Пусть непонимающие и дальше утверждают, что страх движет моим пером, пусть навсегда огрубевшие насмехаются и критикуют мои слова, об ужасном событии, которое принесла нам прошлая неделя, я не могу писать иначе, чем так, как я себя чувствую.
Для нас, анархистов всех стран, эпоха находится под знаком красного; я не имею в виду кроваво-красный цвет страсти и бунта, нет, я имею в виду красный цвет горячего, дикого, беспомощного стыда.
Императрица Елизавета Австрийская была убита в Женеве в возрасте 61 года молодым итальянцем, называющим себя анархистом, посредством кинжального удара в сердце.
Газеты утверждают, что он сначала намеревался убить герцога Орлеанского; а когда он его не нашёл, он напал на императрицу. Он говорил, что, якобы, любит бедняков, но ненавидит богачей, и что он собирался показать всем пример.
Пример? Давайте посмотрим. Императрица Елизавета была тихой, уединённой, одинокой дамой. Но и когда она была помоложе и поживей, она никогда не обладала общественной ответственностью, она всегда была почти частным человеком. Она давно и почти всегда жила отдельно от своего мужа, она годами не посещала Венский королевский двор, она жила в своём тихом замке на Корфу посреди греческого моря или на курортах, где она лечилась. Она принадлежала к тем Виттельсбахам, многие из которых выделялись среди прочих князей духом и темпераментом. Она разделяла своё понимание искусства с Людвигом II Баварским, своё отвращение ко всему придворному и к пустоте большинства её собратьев по сану она разделяла со своим братом, глазным врачом. Раньше её неудержимость, в том числе в делах любовных, казалась чем-то симпатичным, по крайней мере, для нас, хотя и не для её ближних. Она нежно обожала стихи Генриха Гейне, которому она поставила памятник в своём замке на Корфу; она также сделала значительное пожертвование на памятник Гейне, который должен был возведён в Дюссельдорфе.
Пример? Потому что она звалась императрицей? Потому что она была богата и независима?
Более или менее снисходительно настроенные сразу же, как только пришла печальная депеша, заявили, что Лукени, убийца, наверняка, сумасшедший. Это слишком удобно. Это должно решаться не гневом, а врачами. Мне кажется возможным, что этот человек не был душевнобольным в научном смысле этого слова.
Но тогда - кого касается ответственность за этот поступок, который должен бы быть невозможным? Я не имею в виду, к кому теперь нужно привязать убийцу. Ясно и так, это мы, анархисты и социалисты, а даже социал-демократы. Я имею в виду, какие условия и какие учения были необходимы для того, чтобы этот преступление могло произойти?
Признаюсь, в этой ситуации мне противно заводить привычную песню об ужасных, недостойных, грубых условиях, в которых живут бедняки, особенно в Италии. Об этом можно было бы многое сказать, и оно было бы верным, но всё это звучало бы как отговорка.
Поэтому я во всеуслышание заявляю, и от моих читателей зависит, прозвучит ли это как обвинение или как признание, что после всего, что стало известно, мне кажется вероятным, что на анархистов, на нас, анархистов, ложится большая часть вины и мы перед всем миром должны взвалить её на себя и нести её.
Как глупо, не правда ли?
Так к чёрту заумь! Я отказался от траурной каёмки и всяческих громких проявлений боли и гневной ярости; я могу позволить себе хотя бы правду.
Человек называл себя анархистом и, наверное, сам себя таковым считает. Чем поможет заявить на весь мир, что он не анархист? Нас бы засмеяли и вполне по праву.
Опасность каждого учения заключается в том, что её можно неверно понимать. В этом - ответственность всех учителей.
Опасность всякого мощного поступка заключается в том, что грубость берёт с него пример. В этом - ответственность всех смельчаков.
Угнетаемый ещё не является рабом; в рабство он приносит благородную душу. Но опасность всякого бунта растоптанных в том, что он становится восстанием рабов, что борются не с низостью, она сама участвует в борьбе. В этом - ответственность льстящих пролетариату. Горе, если в пролетариате воспитывается тщеславие! Если он гордится не тем, чего он хочет, а тем, чем является. Тогда отребье считает себя солью земли. Все мы, находящиеся в освободительной борьбе, которые не из сострадания, а ради культуры собираемся создать для человечества новый фундамент: давайте не забывать, что бедность и нужда являются принадлежностями не только тел, но и душ. Только они нам нужны в борьбе за счастье и радость жизни для всех, чьи души отряхнулись от пыли, кто внутреннее созрели и очистились. Мы не вожди, но в деле воспитания нам придётся помочь. Не достаточно того, что мы вскрываем причины грубости и запущенности, нам нужно показать и эти проявления и бороться с ними. Остережёмся любой лести. Остережёмся двойных стандартов. Остережёмся принимать в рядах наших "соратников" то, что нам отвратительно и ненавистно в наших врагах. Pucatur intra muros at extra. Не всё то золото, что пролетарского происхождения.
