(Sind das Ketzergedanken? Из: Vom Judentum, издано еврейским студенческим объединением Bar Kochba в Праге, 1913г.)
Симптомом нашего времени является то, что многое свершается в духе, но малое — в реальности. Возможно, недостаточности действительного свершения даже соответствует особая подвижность духа, который постоянно стремится к тому, чтобы преодолевать собственные формы, не покидая при этом форм фантазии или доктрины. Так что можно было бы помыслить такое человеческое общество, где идеи обладают характером инструментов, т. е. чтобы они, подобно лопате или транспортному средству, лишь в их применении имели бы смысли и жизнь, и заканчивались бы только посредством их использования. У нас же идеи не имеют характера инструментов, а фигур драмы, разыгрывающейся в воздухе: идеи превращаются,борются друг с другом, убивают друг друга и себя самих, порождают естественное и противоестественное потомство, а в это время реальность тупо и бездушно простирается и не движется нисколько. Почти вся наша партийная жизнь является такой драматичной, зачастую трагикомичной «фата морганой» как заменителем реальной драматичности жизни.
Рассмотрим, к примеру, историю социализма с этой точки зрения. Не история ли это связанного с животрепещущими горячечными видениями паралича? Почти что единственная действительность, которую можно установить в этой длинной истории — это так называемые социальные законы, защита труда и страховые компании, которые начались с реального политика Бисмарка. Бездействие же в лагере настоящих социалистов столь велико, и препятсвия, которые они находят, прежде всего, в самих себе, столь огромны, что должна была развиться собственная теория, учение марксистов о развитии, чтобы идея смогла выносить себя и своё призрачное существование.
Тут над нашей эпохой царит рок. Идеи, возникающие в отдельных личностях, имеют социальную природу, т. е. в уме одного индивида возникает план, которые возможно воплотить, который вообще может получить кровь и нерв, при соучастии многих. Так после интенсивного переживания наших угнетающих и постыдных условий возникают Теодор Герцка или Сильвио Гезель, Франц Опергеймер или Йозеф Поппер, и каждый, исходя их другого переживания, мышления и желания, говорит просто, ясно, проникновенно, что нужно сделать, прямо сейчас. Но они говорили в воздух, и весь их успех был только в том, что их последователи заговорили друг друга до смерти.
Может быть, что это состояние вызовет мощный расцвет искусств. Ибо творчески наделённые натуры, переживающие подобное одиночество, могут, в конце концов, понять, что противоречие между индивидуальной формой и общественным содержанием их идей виновен в этом трагическом обстоятельстве. Творческие и активные, ка кони есть, им может не остаться ничего, кроме как вобрать в свои идеи их воплощение и воплотить их в одиночку в фантазии, что в действительности могла бы сделать объединённая сила вдохновлённых.
Мне кажется установимым, что и идея обновления еврейства идёт по этому пути. Нет ещё ни малейшего начинания воплощения, и уже борьба партий предвосхищает всё, что могло бы последовать друг за другом в реальности. Возьмём все партии, которые только есть в каких-либо нациях, и посмотрим, не имеет ли еврейская нация, которая вообще не обладает внешней формой, ещё большими партиями, чем все остальные вместе взятые. Показательным для того, что здесь называется партией, является что-то вроде мастурбирующего самоудовлетворения так называемого движения в себе. Партия подобна озеру, в которое влилась идея, но из которого она больше не вытекает. Активность идеи превращается, таким образом, в не-психологическую и бездушно сектантствующую нетерпимость партии. Если иные нации хотя бы обладают имеют призрачные строения своих государств, так что из бесплодных споров возникает политика — тень действительности, то схематичная борьба пожирающей саму себя иудейской идеологии происходит в ещё более разреженном воздухе: споры ведутся вокруг точек зрения, вокруг бесконечно изменяемых и изменяющихся «если»... На каком языке нам разговаривать, когда мы прибудем в Сион? Какими будут общие обычаи и правила? Я нисколько не сомневаюсь в том, что уже кто-то уже произвёл исследования, допустимо ли разведение свиней.
