Рассказ.

Панкрат неспеша вышел из флигеля и с тоской осмотрелся по сторонам. Четырехэтажный особняк безвкусно и аляповато загримированный под средневековый замок совершенно дико смотрелся на фоне красно-коричневых стволов запущенного соснового леса.

Иногда Панкрату казалось, что если бы не пятиметровый железный забор и двухэтажное, похожее на дзот, помещение охраны, рядом с главными воротами, на замок могли бы совершить налет некие, скрывающиеся за соснами, партизаны. Никаких партизан в лесу, конечно же, не было уже, как минимум лет семьдесят, но ему они почему-то постоянно мерещились. Особенно тихими вечерами, когда солнце опускалось за воды дальнего, самого большого бассейна поместья и в верхушках корабельных сосен начинал свои вечерние игрища пронзительный и холодный лесной ветер-потягун. Вот внутри этого огороженного неприступным забором и окруженного призрачными партизанами пространства проходила теперь жизнь Панкрата.

Стояла ужасная жара, и воздух был напитан запахом разогретой немилосердным летним солнцем хвои. "Какая ужасная жара",- подумал Панкрат, оглаживая бороду широкой загорелой ладонью.

- Ну и жарит сегодня, прямо с утра, зараза,- вслух сказал он.

Панкрат вышел на центральную аллею почти дикого, как бы умело заброшенного дизайнерами парка и неспеша побрел в противоположную от забора и дзота охраны сторону. По этой аллее можно было идти очень долго - охраняемая территория была огромной. Свернув на боковую дорожку, Панкрат прошел к загону подсобного хозяйства. Внутри огороженного витиевато выгнутыми чугунными прутьями участка земли лежал на боку в состоянии глубокого и покойного сна хряк по кличке "Капитал".

Такую кличку хряк получил от управляющего фамильной усадьбой олигархов Бодроковских, некоего странноватого господина по фамилии Байдалов. Этот Байдалов был мужчиной средних лет с вечно небритым и нарочито, напоказ недовольным лицом. Панкрат считал, что такое хмурое лицо Байдалова объясняется очень просто - его же положением в негласной иерархии обслуги поместья Бодроковских.

Несмотря на звонкое название "управляющего", Байдалов считался гораздо ниже по своему положению не только начальника охраны, но даже и главного повара, и шофера, и уж тем более несравнимо ниже личного камердинера самого хозяина поместья - удачливого и ловкого олигарха Константина Бодроковского.

Да и вся остальная, совсем не высоко поставленная прислуга поместья, открыто помыкала Байдаловым, а иногда и прямо ему в глаза говорила, что он здесь никто, так - фуфло неприкрытое и больше ничего.

Это действительно так и было, и номинально Байдалов управлял только хозяйственной частью поместья и считался прямым начальником Панкрата, но ничем он в действительности не управлял, даже поварами, а только днями напролет бродил по территории поместья, что-то бубнил себе под нос и делал записи на обрывках счетов-фактур, товарно-транспортных накладных и разноцветных квадратиках визитных карточек.

А бывало, что Байдалов и вовсе спал целыми днями напролет, а по ночам бодрствовал. Это обстоятельство доставляло Панкрату некоторые неудобства, так как комната Байдалова располагалась во флигеле, где помещалась часть второстепенной прислуги, на втором этаже, прямо над его комнатой. Оттуда часто бывали слышны неприятные звуки - непрерывный скрип половиц под байдаловскими ногами, глухие равномерные удары чего-то твердого и тяжелого в стену, ругательства, а иногда - дикий безумный смех. Однажды, глубокой ночью, разбуженный ударами еловых ветвей о стекло окна, Панкрат вышел на крыльцо флигеля покурить. Прямо перед крыльцом, на земле лежал квадрат белого света с глубокой и длинной тенью посередине. Это на втором этаже, у раскрытого окна стоял Байдалов и что-то бормотал. Панкрат прислушался.

"Явление парикмахера официантам произошло в пятницу, утром,- тихо говорил Байдалов,- и многие после утверждали, что это был сон. Парикмахер шел быстро, гордо вскинув голову, и его белый халат развевался на ветру. Официанты стояли молча и не знали - это ли было предсказано, нет ли? А среди них был один от рождения колченогий, в широких и коротких брюках, как бы с утолщениями в коленях. Парикмахер остановился, поманил его пальцем и сказал - подойди, дитя. Когда же колченогий приблизился, он быстро достал расческу и сложил его волосья в прямой и строгий пробор. После этого парикмахер вынул большой стеклянный флакон и выдавил на голову колченогого бриолин, а затем крепко сдавил его волосья руками. Вот - хорошо!- изрек парикмахер,- Кружись, дитя! Танцуй! И тот, что раньше был колченогим, вдруг вытянулся и расправил плечи, а утолщения на ногах его исчезли, словно и не было их никогда. И стал он кружиться и танцевать, а сверху, из окон послышались звуки гитар и кастаньет (откуда-то во сне появились гитары и кастаньеты). На дорогу же, под ноги всех бывших при этом официантов, дождем посыпались красные розы и другие цветы (и цветы во сне откуда-то явились тоже). Парикмахер же, глядя на танцующего, изрек: истинно, истинно говорю тебе, о, танцующее детище, что в официанте все должно быть прекрасно - и пробор, и усы, и поднос, и фартук. Тотчас улицу заполнили радостные крики танцующих официантов и все, бывшие при этом, возликовали..."

Панкрат улыбнулся в усы - ему припомнился один забавный случай. Однажды на территорию усадьбы привезли большую команду землекопов и те начали копать в глубине территории какую-то фигурную, похожую на сильно скругленную траншею, яму. Рядом с землекопами дежурили два охранника, вооруженные автоматическими дробовиками "Сайга". Эта предосторожность была совсем не лишней, так как однажды на территорию поместья, под видом землекопа уже проникал наемный убийца. Пока другие землекопы рыли, он пробрался к замку и через открытое окно правой угловой башни проник вовнутрь. Если бы не два натренированных прятаться под столами и нападать в полной тишине, дога, страшно было представить - что бы могло тогда произойти.

