Anarchische Gedanken ueber den Anarchismus; Die Zukunft, 1901
Я вспоминаю о речи, произнесённой английским анархистом Моубреем в1893 году на интернациональном социалистическом конгрессе в Цюрихе. Речь была о том, имеют ли анархисты право принимать участие в конгрессе или нет. После бурных дебатов прошла резолюция, согласно которой были допущены те, которые выступали бы за "политическое действие". В этот момент, когда казалось, что мы, анархитсы, уже исключены, Моубрей ещё раз качнул весы своей пафосной шуткой. Он объявил: анархитсы являются лишь противниками парламентской, законодательной, государственной акции. Поступок Брута, выкрикнул он, был чрезвычайно политической акцией. Мы за политичекое действие и, следовательно, должны быть допущены. (1)
Эта речь кажется мне вполне пригодной для объяснения странного феномена, ставшего почти что анархистской догмой, рассматривать убийство глав государств сразу же по свершении как нечто анархистское; а так же, что в действительности почти все покушавшиеся последних десятилетий исходили из анархистских идей. Всякий непредвзятый человек назовёт такое совпадение странным, ибо что это имеет общего с анархизмом, учением об обществе без государтсва и без авторитарного принуждения, которое следует достичь, с движением против государтсва и против легализированного насилия, когда убиваются люди? Ничего. Но анархисты соглашаются с тем, что поучений и разъяснений недостаточно; строительство нового общества не может быть достигнуто, т.к. на пути стоит насилие власть имущих; т.е. следует, продолжают они логически, помимо пропаганды словом и текстом и помимо созидания [применить] ещё и разрушение; для того, чтобы разрушить все преграды они слишком слабы, так что как минимум надо пропагандировать дело и делом проводить пропаганду; политические партии занимаются позитивним политическим действием, так что анархисты единственные, должны заниматься позитивной антиполитикой, негативной политикой. Таким образом мыслей объясняется политическое действие анархистов, пропаганда действием, индивидаульный террор.
Я не собираюсь высказывать это со всей резкостью, и я знаю, что этими словами не добьюсь благодарности ни здесь, ни там: политика покушений анархистов идёт отчасти из устермлений одной маленькой группы уподобиться большим партиям. В этом скрывается желание похвастаться. Мы тоже делаем политику, говорят они, мы же не бездельничаем: с нами следует считаться. Анархитсы недостаточно анархичны для меня, они всё ещё политическая партия, да, они даже занимаются реформистской политикой; убийство людей с незапамятных времён принадлежало к наивным попыткам улучшения у примитивных народов; и Брут Моубрея был недальновидным политиком-реформатором. Если бы американские власть имущие сейчас, не глядя на права и законы, решили бы повесить некоторых безучастных анархитсов, то действовали бы точно так же анархически, как какой-нибудь террорист - и возможно, так же как и он из идеализма. Ибо только догматики могут отрицать, что есть пылкие и честные идеалитсы-государственники. Конечно, анархисты в своём большинстве являются догматиками, они станут кричать, что я, который сегодня берёт себе право давать своим убеждениям имя анархии, вот так запросто высказываю свою правду; они так же оппортунисты и решат, что именно сейчас не время для такого высказывания. Но я думаю: именно сейчас и время.
И это, конечно, догма анархитсов, когда они говрят: каждый день столько-то и столько-то рабочих, столько-то и столько-то солдат, столько-то и столько-то больных туберкулёзом погибают в наших убийственных условиях; что за крик? МакКинли к таковым не принадлежит. Позвольте-ка! И тут я буду слишком анархичен для наших анархистов: смерть МакКинли потрясла меня куда больше, чем смерть кровельщика, упавшего с крыши из-за плохо собранных лесов. Это старомодно, я охотно признаю это, но когда человек, окружённый сияним власти, безобидный и с доброй совестью, пристреливается человеком, которму он протягивает руку, когда миллионы глаз обращаются к его смертному ложу, тогда в этом для меня заключается настоящая трагика, окутывающая человека, бывшего, возможно, лишь посредственным умом и немного аристократом. Но я охотно добавляю, что и покусившийся моему сердцу ближе, чем тот несчастный, который плохо собрал леса. Это кое-что да значит, так обойтись с жизнью.
