У нее очень длинные ногти, и она всегда просит меня застегнуть ей замок на сапоге или пуговицу на пальто. Я каждый раз застегиваю, а она стоит с по-детски виноватым лицом, держит руки на весу и шепотом приговаривает: "Осторожно, не сломай! Аккуратно!"
Когда мы выходим из квартиры, я закрываю дверь, бренча ключами, а она в это время
никогда не вызывает лифт, потому что не хочет прикасаться к ржавой кнопке. Я же всегда с силой давлю на эту кнопку, и она, наморщив носик, говорит: "Не забудь потом помыть руки..."
Где, черт возьми, моя жена?!
Когда мы садимся в машину, она всегда смотрится в зеркало заднего вида и, ахнув, вынимает пудру и помаду. Стоит мне поднести ключ к зажиганию, как она нервно трогает меня за плечо и спрашивает: "Так лучше?" Я соглашаюсь и начинаю заводить машину, но она снова и снова зовет меня и, когда я оборачиваюсь, начинает улыбаться, чтоб я оценил, как помада блестит на губах.
Когда мы едем, она постоянно переключает радио, меняет диски и спрашивает меня, как мне эта музыка. Я всегда ей что-то отвечаю, потому что иначе она обидится.
Ваша жена...
Я перебираю ее вещи - расколотое пополам зеркало, какой-то футляр, маленькие ножнички и еще кучу мелочей.
Я перебираю ее фотографии, которые мы сделали в медовый месяц. Она и клумба. Она и море. Она и тент. Она и горы. Я всегда снимал ее, когда она хотела.
Я перебираю картинки в своей памяти - нечеткие, выцветшие, иной раз просто черно-белые, как негативы. Некоторые я вспоминаю так часто, что уже знаю наизусть. Некоторые вспыхивают на долю секунды.
Маршрутка.
Не повезло той женщине, что решила в тот раз поехать стоя.
Вашей жены нет.
Она никогда не пристегивала ремень. Каждый раз у нее был какой-то новый пиджак или новая блузка, которые ни в коем случае нельзя было помять. В крайнем случае она просто накидывала его на себя, брезгливо держась за пряжку двумя пальцами.
Я посмеивался и говорил, что в наказание куплю ей кошку и она будет за ней ухаживать. Она возмущенно ахала и бормотала что-то про грязь и комок шерсти, а я отворачивался и смотрел на дорогу.
Смотрел, черт возьми, на дорогу.
Стекла. Много стекол.
И не больно.
Она что-нибудь сказала?
Врачи говорили мне, что это неправда. Но картинки, те самые, вспыхивающие, не врут.
Огонь.
Осколки.
Что-то липкое.
Темно.
Я разворачиваю коляску к двери и еду на кухню.
Дверь в гостиную открыта. Сестра сидит на диване и читает журнал, задумчиво поглаживая свою кошку. Кошку.
Цветной халат и серые волосы. И обгрызенные ногти.
- Тебе что-нибудь нужно? - поднимает она глаза.
- Не забудь потом помыть руки, - говорю я и нажимаю на рычаги.
Да, она сказала, что...
- А я убил ее, - будничным тоном сообщаю я уже из кухни. Сестра молчит. Она привыкла.
- Сиденье рядом с водителем называют ?креслом смертника?, - монотонно говорю я, - когда я развернулся, задняя часть газели врезалась прямо... туда...
- Да, да... - она переворачивает страницу. Я открываю ящик с лекарствами.
- Я убил ее, - повторяю я и широко улыбаюсь.
Где, черт возьми, моя жена?!
С ней всё в порядке.
Где она, вашу мать?!
Вашей жены нет.
Она что-нибудь сказала?
Да, она сказала, что просит прощения, но не сможет... хм... Вы же понимаете, что теперь означает жить с вами.
Но неужели я правда...
Да. Вы больше не сможете ходить. У вас есть еще родственники?...