Так вот - заметив работающих землекопов, Байдалов подошел поближе и принялся наблюдать за их работой. Потом он осмотрел траншею, охранников и сосны, почесал небритый подбородок и сказал:

Кружились листья, опадали,

А мы копали и копали...

"А?", "Что?", "Что он сказал?" начало доноситься из траншеи.

- Ничего, ничего,- успокоил землекопов Байдалов.- Вы копайте, копайте...

Затем он опустил руки вдоль туловища, немного отставил в сторону правую ногу, прикрыл глаза и, периодически подергивая плечами, начал декламировать:

Мы окопались, утомились,

А листья падали, кружились,

Над заколдованным пространством,

Как тени вороны летали,

И громко каркали, стенали,

Те очарованные птицы,

Кого-то словно призывали,

И - чу! Сбылось! Гася зарницы,

Из леса вышел старец черный,

И тут же призраки завыли-

"Не для защиты Ферелдена,

Согнали вас сюда, дебилы!

Вы не окоп себе копали,

Себе вы вырыли могилы!"

- Слышь,- затормошил Байдалова за плечо охранник.- Слышь, Байдалов, шел бы ты отсюда, а?

И действительно, в месте проведения земляных работ во время декламации Байдалова сложилась очень нервозная обстановка. Из ямы доносились громкие возгласы: "Ох, матинко моя!" , "Шайтан акын!", "Покличте управляюютчего нямедлянно, нам страшновато!", а приблизительно половина землекопов даже прекратила копать, упала на колени и принялась неумело и размашисто креститься.

Байдалов открыл глаза, невидящим взглядом обвел всех присутствующих, а затем развернулся и пошел к флигелю (вероятно - спать).

Панкрат никогда не понимал - чем в реальности может управлять подобный человек? Поговаривали, что жена Бодроковского считала себя поэтессой и от скуки, вместе с олигархинями из соседних усадеб организовала литературный то ли кружок, то ли салон, а Байдалов, якобы был его украшением. Поговаривали также, что поэтический сборник "Опавшие шубки" изданный недавно самым крупным столичным издательством под именем госпожи Бодроковской, на самом деле сочинил Байдалов. Это все расставляло на свои места, но могло оказаться и неправдой. Во всяком случае, Панкрата это совсем не интересовало, хотя раньше, в своей прежней жизни, различные стихи он любил и некоторые даже знал наизусть ("И того нам, и этого мало", например, помнил он почти полностью).

Одной из многочисленных обязанностей Панкрата было - уход и присмотр за хряком Капиталом. Вообще же он был тем, что называется "и чтец, и танцор, и на дуде игрец". Если возникала необходимость, Панкрат мог мести дорожки, мог долго и тщательно починять дизайнерскую оконную раму или там - замысловатую электрическую розетку, а иногда даже залезть с разводным ключом в сложную автономную котельную германского производства, очень современную и экономную в плане сжигания топлива. Одним словом, Панкрат был полезным, хорошим работником и когда случалось попасться на глаза хозяину, тот всегда слегка кивал ему головой, а Панкрат степенно кивал ему в ответ.

Заботы о Капитале совсем не тяготили Панкрата, скорее даже наоборот - несколько развлекали его. Но здесь, наверное, следует сделать отступление и пояснить - откуда в фамильных усадьбах олигархов берутся все эти хряки.

На территорию усадьбы Капитал попал три года назад в Сочельник совсем еще крошечным и безымянным молочным поросенком. Тогда Бодроковские устраивали детский праздник для своих детей и детей других олигархов из соседних поместий.

В программу праздника входила постановка "Три храбрых поросенка" в которой Капиталу отводилась одна из главных ролей - храброго поросенка по имени Нафт-Нафт. По сюжету постановки он вместе со своими верными и храбрыми друзьями Хим-Химсом и Айлю-Алюмсом строил крепенький домик. Этот самый домик строили они почему-то в Швейцарских Альпах, а соломку, глинку и гвоздики для него добывали в дальних неприветливых землях, где обитал страшный и свирепый волк Чекака. По сценарию постановки Хим-Химс и Айлю-Алюмс погибали от клыков кровожадного волка Чекаки, а Нафт-Нафт чудом выживал. В последний момент его вырывали из когтей коварного Чекаки другие храбрые поросята, которыми Швейцарские Альпы были плотно населены от подножий до самых высоких вершин, они же помогали ему с достройкой домика.

Праздник прошел замечательно, двух других поросят выиграл в лото кто-то из гостей, а вот Капитала сия чаша миновала (так глупая постановка как бы продолжила себя в реальность). Он так и остался в усадьбе на весьма двусмысленном положении (Бодроковские свинину не употребляли категорически, а те обитатели поместья, что употребляли ее так и не решились справиться у хозяина насчет дальнейшей судьбы выжившего в угаре детского олигархического праздника поросенка). А затем случилось так, что хозяйские дети полюбили смотреть на то, как Капитал ест, бегает по двору и гадит на облицованные плиткой дорожки парка. Это их чрезвычайно веселило, и они уговорили отца оставить свинью в поместье в качестве домашнего животного.

Вскоре уже ни один праздник не обходился без участия Капитала так как его присутствие чрезвычайно оживляло атмосферу подобных мероприятий. Сильно раздобревшего поросенка всегда смешно обряжали и приглашали в обеденную комнату, где угощали различными деликатесами, винами и пирожными. Особенно часто Капитала обряжали в старомодный высокий цилиндр со специальной широкой резинкой, которую пропускали под его окладистым подбородком, огромный клеенчатый галстук-бабочку, что служил как бы и украшением и шейною салфеткой. Несколько позже ему изготовили расходящийся на заду кожаный фрак с фалдами, которые свисали с его боков и во время бега волочились по земле. Иногда присутствие хряка вызывало просто невероятное веселье, хотя он ничего особенного не делал - только чавкая, пожирал все, что ему предлагали, хрюкал, верещал, бегал туда-сюда, царапая паркет острыми копытцами, да гадил на пол и фалды своего фрака. Во время таких праздников он сильно объедался различными деликатесами и опивался легкими французскими винами. Коньяк и другие бренди ему не предлагали из-за одного досадного случая, когда он опился этими напитками настолько, что прямо из-под стола запрыгнул на колени одного известного олигарха, очень уважаемого человека, и нагадил ему прямо на брюки. Особенно Капитал любил приготовленную особым пикантным образом гусиную печень.

