Аннотация: "Сны... Эти маленькие кусочки смерти, как я их ненавижу!" Фридрих Ницше.
Поздним апрельским вечером я лежал на нижней полке стеллажа, неспешно скользящего в сторону Москвы, и читал "Пролетая над гнездом кукушки". И читая, не переставал удивляться, насколько же лихо Кизи вплёл в романтические воспоминания Вождя о родной земле появление в его жизни Макмёрфи.
Именно так. И только сейчас, спустя восемь лет зачитывания книги до дыр, до меня дошло, чем же был недоволен Кизи в экранизации Формана: своим индейцем. Собой в образе индейца. Отсутствием писателя в фильме. Индеец в кино есть - самого Кизи нет, нет сумасшествия, одиночества и отчуждения Вождя, есть только пышущий энергией Макмёрфи. Актёры сыграли блестяще, этого у фильма не отнять, но как бы колоритны ни были персонажи, они никак не обнаружили своего внутреннего перерождения, и Рэнделл погиб ни за грош.
Долго я читал, до тех пор, пока не потух свет. Заложив страничку верёвочкой от чайного пакетика, я лежал, закинув руки за голову, и никак не мог отделаться от ощущения липкой субстанции на ладонях. Мне бы подняться, достать одеколон из рюкзака, но я ленился, перебирал в памяти прочитанное, пытался представить себе воочию эпизод с рыбалкой.
Станция. Прямо в окно светил белый фонарь, укладывая на потолке косые тени. Коридор наполнился приглушёнными голосами и побрякиванием запрессованных кончиков шнурков по сапожной коже.
Два субъекта зашли в моё купе, но садиться не стали, а, облокотившись на полки, с любопытством уставились на меня.
Я смог разглядеть их синеватые лица. Один был худой старик в кепи, прикрывающем редкие волосы, и круглых железных очках. Другой - крепкий мужик лет тридцати пяти, огненно-рыжий, в чёрной шапке. Старик на правах старшего заговорил первым и скрипучим голосом:
- Вот он, лежит, уткнул свой гудок в книгу!
Этот голос невозможно было не узнать: Джон Маккартни собственной фигурой, заядлый игрок и прожжённый бабник, дедуля, наделавший шороху в Лондоне в шестьдесят четвёртом.
- Ты же молодой парень! Тебе в открытой машине кататься, девок обхаживать, - громко сказал второй.
Я беспокойно глянул на попутчицу, но она крепко спала. Такую вувузелой не разбудишь.
- Когда ты последний раз дарил девушке розовую маргаритку? - с плохо скрываемым ехидством спросил старикашка, и оба исчезли в соседнем купе.
Через перегородку я слышал их голоса, звяканье стекла, хохот ирландского акцента.
Когда я последний раз дарил девушке маргаритку? А когда на отполированном автомобиле подкатывал к какому-нибудь бабохранилищу, врубив мафон по полной? Я загрустил, и вдруг понял, отчего мои ладони липкие, как ловушка для мух; это сквозь пальцы сочилось время. Чтобы отвлечься от колючих дум, я попробовал сосредоточиться на воспоминаниях о книге.
Но вот только когда я последний раз был на рыбалке? Не на деревенском пруду с карасями в полпальца, а на ринге один на один против пятнадцатикилограммовой щуки? Чтобы рвать жилы и леску, упорно выматывать большого злого хищника, доказывая ему, кто хозяин водоёма, и призывать товарища повеселей хватать подсачек, отворачиваясь от пенных брызг, вздымаемых плавниками размером с хлебную лопату. А потом сидеть у костерка, вытянув ноги, пить чай сорта "Чёрное пламя", покуривать трубку и ощущать блаженственную ломоту в мускулах.
Ответ досрочный: никогда. Слово-приговор. Даже звучит оно как гильотина: "н-н-н", скрип механизмов срывается на визг - "ииииииииииии", "коаок" - разрубает плоть и тыкается в ограничитель - "да!".
