1. От "кори атеизма" к многобожию, от многобожия к Богу
Религиозные взгляды М. Цветаевой до настоящего времени не являлись предметом исследования. Есть кое-какие упоминания об отношении М. Цветаевой к церкви в воспоминаниях современников, однако эти воспоминания путаны, противоречивы и поверхностны. Некоторые из этих воспоминаний не заслуживают ни малейшего доверия. Отец А. Туринцев, которого В. Лосская назвала почему-то другом М. Цветаевой, о своей "подруге" отзывался неприязненно, раздражённо и крайне несправедливо: "В ней поражает отсутствие идеала - высшей ценности или веры в бессмертие, или какой-то трансцендентности. <...> Она не из бравады, а действительно и по-настоящему не верила в Бога. <...> Ей не нужны ни Бог, ни душа, и.т.д. В её стихах, конечно, есть "душа", но это какой-то вихрь в никуда. На самом деле у неё нет идеала, у неё вместо идеала - колдовство. Её поэтическое кредо без источника, в отличие от других поэтов: "Бог меня поставил", или "Мой дар от Бога" - всего этого у неё нет. Отсюда и её отношение к поэзии как к ремеслу". Более несправедливого отзыва о М. Цветаевой трудно себе и представить. Такая характеристика человека и поэта не делает чести священнику, так как поражает отсутствием справедливости, понимания, терпимости, милосердия и любви. Не настолько хорошо о. Туринцев знал М. Цветаеву, чтобы столь категорично давать заключение о степени её веры в Бога. Не настолько хорошо М. Цветаева знала о. Туринцева, чтобы рассказывать об интимной стороне своей жизни, ибо вера - дело интимное и сокровенное. М. Слоним, считавший себя другом М. Цветаевой, тем не менее, проявляет также полную неосведомлённость в вопросе её религиозности: "Любопытно, что в произведениях М.Ц. нет никакой религиозной настроенности. Эта внучка деревенского священника была равнодушна и к церковности, и к церковным обрядам. Теологические проблемы и рассуждения о Боге её не интересовали"]. Слоним писал, что М. Цветаева никогда не соблюдала церковную обрядность и никогда не ходила в церковь. Но, к счастью, у нас есть другие свидетельства, прямо противоположные этим заявлениям. М. Слоним, как и о. Туринцев, кругом ошибается. Главная беда всех, кто что-либо "вспоминает" о М. Цветаевой, в том, что каждый хочет быть экспертом во всём, что касается жизни и биографии поэта на том только основании, что несколько раз они видели поэта или разговаривали с ним. Если многие из них ошибаются во внешних фактах и в их оценке, то нечего и говорить, что они ещё чаще ошибаются во всём, что касается внутренней, духовной жизни поэта. Несмотря на открытость и откровенность, и искренность М. Цветаевой, нет причин думать, что она открывала глубины своей души и сердца каждому, с кем общалась. Если это было бы иначе, разве повторяла бы она так часто и с такой настойчивостью, что одинока в этом мире. Никто не исследовал эволюцию религиозного сознания М. Цветаевой.
Какими были её религиозные взгляды в детстве, юности и в молодые годы, и по каким причинам они менялись. М. Цветаева воспитывалась в православной семье, но в отличие, скажем, от семьи Пушкина, тоже православной, её воспитание в религиозном смысле не было гармоничным. Некоторую дисгармонию в религиозное воспитание дочери вносила мать, М.А. Цветаева (в девичестве Мейн). Её отцом был обрусевший остзейский немец А.Д. Мейн, а мать была польского происхождения М.Л Бернацкая. В семье как бы сливались три религиозных струи: православная, протестантская и католическая. Но поскольку М.Л. Бернацкая-Мейн умерла рано, влияние католицизма на М.А. Мейн, по-видимому, было минимальным, и в семье значительно усилился религиозный протестантский дух. Надо полагать, что А.Д. Мейн перешёл в православие, с тем, чтобы сделать карьеру государственного чиновника. Но дух протестантизма в семье не выветрился. Протестантское воспитание, усвоенное с детства, могло оказать (и должно быть оказало, судя по всему) более сильное влияние на М.А. Мейн, чем православное, что впоследствии частично сказалось и на М. Цветаевой. Из чего видно, что М.А. Цветаева формально исповедовала православие, а неформально - протестантизм? Об этом интуитивно догадывалась М.И. Цветаева, её дочь. В письма к В. Розанову от 8 апреля 1914 года М. Цветаева говорит о том, что весь дух воспитания в доме был германский. В этом же письме М. Цветаева сообщает: "Мама умерла <...> непримирённая, не позвав священника, хотя явно ничего не отрицала и даже любила обряды". С чем - непримирённая? С верой? С православием? С церковью? Юная М. Цветаева не объясняет. Но она и не может объяснить то, что пока не вполне понимает. М.А. Цветаева формально исповедовала православие, но в душе сохранила привязанность к протестантизму, что весьма сильно сказывалось в её характере и, соответственно, в мироощущении, в поведении и отношении к близким людям. В 1934 году М. Цветаева уже не намёками, а отчётливо пишет Н. Гайдукевич: "Но в моей матери жил дух протестантской, германской - справедливости". Черты протестантского воспитания сказывались в строгом и даже суровом отношении к детям, в безукоризненной честности, сдержанности, трудолюбии, методичности, любви к порядку, скромности. Повзрослевшая М. Цветаева поняла мать. В очерках "Мать и музыка" и "Живое о живом" она об этом напишет: "Открытый метроном был лучшей гарантией, что я не оглянусь на часы. Но мать, к счастью, иногда забывала, и никакая моя - её! - протестантская честность не могли заставить меня напоминанием обречь себя на эту муку" ("Мать и музыка"). Волошин предлагает Марине придумать себе псевдоним и печататься под ним: "Но Максино мифотворчество роковым образом преткнулось о скалу моей немецкой протестантской честности". ("Живое о живом") М. Цветаева признаёт, что влияние матери на неё было огромным. Религиозный тайный протестантизм был впитан с молоком матери. Со стороны отца И.В. Цветаева вся семья была православной. Дед - В.В. Цветаев был священником. Его старший сын, Пётр, тоже стал священником. Все четверо сынов учились в духовном училище. И.В. Цветаев был человеком богобоязненным, глубоко верующим и пытался внушить детям веру в Бога и уважение к религии. В силу объективных обстоятельств (болезнь и лечение М.А. Цветаевой) М. Цветаева вместе со своей сестрой в подростковом возрасте обучалась за границей в католических пансионах в Лозанне и во Фрейбурге. Бога М. Цветаева полюбила через католицизм ("Чорт"). Католицизм ей был близок в молодости - ближе, чем православие. В 1925 году она записывает в дневнике: "И католическая душа у меня есть (к любимым!) и протестантская (в обращении с детьми), - и тридцать три еретических, а вместо православной - пусто. Rien". Почему в молодости католицизм М. Цветаевой ближе? Вряд ли здесь уместно исходить из генетических корней польского происхождения предков со стороны матери. М. Цветаева превыше всего ценит "растяжение жил растущей души", её устремление ввысь. Недаром она избирает символом роста - дерево. Насколько же отвечает этим требованиям роста души католицизм? Бердяев пишет: "Для католического Запада Христос - объект. Он вне человеческой души. Он предмет устремлённости, объект влюблённости и подражания. <...> Католическая душа готична. В ней холод соединяется со страстностью. <...> Католическая мистики романтична, <...> Католическая мистики голодна, в ней нет насыщенности. Она не брак, а влюблённость".Что касается православия, то оно отличается следующими чертами: "Для православного Востока Христос - субъект, он внутри человеческой души. Православный опыт есть распластание перед Богом, а не вытягивание. Храм православный, как и душа, противоположен готике. <...> Православие не романтично, оно реалистично, трезво. Трезвение и есть мистический путь православия. Православие сыто, духовно насыщенно. Мистический православный опыт - брак, а не влюблённость". Трезвение приходило постепенно к М. Цветаевой, и, несмотря на своё предпочтение католической церкви, она критично относилась и к её служителям. Когда после рождения сына её навестил католический священник, М. Цветаева записала в дневнике: "Не забыть посещения - нет, именно визита, а не посещения - католического священника о. Абрикосова. Шёлковая ряса, шёлковые речи, поздравления, пожелания. <...> С ним, перед единственным - ощутила себя женщиной, а не мною, а не матерью. Женщиной в ночной рубашке. Перед мужчиной в рясе. Элегантная беседа. Реплики. Никакой человеческой теплоты. Никакой святости. Парирую, как могу. (А лёжа - физически трудно). Впрочем, я больше смущалась за него, чем за себя. РИМ во Вшенорах". Если впечатления от православных священников с их дремучими бородами, серебряными и золотыми монетами в кулаке, невнятицей церковной речи - страх и холод, то католический священник производит впечатление светское, мирское. М. Цветаева ощущает от его визита холод и отчуждение, поверхностность католика. Православных священников она воспринимает как детей, а католических - как мужчин. Православный - в парче, католический - в шелку. И в том, и в другом случае она не чувствует в них никакой святости, что весьма смущает М. Цветаеву, ибо она вправе от священника святости ожидать и даже требовать, как ей кажется. М. Цветаева - максималистка в религии. Чем сильнее развивалось в ней религиозное чувство, тем ещё требовательнее она становилась к служителям культа. Священники, католические или православные, должны были, по её представлениям, отличаться от мирян не только покроем одежды, но всей своей внутренней сущностью, ибо они наделены божественной благодатью, а рукоположение согласно Фоме Аквинскому есть наиболее возвышенное из семи христианских таинств. Предъявляя к священнику повышенные требования, М. Цветаева его дело (и дело врача) считала человечески важнее и нужнее дела поэта, потому что у смертного одра человека - они, а не поэт.
Как это случается со многими подростками, юная М. Цветаева заболела "корью атеизма" (Бердяев). Атеизм юной М. Цветаевой явление преходящее. Она сама позже сказала, что по юношеству никого судить нельзя. Человек растёт, меняются его взгляды. В письме к Розанову молодая М. Цветаева излагает свои взгляды на религию, и эти взгляды категоричны: "Слушайте, я хочу сказать Вам одну вещь, для Вас, наверное, ужасную: я совсем не верю в существование Бога и загробной жизни. Отсюда безнадёжность, ужас старости и смерти. Полная неспособность природы - молиться и покоряться. Безумная любовь к жизни, лихорадочная жажда жить". М. Цветаева делает приписку, чтобы Розанов и не пытался сделать её христианкой. М. Цветаеву могли ввести в заблуждение некоторые страницы "Уединённого", книги, которой она восторгалась. Что важно в письме-исповеди М. Цветаевой к Розанову? Важно свидетельство о категоричном, воинствующем атеизме, сменившем детскую нерассуждающую веру. Ещё недавно она писала: "Ввысь уходят ели, стройно прямы, / Там, на солнце нежен лик Христа". ("Как мы читали "LICHTENSTEIN") Ещё недавно она писала стихотворения в форме молитвы: "Христос и Бог! Я жажду чуда / Теперь, сейчас, в начале дня". ("Молитва")
Когда происходит отпадение М. Цветаевой от Бога? Это происходит, по всей вероятности, в промежуток между 1911-1913 гг. Атеизм приобретает у молодой М. Цветаевой кощунственные формы. М. Цветаева вставляет в киот поверх иконы портрет обожаемого Наполеона Бонапарта. Добродушный отец, И.В. Цветаев сильно разгневался на дочь по этому поводу. Похожий юношеский бунт мы видим в поведении молодого Вл. Соловьёва, на спор с друзьями выкинувшего в окно иконы и, вдобавок, проплясавшего на них качучу. Его любящий отец, историк С. Соловьёв, тоже сильно разгневался. Атеистические переживания были у кн. братьев С.Е. и Е.Н. Трубецких. Юности свойственен эпатаж, противоречие тому, что почитаемо отцами. Атеизм молодой М. Цветаевой не есть убеждение. В убеждении больше спокойствия, которого так недостаёт страстной и пристрастной М. Цветаевой. В 1910-е гг. М. Цветаеву интересует не Бог, религия и церковь; её увлекла любовь. Ей отдаёт она своё внимание и время. Впрочем, от религиозного воспитания остаётся привычка носить нательный крест, и изредка заходить в собор - поставить свечу. В стихотворении, в котором молодая М. Цветаева воображает свою будущую смерть, она бравирует своим атеизмом: "Нежной рукой отведя нецелованный крест, / В щедрое небо рванусь за последним приветом". ("Знаю, умру на заре...")
Лирика М. Цветаевой 10-х гг. насыщена религиозно-церковной лексикой. В её стихотворениях можно встретить такие слова как: ладан, икона, киот, колокол, ад, рай, Бог, ангелы, монастырь, Богородица, молитва, угодник, архангелы, серафимы, Пасха, Благовещение, паникадило, свеча, служба, лития, риза, часовня, святцы, поп и т.д. После 1917 года именно обилие этой лексики дало повод Л. Троцкому обвинять А. Ахматову и М. Цветаеву в том, что в их стихотворениях главным героем является Бог. Л. Троцкий издевательски называет Бога "...третьим портативным, удобным лицом комнатного воспитания". Троцкий пишет о том, что лирика упомянутых поэтов "...эстетически неприемлема для нового человека", что это "ветхая лирика". Если оставить без внимания издевательский тон политика, возомнившего себя литературным критиком, то, во-первых, это не литературная, а идеологическая критика, а во-вторых, Троцкий, по крайней мере, у М. Цветаевой не заметил главного - употребляемая М. Цветаевой религиозно-церковная терминология никакого отношения ни к религии, ни к церкви, ни к Богу не имеет. Эта терминология использована либо двусмысленно, либо иронично, либо дерзко-эпатажно, либо кощунственно: "Люди на душу мою льстятся, / Нежных имён у меня - святцы. / В восприемников за душой, / Цельный, поди, монастырь мужской! / Уж и священники эти льстивы! / Каждый-то день у меня крестины! / Этот - синицей, орлицей - тот, - / Всяк по-иному меня зовёт". ("Люди на душу мою...") В этом стихотворении есть: святцы, восприемник, монастырь, священники, крестины. Но это стихотворение не о церкви, священниках и крестинах. Оно о земной человеческой любви, о поклонении мужчины - женщине. Тема любви виртуозно подана в образах церковного обряда. Если мы обратимся к циклу стихотворений, посвященных Ахматовой, то вновь увидим, что религиозно-церковная терминология используется совершенно не в религиозных целях. Тема стихотворений - попытка создать мифологизированный портрет поэта-женщины. В чертах, изображённых на этом портрете, мы видим то облик античной Музы, то средневековой книжницы, то царицы, простой земной женщины, то певчей птицы, то орла, то ангела, то демона, то ведьмы, то хлыстовской богородицы. Апофеоз этого прославления заключён в следующих строках: "Для всех в томленье славящих той подъезд - / Земная женщина, мне же - небесный крест! / Тебе одной ночами кладу поклоны, - / И все твоими очами глядят иконы!". ("У тонкой проволоки...")
Поклоны не иконе и Богу, но - земной женщине, хотя бы и поэту. В те годы М. Цветаева всегда готова на крайность. Ей ничего не стоит призвать в союзницы самое Богородицу: "Каждый день всё кажется мне: суббота! / Зазвонят колокола, ты взойдёшь. / Богородица из золотого киота / Улыбнётся - как ты хорош". ("Каждый день...")
Подобных примеров в стихотворениях 20-х гг. у М. Цветаевой весьма много. Главная тема её стихотворений - любовь. Всех, кого М. Цветаева любит, она готова обоготворить. Так происходит с образом Блока, которого М. Цветаева в порыве благоговейной любви готова сравнить с самим Иисусом Христом: "В руку, бледную от лобзаний, / Не вобью своего гвоздя". ("Ты проходишь...")
Молодая атеистически настроенная М. Цветаева, между тем, соблюдает некоторые христианские обычаи: "Недавно в Кунцеве, неожиданно крещусь на дуб", "Всегда крещусь, переезжая через реку, подумать не успев". М. Цветаева, воспитанная с детства в христианской вере, молится природе, подумать не успев. В те годы она могла бы сказать о себе то же, что сказал о себе молодом Бердяев: "В те годы в меня проникло не только веяние Духа, но и веяние Диониса. Эти два веяния во мне соединились и часто противоборствовали".
Поскольку внутренний мир человека не есть одни только сияющие высоты, но и тёмные бездны, гений обязан следовать как на высоты, так и в низины. И чтобы не пропасть в этих низинах, не соблазниться их мрачной красотой, художник должен обладать религиозным духовным опытом. Одной только силы воли не достаточно. Только религиозный духовный опыт в соединении с волей способен удержать художника на краю бездны. Гений без религиозного сознания также невозможен, как и без сильной чувственности и силы воли. У Пушкина есть замечательное высказывание: "Религия создала искусство и литературу, всё, что было великого с самой глубокой древности; всё находится в зависимости от религиозного чувства. Без него не было бы ни философии, ни поэзии, ни нравственности". Когда к М. Цветаевой возвращается вера в Бога? Указать с полной уверенностью год, месяц, день, когда это случилось - нельзя. И отпадение от Бога, и возвращение к Нему происходят исподволь. Человек не вполне осознаёт, когда это с ним происходит. Вчера он не верил, а сегодня готов утверждать, что верит. Эволюция религиозного сознания есть тайна, ведомая только Богу, который ждёт, благоприятного момента, когда можно открыться человеку, и человек это почувствует. Судя по всему, Бог заново открывается М. Цветаевой к 1917 году, когда ей около двадцати пяти лет. Вряд ли это случайность. Парадоксально, но факт: именно революция смогла вернуть М. Цветаеву к вере в Бога. В сборнике стихотворений "Лебединый стан", созданном в годы революции и гражданской войны, мы становимся свидетелями возвращения М. Цветаевой к Богу и вере. Она пишет и о Боге и о вере серьёзно, ответственно и с глубоким чувством: "За царевича младого Алексия / Помолись, церковная Россия!", "Перекрестясь на последний храм Белогвардейская рать - векам", "Царь с небес на престол взведён; Это чисто, как снег и сон", "Бог - прав Тлением трав, Сухостью рек, Воплем калек", "Белогвардейцы! Чёрные гвозди В рёбра Антихристу!", "Храни, Триединый, Наследницу вечных благ Младенца Ирину!" "С молоком кормилицы рязанской Он всосал наследственные блага Триединство Господа - и флага, Русский гимн - и русские пространства", "Кропите, слёзные жемчужинки, Трон и алтарь. Крепитесь, верные содружники, Церковь и царь", "Царь и Бог, Простите малым". ("Лебединый стан"). В этом цикле стихотворений М. Цветаева тесно увязывает понятия - Бог, Царь, народ. Большевики, отпавшие от Бога, разрушают закон жизни, на котором держится государство, общество и человек: "Коли в землю солдаты всадили - штык, / Коли красною тряпкой затмили - Лик, Коли Бог под ударами глух и нем, / Коль на Пасху народ не пустили в Кремль - / Надо бражникам засесть за холст, / Рыбам - петь, бабам - умствовать, птицам - ползть". ("Коли в землю...")
Как меняется отношение М. Цветаевой к церковным таинствам видно из двух высказываний. В 1922 году М. Цветаева записывает в тетрадь: "Чудовищность причастия: есть Бога. Богоедство". Проходит около четырёх лет. А. Чернова пишет М. Цветаевой подробный отчёт о том, как проходило венчание К. Родзевича и М. Булгаковой. Невеста после причастия вытерла губы платком. Эта деталь настолько поразила М. Цветаеву, что она комментирует: "Стереть платочком причастие - жуткий жест".. От "чудовищности" причастия к "жуткому" жесту, причастие стирающему. Кровь Христа стирающему с губ. Жуткий жест - кощунственный жест, c точки зрения М. Цветаевой. Первое высказывание о причастии явно еретического характера. Оно свидетельствует о критических размышлениях молодой М. Цветаевой, касающихся церковных догм и таинств. Ясно, что и после возвращения к вере в Бога, она всё ещё критически осмысливает церковную жизнь. Но уже через четыре года из второго высказывания в отношении причастия становится понятно, что М. Цветаева не только смирилась с существованием таинства причастия, но и приняла его всем сердцем. Вообще к церкви, службе и священникам у М. Цветаевой на всю жизнь осталось сложное отношение. А заложено оно было с детства впечатлительностью М. Цветаевой-ребёнка и усугублено матерью. Самое сильное впечатление от церкви в детстве - скука от службы и страх перед образом Христа и перед священниками. Скука ребёнка - от непонимания смысла происходящего. Страх перед священниками - страх перед Богом. Священников юная М. Цветаева отожествляла с самим Богом. Бог казался ей страшным священником, только ещё страшнее. Страх перед священниками и перед Богом питался страхом перед смертью: "...чёрный гроб стоял у меня в детстве за каждым священником тихо, из-за парчовой спины, глазел и грозил. Где священник - там гроб. Раз священник - так гроб. Да и теперь, тридцать лет спустя, за каждым служащим священником я неизменно вижу покойника: за стоящим - лежащего. И только за православным" ("Чорт"). В книге М. Цветаевой "Земные приметы" есть высказывание: "В православной церкви (храме) я чувствую тело, идущее в землю, в католической - душу, летящую в небо". У В. Розанова было точно такое же восприятие православного христианства; в нём философ видел апологию смерти: "Христианство есть культура похорон". Кроме скуки, испытываемой во время службы, и чувства страха перед священниками, М. Цветаева-ребёнок усвоила внушённое ей матерью чувство брезгливости к деньгам, передаваемым из рук паствы в руки священника: "...копошение серебра в ладони, переливание серебра из руки в руку, из руки в бумажку: столько-то батюшке, столько-то дьякону, столько-то дьячку, столько-то просвирне" ("Чорт"). Нечего и говорить, что картина эта не романтическая, а самая что ни на есть приземлённо-бытовая. Недаром Бердяев говорил о православном духовенстве: "Духовное сословие - самое бытовое, самое приспособленное и самое устроившееся из всех сословий. Лица "духовные" - наименее духовные, наиболее плотяные. У взрослой М. Цветаевой страх исчез, брезгливость осталась. Себя - поэта - она чувствовала духовнее многих священников. М. Цветаева отвергает роль священника, как посредника между человеком и Богом. Между собою и Богом она не терпит никакое третье лицо, ибо в любви всякий третий, будь он даже священник, лишний: "Узнаю тебя, гроб, / Как тебя ни зови; / В вере - храм, в храме - поп / Вечный третий в любви". ("Наяда") В письме к Пастернаку М. Цветаева писала, что исповедуются Богу, а не священнику. Эту мысль она вновь повторит через три года в письме к Р.М. Рильке: "Священник - преграда между мною и Богом (богами)". Ещё через три года М. Цветаева напишет своему корреспонденту А. Тесковой: "В священнике я всегда вижу превышение прав: кто тебя поставил надо мною? (между Богом и мною, тем и мною, всем и мною). Он - посредник, а я непосредственна".
С православной церковью у М. Цветаевой сложились отношения трудные. М. Цветаева сетовала на то, что не чувствует Бога в помещении. Бога, как нам уже известно, она чувствовала на природе. В сознании М. Цветаевой церковь ассоциируется с государством, с которым она срослась. Государство - насилие, осуществляемое над личностью. Церковь, с точки зрения М. Цветаевой, это не только насилие, но и социальная несправедливость, ибо церковь её молчаливо принимает и освящает. Поэтому с любой церковью М. Цветаевой не по пути. Она заявляла, что не принадлежит ни к одной церкви. Отношение к церкви М. Цветаевой напоминает отношение Ф. Ницше, который писал в "Генеалогии морали", что в настоящее время церковь более отталкивает, чем привлекает. Церковь, с точки зрени М. Цветаевой, враг свободы и любви: "Чтоб дойти до уст и ложа - / Мимо страшной церкви Божьей / Мне идти". ("Чтоб дойти...")