Постепенно хряк разъелся до невероятных размеров и буквально оброс жиром. У него вырос настолько мощный ошеек (как еще говорят профессиональные свинозаводчики - "щековина"), что нижняя челюсть уже больше не могла закрываться и плотно прилегать к верхней. Брюхо почти касалось земли, толстые уши висели на стороны, как у непородистой собаки, а вместо глаз имелись какие-то странные углубления в накачанной жиром коже, на дне которых, присмотревшись, можно было увидеть черные горошины крошечных глазок. Вот тогда-то сильно выпивший прямо с утра Байдалов и придумал ему кличку "Капитал", которая вскоре прижилась.

Смотрел Капитал всегда вниз (теперь он просто не мог задрать вверх свою отяжелевшую от участия в вечеринках голову). Иногда он заваливался на спину, протягивал к небу свои короткие, обросшие жиром ноги, но вверх смотреть все равно не мог, так как из такого положения обзор ему закрывал мощный ошеек.

Казалось бы, по свиным меркам, жизнь хряка вполне сложилась, но быстро повзрослевшие хозяйские дети вскоре были отправлены в Лондон для продолжения обучения и его жизненная ситуация снова сделалась двусмысленной и кое-кто из обслуги, уже начинал подходить к вольеру и отпускать злые шуточки по поводу дальнейших жизненных перспектив несчастной свиньи. Но здесь помог случай.

Однажды Бодроковский с каким-то гостем гуляли по центральной аллее тщательно запущенного парка, о чем-то оживленно спорили и случайно набрели на загон Капитала. Тот, думая, что его сейчас будут кормить, подбежал к ограждению, уставился на туфли случайных посетителей и несколько раз недовольно хрюкнул.

- Ты знаешь, Мишель,- сказал Бодроковский, продолжая прерванную беседу,- с этими опционами всегда такая лотерея, что я даже не знаю - как быть...

- Я тебя понимаю, Коко!- воскликнул гость, прижав руки к груди.- Но решать-то вопрос нужно! Совет директоров ждет.

- О да!- раздраженно воскликнул Бодроковский.- Чтобы меня потом же во всем и обвинить! Особенно Дядюшка Бо и Человек Без Лица, они уже давно копают свою яму под моим несчастным тухесом, я в курсе!

- Ну, соберись с духом, Коко, да и подбрось тогда монетку, или я уже даже не знаю,- сказал гость.

В это время с другой стороны загона появился Панкрат с двумя ведрами мелко нарезанной кормовой свеклы в руках. Собеседники машинально окинули его пристальными взглядами опытных олигархов.

- А знаешь!- вдруг воскликнул Бодроковский.- У меня только что возникла прекрасная мысль! Эй, любезный, поставьте-ка ведра в дальнем конце вольера, а затем позовите туда эту вот свинью!

- Что ты задумал?- с недоумением спросил гость.

- Спокойно,- тихо сказал Бодроковский,- сейчас так делают постоянно, я где-то видел. Да-да! Так! Метра на два разнесите в стороны! Да, вот так, прекрасно!

- Ага, вот теперь я понял!- со смехом воскликнул гость.- Ну, ты и прохвост, Коко!

- Левое ведро - бомвливажные гноища, правое - копи царя Ихтиандра,- сказал Бодроковский непонятную фразу.- Идет?

- Идет-идет,- откликнулся гость хихикая.

Панкрат сделал все так, как сказал хозяин и отошел в сторону. Олигархи насторожились, а Капитал медленно подошел к левому ведру, опустил в него голову и начал с аппетитом поедать свеклу.

- Гноища!- воскликнул Бодроковский.- Я так и думал. Ты сам все видел, Мишель!

- Гноища так гноища. Тебе решать,- сказал Мишель как бы с некоторым разочарованием в голосе.

- Уже решено,- твердо сказал Бодроковский.- Начинайте немедленно и скупайте все по любой цене! Волатильность вскоре должна понизиться, я это чувствую.

Панкрат тогда мало что понял, но на следующий день сильно удивился, когда к загону подъехал фиолетовый фургон-холодильник с французскими словами и веселыми усатыми лицами в больших колпаках на обоих бортах. Из него выпрыгнули два человека в белых комбинезонах. Они вынесли из фургона завернутый в вощеную бумагу брикет спрессованной гусиной печени.

- Что это?- спросил Панкрат.- Кухня в особняке, заезд с обратной стороны.

- Презент для свинки,- ответил один из людей в белом.- Заносить куда?

Брикет был тяжелым - килограммов на пятнадцать и Панкрат не знал, что с ним делать. Сначала он смешивал комки пасты с мелко нарезанной кормовой свеклой, но Капиталу это блюдо определенно не нравилось. Дело пошло на лад только когда от брикета начал исходить тошнотворный запах гниения - хряк прикончил его за два дня.

После этого случая Бодроковский начал, что называется "чудачить" с хряком. Вскоре возле загона было выстроено просторное помещение из облицованного серым мрамором красного кирпича. Внутри, вдоль стен, бригада смуглокожих гастарбайтеров под присмотром двух охранников с автоматами установила прочные полки из полированного светлого дуба, а затем началось что-то и вовсе для Панкрата непонятное. Постепенно эти полки начали заполняться прочными глубокими и вместительными фарфоровыми чашами дизайнерской работы (на днищах этих чаш Панкрат своими глазами видел специальные клейма с факсимиле автора на латыни).

На боках чаш имелись красивые позолоченные гравировки с различными словами. Больше всего было названий известных компаний, банков и прочего. Панкрат был далеким от бизнеса человеком, но кое-что все же в этих надписях распознавал, например: "шелл", "джи пи морган", "ал италиа", и тому подобное (здесь ведь и не захочешь, а узнаешь).