Aviaphobia
Диспетчерская услышит всё.
Последние тридцать минут записаны.
Глупо.
Настоящий штурвал. Просто взяться за него - сперва несмело, едва касаясь, потом чуть усилить хватку. Просто держаться.
Самолет на автопилоте. Подержись за штурвал, дружок, представь, что ведешь его сам.
Такое грубое вмешательство человека - это оскорбление. Еще и такого человека - девятнадцатилетнего паренька. Как он вообще здесь оказался? Черт.
Восстание искуственного интеллекта против создателей? Столько фильмов и книг о нем выпустили, а оно началось уже сейчас.
Сбой. Отказ. Падение.
Диспетчерская увидит и услышит всё - до самой последней секунды.
Первого июля 2002 года ты проснешься и сонно нашаришь тапочки. Первого июля 2002 года ты придешь на кухню, и жена даст тебе на завтрак пережаренные оладьи. Первого июля 2002 года ты едва избежишь столкновения с соседской собакой. Первого июля 2002 года ты придешь на работу.
Первого июля 2002 года ты всё ещё будешь им - чертовым диспетчером чертова Боинга.
Боинг. Ту-154. Прямо над озером - красиво, черт возьми.
Школьники и их сопровождающие. Как неудачно...
Двадцать четвертого февраля 2003 года к тебе придет кто-то из родни. Двадцать четвертого февраля 2003 года он пырнет тебя ножом. Убьет в твоем собственном доме.
Двадцать четвертого февраля 2003 года ты им и останешься - чертовым диспетчером чертова Боинга.
Он развернет "Комсомолку" и не поверит своим глазам - опять. В центре - нечеткая фотография: обломки на траве и одинокий отломанный хвост, нагло торчащий в небо. Вокруг - статьи о пассажирах. Журналисты любят рассказывать о детях, влюбленных парах и в особенности о тех, кто еле-еле получил билет на этот рейс, буквально выпросил на коленях. Надоело.
Ему очень везет на подобные статьи, когда он сам летит. Но его самолет не упадет. Стюардесса улыбается очень мило, пилот говорит очень бодро. И вокруг много маленьких детей. Они играют и раскрашивают картинки.
Нет, не пилот, не стюардесса - именно эти дети вселяют в него уверенность в том, что всё будет хорошо.
Почему? Бог не даст им погибнуть, и всё такое?..
Глупо.
А Бог, если и есть, то где-то очень близко. Десять тысяч километров - самая высота для Всевышнего.
О детях хотя бы напишут в газетах.
О нем, взрослом, неженатом, отправившимся в командировку - нет.
Обидно.
Natural selection
Рассвет расплылся красным маревом.
Толпа приготовилась к бою. Осталось несколько секунд.
Зубы сжаты. Локти наружу. Смотреть в одну точку. Ждать.
Чуть заметное шевеление в первых рядах, толчки сзади - всё сильнее и сильнее. Первый сдавленный крик.
Все одновременно сделали гигантский шаг.
Пришла первая маршрутка.
Бежать. Чуять толпу. Знать, что она сделает в следущую секунду.
Главное - повернуть туда, куда нужно. Иначе - всё.
Я много раз ездил в маршрутке. К первой бегут те, кому нечего терять. И такие всегда есть.
Может, просто не выдерживают нервы. Ведь первые приходят занимать очередь ночью и стоят у линии до рассвета.
А может, каждый надеется, что он-то выживет.
А вот и крик отвращения, почти заглушивший отвратительный хруст.
Рассвет пляшет по спинам красными пятнами.
Вторые топчут первых. Первые хватают их за ноги в безумной надежде подняться.
Вторые садятся в маршрутку.
Главное - вовремя понять, что ты не влезешь. Именно ты.
Здесь нет драк. Здесь есть автоматическая дверь. Ее ты не победишь.
Снова хруст. Нельзя огибать тела - надо всегда идти прямо.