Неприятие церкви и священника приводит М. Цветаеву к мысли о своей нецерковности. Когда в 1933 году М. Цветаевой заказали книгу для детей о церкви, она сокрушалась, что плохо знает службу: "Службу знаю плохо - каждый знает лучше меня. Я вообще человек вне-церковный даже физически: если стою - всегда у входа, т.е. у выхода, чтобы идти дальше". Но церковь, тем не менее, М. Цветаева посещала. Где бы ни бывала М. Цветаева, она непременно первым делом заглядывала в местную церковь, оценивая её, прежде всего, с эстетической точки зрения, как средоточие многих видов искусств. Церковь М. Цветаева любила пустую. Пустая церковь была прекрасной возможностью сосредоточиться, побыть наедине со своею душою и Богом. Что Христос есть Бог - для М. Цветаевой непреложная истина. То, что Христос в её оценке ещё и поэт, делает Его в её глазах Богом вдвойне. Ибо в устах М. Цветаевой это наивысшая похвала, как человеку, так и Богу. Бог - поэт! Кто, кроме М. Цветаевой, осмелился так сказать о Христе! Здесь ощущается единство человека и Бога через Слово. Слово - высшая сила и верховная власть Бога и человека. Слово равняет человека и Бога. Прежде всего, - поэтическое слово. М. Цветаева сетует на то, что Христа люди вынуждали творить чудеса, не доверяя Его слову. Правда, в юности она сама требовала от Христа то же, что и другие: "Христос и Бог! Я жажду чуда". Позже она отречётся от своего требования и проникнется сочувствием к Богу. Это сочувствие поэта к Богу-поэту: "Как мне жаль Христа! Как мне жаль Христа, за Его насильственные чудеса! Христос, пришедший горы двигать - словом! "Докажи, тогда поверим! Верим, но подтверди!" Между чудом в Кане (по просьбе Марии) и испытующим перстом Фомы - странная перекличка. Если бы Мария была зорче, она бы вслед за превращением воды в вино, увидела другое превращение: вина - в кровь...Убеждена, что Иоанн у Христа не просил чудес". Не просил, потому что одному только слову безоговорочно верил и других доказательств божественности не требовал. Одно только Иоанново Евангелие начинается фразой: "Вначале было Слово...". Этого Евангелиста М. Цветаева особенно чтила и часто упоминала, и гордилась тем, что родилась в церковный праздник Иоанна Богослова. Не последнюю роль в этом особом почитании сыграло поклонение Иоанна перед Словом. Размышляя об употреблении Бахрахом слова "бдение" и противопоставляя его слову "бессонница" М. Цветаева от чисто филологических изысканий переходит к размышлениям об Иоанне и его отношении к Христу: "Будь я Иоанном, мне бы Христос не давал спать, даже когда бы мне в постель гнал. Бдение как потребность, стихия Бессонницы, пошедшая по руслу Бдения". Бдение есть добровольный, волевой акт отречения от сна, в то время как бессонница - страдание от невозможности заснуть. М. Цветаева, желая ощутить разницу в значениях, прибегает к образу Иоанна не случайно. Иоанн бдит, ибо ни секунды не хочет потерять на сон, ибо рядом - Бог. Ничего нельзя пропустить, всему хочется быть свидетелем. Читая Г. Федотова, М. Цветаева проницательно подмечает у него несообразность высказывания "Добро отмирает в Царствии Небесном": "А я думала, - замечает М. Цветаева, - что Царствие Небесное - абсолютное добро, т.е. Христос". Христос как абсолютное добро есть высшая степень доверия М. Цветаевой к Богу. Религиозный путь М. Цветаевой от страха - к доверию, от требования чуда - к сочувствию. Отношение зрелой М. Цветаевой к Богу является довольно-таки сложным. Не однажды она признавалась, что не дал ей Бог таланта к соборной любви, что не может она любить - вкупе. Христос, по её мнению, оказался слишком залюбленным людьми. Это вызывало её досаду и ревность. Её любовь к Христу была ревнивая любовь. Ревнивая любовь нередко отвращает нас от того, кого любим. Любой бог в истории религии, которому поклонялись вкупе, вызывает в М. Цветаевой негативное отношение. Так, сравнивая Аполлона и Диониса, она замечает; "Аполлону служат наедине. Вакху же - вкупе. Бог душ и бог толп (стай, свор). Только путём этой установки осмыслила своё отвращение от этого бога". Ревнивая любовь к Христу, это любовь, в которой ревность перевешивает притяжение и влечение настолько, что, поклоняясь перед Христом, благоговея перед Христом, М. Цветаева гордо стоит в стороне, не желая смешиваться с толпой. Такова её натура. Она понимает, что Христос неповинен в том, что залюблен, что общество Его именем злоупотребило. Тем не менее, из ревности, она демонстративно предпочитает Христу - Люцифера, отвергнутого всеми; Христу - Бога-отца, Бога Святого Духа, недостаточно любимых всеми. Она любит Бога-отца, потому что он, по её мнению, обойден любовью, хотя "для любви немыслим", по её собственному выражению. Она любит Бога Святого Духа за ниспосланный им дар, за творческую силу за то, что он дышит, где хочет. Бога Святого Духа она окружает особенным благоговением. Бог-отец через Бога Святого Духа посылает человеку благодать. Так, побуждая А. Штейгера быть благодарным за всё, что у него есть, М. Цветаева пишет: "Бог Вам дал великий покой затвора, сам расчистил Вашу дорогу от суеты, оставив только насущное: природу, одиночество, творчество, мысль". Общество, с точки зрения М. Цветаевой, злоупотребило Христом. Государство приручило церковь, церковь срослась с государством и разделяет с ним всю ответственность за социальную несправедливость, за насилие над личностью, подавление инакомыслия. В так называемом христианнейшем из миров нарушена главная заповедь Христа любви к ближнему. Филиппика М. Цветаевой в адрес исторического христианства в очерке "Чорт" есть отклик того разочарования, которое испытывала русская интеллигенция в начале XX века. Н. Бердяев говорил о православном духовенстве, что оно самое бытовое, приспособленное и устроившееся из всех сословий. В. Розанов утверждал, что в христианской истории лежит какое-то зло. Главным же было то, что христианство никогда не было реализовано в жизни. Оно было искажено, оно оправдывало мир таким, каков он есть, т.е. лежащим во зле. Так что в своих претензиях к христианской церкви М. Цветаева не была одинока. Любя Христа, М. Цветаева не могла преодолеть неприятия некоторых сторон христианской церкви, приспособившейся к миру, освящающей именем Христа плотские и корыстные союзы, благословляющей бои и бойни. Другими словами, государство злоупотребило Христом, и церковь не воспрепятствовала государству, а превратила служителей в его слуг. М. Цветаева всем сердцем болела за христианскую церковь, требуя от неё быть, а не казаться.
Отношение М. Цветаевой к Богу в одной из его ипостасей - Бог-отец выражено в поэтической форме в цикле стихотворений "Бог", написанном в августе 1922 года, уже за границей. М. Цветаева перечисляет атрибуты Бога. Бог есть личность, не имеющая обличия, что означает, что это не есть антропоморфный Бог. В божественной личности Бога сочетаются противоположные черты. С одной стороны это отцовское организующее начало. С другой стороны, влекущий соблазн, притягательность обаяния, сопротивляться которому невозможно: "Лицо без обличия. / Строгость. - Прелесть". Бог всемогущ и всесилен. В представлении поэта о Боге примиряются все противоречия: "Все ризы делившие / В тебе спелись"
Бог есть утешитель всех страждущих: "Все криком кричавшие / В тебе стихли". Бог прощает всех, даже за самые страшные смертные грехи: "Даже осиной / Мчал - и её простил: / Даже за сына!". В Боге все воскресают, и все становятся бессмертны: "Победа над ржавчиной / Кровью - сталью. / Все навзничь лежавшие / В тебе встали".
М. Цветаева высказывает предположение, что в природе присутствует божественное начало: "Не твои ли / Ризы простёрлись / В беге дерев? / Рощ, перелесков". Бог даёт людям культуру, с тем, чтобы люди продолжали творческую деятельность: "Книги и храмы / Людям отдав - взвился". Бог един. Он творец видимым и невидимым мирам, он хозяин всему, неуловим и вездесущ: "Он в малейшую скважинку, / Как стройнейший гимнаст". Бог независим от наших суждений о нём; его нельзя приручить, купить, обмануть, соблазнить. Он свободен и одаряет (или не одаряет) нас своей милостью. К нему "...нет пути методического восхождения": "В домовитом поддоннике / Бог - ручною бегонией / На окне не цветёт!". Бог непостижим для людей: "Все под кровлею сводчатой / Ждали зова и зодчего. / И поэты и лётчики - / Все отчаивались". Между миром и Богом лежит непреодолимое для мира расстояние: "Разводными мостами и / Перелётными стаями, / Телеграфными сваями / Бог - уходит от нас". Расстояние между Богом и миром может быть преодолено только незакономерно, свободно и чудесно. Он может милостиво одарить благодатью, но ждать от него даров постоянно нелепо: "О, его не привяжете / К вашим гирям и тяжестям". Бог есть творчество, рост, развитие, вечное движение, и, следовательно, сама вселенская жизнь: "О, его не догоните! / <...>Ибо бег он - и движется. / Ибо звёздная книжища / Вся: от Аз и до Ижицы - / След плаща его лишь!".
Цикл стихотворений "Бог" это развёрнутая поэтическая формула первой части Символа веры. Бог в представлении М. Цветаевой трансцендентен. Трансцендентное здесь понимается в самом общем смысле т.е. превышающее всякую меру человеческого опыта, сознания и бытия, или, по И. Канту, трансцендентное есть то, что существует вне сознания, недоступно ему и непознаваемо. М. Цветаева передаёт своё чувство Бога в поэтическом, религиозном переживании. Непосредственное чувство Бога позволяет М. Цветаевой видеть божественное в мире, воплощённое для неё, прежде всего, в деревьях, к которым поэт питает особенное пристрастие, что видно из цикла стихотворений "Деревья". В этом цикле деревья - высшие и совершенные существа, жизнь которых разительно отличается от "кривизн" жизни людей: "Древа вещая весть! / Лес, вещающий: Есть / Здесь, над сбродом кривизн - / Совершенная жизнь: / Где ни рабств, ни уродств, / Там, где всё во весь рост, / Там, где правда видней: / По ту сторону дней..."
В цикле стихотворений "Бог" деревьям отведена особая роль. Леса, как и небо, есть риза Бога. Леса - хвойные тайная охрана Бога: "Тайной охраной / Хвойные мчат леса: / Скроем! - Не выдадим!"
"Земля - ради хлеба, дерево - ради неба. Дерево это псалом природы" ("Кедр"). Псалом природы самого совершенного существа на земле - Богу. Дерево устремлено в своём росте ввысь. Всё, что устремлено ввысь к Богу, то достойно восхищения и подражания, считает М. Цветаева. Путь любого живого существа только таким и должен быть. Бог есть вечное движение (бег, творчество), живые смертные существа должны иметь движение ввысь - к Богу (бег - ввысь). Рост - явление священное: "Будь! - это заповедь моя. Дай мне / Пройти, дыханьем не нарушив роста".
У Ф. Достоевского есть фраза, которой восхищался В. Розанов: "Бог взял семена из миров иных и посеял на землю. И взросло всё, что могло взрасти". Через таинственное касание мирам иным и Бога живут на земле деревья. Кстати, не любя тело, хотя, советуя им и не швыряться, поскольку оно есть вместилище души, М. Цветаева пишет: "Тело! Вот где я его люблю - в деревьях".
Размышляя в годы гражданской войны о превратностях своей судьбы, о лишениях, и о том, что даже Аля, подрастая, отчуждается от неё, М. Цветаева приходит к выводу, что Бог не обделяет её своими особыми милостями: "О, Бог действительно хочет сделать меня большим поэтом, иначе бы он не отнимал так у меня всё!". В стихе это выражено было так: "Если голос тебе поэт - дан, / Остальное взято". ("Есть счастливцы...")
М. Цветаева подвергла сомнению благую роль Православной церкви в государстве, ибо церковь освящала войны и бойни, в которых погибали молодые люди. Она писала о корыстолюбии православных священников. Церковь трудно прощает откровенно высказанные укоры в свой адрес, трудно прощает критику своих деяний, хотя эти укоры и критика более чем справедливы. Церковь не прощает всё это, ибо претендует на роль института почтенного, незапятнанного, и святого. М. Цветаева, перечисляя грехи Православной церкви, пощадила её, не упомянув о таких её грехах, как молчаливое одобрение рабства, длительное время в Российской империи существовавшее - крепостничество. Когда П. Чаадаев более ста лет назад посмел в своих "Философических письмах" сказать об этом, власти объявили его сумасшедшим. М. Цветаева пощадила церковь, молча и безропотно согласившуюся существовать в государстве, поправшем, оплевавшем и осквернившем веру. Н. Бердяев писал, что "...христианская мораль во имя послушания тяготе мира оправдывает мир таким, каков он есть - мир во зле лежащий". Д. Мережковский пишет, что: "...в метафизике церкви - отделение души от тела - произошло и в истории церкви: душа её отлетела от мира в пустыню, в монашество, а в миру осталось тело, в которое могла вселиться какая угодно душа". Розанов обрушивался на историческое христианство со всей силой своего негодования, обвиняя его во всех бедах, которые обрушились на Россию. Бердяев указывал на то, что христианство не только не было реализовано в жизни, но было искажено в своём учении, вплоть до догматики. Он упрекал историческое христианство в беспринципности. Все ошибки и пороки исторического христианства были видны и М. Цветаевой. Будучи верующим человеком, она не верила слепо. Если историческое христианство, церковь, как общественно-государственный институт, и поведение священников она подвергала острой критике, то сама христианская вера, Святая Троица, Богоматерь были для неё понятиями святыми. Самым страшным грехом М. Цветаева считала хулу на Духа Свята. В 1932 году М. Цветаева писала в очерке "Искусство при свете совести": "Обратная крайность природы есть Христос. Тот конец дороги есть Христос. Всё, что между - на полдороге". Христос - абсолютное проявление Духа. Христос - Царь иного мира, куда мы вступаем, после смерти тела. Христос - это Божественная высота. М. Цветаева противопоставляет Христу - Диониса, как образ земной, чувственной природы. Человек располагается между этими двумя крайностями, но путь человека должен быть - от Диониса к Христу. Христианство, исповедуемое человеком, как он его понимает, тоже вместе с человеком - между Дионисом и Христом, но оно не есть ни Дионис, ни тем более Христос. Перед Христом М. Цветаева благоговеет, как и перед Духом Святым. Бог-отец в понимании М. Цветаевой добр, но требователен к своему созданию, снисходителен к его слабостям, но справедлив. М. Цветаева находит своё оправдание в том, что нередко побеждавший произвол она направляла не на совершение зла, а на творчество. Бог-отец, думала М. Цветаева, не занимается мелочами. Она считала, что Бога-отца по пустякам, когда сам можешь справиться с проблемой, тревожить просьбами и мольбами не надо. Справляясь с проблемами, человек растёт. Бог-отец меряет высокой мерой. Поэтому Он поощряет в человеке самостоятельность, самодостаточность и духовный рост. Бог-отец, по М. Цветаевой, есть то, что разлито в самой природе вещей, в человеке, это нечто такое, что не указывается ни в какие догмы и схемы, законы и установления, каноны и уставы. Мысль, выраженную поэтом в художественной форме, философски оформил Э. Фромм: "Бог подобен горизонту, ставящему предел нашему взгляду. <...>. Когда движемся мы, горизонт отступает, но всё же кажется границей, и никогда не станет вещью, которой можно завладеть". Бога-отца М. Цветаева воспела во многих стихотворениях между 1917-1926 гг. Склоняя голову перед Промыслом Божьим, понимая, что не всё человеку дано понять в этом Промысле, М. Цветаева благодарит Бога за Его дары, выражает уверенность в Божьем благоволении. Бог всегда прав, утверждает М. Цветаева. Она считала, что лучшим доказательством бытия Божья есть её собственное присутствие в этом мире и её творческий дар: "Лишь бы мои два локтя / Всегда утвержали - Даст Бог! есть Бог!". ("Стол")
Поэт, по М. Цветаевой, атеистом быть не может: "Я бы сказала: в лучшем случае наш христианский Бог входит в сонм его богов" ("Искусство при свете совести"). Поэт, по мнению М. Цветаевой, должен черпать материал из всех религий, кроме тех только, кои оправдывают человеческие жертвы. Тот свет, по М. Цветаевой, возможно иерархичен. Но "наш христианский Бог" есть Бог-творец, податель жизни, податель даров. И религии, которые имело человечество до христианства, существовали до поры до времени с Его высочайшего благоволения. Бога-отца М. Цветаева любит, хотя, как она сказала, для любви Он немыслим. Она любит Его за одиночество. Христа же, как она говорила, слишком залюбили и имя Его приспособили для нужд государства. Кстати, В. Розанов упрекал христианскую церковь за то, что она ничего в отношении Бога-отца не сделала. М. Цветаева как-то обмолвилась, что её душу получили все и никто, т.е. все боги и ни одна церковь. Живя в эмиграции, М. Цветаева сохраняла в своей семье православную культуру и традиции. А.З. Туржанская вспоминает, что М. Цветаева ходила в церковь. А.В Эйснер подтверждает, что в Париже М. Цветаева водила сына Георгия в русскую православную церковь. Е. Извольская вспоминает: "Мы вместе ходили в маленькую мёдонскую церковь св. Иоанна Воина, очень скромную, но красиво расписанную. М. редко говорила о религии, но просто и чистосердечно соблюдала церковные обряды. Заутреня в Мёдоне была как бы продолжением пасхальной ночи в Москве". Извольская, Чернова рассказывают, что М. Цветаева неукоснительно соблюдала церковные праздники и радовалась им. Впрочем, у нас есть свидетельство и самой М. Цветаевой: Она пишет А. Берг: "Можем тоже выехать в понедельник, но лучше в воскресенье, чтобы раньше вернуться - перед Пасхой много работы по дому, нужно натереть все полы, это уже дело чести (С меня никто не требует, требую - я)". А. Эфрон записывает в своём дневнике: "Пасха прошла чудесно: мы с папой были у заутрени, когда вернулись - всё было мамой приготовлено. На постеленном скатертью столе стояли кулич и пасха, яйца всех цветов и мастей, <...> мясо (солонина), масло, сыр и бутылка вина". В своих воспоминаниях советского периода А. Эфрон пытается выставить М. Цветаеву как язычницу (читай - атеистку): "Она была верующая скорее языческого толка". Невозможно представить М. Цветаеву, поклоняющейся идолам. Понятно, что А. Эфрон, заботящаяся о репутации М. Цветаевой в условиях советского атеистического режима, не могла сказать, что её мать ходила в церковь, соблюдала православные обряды и радовалась православным праздникам. Но и назвать М. Цветаеву совсем не верующей А. Эфрон тоже не могла, ибо это не было правдой. А. Эфрон принимает компромиссное решение. М. Цветаева в её воспоминаниях, адресованных советскому читателю, верующая, но как бы безопасно верующая, язычница. "Верующую язычницу" советские власти и читатели могли легче "переварить", чем верующую православную христианку. Поверить в "верующую язычницу" было тем более легко, что произведения М. Цветаевой насыщены именами языческих богов и богинь. Но в её произведениях есть имена и цитаты из Ветхого и Нового Заветов. В те годы в СССР почти никто Библии не читал, и эти имена и цитаты читателю ничего не говорили. Впрочем, надо отдать должное А. Эфрон. Представив М. Цветаеву верующей язычницей, она честно сказала: "Но нам, детям, она пыталась дать религию, чтобы предоставить нам свободный выбор". В высказывании А. Эфрон есть намеренная двусмысленность. "Пыталась": может означать: удалось - или не удалось. Что значит "дать религию"? Какую религию? Религии вообще, религии вне религиозных конфессий и церквей не бывает. А. Эфрон конечно же лукавит. Вот выдержка из письма к ней - М. Цветаевой: "Целую тебя, Алечка, Христос с тобой, будь здорова, не забывай молиться вечером". М. Цветаева воспитывала своих детей в духе православия. А. Эфрон вспоминает, что они ходили с матерью в церковь, но прибавляет, что недолго. И, позабыв только что написанное, далее сообщает, М. Цветаевой нравилась обрядность, она, например, всегда ходила к заутрене и помнила православные праздники. "Ходила недолго": совершенно откровенно противоречит утверждению: "всегда ходила". В письмах к своим адресатам М. Цветаева никогда не забывает упомянуть о текущих православных праздниках и поздравить с ними. Лучшим православным праздником М. Цветаева считала Пасху. Она пишет В. Буниной: "Дай Вам Бог - ныне Пасха, лучший день в году и все добрые пожелания должны сбыться!". Для М. Цветаевой воспитание детей в христианском духе, и в лоне православной церкви было делом обязательным, делом чести. Как трогательно, как подробно описывает М. Цветаева в дневнике крестины сына Георгия: "В одном месте, когда особенно выгоняют (беса), навек запрещают ("отрекись от ветхия прелести!") у меня выкатилось две огромных слезы - точно это мне заступали вход в Мура". М. Цветаева не только Мура в Париже водила в православную церковь, но маленьких Алю и Ирину в Москве в 1919 году: "Недавно пошла с Алей и Ириной в церковь - оказалось: канун Воздвижения, Асиного 25-летия, Простояла часть службы". С двумя маленькими детьми всю службу отстоять трудно. А вот другое свидетельство, через четыре года, в эмиграции: "Провожу время в церкви и в лагере. Утром - католическая обедня в огромном, старом, если не древнем, костёле, день в лагере (по-здешнему: таборе), т.е. русском городке, выстроенном нашими пленными и ныне обращенном в русскую гимназию. <...> Да, о моём дне, начало которого в костёле: кончается он в русской самодельной церкви, где чудно поют и слушают. Я - дома во всех храмах, храм - ведь это побеждённый дом, быт, тупик. В храме нет хозяйства, храм - это дом души. Но больше всего я люблю пустые храмы, где душа одна ликует. Или храм - в грозу. Тогда я чувствую себя ласточкой". Жаль, что о. Туринцев никогда не читал этот цветаевский гимн храму! Лучше - о храме и священник не скажет. Этому же адресату М. Цветаева пишет: "Сейчас иду к русской обедне, первые полчаса буду восхищена и восхищена, вторые буду думать о своём, третьи - просто рваться на воздух, я не могу долго молиться, я вообще не молюсь, но уверена, что Бог меня слышит, и...качает головой". Главное здесь - "Бог меня слышит". В 1931 году М. Цветаева пишет Р. Ломоносовой о первой заутрене сына: "Вчера Мур впервые был с нами у заутрени - 6 лет, пора - впервые видел такую позднюю ночь, стояли на воле, церковка была переполнена, не было ветра, свечи горели ровно, - в руках и в траве, - прихожане устроили иллюминацию в стаканах из-под горчицы, очень красиво - сияющие узоры в траве". Слово "пора" говорит нам об убеждённости М. Цветаевой в необходимости воцерковления Георгия. Говорит нам также и о том, что посещения церкви были регулярными. А. Эфрон, как бы оправдывая перед советскими читателями М. Цветаеву за то, что ей нравилась обрядность и православные праздники, прибавляет, что так, де, выражалась её народность и привычки её происхождения и рода. Религиозное чувство сведено к механической привычке, как к привычке умываться по утрам. Мол, что весь народ до революции делал, то и М. Цветаева, как все, делала. Чтобы усилить впечатление "народности" религиозных "привычек" М. Цветаевой, А. Эфрон добавляет, что в церковь она ходила молиться за здравие, когда была молода, во время войны и революции. Что, мол, с молодой и глупой взять, тем более что во время войны и революции многие в России молились. А. Эфрон не договаривает - за чьё здравие молилась в то время М. Цветаева. Нельзя было договорить то, что не было предназначено для ушей советских читателей. М. Цветаева молилась за здравие мужа - белогвардейца, за здравие всех, кто был в Белой армии, а их победу. А. Эфрон в воспоминаниях ещё прибавляет, что отношение к войне и революции у М. Цветаевой было чисто бабье, и в церковь, молиться за здравие, она ходила, как простая баба. Эта фраза не выдерживает никакой критики. Писать о М. Цветаевой, что в ней было что-то бабье, что она делала что-то по-бабьи, писать так о М. Цветаевой бабьё презиравшей, о М. Цветаевой себя и женщиной-то почти не считавшей - настолько была поэтом! - писать так - унижать её память. Понятно желание А. Эфрон создать определённый образ поэта, не столько близкий простому народу, сколько угодный советским чиновникам от литературы, иначе М. Цветаеву просто не напечатали бы, но в настоящее время пора вернуть М. Цветаевой её подлинный образ. Мы выяснили главное: М. Цветаева была, несомненно, верующим человеком и, несомненно, воцерковлённым, несмотря на её собственные признания о недостаточной степени воцерковлённости. Главное, как она сама говорила, это усилие, которое делаешь. Усилие - было. Причиной недостаточной степени воцерковлённости могли быть претензии к православной церкви, как таковой. М. Цветаева критиковала её довольно-таки жёстко. Критиковать не значит - не признавать или не принимать. Напротив, тогда критикуют, когда любят, когда хотят критикой исправить недостатки. В критике нет равнодушия или неприязни. Критика - это боль из-за несовершенства того, что любишь. Люди ненавидящие, или отвергающие церковь, не критикуют, а уничтожают. В цветаевской критике православной церкви всегда присутствует фраза "когда церковь перестанет", т.е. она выражает надежду, что когда-нибудь церковь перестанет поддерживать беззакония государства. Это надежда на лучшее, а не отрицание и уничтожение.
