко услыхал громыхание жестяного ведра по порогам.

Он выскочил, ссадив плечо о косяк, подхватил за плечи нервно вцепившуюся в перила мать.

Наяда выглядывала из бочки, совсем по-человечески наклонив набок головку.

- Кыш. Тихо ты, смирно сиди! - цыкнул он на Ирраши. Повел в дом побледневшую мать.

- Не волнуйся. Буря кончится - отвезу ее в море. - успокаивал он старуху, размешивая в чашке травяной настой.

Мать вздохнула тяжело, прикрыла морщинистые веки.

- Как же ее занесло сюда в октябре-то...

Ирраши появлялись в водах залива в июле, и до августа плескались в дальних бухтах, куда не заплывали ни рыбаки, ни хищники.

Порой они подплывали к человеческим судам, но случалось это только ночью, и мореходам удавалось разглядеть лишь быстрый промельк серебристых тел под водой.

В августе над лагуной летели песни наяд - послушать их стремились многие, но Ирраши никого не подпускали к себе на расстояние полета стрелы. Уже в конце августа их было не встретить в водах залива.

Куда уплывали Ирраши на зиму, не знал никто.

Мать допила отвар, встала, горбясь, вытащила из бочонка горсть мелкой рыбешки, приготовленной на засолку, кинула в неглубокую глиняную миску.

- Отнеси поди своей красавице. Негоже дочери морского царя голодной-то сидеть.

При приближении Янко, наяда прижалась к дальнему краю бадьи, недоверчиво покосилась на рыбака бездонными омутами глаз.

- Я тебе еды принес. На. - Он со стуком опустил миску на приступку для ведра, пятясь, отошел в тень.

Ирраши помедлила, потом голод пересилил страх.

Опрокинув миску, она жадно схватила пальцами серебристый рыбий хвост, впилась острыми треугольными зубками, окончательно потеряв всякое сходство с человеком. Звереныш. Ну чистый звереныш.

На кончиках соединенных перепонками пальцев - не ноготки, острые цепкие когти.

Янко замутило. Он отвернулся брезгливо, вернулся в дом.

- Спустись во двор. Забери миску. - бросила мать через плечо, колдуя у печи. - И будь с ней поласковее. Может, воздастся тебе от Морского царя.

Воздастся, как же...

Наяда, насытившись, спала. Никто и никогда не видел, как спят наяды - Янко почти не сомневался, что уж тут-то был первым.

Она сидела на дне бочки, обхватив руками острые худые коленки. Мокрая пакля волос стелилась по воде.

Ему подумалось, что должно быть, она замерзнет тут, в остывающей бочке. Что не зря же в этих холодных широтах наяды появляются только летом, когда вода - как парное молоко.

Вечером того же дня вместе с миской рыбы он принес ведро нагретой в печи воды.

К субботе распогодилось, но ирраши стало хуже - она отказывалась от пищи, ссадина на боку сочилась желтоватой кровью.

Янко почти не спал, ночи напролет слоняясь по двору, следил, чтоб вода в бадье была свежая, тепловатая.

В море он не вышел, не было сил. Но к вечеру, когда рыбаки вываливали на пристань дневной улов, мать попросила у Химара мелкой рыбешки. Сослалась на то, что сын нездоров.

Янко и впрямь чувствовал себя больным. Не простуженным, так помешанным.

Подступала зима, а он, вместо того, чтоб все дальше забираться в море, да таскать матери на засолку свежую рыбу, возился с больной наядой.

Ирраши дичилась его, днем спала, забившись в дальний угол, ночью болтала в воде ступнями-плавниками, забрызгивая двор до самой низкой крыши.

На пятую ночь Янко проснулся от тоски. Тоска пришла раньше, чем звук - она накрыл дом детским плачем, стоном ветра, заплутавшего в разорванных парусах, безнадежной печалью последней февральской метели.

Янко выскочил во двор.

Наяда лежала на воде, опираясь перепончатыми ладонями о край бадьи. Голова ее была запрокинута, и все гибкое, хрупкое тельце тянулось к прорехе в крыше, где виднелся клок прояснившегося неба. Зеленоватые змеи волос-водорослей сползали на неразвитую грудь. Наяда пела.

Мать сидела тут же. На ступенях. По лицу, теряясь в бороздах просоленных морскими ветрами морщин, катились крупные горошины слез.