Толпа приблизилась еще на шаг.
Рассвет расплылся красным маревом.
Пришла вторая маршрутка.
Нumility
... и когда наконец-то придет мой автобус, я с облегчением подумаю: "Как же мне повезло..." - и тут же усмехнусь этой мысли.
С глупой ухмылкой зайду в светлый салон, подойду к заднему окну и, ухватившись за поручень, уткнусь лбом в заледеневшее стекло.
Перед моими глазами окажутся холодные узоры, и я буду смотреть на них, как на страницу из альбома "Волшебный глаз" - картинки, зашифрованные среди повторяющихся абстракций, "вы увидите их, если будете рассматривать страницу очень долго и внимательно..." Ха, насколько долго? И сколько у меня времени?
Неважно, но я несомненно потрачу его на долгое и внимательное разглядывание страниц "Волшебного глаза", почему бы, собственно, и нет?..
Я снова ухмыльнусь и крепче сожму поручень руками. Люди, дорогие мои, надевайте перчатки и не снимайте их в автобусах... Когда вы любуетесь своими наманикюренными розовыми ногтями и аккуратными пальчиками, изящно охватывающими ручки и поручни, вам и в голову не приходит, что до вас их мог трогать какой-нибудь я... Или приходит? Природная брезгливость, черт возьми. Природная брезгливость.
Шевеление и противный гул, монотонное жужжание. Автобус наполняется людьми? Я оглядываюсь - да, так и есть. Черт, я будто бы стал видеть хуже - как при минимальной резкости фотоаппарата. Или это мне кажется? В последнее время сложно сказать, что мне кажется, а что нет, и в чем, собственно, реальность...
Ха, реальность в том, что я сейчас еду в автобусе и мне ехать еще час. Целый час в этом чертовом автобусе. Хотя - пускай. Это глупости, что начинаешь, мол, ценить время. Неправда.
Неправда и то, что все мы - подонки, каких свет не видывал, что все мы ошиваемся в клубах и кино и только и думаем, чтобы кого-нибудь... Как еще хватает сил ходить в эти клубы, хотел бы я знать. Впрочем, ходят они. Ха, между ними и нами пропасть куда шире, чем между нами и остальными, теми, кто сейчас стоит бок о бок со мной и держится за тот же поручень...
Интересно, а если бы наш был в этом же автобусе, я бы его узнал?..
Кстати, Серый же говорил, чтоб я надевал перчатки в автобусе... А я опять... Хм, выходит я все-таки подонок? Или мне просто плевать?
Остальным вот точно не плевать. Они ни черта не знают - потому и стоят рядом со мной, так близко... После того дня я просто чувствовал... нет, даже видел, как вокруг меня образуется зияющая пустота. Все отходили потихоньку - так от большой компании, едущей по домам в заказанном пазике, к концу пути остаются один-два человека - а все остальные выходят там, где удобно.
И правильно - глупо ехать до конца, м?
Один-два...
... звон стекла разрезает густую летнюю тишину, за ним следуют громкие ругательства. "Черт", - думаю я, глядя, как мяч шлепается о землю. Под визг обе команды шарахаются в разные стороны, и спустя мгновение на площадке остаемся только я и Серый. Мне нет смысла бежать - хозяин квартиры наверняка уже спускается по лестнице.
Серый выплевывает окурок, лениво прыгает с ограды и подходит ко мне.
- Ну ты как всегда...
Да - я как всегда. Эту фразу я прямо читаю в его глазах - когда говорю им с Иркой.
Эх, Ирка... Вздохи, стоны и огромные глаза. Она, черт возьми, со мной. Ей ничего не страшно.
Ей ничего не страшно. Не страшно ей ничего. Ничего не страшно ей. Я успеваю повторить эту фразу на разные лады раз пятьдесят - за то время, пока жду ее легкого чмока, пока она выискивает на моей щеке место, где точно нет никакой ранки от бритвы или чего-то подобного.