Куда бы ни закидывала судьба М. Цветаеву, она первым делом стремилась посетить местную церковь или монастырь, если таковой имелся. Во время свадебного путешествия по Италии она пишет родным: "В Палермо мы много бродили по окрестностям - были в Montuale, где чудный, старинный, бенедектинский монастырь, с двориком, напоминающем цветную корзину и мозаичными колоннадами". На открытке, посланной из Понийяка Н. Гронскому, изображена церковь. М. Цветаева делает на обороте открытки надпись: "У этой церкви хорошо расти - и жить - и лежать. Возле такой похоронен Рильке". К. Родзевичу М. Цветаева пишет из Праги: "я уже две дороги знаю в Праге! (На вокзал и в костёл)". Но М. Цветаева не удовлетворяется только тем, что первым делом узнаёт в незнакомом городе путь в храм, но старается раздобыть информацию о нём: когда построен, кем, чем знаменит. Эту информацию М. Цветаева не забывает сообщить своим корреспондентам. Чем старее церковь, тем больше она восхищает М. Цветаеву. Она благоговеет перед древними камнями, из которых сооружены храмы. Церковь как институт, церковь как святыню и твердыню, как оплот духовной жизни М. Цветаева чтит, как чтит и служение священника. Но ей, во всём категоричной и страстной, и пристрастной, жаждущей высшего идеала во всём, тем более в церкви, хотелось церкви невозможной, идеальной, хотелось идеального священника. Эту жажду высшего и идеального М. Цветаева утоляла, благоговея перед монахами и монахинями. Е. Рейтлингер очень верно уловила это отношение М. Цветаевой к подвижникам веры. Она утверждала, что М. Цветаева с огромным уважением относилась к тем людям, кто посвятил свою жизнь служению Богу. В самой М. Цветаевой было что-то целомудренно-монашеское, невзирая на всю страстность, безмерность и безудержность её натуры. Это целомудрие монахини проявлялось в её отношении к любви, в стремлении к овладению своими страстями. М. Цветаева пишет А. Тесковой: "Знаете ли Вы, что редактор Благонамеренного, Шаховской, (22 года) на днях принимает послух на Афоне. (Послух - и послушник идёт в монастырь.) Чистое сердце. Это лучше, чем редакторство". Не только человек, принимающий постриг, вызывает уважение и умиление М. Цветаевой, но и любой человек, презревший житейско-бытовое во имя высшего, духовного: "А Вы, Вера, не волк, Вы - кроткий овец (мне кто-то рассказывал, что Вы всё время читаете Жития Святых, - м.б. врут? А если не врут - хорошо: гора, утро, чистота линий, души, глаз - и вечная книга)". М. Цветаева, когда говорит о религии и церкви всегда употребляет слово - чистота, ибо святость, праведность, монашество всегда ассоциируются у неё с чистотой сердца и помыслов. Совсем не случайно в 1934 году внимание М. Цветаевой привлёк образ Св. Терезы из Лизьё. М. Цветаева пишет В. Буниной: "Пришлите мне на прочтение Св. Терезу, я о ней недавно думала, читая "L"affaire Pranzim" (подлинное уголовное парижское дело в конце прошлого века". Книгу М. Цветаева получает, о чём сообщает в своём следующем письме: "Получила, милая Вера, Терезу. Сберегу и верну. Но боюсь, что буду только завидовать. Любить Бога - завидная доля". Через три года М. Цветаева вновь возвращается к чтению этой книги. Надо полагать, что теперь у неё есть собственный экземпляр. Что побудило М. Цветаеву вернуться к книге "История одной души"? Тайный жар, целеустремлённость, воля и страстность маленькой Терезы, т.е. те черты и качества характера что были и у самой М. Цветаевой, но у Терезы направленные на достижение совсем другой цели. Это сходство натур неудержимо влекло М. Цветаеву. М. Цветаева пишет новому адресату А. Берг: "Ариадна, я третий день живу этим деревцем: оно рядом у изголовья, вместе с Vie de Ste. Therese de L"Enfant Jesus ecrite par elle - meme - первой книгой, которую я стала читать после катастрофы - странной книгой, страшной книгой, равно притягивающей и отталкивающей. Вы знаете её лицо? Лукаво-грустное личико двенадцатилетней девочки с началом улыбки и даже - усмешки: над собой? над нами? ("Je veux etre Son joujou: Sa petite ball...Je veux qu"ll passe sur moi tous Ses caprices...Jesus a rejete Sa petite ball...". Это отталкивает, но последнее слово; - Je passerai tout mon ciel a secourir la terre - не только восхищает, но совозносит с ней, на ту высоту. (Tout mon ciel - как: tout mon temps...) Эта маленькая девочка могла быть поэтом, и ещё больше: grande amoureuse: это Марианна д"Альваредо полюбившая вместо прохожего француза - Христа. Я знаю эти ноты. Ариадна, достаньте и прочтите". Понимая, что она слаба физически и духовно, Тереза целиком и полностью предаёт себя воле Божьей и открывает Христу своё заветное желание. Тереза добивается почти невозможного: в 15 лет она с отцом и другими паломниками предпринимает поездку по святым местам Италии, добивается аудиенции у папы Льва ХIII, испрашивает его разрешения уйти в монастырь. Такое разрешение папы ей необходимо, т.к. для монастырской жизни она ещё слишком молода. Папа относится к просьбе девочки благосклонно, и в шестнадцать лет Тереза осуществляет свою мечту. Последующая её жизнь есть исполнение строго устава кармелиток, молитвы за священников, непрерывный жар любви к Богу. Она заболевает туберкулёзом. Страдая от болезни, она думает только о Боге, и всё время повторяет, что любит Его. На посмертной фотографии лицо Терезы поражает одухотворённой неземной красотой, безмятежным выражением на нём. При жизни её лицо было просто хорошеньким. После смерти оно стало прекрасным. Нет сомнений в том, что М. Цветаева видела эту фотографию. М. Цветаева верно подмечает, что, будь у Терезы иная цель в жизни, она могла бы стать поэтом или прекрасной любовницей. Что М. Цветаева права, следует из высказывания самой монахини, которая рассуждает о земной и небесной любви: "Как может сердце, отдающееся земной любви, тесно соединиться с Господом? Я чувствую, что это невозможно. Я знаю, что не могу ошибиться, хотя и не пила из чаши, отравленной чересчур пылкой земной любовью. <...> Да, я чувствую, что Господь знал, что я слишком слаба для искушения. Если бы сияние обманчивого света возникло перед моими глазами, вероятно, я бы позволила ему сжечь себя полностью. <...> Никакой моей заслуги нет в том, что я не отдала себя земной любви, ибо великое милосердие Божье сохраняло меня от этого! Я сознаю, что без Него могла бы пасть также низко, как Св. Мария Магдалина". Поразительное понимание собственной сущности! Редким книгам М. Цветаева уделяла столько внимания. Тереза из Лизьё произвела на неё большое впечатление. Дело, конечно, не в достоинствах книги, каковыми оная, несомненно, обладает, а в достоинствах автора, обладательницы рано созревшей души. Тереза из Лизьё была одарённой личностью. Любая личность, тем более одарённая, и, тем более, женская, не могла не привлекать М. Цветаеву. В юности она пленилась М. Башкирцевой, талантливой художницей, тоже рано умершей. М. Башкирцева привлекала М. Цветаеву особенной совокупностью черт характера, так похожих на её собственные черты. И в Башкирцевой и в Терезе привлекала, прежде всего, превосходящая обычные параметры целеустремленность. С детства эти девочки знали - что они хотят. Тереза, почувствовав однажды необычайной силы любовь к Христу, твёрдо решает уйти в монастырь. Её призвание - быть монахиней, а высшая цель её подвижничества - молиться за священников и стать великой святой. Тереза так и пишет в своей книге: "Я постоянно ощущаю дерзновенное желание стать великой святой" [214, 33]. М. Цветаева и Св. Тереза - два гения: гений поэзии и гений святости. У них обеих была общая цель - преодоление и преображение земной действительности. Их обеих пожирало пламя любви. Не будь М. Цветаева поэтом, она, в силу особых качеств характера и высочайшей степени одарённости, могла бы стать великим философом, великим учёным, и великой святой. У неё было влечение к монастырской жизни, к монастырскому послушанию. "Я, может быть, - пишет М. Цветаева А. Берг, - больше всего в жизни любила монастырь, нет - Stift: Stiftsdome, Stiftsfraulein, с условной свободой и условной (вольной) неволей, Этого устава я искала с четырнадцати лет, когда сама себя сдавала в интернаты, тут же в Москве, при наличии семьи и дома, говорю - в интернаты, каждый год - в другой. Устав для меня высший уют, а "свобода" - просто пустое место: пустыня. Я всю жизнь об этом уставе - старалась, и видите, куда привело?". Пятнадцать лет назад до этого письма М. Цветаева писала Бахраху: "Я редко бываю в городе, только в библиотеке, где читаю древних. О, если бы монастырскую библиотеку! С двумя старыми монахами, такими же сухими, как пергаментные томы, над коими они клонятся! И мощёный садик в окне". Смолоду в М. Цветаевой жило стремление к монастырскому уединению, тишине, порядку и покою, располагающему к постоянному размышлению, созерцанию и размеренной работе. Судьба распорядилась иначе. История со Св. Терезой, впрочем, не закончена. В августе 1938 года М. Цветаева сообщает А. Берг, что ехали поездом через Лизьё и видели монастырь в глубине города, о котором сорок лет назад Тереза сказала: "C"est le froid qui m"a tuee" ("Меня убило равнодушие"). М. Цветаева хорошо помнила эту книгу. Св. Тереза о жизни и о посмертном существовании сказала следующее; "Люди ошибаются, когда называют жизнью то, что должно закончиться, Это имя следует давать лишь чему-то небесному, что никогда не должно умереть". М. Цветаева пишет Р. Гулю: "...я не люблю земной жизни, никогда её не любила, в особенности - людей. Я люблю небо и ангелов: там и с ними я бы умела". Через три года М. Цветаева уже другому адресату повторит почти то же самое: "Мне жить не нравится, и по этому определённому оттолкновению заключаю, что есть в мире ешё другое что-то (Очевидно - бессмертие) Вне мистики. Трезво. Да!" М. Цветаева неоднократно будет повторять, что жизнь ей не нравится, что жить ей плохо, что на земле она только гостья, и земля ей это не прощает. Земная, житейски-бытовая жизнь раздражала М. Цветаеву. Когда С. Андронникова собралась второй раз замуж, и какие-то обстоятельства мешали ей быстро оформить документы, М. Цветаева вместо утешения пишет ей: "Умиляюсь и удивляюсь Вашему нетерпению. Мне, с моей установкой на Царство Небесное, там - потом когда-нибудь - оно дико и мило". М. Цветаева чтила церковные таинства. Нечего и говорить, что она соблюдала их: венчалась в церкви, крестила своих детей, ходила к исповеди и к причастию. Когда одна из её приятельниц выдавала дочь замуж, М. Цветаева заботливо справляется, будет ли венчание в церкви? И прибавляет, что венчание необходимо. Легче всего проследить эволюцию религиозного сознания М. Цветаевой по двум высказываниям в отношении евхаристии. Первое сделано в начале 20-х гг. М. Цветаева записывает в тетрадь: "Чудовищность причастия: есть Бога. Богоедство". Проходит около пяти лет. Чернова пишет М. Цветаевой подробный отчёт о том, как проходило венчание К. Родзевича и М. Булгаковой. Невеста после причастия, вытерла губы платком. Эта деталь настолько поразила М. Цветаеву, что комментирует она только эту сцену: "Стереть платочком причастие - жуткий жест". От "чудовищности" причастия - к "жуткому" жесту. Кровь Христову стереть с губ! Жуткий жест - кощунственный жест, c точки зрения М. Цветаевой. М. Цветаева уверена, что в ином мире её лучше поймут, чем в земной жизни. В статье "Поэт и время" она детально развивает эту мысль: "В России меня лучше поймут. Но на том свете меня ешё лучше поймут, чем в России. Совсем поймут. Меня самоё научат меня совсем понимать. Россия только предел земной понимаемости, за пределом земной понимаемости России - беспредельная понимаемость не-земли". Вера в существование иного, не-земного, лучшего, справедливого мира, где судят не по платью, не по внешности, не по положению, занимаемом в земном обществе, а по уму и таланту, помогала М. Цветаевой не бояться смерти. Даже, в каком-то высшем смысле, она предпочитала её жизни: "...я, конечно, кончу самоубийством, ибо всё моё желание любви - желание смерти. Это гораздо сложнее, чем "хочу" и "не хочу". И, м.б. я умру не оттого, что "там хорошо". В М. Цветаевой всегда жило внутреннее ощущение реальности высшей по сравнению с окружающей нас видимой реальностью. Смертная память была у М. Цветаевой с детства. Даже в её самых ранних стихотворениях тема смерти занимает не последнее место. В юности М. Цветаева испытывала страх перед смертью, чувствующийся во многих стихотворениях 10-20-х гг. Этот страх, несомненно, был связан с атеистическим направлением мыслей М. Цветаевой в тот период её жизни. В начале 20-х годов, размышляя о смерти, М. Цветаева скажет: "Думаю, смерти никто не понимает. Когда человек говорит: смерть, он думает: жизнь. <...> Смерть - это когда меня нет. Я же не могу почувствовать, что меня нет. Значит, своей смерти нет. Есть только смерть чужая, т.е. местная пустота, опустевшее место (уехал и где-то живёт), т.е. опять-таки жизнь, не смерть, непонимаемая, пока ты жив. <...> Я думаю: страх смерти есть страх бытия в небытии, жизни в гробу: буду лежать, и по мне будут ползать черви". Нетрудно заметить в этих высказываниях прямое влияние Эпикура, Сенеки, Монтеня. Страх смерти пройдёт у М. Цветаевой, когда в ней ослабеет атеистическое настроение и усилится религиозное сознание, когда придёт понимание того, что между жизнью и смертью нет грани, и что жизнь души и духа не кончается со смертью тела. М. Цветаева постепенно начинает твёрдо верить в Бога и в вечную жизнь души. Тема смерти станет ведущей темой лирики. В зрелом возрасте М. Цветаева напишет: "Нет ни жизни, нет ни смерти - третье". ("Новогоднее") Третье - это бессмертие. Совсем по П. Чаадаеву: "Христианские бессмертие - это жизнь без смерти, а вовсе не жизнь после смерти". М. Цветаева перестала ощущать смерть как трагедию конца жизни. Она пишет Р. Зибер-Рильке по поводу смерти её отца, что его смерть ещё не исполнилась, что каждую минуту она хочет ему что-то сказать, пусть даже о погоде, что в своей внутренней жизни она не желает связывать себя такой случайностью, как смерть. Иной мир всегда был связан у М. Цветаевой со Страшным Судом, который она понимала на свой лад. Пережив ужасы революции, хлебнув горя сполна, узнав, что такое нищета, холод, голод, одиночество, отверженность, М. Цветаева скажет: "Страшный Суд для тех, кто страдал день не осуждения, а оправдания". Да и какой Страшный Суд может быть страшнее того, что она пережила в эти дикие для страны годы! После Страшного Суда - оправдания для неё - М. Цветаева ждала Царствия Небесного, в котором она должна будет сбыться по образу своей души, отыграться за всё. Земная жизнь обошлась с нею жестоко и несправедливо. От Царствия Небесного она ждала справедливости. Впрочем, М. Цветаева признавала, что на Страшном Суде и ей придется держать ответ: за поэтические творения. Именно за те, которые написаны под влиянием демонов стихий. Но уж такое дело поэта - что бы ни вышло из-под его пера: "Не "чудно" вышло, а чудом - вышло, всегда чудом вышло, всегда благодать, даже если её посылает не Бог" ("Искусство при свете совести"). За эти стихи, посланные не Богом, на Страшном Суде и спросится. Страшный Суд это суд совести. Спросится с тех, кто знает тайну творческого вдохновения. М. Цветаева - знала. И была готова отвечать. И предостерегала других - соблазняющихся творчеством, и не ведающих - кем соблазняемы: "Посему: если хочешь служить Богу или людям, вообще хочешь служить, делать дела добра, поступай в Армию Спасения или ещё куда-нибудь и брось стихи" ("Искусство при свете совести"). У М. Цветаевой всё же есть надежда, что если существует Страшный Суд слова - на нём она будет совершенно оправдана.
2. "Какая тяжесть - Ветхий Завет! И какое освобождение Новый!"