Нет уж, ребятки, воспользуемся примером дряхлого Джонни Маккартни. В грядущие выходные возьму в охапку какого-нибудь садиста, обожающего вонзать в нежные рыбьи губы тройные крючки, и мы с ним поймаем...
Я мечтал о том, как хорошо сидеть посередине речки Дон в надувной лодке, крутить катушку и, отдыхая, подлатывать порванную рубаху... Я засыпал, и мне снилось, как кто-то сердитый стучит хвостом и клацает крючковатыми зубами подо мной в рундуке.
Под утро мне приснилась моя старая подруга по прозвищу Тортила, прозванная так по причине неумеренного пристрастия к сладкому. Тортила - это собирательный и, в то же время, сильно абстрагированный образ, придуманный мною лет десять назад. Как Максвелл в своё время ввёл в уравнения ток смещения исключительно из соображений симметрии, так и я придумал Тортилу, симметризуя свою схему мироустройства.
Дружба с Тортилой у меня складывалась не очень. Ну чем не абсурдная ситуация: вымышленный персонаж отказывается подчиняться автору, капризничает, и ты ничего не можешь поделать - это же не тамагоча какая-нибудь, которую выкинул и забыл, а полноценный и самостоятельный разум, гнездящийся в твоей голове.
Когда-то Тортила была моим объектом романтического поклонения, но со временем её страсть ко мне, обладателю своего местообитания, угасла, и... признаться честно, я тяжело переживал разрыв с ней. Как можно скучать по плоду собственного воображения? Вот так. Оказывается, можно.
Сон быстро улетучивался; напрягая волю, я старался продлить его, но пробуждение, как известно, ждать себя не заставляет. Сперва я не поверил своим глазам: за окном стеной валил мокрый снег. Вот тебе и апрель месяц, подумал я. Ведь когда-то - до прошлой весны - он был моим любимым месяцем, но все предвесенние ожидания давно иссякли, а если апрель ничем не отличается от прочих месяцев, то что ж сокрушаться по поводу метеорологических курьёзов? Я решил не сокрушаться и вышел из вагона. Благо, к рюкзаку был приторочен зонтик - перед отъездом я просто поленился его отцеплять.
Когда в туалете Казанского вокзала я полировал клыки, случайно заглянул в зеркало. Я туда не смотрелся уже пару месяцев - просто ввиду отсутствия необходимости, а теперь с удивлением рассматривал смутно знакомое отражение. Аккуратная причёска в три миллиметра и аккуратные усы с бородой. А в остальном рожа как рожа, обычная кроманьонская. Я закончил с умыванием и направился ко входу в метро, где меня уже ждал Фюрер.
...Мы с Фюрером спустились к зелёному полю, на котором шла напряжённая борьба. Игроки сталкивались, боролись, отважно метались, стараясь забить гол. Вооружившись длинными тяжёлыми палками, мы время от времени лупили "своих" по заду, подбадривая.
- Почему здесь всего шестнадцать игроков, а не двадцать два, как в футболе? - спросил я.
- Поле маленькое, - ответил Фюрер. - Если народу добавить - станет просто тесно. А всё-таки русские люди не могли бы Валеру выкинуть из поезда в Рыбинске, если он ехал в Питер...
- Так дело-то как раз в том, что его выкинули там, где у него хоть кто-то был, пусть даже мимолётные знакомые, - сказал я. Чего уж спорить - могли, не могли. Смогли! История же не выдуманная, правда, записал я её с чужих слов, да только объяснять Фюреру было неохота.