Глупо.
Как же всё это глупо - в тот день я надел галстук!
В тот день я брился, искал по квартире носки, переругивался с Иркой за завтраком и даже надел галстук! И пошел на работу. Корпоративный медосмотр, черт возьми... "Ну что, кто у нас тут самый здоровый, отпрашивайтесь у начальства..." Ха.
Нет, надо вспомнить еще один день... Тогда я тоже надел галстук и пошел на работу. Не брился и не ругался с Иркой - тогда я ее еще не знал. А может и знал.
А эта... Красные щеки, толстые губы... и попытки выглядеть хоть мало-мальски привлекательной... Жаль ее - наверняка умрет, так и не найдя нормального парня. Недостаток мужского внимания - ужасная вещь для женщины.
Настолько ужасная, что она даже умудрилась подцепить где-то чертова носителя.
Но мне плевать на нее и носителя - они всё-таки наши. Уже наверняка наши...
Пропасть всё же огромная. Инфицированные... и мы. Мы и инфицированные.
Инфицированные - пфф. Плевать я на них хотел, это всего лишь нежные зараженные тельца, ахающие и жалеющие себя до тошноты... а чертовы врачи их еще и утешают: "Вирус может активироваться не скоро..." Мне тоже так говорили, конечно... Всем так говорят... не все становятся нашими...
... не все...
Это крутится, непрерывно крутится у меня в голове. Всегда. Всегда, даже когда я еду в промерзшем автобусе и сжимаю поручень, сжимаю с силой, до боли, как будто хочу, чтоб кожа на руках лопнула, чтобы моя чертова кровь брызнула миллионом фонтанов, чтобы всё вокруг, все они были в этой долбаной, этой гадкой крови, чтоб она хлынула им в разинутые рты, залепила глаза, залила лица; чтобы все они в ужасе заорали, чтобы тоже вспомнили, как вышли сегодня из дома, надев галстуки или припудрив носики, чтобы на них обрушился плач нерожденных детей, упали тонны долгосрочных кредитов, расписаний и планов...
Моя остановка.
Они поволокут меня до дома. С тех пор, как я сказал им, на их лицах застыло серьезное выражение. По крайней мере, при мне они чертовски серьезны - как будто, пока я в больнице или они у себя дома, они не смотрят какой-нибудь "Камеди Клаб" и не хохочут, разбрызгивая пиво, обжигаясь съехавшим в сторону утюгом... Как это всё глупо.
Я буду лежать на диване, по уши закутанный в плед - хотя мне плевать, холодно или нет. А они будут сновать вокруг - Серый с лекарствами, Ирка с газетой... Их, как это водится, сблизило общее горе... ха! Ирка будет читать мне какую-то чушь, вцепясь в мою руку, а когда ей покажется, что я уже сплю, она уйдет в другую комнату...
Я буду падать в красное, как моя гадкая кровь, марево, я, может быть, буду молиться, чтоб кто-нибудь вытащил меня из-под этого чертова колючего пледа, но вслух ничего не скажу. Сквозь звон в ушах я буду слышать их отрывочные фразы... "День до больницы..." "Завтра в восемь сказали..." "А смысл?.." "Ну надо ж госпитализацию..."
Чертовы Серый и Ирка. Они думают, что мои глаза закрыты и нич-чего не видят. А они видят всё. И всё понимают.
Я даже не буду прислушиваться к тому, что происходит за стенкой. Потому что я, черт возьми, знаю, что там происходит.
Это глупо, но я буду лежать и ухмыляться. Не стесняйтесь, ребят, я же вроде сплю, что же вы так? Ехать до конца в заказанном пазике глупо. Особенно если ты не уверен, где именно конец... или просто-напросто торопишься.
И я буду долго лежать и слушать их неуклюже-виноватые вскрики, а потом - довольный шепот, и уже злиться, что всё это не дает мне уснуть, и когда наконец-то придет мой автобус, я с облегчением подумаю: "Как же мне повезло..."
