Приспущенный мяч, как в рулетке, закружился по обручу баскетбольного кольца. Наконец, прошив ажурную сетку, снаряд шлепнулся о чернеющий асфальт и прервал суету под щитом.
Плюс два.
Хриплое шарканье кед замерло на мгновение, но не иначе как для того, чтобы через пару секунд с еще большим азартом зашуршать над школьной площадкой. Покрытие этой площадки имело примочено-джинсовый оттенок американского шоссе - как будто только что прошел дождь. На самом же деле череда майских ливней прервалась несколько дней назад, и непривычно мягковатый асфальт теперь был сух и терпко отдавал примесью раздавленных насекомых и гудрона, напоминая запах железнодорожного переезда или пасты шариковой ручки. Ностальгический эффект этого запаха чуть было не заставил меня плюнуть на все и убежать к тетрадям: рисовать, рифмовать, подражать, сочинять и еще невесть что. Но после первого удачного броска, первых раззадоривающих окликов я забыл свой порыв и уже не жалел об этом.
Такая же, как асфальт, притемненная разметка местами потерлась и утратила свой желчно желтоватый цвет, но теперь она нам целиком и не требовалась: мы играли на одну сторону. На противоположной половине щит был мелко облуплен и выглядел неприглядно - наверное, раньше преимущественно на нем оттачивали свои броски любители баскетбола, пока терпеливый прямоугольник совсем не обшарпался.
Мы играли всемером. Играли все вместе - девчонки и парни.
Мы задавали друг другу пространственные головоломки; очень часто заигрывались, начинали "водиться"; некоторые изображали снисходительный пафос перед началом атаки, но лишь для того, чтобы усыпить внимание соперника; а после особо напряженных комбинаций, требовавших филигранного взаимодействия, на мгновение, пока кто-то ходил за покинувшим пределы площадки мячом, распадались, вступая уже в игру слов, подколов и жестов.
- Можно без мата, пожалуйста! - кокетливо восклицает девчонка с повязкой вокруг головы.
- А кто, блять, матится?! - тут же блещет остроумием кто-то из наших.
С девчонками я лишь изображал борьбу, а хотелось бы вступить в настоящий контакт, как бы случайно придержать за талию, схватить за плечо или нечто в этом роде. Но в решающий миг я никак не решался, давая притягательным соперницам возможность вовремя отпасовать партнеру. По-моему, они посмеивались надо мной, и в их присутствии становилось понятно, для чего необходимо половое деление в игровых видах спорта.
Много тут было "уличного", в этом стрит-боле. Редко в чьи-либо руки мяч возвращался, как намагниченный магией тренировок - чаще непослушно отскакивал при попытке финта, как питомец, которому не уделили достаточно внимания. Каждый раз, когда мяч проходил сквозь бородатое кольцо, мы, вместо того чтобы звонко, по-взрослому обменяться с разбегу ударами пятерней, вяло поддевали друг друга ладонями. Под конец игры некоторые валились на асфальт, причем, вряд ли от усталости. Так, постепенно, все и затухло.
Игровое время истекло само собой - нашим единственным рефери были близившиеся сумерки. Закат багровой рыхловатой волной, рывками, надвигался со степи, и, словно челюсть зевающей пасти, откидывал на землю гигантскую тень. Диковинный, сочный пигмент какого-то заморского цитруса окрашивал небо на горизонте. Перед тем, как на всю ночь стать монохромным, небо превращалось в хамелеона. Как всегда и бывает, я отвлекся только на пару минут - попить воды, а когда снова поднял голову, то увидел, что уже смеркалось. Закат дотлевал. Сизо-розовые дюны, образовывавшие пропасти в небесном рельефе, затягивались, как зажившая рана. Теперь чем темнее, тем ближе становился одинокий лязг тяжелых ударов вагонных колес о рельсы...
К концу поединка никто не знал счет, каждый, ориентируясь на личный внутренний счетчик, мог уйти с чувством победителя или проигравшего. Но кто что выбрал - неизвестно. Мы разбрелись по домам тем же броуновским движением, с которым перемещались полчаса по площадке.
Вот и я, низенький астеник, притуплено бреду вдоль прозорливых высоких панельных домов в родительское логово. Мне приходится туда брести. Но я знаю: я уже раскручен, будто волчок, мне не хочется гаснуть среди тетрадных записей и кажущихся мне одному умными мыслей. Сегодня вечером родителей нет дома, и я могу так рассуждать. Несколько месяцев настоящей жизни изменили брезгливого чистоплюя, и я знаю, чем займусь...
Впервые за последние месяцы, в унисон с весенней оттепелью, и внутри меня что-то оттаяло. Вот уже месяц или полтора как я оторвался от квартирной имитации жизни, где мне хватало пары рук и тапка, чтобы устроить поединок NBA, и начал ходить на более скромную площадку. Перед этим, пару месяцев назад, тая в усыпанной волосами ванной, испытал странный испуг и там же от самого себя, старого, и отрекся. А именно, мучительно страшно было видеть в разводах запотевшего зеркала отражение длинноволосого домового, неуверенно щурящегося на себя близорукими глазками и пытающегося придать себе относительно человеческий вид, тщетно стремящегося выдавить на безжизненном одутловатом лице хоть какую-то эмоцию. Зеркало не принимает таких: фиолетовые тени нездорово сгущались под веками. Жидкие, слабые волоски опадали, сплывались вокруг меня, клеились к гусиной коже в мурашках, и я брезгливо выуживал их из остывшей воды. Неоднозначность разрешали первые побеги усиков...