М. Цветаева всегда держала под рукой две книги: Библию и древнегреческую мифологию. Рассуждая о книгах, М. Цветаева ставила Библию и мифологию в один ряд с эпосом по значимости. Эта литература была вне критических оценок, вне соперничества: "Только плохие книги - не для всех. Плохие книги мстят слабостям: века, возраста, пола. Мифы - Библия - эпос - для всех". На Библию М. Цветаева смотрела как на великую книгу. Нередко она давала событиям, изложенным в ней, неожиданную и точную оценку: "Еву Библия делает Прометеем", "Песня Песней действует на меня, как слон: и страшно и смешно", "Песня Песней: флора и фауна всех пяти частей света в одной - единственной женщине. (Неоткрытую Америку - включая)", "Песня Песней написана в стране, где виноград - с булыжник", "Вся Библия - погоня Бога за народом. Бог гонится, евреи убегают". К Ветхому и Новому Заветам М. Цветаева подходила не с одной и той же меркой. Она превосходно понимала разницу идей, лежащих в основе Заветов: "Единственное, что читаю сейчас Библию. Какая тяжесть - Ветхий Завет! И какое освобождение Новый!". "Тяжесть" Ветхого Завета чувствуется в избранных М. Цветаевой образах - слон и булыжник. Но за художественными образами кроется глубокий смысл. В Ветхом Завете М. Цветаева усматривает тяжесть плоти, материи, природной необходимости. Новый Завет освобождает человека от власти материи и природной необходимости. Тяжесть Ветхого Завета - в ощущении первородного греха и жажды искупления через кровавую жертву, в чувстве ужаса перед карающим, грозным, мстительным Богом. Бог Ветхого Завета открывается человеку как Сила и Мощь. Бог Ветхого Завета не Отец, но Творец с безграничной властью над своими творениями. Горе тому, кто ослушается Его. Тяжесть Ветхого Завета - в отсутствии идеи спасения. Глубокая тоска человека перед лицом неизбежной смерти слышна в Книге Екклесиаста проповедника. В Ветхом Завете М. Цветаева пленялась образами Адама и Евы, Моисея, Соломона, Суламифи, Саула, Давида, Агари, Даниила. Есть в её лирике особая тема, навеянная Ветхим Заветом - тема еврейства. Новый Завет несёт освобождение от этой глубокой тоски, от чувства ужаса перед Богом, от бессмысленности существования в бесконечном цикле природной необходимости. Христос является миру как спасение, искупление, свобода и любовь. Бог-Отец открывается человеку как Любовь и Милосердие через Сына. Христос утверждает высшее достоинство человека. Н. Бердяев, говорил, что Новый Завет - завет любви и свободы. М. Цветаева, независимо от Бердяева, приходит к тому же заключению. Христа М. Цветаева не противопоставляет природе, но ставит Его выше всего, что есть в ней: "Обратная крайность природы есть Христос" ("Искусство при свете совести"). Природа есть материя, необходимость, плоть - физическое и низшее. Христос есть Бог, оживляющий и одухотворяющий природу. "Если Христос любил плоть, - говорит М. Цветаева, - то, как поэт: для подобий своих и притч, чтобы людям понятней - никогда не в упор, никогда - как таковую!" Что Христос есть Бог - для М. Цветаевой непреложная истина. То, что Христос в её оценке ещё и поэт, делает Его в её глазах Богом вдвойне. Ибо в устах М. Цветаевой это наивысшая похвала, как человеку, так и Богу. Бог - поэт! Кто, кроме М. Цветаевой, осмелился так сказать о Христе! Здесь ощущается единство человека и Бога через Слово. Слово - высшая сила и верховная власть Бога и человека. Слово равняет человека и Бога. Прежде всего, - поэтическое слово. М. Цветаева сетует на то, что Христа люди вынуждали творить чудеса, не доверяя Его слову. Правда, в юности она сама требовала от Христа то же, что и другие: Христос и Бог! Я жажду чуда. Позже она отречётся от своего требования и проникнется сочувствием к Богу. Это сочувствие поэта к Богу-поэту: "Как мне жаль Христа! Как мне жаль Христа, за Его насильственные чудеса! Христос, пришедший горы двигать - словом! "Докажи, тогда поверим! Верим, но подтверди!" Между чудом в Кане (по просьбе Марии) и испытующим перстом Фомы - странная перекличка. Если бы Мария была зорче, она бы вслед за превращением воды в вино, увидела другое превращение: вина - в кровь...Убеждена, что Иоанн у Христа не просил чудес". Не просил, потому что одному только слову безоговорочно верил и других доказательств божественности не требовал. Одно только Иоанново Евангелие начинается фразой: "Вначале было Слово...". Этого Евангелиста М. Цветаева особенно чтила и часто упоминала, и гордилась тем, что родилась в церковный праздник Иоанна Богослова. Не последнюю роль в этом особом почитании сыграло поклонение Иоанна Христу, поклонение Слову. Размышляя об употреблении Бахрахом слова "бдение" и противопоставляя его слову "бессонница" М. Цветаева от чисто филологических изысканий переходит к размышлениям об Иоанне и его отношении к Христу: "Будь я Иоанном, мне бы Христос не давал спать, даже когда бы мне в постель гнал. Бдение как потребность, стихия Бессонницы, пошедшая по руслу Бдения". Бдение есть добровольный, волевой акт отречения от сна, с то время как бессонница - страдание от невозможности заснуть. М. Цветаева, желая ощутить разницу в значениях, прибегает к образу Иоанна не случайно. Иоанн бдит, ибо ни секунды не хочет потерять на сон, ибо рядом - Бог. Ничего нельзя пропустить, всему хочется быть свидетелем. Читая Г. Федотова, М. Цветаева проницательно подмечает у него несообразность высказывания "Добро отмирает в Царствии Небесном": "А я думала, - замечает М. Цветаева, - что Царствие Небесное - абсолютное добро, т.е. Христос". Христос как абсолютное добро есть высшая степень доверия М. Цветаевой к Богу. Религиозный путь М. Цветаевой от страха - к доверию, от требования чуда - к сочувствию. Отношение зрелой М. Цветаевой к Богу является довольно-таки сложным. Не однажды она признавалась, что не дал ей Бог таланта к соборной любви, что не может она любить - вкупе. Христос, по её мнению, оказался слишком залюбленным людьми. Это вызывало её досаду и ревность. Её любовь к Христу была ревнивая любовь. Ревнивая любовь нередко отвращает нас от того, кого любим. Любой бог в истории религии, которому поклонялись вкупе, вызывает в М. Цветаевой негативное отношение. Так, сравнивая Аполлона и Диониса, она замечает; "Аполлону служат наедине. Вакху же - вкупе. Бог душ и бог толп (стай, свор). Только путём этой установки осмыслила своё отвращение от этого бога". Ревнивая любовь к Христу, это любовь, в которой ревность перевешивает притяжение и влечение настолько, что, поклоняясь перед Христом, благоговея перед Христом, М. Цветаева гордо стоит в стороне, не желая смешиваться с толпой. Такова её натура. Она понимает, что Христос неповинен в том, что залюблен, что общество Его именем злоупотребило. Тем не менее, из ревности, она демонстративно предпочитает Христу - Люцифера, отвергнутого всеми, Христу - Бога-отца, Бога Святого Духа, недостаточно любимых всеми. Она любит Бога-отца, потому что он, по её мнению, обойден любовью, хотя "для любви немыслим", по её собственному выражению. Она любит Бога Святого Духа за ниспосланный им дар, за творческую силу за то, что он дышит, где хочет. Бога Святого Духа она окружает особенным благоговением. Бог-отец через Бога Святого Духа посылает человеку благодать. Так, побуждая поэта А. Штейгера быть благодарным за всё, что у него есть, М. Цветаева пишет: "Бог Вам дал великий покой затвора, сам расчистил Вашу дорогу от суеты, оставив только насущное: природу, одиночество, творчество, мысль". Люцифера она любит из чувства сострадания и солидарности, ибо отвергнут всеми (прав, раз обижен), и за то, что и он, как и Бог Святой Дух, посылает творческую силу, ибо ему подчиняются стихии, а поэт, как известно, слуга идей и стихий. Люцифер - когда-то любимый ангел Бога. М. Цветаева признаётся, что любит ангелов. Он часто даже дурных людей наделяла ангельскими чертами из опасения, что человек вполне может оказаться ангелом, спустившимся с небес, или падшим ангелом, принявшим человеческий облик. Об этом М. Цветаева говорит совершенно серьёзно, ибо если в библейские времена это время от времени случалось, то нет никаких причин не верить в то, что это может случиться и в наши дни. Тем не менее, без Бога М. Цветаева не мыслит ничего. Всё - в Боге, всё - с Богом, ничего само по себе, ничего от человека. Рассказывая о том, как она начинает писать новую вещь, М. Цветаева говорит: "С Богом! (или) - Господи, дай! - так начиналась каждая моя вещь". Человек всем обязан Богу. Эта истина была для М. Цветаевой непреложной. Тем более обязан Богу - поэт. М. Цветаева была склонна думать, что именно в поэте чаще всего проявляется действие Бога Святого Духа: "Но писала это не "москвичка", а бессмертный дух, который дышит, где хочет, рождаясь в Москве или Петербурге - дышит, где хочет. Поэт есть бессмертный дух!" М. Цветаева полагала, что воздействие Божьей благодати на поэта не ставит его на один уровень с пророком, который тоже испытывает на себе это воздействие: "Область поэта - душа. Вся душа. Над душой - дух, не нуждающийся в поэта, если нуждающийся - в пророках". М. Цветаева считала самым страшным грехом хулу на Духа Свята. Действие божественной силы и благодати в ней самой всегда волновало М. Цветаеву своей чудесной мощью и таинственностью, и внезапностью проявления. Она всегда чувствовала, что в отношении неё действует Божий промысел: "О, Бог действительно хочет сделать меня большим поэтом, иначе бы Он так не отнимал у меня всё!" М. Цветаева всегда чувствовала в себе это борение, особенно, в молодости, ибо, будучи человеком непокорным, упрямо лелеяла в себе человеческую природу в ущерб божественной: "Бог хочет сделать меня богом - или поэтом, а я иногда хочу быть человеком и отбиваюсь и доказываю Богу, что Он неправ. И Бог, усмехнувшись, отпускает: "Поди - поживи". М. Цветаева отдавала себе отчёт в том, что Бог терпелив и попускает в ней человеческие слабости. Она понимала, что Бог всё равно настоит на своём, ибо много ей дал и вправе с неё требовать отдачу. Но иногда она возмущалась: "Бог всё меня испытывает - и не высокие мои качества: терпение моё. Чего Он от меня хочет?" М. Цветаева старается прислушиваться к Богу, уловить Его тайные замыслы, разгадать и исполнить их. Это не всегда удаётся, и, когда не удаётся, прорывается досада. М. Цветаева часто роптала. Смирения не было среди её добродетелей: "всем существом негодую на людей и на Бога и жалею свою голову - именно её, не себя!" Через год она повторит: "Моя беда - в бодрствовании сознания, т.е. в вечном негодовании, в непримирённости, в непримиримости". Как знать, быть может, Бог именно смирение и пытался в ней воспитать, ибо тогда ей было бы гораздо легче жить. Но о смирении как христианской добродетели М. Цветаева отзывалась несколько скептически. Она не совсем понимала, почему человек, получивший от Бога дар, не должен этим даром гордиться, почему он обязан умалять его и себя низводить до ничтожества. Главное, считала она, признать, что дар - от Бога, и если его Бог дал, то его надо ценить, а никак не наоборот. Поэтому М. Цветаева заявляла, что высказывание "Блаженны нищие духом" - не для неё. Она не понимала Серафима Саровского, исповедовавшего смирение как высшую добродетель. Ум, - говорила она, - дан человеку на откуп, ум не есть личная принадлежность, поэтому умом надо гордиться. То же она думала и о поэтическом даре. Во всём остальном М. Цветаева была - само смирение. Не шла она против Бога, человека и природы, как мы уже знаем, в любви, ибо любя человека больше, чем Бога, человек Бога предаёт. Признавая правоту Бога во всём, М. Цветаева утверждает, что Бог всё меряет высокой мерой. И человек обязан всё мерить высокой мерой - божественной мерой. М. Цветаева считала, что самое божественное чувство - восторг: "...только на вершине восторга человек видит мир правильно, Бог сотворил мир в восторге (NB! Человека - в меньшем, оно и видно), и у человека не в восторге не может быть правильного видения вещей". Человеком чаще всего владеет не восторг, а чувства прямо противоположные, и это делает человека в глазах М. Цветаевой существом не слишком совершенным. Недаром ангелов она любит больше, хотя с точки зрения Бердяева ангелы стоят ниже человека. Любовь ангелов, с её точки зрения, совершенна, благородна, неизменна. Ангел не может не понять. Ангел не может не простить. Ангел не может предать и изменить. Ибо в ангеле - посланнике Божьем, посреднике между Богом и человеком - живёт Божья любовь к человеку. М. Цветаева прямо связывает проявление чувства любви с проявлением божественной природы человека, с тем самым божественным восторгом, позволяющим видеть мир правильно: "Любить - видеть человека таким, каким его задумал Бог, и не осуществили родители. Не любить - видеть человека таким, каким его осуществили родители". Когда Бог проявляет себя в человеке, это всегда вызывает восхищение М. Цветаевой. Она полагает, что сила Божьей благодати должна быть сильна в человеке настолько, чтобы человек не сделался скотом или демоном. Если нет Божьей благодати, он делается тем или другим. Только с Божьей благодатью человек - человек. Человек - скот - демон, никогда - ангел. Ангел, по разумению М. Цветаевой, выше человека. Преобладание божественного начала в человеке делает его поэтом или пророком. Проявление божественного начала в человеке не-поэте М. Цветаева считала чудом ещё большим, нежели проявление его в поэте: "Бог в человеке - да. А ведь это несравненно больше и точнее. Бог в вашем эмбрионе, а не поэзия. Поэзией станет, когда вы его в стихах явите". Как бы ни роптала М. Цветаева, упрекая людей и Бога в своих бедах, она была всегда благодарна Ему за то, что Он сделал её поэтом в это время и в этой стране: "Я ненавижу свой век и благословляю Бога (я знаю, что нельзя благославлять Бога, но так я так говорила в детстве. (.<...> Итак, благословляю Бога за то, что ещё застала ТО, конец ТОГО, конец царства человека, т.е. Бога, или хотя бы божества: верха над!" Благословить Бога - быть благодарной Богу. В цветаевских произведениях красной нитью проходит триада: тело - душа - дух. Эта тема с юности волнует М. Цветаеву. Не один раз в своих произведениях она упоминает о бессмертии души. Бессмертие души для неё - непреложная истина. Может показаться с первого взгляда, что мы можем говорить о христианском мироощущении М. Цветаевой, ибо как сказал ап. Павел: "Если нет воскресения мертвых, то и Христос не воскрес, а если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша" (1 Коринф. 15: 13,14) Вера в воскресение из мертвых, в бессмертие души есть краеугольный камень христианства. Однако при более внимательном рассмотрении этой проблемы мы обнаружим, что цветаевское понимание триады: тело - душа - дух несколько расходится с христианским. Прежде всего - тело. Ап. Павел заповедует относиться к телу, как к храму Святого Духа. В послании коринфянам он говорит: "Разве вы не знаете, что тела ваши суть члены Христовы?" (1 Коринф. 6, 15) Он повторит ещё раз: "Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, Которого имеете вы от Бога, и вы не свои?" (1 Коринф. 6, 19) Тело - свято и относиться к нему христианин должен с почтением и любовью, как к Господней святыне. Отец Булгаков следующим образом рассуждает о теле: "Христианство заключает в себе совершенно иное понимание телесности. Телу придаётся в нём положительное и безусловное значение. Оно не есть только следствие греха или отпадение во что-то низшее, <...> но есть первозданная сущность. <...> Но христианство есть религия не только спасения души, но и духовного прославления тела. <...> Христианство есть апофеоз тела, и даёт великие обетования относительно его искупления". Булгаков предупреждает, что нельзя противопоставлять телесность - духу, потому что они не противопоставлены; существует духовная телесность. Ап. Павел говорит о том, что человек существует во всей полноте через тело, душу, дух, которые надлежит сохранять в целости и чистоте. М. Цветаева тело (плоть, телесность) не отвергает, но не любит и не признаёт его притязаний на первенствование. Тело мешает ей, как стена, через которую не видно души. В молодости тело - одежда души, её наряд, а в старости - гроб, из которого рвёшься. Наряд - внешнее, которое М. Цветаева никогда не чтит, ибо он не всегда соответствует тому, что прикрывает, т.е. душе, которая может превосходить тело во всех отношениях красотой. М. Цветаева никогда не была довольна своей внешностью, считая её недостойной её души. Она сама говорит, что в детстве была беспощадна в своей самооценке и стыдилась своей внешности. М. Цветаева находила утешение в строке Гёте: "O, lasst nich scheinen, bis ich werde" ("Какой кажусь, такой я стану"). М. Цветаева надеялась, что в ином мире её телесная оболочка станет соответствовать её душе. Несоответствие богатства и красоты души - телу казалось М. Цветаевой величайшей земной несправедливостью. Тело М. Цветаева не считала полноправной частью человека. Тела, по её мнению, это, прежде всего, вкусовые пристрастия человека, и поэтому они - бесчеловечны. Тело не должно главенствовать, а между тем, оно одно только и главенствует у людей. Это постоянно вызывало досаду и раздражение М. Цветаевой. Для себя она эту проблему решила следующим образом: "Плоть, это то, что я отрясаю" . С телом связана проблема пола. Если плоть М. Цветаева отрясает, то пол должен быть переборот. Плоть, пол - низшая природа в человеке, и она должны быть посрамлена, побеждена высшей природой в нём. М. Цветаева близко подходит в своём понимании победы над низшей природой к пониманию Эразма Роттердамского, который сказал, что добродетель не в том, чтобы не иметь страстей, а в том, чтобы победить их. Тело растёт и развивается до определённого момента, а затем прекращает своё развитие и начинается обратный процесс постепенного разрушения. Эта ограниченность развития тела отражается в его способности насыщения. Его легко насытить и в этом также проявляется его ограниченность. Тело чувствует голод, холод, усталость. Тело это хозяйство, насморк, случайные поцелуи, и проч., и проч. Тело это всё, что не преображено. Не преображённое тело, по М. Цветаевой, это значит: сырое, хаотичное, животное, стихийно-чувственное, случайное, не важное, не существенное. Не преображённая вещественность жалка и недостойна человека. Не преображённое - убогое. Убожество - убывание божества. М. Цветаева досадовала: "И я всегда ревновала к плоти: как воспета! <...> Душу никогда не будут любить так, как плоть, в лучшем случае - будут восхвалять. Тысячами душ всегда любима плоть. Кто хоть раз обрёк себя на вечную муку во имя одной души? <...> идти на вечную муку из любви к душе - уже значит быть ангелом. <...> Почему я тебе говорю всё это? Наверное, из страха, что ты увидишь во мне обыкновенную чувственную страсть (страсть - рабство плоти)". М. Цветаева всегда боялась, что те, кому она признаётся в любви, могут неправильно понять её. Если она вынуждена объяснять всё это поэту Рильке, то нечего и говорить, что не-поэты её чаще всего не понимали, точнее, неправильно понимали, принимая высокие и страстные движения души за низкую чувственную страсть. Тело М. Цветаева признавала только в деревьях. Тело дерева - чисто, целомудренно, свято, не жаждет другого тела. Через древесное тело ясно проступает душа дерева, тянущаяся ввысь всеми ветвями, всей кроной - прочь от земли. Тело дерева есть тело уже преображённое и оттого - прекрасно. Тело человеческое, по М. Цветаевой, есть тело не преображённое. Похоже, что М. Цветаевой были близки мысли Плотина, стыдившегося, что у него есть тело, и Эразма, считавшего, что всё плотское - постыдно. Душа, по М. Цветаевой, никогда не может быть насыщена и всегда способна к росту, развитию. Душа не знает, что такое старение и разрушение. Душа любима менее тела, ибо её не видно. Любовь к телу пропадает вместе с разрушением тела. Любовь к душе вечна, ибо душа не знает разрушения. Тело любит землю и земное. Душа любит заочное, то, что за пределами земного, то, что вне земли, над землёй, иной мир, где она царствует и властвует, торжествуя над телом. Тело человека оставляет М. Цветаеву равнодушной, незаинтересованной, ибо тело есть сродни механизму, который необходим в земных условиях, но замечаешь его тогда, когда он начинает давать сбои. Но душа и тело на земле не разрывны. Душа заставляет тело функционировать. Душа - выше тела. Душа это то, что болит. Телу М. Цветаева отказывает даже в способности чувствовать и ощущать, ибо через тело чувствует и ощущает всё-таки душа. По примеру древних, М. Цветаева называет душу Психеей. Всё плотское, самочное воплощает Ева. М. Цветаева всегда утверждала, что от Евы в ней нет ничего. Всё - от Психеи. Иногда М. Цветаевой приходится считаться и с телом - своим или чужим - но всегда на уровне презрительной уступки. В письме к А. Штейгеру М. Цветаева даёт своё понимание души: "Душа <...> рождается готовая, не рождается - продолжается - со всем грузом бессознательной и бесполезной памяти. Бессознательной - так руки сразу узнают клавиши, плечи - волны. Бесполезной - все ошибки заново, как будто бы никогда не расшибался - и это уже можно проследить в короткой нашей, в короткой Вашей жизни: от чего Вы в жизни излечились, чему - научились? Ни от чего. Ничему". В этом понимании души отчётливо ощущается влияние Платона. В христианстве принято положение о душе, которую дарует Бог, в то время как тело дают родители. С рождения до смерти душа сама обретает свой жизненный опыт. М. Цветаева утверждает, что душа продолжается, обременённая грузом бессознательной и бесполезной памяти. Это совершенно платоновский взгляд. Платон говорит о предсуществовании души, которая до своего рождения на земле наслаждается красотой идеального мира, о котором на земле очень смутно помнит. По Платону тело - раб, душа - госпожа, властвующая над ним. Тело - оковы души, его темница ("Федон"). В 1920 году М. Цветаева пишет: "Да, друг невиданный, неслыханный / С тобой. - Фонарик потуши! / Я знаю все ходы и выходы / В тюремной крепости души". ("Да, друг...")
Через пять лет ещё одно стихотворение на ту же тему: "Жив, а не умер / Демон во мне! / В теле, как в трюме, / В себе, как в тюрьме". ("Жив, а не умер...") В этом стихотворении тело: тюрьма, тога, ватный халат, стойло, котёл, топь, склеп, крайняя ссылка, тайна, и тиски железной маски. Тело сравнивается со всем, что так или иначе ограничивает душу, ставит ей преграды, стискивает со всех сторон, сжимает и душит. М. Цветаева разделяет мнение Платона о перевоплощении души, о том, что, отделившись от тела, душа, чересчур связанная с телесностью, возвращается на землю. По Платону есть души чистые и легкие, не влекущиеся к телесному, ибо всю жизнь сосредоточивались на самих себе, избегая тесной связи с телом. Такие души после смерти тела возвращаются в божественный идеальный мир, где обретают блаженство. Есть также души тяжёлые, обременённые телесными связями. Тяжесть и привязанность к земному миру тянет их назад, и они получают новое тело. Платон прибавляет: "Оковы эти, вероятно, всякий раз соответствуют тем навыкам, которые были приобретены в прошлой жизни". М. Цветаева несколько раз высказала предположение о возможности снова родиться на земле: "А в следующий раз - глухонемая / Приду на свет, где всем мой стих дарю, мой слух дарю". ("А в следующий раз...") Родиться в России ей больше не хочется: "Может быть, в следующей жизни я до этого дорвусь - где-нибудь в Германии". Из этой веры в перевоплощение души вытекает, что М. Цветаева считала свою душу тяжёлой, т.е. привязанной к телесному, и из-за этого обречённой вновь вернуться на землю. Между тем, землю М. Цветаева не считала подходящим для проживания местом. Во всяком случае, для себя. Нередко платонизм у М. Цветаевой смешивается с христианскими понятиями о смерти и посмертном существовании. В стихотворениях 20-х гг. М. Цветаева не раз говорила в том, что после смерти ей уготован ад, ибо много грешила: "Быть в аду нам, сёстры пылкие, / Пить нам адскую смолу". ("Быть в аду...")
Отчего же, будучи существом высокого духа, М. Цветаева относит свою душу к тяжёлым (Платон), а по христианским понятиям предопределяет ей быть в аду? Она ответила на этот вопрос так: "Область поэта - душа. Вся душа. Над душой - дух, не нуждающийся в поэтах, если нуждающийся - в пророках. Пророчество в поэте как соприсутствие, не как сущность - как поэзия в пророке". М. Цветаева различает душу и дух. Каково отличие души от духа? По определению Оригена: "...душа есть нечто среднее между немощной плотью и добрым духом". Комментируя Оригена, Эразм Роттердамский добавляет: "...третьей и средней между ними он [т.е. Ориген] считает душу, которая способна к чувствам и естественным порывам. Она, словно в каком-нибудь мятежном государстве, не может не примкнуть к одной из двух сторон, её тянут туда и сюда; она вольна склониться куда хочет". Душа должна примкнуть либо к телу, либо к духу. Тяжёлая Платонова душа есть душа, примкнувшая к телу. По христианским понятиям, душа, потворствующая телу, греховна и попадёт в ад. Поэт, самой своей природой обречён душу свою привязать к телесному, иначе не будет стихов, не будет поэта. М. Цветаева смотрела правде в глаза: "Стихи, <...> третье царство, вне добра и зла, также далеки от церкви, как от науки. Стихи, <...> это последний соблазн земли (вообще - искусства!), её прелестнейшая плоть. Посему, все мы, поэты, будем осуждены". Как душа - посредине, между телом и духом, так и поэт посредине, между природой и Христом, царством земным и Царствием Небесным. Область поэта - душа, влекущаяся к земной плоти, к земным соблазнам, душа, брошенная в водоворот стихий. Преодолеть стихию душе помогает воля и дух. Душа и дух не есть одно и то же. М. Цветаева разницу между тем и другим знает. Она знает, что Дух - её вожатый. Душа - то, что болит, волнуется, переживает, страдает, мечется, томится, радуется и восторгается. Дух - вожатый тела и души. Дух бесстрастен, холоден, решителен, твёрд. Дух знает - что хочет. Дух свободен от волнений и страстей. Дух - господин тела и души. Он может дать им, если они того хотят, полную свободу самовыражения. Но если душа обращается к духу с призывом о спасении, он вступает в свои права, обуздывая её. Несомненно, М. Цветаевой было известно высказывание Марка Аврелия, что телу принадлежат ощущения, душе - стремления, духу - основоположения". В христианской литературе разделение на тело, душу, и дух даётся Ап. Павлом: "Есть тело душевное, есть тело и духовное. <...> Но не духовное прежде, а душевное, потом духовное. (1 Коринф. 15, 46) Дух - высшее в человеке. Дух есть сильная часть души. Епископ Феофан Затворник говорит, что дух есть, прежде всего, способность человека различать высшие ценности: добро и зло, истину и ложь, красоту и уродство. Если выбор в этой области сделан, то дух стремится подчинить своему решению душу и тело. Через Святой Дух человек общается с Богом. Без общения с Богом дух человека не способен найти настоящий критерий для определения высших ценностей, т.к. только Бог, который сам есть абсолютное благо, истина и красота, может указать решение человеку. Святитель Лука (Войно-Ясенецкий) в своей книге "Дух, душа, тело" учит, что ум относится у духу как часть к целому, что дух гораздо обширнее ума, что дух творит формы. Дух и душа человека нераздельно соединены при жизни в единую сущность. Душа есть совокупность органических и чувственных восприятий, следов воспоминаний, мыслей, чувств и волевых актов, но без обязательного участия в этом комплексе высших проявлений духа, не свойственных животным и некоторым людям. Душа как комплекс органических и чувственных восприятий умирает вместе со смертью тела. Бессмертны те элементы самосознания, которые связаны с жизнью духа. Бессмертен дух, который может существовать без связи с телом и душой. Самосознание есть функция духа, а не ума. Духовность есть высшее достижение человеческой души. Плод же духа, как говорит Ап. Павел в послании к галатам, есть любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание. Тело, душа и дух, если он есть, ибо его может и не быть, находятся в неразрывном единстве. М. Цветаева это превосходно понимала: "Любя шум дерева, <...> не могу не любить его ствола и листвы: ибо - листвой шумит, стволом - растёт! Все эти деления на тело и дух - жестокая анатомия на живом, выборничество, эстетство, бездушие". Присутствие духа в поэте - обязательное условие существования поэта и поэзии, которая от этого присутствия зависит. Через дух поэт получает вдохновение. Дух контролирует душу и тело, вовремя пресекая их злоупотребления. М. Цветаева знала истину о духе - бессмертен он, а не душа: "Не удушенный в хламе, / Снам и дням господин, / Как отвесное пламя / Дух - из ранних седин!". ("Эти пеплы сокровищ...")