Case from practice
Я много раз ездил в плацкартном вагоне и давно сделал вывод, что большинство путешествует на поездах исключительно ради того, чтобы поесть. И в этот раз, не успели мы с женой сесть на полку и прийти в себя после беготни по переходам и платформе, не успел состав тронуться, а проводник - принести белье, по узкому проходу уже вовсю засновали люди с белыми лоточками лапши и огромными кружками кипятка. Где-то уже открывали пиво, где-то расстилали газеты и нарезали толстые ломти белого хлеба, колбасы и сыра, где-то вскрывали банки с консервами и разворачивали копченых куриц.
Оля посмотрела на меня и подмигнула. Мы не раз уже обсуждали эту особенность пассажиров, сами же всегда ограничивались лишь чаем, минералкой, яблоками и печеньем.
Мы ехали отдыхать в Питер - первый раз начальник соблаговолил дать Оле отпуск, совпавший по времени с моим. Впереди у нас было две недели отдыха и ничегонеделания, более того, в Питере мы с Олей познакомились, и рейд по "местам молодости" был неминуем. Оля даже составила список всех кафешек и лавочек - удивительно, что спустя три года она помнила всё до мельчайших подробностей. Я же был не против: какая разница, как отдыхать, главное, что наконец-то вдвоем.
Но до "райского уголка" нужно было еще добраться, и я принялся рассматривать соседей, с которыми предстояло ехать.
На нижней полке сидела женщина лет пятидесяти, полная, в слишком теплом для июня костюме. Она тяжело дышала и вытирала платком пот с красного лица. Рядом сидело двое парней, оба в майках без рукавов, лысые и очень громкие. Они оживленно переговаривались и хохотали. На "боковушке" я заметил только мужчину лет сорока, уткнувшегося в газету. Что ж, компания не лучшая.
Оля внезапно спохватилась, достала из кармана зеркальце и принялась причесываться. На мой взгляд, она прекрасно выглядела и слегка растрепанной, но убеждать ее в этом было бесполезно.
Новый взрыв хохота заставил Олю поморщиться. В следующую секунду один из парней, гогоча, пихнул другого и, подскочив, плюхнулся на нашу полку, причем уселся чуть ли не на Олю.
- Осторожно, тут моя жена вообще-то! - недовольно сказал я. Парень посмотрел на меня, как на идиота, но отодвинулся. Оля улыбнулась мне.
Меня же это всё начинало раздражать: парни продолжали ржать, матрона возмущенно пялилась на нас: видать, решила, что мы собираемся миловаться всю дорогу. Я мельком глянул на ее руку - кольца не было.
- Бесят меня эти старые девы-грымзы, - шепнул я на ухо Оле, и та снова улыбнулась. Она вообще редко говорила, моя Оля, зато если начинала, то я готов был слушать хоть всю жизнь.
Матрона, видимо, услышала: теперь она пялилась на нас с недоумением, как будто полагала, что мы полюбим ее всей душой, и теперь оказалась жестоко обманута. Я отвернулся от нее и принялся глядеть, как Оля подкрашивает глаза.
Пришла толстая проводница. Меня всегда раздражали полные женщины - не те, про которых говорят "крупные", а те, что добыли свои килограммы непосильным трудом, а именно, поеданием всего и в больших количествах. Может, я просто привык к своей худенькой Оле, которая никогда бы не дошла до подобного, но смотреть на проводницу было противно.
Проводница тем временем успела выдать белье матроне и парням и пялилась на нас:
- Молодой человек, будем брать?
- Конечно, у нас одно место на двоих, и белье одно... - сказал я, протягивая деньги.
Проводница изумленно взглянула на меня, но белье выдала. Я никогда не понимал подобной реакции: зачем тратить лишние деньги, если нам с Олей прекрасно спится и на одной полке?