Кроме названий из мира бизнеса имелись также чаши с именами известных политиков, чиновников, названия партий, фракций и т.п. Многие чаши несли на себе географические названия, некоторые из которых были зачем-то исковерканы: "Лондон", "Тлен", "Цюрих", "Каймановы бигимоты", "Виргинские кракадилы", "Укбар", "Париж", "Люксембург", "Сбеговия Широколистная", "Глазурный Бряг", "Киев" и все в таком духе.

Самыми интересными Панкрату представлялись чаши с абстрактными понятиями, например: "пусть козлик дышит" и "kill the more!", или: "война", "антимир", "наказание", "сильное наказание", "сбежать", "остаться", "этот страх", "тот ужас" и т.п.

Названия различных профессий на чашах и вообще выглядели загадочно например, среди обычных: "судья", "прокурор", "портной адвокатто", "делосшиватель", были и совсем неизвестные Панкрату профессии - "эвтанайзер", "оживляло", "глухой опер", "зоркий опер", "облигатор", "акцийбергер", "пошлый рантье", и еще много всяких.

В общем, там было много всего. Не так много, конечно, как в Британской Энциклопедии, но все же достаточно много - полки странной кладовой были заставлены удивительными чашами от пола до потолка и разбиты по тематическим разделам. Панкрат довольно быстро сообразил, чем теперь будет заниматься Капитал, но виду не подал.

Обычно хозяин приходил к загону вечером. Он просил Панкрата наполнить едой какие-нибудь две определенные чаши, а затем внимательно наблюдал за действиями Капитала. Когда хряк выполнял свою миссию, отведав того или иного угощения, Бодроковский торопливо записывал что-то в блокнот, а затем быстрым шагом возвращался в особняк, иногда на ходу отдавая по телефону различные энергичные распоряжения.

Так как весь процесс происходил в абсолютной тишине и почти в полной темноте (из-за специально подобранного слабого освещения загона), а глубоко посаженные глаза Капитала светились в при этом красным светом, Панкрату чудилось, будто он является словно бы жрецом какого-то древнего культа, а иногда ему казалось, что он принимает участие в таинственной мистерии загадочного ордена рыцарей-олигархов.

По-видимому, Бодроковский чувствовал нечто подобное, так как он однажды попросил Панкрата держать язык за зубами и увеличил ему жалованье ровно в два раза. Несмотря на то, что хозяин и работник виделись теперь чуть ли не через день, общались они сдержанно и осторожно, например, так: "хорошая погода", "да", "скверная погода", "да", "приступим, пожалуй", "да". Панкрат думал, что Бодроковский, как и большинство ловких бизнесменов, неосознанно и постоянно шифруется, а потому и не слишком переживал по этому поводу.

Все это темное дело не ограничивалось, впрочем, исключительно гадательным ритуалом. Иногда Бодроковский звонил Панкрату на мобильный прямо из своего самолета или из Лондона и спрашивал:

- Что делает?

- Лежит на боку (или "бегает как угорелый"; или "хворает"),- коротко отвечал Панкрат.

- На правом или на левом?

- На правом.

- Понял. Время?

- Двадцать два ноль три.

- Понял. Хорошая погода?

- Да.

Вообще же Панкрат не понимал олигархов и считал их чем-то вроде татей, приходящих в ночи, но когда перед ним приоткрылись их скрытые маршруты и явные решения, сильно изменил свое мнение. Смысла некоторых гаданий он вообще не понимал. Как можно заставить свинью выбирать между "Лондоном" и "зорким опером", например. Или между "джи пи морганом" и "антимиром"? Вскоре Панкрат пришел к заключению, что пути олигархов неисповедимы и оставил попытки осмыслить с ними происходящее. К тому же ему было интересно посмотреть - чем кончит эта свинья со столь необычной судьбой?

Однако Капитал, по-видимому, справлялся со своими новыми обязанностями замечательно. Теперь в хозяйственной пристройке вместе с чашами хранились - черная икра в алюминиевых бочонках, брикеты прессованной гусиной печени и пять ящиков легкого белого вина из далекой легкомысленной Франции (Капитал постепенно весьма пристрастился к этому напитку и употреблял его вместо воды).

Всего два раза ситуация почти вышла из-под контроля ловкого хряка. В первый раз Бодроковский прибежал к загону Капитала глубокой ночью. Он был одет в легкий стеганый халат с кистями, а в руке сжимал богато инкрустированный серебром кинжал с кривым лезвием. Олигарх перемахнул через ограждение и с криком "Убью, скотина!" бросился на хряка. Что случилось дальше никто так и не узнал, но когда Панкрат торопливо натягивая рабочую куртку, подбежал к загону, хряк был жив-здоров, рядом с ним лежал на земле кинжал, а Бодроковский, рыдая, бежал по аллее к замку. Этот кинжал Панкрат оставил у себя и в дальнейшем использовал его для нарезания кормовой свеклы (время от времени специально нанятый ветеринар осматривал Капитала и сажал его на "свекольную диету").

Во второй раз на территорию усадьбы ворвалось десять черных "геландевагенов" с мигалками на крышах, а к вольеру с Капиталом направилось сразу десять разъяренных олигархов. Они окружили хряка плотным кольцом, написали черным маркером на его спине слово "Кипрус" греческими буквами, а затем принялись пинать ничего не понимающую свинью ногами, обутыми в остроносые туфли из толстой страусиной кожи. Панкрат видел, что из-за мощного слоя жира на спине, ягодицах и боках Капитал легко переносит удары олигархов, так как те были мужчинами не крупными. Он только негромко хрюкал после каждого меткого пинка. В итоге олигархи вскоре прекратили избиение, молча погнали хряка к ближнему бассейну, а затем спихнули его в воду и с громкими криками направились в кабинет Бодроковского. Дело могло кончиться плохо, но Капиталу каким-то образом удалось почти четыре минуты держаться на плаву, а затем на балкон вышел Бодроковский и что-то крикнул начальнику охраны. В бассейн тут же прыгнули восемь охранников. Они окружили тушу хряка со всех сторон и поддерживали его, пока на территорию усадьбы не прибыл подъемный кран со специальным оборудованием и сложной кожаной упряжью. Операция по спасению Капитала продолжалась почти два часа, а вода в бассейне уже была достаточно холодной (стоял конец октября) и четыре охранника после окончания этого происшествия надолго слегли. Учитывая тот факт, что Бодроковский эксплуатировал Капитала чуть ли не каждый вечер, а досадные неприятности произошли за почти два с половиной года напряженнейшей деятельности всего два раза, думается, что всей этой чернухой можно было смело пренебречь.

