Одним ярким летним днём ехал я в маршрутном такси через огромный город, лежащий на обоих берегах великой русской реки. Ехать предстояло далеко, из одного конца города в другой - порядка тридцати с лишком километров, и, сидя плечом к плечу с водителем "Газели", я маялся.
Маршрутка пронизывала пространство промышленных площадок и новостроенных микрорайонов; убогая урбанистическая архитектура будок панельного бетона резко контрастировала в моих глазах с моим родным районом - районом монументальных конструкций футуристических форм и размеров из стекла и известняковой облицовки. Да и поговаривают, что гопники с моего района против местных - безобидные октябрята.
Именно здесь в маршрутку и забрался этот хмырь. Среднего роста и пружинного телосложения он имел возраст в пределах двадцати пяти лет, бритый череп и маленькие глаза под жидкими нависающими бровями. По случаю жары хмырь был одет лишь в сланцы и спортивные трусы, из которых торчал живой горячий торс. Торс был покрыт татуировкой; не слишком густо, но звёзды под ключицами, тигр, череп, кресты служили неподдельным удостоверением в том, что хмырь этот - профессиональный уголовник, человек жестокий и очень опасный.
Он небрежно плюхнулся на сиденье рядом со мной, так же небрежно расплатился и недобро оглядел меня с ног до головы. В ответ я вызывающе посмотрел ему прямо в глаза, и он, не убрав взгляд, вкрадчиво и с пока ещё едва слышной издёвкой спросил:
- А чё это у тебя на голове-то?
Волосы я носил в то время до локтей, стягивая в хвост; природа не обделила меня мехом - хвост выходил по толщине в трубу пылесоса.
- То же, что и у всех, - в тон ответил я. - Волосы.
- А чё они у тебя какие длинные? Ты пидор, что ли?
- Ты с такими словами потише! - сказал я. - За "пидора" и спросить можно.
- Я ж не сказал, что ты - пидор, - ничуть не смешавшись парировал хмырь, - я у тебя просто поинтересовался. Фигли ботву-то отрастил?
Да пёс его знает, фигли я такую ботву отрастил. Скорее всего, лень было каждое утро укладывать причёску; а скосив разок шерсть на голове почти наголо, я убедился, что короткая стрижка обнажает все дефекты моего черепа. Так долго объяснять? Долгонько. Как же проще?
- Бабам нравится.
- Да ты чё! - и хмырь изобразил до боли банальный театральный приёмчик: глаза навыкате, пасть приоткрыта, голова втянута в плечи, и пальцы торчат в разные стороны. - Вон там сзади моя жена едет, давай у неё поинтересуемся, нравятся ли ей пацаны с такой причёской, как у тебя!
Вряд ли он был женат.
- Так главное, чтоб моей жене нравилось, а на твою мне хер покласть.
То, что хмырь не ответил на грубость в адрес своей супруги, подтвердило его холостой статус.
- А чем ты по жизни занимаешься?
- Чё-то ты много вопросов задёшь, ты не мент ли?
- Слышь, дружище, ты не понял? Я интересуюсь, потому что должен знать, с кем еду на одной сидушке, об кого плечом на повороте трусь. Вдруг ты там пидор или мусорской - тогда я конкретно зашкворился.
Эта белиберда означала лишь то, что хмырю просто скучно в дороге, что он нашёл прекрасный повод поразвлечься, подкалывая попутчика, обликом своим унижающим и без того низкое достоинство чёткого пацана. Ибо боялся бы зашквориться - спросил бы сразу, не входя в автобус.
- Студент я. И музыкант, по-вашему - лабух. Ещё вопросы?
- Нет больше, брателло, вопросов к тебе. Всё чётко. Лабух ты. Вот ведь, а?..
Хмырь крутил бритой башкой и цыкал зубом.
- Нет, ведь бывают же такие ещё!.. - громко говорил он, вроде как обращаясь ко всем присутствующим в "Газели". - Ведь надо же! Вы, паразиты!.. Студенты, вашу мать!.. На шее у родаков сидите, бля! Государство, бля, напариваете! Хрен ли вы там учитесь-то? Да ни хера ж вы не учитесь!! Бухаете только!!! Лабухи сраные! Мало того, что не воруете, так ещё и не работаете!
Он долго кричал, гнул пальцы, матерился, грозил пространству, которое, по его мнению, сплошь оккупировали одни лабухи, орущие и корчащие из себя не пойми кого. А водитель невозмутимо крутил баранку, будучи, по всей видимости, привычным к подобным спектаклям.
Наконец, хмырь заткнулся. Поглядел в окошко и приготовился к выходу, моментально потеряв ко мне интерес.
- Отпустило? - сочувственно спросил я.