Душа не должна быть удушена прихотями тела; дух не может быть удушен прихотями души, ибо в нём сосредоточена вся её сила и власть. Итак, тело есть низшее, душа - среднее, дух - высшее. Недаром так волновался В. Розанов, призывая укреплять дух. М. Цветаева была уверена, что поэт не может быть атеистом. Но поэта она не стремилась привязать к определённой религии. С её точки зрения поэт - всегда многобожец, т.е. язычник, но особый язычник: "Я бы сказала, в лучшем случае наш христианский Бог входит в сонм его богов" ("Искусство при свете совести"). Замечательна фраза "в лучшем случае", ибо она произнесена христианкой и только христианкою она могла быть произнесена. М. Цветаева убеждена, что такова природа поэта изначально и иной она быть не может. Нечего и говорить, что таковой она считала и собственную природу. Разумеется, вышесказанное не означает, что поэт всерьёз поклоняется Зевсу, Аполлону, Афродите, но может быть наивно и детски в них верит, как чистосердечно верует и во Христа. Явление Христа для поэта не перечёркивает всех языческих богов. Они для него являются воплощением земных, плотских страстей (кстати, недаром же греческие боги живут на Олимпе, на горе, но гора-то земная). Христос - воплощение духовной жизни. И если у поэта вера только в олимпийцев, то это - худший случай, ибо он не видит - Высшего. Над самой М. Цветаевой, как сказал о ней Волошин, сиял "двойной свет: последнего язычества и первого христианства". М. Цветаева всегда знала Высшего, влеклась к нему, но, зная свою земную миссию, Высшим же ей предназначенную, покорно её выполняла. "Бог меня одну поставил / Посреди большого света. / Ты не женщина, а птица, / Посему - летай и пой". ("Поступь лёгкая моя...")
В годы революции М. Цветаева скажет: "Моя любовь к другим, (вне одного), это избыток любви, обыкновенно идущий к Богу". Бог, потом уже человек, а не наоборот. Находясь под впечатлением чтения книги св. Терезы, она пишет А. Берг: "Не думайте, что qui je tombe en religion - я была бы не я - этого со мной никогда не будет - у меня с Богом свой счёт, к нему - свой ход, который мимо и через". М. Цветаева понимала несовместимость двух видов служения Богу: поэтического творчества и святости, или на худой конец, праведности. Бердяев выразил эту невозможность двойного служения в своей книге "Смысл творчества": "Гениальность и есть иная святость, но она может быть осознана и канонизирована лишь в откровении творчества. Гениальность - святость дерзновения, а не святость послушания. <...> Быть может, Богу не всегда угодна благочестивая покорность. В тёмных недрах жизни навеки остаётся бунтующая и богоборствующая кровь и бьёт свободный творческий источник". Бердяев видит в творчестве гения как бы сознательное "жертвование" собой, т.е. с христианской точки зрения стремление к греху ради творческого акта. Но М. Цветаева знает, что это стремление как бы запланировано свыше, и не будет окончательного погрязания в грехе, ибо дух не дремлет в поэте и спасёт. Поэт из жертвы становится победителем и творцом, а творчество угодно Богу, потому что Он сам есть творец. Мир, по Бердяеву, может быть побеждён двумя способами: аскетически и творчески. Каждому - свой способ. У каждого - своя миссия. Какие бы упрёки ни бросала М. Цветаева в адрес христианской православной церкви, в страшные дни гражданской войны, когда всё рушилось и изменялось, и изменяло, она записала: "Есть рядом с нашей подлой жизнью - другая жизнь: торжественная, нерушимая, непреложная: жизнь Церкви. Те же слова, те же движения, - всё как столетия назад. Вне времени, то есть вне измены. Мы слишком мало об этом помним". Но сама-то она всегда об этом помнила. И всякий раз, идя мимо церкви, крестилась на церковь, "как отдают честь" .
"Учение Р. Штейнера - религия аптекарей"
В начале XX столетия появилось много псевдо-религиозных течений, одно из которых, известно под названием антропософия. Тема исследования была подсказана небольшой книгой Т. Кузнецовой "М. Цветаева и Р. Штейнер", в которой автор старается убедить читателя в том, что между творчеством М. Цветаевой и сочинениями Штейнера есть некая "родственная связь". Штейнер ненадолго, (в пражский период) был вовлечён в орбиту интересов поэта. Однако, сопрягая с именем гения имя человека попавшего в орбиту его интересов, необходимо ответственно и очень осторожно относиться к сопоставлениям и ещё более необходимо быть осторожным и корректным, делая выводы. С моей точки зрения содержание книги Кузнецовой "М. Цветаева и Штейнер" является сомнительным с точки зрения научной достоверности. С первой фразы Кузнецова делает М. Цветаеву антропософкой, хотя оной М. Цветаева никогда не была: "М. Цветаеву уже изучают в школах, но многие ли знают в современном русском мире о Р. Штейнере и созданном им учении - антропософии?", вопрошает Кузнецова читателя. Слышен упрёк школе: изучая М. Цветаеву, изучите и Штейнера, потому что без последнего знание о М. Цветаевой оказывается как бы неполным. Вся книга Кузнецовой именно к этой цели и устремлена. М. Цветаева в интерпретации Кузнецовой выглядит как ученица, следующая заветам учителя. Между тем, это мнение весьма далеко от истины. В 1913 году Штейнер основал в Берлине собственное антропософское общество, отпочковавшееся от теософического общества. "К этому времени, заявляет Кузнецова, в орбите притяжения его учения и его личности оказывается уже и находящаяся в духовном поиске Россия". Это слишком рискованное и чересчур раскованное по смелости обобщение. Духовный поиск России, как известно, закончился принятием православного христианства в 988 году. В орбите притяжения учения Штейнера, оказалась, конечно же, не Россия, которая без Штейнера, слава Богу, обошлась, обходится и обойдётся, а некоторая часть российской интеллигенции, проживающая в основном в Москве и Петербурге, та часть её, которая оказалась не столько в духовном поиске, сколько в духовном ослеплении. Презрев духовные ценности православия, потеряв духовные ориентиры, эта часть интеллигенции оказалась в состоянии "блуждания духа", как очень точно выразился Волошин в своей "Автобиографии". Волошин отметил "...этапы блуждания духа: буддизм, католичество, магия, масонство, оккультизм, теософия, Штейнер". Блуждания русской интеллигенции в начале ХХ века, или, если угодно, блуд - заигрывание с идеями, метание от одной идеи к другой - свидетельство её глубочайшего духовного кризиса. Пренебрегая своим духовным наследием - православием, русская интеллигенция начала ХХ века подала дурной пример русской интеллигенции конца ХХ - начала ХХI века, у которой и так почва из-под ног оказалась выбитой семью десятилетиями атеистической советской пропаганды. Кузнецова искренно умиляется и восхищается тем, что "зачинавшиеся в Европе социальные, культурные, философские, научные идеи рождали особенный отклик именно в России, "Конечно, как в случае с Марксом - можно сказать: лучше бы этого не было". Нельзя не согласиться, лучше бы идеи Маркса не нашли отклик в России, как, впрочем, и некоторые другие, например, теософия или антропософия, по той простой причине, что они не менее марксизма вредны и опасны для духовного здоровья человека. Антропософия прикрывает своё истинное лицо, делая вид, будто бы она - наука.
Философ Ильин срывает маску с антропософии: "...современные антропософы любят прикрываться словом "наука", а на самом деле проповедуют некую мистическую, душевную практику. В этой сумеречной, душевной практике <...>, меркнет чистый свет философского знания, и разумная жизнь духа растворяется в культивировании наиболее физиологических сторон и способностей души. Таково их "ясновидение", покупаемое ценой беспредметности и отказа от предметного опыта. Напрасно говорят они о науке: их "наука" не имеет ничего общего с тою наукою, которая ищет объективности в исследовании, открыто утверждает и открыто доказывает; их "наука" есть магия, а содержание их "учения" смутная химера. "Антропософ" старается магически овладеть тайной своей личной бессознательной сферы и вступает для этого в практическое, жизненное общение не с предметом, а с своим собственным бессознательным. Это общение погружает центр его личной жизни в непонятную для него глубину родового инстинкта, и совершается это не ради знания: как истинный "маг", антропософ ищет не знания, а господства, власти непокорной и несчастной стихией своего существа. <...> И тщетно пытается антропософ сослаться в своё оправдание на свою "мировую умудрённость". Он имеет, конечно, некоторую видимость "учения", но оно представляет собой не более, чем несамостоятельную и эклектическую химеру. <...> Они "ворожат" всю жизнь вокруг непонятного им самим центра и не видят, что от их "мудрости" умаляется свет на земле".
Кроме Ильина резко отрицательно отзывались о теософии и антропософии Бердяев, изучивший труды теософов и антропософов, в том числе и труды Штейнера. Бердяев, в целом относился к Штейнеру уважительно, но не был согласен с его идеями. Бердяев указывает, что метод Штейнера имеет чисто описательный, чисто научный, но отнюдь не философский характер. Штейнер, по мнению Бердяева, методологически зависит от натурализма, в его писаниях нет вдохновений, личныйх переживаний и озарений, которые можно найти у других мистиков. Штейнер не даёт богопознания, не говорит о Боге. Штейнер раскрывает микрокосмическую природу человека, видит в человеке наслоения всех планов бытия. Бердяев не находит свзи между антропософией и христологией. В учении Штейнера Бердяев видит серьёзный симптом разложения и распыления физического плана бытия. На оккультном пути видна, как пишет Бердяев, трупность бытия. Для оккультной науки Штейнера остаётся неизвестным, имеет ли мировой процесс смысл и в чём этот смысл. Человек у Штейнера есть пассивное орудие космических сил, а не богоподобное субстанциальное существо, вносящее смысл в мировой процесс. Бердяев пришёл к выводу, что теософия и антропософия имеют дело не с Богом, а с космосом, и что отношение к Христу в антропософии не религиозное и не мистическое, а исключительно оккультическое.
С. Булгаков, назвал теософию вульгарной псевдонаучной мифологией. Теософия притязает, говорит Булгаков, быть заменой религии. Она эесплуатирует мистическое любопытство, люциферичекую пытливость холодного, нелюбящего ума. "Общение с существами иных миров, если оно денйствительно возможно и совершается, само по себе может не только не приближать к Богу, но, напротив, даже угашать в душе религиозную веру".
Б. Вышеславцев говорит о Штейнере: "Как геолог читает всю историю земли по разрезу её пластов - и вся она дана здесь сразу и в настоящем вся история души, и в ней - все времена. Здесь душа поистине всевременна и потому не подчинена времени; она несёт вечность в себе, надо только уметь её видеть, уметь в ней читать. Идея "акаши-хроники" у Штейнера вполне верна, но он совершенно не владеет методом её читать, ибо не знает, где читать, в каких глубинах души, и не знает, какими буквами эта хроника записана. Психология Штейнера не знает "подсознания" и "коллективно-бессознательного", не умеет толковать сны и символы, не знает психоанализа, он отнюдь не субъект, могущий что-то анализировать. Штейнер всецело во власти сумбурного подсознания, его сознательная мысль архаична и инфантильна, для научно-философского и мистического эзотеризма он вечно останется непосвящённым. Штейнер грезит и видит сны; это драгоценный источник познания, но бывают "вещие сны" и бывает бред. Примером такого бреда может служить христология Штейнера, приведённая о. С. Булгаковым в его статье. Э. Сведендорг тоже был в грёзах, во сне и в бреду, но его бред бесконечно талантливее и символичнее". Богослов В.В. Зеньковский назвал антропософию "тёмной духовностью". Когда отца А. Меня спросили, как он относится к Штейнеру, он ответил, что мировоззрение Штейнера радикально расходится с христианским мировоззрением вообще. Штейнер учил о космических кругах, и иерархии вселенной. У Штейнера Христос - Дух Солнца, который прилетел на землю, чтобы изменить ауру земли. Это солнечный бог, т.е. чистое язычество. При всём уважении к Штейнеру, Мень его взглядов не разделяет. Устами А. Меня говорит сама православная церковь.
Восхваляя Штейнера и антропософию, Кузнецова, тем не менее, желает быть объективной и пишет, что когда в 1908 году Анна Минцлова, известная теософка, пригласила Штейнера приехать в Россию, Духовный Синод этому воспротивился и наложил запрет на его въезд. К сожалению, Кузнецова не объясняет читателю, почему же Духовный Синод не дал разрешения Штейнера на въезд в Россию. Она не даёт разъяснений, почему Штейнер с его идеями был сочтён персоной non grata и чем он был опасен? Сам Штейнер ответит нам на этот щекотливый вопрос. Обратимся к одному из сочинений Доктора. Оно было опубликовано в Москве в 1918 году и называется "Как достигнуть познаний высших миров". В самом названии книги уже таится некий соблазн для нестойких в вере, блуждающих в поисках истины, которая была перед их духовными очами, но которую они не пожелали принять только потому, что она исходила из своих, родных источников. Зато откровения австрийца-протестанта, готового поделиться со всеми желающими своей тайной, которая, следовательно, перестаёт быть тайной, были для всех колеблющихся заманчивы. Скажу больше, с точки зрения современной рекламы название прямо-таки идеальное. В Европе эта книга имела коммерческий успех. Не берусь сказать, имела ли она успех в России 1918 года. Понятно, что Духовный Синод воспротивиться печатанию и распространению этой книги уже не мог за упразднением самого Синода. Не только название книги Штейнера есть соблазн и прелесть, но каждая её страница этим соблазном дышит, несмотря на россыпи логических противоречий. Нечего и говорить, что главное противоречие кроется в самом названии, ибо раскрытая тайна уже не есть тайна. Следующее противоречие заключается в том, что Штейнер ставит рядом два взаимоисключающих друг друга по смыслу предложения. В первом предложении Штейнер утверждает, что среди посвящённых людей существует строгий закон, который "обязывает их не закрывать ни одному человеку доступа к подобающему ему знанию". Штейнер делает утверждение, что существует и другой строгий закон, который гласит, что "никому ничего не может быть выдано из тайн ведения, если он к этому не призван". Читателю следует задуматься над смыслом вышесказанного, и определить к какой категории людей он относится - призванных или не призванных. Дело в том, что знание обещано всем, а потом оказывается, что вовсе не всем, а призванным. Кто может примирить эти два взаимоисключающих смысла? И кем призваны те, кому будет доступно тайное знание? Штейнер соблазняет всех, а дальше, по всей вероятности, произойдёт естественный отбор. Кто его произведёт? Штейнер не объясняет. Он только намекает, что ученик должен найти правильный путь, после чего он может сделаться не только учеником, но впоследствии и учителем тайноведения. Соблазнительно? - Конечно! Что же это за правильно выбранный путь? Прежде всего, это подавление в себе желания критиковать, что бы то ни было и кого бы, то ни было. Штейнер утверждает, что наша цивилизация слишком склонна к критике, к суду, осуждению, нежели к благоговению и самоотверженному поклонению. Правда, Штейнер не уточняет, кому должен самоотверженно поклоняться человек? Разумеется, как бы само собою, что поклоняться следует, прежде всего - учителю. По мнению Штейнера: "всякая критика, всякое осуждение настолько же разрушают душевные силы, насколько самоотверженное поклонение их развивает". В этом утверждении, направленном как бы ко всему вообще, к любой критике и есть главная идея книги и главный её соблазн: хочешь быть сильным, научись вначале подчиняться, не рассуждая, повиноваться с благоговением, не размышляя. И, разумеется, что в первую очередь это требование распространяется на самого Штейнера, и на его учение. Штейнер предлагает поклоняться истине, а истину откроет якобы он, учитель, тайновидец и ясновидец, и, само собой разумеется, что сам Штейнер, прежде всего, и достоин благоговения и поклонения, как носитель этой тайны и истины. Это путь выработки в человеке определённых качеств, которые в свою очередь породят в ученике "высшего человека", а "высший человек" в свою очередь становится "внутренним повелителем", который уверенной рукой направляет обстоятельства внешнего человека". Не соблазнительно ли: перестать зависеть от каких бы то ни было обстоятельств? Управлять ими по своему желанию? Перед человеком раскрываются фантастически головокружительные перспективы. Но это в случае достижения цели - выработки в себе внутреннего повелителя, который сможет повелевать не только собою, но - главное другими людьми. Речь, в сущности, идёт о воспитании в человеке силы воли, выдержки, умения повиноваться, присутствия духа, самодисциплины. Что же в этом дурного? Решительно ничего, если мы ответим на главный вопрос - для чего? Все эти качества, если мы присовокупим к ним ещё самообладание и обуздание плотских страстей, воспитывали в себе православные и католические монахи и монахини для того, чтобы наилучшим образом служить Богу и помогать людям. Цель, которую ставит Штейнер перед своими учениками, совершенно иная. Штейнер утверждает, что ученик, выполнивший все его указания, вступит в общение с духовным миром, поведёт "свой жизненный корабль посреди волн жизни твёрдой и уверенной рукой", получит силу и могущество не только над обстоятельствами, но и над людьми. Штейнер считает, впрочем, необходимым предупредить ученика, получившего эту власть: "Нужно решить про себя никогда не употреблять во зло ту власть над ближними, которая при этом достигается". Но где гарантии, что ученик не злоупотребит полученной властью над людьми? Гарантий нет. Штейнер задумал воспитывать не господ своих страстей, а господ других людей, в чём цинично признаётся. Выдвигаемые перед учениками требования при условии их выполнения, казалось бы, способны возвысить человека, ведя его по пути духовного укрепления и усовершенствования: это требование богатой внутренней жизни, внутреннего покоя, рассмотрения, а не переживания своих поступков, внутренней чистоты. Предлагая развивать в себе эти качества, Штейнер ни слова не говорит о том, что человек, прежде чем приступить к этой трудной работе над собою, для начала должен расчистить Авгиевы конюшни своей совести, отнюдь не безгрешной. Другими словами, покаяться и исповедоваться во всех своих грехах. Но Штейнер уверен, что и внутри самого себя человек ничего не должен подвергать критике. Штейнер предполагает, что в процессе самовоспитания, Авгиевы конюшни совести расчистятся как бы сами собою, если он вообще предполагает их расчищать. Штейнер советует ученику "...с внутренней правдивостью смотреть в лицо собственным ошибкам, слабостям и недостаткам. <...> Эти камни ты можешь устранить только посредством ясного познания себя". Призыв: "Познай себя" пришёл к нам из древности. В древней языческой установке, повторенной Штейнером, недостаёт второй главной части, которая появляется только в христианстве: познай себя и покайся, с тем, чтобы никогда больше не повторять греха. Познание самого себя должно вести к совершенствованию твоей познанной сущности, если она недостаточно хороша. Так открывается в христианстве смысл познания самого себя. Пробудить в себе высшего человека, по Р. Штейнеру, значит развить в себе определённые способности, дающие власть и могущество. Это есть прелесть и соблазн! И Штейнер сознательно толкает человека ступить на этот путь. Он бросает интригующую фразу: "Дело вовсе не в том, что я думаю отлично от другого человека, а в том, чтобы этот другой сам собою смог найти истину, если я помогу ему". Могущество посвящённого, при помощи которого он научился исподволь управлять сознанием другого человека, это и есть самый страшный вид власти. По Штейнеру, это называется - помощь другому человеку, помощь в том, чтобы он думал, как учитель, ибо учитель - обладатель истины. Нынче эта методика называется откровенно и цинично - "промывание мозгов". Чтобы пробудить в себе высшего человека, необходимо, по Штейнеру, научиться наблюдать за собою и за родными и ближними. Всё это необходимо для того, чтобы при помощи наблюдений ученик развил в себе умение контролировать своё собственное поведение и поведение наблюдаемого объекта, т.е. родного и ближнего. Штейнер заботливо предупреждает, что такое наблюдение может привести к нежелательным результатам: "Благодаря такому наблюдению над ближними человек легко может впасть в моральную ошибку. Он может стать бессердечным". Какие же рекомендации и советы даёт Р. Штейнер, чтобы предупредить бессердечие? "Необходимо всеми средствами, какие только можно себе представить, стремиться, чтобы этого не случилось". Совет, как видим, носит самый общий и неопределённый характер. В моральную ошибку впадает сам Штейнер, рекомендуя ученику в целях приобретения могущества, наблюдать за поведением ближнего, как наблюдает энтомолог или зоолог за поведением насекомого или животного. Христос сказал нам, что ближних (и врагов) надо просто любить. Любить, а не наблюдать за ними. Штейнер чувствует, что здесь его слабое место и спешит поправиться: "Ни на одно мгновение не смеем мы допустить в себе мысль, что человек может быть для нас только объектом наблюдения". Снова мы сталкиваемся у него с двумя взаимоисключающими друг друга высказываниями: наблюдай за ближним, но не делай его объектом наблюдения. Штейнер снова ищет способ защитить уязвимое место и поясняет, зачем надо наблюдать за ближним: "Чувство священного трепета перед всем человеческим <...> должно наполнять нас". Это предполагает, что наблюдатель должен увидеть в ближнем человеке одни только достоинства, ибо сам он стоит уже на такой высоте, с которой чужие недостатки не видны. Впрочем, остаётся в силе правило - не критиковать, особенно если ближний - учитель, или начальник, словом тот, кто стоит выше ученика на социальной лестнице. Фраза Штейнера "чувство священного трепета перед всем человеческим" заслуживает особенного внимания. Вл. Соловьёв полагал, что чувство священного трепета, т.е. благоговения должно быть адресовано Богу и божественному, а не человеку и человеческому. Перед Богом человек должен испытывать "чувство благоговения (благочестия, pietas) или поклонения перед высшим (reverentia), что составляет у человека нравственную сторону религии и религиозного порядка жизни". Штейнер предлагает человеку благоговеть перед человеком и человеческим, по той простой причине, что он не хочет знать Высшего и не хочет, чтобы человек знал Высшего, т.е. Бога. Между тем, те миры, куда Штейнер предлагает заглянуть своим ученикам, эти миры называет высшими. И здесь вновь мы сталкиваемся с противоречием, поскольку для того, чтобы заглянуть в эти миры, ученик должен выработать в себе мужество и бесстрашие, ибо "...от него скрыты вещи, которые без подготовки, повергли бы его в безмерное смущение и зрелища, которых бы он не мог бы перенести. Духовный ученик должен дорасти до этого зрелища". Что же это за зрелища, которыми пугает учеников Штейнер? Он честно предупреждает ученика, что в духовном мире есть существа, которые, "...не воплощаются физически, с их нередко изумительными, но часто и отталкивающими цветами". Отталкивающий цвет существ - это неприятное зрелище, но это можно пережить. Отталкивающий цвет это только начало. Штейнер подготавливает ученика к худшему. Через некоторое время он сообщает: "Перед учеником стоит несомненно ужасное призрачное существо". Из всего сказанного Штейнером на страницах этой книги можно заключить, что в так называемых высших мирах ученик видит "духовным оком" существа прекрасные и существа ужасные. Ко всему прочему Штейнер проговаривается, что ученик "...встретит также и этих высших - отчасти же стоящих ниже человека - существ". Да отчего же тогда миры-то высшие, если в них обитают существа, стоящие ниже человека, да ещё отвратительные и ужасные с виду?! Отчего прямо и честно не предупредить учеников, что в той эфирной среде, которая у Штейнера именуется "высшими мирами". Там обитают ангелы, некогда отпавшие от Бога, и хотя у Штейнера они названы существами, в православии (как, впрочем, и в католичестве) они называются демонами, чертями, нечистыми и.т.п. Известно из мистического православного и католического опыта, что эти сущности, отпавшие от Бога, могут иметь совершенно отвратительный вид, и напротив, могут принимать вид обольстительный, для того, чтобы обворожить, соблазнить и увлечь человека. Что Штейнер мало различает ангелов и демонов между собою, заметили религиозные философы. Отец Булгаков пишет: "Бог, боги, божественные сущности" и т.