А теперь, что ещё следовало бы сказать, будут сказано не мной. Это было сказано столь верно, столь лично, как не смог бы никто другой. Я имею в виду нашу французскую соратницу, товарища Северин (Каролину Реми), чьи слова я раньше, в 1896-м году, перевёл и опубликовал в "Социалисте". Вот они ещё раз:
"... Во мне слишком много отвращения к теориям и теоретикам, к доктринам и доктринёрам, к катехизису школы и грамматике сект, чтобы я ни с того, ни с сего стала дискутировать и двигать речи о поступке мужчины, которого палач уже держит за волосы и оскорблять и отвергать которого имеют право все - кроме нас.
Мы посвящаем нашу жизнь заданию говорить самым низшим (это наше убеждение и, соответственно, наша обязанность), что их обворовывают, эксплуатируют и медленно убивают; что они должны служить мясом для машин, их дочери - мясом для похоти, из сыновья - мясом для пушек. Мы разжигаем гнев; мы воспламеняем головы, мы зажигаем сердца; мы делаем из этих парий зрелых людей, из этих униженных - бунтарей во имя высшей справедливости и суверенного равенства.
Мы говорим им: переворот близок, который принесёт вам освобождение, даст вам насущный хлеб и гордость быть свободными людьми. Имейте терпение, бедные люди! Сносите всё, терпите всё; ждите близкого часа; а до тех пор объедините ваши страдания, свяжите вашу злость м ваши надежды в тугой узел - и взвалите на себя, во имя грядущего социального царства, ещё несколько лет унижений и жертв.
Энергичные и выносливые понимают нас, затягивают пояса ещё туже на своих пустых животах и снова принимаются за общий труд, пока думают о будущей жатве.
А остальные? ... Нетерпеливые, пылкие, с повелевающим голодом или слепой ненавистью в себе; у которых слишком много детей в квартире или слишком много ярости в мозгу; головы, сопротивляющиеся всякому представлению о дисциплине или организации; они слышат нас и не понимают нас! Звук наших слов касается их ушей, смысл не отпечатывается в их умах; а эти истерики нищеты, эти нервные среди борцов за свободу опьянены нашим напитком как слишком благородным вином.
И тогда они совершают какой-то глупый поступок или преступление.
Буржуазное общество набросилось на мужчину, схватило его, казнит его - и наше проклятие падает на него, непримиримо, дико и тяжко, подобно последнему броску, размалывающему сердце побиваемого камнями.
О нет! Нет! Все... но не мы!
Это не самая меньшая опасность пути, избранного нами, эти показательные суды, разрывающие нам сердца, но которые нам придётся вынести с высоко поднятой головой, подобно смелым людям, обладающим достаточной честью, чтобы отдать часть её несчастным, которые обесчестились, т.к. превратно нас поняли. Мы, воспитатели и предводители толпы, несём всю ответственность - но и всё снисхождение и всё понимание! ...
Воистину, было бы удобно и легко хотеть отдать делу только жизнь, быть только славными и сияющими мучениками, залом славы какого-нибудь Жан-Баптиста Милиера или баррикадой Делеклюза.
Нет, от нас ожидают более высоких ставок.
Нужно отдать всё, поймите меня правильно: честь, приличия, предубеждения, уколы совести; нужно вывести народ на лобное место и к тюремному кладбищу!
Со всеми бедняками - не смотря на все их заблуждения, несмотря на их ошибки ... несмотря на их преступления! ..."
Так писала Северин. Я подписываюсь под каждым из её мягких слов, к которым необходимо было прислушаться и при этой возможности. Но не следует использовать их как снотворное или успокоительное! Мы перенимаем ответственность, так точно! Но с угрюмостью и сумрачностью, и со священной клятвой, не упустить ничего, что может предохранить наше мировоззрение от неверного понимания. Укол кинжала, убивший несчастную Елизавету, нам нужно почувствовать и в нашем сердце. Наши враги, разумеется, об этом позаботятся, это не должно нас касаться; но и нам самим придётся поработать над этим.