И все же, несмотря на отлаженный временем и обстоятельствами, процесс, иногда происходили и странные, труднообъяснимые вещи. Так, однажды, Панкрат застал Бодроковского у вольера, когда тот, облокотившись на перила, вынимал из пластикового пакета стодолларовые купюры и скармливал их Капиталу. Заметив Панкрата, он сказал только:

- А ведь все это - ерунда какая-то...

- Да,- в своем традиционном стиле заметил Панкрат.

- Хорошая погода.

- Да...

Единственным следствием этой истории для Панкрата лично стало то, что он поднялся в негласной иерархии прислуги достаточно высоко и занял в ней почетное четвертое место (впереди были только начальник охраны, личный камердинер и шофер Бодроковского), а Байдалов опустился на позорную одиннадцатую позицию. Это и неудивительно, так как в замкнутом сообществе подобных усадьб все скрытое становится явным достаточно быстро и многие пары внимательных глаз все отлично наблюдают, несмотря на любое секретничанье и даже прямые запреты для прислуги на подглядывание, подслушивание и досужие разговоры.

***

Теперь Панкрат думал, что живет среди каких-то странноватых и малопонятных ему чудаков. Он считал чудаками не только Бодроковского, который так странно и перманентно чудил с Капиталом, но и его жену, которая, несомненно чудила со своей литературой. Возможно, что чудаком был также Байдалов, хотя это было и неважно из-за его второстепенности, невысокого положения в местной иерархии и отстраненности от текущих дел поместья. В любом случае, его чудачества были совсем незначительными, и ими можно было смело пренебречь, но в поместье проживали и более серьезные странноватые чудаки.

Дело в том, что кроме самого Бодроковского и его жены-поэтессы, различными откровенными и очень значительными чудачествами в поместье занимался еще один человек - теща олигарха, Нинель Борисовна.

Это была очень бодрая старушка того сангвинического женского типа, что зимою любят заниматься моржеванием, а летом ходят в стильных брючных костюмах от Гальяно и покрывают головы широкополыми невесомыми шляпками изготовленными из газового шифона или других полупрозрачных материалов.

Чудила Нинель Борисовна по духовной части. Начала она свои чудачества, по местной традиции, с тибетских лам, которых привозили в поместье на черных микроавтобусах прямо из Бурятии небольшими оранжевыми группами. Затем старушка переключилась на хмурых каббалистов в строгих черных костюмах, а дальше ее понесло, и на территории поместья перебывала куча различного духовного народа. Здесь побывал и хор веселых светло-шоколадных негров, которые, хлопая в ладоши и раскачиваясь на крепких баскетбольных ногах, распевали громкие песни, заканчивающиеся всегда однообразным восклицанием: "Аллилуя! Аллилуя!", и свидетели чего-то непонятного с безумными глазами навыкате (они тоже пели, но очень плохо, гораздо хуже веселых негров), и пара бородатых мужиков в расписанных петухами рубахах.

Эти мужики хотели вкопать рядом с бассейном массивный столб с грубым бородатым лицом, собираясь провести с ним какой-то обряд (кажется, они хотели измазать столб кровью черного петуха), но охрана поместья им этого не позволила, запретив пользоваться острыми кривыми ножами, а также раскладывать на охраняемой территории большие костры. Однажды в поместье залетел даже латинский ксендз в алой рясе и белом кружевном переднике, но, по-видимому, и он ничем не показался переборчивой и требовательной к другим Нинели Борисовне, и ему пришлось вскоре улететь восвояси. Бодроковский ко всем этим чудачествам тещи относился терпеливо, хотя, по всей видимости, их не одобрял. Иногда, подметая дорожки, Панкрат слышал через раскрытые окна, как они спорили.

- Это не повредит, Коко!- кричала Нинель Борисовна.- Нужно покропить святою водою твой рабочий джип, тот, что с бронированными стеклами!

- Поймите же, маман!- кричал в ответ Бодроковский.- Если нечто достаточно серьезное решит однажды покончить со мною, я не смогу укрыться даже в гробе господнем! А здесь какая-то вода, кисточки, ведра, какая чушь!

- Ах, ты совсем не веришь в небесные покровы, Коко!

- Ну, хорошо, покропите какой-нибудь бронежилет, если вам станет от этого легче, я скажу начальнику охраны и он все устроит!

- Без веры бронежилет не станет крепче! Нужно обязательно верить в покровы!

И так далее.

Закончила свои духовные метания Нинель Борисовна тоже предсказуемо - однажды в поместье появился высокий широкоплечий батюшка с роскошной бородой и усами, а звали его отцом Никомедом. Выглядел он настолько солидно, бодро и успокаивающе, что это внушало.

Первым делом отец Никомед обошел все поместье, внимательно осмотрел все его углы, а затем уверенно заявил, что "здесь точно нехорошо" и что повсюду срочно нужно провести обряд очищения и водокропления буквально всего и вся. Обряд оказался на удивление сложным и продолжительным. Более месяца Никомед и Нинель Борисовна метались по поместью и кропили святою водою буквально все - дом, хозяйственные пристройки, оранжереи, бассейны, гаражи, помещения охраны, гараж (вместе со всеми лимузинами) и даже дробовики, пистолеты и автоматы охраны. Одни объекты Никомед кропил как бы походя - единственным взмахом толстой малярной кисти, на которую он умудрялся очень ловко набирать большое количество воды за одно макание, а возле других задерживался надолго. Так, рабочий кабинет Бодроковского он кропил почти четыре часа, а на загон с Капиталом и на Панкрата даже не взглянул. Так - небрежно перекрестил издалека, и все, а может, у него тогда просто не хватало воды.