п. подобные синонимические выражения в невообразимой и какой-то нарочито неряшливой неточности пестрят в сочинениях Штейнера, отливая разными оттенками, временами даже почти до теизма, но, как правило, самого решительного пантеизма или космотеизма, даже политеизма или, что в данном случае есть одно и то же, и атеизм". Штейнер утверждает, что блаженство будет уделом ученика в этом царстве. Это рядом-то с отвратительными и ужасными существами? Штейнер предупреждает, что ученика пустят только в низший высший мир. Путь в более высокие миры ему преградит Высший страж и потребует, чтобы ученик помогал освободить всех, кто живёт ниже низшего высшего мира. Короче, ученик должен помогать тем, кто живёт на земле, вскарабкиваться этажом выше - в низший высший мир и только после этого ему, может быть, позволят подняться на следующий уровень. Перед учеником сразу ставится задача - стать после периода обучения на некоторое время учителем, который посвятит в тайну Штейнера как можно больше учеников. Он должен как бы произвести вербовку новобранцев и дать им первичную подготовку. Этим он заслужит расположение "высших" и его пустят, как бы в качестве вознаграждения за труды, этажом выше. Штейнер на всякий случай остерегает ученика, чтобы он не остыл, ибо тогда он не достигнет желаемого, но, чтобы он и не торопился достичь обещанного блаженства потому, что блаженство это выдадут ему не раньше, чем пожелают это сделать те - высшие - кто этим заведует. Ученик должен постоянно повторять, что он должен всё сделать для развития своей души и духа, но он будет совершенно спокойно ждать, пока высшие силы найдут его достойным определённого просветления. Ученик не должен суетиться, и даже, если он состарясь, так и не получит ожидаемого блаженства лицезреть ужасные существа отталкивающего цвета в низшем высшем мире, то он всё равно должен терпеливо ждать. Кстати, кто эти высшие распорядители, о которых постоянно упоминает Штейнер? Когда ученик вступает в низший высший мир, "...ему открывается новое понимание того, что говорили великие учители человечества. Речи Будды и Евангелия действуют на него, например, совсем иначе. <...> Теперь он может непосредственно знать, что такие люди, как Будда или авторы Евангелий высказывают не свои откровения, а такие, которые притекали к ним из глубочайшей сущности вещей. <...> Вслушиваясь в речи Будды, человек вживается в созвучие с мировыми тайнами". Наконец-то Штейнер разоткровенничался! Оказывается, евангелисты почерпнули свою информацию "из глубочайшей сущности вещей", а евангелисты, утверждали, что почерпнули её от самого Иисуса Христа! Но Штейнер о Христе в своей книге не упоминает вовсе, как будто Его никогда и не было, зато неоднократно упоминает Будду. Сообразительный ученик сразу догадается - кто для Штейнера главный и высший, к кому надо прислушиваться, кто владеет тайнами мира. Реверанс Штейнера в сторону евангелистов - это для учеников, исповедующих христианство, кто искренне полагает, что и Штейнер - христианин. Но внимательный ученик заметит, что Будде и евангелистам Штейнер определяет одну и ту же роль - учителей человечества. Христос, как Учитель, исчез, а вместо него подставлена некая абстрактная сущность вещей. Здесь следует вспомнить, что теософия выросла на фундаменте буддизма, а антропософия выросла из теософии. Между теософией и антропософией нет глубоких различий. Различен только подход к тем же самым проблемам. Создательница теософии Е.Блаватская писала: "Две вещи становятся сегодня очевидными для всех. <...> а) "пришествие Христа" означает присутствие Христоса в возрождённом мире, а вовсе не действительное телесное пришествие "Христа" Иисуса; б) этого Христа не следует искать ни в пустыне, ни в "потаённых комнатах", ни в святилищах какого-либо храма или церкви, построенной человеком; ибо ХРИСТОС - истинный эзотерический СПАСИТЕЛЬ - это не человек, но БОЖЕСТВЕННЫЙ ПРИНЦИП в каждом человеческом существе. <...> "Сын Человеческий" не есть сын земной рабыни - плоти, но поистине сын свободной женщины - духа, дитя собственных деяний человека и плод его духовных усилий". Одна вещь становится сегодня очевидной для всех - росчерком пера Блаватская перечеркнула историческое христианство и христианство как религию. Ничего не было, по мнению Блаватской: ни Девы Марии, ни пришествия Христа в мир, ни Фаворского света, ни Голгофы, ни воскресения. Решительно ничего не было! У Блаватской центр всего, главное действующее лицо истории есть не воплотившийся от Святого Духа и Марии Девы, Иисус Христос Богочеловек, Учитель, и Спаситель. У Е. Блаватской сам человек родил путём духовных усилий в своём сознании божественный принцип и назвал его именем собственным - Иисусом Христом. Сам сочинил, сам придумал в своём воображении Бога. Таким образом, отсутствие Христа у Штейнера - закономерность, вытекающая из основных принципов теософии, основывающейся на религии буддизма, которая готова вобрать в себя и идеи христианства и растворить их в себе, но только без Христа. Идеи христианства приписывают евангелистам, Христа якобы придумавшим. А вот с Буддою у теософов (антропософов) всё в порядке. Они не сомневаются в том, что он существовал, что сам дал своё учение. На Будду теософы (антропософы) постоянно ссылаются, ему поклоняются, он для них - единственный авторитет. Культ Будды у теософов (антропософов) - культ великого человека, создавшего великую религию. Рядом с культом Будды невозможен никакой другой культ. Тем более - культ Богочеловека! Признать Христа, значит поставить Его над Буддой - человеком. Это выше их сил! А поскольку теософы (антропософы) не могут вовсе не признать Христа, ибо тогда им пришлось бы отказаться от возможности привлечь в свои ряды христиан, они признают Его в лучшем случае в одном ряду с Буддой в качестве Великого Учителя или, в худшем случае, в качестве Божественного Принципа, выдуманного самими людьми. Теософы (антропософы) поклоняются человеку, а не Богу; веруют в человека, а не в Бога. Любопытно, кстати, как определяет Блаватская, что такое Дьявол. Если Христос есть придуманный людьми Божественный принцип, то Дьявол имеет вполне реальное существование. По Блаватской, дьявол не есть какой-либо принцип зла, но есть некто, производящий обучение. Вот оказывается кто, по Блаватской, учитель человечества! Комментарии, как говорится, излишни. Напрасно Кузнецова вводит читателей своей книги в заблуждение относительно Христа в понимании Штейнера. В центре антропософии Штейнера - Будда, человек, а отнюдь не Богочеловек Христос. Давая справку о Штейнере, Кузнецова пишет, что теософия и антропософия похожи в том, что они апеллируют к мудрости, но разнятся в том, что в теософии мудрость и знание связываются с Древним Востоком, а в антропософии - с западной эзотерикой, в центре которой стоит личность Христа. Штейнер, к примеру, вышел из натуралиста Геккеля и почитал его, как своего учителя. Штейнер рассказывает о тайнах космоса таким языком, каким естествоиспытатель рассказывает о предметах и законах природного мира. "У Штейнера, прошедшего через Геккеля, уже окончательно исчезают следы христианского учения о человеке. <...> Христология Р. Штейнера есть своеобразное модернизированное восстановление древних ересей: с одной стороны манихейства, с другой стороны несторианства, для которого две природы Христа оставались раздельными". Для Штейнера Христос не Личность, а импульс, как для Блаватской - принцип. Антропософия не хочет знать личность. Личность человека, с точки зрения антропософа, есть лишь временное сложение. Личность человека, с точки зрения христианства, сложение вечное и бессмертное. Христианство отменяет закон кармы. Разбойник, уверовавший во Христа, тут же был изъят из-под власти времени. И уж конечно христианство, признавая небесную иерархию, не призывает поклоняться ангелам, прислуживающим Богу, а уж тем более прислужникам Сатаны. Бердяев пишет: "Оккультизм есть сфера магии по преимуществу, то есть необходимости, а не свободы. Магия есть господство над миром через познание необходимости и закономерности таинственных сил мира. Свободы духа я не видел у людей, увлечённых оккультизмом. Они не владели оккультными силами, оккультные силы владели ими. Антропософия разлагала целость человеческой личности, потрошила душу не менее психоанализа. Она усилила разложение личности у Андрея Белого, не помогла ему собрать и концентрировать личность. Некоторые антропософы производили на меня впечатление людей одержимых, находящихся в маниакальном состоянии. Когда они произносили слова "доктор (то есть Штейнер) сказал", то менялось выражение глаз, лицо делалось иным, и продолжать разговор нельзя было. <...> Сам Штейнер, с которым я познакомился, произвёл на меня сложное впечатление и довольно мучительное. Но он не произвёл на меня впечатление шарлатана. Это человек, который убеждал и гипнотизировал не только других, но и самого себя. <,,,> Вероятно, главным его соблазном была власть над душами. Редко кто производил на меня впечатление столь безблагодатного человека, как Штейнер. Ни одного луча, падающего сверху. Всё хотел он добыть снизу, страстным усилием прорваться к духовному миру". Если бы Кузнецова взяла на себя труд изучить философскую литературу о Штейнере и его учении, то она бы обнаружила, что "...теософия не имеет ничего общего с христианской мистикой. "Солнечный Христос" Штейнера стал для новых язычников и "немецких христиан" богом природы нордического фашизма, позволившим объединить Христа с Зигфридом" (Цит. по Franco Rest. Waldorfpedagogik. Antroposofische Erziehung als Herausforderung fur offentliche und christliche Pedagogik. Mainz - Stuttgart. 1992, s. 14-15). Вспомним, как М. Цветаева предостерегала не чередовать слепо Христа с Дионисом, ибо одно уже сопоставление этих имён - кощунство. Чередовать имя Христа с именем Зигфрида или Будды - такое же кощунство и святотатство. Кого же имеет в виду Штейнер, когда говорит "высшие"? Высшие у Штейнера - "владыки смерти", "руководители кармы", "вожди". Ап. Павел называет их "мироправителями" (Еф. 6, 12), или "космократорами" т.е. владыками космоса. Ориген, между прочим, видит призвание христиан в том, чтобы бороться с этими "космократорами". Именно в космосе, мире духов поднебесных видит Библия источник самой страшной угрозы для человека. После того, как Бог создал землю и человека в небесном мире произошёл некий надлом. Часть ангельских сил с тех пор притязает на власть над человеком и миром. Голгофский крест есть тоннель, пробитый сквозь толщу демонических сил, которые хотят убедить человека в том, что они есть высшая и последняя, религиозная реальность. Их цель - не допустить человека до Бога. Р. Штейнер призывает ученика развивать в себе всеобъемлющую любовь, необходимую для высших познаний. Это прагматический подход к любви. Христос, как известно, учил бескорыстной любви к человеку. Интересны мысли Штейнера в отношении заповеди: не убей. Штейнер, с одной стороны, призывает ученика ничего не уничтожать ради самого уничтожения, а с другой стороны, уничтожение признаёт за благо: "И он только тогда бывает вправе что-то уничтожить, если он в состоянии из уничтожения и через уничтожение способствовать новой жизни". Христос ясно сказал - не убивай. Никогда. Штейнер оправдывает уничтожение во имя новой жизни. Что он имеет в виду под новой жизнью? Он не поясняет. Однако совсем не случайно он писал о себе в 1915 году как о пророке миссии Германской расы. О том, что роднит Штейнера с германским нацизмом, и история взаимоотношений вальдорфских школ и фашистского режима, можно прочесть в работе голландского профессора Д.Д. Иммельмана. ("Waldorf Education. An outdate combination of religion and education" In: Panorama. International Journal of Comparative Religious Education and Values.Vol.4, number 2, winter 1992 (Braunschweig, Germany). Какой мир, по Штейнеру, открывается ученику, если он достигнет определённого успеха в достижении своей цели? Е. Блаватская совершенно откровенно говорит о том, что та сила, с помощью которой оккультистам открываются тайны природы, есть Люцифер ("астральный свет" в её терминологии). В понимании Е. Блаватской Люцифер есть "божественный и земной свет", "святой дух", и "сатана" одновременно: "Люцифер", или "Светоносец", находится в нас; это наш Ум, наш Искуситель и Искупитель, наш разумный Освободитель и Спаситель от чистого анимализма". Он же, как мы видели уже у Е. Блаватской, некто, нас обучающий. Таким образом, нет ни Бога, ни Дьявола. Всё сосредоточено в самом человеке. Он сам себе бог, и сам себе дьявол. И умом своим спасается. Сам себе спасатель и спаситель. Е. Блаватская издавала в Х1Х веке журнал под названием "Люцифер". И Р. Штейнер издавал в Берлине с 1903 по 1908 год журнал под названием "Люцифер". Вряд ли это случайное совпадение. Это не совпадение, а сознательное продолжение учения теософов, наследственные связи с ними. Штейнер, как и Блаватская, считает, что без Люцифера человек не может обойтись: "Никогда не следовало бы говорить, что люциферический элемент есть нечто при всех обстоятельствах злое. Ибо в духе люциферического элемента, душа человека должна любить события и существ сверхчувственных миров. <...> Без люциферического элемента душа прогрезила бы всю жизнь без наблюдения чувственного бытия и не ощутила бы побуждения подняться над ним. Без противоположного ариманического элемента душа подпала бы люциферовскому; она бы очень низко ставила значение чувственного мира". Штейнер противопоставляет Люцифера - Ариману. Ариман в зороастризме бог тьмы, ночи, смерти, зла противопоставлен богу Ахурамазде, богу света, жизни, добра. У Р. Штейнера Люцифер на фоне Аримана играет роль Ахурамазды, т.е. играет роль положительного начала. Но Ариман и ариманический элемент души вовсе не является положительным началом. Вяч. Иванов пишет: "Люцифер (Денница) и Ариман, дух возмущения и дух растления, вот два богоборствующих в мире начала, разнородные, по мнению одних, хотя и связанные между собою таинственными соотношениями, или же, как настаивают другие - два разных лица единой силы". Из теософских или антропософских рассуждений следует, что человечество есть "великая сирота", что означает богооставленность человечества. Но уж "милостями" сатаны оно не оставлено, поэтому, по мнению теософов, его следует почитать и ему следует поклоняться. Мягко и настойчиво Блаватская, а за нею Штейнер, убеждают нас, что Люцифер, он же Ариман, он же Сатана не есть зло, а есть Астральный свет. И раз Христос есть только Божественный принцип, то следует сдружиться с Люцифером. Как замечает о. Кураев: "...мысли теософов с вызывающей вопросы регулярностью от любой философской выси соскальзывают в апологию Сатаны". Оккультисты ясно показывают, куда их влечет. Они упрекают христиан в том, что она не практичны. Вместо того, чтобы отвергать тёмные силы, говорят оккультисты, христиане должны заставить их служить себе. Штейнер, как мы уже знаем, и не думает скрывать от ученика, что он может увидеть в так называемом духовном мире. Он предупреждает ученика: "Кто не хочет вверять себя совсем тёмным силам, <...> тому не надо вдаваться в эти вещи". Не вдаваться, значит, не думать об этих вещах; куда-нибудь кривая да вывезет! Совсем тёмные силы, как, впрочем, и просто тёмные, любят, чтобы человек вверялся им добровольно. В дальнейшем Штейнер советует менее пугливым ученикам не избегать Люцифера, а напротив, они должны завоевать его силы для наступательного движения человеческой культуры; то же с Ариманом и его силами. Во взаимодействии добра и зла, в объединении силы, считает Штейнер, становятся плодотворными именно в состоянии равновесия, которого люди должны добиваться в жизни, учась в определённой степени овладевать ариманическим и люциферическим. В этом состоянии равновесия заложен импульс, который должен быть включён в жизнь. И духовная наука должна способствовать этому импульсу. Это высказывание принадлежит не христианину. Оно обнаруживает язычника и сатаниста. Космическая иерархия Штейнера, как и вообще всех оккультистов, отделяет нас от Бога. Небесная Иерархия христианской церкви соединяет нас с Ним. За космической иерархией Бог не виден, забыт и не нужен. Теософия и антропософия, основывающиеся на учении Будды, совсем не безобидны, как видно из всего вышеизложенного. Соловьёв говорил о том, что буддизм есть религия, хотя и без твёрдых догматов, но с исключительным направлением к самообожествлению человека и с тенденцией к распространению и прозелитизму. И совсем не случайно столько надежд возлагал Штейнер на восприимчивую и доверчивую русскую душу, из которой необходимо было вначале вытеснить православие и подменить его необуддизмом в формах теософии и антропософии способным, якобы, спасти Россию. Теперь, когда мы хорошо представляем себе кто такой Штейнер и что собою представляет его антропософия, мы вновь можем обратиться к книге Кузнецовой. Автор книги признаёт, что в России у Штейнера были оппоненты. Она перечисляет Бердяева, Гиппиус, Мережковского. Но мы увидели, что оппонентов было гораздо больше, и это были, как правило, крупные философы. А самым крупным, коллективным, если так можно выразиться, оппонентом Штейнера была русская православная церковь. Кузнецова ограничилась только упоминанием об оппонентах, не затрудняя себя объяснениям причин их противодействия распространению влияния Штейнера в России. Вместо глубокого анализа идей Штейнера и их критики, Кузнецова "угощает" нас развлекательной сценой из книги Волошиной "Зелёная змея": "Зинаида Гиппиус, восседая на диване, надменно лорнировала Штейнера, как некий куръёзный предмет". Вряд ли лорнирование может заменить оппонирование. Резкие оценки идей Штейнера данные Э.К. Метнером, Ф. Степуном, приведённые в книге Кузнецовой, нисколько не охлаждают её энтузиазм. А энтузиазм автора книги подпитывается убеждением, что среди сторонников учения Р. Штейнера была сама М. Цветаева. Кузнецову не смущает даже то, что в очерке "Пленный дух" М. Цветаева назвала Штейнера - дьяволом. По всей вероятности, Т. Кузнецова принимает этот отзыв М. Цветаевой о Штейнере за комплимент. Послушаем теперь М. Цветаеву. При издательстве "Мусагет" были организованы частные курсы. На курсах читались лекции по гуманитарным наукам. Курс антропософии читал А. Белый. О том, что М. Цветаева посещала эти курсы, Кузнецова упоминает, и как-то само собой подразумевается, что раз М. Цветаева эти курсы посещала, то они ей нравились, и, следовательно, всё, что читалось там, получало её одобрение. Но о главном в этих посещениях Кузнецова умалчивает. Зато об этом нам рассказывает сама М. Цветаева: "На лекциях "Мусагета", честно говоря, я ничего не слушала, потому что ничего не понимала, а может быть ничего не понимала, потому что не слушала, вся занятая неуловимо вскользнувшей Асей, влетающим Белым, недвижным Штейнером, чёрным оком царящим со стены, гримасой его бодлеровского рта. Только слышала: гносеология и гностики, значения которых не понимала и, отвращённая носовым звучанием которых, никогда не спросила" ("Пленный дух"). Лекции по антропософии, читаемые А. Белым, запомнились М. Цветаевой следующим образом: "Впрочем, видела его часто, два года спустя, в "Мусагете", но именно - видела, и чаще - спиной, с белым мелком в руке, обтанцовывающего чёрную доску, тут же испещряемую - как из рукава сыпались! - запятыми, полулиниями и зигзагами ритмических схем, так напоминавших гимназические, геометрические, что я, по естественному чувству самосохранения (а вдруг обернётся и вызовет к доске?), с танцующей спины Белого переходила на недвижные фасы тайного советника Гёте и доктора Штейнера, во все свои огромные глаза глядевшие или не глядевшие на нас со стены. Так это у меня и осталось: первый Белый, танцующий перед Гёте и Штейнером, как некогда Давид перед ковчегом. В жизни символиста всё - символ. Не-символов - нет" ("Пленный дух"). Не столько антропософией была увлечена М. Цветаева, сколько А. Белым поэтом, увлечённым антропософией. А. Белый как известно, не был удовлетворён антропософией Штейнера и создал свою собственную антропософию. В очерке "Пленный дух" М. Цветаева говорит о недовольстве Белого. Восхищаясь выдержкой и спокойствием С. Эфрона, А. Белый произносит: "Таким и должен быть воин. Как я хотел бы быть офицером! (Быстро сбавляя: Даже солдатом! Противник, свои, черное, белое - какой покой. Ведь я этого искал у Доктора, этого не нашёл". Именно этого и нельзя было найти у Штейнера. В его так называемом "духовном мире" нет ни зла, ни добра. Есть Люцифер со своими обольстительными демонами, Люцифер как Deus inversus. М. Цветаева рассказывает, как однажды в Берлине А. Белый потерял рукопись сборника "Золото в лазури". В отчаянии он врывается в дом М. Цветаевой, крича: "Я шёл к вам, но потом решил - я хоть погибший человек, но я приличный человек - что сейчас вам не до меня, не хотел омрачать радости вашей встречи - вы же дети по сравнению со мной! Вы ещё в Парадизе! а я горю в аду!- не хотел вносить этого серного ада с дирижирующим в нём Доктором - в ваш Парадиз, решил: сверну, один ввергнусь, словом - зашёл в кафе: то, или другое, или третье" ("Пленный дух"). Вот куда поместил Доктора Штейнера после его смерти А. Белый - его ученик, в ад. М. Цветаева, С. Эфрон и А. Белый идут по кафе искать потерянную рукопись. Через некоторое время, осмотрев несколько кафе и не найдя рукописи. А. Белый останавливается посреди тротуара со страшной улыбкой: "А не проделки ли это Доктора? Не повелел ли он оттуда моей рукописи пропасть: упасть со стула и провалиться сквозь пол? Чтобы я больше никогда не писал стихов, потому что теперь - кончено, я уже ни строки не напишу. Вы не знаете этого человека. Это - Дьявол. <...> Есть только один Дьявол - доктор Штейнер" ("Пленный дух"). А. Белый, знавший близко Р. Штейнера, знал - что говорил. А. Белый прекрасно понял соблазнительный и опасный характер штейнерова учения. Именно это и побудило А. Белого порвать с Штейнером и создать свою собственную антропософию. Это произошло в декабре 1914 года в Дорнахе. А. Белый описал свою размолвку со Р. Штейнером: "...во мне происходит крах всей "антропософский догмы", и впервые слагается новый очерк "антропософии", как пути свободы и критицизма; <...> если до сей поры я шёл под знаком мироощущения "оккультизма", то теперь я стою под знаком мироощущения чистого "логизма"; я ощущаю в себе новое познавательное восприятие антропософии, как переход из средневековья в эпоху Возрождения; <...> я как бы переживаю в себе упадок "оккультного" пути, т.е. антропософии, как пути жизни; и одновременно: переживаю ренессанс в себе антропософской философии". Встав на этот путь, А. Белый автоматически исключает себя из числа учеников Штейнера. А. Белый осмелился критиковать "догматическую антропософию", а Штейнер выдвигал ученикам первое условие - не критиковать. Стало быть, и с точки зрения Штейнера А. Белый, критикуя его самого и его учение, переставал быть его учеником. Отпавший от Штейнера ученик, осмелившийся отречься от его учения и создавший собственную антропософию, не может не бояться мести Доктора, который находится в ином мире. В своём дневнике 1915 года А. Белый пишет, что с тех пор, как он начал разрабатывать свою собственную антропософию с конца 1914 года, жить в Дорнахе ему стало тягостно. Его стали мучить ночные кошмары. Ему стало казаться, что какая-то старая и чрезвычайно уродливая женщина совершает "оккультное нападение" на него. А. Белого грызла внутренняя тревога, мучила бессонница, его раздражали "оккультные догматические тётки", клубившиеся в изобилии вокруг Штейнера. С Доктором А. Белый чуть было не поссорился прямо на лекции, т.к. Штейнер нападал на символизм: "Дорнахская атмосфера становилась мне порой поперечь горла; дух догматизма и глупого педантизма множества "тёток", расселившихся в Арлестгейме, меня раздражал; особенно раздражали сплетни, распространяемые "тётками"; я говорил себе, что вот уже 3 года как я вращаюсь среди антропософов; в конце концов, я "не узнан"; мои моральные устремления, мои литературные труды абсолютно никого не интересуют, а сложнейшие душевные переживания мои - "нуль". М. Цветаева знала о трениях, возникших между А. Белым и Р. Штейнером. В письме к Бахраху она приводит образное сравнение, вспоминая о А. Белом: "...вспоминаю его разгневанный взгляд - вкось точно вслед копью - на дракона (Штейнера или ещё кого-нибудь)". Когда А. Белый умер, М. Цветаева в письме к В. Буниной хвалит В. Ходасевича, написавшего очерк о А. Белом. В этом очерке Ходасевич неодобрительно отозвался об антропософии: "Зато в лицо досталось антропософам и, кажется, за дело, ибо если Штейнер в Белом действительно не увидел исключительного по духовности человека (ли?) - существо, то он не только не ясновидящий, а слепец, ибо пленного духа в Белом видела даже его берлинская Frau Wirthin".