Вспомнилось, как сам я ездил в Питер, в командировку, на фирменном поезде, в купе, с комфортом. Попутчиками попались тоже командированные, один из них - железнодорожник из управления Горьковской железной дороги; он катался по маршруту Владимир - Горький - Владимир уже четвёртый или пятый раз за последние сутки. Выглядел он измученным, дремал и от ста грамм отказывался. Мы втроём дружно выпивали и подъезжали к Владимиру, и слышали, как проводница кому-то тараторит: "В шестом купе... в шестом купе...". Два сержанта милиции прошли мимо нас в шестое купе и начали кого-то допрашивать: "Тебя как зовут? Серёжа? Петя? А, Женя! Женя, подъём, твоя станция! Вставай, Жень. Евгений, ты чего? Просыпайся!". Допрос продолжался минут двадцать, и, наконец, Женя, держась за стенки, в абсолютно расхристанном виде - шапка на затылке, пальто надето на одну руку - протащился в тамбур. Сержанты волокли следом его сумки. А на обратном пути я накупил в "Пятёрочке" пива, хлеба, сыра, лимонада, приехал на вокзал, и мне осталось до своего вагона пройти всего три метра асфальтобетона, как оба мешка дружно лопнули. Ни одна бутылка не уцелела.
Спустя пару пива моя команда выиграла четыре - один. Фюрер так обрадовался такому событию, что предложил сходить в ближайшее бабохранилище. Вернее, решили мы ещё загодя, а в тот момент просто подошло время: Партайгеноссе, значительно более крупный специалист по женскому полу, чем мы с Фюрером, уже ждал у входа.
Хозяин мужеугодного заведения был молодой и тщедушный, сальные волосы его сосульками торчали параллельно полу. Оба предплечья его были разрисованы незамысловатой татуировкой, вообще, облик его вкупе с гнилыми зубами мне внушил неприличие. Но по его нерасхлябанному, сильному поведению чувствовалось, что с женщинами обращаться он умеет.
- Вот посмотри эту, - он ткнул пальцем. - Зовут Сливочка.
Партайгеноссе придирчиво осмотрел Сливочку, на её белом теле засемафорили веснушки.
- Ну? - поторопила она. Мне понравился её голос; но это был голос не юной девушки, а нескромной бывалой мамки.
- Это моя, - тихо сказал Партайгеноссе.
- Берёшь? - спросил я.
- Нет, не сегодня.
- Возьми меня, - сказала одна из женщин, глядя мне в глаза.
- Это Маша, - сказал хозяин.
- Что она умеет? - машинально вырвалось из меня. Я почувствовал, как влюбляюсь.
Хозяин удивился:
- Всё!
- И петь? Ну-ка, Маша, давай споём. Давай-давай, не стесняйся. Давай вместе:
Когда я вижу восход,
Не могу не вспоминать о тебе:
Ты свежа, как первый утренний луч!..
Машка, всё же чуть смущаясь, спела. Я был заворожен, а Партайгеноссе понимающе ухмылялся. Но я сразу понял, что её кротость кажущаяся - у Машки определённо присутствовал железный характер.
- Для очистки совести по системе Станиславского... - сказал я. - Ты! - грубо ткнул пальцем в третью. Но третья оказалась глупой мямлей с неэлегантными формами.
Мы с хозяином отошли к кассе.
- Я забираю её.
- Это как? - приподнял одну бровь хозяин.
- Сколько? - с сильным нажимом спросил я.
- Шесть тонн зелёных, - не моргнув глазом ответил хозяин.
Я посмотрел за окошко. Снег лил и лил, тротуар покрылся жижей глубиною в несколько сантиметров.
- И шубу ей подбери.
- Пять сотен сверху.
- И прибор давай телепатический. Чтоб я всегда был в курсе её настроения.
- Ещё пять.
Пока я отсчитывал зелёные купюры, Партайгеноссе одел Машку в шубу; по смеси эмоций на его лице было видно, что он мне завидует снежной завистью, и поэтому я дал ему возможность поухаживать за ней.
Вчетвером мы вышли на улицу. Снег хлестал потоком мутным, залепляя нам глаза, забиваясь нам за ворот, и я пожалел, что вместо армейских юфтевых ботинок, не промокаемых ни под каким бы то ни было предлогом, приехал в цивильных туфельках.
Когда мы пили кофе в булочной у метро, к нам по-английски обратились двое - темнокожие владельцы интересного акцента. Не американцы, думал я, и не индийцы. Арабы? Пакистанцы?