Моими намерениями не является углубление в психологию террориста. Их, возможно, следует называть не столько героями или мучиниками, а чем-то вроде самоубийц. Для человека, ни во что не верящего, кроме жизни, и этой жизью горько разочарованного, исполненного холодной ненавистью к условиям, разорившим его и, которые он больше не в силах выносить, может стать демонически привлекательной мысль забрать ещё одного сверху, и демонстративно убить себя посредством судов и на глазах всего мира. И как минимум столь же привлекательна мысль, тысячекратно варьирующаяся в анархистской литературе: противопоставить авторитарному насилию свободное насилие, восстание индивида.
Это основное заблуждение революционных анархистов, которое я достаточно долго с ними разделял, когда они верят, что идеал ненасилия можно достичь путём насилия. Они яростно оспаривают "революционную диктатуру", предусмотренную Марксом и Энгельсом в их Коммунистическом Манифесте как корoткую переходную стадию после великой революции. Это всё самообман; каждое применение насилия - это диктатура, если она не переносится добровольно, не признаётся подчинёнными массами. В этом случае речь идёт об авторитарном насилии. Всякое насилие - это либо деспотия, либо авторитет.
Я не говорю этим во истину ничего нового, это то же самое, что нам уже давно говорил Толстой. Когда король Италии был убит Брески (2), Толстой опубликовал замечательную статью, достигшую вершины в словах: князей следует не убивать, а разъяснять им, что они сами не должны убивать. Слова были ещё острее и статья содержала столь яростные высказывания против власть имущих, что анархистские издания её перепечатали. Но она была как минимум столь же критична в отношении анархистов, и эти части были, хочется сказать, удобно или расслабленно перепечатаны, но остались без внимания как блажь.
Анархисты возраят: если мы будем пацифистами, то дадим себя обворовывать и унижать, тогда мы не свободны, а рабы. Мы хотим не ненасилия отдельных индивидов, но состояния ненасилия, мы хотим анархии, но сначала мы должны получить назад или забрать то, что у нас отняли или до чего не допустили. Это ещё одно заблуждение: что анархизм надо или можно принести миру, что анархия - дело человечества, что сначала прийдёт великая расплата, а затем Тысячелетнее Царство. Кто хочет принести миру свободу - тот деспот, но не анархист. Никогда aнархия не будет делом масс, никогда не прийдёт она в мир путём вторжения или вооружённого восстания. И так же маловероятно будет достигнут идеал федеративного социализма тем, что люди дождутся, что уже нагромождённый капитал и земельные владения перейдут в руки народа. Анархия - не дело будущего, но дело настоящего; не требований, но жизни. Речь не может идти о национализации завоеваний прошлого, но о новом народе, который из маленьких начинаний посредством внутренней колонизации посреди других народов там и тут вырастет в новую общность. В конце концов речь не о классовой борьбе неимущих против имущих, но о том, что свободные, духовные и самообладающие личности отделятся от масс и соединятся в новых конструкциях. Старые противоречия о разрушении и строительстве начинают терять свой смысл: речь идёт о формировании никогда ещё не существовавшего.
Если бы анархисты знали, как близки их мысли к глубочайшим основам человеческого существа и как несказанно далеко они уводят от дел массового человека, тогда они с дрожью поняли бы, какое расстояние пролегло между их действиями, их поверхностным поведением и глубинами их мироощущения, тогда они бы поняли: это слишком повседневно и слишком обычно для анархиста, убивать МакКинли или разыгрывать подобные никчёмные сцены и трагедии. Кто убивает, идёт в смерть. Те, кто хочет создать жизнь, должны быть "ново-живыми" и изнутри перерождёнными.