М. Цветаева и Белый явно предъявляли к Штейнеру завышенные требования. Он был только духовидец, т.е. ему была дана способность созерцать космические "этажи" или, если угодно, "духовные миры" с их обитателями, но его способности не распространялись ещё и на угадывание будущего и кто перед ним. Будучи только духовидцем, Штейнер заработал себе ещё и репутацию ясновидца и, судя по всему, Штейнер её не опровергал. Эту репутацию создавали ему "оккультные тётки", как их называл Белый истеричные, экзальтированные дамы, считавшие себя верными и преданными ученицами Доктора. Они создали культ Штейнера ясновидца, против чего он не возражал. Эти многочисленные "оккультные тётки" питали к Штейнеру нездоровую "мистическую влюблённость" (Белый). Влюблённость "тёток" привела к тому, что, когда Штейнер в 1915 году женился на одной из этих "тёток", антропософке М.Я Сиверс, русской, кстати, по происхождению, "оккультные тётки" устроили бунт, который Сиверс со смехом назвала "бунтом ведьм". Белый, в тот период, когда он безоговорочно верил Штейнеру и Сиверс, бывшей правой рукой Доктора, в конце концов, стал раздражаться несоответствием Штейнеровой репутации ясновидца действительному положению вещей. Белый понял, что Штейнер толкает его на губительный путь. Именно тогда, когда А. Белый испытывал душевный надлом, когда ему казалось, что после "духовного взлёта" он пережил "духовную смерть", "упал в своё тело", утрату своего высшего "Я", когда он "вспоминал с тоскою о духовных сферах", его покинувших и тяжело удивлялся этому "краху", "катастрофе" в себе, Штейнер называл его состояние шагом вперёд, чем приводил Белого в "грустное недоумение": "Я себе говорил: "Или доктор не понимает, что происходит во мне? Почему же он называет "Vorschrift""ом то, что я в себе несу, как падение?" Словом, я чувствовал себя, лишённым почвы, физически ослабевшим, духовно угасшим, потерявшим критерии между добром и злом". Белый начинает тяготиться "придворной атмосферой" в Дорнахе - центре антропософии. Эту придворную атмосферу создавали "оккультные тётки" и многочисленные ученики Штейнера. Белый начинает критиковать и самого Штейнера и атмосферу вокруг него, что, разумеется, обитатели Дорнаха сочли крамолой и ересью и стали враждебно относиться к еретику Белому. Кстати, атмосферу Дорнаха Белый сравнивал с атмосферой Байрейта, где безраздельно владычествовал Вагнер. Штейнер хотел создать в Дорнахе своё собственное "королевство". Белый и М. Цветаева сомневались в способностях Штейнера-ясновидца. Возможно, дар ясновидения приписывался Штейнеру по аналогии с К. Сведенборгом, который, будучи духовидцем, был и ясновидцем. Но если ясновидение Сведенборга было подтверждено очевидцами, свидетелями его необыкновенных способностей, то ясновидение Штейнера ничем и никогда не подтверждено. Штейнер имел честь встретиться с М. Цветаевой, но его "ясновидение" как в случае и с Белым, дало осечку. "Настоящая, единственная встреча со Штейнером произошла у М. Цветаевой <...> в Праге в 1923 году. Мы располагаем достаточно убедительными свидетельствами того, что М. Цветаева была на публичной лекции Штейнера", пишет Кузнецова. "Убедительные свидетельства" теперь не нужны, т.к. у нас есть просто свидетельство самой М. Цветаевой - письмо к Л. Чириковой от 30 апреля 1923 года: "Нынче еду в Прагу на Штейнера. (Вы, кажется, о нём слышали: вождь всей антропософии, Ася Белого была его любимейшей ученицей.) Хочу если не услышать, то узреть. По более юным оттискам у него лицо Бодлера, т.е. Дьявола". Пиша свой очерк "Пленный дух" в 1934 году, М. Цветаева повторит эту физиогномическую черту - сходство черт лица Ш. Бодлера и Штейнера, которые в представлении М. Цветаевой напоминают дьявольские. Судя по письму, М. Цветаеву привлекает не столько содержание лекций Штейнера, сколько желание поглядеть на "вождя антропософии" вблизи. Она хочет убедиться: совпадут ли её впечатления от его портретов и снимков (Дьявол) с впечатлением, которое произведёт оригинал. М. Цветаева обещает в письме к Бахраху от 25 июля 1923 года рассказать о встрече со Штейнером. По неизвестной нам причине - не расскажет. Не потому, что забудет. Не забудет, потому что вскоре после услышанной лекции сделает запись в дневнике. Не расскажет, по всей вероятности, потому, что нечего было рассказывать. Ничего особенного она не услышала и не увидела. На лекции М. Цветаева побывала с С. Эфроном. Они вели между собою переписку прямо на лекции, чтобы шёпот не помешал окружающим и лектору. Переписывались от скуки: - обменивались впечатлениями от Штейнера. Именно её М. Цветаева и заносит в дневник: "Переписка с Серёжей на Штейнере (доклад, поскольку нынче помню, о детях дошкольного возраста, предназначенный, поскольку помню, для рабочих).
Я: 1) Как в церкви! - 2) Посрамляет естественные науки. 3) скоро уйдём. 4) Совсем не постарел с 1909 г.
С.: Лев распластан, ибо полагает, что этот Erzatz Льва его посрамляет сложными grossaztig"ами.
Я: Терпи. Накормлю яичницей. Бедный Лев! Ты - настоящий.
С.: Бюллетень о состоянии Льва. Успокоился. Обнаружил трёх львов на стене. К псевдо-Льву своё отношение определил: "Злая сила!"
Я: Жалею Льва. Этот похож на Чтеца-Декламатора.
С.: Для меня на незнакомом языке.
Я: Он обращается исключительно к дамам.
2) Простая элементарная пропаганда антропософии.
3) Будет ли перерыв?
С.: Сам жду. Вдруг - нет? Вдруг - до утра? А?
Я: Если Штейнер не чувствует, что я (<пропуск одного слова>) в зале - он не ясновидящий.
<...> Доклад был скучный. Но сначала о докладчике. За кафедрой - юноша. Движения птицы. Главное действующее лицо: перекатывающееся адамово яблоко, как у мучеников. Молодой протестантский проповедник. Никакого пробела на груди, сплошь чёрен, застёгнут наглухо, только у самого горла узкая полоса воротника. Молодой Бодлер. "Sehr geerte Herrn und Damen...Herrn und Damen...Herrn und Damen...Zahnwechsel...Damen...Damen... Zahnwechsel" сrescendo и из presto - prestissimo как обратный (снизу вверх) водопад, вот-вот сейчас имеющий оторвать ему голову.
Bis 7 Yahre ist ein Kind mir ein grosses Auge. "
Больше ничего не помню.
Чувство явного несоответствия голоса и говоримого, голосового душевного) размаха - и смысловой <пропуск одного слова>. Не сказал ничего нового, ничего примечательного, ничего своего, но сказал - голосом, шеей, адамовым яблоком - так, что до сих пор помню, верней - вижу. Зал ужасен: пражские немцы, т.е. худшие во всём мире, потому что мало-мальски приличные из Праги, после революции, ушли. Короче: сплошные приказчики, пришедшие послушать своего (немца). По окончании каждый считает своим долгом подойти к Herr Doktоr и оповестить его кто о своём нынешнем сне, кто о первом зубе своего ребёнка. Идут как к акушерке или гадалке. А он - как Блок в 1921 г. под напором ненависти - под напором этой любви - всё глубже и глубже в деревянную стену кафедры, которая вот-вот станет нишей, а он - святым. И всё выше и выше умученное адамово яблоко. И с неизбывной кротостью - всем - каждому: улыбку, кивок. Очередь приказчиков на ясновидящего: я в самом конце. Последняя. (Всем - нужнее!) Стою, борюсь: так устал - и ещё я...Но: я, ведь это всё-таки не эти все. И - если он ясновидящий...Пока борюсь - уже предстою. Тому юноше - тысяча лет. Лицо в сети тончайших морщин. Тончайшая работа времени. Шаг назад - и вновь юноша. Но стою - и леонардовой работы старость. Не старость - ветхость. Не ветхость - призрачность. Вот-вот рассыпется в прах. (Сколько стою? Секунду?)
И, набравшись духу, по воздуху:
Herr doktor. sagen Sie mir ein einiges Wort - furs ganze Leben!
Долгая пауза и с небесной улыбкой, mit Nachdruck:
Auf Wiedersehen!
(Доклад этот был вскоре после пожара Johannisba и незадолго до его смерти.)". М. Цветаева обещание встречи не комментирует, но графически выделяет часть слова - wieder, которую голосом выделил Штейнер. Доктор намекал на новую встречу в ином мире, на одном из этажей антропософского космоса. Упомянутые М. Цветаевой приказчики, наполнявшие зал, есть те же аптекари, упомянутые Мандельштамом, назвавшим учение Штейнера "религией аптекарей". Это было учение, удовлетворявшее вкусы низших слоев общества. Сам доклад был убийственно скучным, неинтересным, он не содержал новой информации. Последняя фраза доктора, это всё, что понравилось М. Цветаевой в докладе Штейнера. Впрочем, Штейнер это своё "Auf Wiedersehen" щедро раздавал всем желающим, как это видно из воспоминаний о нём. Эту фразу Доктор всегда произносил с многозначительным выражением лица. Как Белого Штейнер не "узнал", не выделил из толпы в Дорнахе, так и М. Цветаеву не "узнал", не выделил из толпы, а обошёлся с нею как с обычной очередной дамой-поклонницей. М. Цветаева была права, Штейнер не был ясновидцем. Был ли он тайновидцем? Ф. Кафка, встречавшийся со Штейнером, называл его попросту мошенником. М. Цветаева сравнивала Штейнера с Волошиным и обнаружила разницу между ними в том, что касалось ясновидения и тайновидения: "Макс был знающий. У него была тайна, которой он не говорил. Это знали все, этой тайны не узнал никто. <...> Объяснять эту тайну принадлежностью к антропософии или занятиями магией - не глубоко. Я много штейнерианцев и нескольких магов знала, и всегда впечатление: человек - и то, что он знает; здесь же было единство. Макс сам был эта тайна, как сам Рудольф Штейнер - своя собственная тайна (тайна собственной силы), не оставшаяся у Штейнера ни в писаниях, ни в учениках, у Волошина - ни в стихах, ни в друзьях, самотайна, унесённая каждым в землю" ("Живое о живом"). Темой своей книги Кузнецова называет переклички у Штейнера и М. Цветаевой. Автор книги делает заявление, что не делает выводов, а только сопоставляет. Посмотрим внимательнее на эти сопоставления. Кузнецова пытается сопоставить какие-то внешние признаки - свидетельства, якобы, духовности - австрийского оккультиста и русского поэта. Строго говоря, такое сопоставление не является корректным, принимая во внимание восприятие М. Цветаевой внешних черт внешности Штейнера, вызвавших в её воображении облик Дьявола. Некорректным мне кажется сопоставление тайновидческого дара Штейнера, который он обнаружил в себе в детстве, и "тайного жара" М. Цветаевой-ребёнка. Какое отношение "духовидение" Штейнера имеет к цветаевскому чувству любви ("тайный жар")? Духовидение и любовь суть разные вещи, их невозможно сопоставить, ибо - несопоставимы, как несопоставимы, допустим, самовар и книга. Но у Кузнецовой своя логика. Она считает, что "духовидение" Штейнера и любовь М. Цветаевой можно сопоставить по тому признаку, что и тот, и другая скрывали от окружающих свои открытия: один, что он видит невидимое другим; вторая, что он испытывает то, что испытывают многие взрослые (М. Цветаева так и пишет: всякий знает!). Штейнер учится скрывать свою тайну потому, что окружающие, не видящие то, что видит он, могут признать его ненормальным. М. Цветаева учится скрывать чувство любви потому, что любовь - запретный плод! Следуя логике Кузнецовой, легко впасть в абсурд. Кузнецова пишет: "Позднее этот глубокий внутренний мир, как у Штейнера, так и у М. Цветаевой полностью раскрылся в их творениях". Положим, это замечание относится к любому художнику, а не только применительно к М. Цветаевой. Кроме того, фраза Кузнецовой, мягко говоря, неточна по смыслу. Дело в том, что у М. Цветаевой творения были, а вот сочинения Штейнера назвать творениями язык не поворачивается. Напомню высказывания Бердяева и М. Цветаевой, что у Штейнера нет ничего своего, ни одной своей мысли. М. Цветаева так и записала в дневнике - "ничего нового". Анекдотично, что Кузнецова пытается даже во внешности Штейнера и М. Цветаевой найти сходство. Главная черта, роднящая, по мнению Кузнецовой Штейнера и М. Цветаеву, есть "энергия прямизма" (фраза принадлежит Волошиной). Оставляю на филологической совести Волошиной "прямизм", не зафиксированный ни одним словарём русского языка. (Фраза "энергия прямизма" загадочна по смыслу, и за комментариями нужно обращаться непосредственно к её автору), Проще понять фразу Тагера: "прямизна стана", которая наблюдалась у Штейнера и М. Цветаевой. Кузнецова считает, что эта черта внешности роднит Доктора и Поэта. Хотя, как мне кажется, окружающие Штейнера и М. Цветаеву люди были не сплошь сутулы и кривобоки. По логике Кузнецовой, любой человек с хорошей выправкой может претендовать на сопоставление с выдающимся человеком. Принять всерьёз эту черту сходства не позволяет мне хорошо развитое чувство юмора. Кузнецова находит ещё одну похожую черту во внешности Штейнера и М. Цветаевой - подвижность в лице. Кузнецова в подтверждение приводит воспоминание Ф. Риттельмайера, утверждавшего, что у Доктора во время лекции всё время "менялось лицо". Менялось, конечно, не лицо, а выражение лица Штейнера, хотя эта оговорка кажется мне весьма многозначительной. На любом нормальном человеческом лице всегда отражается работа мысли или игра чувств. Кузнецова приводит ещё одну черту - опускание глаз перед собеседником, а также сравнение взгляда Штейнера с взором орла, а взгляда М. Цветаевой с взором сокола и ястреба. Неизвестно, как обстояло дело со зрением у Штейнера, но М. Цветаева была чудовищно близорука, так что сравнение её зрения с соколиным или ястребиным выглядит как скрытая насмешка. Сопоставление внешних черт Штейнера и М. Цветаевой - курьёз, вызывающий улыбку. Но есть в сопоставлениях Кузнецовой вещи более серьёзные, заслуживающие нашего внимания. В главе "Глазами современников" она приводит высказывание М. Цветаевой о Творце и творениях из книги М. Цветаевой "Земные приметы". М. Цветаева упоминает имена Леонардо да Винчи, Гёте, Данте; даже есть слово об "устрашающей харе Троцкого", но о Штейнере там нет ни слова. И быть не может по той простой причине, что книга написана М. Цветаевой в Москве 1919 года, а встреча её со Штейнером состоялась в Праге 1923 года, но Кузнецовой дела до этого нет, и она пишет полную абсурда фразу: "Но если до встречи со Штейнером М. Цветаева не высказывает собственного окончательного мнения <...>, позднее её точка зрения выскажется с полной определённостью. Эта точка зрения строится на различении творения - и Творца". Может быть "точка зрения и выскажется", но без участия М. Цветаевой. М. Цветаева свои мысли о творении и Творце высказала за четыре года до встречи с Штейнером, когда она о нём думать не думала. Так что и речи нет о каком-либо влиянии Штейнера на мыслительную деятельность М. Цветаевой. Кузнецовой мешает определение, данное Штейнеру М. Цветаевой - Дьявол. Поэтому она с удовлетворением приводит высказывание М. Цветаевой из очерка "Живое о живом": "Здесь, как видим, нет и речи о Дьяволе, но зато признаётся "тайна собственной силы", превратившаяся в единство личности и знания". Очерк "Живое о живом" написан в 1932 году. А в 1934 году был написан очерк "Пленный дух", где, как видим, снова речь идёт о Штейнере, вызывающем ассоциации с Дьяволом. И никуда от этого сопоставления не деться! Непонятно только, почему очерк "Пленный дух" выпал из памяти Кузнецовой? А теперь, как выражается Кузнецова, "...пустимся в путь по вехам их творений, чтобы почувствовать сущность самого Творца!" Вряд ли нам удастся почувствовать "сущность самого Творца", ибо это не удавалось ещё ни одному смертному, но пуститься в путь по компиляциям Штейнера и творениям М. Цветаевой нам волей-неволей придётся. Пышное слово "творения" к компилятивным трудам Штейнера, как вы уже заметили, неприложимо. Больше скажу, сопоставлять "мошенника" (Ф. Кафка) Штейнера и его компиляции с гениальным поэтом М. Цветаевой само по себе есть святотатство и кощунство. Они несопоставимы. Сопоставить Штейнера с М. Цветаевой означает оказать такую честь Доктору, которую он не заслуживает ни в какой степени и ни с какой стороны, ни по роду занятий, ни по уровню дарования, ни по масштабу личности, ни по вкладу в мировую культуру.
Нашла ли встреча со Штейнером "непосредственный отклик" в творчестве М. Цветаевой? В творчестве поэта всё находит отклик, даже какая-нибудь встреча. Отклик не обязательно непосредственный, и даже, скорее всего, не непосредственный. Поэт не есть хроникёр. Но о каком непосредственном отклике может идти речь в данном случае, если доклад был скучен, лишён новизны. Кузнецова пытается найти эти самые пресловутые "непосредственные отклики" и всё время повторяет "мне кажется", но доказать влияние Штейнера на творчество М. Цветаевой практически невозможно по той простой причине, что его не было. Кузнецова не уверена даже в том, на какой лекции Штейнера присутствовала М. Цветаева, ибо лекций было две, а М. Цветаева посетила только одну. Даже если Кузнецова нашла в стихотворениях М. Цветаевой две-три фразы из лекции Штейнера, что это доказывает? Доказывает только то, что из скучного и неинтересного материала можно извлечь свежий и великолепный плод поэзии. Далее Кузнецова пишет: "В целом цветаевское творчество пражского периода особенно поражает своей устремлённостью к высшим мирам, и здесь её даже можно назвать "мистиком", который берёт свои откровения из духовного пласта мира". Мистиком М. Цветаева никогда не была. Она нигде и никогда не говорила, что видит иной мир. Она в него просто верила. Она писала Чириковой: "Вы верите в другой мир? Я - да". М. Цветаева нигде и никогда не говорит о мирах, пластах, только о другом (или ином) мире. Её картина иного мира не имеет ничего общего с космическими этажами (или, если угодно, пластами) антропософской картины иного мира. В цветаевском понимании иной мир - со Страшным судом, где Христос будет судить "не по платью, а по сущности" (М. Цветаева). Интерес к иному миру был у М. Цветаевой с детства. Её первые поэтические сборники - тому свидетельство. Тема иного мира проходит через многие стихотворения до-пражского периода, например, в таких как: "Серёже", "Дама в голубом", "В раю", "Как простор наших горестных нив...", "Рождественская дама", "В раю", "Плоти - плоть...", "Бог! - Я живу!", "Разлука", "Георгий" и.т.д. Перечислено далеко не всё. Стихотворения М. Цветаевой свидетельствуют о том, что её представление об ином мире не расходилось с православным. Т. Кузнецова, анализируя стихотворение М. Цветаевой "Сивилла - младенцу", пишет: "Невозможно не видеть глубокой содержательной близости этого стихотворения с тем местом в докладе Штейнера, где он говорит о вечности человеческой души и двух её сторонах - бессмертии и дорождённом". Невозможно образованному человеку не знать, что за 2400 лет до Штейнера об этом говорил Платон в "Федре". Нигде и никогда М. Цветаева не скажет, что она - поклонница Штейнера, но зато скажет - "мой платонизм", "меня бы любил Платон" Кузнецова с воодушевлением пересказывает некоторые места из докладов Штейнера. Вот, к примеру, цитата о борьбе Дракона с Архангелом: "В наивысшей степени реальной стала борьба Михаила с Драконом впервые в наше время. <...> Отовсюду глядит на нас Дракон. Против этого нет другого средства, кроме возможности связать себя с Михаилом, т.е. пронизать себя в истинном познании духовным тканием и проникновением в существо мира". (Р. Штейнер. Лекция педагогического курса для молодёжи. Штутгарт, 15 октября 1922 года.) Сюжет о борьбе Дракона с Михаилом взят прямо из "Апокалипсиса" Иоанна Богослова (Апокалипсис 12: 7. 8. 9. 10, 12), но Кузнецова преподносит этот сюжет как видение и откровение Штейнера! Кузнецова продолжает: "М. Цветаева не писала ни о Драконе, ни о Михаиле, но, как и Штейнер, она говорит об активной позиции личности по отношению к своему времени, внутренней свободы поэта от всякого давления". Автор этой цитаты ошибается. М. Цветаева писала о Драконе: "Конь брезгует гадом, / Ты брезгуешь гласом Победным. - / Тяжёлым смарагдовым маслом / Стекает кровища. Дракон спит. / На всю свою жизнь / Сыт". ("Георгий")
Правда, у М. Цветаевой не архангел Михаил, а святой Георгий, но Дракон - тот самый. Кроме этого упоминания о драконе в стихотворении, есть упоминание о нём в очерке "Пленный дух". Но на сей раз, в образе Дракона явился сам Штейнер, что вполне закономерно, ибо он же - Дьявол - Злая сила. Кузнецова видит переклички Штейнера с М. Цветаевой там, где их нет. Так высказывание Штейнера о том, что духу необходимо определять себе направление, Кузнецова сопрягает со строками из стихотворения М. Цветаевой "Знать: Дух - мой сподвижник, и Дух мой - вожатый!". У Штейнера говорится о человеческом духе. А у М. Цветаевой - Святой Дух, который дышит, где хочет, а не направляется усилием воли человека. Дух человеческий не может быть ни сподвижником, ни тем более вожатым, а только Святой Дух. Недаром же сказал Христос: "Без меня не можете делать ничего". М. Цветаева действительно достигла духовных прозрений, но не безотчётно или интуитивно. У неё были прекрасные учителя: Платон - Христос, чьи идеи, так скучно пережёвывал перед своей аудиторией Штейнер, выдавая их за свои собственные.