Песня Ирраши хватал за сердце, и, казалось, так и тянула его из груди.

- Она же... всю деревню соберет... тут ... - выдавил Янко, проглотив покативший к горлу ком. - Тихо ты... болезная. Кыш. Кыш!!!

Он подскочил к бадье, не найдя ничего лучшего, плеснул в Наяду остывшей водой из ведерка.

Ирраши подавилась песней, испугано сверкнула бездонными глазищами, с шипением метнулась в тень, подальше от света сального огарка, что держал в руке рыбак.

Серебряные звезды на донышке зрачков заблестели детской обидой.

В ворота замолотили.

Янко запахнул куртку, подхватил на всякий случай багор и приоткрыл дверь.

В щель тут же сунулась хитроватая морда Химара.

- Кто это у тебя так заливается, а, Янко? Всю деревню перепужал!! Дай-кась загляну!

- Утром заглянешь. Ночь темная на дворе. - Янко насупился, шагнул соседу навстречу, закрывая грудью проход, а заодно и обзор. Едва ли, конечно, Химар разглядел бы в полумраке большеглазую уродицу, но искушать судьбу не стоило.

- Ой ли... - протянул сосед, вытягивая длинную жилистую шею, пытаясь заглянуть Янко через плечо, - а я-то думал, нашел себе Янко морскую царевну, в полюбовницы, значит.

- Я тебе сейчас багром-то промеж ушей садану, посмотрим, кто кому полюбовница, - мрачно пообещал Янко, оттесняя Химара от двери, - Ты бы больше пил беленькой-то на ночь глядя - не такое привидится.

- Ой, смотри, Янко...

Утром прояснилось. Янко встал до зари, спустился во двор, проверил свое сокровище. Подумал, не стоит ли сегодня отвезти ее в море. Но наяда забилась под приступку, зашипела по-кошачьи, выщерила острые треугольные зубы.

- Да бес с тобой! - зло выругался рыбак, бросив тщетные попытки вытащить ирраши из бадьи, - глупы вы, царевны, как галька береговая, вот оно что. Зверье зверьем и есть. Успокоишься - отпущу. А пока тут сиди.

У ангаров, покуда Янко пускал на воду свой ялик, рыбари косились на него с неприкрытым любопытством, перешептывались, но в глаза ни один не задал вопроса.

Янко на шепотки не отвечал - мало ли, что Химар натрезвонить успел. Побухтят и уймутся.

Море сегодня оказалось щедрым. Улова хватило и на продажу, и матери - на засол к зиме. Сезон заканчивался.

Вечером, вытаскивая на сушу ялик, Янко подумал, что наяда точно не выживет в холодном октябрьском море. Не доберется до своих.

Подумал, да и не стал выбрасывать мелкую рыбешку.

Слухи не улеглись. Наяда пела теперь почти каждую ночь - иногда тихо, печально, иногда - в голос, с надрывом. И такая тоска в те ночи переполняла рыбацкий поселок, такая жгучая боль где-то в груди не давала уснуть...

Вечером седьмого дня Янко застал во дворе материну золовку - тетку Фарису.

- Говорю же - прибить надобно! Прибить! Али выкинуть к чертям- экая уродина. Да не наяда она вовсе - бесененок чай морской. Али утопленка какая - пригрели нежить! - визгливо вещала она. Мать кряхтела, но ни нет, ни да, не отвечала.

Янко постоял в дверях. Послушал. Дождался, когда Фариса заметит его. И медленно. Четко. Без злобы, сказал:

- Вон!

Что-то в глазах его заставило Фарису закрыть рот и выместись со двора.

Мать вздохнула, покачала головой, но вновь промолчала. Тяжело поднялась по ступеням, закрыла за собой дверь.

- Обижают они тебя. - Янко присел на край бадьи, поверил воду. Вода была что надо. Слегка тепловатая. - Урод... урод... можно подумать, сама - краса писаная.

Он зачерпнул горсть мелкой рыбешки из сумы, хотел было оставить на приступке, но ирраши неожиданно протянула руку, взяла еду с ладони. Первый раз.

Пара секунда - и серебристая рыбка оказалась перекусанной пополам. Кажется, ирраши глотала не жуя.