- Where are you from?
- Brazil. Do you know? South America. Samba! Football!
- ...и много-много диких обезьян. Они нас за идиотов принимают? - сказала Машка, пользуясь незнанием русского языка. Последние два слова, впрочем, она произнесла шёпотом. Как-никак, "идиот" звучит интернационально.
Искали они "Cold War Museum", чему мы громко посмеялись про себя. Потом Машка мне призналась, что чуть было не предложила им создать в Рио "Portugal Occupation Museum". Но из гостеприимства не стоило обижать зарубежных товарищей, как бы стереотипно они ни представляли себе медведей с балалайками и нагло ни пялились на чужих женщин.
Вообще, мир наш как-то уж больно глубоко погряз в стереотипии, постоянно вызывая процедуру "Дежавю". Взять, к примеру, Муаммара нашего Каддафи. Детский сад какой-то: и повстанцы, и НАТО бряцают оружием, грозятся всех пустить клочками по закоулочкам, а как доходит до дела - предпочитают смыться. Ещё бы, убить ведь могут! И каждый день такой спектакль.
- Как дети, - вздохнул я. - Убивать других можно, а тебя нельзя. Как дети... - качал я головой вослед уходящим бразильцам. - И рассуждают по-детски дихотомично.
- Зато они быстро опоминаются и выправляют детские ошибки, - сказала Машка. - Сегодня больны стереотипией, завтра - все сплошняком изобретатели. Сегодня у них капиталистический иррационализм, завтра - научный коммунизм. Мы так резко жить не умеем.
- Пойдём отсюда, - сказал я, чтоб не чесать щекотливую тему.
После того, как я купил в "Доме книги" томик стихов Эдварда Лира, дальнейший путь наш был фатальным образом предопределён. Вы никогда не были в баре напротив арбатского "Дома книги"? Так сходите, не пожалеете. Борщ там хороший дают.
В баре к нам присоединились Председатель с Генсеком. К нашему удивлению, Председатель бросил не пить, и теперь потягивал пиво. К ещё большему нашему удивлению, Партайгеноссе от выпивки отказался, выложив единственный допустимый в нашей жизни аргумент: "Не хочу".
Выпили первый за встречу.
Генсек курил одну за одной, Партайгеноссе хлебал борщ, Председатель комментировал биатлон - телевизор висел у нас над головами, и Председателю приходилось сильно выкручивать шею, чтоб заглянуть в экран.
Я подошёл к охраннику и попросил переключить на футбол.
Генсек рассказывал о своей работе. Приятным сюрпризом для меня оказалось, что мы с ним коллеги: они нашу продукцию привинчивают к своей. "Медленно ракеты улетают вдаль, встречи с ними ты уже не жди", - даже спел я с помощью Партайгеноссе.
Генсек по профессии программист, и хотя программированием я не занимаюсь, нити разговора всё же сплелись одним узелком. Генсек говорил об экранированных последовательностях, при помощи которых происходит восстановление утерянных во время работы данных. А я слушал вполуха и разрабатывал Хитрый План. Идея, меня посетившая, была проста. Для начала находим какого-нибудь популярного писателя, но не слишком серьёзного, чтоб читательская аудитория была побольше. Берём у него текстовый файл со свеженьким романчиком, ищем в системных папках экранированную последовательность, соответствующую изменениям этого файла, заставляем машину прокрутить её ещё раз, а результат с монитора записываем на видеоноситель. Затем издаём видео под названием: "Сенсация! Как писался нашумевший роман!", и как эпилог - стрижём денежку.
- Я могу дать вам сто процентов гарантии, что подобные фильмы мигом вырвутся в лидеры на рынке DVD, - сказал я и только сейчас заметил, что свою идею излагаю вслух. Но никто не услышал: давно перевалило за полдень, помещение наполнялось людьми, и в обычном для бара шуме нужно было кричать собеседнику в ухо.
Лишь Машка оценила мою мысль одобрительными кивками. Мне вдруг стало неловко, что я ни разу с тех пор, как сели за стол, не вспомнил о ней, переключив внимание на друзей.