Панкрат наблюдал за всем этим действом не без удивления. Нет, Нинель Борисовну он понимал - возможно, ей уже и пора было начинать себя приуготавливать кое к чему значительному, так сказать, но кипучая деятельность отца Никомеда явно нарушила обычный распорядок жизни обитателей поместья и это его слегка раздражало.

Дело в том, что у батюшки оказался очень красивый и мощный баритон, который он задействовал во время служб, и тогда его было слышно не только во всех уголках поместья, но даже и несколько за его пределами, несмотря на высокий и прочный забор. А еще, со временем, батюшка полюбил подолгу беседовать с Нинелью Борисовной о высоком и потом оставаться в поместье к обеду, а то и к ужину, и, случалось, задерживаться допоздна, а иногда и вовсе оставался на ночь. Обычно это происходило во время частых отлучек Бодроковского в дальние края, где он постоянно решал какие-то сложные вопросы по своим многочисленным бизнесам.

В такие дни жена Бодроковского устраивала литературные вечера, на которые веселой стайкой слетались молодые дамы из соседних поместий, и на них Байдалов читал свои стихи, а отец Никомед пел дивным бархатным голосом "Очи черные" "Ой, то не вечер" и "Дубинушку". Все дамы, которым их олигархические мужья не могли уделить достаточно времени и внимания из-за сильной занятости, были в восторге от песен отца Никомеда и от поэзии Байдалова.

В такие вечера, из-за звуков рояля, громкого смеха и бархатного голоса отца Никомеда, Панкрат долго не мог уснуть и ворочался на своей жесткой постели, пытаясь отгородится от шума взбитой подушкой, но это почти не помогало и он не высыпался, а ведь на следующий день ему нужно было рано вставать и идти обслуживать Капитала, который просыпался ровно в пять и громким визгом требовал свою законную пайку. Иногда, после такой шумной ночи, когда сонный и злой Панкрат возился в загоне, к нему подходили Никомед с Байдаловым. Они тоже были помятыми, взъерошенными, но не злыми, а наоборот - весьма благодушно настроенными.

- Отличный хряк,- говорил Никомед, почесываясь.- Центнера два живого весу в нем есть, я думаю. К Пасхе откармливаете?

- Да,- неприветливо отзывался Панкрат, специально громко постукивая ведрами.- К дню животворящего чревоугодия.

- Слушай, Никомед,- вмешивался в разговор пьяный Байдалов.- Это такая замечательная свинья, я тебе как-нибудь расскажу.

- Да?- спрашивал Никомед, зевая.- А что такое?

- Это как бы такой местный талисман - смесь золотого тельца и гадательного осьминога. Просто таки не иссякающий источник разного добра и хлеба насущного, вот честное слово.

- Не сотвори себе кумира,- многозначительно замечал Никомед.- Ибо не хлебом единым... а кстати, у нас там еще осталось?

- Да,- говорил Байдалов.- Как раз на утро.

- Ну, пойдем тогда, попользуемся дарами благочестивых прихожанок, не будем мешать труженикам,- Никомед разворачивался и шел к ближайшим кустам, а затем к парадному поместья. Байдалов же к тому времени уже взбегал по его ступеням. А потом, уже гораздо позднее, пробуждались и дамы, и все начиналось сначала - и рояль, и смех, и песни, и все остальное.

Панкрат же грузил большой совковой лопатой продукты жизнедеятельности Капитала на специальную тележку германского производства, прислушивался к звукам далекого веселья и только качал головой. Все это оканчивалось только к обеду, да и то только благодаря едким и настойчивым замечаниям Нинели Борисовны и ее угрозам обо всем рассказать Коко.

Апофеозом духовных метаний Нинели Борисовны оказалось строительство на территории поместья небольшой приватной часовенки (это для нее копали фундамент напуганные Байдаловским творчеством, строители). Часовенка строилась по проекту какого-то очень модного, то ли француза, то ли шведа и была похожа на очень стильный, исполненный в бежевых тонах, походный будуар под высоким стеклянным куполом в византийском стиле. Панкрату казалось, что ничто в этом постмодернистском сооружении не могло навести на мысль о полном и чистосердечном раскаянии, но такой проект утвердила Нинель Борисовна лично, ни с кем не советуясь, а спорить с ней никто не отважился. Возможно, старушка считала эту часовню как бы промежуточной пересадочной станцией, местом последнего отдохновения перед дальней дорогой? Но это было уже ее личное дело, и никто кроме отца Никомеда не мог ей здесь ничем помочь, и не мог ничего толкового присоветовать, а он, похоже, ничего против этого архитектурного стиля не имел.

Когда строительство было окончено, Нинель Борисовна с отцом Никомедом устроили грандиозный обряд освящения, с роскошным обедом, на который съехалось много гостей из соседних поместий (по большей части все тех же олигархических старушек, но были среди них и молодые дамы из литературного кружка мадам Бодроковской, впрочем, таких было не много). Одних только гостей Нинели Борисовне показалось мало, и она приказала участвовать в празднестве всей прислуге и даже свободным от вахты охранникам.

В тот день отец Никомед превзошел самого себя - он пел очень громко своим чудным бархатным баритоном, красиво махал кадилом и кропил всех обильными водяными брызгами (святую воду в большом эмалированном ведре носил за ним спортивного вида молодцеватый служка). Перед началом действа всю прислугу тщательно проинструктировали на предмет - как правильно креститься, как кланяться, как подходить под благословение, прикладываться к большому медному распятию и все такое.