Беда пришла неделей позже. А может, была она не бедой - избавлением. Сезон окончился, и ушлые скупщики рыбы больше не сновали между городом и поселком. По утрам холодало, окна затягивало пеночкой узорчатого льда .

Ирраши стала почти ручной: не пряталась больше испуганно в тень, не чуралась Янко. Распутывала когтистыми пальцами колтун зеленоватой пакли на голове, смешно болтала в воде ступнями-ластами.

Янко целыми днями что-то мастерил во дворе - то правил снасти, то точил ножи, то плел корзины. В рыбацком поселке и не в сезон хватало работы.

Год был уж очень неудачным - в зиму предстояло подзатянуть пояса. По субботам молодежь собиралась в доме у Ральке - поселковой свахи. За Янко давно была посватана соседская Салея - да свадьбу все откладывали, сначала из-за сезона, теперь - из-за тяжелого года. Ну и из-за ирраши, конечно.

Салея поначалу просто ревновала Янко к наяде, но раз взглянув на "бесова уродца", переполошила пол деревни визгом и заявила, что замуж пойдет, только когда "этого чудища" на дворе Янко не будет.

Ирраши, перепуганная, пол дня тряслась, отказывалась от рыбы. Янко гладил ее по мокрым патлам, как собаку, уговаривал съесть кусочек.

И вовсе не печалился о невесте, здраво рассудив, что до весны Салея никуда все равно не денется, а весной, как только море потеплеет, можно будет и отпустить Ирраши на волю. Пускай себе плывет к своим зеленокудрым сестренкам. А там можно подумать и о свадьбе.

В один из дней в ворота постучались. Янко отложил снасти, отворил.

На пороге стоял важный господин, городской, но не похожий на скупщиков рыбы - слишком ярок, вычурен был его подбитый мехом кафтан, слишком круто загибались носки дорогих туфель.

Незнакомец брезгливо морщил мясистый, с кривой горбинкой нос.

- Юноша, - прогнусавил простужено горбоносый, неуклюже пытаясь заглянуть Янко через плечо, - у вас ли в неволе томится диковинный зверь?

- Нету никакого зверя, - буркнул Янко, закрывая спиной ворота.

Горбоносый поджал губы.

- Но Ваши... хм... коллеги-рыболовы утверждали, будто вам посчастливилось завлечь в свои сети саму дочь морского царя.

- А вы, милсдарь, больше пьяный треп-то слушайте. - хмурясь, пробурчал Янко, - они вам и про морского царя, и про черта лысого расскажут, только ухи-то развесьте пошире.

Пришелец недовольно хмыкнул простуженным носом.

- Не глупите, юноша. Я предлагаю Вам хорошие деньги. Ну, скажем, две сотни фаренгов.

Янко едва сдержался, чтоб не уронить челюсть на ворот просоленной ветром рубахи. Двух сотен не зарабатывал и весь поселок за месячный улов. Но то - улов. А то - ирраши. Обещал ведь - выпустить.

Горбоносый не стал настаивать. За воротами ждала его таратайка, а тут холодный ветер пробирал до костей.

- Подумайте, юноша. Посоветуйтесь с семьей. Я заеду... ну, скажем, на третий день.

Янко ошарашено кивнул.

- На том и сговоримся. Мы ведь с вами деловые люди, не так ли? - незнакомец подкрутил усы, и важно, но несколько торопливо, потрусил к своей таратайке.

Мать кашляла, сухо и надрывно. Янко хлопотал у печи сам.

- Сын, - окликнула она его с полатей, где лежала, укрытая тулупом.

Янко плеснул похлебки в миску, подсел к постели матери.

- Сын, что ты решил?

Янко понуро опустил голову.

- Кто он вообще, этот горбоносый?

- Владелец "морского рая". - мать снова закашлялась, - там, в городе, ты, может, видал, есть дворец о девяти башнях. Это и есть - рай. Городские, они чудаковатые, ходят туда, на морские диковинки любуются. Говорят, дельфины там есть. И касатки даже.

- А он, значит, хочет, чтоб еще и ирраши были? - процедил сквозь стиснутые зубы рыбак.

Мать накрыла его руку своей сухой горячей ладонью.

- Погоди, не горячись. Не прокормим мы ее, Янко. Ночи все холоднее, а они ведь не даром в теплые края уплывают. Помрет... А там и рыбы довольно, и уж как-нибудь сберегут эдакую диковинку.