- Второй! - крикнул я, подымая бокал. - За Машку!
Ребята с энтузиазмом отозвались на тост.
- Я тут гостинцы вам привёз, - вспомнил я и полез в рюкзак. - От Волги-матушки.
Фюрер ловко вскрыл пакет, моментально догадавшись, что внутри. Из разрыва высунулась зубастая судачья голова и попробовала цапнуть Фюрера за палец. Но укусить Фюрера, скажу вам, - задача для волшебников. Он перехватил голову и сноровисто спустил с рыбы шкуру. Судак бился в его руках, щёлкал челюстями, махал хвостом, но тщетно, и вскоре разобранным на части лежал на обрывке газеты. Пивной поток резко усилился.
В стекле напротив на миг мелькнул и пропал образ Тортилы. Я прислушался к тому, что происходит у меня внутри. Ушла она или нет? Если нет, то придётся. Теперь место Тортилы по праву займёт Машка. Только я подумал об этом, как понял, что решительным взмахом руки обрубил все швартовы в прошлое, решительным взмахом ноги сбросил его, как старый змеиный выползок, и ныне с чистым, отформатированным сознанием мчался во времени, будто начал жизнь с самого-пресамого начала.
Я почувствовал, как заваливается набок мир. Я подумал о том, что люди, с которыми у меня никогда не было особо тёплых отношений, вдруг оказались мне самыми близкими, и вихрь отретушированных воспоминаний портретным альбомом пронёсся по мне, а Председатель сказал, что Черчилль и Команданте собирались прийти, но не смогли.
- Третий, - сказал я, встав. - За тех, кого с нами нет. - И добавил после паузы: - Но хотели бы быть.
- Хотели? - переспросил Партайгеноссе. Не Тортилу ли он имеет в виду? Но я не буду нелепо оправдываться, объяснять, о ком я на самом деле подумал. Да и поверит ли?
- Хотели, - буркнул я и выпил.
...День рассыпался. Фюрер и Партайгеноссе умчались по делам семейным, и вряд ли я их увижу в ближайшие пару месяцев. А мы вчетвером пили пиво, смотрели футбол и не беспокоились ни о чём, и мне впервые за очень долгое время было радостно, что я живу на белом свете.
- Айда к Охотному ряду, - предложил Председатель. - Там пиво дешевше.
Было уже совсем темно, в лицо бил ветер, московские переулки швыряли меня то вправо, то влево, и неподвижно стоящие часовые у поста номер один сияли сапогами. Я успел познакомиться с весёлыми неграми из Заира, на мой вопрос "Do you speak English?" ответившими: "Говори по-русски, браток". Потом я командовал очередью в туалет, задрав палец в грязный потолок, приводя пример лейтенанта Ведёркина, имевшего лучший показатель по скорости захода в столовую среди всех взводов части. Специально для Машки рассказывал историю о том, как на празднике мороженого в Сокольниках, обпившись пивом, мы с Партайгеноссе и Фюрером засунули в мужской туалет свою спутницу - соседнюю очередь она бы не вытерпела. Любопытно, что и очередь стала продвигаться раза в два быстрее, и сокольнические алкаши не возмущались.
А ещё потом - кажется, на станции "Курская" - я обещал, что приеду играть в карты не позже полудня, едва удерживая в вертикальном положении висящую на моём плече Машку.
А ещё потом - уже на Крестьянской Заставе - мы бодро шагали к аэродрому, где нас уже ждали. Точнее, ждали одного меня, и я немного нервничал, насколько неудобно приводить в гости незнакомку, но Машку приняли как родную, и мы полночи вспоминали былые времена, протравливая память при помощи виски, орали песни. Машка, забыв о своём контральто, хрипло визжала, что "хэви-метал мёртв, а панк ещё нет... хэви-метал мёртв, а панк... punk's not dead!", я грязно ругался на гомосексуалистов и опасался, что соседи вызовут милицию, но диван подушкой заткнул моё поле зрения, и правоохранительный вопрос я прояснил уже утром.