Мне следовало бы попросить прощения, что я на нейтральной территории провожу "пропаганду анархизма", если бы я не был уверен в том, что я тут, однако не особенно привязываясь к словам, называю анархией, является настроением, которое можно найти в каждом человеке, рамышляющем о мире и душе. Я имею в виду стремление снова родиться, заново сформировать своё существо, а затем - создать окружение, мир, насколько это по силам. Этот высший момент дожен был бы настать для каждого, когда он, говоря вместе с Ницше, создаёт в себе изначальный хаос, где он как зритель разрешает разыграть своим инстинктам и своим необходимейшим сущностям драму, чтобы после этого определить, которая из его многочисленных персон должна в нём царствовать, что является своим, чем он отличается от традиций и наследников мира предков, чем должен быть ему мир, чем он миру. Того я называю анархистом, кто одбладает волей не играть двойную игру, кто замесил себя, как свежее тесто, в решительном кризисе жизни, так что он сам в курсе дела и может действовать так, как говорит ему его тайная сущность. Тот для меня "безхозяйственный", свободный, собственный, анрхист, который сам себе хозяин, который определили инстинкт, который хочет быть собой и является своей жизнью. Путь на небо узок, путь к новой, высшей форме человеческого общества ведёт через темные, обветшалые ворота наших инстинктов и terra abscondita нашей души, являющейся нашим миром. Только изнутри может быть сформирован мир. Сосотяние анархии может быть приготовлено только в новом мире, в ещё не открытой стране. Эту страну и этот мир мы найдём, когда мы откроем откроем нового человека через хаос и анархию, через неслыханное, тихое и глубокое переживание (abgruendliches Erleben), каждый в себе. Тогда будут анархисты и анархия, там и тут, отдельные, разрозненные, они найдут друг друга, они никого не станут убивать, кроме себя в мисической смерти, ведущей через глубочайшее отрешение к перерождению; они смогут сказать о себе словами Гофманнталя: "Так же как почву под ногами, отряхнул я с себя низкое". Но кто прополз сквозь своего собственного человека и прошёл сквозь свою живую кровь: тот может создат новый мир, не вмешиваясь в чужую жизнь.
Меня бы весьма неверно поняли, если бы решили, что я проповедую пораженческтво или отчаяние, отказ от действия и воздействия вовне. О, нет! Следует объединиться, действавать ради муниципального социализма, а так же ради жилищниых, потребительских или посселенческих товариществ; следует основывать общественные сады и библиотеки, следует покинуть города, работать тяпкой и лопатой, следует упротить всю внешнюю жизнь, чтобы получить место для роскоши духа; следует организоваться и просвещать; действовать ради новых школ и завоевания детей; но всё это обновляет вечно вчерашнее, если не происходит из нового духа и новой отвоёванной внутренней территории. Мы все ждём великого и неслыханного, всё наше искусство полно дрожащего и тихого предчувствия чего-то, что подготавливается: оно прийдёт из нашей сущности, если мы втиснем неивзестное, неосознанное в наши души, если наш дух забудет сам себя в элементе безразумно-психического, которое ожидает нас в наших пещерах, когда мы обновимся; тогда сбудется предчувствуемый мир, который никогда не будет принесён внешним развитием. Великое время прийдёт к людям, которые не только не могут выностиь условий и институтов, но себя самих. Не других убивать, но себя: это будет знаком человека, сотворяющего свой собственный хаос, чтобы найти своё самое старое, исконное и лучшее и так, мистически, стать одним с миром, чтобы казалось, что всё что он делает в мире, втекает в него из неизвестногомира. Кто будит в себе текучий мир для новой жизни, кто ощущает себя лучом света, а не как чужака: он грядёт, не зная откуда, он идёт, не зная куда, в том мир будет - как он сам, и он будет любить его, как самого себя. Такие будут жить друг с другом, как община, как принадлежащие друг другу. Там будет анархия. Это отдалённая цель, но уже зашло так далеко, что жизнь для нас непонятна, если мы не направляемся к невероятному и не прислушиваемся к нему. Жизнь для нас ничтожна и незначительна, если она для нас не море, нечто безконечное, обещающее нам вечности. Что там реформы, политика, революция! Это же всё одно и то же! Что там анархизм! То, что анархисты рисуют нам как идеальное общество, слишком разумно, слижком считается с тем, что просто дано, а не то, что могло бы и должно бы стать действительностью. Только тот, кто считается с неизвестным, прав. Т.к. жизнь и собственно человек в нас, они для нас неназванны и неизвестны. Так что никаких войн и убийств, но перерождение.