- Я обещал... обещал ее в море пустить...

- Помрет... - повторила мать, внезапно охрипнув.

Янко сжал ее сухие, точно пергаментные пальцы.

Во дворе было холодно, от бадьи, куда Янко опрокинул ведро крутого кипятка, разбавив студеную водицу, валил густой белый пар.

Наяда, согреваясь, все норовила нырнуть, но огорченно билась о дощатое дно.

Янко говорил с ней. Пытался объяснить не столько наяде, сколько себе самому, почему не держит рыбацкого слова. Хотя... кому оно дано? Рыбе? Зверенышу?

- Эх ты, царевна морская. Лягуха ты бессмысленная. - он протянул ей рыбешку, и ирраши почти безбоязненно сцапала угощение прямо с раскрытой ладони. - Пойми ты, тебе там лучше будет. Там тепло и сытно. Да нет... ничего ты не понимаешь... одно слово - рыбина.

Однако что-то наверно поняла и она - в ночь на третий день песня ее обычная была особенно пронизывающей. Собаки боялись подвывать, не желая спугнуть странную гармонию одинокого нечеловечьего голоса и ветра.

Янко не спал.

Утром, когда таратайка горбоносого уже стояла у ворот, сам заворачивал наяду в мокрую парусину, баюкал, уговаривал - знал, что другого порвала бы ирраши своими острыми когтями, но ему, Янко, она доверчиво давалась в руки. Только глазищи на сером некрасивом личике сверкали испугом.

Весна прозвенела чаячьим криком и рыбацкими свадьбами, Салея была хороша в подвенечном красном наряде, Химару же женихова шапка не шла вовсе, невесте своей он едва доходил до плеча и похож был на замшелый гриб. Салея зло косилась на Янко, когда тот поздравлял молодых, но помалкивала.

В селе говорили, что умом тронулся парень. Особливо после того, как мать схоронил. Не иначе царевна морская порчу какую навела.

Отгуляв на свадьбе бывшей невесты, Янко ссыпал в кошель остатки уплаченных за Ирраши монет, туда же добавил горсть тех, что выручил за избу и снасть, и двинулся в город.

На доске, украшавшей ворота "Морского рая" красовалась грудастая девка, нагая, с цветами и морскими звездами в волосах. Девка выглядела довольной, улыбалась алым пухлогубым ртом, и на ирраши не походила ни на ноготь.

Билет в "морской рай" сожрал половину денег, Янко забился в самый дальний угол, серым выцветшим пятном на пестром платье городской толпы казалась его рыбацкая куртка.

- А сейчас, почтеннейшая публика, - прозвенел где-то необычайно громкий голос горбоносого, - вашему внимания представлена будет звезда нашего шоу, несравненная морская певунья, прекрасная Милле!

Оркестр вдруг взорвался ревом труб, и в широкий круглый бассейн, представлявший собой сцену этого странного театра, выплыла наяда.

В волосы ей и правда привязали ленты и тряпичные, уже порядком обтрепавшиеся цветы. В остальном же она ни чуть не изменилась, разве что на ребрах, по обеим сторонам, появились длинные белесые полосы.

Когда она вдруг стремительным прыжком взмыла в воздух, чтоб проскочить сквозь опущенное служкою кольцо, Янко отчетливо понял - это следы хлыста. Застарелые.

В голове помутилось.

Потом, уже в каземате, он все вспоминал, как проталкивался между ликующими юбками и шляпками, кафтанами и зонтиками, пока мордоворот в синей "райской" рубахе не заломил ему руки за спину, не отволок к страже.

- Это ты, что ли парень, который дебош в "морском раю" устроил? - ушлого хмыря на соседние нары бросили уже на рассвете, где-то с час назад, но за этот час он успел Янко смертельно надоесть. - Никак, прелести "прекрасной Милле" соблазнили, а?

Янко молча отвернулся к стене. Но хмырь не успокаивался.

- А я то уж думал, один княжич у нас такой... хи-хи... затейник. Слухай, ты, увезли ночью твою красавицу. В княжий значится акваториум. - хмырь сально сверкнул маленькими хитрыми глазенками, - Стало быть, уж поди как пять часов они там... в тепленькой морской водичке-то... кувыркаются.

Янко ударил коротко, без замаха, мимоходом отмечая, как мотнулась из стороны в сторону хмырева патлатая голова, разбрызгивая алые капли с разбитой губы.