Панкрат стоял тогда в задних рядах, степенно крестился, кланялся и рассматривал дорогие наряды олигархических старушек (все они были в однотипных брючных костюмах, но вместо шляпок имели на головах легкие шифоновые платки, повязанные особым образом - с несколькими оборотами вокруг шеи и сложным узлом под подбородком). Байдалов стоял перед Панкратом и тоже размашисто, с чувством крестился, немного театрально отвешивал поясные поклоны и распространял вокруг себя резкий запах дешевого виски, который далеко разносился в нагретом жарким летнем солнцем, воздухе. Один раз он поклонился так сильно, что чуть не завалился вперед, но Панкрат придержал его сзади за брючный ремень. "Интересно, где человечество так облажалось?- думал Панкрат, крестясь, и придерживая Байдалова за ремень.- На каком повороте исторического колеса? Может быть, оно слишком рано начало осваивать космос? Возможно, так случилось потому, что сначала нужно было изучить дно мирового океана? Может быть сперва нужно было нырять, а только после этого взлетать, но вот не вытерпели, поперлись сразу вверх и теперь имеем..."

Когда служба закончилась, участники начали подходить к отцу Никомеду для благословления и целования большого бронзового креста. Панкрат хотел незаметно уйти, но Нинель Борисовна посмотрела на него так выразительно, что он подошел к Никомеду, быстро наклонился, но целовать крест не стал, а только легонько боднул его головой. Батюшка быстро перекрестил голову Панкрата и что-то пробормотал. От мускулистого кулака отца Никомеда сильно пахло дорогим одеколоном, а из-под рукава его рясы выглядывала заводная головка золотых часов.

***

Однако, пора возвращаться в реальность того жаркого летнего утра. Панкрат прошел мимо спящего Капитала и откинул крышку большого деревянного ящика с кормовой свеклой. Он вытащил из-за спины памятный кинжал и принялся крошить свеклу в большое эмалированное ведро, которое хранилось тут же - в ящике.

- Бог в помощь,- раздался за спиной сиплый сдавленный голос.

- И вам того же самого,- автоматически ответил Панкрат, оборачиваясь на звук.

Сзади, навалившись на перила загона, стоял Байдалов. Он выглядел привычно хмурым и непричесанным, белая сорочка была расстегнута на четыре верхние пуговицы, а лацканы кургузого черного пиджака смяты неопрятной гармошкой. "По ночам закладывает",- догадался Панкрат.- "Квасит, дело ясное..."

- Чего это ты делаешь?- спросил Байдалов равнодушно и с хрустом почесал недельную щетину на правой щеке.

- Инвестицию готовлю,- ответил Панкрат, кивая головой в сторону туши Капитала.

- Не,- хмыкнул Байдалов.- Он сейчас жрать не станет - жарко.

- А чего ему еще делать-то?- философски заметил Панкрат.- Не сейчас, так потом станет...

- Слышь, Панкрат,- Байдалов как-то неопределенно покрутил в воздухе рукой,- а ты кем был-то до всего? Ну - до этого?

- Я-то?- спросил Панкрат нахмурившись (вспоминать свою прежнюю жизнь он не любил).- Инженером-испытателем.

- А че испытывал?

- Ракетные двигатели.

- А-а,- протянул Байдалов.- Тогда понятно. А я вот - литератором. Поэтом можно сказать. Впрочем, почему "был"? Я и сейчас еще... Вот послушай.

Байдалов вынул из кармана пиджака мятый листок бумаги, расправил его ладонью на перилах и начал декламировать:

Бегущие дорожки, пустынные поля,

По этим вот дорожкам сбежала жизнь моя...

Вдруг Капитал громко завизжал и начал быстро перебирать в воздухе передними ногами. Это сбило поэта с ритма.

- Свинья!- с чувством сказал Байдалов, засовывая листок в нагрудный карман пиджака.- Слушай, Панкрат, я ведь знаю, чем вы тут вечерами занимаетесь - из моей комнаты в бинокль все отлично видно.

- Ну и че?- спросил Панкрат с безразличием.- Мало ли - кто что знает? Знать не вредно, знай себе.

- Да я не про то,- досадливо махнул рукой Байдалов.- Говорят, что наш-то на этой свинье круто приподнялся. Прямо ракетой вверх ушел. Чуть ли не главный консультант теперь у всех и всего на свете и не только здесь.

- А люди и сбрешут, не дорого возьмут...

- Да шут с ними,- Байдалов перешел на доверительный тихий тон.- Тут вот какое дело. Понимаешь, у меня один серьезный вопрос возник. Вот я и подумал - зачем такой замечательной свинье зря простаивать? Может, поможешь?

- Нет,- твердо сказал Панкрат.- Не велено никому помогать, сам же знаешь.

- Эх ты!- в сердцах воскликнул Байдалов.- А я думал, Панкрат - мужик! Что же ты? Ведь мы простые люди должны помогать друг другу, а иначе всем нам хана! Горизонтальная солидарность - сечешь? А ты, значит, вот как - "не велено помогать, не велено, не велено". Думаешь, меня цены на какие-нибудь акции интересуют? Или там - с кем и куда по ночам бегать?

- А что тогда?- спросил Панкрат после некоторого раздумья.

- Вопрос чисто абстрактный!- оживился Байдалов.- О путях развития современного литературного искусства! Помоги, дружище, а?

- Что-то я таких чашек у нас не припомню,- засомневался Панкрат.- Об искусстве...

- Да это ерунда все,- быстро заговорил Байдалов.- Олигархические понты. На ведрах мелом напишем все что нужно, делов-то. Так, я думаю, для свиньи даже лучше будет, привычнее. Ну, что - по рукам?

- Ладно,- сдался Панкрат.- Сделаем. У меня как раз бочонок тухлой красной икры завалялся. Как раз то, что он, скотина, очень любит. По красной икре никогда не ошибается, зараза, я давно приметил. Подходи вечерком. Только я вот что думаю - пустое это все занятие. Верно, твоя литература недалеко от ракетных двигателей после этого самого, ну ты понял, отлетела...

- Распространенное заблуждение!- весело воскликнул Байдалов.- С литературой не так все просто. Ладно. До вечера?

- До вечера,- буркнул Панкрат, а затем продолжил нарезать кинжалом свеклу.

Байдалов бодрым шагом, насвистывая что-то веселенькое, пошел в сторону осажденного невидимыми партизанами "замка".

***

Вечером Байдалов пришел к загону и принес с собой два куска мела - белый и розовый. Панкрат вынес ему два эмалированных ведра, от которых сильно несло какой-то протухшей гадостью и они начали тихо возиться в полумраке, переговариваясь и готовясь к предстоящему гаданию.