Это его задело по-настоящему. Маска напускного возмущения сменилась неподдельной яростью. Думаю, если б дело происходило не в автобусе, он бы жестоко меня избил. Но он даже не предложил выйти поговорить.
- Ори дальше, - угрюмо бросил он, выпрыгивая из салона.
И только в тот момент я ощутил, как остро от хмыря воняло тошнотворной, абсолютно дисгармоничной смесью пота и тонкого дезодоранта: ни дать ни взять - большое, сильное, хитрое животное с развитым инстинктом. Ни капли отземлённого, ни микрона смещения центра Вселенной от собственного Я.
- Смотри, погоны не надень! - крикнул я вслед, но он не услышал.
Спустя два месяца я в компании таких же молодых и пьяных, как и я сам, уродов сидел на крыше Нахимовского тоннеля. Повернувшись влево, можно было выплюнуть комок соплей или окурок на крышу какого-нибудь лакированного ящика, мчащегося по Коломенскому проезду, вправо - в проходящую на Павелецкий вокзал запоздалую электричку. По желтовато-тёмно-синему сентябрьскому московскому небу ползали лучи прожектора и навигационные огни вертолёта.
Мы швыряли пустые бутылки об асфальт; винно-пивное изобилие быстро и верно подходило к концу. Я встал и, покачиваясь, побрёл на Варшавку в маленький круглосуточный магазинчик, не раз выручавший меня в ночных скитаниях по Москве.
Полная бутылок с пивом и сухим вином корзинка тянула книзу, и, ожидая кассиршу, я поставил её на пол. Вместо кассирши за кассой сидел охранник не охранник, а может, и кассиршин друг - грузный мрачный дедушка в тёртой кожанке и седом ёжике. Пальцы деда были испещрены татуировками-перстнями, лицо - морщинами и обветренными обвислостями. Очень трудно определить возраст таких людей: ты дашь ему все семьдесят, а окажется - сорок. Не прибавляет здоровья северо-восточная трудотерапия ни на йоту...
- Эй, пацанчик, - добродушно сказал дед, - разреши поинтересоваться, почему ты длинные волосы носишь?
Выхлоп из его рта был погуще моего, и те зубы, что не были железными, пугали своей хаотической формой и цветом графита.
- Музыкант, - пробормотал я.
- О, музыкант! - обрадовался старый зэк. - Ты Мазая знаешь?
- "Моральный кодекс" который? Конечно, знаю!
- Дружок мой, - подмигнув, сказал дед. Он схватил мою руку и принялся её трясти.
- Знаешь, я так вас, музыкантов, уважаю! Вы - настоящие мужики! Вы - такие как есть, свои в доску парни, никем не прикидываетесь, никого из себя не строите!.. - он рвал и рвал меня за руку, рискуя вывихнуть. - Иной раз, знаешь, какой-нибудь баклан начнёт пальцы гнуть: мол, я на зоне побывал, а вы все - перхоть и шелупонь пузатая!.. - и хочется такому в рыло дать, пусть он хоть сто раз в воры коронован. Чего ж прикольного - на зону попадать-то? Ни черта прикольного; если ты по жизни козёл, зона тебе ума не добавит. Я вот, пацанчик, столько истоптал, столько беспредела видел...
Он замолчал и уставил взор куда-то мимо, видимо, подавляя грустные воспоминания, а я подумал: "Мало ты, батя, музыкантов на своём веку видел, иначе бы называл их кожаными клоунами, папуасами гнойными и вшивыми макаками".
Кассирша назвала сумму. Дед вышел из ступора и сказал, пожав мне руку ещё раз:
- Ну, удачи, пацанчик! Давай там, замути какой-нибудь рок покруче!
Выходя из магазина, я услышал обрывок фразы:
- Вот, прикинь, Галина, пацанчик и Мазая знает, и сам он весь такой рокер прожжённый, сразу видно - свой человек...
- Не в музыке нашёл ты Мазая, - размышлял я, волочась по тротуару Варшавского шоссе, - а в отсутствии необходимости прикидываться, лицемерить, юлить...
Шоу-бизнес - прежде всего бизнес, то бишь деньги, потом - шоу, то бишь оболванивание, а лишь потом - музыка, то бишь искусство. Два таких разных мира - уголовников и богемы - и таких одинаково фальшивых. И у богемы есть свои паханы и свои шестёрки, и так же нагло она обманывает простого лоха ради денег, всучивая ему несусветное фуфлище. И рок-музыкант - прежде всего пьяное быдло, одержимое жаждой быть тотемом, а уж потом - гитарист-виртуоз и непонятый гений. Стоит ли оно того - быть символом, пусть даже и виртуозом? Состригу-ка я, пожалуй, всю хайру к чёртовой матери...