***

- Свежий воздух и позитив, Ваша Милость, исключительно позитив, вот то, что Вам прописано. - лекарь князя, просвещенный Мирард, согнулся в поклоне, точно портновский метр. - Болезнь Ваша именуется хандрой, по научному говоря, аппатикус. Больше эмоций, больше волнений... Пойдите в театр, послушайте музыку, развейтесь. Вы так молоды, ах, молодость-молодость, не то ли это время, когда крови следует кипеть, а душе - трепетать...

Княжич кивнул, отпуская лекаря, и тот проглотил окончание вдохновленного монолога.

Музыка, театр, пьянки, куртизанки, охота и рыбалка, балы и дебоши, все это пресытило Яслава еще в отроческие годы. Надоело. Скучно, как же, право, скучно жить...

"Я труп. Я ходячий живой труп. - проговорил княжич, глядя на свое зыбкое отражение в стеклянной стене огромного, занимавшего целую бывшую дворцовую залу, аквариума. - Одна только ты, Милле, пробуждаешь меня к жизни."

Тонкие холеные пальцы слегка побарабанили по стеклу. Почти сразу же с дугой стороне к стеклянной стене, разделявшей их, прижалась серая перепончатая ладошка.

Милле появилась в княжьем дворце в ту самую ночь, когда Яслав, с товарищами-прихлебателями, возвращался в очередной безумной пирушки. Ехали с ветерком и гиканьем, как раз мимо "Морского рая", этого развлечения для плебеев, когда вдруг лошади замерли, голоса стихли.

Янко, по обыкновению одолеваемый пьяной скукой, вдруг разом протрезвел, привстал в открытой карете.

Их, подвыпивших, дурных сынков знати, вдруг поймала, точно сеть, песня. Песня, какой не слышал много певичек попробовавший на слух и не только княжич.

Кто из спутников догадался первым, что это поет ирраши, русалка, грубо намалеванная на вывеске, Яслав уже не помнил.

Горбоносого хозяина вытащили прямо из постели, он еще пытался торговаться, хоть спросонья и слабо соображал, кто именно требует продать певунью, угрожая немедленной расправой и последующим разорением семьи.

Ловцы вернулись из вольера располосованные, в разодранных в клочья одеждах, плюясь и сетуя, что поганая нечисть хуже кошки. Тогда Яслав, не иначе как в пьяном угаре, сиганул в вольер сам Как был. В сапогах и парадном кафтане.

Подплыл к забившейся в угол наяде, протянул руку, приговаривая:

- Ну, царевна морская, иди сюда? Понимаешь-нет, лягуха бессмысленная?

Служки приготовили гарпун.

Но ирраши, запуганный уродец, сверкнула вдруг омутами черных глаз, подалась навстречу.

Кожа у нее оказалась на ощупь гладкая, наподобие дельфиньей.

Широкий вольер-аквариум, с теплой, южной температуры, водой, ежедневный прикорм отменной рыбой, все это, а, может, еще и многочасовые монологи княжича (ему в это особенно хотелось верить) подкупили доверие ирраши. Что бы там ни говорил старый лекарь, ирраши была совсем ручной. Яславу хотелось верить, что разумной.

Вот только через кольцо прыгать не жалела, хоть хозяин ее прежний и уверял, будто это любимое ее развлечение. Напротив, стоило Милле увидеть служку с обручем, как она начинала шипеть, щерила острые треугольные зубки.

В остальном же Милле была мила, игрива, как собачонка, только по ночам все пела тоскливые песни свои.

Яслав поднялся по мраморной лесенке, сел на бортик бассейна, потрепал ирраши по зеленоватым, тщательно прочесанным волосам.

- Скучаешь по морю? Ну, ничего. Вот потеплеет, поплывем с тобой на морскую прогулку... Ты ведь не убежишь от меня, правда? Конечно, зачем тебе убегать? Нам ведь хорошо тут, да? А тебе уже и поводок приготовили... Хочешь рыбки? Вот так, лови! Умница.

Яслав даже не обернулся, чтоб узнать, что там за шум в коридоре, справедливо почитая это заботой стражи.

Напрасно. Возможно, тогда удар рыбацкого кистеня и окрик "не смей ее лапать, ублюдок" не были бы для него такой неожиданностью.