К тому же — ещё один важный пункт. Чем сильнее мы осознаём свою еврейскую национальность, тем более мы осознаём её как факт, который лишь тогда будет обладать полной, прекрасной, текущей и наполняющей всё наше существо жизнью, когда нам больше не надо будет удерживать его в сознании и цепляться за него. Это подчёркивание собственной национальности, даже если оно не вырождается в шовинизм, является слабостью. Если немец пишет о романтизме или социализме, или о сохранении энергии, то он пишет только о романтизме или социализме, или о сохранении энергии. Сознательный еврей пишет о романтизме и еврействе, о социализме и еврействе, о сохранении энергии и еврействе и даже о радии и еврействе. Но и здесь происходит стремительный круговорот идеи, зациклившийся в духе, нисколько не касаясь внешнего воплощения. И мы уже утомлены этим беспрерывным подчёркиванием того, что является истинным и ценным лишь когда подразумевается само собой. Мы уже понимаем, что наше еврейство принадлежит к вещам божественного незнания, о которых Мастер Экхарт говорит: «Человек есть — и это, видимо, правда — животное, обезьяна, глупец, пока он пребывает в неведении. Но знание должно образовать высшую форму, и это незнание не должно происходить от не-знания, но более того: от знания нужно переходить к незнанию. Тогда мы осознаем божественное незнание, и тогда наше незнание облагородится и украсится сверхъестественным знанием!» Для всех нас было возвышением и укреплением нашей фактичности, когда мы начали абсолютно осознанно быть евреями. Но теперь мы насколько ими являемся, что мы знаем: мы - евреи во всяком умственном и душевном движении и действии и являемся ими наименее всего, когда мы подчёркиваем еврейство само по себе. Нация есть готовность или предрасположенность, становящаяся пустой, тонкой и ломкой, если выступает без связи с реальностью вещей, с затратами и трудом, и когда она отличается от их истоков и окраски.
Так, добавим ещё кое-что. Никто, кто чувствует в себе задачу, которая упраздняет для него вопрос, зачем он живёт, не может жить in suspenso. По причине своей национальности люди работают ради вещи, имеющей, пожалуй, различные разветвления и обозначения, но во всём многообразии является делом человечества, которому суждено стать реальность. И хотя для этой борьбы и этого строительства верно всё то, что уже было сказано о самопожирании идеи, есть ещё целая толпа тех, которые готовы и чувствуют себя причастными друг другу. Они не только происходят из различных наций и чувствуют себя один целым и новым, мало того, они чувствуют себя настолько связанными узами духа и отделёнными от тех, кто не идёт вместе с ними, как если бы они были новой нацией. И они привносят самое лучшее из того, что они ощущают в своих старых национальностях, в эту новую. В каждом народе сегодня существуют эти решительные разрывы между многими и малыми, и пропасть эта проходит через еврейство, как и через другие народы. В новой нации, находящейся в становлении, конечно же, подавляющее большинство — евреи, но эти евреи чувствуют себя единством, связью, исполняющей своё призвание в человечестве, и чем больше они чувствуют это в себе, тем более жив для них Сион. Ибо чем ещё является нация, как не связью тех, кто объединён связующим духом и чувствует в себе особую задачу для человечества. Нация значит — обладать призванием.
То, что тут описывается, является новым зданием, чем-то вроде новой нации, возмущённо бросающейся как новая общность для строительства начал справедливого, свободного общества, высвобождающего творческие силы, на все старые национальные и династические, несправедливые и тиранические государства. Они, которые ощущают грядущее в себе и желающие выпустить творческое из себя, отделились осознанно, они используют все те сокровища индивидуально национальной организации своей телесности и своего ума на дело примерной работы ради человечества, которое должно воплотиться в действительности. Сознание и подчёркивание этой ещё только грядущей нации даётся всегда как свежая необходимость, ибо здесь ещё должна возникнуть реальность из духа. Мы же евреи, ставшие становящимися евреями, не находим в нас двойственного и разделённого: становящаяся псевдо-нация, о которой тут ведётся речь, и то, что нас объединяет, когда мы пытаемся высказать то, чем мы являемся как евреи, являются одним и тем же. Мы отделились и стоим вместе, нами двигает служение человечеству, а наш дух страждет, чтобы стать большим и иным, чем дух: обществом, народом, организацией, организмом. Так, чем больше не поднимаем нашу нацию из скрытой тишины простого факта до слов воли и изменения, чем более мы становимся осознанными евреями, понимающими свою сущность в еврействе, тем более еврейство совпадает для нас с указанием направления для воплощения. Чем полнее и чище и более наполнено реальностью мы высказываем эту нашу сущность и наше стремление, знание и готовность, тем более готовно они будут примыкать к нам из других наций и учить нас в нежной общности, что то древнее, что мы извлекаем из наших душ, есть путь становящегося человечества, что традиция наших измученных и страждущих сердец есть ни что иное, как революция и восстановление человечества. Как дикий вопль над миром и как едва слышный шёпот обращается к нам непрекращающийся голос в нашем нутре, что еврей может быть спасён лишь вместе с человечеством, и что это одно и то же: ждать мессии в изгнании и разбросанности и быть мессией народов.
