Однажды я увидел старую фотографию, на которой был изображен мальчик в матросском костюмчике. Мальчишку звали Алёшей. Там было много подобных фотографий, и на некоторых из них можно было видеть этого же паренька в окружении четырёх красивых девчушек с высокими причёсками. И папа там тоже был. И мама. Обычная семья.
Но так получилось, что семья эта была необычная. Хотя выглядела абсолютно естественно для здравого смысла - папа, мама, четыре девчонки и пацан. Вот только жили они в такое время, когда человек был в состоянии убить другого человека и не понести за это наказания. Когда можно было узнать о гибели многих людей и даже поскандалить по этому поводу, либо вообще махнуть на всё рукой, потому что минуту назад за углом ещё одну группу завалили, а на том берегу даже целых две - ну не возмущаться же по каждому подобному поводу. А ещё это было время, когда можно было сжечь целый народ и это рассматривалось, как обыкновенная статистика. Таблица миграций, политических споров, денежного тщеславия, подлости, низости, трусости и вечной для людей жажды власти. Вот в такое непонятное и смутное время жила эта семья. Папа, мама, четыре сестры и маленький брат. Всё обычно. Сколько их было таких - пап и мам, братишек и сестрёнок, размазанных по сапогам тех, кому хотелось больше неважно чего, просто больше и всё, а иногда даже не больше, а просто много, а потом тупо зайти, зарезать и уйти. И чтобы видели умирающие, как умирают ещё живые. Время такое было.
И эта семья сгорела тоже. А с нею - четверо верных людей, взрослых людей, чья жизнь была связана с прошлым и настоящим данной семьи, но это не их вина, не выбор, не судьба, не воля, а просто смерть пришла в кожаных куртках и на человеческих ногах, пришла и сделала своё обычное дело.
Папу и маму убивали просто и бесхитростно. И сестёр с братом убивали так же. Так просто, что каждый из них, наверное, имел возможность видеть открытые глаза падающих рядом сына, дочери, сестры или брата, отца, матери, мужа или жены - какая разница, но в чей расширенный человеческим ужасом зрачок смотрел в ту секунду кто-то из них, уже ставших просто расстрелянным мясом, в котором затем ковырялся четырехгранный штык, чтобы доделать то, с чем пуля не справилась. Кто-то из них слышал, как с глухим стуком входило железо в пол под скрученным в агонии телом, ещё несколько минут назад бывшее Марией, Ольгой или Анастасией, а может быть Татьяной или тем самым мальчиком Алёшей. Или мамой, безумно и слепо смотрящей в мутные от бессилия что-то изменить глаза своего мужчины, от которого она и родила всех этих детей. Зачем только. Всё прежде красивое вот так уродливо закончилось. Да только закончилось ли.
Не закончилось. Смерть обычных людей, имевших несчастье при жизни стать необычной семьёй, стала жратвой для фантастического количества тех, кто использовал их в заголовках газет, в темах нового дня и даже нового времени, делал причиной общественных споров и политического поноса, выдвигал в мученики и даже святые, признавая или не признавая части изорваных, обугленных, смешанных с грязью и человеческим дерьмом тел, которым не нужно было ничего, кроме успокоения. Но им не давали. Их оплакивали и снова вытаскивали на свет, их возносили и опять бросали на съедение всяческой дряни, их приравнивали к святым, им рисовали золотые нимбы и сочиняли легенды об их нетленности, но это всё пустое. Всё уже прошло. И единственное, чего стоило бы добиваться, это чтобы подобную участь не разделили другие мамы и отцы, другие сестрёнки и братишки, на глазах у которых вспарывали грудную клетку тех, кто совсем недавно был одной семьёй.
- Доброе утро, сынок.
- Доброе утро, мама.. а девчонки встали уже? Чего они вчера дразнились? А папа сегодня сильно занят?
- Встали все, завтрак ждут. И тебя. Долго спишь сегодня.
- А я сон видел хороший... очень хороший сон.
- Вставай, соня. За столом расскажешь...
- Мама..
- Что, сынок?
- Ты не знаешь, где душа в человеке?
..
Я могу чувствовать землю на губах. Давно сгоревшую землю. На давно истлевших губах. Но я не понимаю, зачем мне это сейчас нужно. Ведь тогда время другое было. Совсем другое время. Можно было убить и назвать врагом. И стать при этом героем. Или порвать и объявить мучеником. Сегодня не так. Сегодня всё по-другому. Но почему же мне так неспокойно за тех, кто искренне в это верит. Что времена те страшные ушли. И люди страшные изменились. И что больше нет нужды кормить готовых к любому бреду людей историями о благовониях разлагающегося мяса, о смиренных улыбках на обезображенных лицах, не надо создавать легенды воскрешения и возмездия после смерти, если при жизни его нет. Нет больше страстотерпцев, самозванцев, палачей со смертельной улыбкой и слепо живущих свою жизнь людей, которым не хочется быть святыми, не хочется нимбов на голове, не хочется разоблачителей или защитников, и толпа последователей их преждевременной смерти им тоже не нужна. Но только это трудно. Очень трудно. Потому что плевать на людей. Необходимы враги и герои. Плевать на живых. Поскольку святые и мученики больше в цене.
А тем, помните? Им хотелось жить. Папа, мама, четыре девчонки и маленький пацан. Обычные люди в необычной семье. В общее для всех и вечно голодное на свежую кровь время.
![[]](/img/l/lanowoj_s_a/zzz99-1/561.jpg)