Убожество, напускное юродство этого смиренного эскаписта в зеркале ввергло меня в тот вечер в чувство ненависти и презрения. Не знаю, почему. Но было страшно даже подумать, что полгода я ходил заросшим незнайкой, мнил себя "протестующим" и не видел того гротескного зрелища, которое на самом деле собой являл. Было просто страшно. "Сбрить, сбрить все наголо!" - было решено в течение нескольких минут. Так я увидел себя со стороны, прежде чем подстричься под ноль...
К сожалению, желание избавиться от лохм на голове не прибавило любви к салонам парикмахерских. Возвращать обрюзгший студень обратно в щеки, занимаясь спортом, или работать на привлекательный румянец, бегая по десять кругов, куда приятнее, но парикмахерские - другое дело. Мало того, что сидишь там, как истукан, так еще эта физиономия в отраженье сосет из тебя остатки терпения. Пока парикмахерша со всех сторон окучивает твой запущенный сад, рожа впивается из зеркала своими черными иллюминаторами и скалит снежные зубы. Как он неестественно самодоволен, завершен, каким томным взглядом он оценивает салон!.. Нет, эта рожа на фартуке просто отвратительна! Не то что мое славянское светлое лицо с квадратным подбородком, что расположено выше. С ухоженной стрижкой, оно имеет очень даже приемлемый вид. Особенно на фоне этого брутального позера на принте фартука. Это, скорее всего, француз или американец - смугловатый, с густой щетиной и открытым лбом. Тошнит. Странно, как порой замечаешь, что изображение чужого лица не сводит с тебя глаз, выворачивает их под девяносто градусов, а все равно смотрит под одним и тем же углом - прямо и настойчиво, - и словно водит ими тебе вслед, не упуская ни одного твоего движения. При виде такой слежки за собой с масляной картины, иногда кладешь этот фотографический эффект в копилку гениальности художника. В родительской библиотеке такие фокусы проделывал Высоцкий, с обложки маленького карманного сборника, следивший за каждым моим шагом. Пришлось задвинуть его в свободную ячейку, между габаритными томами маленьких авторов. Вот и здесь - то же самое, только фартук этот никуда не денешь. И почему на фартуках в парикмахерских - либо компрометирующая тебя даже под балахоном стриптизерша, либо вот такой заморский петух?.. Но, самое главное, от волос в тот приснопамятный день я все-таки избавился...
Нужно ввести небольшую правку: фактически меня подстригли не под ноль, и даже не под полную единичку. Наверное, я назвал свою стрижку "нулем" потому, что для меня даже стрижка, которая обозначается миллиметрами волос на затылке и висках, плавно перетекающими в сантиметры ближе к темени, - непривычна и сродни самому настоящему "нулю". А еще потому, что я стараюсь всю жизнь судить по внутренним ощущениям, а не по отражению в зеркале. Хотя получается редко. Куда там...
Покидая площадку, я вспоминал ту парикмахерскую, а также с приятным удивлением думал, как гладко сегодня все прошло, и как незаметно прижился мой новый, человеческий облик среди раскованных, прямолинейных сверстников. Про некоторых говорят, что они за словом в карман не лезут. Так вот у этих даже не было этих пресловутых "карманов". Но я влился, как по маслу. Изначально, позвав играть, меня встретили, не высокомерно одалживая рукопожатие, как это бывает, а наоборот, прикладывая к приветственной хватке вторую ладонь. Рукопожатия вообще имеют непредсказуемый характер. Когда проходишь мимо знакомого человека, который стоит в компании, буквально за долю секунды решается, имеет ли приветствие с ним дружеский характер, или формальный. Если формальный, то придется жать ладони всем - незнакомым людям и даже неприятным...
Дальше в нашей игре, кроме естественных игровых противоречий, ничего негативного не было. До окончания игры никто так и словом не обмолвился о "нуле" на моей голове. Вряд ли они думали об этом что-то хорошее, но ничего плохого не сказали. Подкалывали больше друг друга.
Кроме этого, по пути с площадки я думал еще и о том, чем решил заняться, когда понял, что меня в этот вечер уже не остановить. Сначала мысль о приближающейся тайне подливала счастья. Но в конце вечера это счастье перелилось через горло и перестало быть счастьем. Начавшийся непередаваемо чувственно, тот одинокий вечер, вечер "для души", кончился конфликтом с родителями. Так заканчивался каждый вечер "для души", когда меня было уже не удержать. Но и не всегда я доводил до крайности: один из таких скромных вечеров, вечер "для храбрости" (а есть еще вечер "для сна", вечер "перед экзаменом", второй по конфликтности вечер "от скуки"), я вспоминаю прямо сейчас.