Быть нацией — значит иметь призвание. А где моё призвание, там и моя родина. Когда мы, отделившиеся, обнаружим вместо нашего еврейства службу по изменению общества, по основанию нового народа и, прежде всего, нового человечества, мы обнаружим, что и мы в поисках нашей истинной сущности встретились с безграничным и взрывающим препятствия обновлением народов посредством отказа от поверхностных насильственных отношений и установления истинной радостно-нежной общности, мы удивлённо и счастливо извлекли на свет как издавна покоящееся в нас ничто иное, как могучие и интимные инстинкты очищения. Кто, кто зашёл так далеко, кто же, кто избежал отупления, видит себя и держит себя за руку как того, кто должен и хочет; кто бы не хотел увидеть мир как место своего действия, а настоящее — как свой мир, где нужно действовать?
Ни один нормальный человек не может понимать себя только как мост для грядущих поколений, как приготовление, как семя и удобрение; он и сам хочет быть чем-то что-то делать. Возможно, что родным языком кого-то из моих потомков будет иврит, меня это не заботит; мой язык и язык моих детей — немецкий. Моё еврейство я ощущаю в моей мимике, в выражении моего лица, в моей осанке, в моём внешнем виде, и эти знаки уверяют меня в том, что оно живёт во всём, что я начинаю и чем являюсь. Но куда более того — если может быть что-то большее — как француз Камиссо был немецким поэтом, так и я, являясь евреем, являюсь немцем. Немецкий еврей или русский еврей — я воспринимаю эти выражения как фальшивые, равно как и «еврейский немец» или русский. Я не знаю никакого отношения подчинённости или связи прилагательных; я принимаю рок и я таков, каков он, а мои «немечество» и моё еврейство не причиняют друг другу вреда, но делают друг другу много доброго. Как мать любит двух братьев, как первенца и Беньямина — не одинаково, но одинаково сильно, и как эти братья живут в согласии друг с другом, где они соприкасаются и там, где каждый идёт своим путём — так я переживаю это странное и привычное соседство как ценное и не ведаю в этом отношении ни первичного, ни вторичного. Я никогда не испытывал потребности к упрощению или к унификации себя до самоотрицания, я признаю этот комплекс, которым являюсь, и надеюсь быть ещё более сложным.
Но т. к. я живу и действую сейчас, т. е. живу и делаю и как еврей то, что мне делать положено, я не могу внутренне готовиться к делу, не могу найти воли для нового подготовления, которое бы уничтожило или препятствовало бы одной из моих частей.
Другие же — иного происхождения и могут описывать иное. Они могут делать это столь же честно, как это произошло здесь. И иные же пытаются теперь доказать нам, что мы — нечто половинчатое и продукт смешения и должны благоговейно склониться перед восточными , истинными евреями. Кто так ослаблен, что считает должным отказать себе в праве на существование, того не стоит сдерживать. Мы, в нашем многообразии и особенности, признаем своих восточных братьев так же, как многообразных, хотя и в другом соотношении. Русских или польских евреев нет, но есть, как минимум, наполеннные тремя национальностями: ибо они, восточные, являются евреями и русскими или поляками и литовцами или немцами особого рода одновременно. Несмотря на все преследования и лишения евреи из России чувствуют себя, когда живут среди нас, как лишившиеся родины и нищие, не просто и не в первую очередь потому, что среди нас они скучают по принятым среди них еврейским обычаям, но потому, что им не хватает русского окружения, специфической русской доброты и мягкости; и если у них нет русской сигареты и самовара и некоторых других учреждений русской общественной жизни, то они с трудом выносят жизнь у нас.
Может быть, случится так, что еврейское будет распространяться так, что задавит в себе нашу «немецкость» и ту «русскость»; может быть, установится иврит и уничтожит идиш. Но кто, кто себя не стесняется, кто чувствует себя во всём своём многообразии одним и уникальным, призванным служит человечеству на своём месте, может этого желать и хотеть создать это? Этого могут хотеть лишь доктринёры; а доктринёр — это тот, кто принимает одно за всё так, что не обращает внимания на другие откровения одного и подавляет их; но не сопротивляется ли то, что мы называем в себе еврейским, против бессердечия и глупого понимания доктринёрства?
Лишь становящееся живёт, лишь тот, кто в его присутствии и действительности понимает прошлое и будущее как одно целое, лишь тот, кто берёт себя самого, как он есть, и полностью в путешествие в страну обетованную, лишь в том мне видится еврейство живым сокровищем. Нации, оградившиеся в государствах, обладают снаружи соседями, которые им враги; еврейская нация обладает соседями в собственной груди, и это соседство является миром и единением со всеми, кто является цельным и не стыдится себя. Не должно ли это быть знаком призвания, которое еврейство должно исполнить ради человечества, в самом человечестве?