Своё обещание я сдержал, и в половине двенадцатого мимо ларька "Вечерняя Москва", мимо ампирного дворца культуры, но не мимо магазина "Гастроном", мы засверлились в облезлую съёмную квартирку на первом этаже измайловской хрущёвки, где проживали Генсек и Председатель. Председатель предложил по стаканчику-другому вина, но мой похмельный организм резко воспротивился, и было решено обойтись лимонадом.
Пока Председатель с Машкой на кухне разворачивали производство в сторону стью, Генсек, потряхивая пачкой сигарет, спросил:
- Курить будешь?
Я автоматически взял сигарету, но поскольку похмелье курить не позволяло, рядом постою, решил я. Мы расположились в подъезде на подоконнике, и, услышав запах табачного пепла, - я всегда ненавидел запах табачного пепла - я сунул в рот сигарету и скурил её за полминуты. В голове произошла очередная катастрофа мироздания: на меня паровым катком наехало крайне необычное состояние психики, которое я называю похмельной эйфорией. Эта штука существует исключительно в похмелье и проявляется в получении неописуемого удовольствия из ничего, от дыхания и моргания, от лежания и глотания, но многократно усиливается при баловстве такими нехитрыми, казалось бы, жизненными радостями, как, например, хороший завтрак, споласкивание лица холодной водой или глоток свежего воздуха. И в тот момент я был готов с наслаждением вынюхать весь пепел из банки из-под "Вискаса", вылизать эту банку и накурить ещё пепла.
Не уверен, что отказался бы, предложи мне кто-нибудь попить водички из унитаза. А Председатель, будто потакая, затушил обед, включил музыку и роздал карты. И мы писали пулю, слушали "Deep Purple", ели говядину с капустой. Ходили с Генсеком курить и жаловались как инженер инженеру на своих работодателей - громоздкие государственные организации, облепленные ворохом бумажной чешуи, - как всё прогнило, травили термоядерные шутки из фольклора преферансистов, приходили на выручку Яну Гиллану при особо заковыристых пассажах, но более всего я радовался, глядя на Машку, которая участия в игре не принимала, но внимательно следила и время от времени тихонько что-нибудь напевала.
А затем, устав от карт, мы смотрели по телевизору футбол. Я, обалдевший и размякший, валялся на паласе, не хотел ни о чём думать и никуда не идти. Как же легко заставить окружающий мир подчиняться себе!.. Вера - вот главное, сумасшедшая пронзительная вера... Плевать в высокомерные морды критиков, на их никчёмное мнение!.. Я пишу ради себя, пою для товарищей, работаю во имя мирного неба, предаюсь порокам сладострастия, винопития и азарта в целях транквилизации своего собственного неугомонного кочевого духа, и пусть весь мир толшится в приёмной!.. Рука об руку я и Машка шли к метро, нюхали коричневый талый снег и время от времени хором кричали на футбольный манер, пугая милиционеров: "Мы на горе всем буржуям! О-о! О-о-о! Мировой пожар раздуем!..".
В купе я взял Машку за молнию, но она мягко отстранила меня:
- Не надо. Потерпим до завтра.
- Маша, - сказал я, - даже если вдруг я когда-нибудь останусь один...
- Ты не останешься один никогда, - перебила она. - Только люби меня, больше мне ничего не надо.
Я лежал на полке, вытянувшись и прикрыв глаза, и представлял, как рука об руку я и Машка бредём под фиолетовым ночным небом, подсвечиваемым бледным чёлном луны, оставляя неясные следы в дорожной пыли. Я засыпал, и поезд вёз меня на восток, и снились мне цветущие астраханские степи, и в рундуке подо мной спала моя любимая женщина, и колки её и струны, вскрикивающие на межрельсовых стыках, перламутровым цветом своим были похожи на шёлковое бельё.
Я даже не предполагал, какой подлый удар мне нанесёт отринутое мною прошлое.