Никто не плакал в ту ночь, только начальник княжеского гарнизона, глуша одну за другой чашку вина в ожидании снятия с поста, все сокрушался:

-Как сумасшедшему рыбаку удалось прорваться сквозь кордон замковой стражи - одни морские боги знают. Может, они ему помогли, а, может, сам черт. Только ребятки тоже не зря свой хлеб ели. Успели-таки. Скрутили ирода, отлупили так, что живого места не осталось. Так увлеклись, едва не прозевали, что сам княжич, бездыханный, в аквариуме своем плавает. А уродец его кровинки-то с разбитого лица его милости слизывает, того гляди, сожрет с потрохами. Ну, уродину, ясно дело, за волосы оттащили, княжича лекарям, парня того - в казематы...

Яслав открыл глаза только спустя два дня. Голос лекаря доносился как сквозь вату, слов не разобрать. Просвещенный Мирард отдавал указания: мол, княжича не волновать. В особенности не говорить о том, что диковинная зверушка его тем же утром всплыла кверху брюхом, и, во избежание кривотолков, сбросили ее с западной стены дворца, той, что смотрит окнами на залив, в море.

А в пяти милях к северу, почти с такой же скалы в море отправили казнимого за покушение на особу княжьего рода. Парень, по словам палача, был не в себе, все повторял "Я обманул ее, предал. Отпустите ее в море...". И со скалы спрыгнул сам.

***

Может, это блики солнца играли на воде. Может, подводные течения трепали клубки спутанных ламарий. Но Янко до последнего мига все мерещились в прозрачной зеленоватой воде гибкие спины и длинные волосы наяд... Пока толща морской воды не расступилась, принимая его в свои ласковые прохладные объятья.

***

- Кто ж теперь скажет-то, кто такие ирраши? И есть ли они, в самом деле, или только сказки про них придумывают подвыпившие рыбаки? Говорят, будто это прекрасные морские царевны, что на дне глубинном живут. Будто песни их сводят моряков с ума, заставляют забыть про берег и дом, будто услыхавший раз сладкий голос прекрасной девы морской, вовек не забудет его.

Другие же сказывают, что ирраши вроде рыбин - беззаботный и бездумный морской народ. Много чего болтают...

Да только кто их видел? Говорят, жил в аквариуме княжича Яслава, того самого, что диковинки собирал, один такой уродец - девка не девка, рыбина не рыбина. А уж куда она делась потом, куда запропала, кто ее знает? Скажу только, что сам княжич Яслав погиб в день своего двадцатипятилетия.

Ему вздумалось праздновать сие событие на корабле, да не на каком-нибудь, на княжеском флагмане.

Да, видно, перебрал Его Милость слегка. Матросы рассказывали, будто ночью, в самый разгар праздника, кинулся он к борту, стал кричать что-то, указуя перстом на водную гладь. Будто мерещились ему там длинноволосые девы, кожей серебристые, как рыбья чешуя, и княжич все повторял, как безумный "Милле, Милле, там моя Милле", а потом вдруг сиганул за борт, да только его и видели.

Пока матросы сообразили, что к чему, пока за ним кинулись - а княжич уж и пузыри пускать перестал. А то как же - он же в парадном платье сиганул, а там одна золотая цепь целый пуд весит.

Утоп княжич. И трупа его не нашли.

Рыбаки болтают, будто забрала его к себе на дно морское прекрасная Дочь Морского Царя - ирраши, наяда-певунья.

Да только сказки все это. Нету никаких ирраши. А уж что за уродец жил в княжьем зверинце - так разве теперь узнаешь.

Комментарии: 12, последний от 11/05/2014. © Copyright Лакоста Камилла (Kamilla-witch@yandex.ru) Размещен: 26/11/2005, изменен: 23/01/2010. 33k. Статистика. Рассказ: Сказки Сказки других дорог		Ваша оценка:
Аннотация: Говорят, будто прекрасные морские царевны на дне глубинном живут. Будто песни их сводят моряков с ума, заставляют забыть про берег и дом, будто услыхавший раз сладкий голос прекрасной девы морской, вовек не забудет его. Другие же сказывают, что ирраши вроде рыбин - беззаботный и бездумный морской народ. Много чего болтают... Да только кто их видел?

Лакоста Камилла: другие произведения.

Дочь морского царя