- Ну и вонь,- заметил Байдалов, разворачивая кусок газетной бумаги с мелками.- Аж глаза щиплет.

- А ты как думал?- сказал Панкрат, выкатывая ногой из кладовки алюминиевый бочонок с изображением неестественно изогнувшейся горбуши на борту.- Сейчас еще не так щипать будет. Готов?

- Айн момент.

На одном из ведер белым мелком Байдалов написал непонятное Панкрату слово "Постмодерн", а на другом, розовым мелком - "Fantasy".

- Готово,- сказал он.- Заправляй.

Панкрат сбил с бочонка крышку и вокруг тут же распространился едкий запах тухлой рыбы. Оба участника мероприятия закашлялись.

- И что - всегда так?- спросил Байдалов, зажимая нос пальцами.

- Почти,- ответил Панкрат.- Отойди подальше, а то икрой забрызгаю.

- Ага, понял,- Байдалов отошел от ведер на пару шагов и засмеялся.

- Ты чего?- не понял Панкрат.

- Да я вот подумал тут - что если бы хозяин увидел, как мы его козырный актив сейчас используем?

- Зря смеешься,- сказал Панкрат и начал вываливать в ведра бурую вязкую массу.- Это не смешно, гляди, как бы зарыдать потом не пришлось - громко и пронзительно. Готово. Выпускаю.

- Давай. У меня даже нос зачесался. К чему бы?

- Это от икры.

- Точно?

- Да.

Панкрат прошел к сараю, из которого уже давно доносился топот, приглушенный визг и недовольное похрюкивание. Он распахнул ворота и быстро отошел в сторону. В темном проеме сверкнули два красных огонька, а затем из него неуклюже выбежал страшный в слабом освещении загона Капитал и, переваливаясь на коротких толстых ногах, без раздумий побежал к ведру с надписью "Постмодерн". Приблизившись, хряк засунул голову в ведро и начал издавать быстрые чавкающие звуки. Днище ведра тихонько громыхало, подпрыгивая на месте. Вскоре запах тухлой рыбы стал несколько глуше, а Капитал засунул в ведро левую переднюю ногу и зачавкал несколько медленнее. В его похрюкивании теперь слышались нотки довольства и как бы предвкушение всепоглощающего чувства сытости.

- По-моему, здесь двух мнений быть не может,- заметил Панкрат, подходя к Байдалову.- Ну, что - получил ответ на свой чисто абстрактный вопрос?

- Да,- ответил Байдалов.- Получил. Собственно, я и сам предполагал нечто подобное, но все же имел и слабую надежду, а теперь вот...

В это время Капитал, словно что-то расслышав, вынул голову из ведра, посмотрел на туфли Байдалова и с шумом выпустил газы.

Панкрат закашлялся и прикрыл лицо тыльной стороной ладони. Протирая кулаками слезящиеся глаза, он сказал:

- Фу. Прямо запуск первой ступени... Или даже - второй... кхе-кхе.

- Похоже, только что где-то умер непризнанный великий поэт и родился новый писатель-постмодернист,- мрачно заметил Байдалов. После этого он сильно побледнел.- А чего это он ко второму ведру полез?

Действительно, Капитал уже закончил с ведром "постмодерна", опрокинул его набок и бросился к "Fantasy".

- А это что означает?- с недоумением спросил Байдалов.

- Ничего,- равнодушно заметил Панкрат.- Для гадания важен первый подход, а жрать он может все подряд пока в сычуг не натрамбует.

- А-а,- протянул Байдалов, вытаскивая из заднего кармана брюк плоскую фляжку и отвинчивая колпачок.- Ясно. Хочешь? Чтобы запах перебить?

- Ну, давай,- согласился Панкрат.- Только я за стаканчиками схожу, из горла трудящимся пить неудобно.

Они потом долго стояли у забора, пили коньяк из пластиковых стаканчиков, курили, смотрели как Капитал расправляется с современной литературой и обменивались замечаниями по этому поводу. Потом фляжка Байдалова опустела, он попрощался и, покачиваясь, ушел спать, а Панкрат остался и некоторое время стоял как бы в задумчивости, а затем взял пустые ведра и отправился в подсобное помещение. Там он надел длинные резиновые перчатки, кожаный фартук и начал набивать ведра прокисшей гусиной печенью. Сначала он трамбовал вязкую массу кулаком, приговаривая "материя должна быть плотной", а затем надел на правую ногу старую калошу и трамбовал печень уже ногой. Когда ведра были плотно набиты, Панкрат вернулся в загон, стер литературные метки и написал на одном ведре слово "Космос", а на другом - "Океан".

- Нет,- пробормотал он, рассматривая эти надписи.- Для свиньи это может оказаться слишком сложным...

Он стер надписи и затем написал просто - "Вверх?" и "Вниз?", а затем поставил ведра перед Капиталом и отошел немного в сторону. Хряк лежал тогда в своей любимой послеобеденной позиции - на спине, задрав в небо короткие, заплывшие жиром ноги, но когда потянуло тошнотворным жирным запахом, перевернулся на брюхо, подвигал большим мокрым пятаком и посмотрел на Панкрата осоловевшими крохотными глазками.

- Ну давай,- подбодрил его Панкрат.- Покажи класс. За папу ты уже откушал, а теперь жри за маму и бабушку. Про дядю Панкрата постарайся не думать.

Капитал тихо хрюкнул, но на ноги так и не встал. Он снова посмотрел на Панкрата, и казалось, что в этом взгляде можно было прочесть: "Я не могу больше. Понимаешь ты - я не-мо-гу!".

- Не можешь?- спросил Панкрат, пьяно улыбнувшись.- Вот то-то и оно, что не можешь. Ну, спи тогда. Переваривай пока современную литературу...

После этого он стер с ведер гадательные надписи и тихо напевая "все я помню в небо уходя" пошел в душевую для обслуживающего персонала, а Капитал проводил его взглядом, громко и прерывисто взвизгнул, а затем перевернулся на спину и протянул острые копытца к летнему звездному небу.

2013