Моё мнение было бы снова весьма неверно понято, если бы кому-то захотелось найти в этом обширном изложении отворот от многосторонне поддерживающей, будящей, объединяющей и обновляющей деятельности свободного, недогматичного социализма. Возможно, для нашего человека, посвятившего годы своей деятельности подобным вещам, это не само собой разумеется, указывать на всё это, когда детская вера в радикальные изменения посредством внешнего действия повсюду отступает, когда становится видно, что социализм не такая вещь, которая встаёт позади буржуазного общества как новое, сверкающее здание, но нечто, что растёт внутри нашего капиталистическогомира и повсюду в него вторгается. Это знание, каким разумеющимся оно теперь становится, слишком уж выкупленно болью, чтобы мы могли быстро сориентироваться в новом роде деятельности; что-то светлое, жёсткое, практичное пришло в современный социализм. Разумеется, это радует, но мы, вечные мечтатели, так привыкли к полутьме и романтике ожидания и приготовления неожиданного, что прийдётся повременить, прежде чем мы привыкнем к новому образу, в свежих действенных силах недостатка нет. Ещё меньше я не замечаю, что массы, желающие выйти из нужды и социальной незащищённости, вообще ничего общего не имеют с культурными потребностями и духовными продлемами, о которых я тут говорю. Им безразлично, за что мы, особенные, боремся, и это было бы снова опасной романтикой, если бы мы верили, что обновления, в которых нуждаются социально зависимые и бедные массы, идентичны или хотя бы просто нерездельно связаны с изменением сущности человека, о котором я тут говорю. Мы должны научиться понимать, что есть сотни путей, государственных и безгосудартсвенных, чтобы помочь массам сдвинуться с места; мы должны отвыкнуть, хотеть каждое улучшение, каждое обновление только в связи с нашей последней и высшей целью и никак иначе. Это замечательнейшая мысль, так совместить друг с другом достаток, процветание масс и внутреннейшую потребность культуры, чтобы обе цели были достигнуты одним путём, но это неверно, как неверны все такие строгие, чистые мысли. Мы достаточно долго понимали под социализмом шаткое, общее мировозрение, корень, открывающий все ворота и отвечающий на все вопросы; теперь мы могли бы знать, что всё как во внешнем мире, так и в нашей душе, так сплетено друг с другом, что не может быть одного пути, по которому могли бы все идти к к одной цели. Т.е. что я здесь представляю - ни в коем случае не требование к человеческой общности, мы должны понять, что существуют многие ступени культуры рядом с друг другом, и мы можем спокойно проститься с мечтой, котрая даже и не прекрасна, что все должны быть подняты до одного уровня. Никакого тербования, я только хочу описать внутренне состояние, из которого отдельные индивиды, возможно, могут дойти до того, чтобы показать другим коммунизм и анархию. Я только хочу сказать, что эта свобода сначала должна быть рождена и воспитана внутри человека, прежде чем она позволит увидеть себя как внешний факт. И социализм стал постепенно старым словом, он многое обобщал, что теперь рападается на многие самостоятельные явления. Повсюду заканчиваются догматика и борьба лозунгов, которые были воткнуты у начала нового периода как утопические пограничные столбы; повсюду из слов стала реальность и нечто текучее, непредсказуемое и шаткое. Ясность бывает только в стране поверхностности и слов, там где начинается жизнь, заканчивается систематика.
Так же и анархисты до сих пор были слишком систематиками и упакованы в крепкие, тесные понятия, и это, наконец, последний ответ на вопрос, почему анархисты узрели в убийстве людй нечто ценное. Они привыкли не иметь дело с людьми, но с понятиями. Для них существуют два чётких, разделённых класса, враждующих друг с другом; они убивают не людей, а понятия эксплуататора, угнетателя, представителя государтсва. Так и получилось, что как раз те, кто в частной жизни и ощущениях являются самыми человечными, предаются в общественной жизни бесчеловечности. Их жизнь ощущений тогда выключается, они действуют как думающие существа, которые подчинены, как Робеспьер, Богине Рассудка, разделяющей и судящей. Из выводов холодной, внутренне несведующей, неживой, враждебной жизни логики можно объяснить хладнокровные смертные приговоры, произносимые анархистами. Но анархия - это не что-то близкое, холодное, ясное, как полагали анархисты; если анархия станет для них тёмным, глубоким сном, а не понятийно достижимым миром, их этика и и их действия станут одним.
1 - На этом конгрессе либертарии всё же были исключены;
2- Король Италии Умбетро Первый был убит 29.07.1900 анархистом Гаетано Б рески, что не ослабило позиции королевского дома, но сделало возможными необходимые общественные перемены, непосредственно проведённые наследником Виктором Эмануэлем Третьим.