В главе "Любовь" Кузнецова, пересказывая Штейнера, пишет, что он выделял три важнейших силы жизни - мудрость, могущество и любовь. Он показывал, что любовь имеет совсем другую природу, чем мудрость и могущество. Если мудрость и могущество укрепляют человеческое "Я" для будущего, то любовь, по Штейнеру, есть уплата долга за прошлое. Достаточно раскрыть Евангелие от Матфея и прочесть - чем искушал сатана Христа. А искушал и соблазнял, как известно, силой, мудростью, могуществом над миром. Во все времена сатана искушает одинаково: укрепляй своё "Я" и получишь могущество над людьми и мирами - это современный вариант искушения. А любовь в понимании Штейнера, как уплата за прошлые долги, это любовь, понимаемая по-буддистски, - платишь за долги своей прошлой жизни. Христос о долгах не говорил, а просто предлагал любить друг друга без бухгалтерских подсчётов.
Кузнецова стремится навязать "Поэме воздуха" М. Цветаевой штейнеровский взгляд на структуру иных миров. Но поэма М. Цветаевой вовсе не содержит перечисление космических миров, где живут существа "изливающие мудрость", как выражается Кузнецова. (Какие существа там на самом деле живут, нам уже поведал Штейнер, но Кузнецова об этом забыла.) Ссылаясь на топографическую карту космоса, по Штейнеру. Кузнецова пытается подогнать под неё содержание поэмы. По Штейнеру существует 5 областей духовного мира. Первый пласт - "материк" мира духов, тот самый низший высший мир, куда пускают заглянуть человека ещё при жизни, если он добьётся этого. М. Цветаева в этой поэме сделала попытку описания первых минут выхода души из тела после его смерти. Душа преодолевает все этапы пути, устремляясь ввысь, к Богу, минуя всех насельников промежуточных "этажей" космоса. Что душе трудно пробиваться ввысь, это и не удивительно, ибо есть в православии понятие мытарства души. Именно это слово - и не случайно именно это слово! - использует М. Цветаева в своей поэме: "И - не скажу, чтоб сладкими - / Паузами: пересадками / С местного в межпространственный - / Паузами, полустанками / Сердца: когда от легкого - Ох! - полуустановками / Вздоха - мытарства рыбного / Паузами, перерывами". ("Поэма воздуха")
Что есть понятие мытарства в православии? - Это страдания, на которые обречена душа, излетевшая из тела. На её пути к Богу будут встречаться ужасные существа, готовые за грехи забрать её с собою и не дать достичь Бога. Ужасные существа - те самые, о присутствии которых на космических "этажах" предупреждал ученика Штейнер. М. Цветаева ничего не пишет об этих существах, но страдания задыхающейся души ещё не привыкшей к новым условиям существования, и есть её мытарства в поэме. Душа преодолевает все препятствия, всё сопротивление воздуха, вначале: тугого, густого, потом: легкого, ливкого, пустого, редкого, резкого, цедкого гудкого. М. Цветаева не запутывает летящую ввысь душу в "занавеске небес", так что подогнать поэму "под Штейнера" Кузнецовой не удаётся и в качестве компенсации она начинает пересказывать теософские байки о том, как в высших мирах "вновь слагается астральное тело вокруг человеческого "Я" и "вступает в силу закон судьбы, или кармы". Забыв о поэме М. Цветаевой, Кузнецова усердно "ткёт" сеть пропаганды штейнерова оккультизма. К концу книги понимаешь, что сопоставление М. Цветаевой со Штейнером есть только повод для Кузнецовой поговорить о самом Штейнере и его учении. Все сопоставления надуманны, притянуты за уши, бездоказательны. М. Цветаевой в книге Кузнецовой приписываются такие творческие намерения, о которых та и не подозревала. М. Цветаева в книге Кузнецовой - лицо второстепенное, необходимое только для прославления Штейнера. Апофеозом прославления Штейнера является высказывание Кузнецовой, что прежде чем выйти на арену внешней жизни как учитель человечества, Штейнер, около 1899 года, по утверждению С. Прокофьева: "...завершил процесс своего посвящения: он имел личную встречу с Христом в сфере интуиции". С. Прокофьеву о знаменательной встрече с Христом доложил, надо полагать, сам Р. Штейнер. Ничуть не смущаясь, Кузнецова называет Штейнера учителем человечества. По Кузнецовой именно Штейнер, а не Иисус Христос - Учитель человечества. Кузнецова Христу даёт отставку. Ему есть замена в лице Штейнера. Это как раз тот случай, о котором говорила М. Цветаева, что чередовать имя Христа с Дионисом - святотатство и кощунство. Если с Дионисом - кощунство, то со Штейнером - Драконом, Дьяволом, как его назвала М. Цветаева, а следовательно, соблазнителем и растлителем душ - кощунство вдвойне. Вся книга Кузнецовой - винегрет из цитат, надёрганных из Штейнера и М. Цветаевой. Повышенный эмоциональный тонус заменяет в книге научную аргументацию. Кузнецова, искажая факты, вводит в заблуждение читателя. Можно было бы не воспринимать эту апологию Штейнера всерьёз, если бы дело касалось только этого господина. Но дело касается мироощущения великого русского поэта, а в этом вопросе нельзя пускать читателя по ложному следу, как это делает Кузнецова. В конце своей книги она делает заявление: "Может быть, в конце концов, она бы подошла близко к Христу и нашла в этом опору своей мятущейся души". Между собою и Христом М. Цветаевой не нужны были никакие сомнительные посредники, вроде штейнеров. В 1919 году М. Цветаева сказала о своей душе, а уж кому было об этом знать, как не ей: "...я не собственник своей души, такой же в ней гость, как другие (только ценитель - знаток - не громлю, не граблю.)
А хозяин моему дому - Бог".
4. "Господи, дай! - так начиналась каждая моя вещь"
Церковь, хотя в столетие со дня рождения М. Цветаевой, отпела самоубийцу, но критику поэта до сих пор не забыла. Церковь ищет, к чему бы придраться в творчестве или жизни М. Цветаевой. Время от времени раздаётся обвинительный голос в адрес поэта. Например, в книге "ОТ ЧЕГО НАС ХОТЯТ "СПАСТИ" НЛО, экстрасенсы, оккультисты, маги?". М. Цветаева причислена к контактёрам, выходящим на связь с бесами во время творческого процесса. В этой своевременной, очень актуальной книге, предназначенной для всех, кто ищет истину, в особенности для ищущей, сомневающейся интеллигенции, приводится обширный фактический материал преимущественно из современности. Среди авторов книги доктора медицинских, биологических, технических и прочих наук, ставшие иеромонахами и игуменами. Основная тема книги исследование характеристики силы, которая питает паранормальные способности людей, а также - деятельность некоторых учёных, и творчество некоторых поэтов, музыкантов, композиторов. Основной пафос книги направлен на выработку защиты людей от губительного воздействия СПМ (существ параллельного мира), способных поработить их волю, и направить их энергию на разрушение и растление духа и, как следствие, распад духовной жизни общества и истребление Православия и Православной церкви. В последние пятнадцать лет по всему пространству СНГ развелось огромное число гипнотизёров, экстрасенсов, чёрных и белых колдунов и колдуний, астрологов, рериховцев - контактёров с многомерным парапсихологическим миром, который именуется ими то Светлый Космос, то Фохат, то астрал, то ещё как-нибудь. Таким образом, все серьёзные исследователи феномена НЛО отрицают его инопланетную природу. Контакты с так называемыми гуманоидами, а православная церковь предлагает называть их бесами, а мы будем называть как в вышеупомянутой книге СПМ (существа параллельного мира), губительны и, как правило, приводят к самым тяжким последствиям для людей. Необходимо заметить, что явление СПМ не изучено наукой. В руках науки есть только вторичные или косвенные факты, но нет ни одного первичного, так, собственно говоря, нет объекта исследования. Объект - не отловлен, и не доставлен в научную лабораторию. Всё это затрудняет и осложняет разговоры о СПМ. То, что наука в данном вопросе пока бессильна, позволяет православной церкви с такой легкостью объявлять неисследованные СПМ бесами. Но так было всегда. Разве не объявляла в своё время церковь, католическая ли, православная ли, бесовщиной всё, что ещё не могла объяснить наука? Сегодня служители церкви и на самолётах летают, и компьютерами пользуются, и сотовыми телефонами, и другими благами современной цивилизации, и им в голову не приходит объявлять их бесовскими. Тем более, очень сложно науке объяснить проявления гениальности у детей или взрослых человеческих особей. Церковь, пользуясь и здесь бессилием науки, объявляет гениальность просто - бесы диктуют! В вышеназванной книге кроме контактёров - взрослых людей, которые сознательно идут на контакт с бесами описаны также медиумы, т.е. люди, через которых нередко против их воли осуществляют контакт с людьми и нашим миром СПМ. Церковь считает, что медиумами могут быть даже дети. Среди таких медиумов, якобы, подвергшихся в детстве атаке СПМ, авторы книги называют поэта Нику Турбину, поэта Викторию Ветрову, иллюзиониста Давида Копперфильда, экстрасенса Ури Геллера, прорицательницу Вангу Димитрову, гипнотизёра Вольфа Мессинга. Но где и кем доказано, что дело обстоит именно так? Где научные труды, в которых неопровержимо доказано, что гениальные дети подвергаются воздействия СПМ (бесов)? Нет таких трудов! И быть не может, пока хоть один бесов не пойман за хвост, не изучен всесторонне мужами и жёнами от науки, и не допрошен с пристрастием. Не пойман, не изучен, не допрошен. Наука о бесах молчит. А там, где молчит наука, говорит церковь. И объясняет она все непонятные человеческому уму явления однотипно - бесы попутали, одержимость бесами. Кстати, не одна только христианская церковь говорит о воздействии на человеческий мозг потусторонней силы. В книге некоего, якобы, буддистского монаха Лобсанга Рампы, что, оказывается, не сам У. Шекспир, сын перчаточника, писал свои труды, а некое высшее существо, которое на время вселилось в тело Шекспира, водило его рукой и писало трагедии и комедии, хроники, сонеты и поэмы. И, написавши, покинуло тело Шекспира, и убралось восвояси. А Шекспир вроде бы - ни при чём. Как был полуграмотным сыном перчаточника, так им и остался. И, разумеется, ни единого, хотя бы самого крошечного доказательства. Это очень похоже на что, что говорит православная церковь устами своих служителей о воздействии бесов на творческих людей. Церковнослужители почему-то умолчали об Анне Ахматовой, которая прямо признавалась и в своих статьях и в стихах, что стихи ей Муза диктует, а Ахматова только записывает под её диктовку. Муза, кстати, призналась Ахматовой, что, и Данте она диктовала. Языческая Муза Ахматовой сошла с рук. Церковь этого признания не заметила. М. Цветаевой ничто с рук сойти не может. Ни одно слово, ни один вздох! М. Цветаева говорила, что "поэт много, если секретарь", т.е. записывает под диктовку высших сил. Практически то же, что сказала Ахматова.
С точки зрения церкви СПМ (бесы) стремятся к самореализации. Формы самореализации могут быть самыми разнообразными. Им не чуждо художественное творчество. И для реализации художественного творчества СПМ (бесы) подбирают из мира людей таких, которые обладают такими же художественными талантами. В вышеупомянутой книге в главе "Кто-то в тебя вселяется..." говорится: "Факты, говорящие о подобном сотворчестве СПМ и человека можно найти в биографиях многих поэтов"]. В качестве примера, авторы книги ссылаются на высказывания М. Цветаевой, и говорится о том, что их сохранила почитательница М. Цветаевой - Ольга Колбасина-Чернова, которая в 1923 году записала свои откровенные беседы с нею в Праге. Для начала, надо сказать, что высказывания М. Цветаевой, на которые ссылаются авторы книги, встречаются в её статьях, дневниках, прозе, письмах, и для того, чтобы цитировать их, совершенно не обязательно ссылаться на запись бесед Ольгой Колбасиной-Черновой. Достаточно раскрыть соответствующие страницы вышеупомянутых источников. Ценно и правдиво свидетельство только самой М. Цветаевой, ибо это информация из первых рук. Из своих мыслей М. Цветаева никогда не делала тайны. М. Цветаева вообще прославилась своей искренностью и предельной степенью откровенности. Авторы книги, ссылаясь на запись разговора, приводят следующее высказывание Колбасиной-Черновой: "Её стихией была трагедия героизма, жертвенности, бедности и гордыни, непревзойденной Марининой гордыни: я есмь - и я иду наперекор". Мне не кажется корректным цитирование не слишком продуманных автором (Колбасиной-Черновой) высказываний. Из них следует, что М. Цветаева чуть ли не умышленно создавала себе такие условия, в которых она могла бы свободно реализовать свою тягу к стихии героизма, жертвенности или бедности. Она действительно была бедна, но какой в этом героизм? И чему, собственно говоря, М. Цветаева шла наперекор? Бедности? Она ею тяготилась, но принимала, потому что деваться было некуда. О какой гордыне идёт речь, когда письма М. Цветаевой к некоторым адресатам - Тесковой, Андрониковой-Гальперн, Буниной, Берг полны просьб о помощи и жалоб на жизнь?! О какой гордыне идёт речь, когда письма М. Цветаевой полны просьб о финансовой помощи?! О какой гордыне идёт речь, когда М. Цветаева была вынуждена носить, выпрошенные у богатых дам платья?! Слово "жертвенность" в вышеприведённой цитате подчёркнуто. Авторы книги комментируют: "Не следует, однако, преждевременно радоваться, читая о жертвенности, потому что М. Цветаева жертвенность понимала несколько иначе, чем большинство людей. Не собой она жертвовала ради других, а совсем наоборот - могла жертвовать всем и всеми ради поэзии, а точнее ради того честолюбивого самоудовлетворения, которое поэзия ей давала. Гордое сознание себя над толпой, "комплекс гения", давали ей силы перенести все внешние невзгоды и скорби". Да уж, невзгод и скорбей с лихвой М. Цветаевой хватало, и, вместо того, чтобы радоваться за человека, что выстоял, перенёс, слышишь в этих строках плохо скрываемое раздражение. И опять ведь - ни одного доказательства! Голословно! Верьте, что именно так она понимала жертвенность, как мы говорим! Верьте - и всё! Церковнослужители, мол, лучше знают. Да не лучше! Вообще не знают, потому что не изучали, как должно, ни биографии, ни творчества поэта. И фразы вроде "честолюбивого самоудовлетворения", "сознание себя над толпой", "комплекс гения" вообще некорректны. Нет ничего более несправедливого по отношению к М. Цветаевой. Какой там "комплекс гения", (кстати, почему это вдруг церковнослужители заговорили языком Фрейда?) когда к сегодняшнему дню совершенно очевидно, что М. Цветаева была гениально одарена, что она свою гениальность в той мере, какая была ей доступна в предлагаемых условиях, осознавала и реализовала. Разве грех то, чем Бог одарил? А что касается жертвенности, во-первых, утверждение, что М. Цветаева понимала жертвенность как-то иначе, чем большинство людей, голословно. Не приводится не единого факта, что она жертвовала всем и всеми во имя поэзии. Я же могу привести факты, что М. Цветаева жертвовала собою многократно для своего мужа С. Эфрона, для сохранения семьи, для детей. Она жертвовала поэзией, когда проводила многие часы в сутки за неблагодарной чёрной, домашней работой - и это всю жизнь, потому что помогать ей было практически некому. Она жертвовала своей поэзией и жизнью мужу, когда он был в Белой гвардии, и когда она обещала ему в неотправленном письме, что если он жив, она пойдёт за ним всюду, как собака. И, когда Эфрон нашёлся за границей, она уехала к нему, выполняя обещание. В конце двадцатых годов Эфрон переметнулся в другой политический лагерь. Он получил советский паспорт, стал платным агентом НКВД, оказался замешанным в деле убийства резидента Рейсса, и был переправлен своими хозяевами в СССР, куда давно мечтал уехать, и куда ни под каким видом не хотела ехать М. Цветаева. Но она последовала за мужем, принеся себя в жертву только потому, что ей казалось, что ему плохо в СССР. Она пожертвовала всем: стихами (знала, что в СССР ей писать не дадут: и не дали!) и своей жизнью. Уезжая, она сделала заметку в своём дневнике: "вот и пошла, как собака". Правители СССР отнеслись к поэту хуже, чем к бродячей собаке, что привело М. Цветаеву к гибели. Или это не жертва?! Необходимо заметить при этом, что М. Цветаевой руководило чувство долга, которое было присуще ей, как никому другому.
Возьмём другой пример. Полюбив в 1923 году К. Родзевича, М. Цветаева жертвует своей любовью к нему во имя сохранения семьи, потому что её муж и дочь уверяли, что без неё пропадут. Об этом М. Цветаева пишет в своих письмах с горечью, потому что все эти жертвы оказались - зря. Повзрослевшая дочь отбилась от рук, обзывала мать "стервой", и "сволочью", муж пропадал неделями и месяцами неизвестно где, занимаясь неизвестно чем. И почему жертвы должна была приносить одна только М. Цветаева? Кто из её близких пожертвовал собою для обеспечения сносных условий существования гениального поэта? Никто! Она всем домочадцам, и, прежде всего мужу, обеспечивала эти сносные условия существования, отрывая драгоценное время от размышлений и творчества. Или это тоже не жертва?
Возвращаясь к теме гения, в которого, якобы, кто-то вселяется. Говоря о М. Цветаевой, как о контактёре, авторы книги ссылаются на её собственное высказывание по поводу художественного творчества: "Состояние творчества есть состояние наваждения. <...> Что-то, кто-то в тебя вселяется". Это ведь написано не в буквальном смысле, это поэтический образ, который, тем не менее, эксплуатируется заинтересованными людьми в прямом, буквальном смысле. Тогда они, эти заинтересованные люди, должны верить, что и Ахматова как-то вечерком побеседовала с Музой, заглянувшей на огонёк. Или уАхматовой - поэтический образ, а у М. Цветаевой - ни под каким видом? М. Цветаева говорила о гении вообще, и о его способности преодолевать стихии, в то время как обыкновенный человек бывает ими раздавлен ("Искусство при свете совести"). Она говорила о том, что гений как раз и способен к этому преодолению, иначе он не был бы гением. Но она знала себе цену, как поэт: "Мне моё поколение - по колено", и при этом утверждала, что любая профессия, в частности, священника и врача нужнее людям, чем её ремесло.
Далее, авторы книги пишут: "...в творчестве М. Цветаевой мы можем наблюдать слегка прикрытую богоборческую, греховную направленность, которая вообще очень характерна для творчества контактёров". Вот и ярлык готов! Вот слово и сказано - контактёр. Раз контактёр, то не сама писала, а за неё кто-то писал, тем более что сама М. Цветаева масла в огонь подлила - "поэт много, если секретарь". И насчёт богоборчества, как и насчёт контактёрства, сказано так, с потолка. Говоря о богоборческой направленности стихов М. Цветаевой, авторы книги не приводят ни одного примера, ни строчки, которая могла бы проиллюстрировать сказанное. А как же тогда быть с обвинением Л. Троцкого, который на М. Цветаеву и Ахматову гневно обрушивался за употребление в их лирике церковной лексики и частое упоминание Бога? Коммунист-атеист Троцкий богоборческие мотивы мигом бы вычислил, и похвалил. Никаких доказательств, никаких иллюстраций из произведений М. Цветаевой. Но почему же читатель должен верить на слово, тем более что и говорят-то это не филологи, не литературоведы, не учёные, а церковнослужители?! Или бездоказательное слово церковнослужителя больше весит, чем доказательное слово учёного?! Ведь не о ком попало, сказано о великом русском поэте. Сравнение поэта с секретарём - поэтический образ. Но церковнослужители воспринимают это высказывание буквально. Что касается якобы слегка прикрытой "греховной направленности" поэзии М. Цветаевой, то, почему же прикрытой? Совершенно ничем не прикрытой! Молодая М. Цветаева сама дала повод: "Заповедей не блюла, не ходила к причастию, / Видно, пока надо мной не пропоют литию, / Буду грешить - как грешу - как грешила: со страстью! / Господом данными мне чувствами - всеми пятью!". ("Заповедей...")
М. Цветаева говорит в своих стихотворениях о том, что, таких, как она, на земле грешников - множество, т.е. налицо попытка оправдаться: "Други! - Сообщники! - Вы, чьи наущенья жгучи! -/ Вы, сопреступники! - Вы, нежные учителя! / Юноши, девы, деревья, созвездия, тучи, / Богу на Страшном суде вместе ответим, Земля!". ("Заповедей...")
Это не богоборчество. Это не греховность. Здесь ничего не сказано против Бога. Буду грешить = буду любить! Так ведь она о любви говорит, а разве Бог не есть - Любовь? И разве не заповедовал нам Иисус любить своих ближних и даже врагов. Кто из нас в двадцать лет не склонен к эпатажу? Это просто эпатажные, а не богоборческие стихи, не более того. Вот если бы М. Цветаева написала, что, Бога нет, что надо всем всех ненавидеть, убивать и.т.д., тогда, безусловно, это были бы богоборческие стихи. Лирика М. Цветаевой большей частью это любовная лирика, а любовная лирика по определению не может быть богоборческой и греховной. М. Цветаева, внучка православного священника, выросшая в православной семье, никогда не была поэтом-богоборцем. И разве не М. Цветаева написала в 1918 году: "Бог - прав...". И разве не Богу посвящен цикл стихотворений 1922 года: "Бог"?! И разве не к Богу обращалась М. Цветаева в трудные минуты своей жизни? В 1919 г. Она писала в дневнике "Я бы хотела встать на колени и сказать:
"Я не знаю, грешна я или не грешна, я знаю, что я несчастна. Ты создал меня такой. Чего ты этим хотел?".
И разве не она написала, что поэт - никогда не атеист? И разве не полны её дневники глубоких размышлений о Христе? И разве М. Цветаева не сказала о себе: "Мне, с моей установкой на Царство Небесное". И, самое главное, разве не М. Цветаевой принадлежит фраза: "Стихи к Богу есть молитва"? Авторы книги "ОТ ЧЕГО НАС ХОТЯТ "СПАСТИ" НЛО, экстрасенсы, оккультисты, маги?", ссылаясь на высказывания М. Цветаевой о творческом процессе, цитируют фразу, умышленно выдернутую из контекста: "Что-то, кто-то в тебя вселяется". ("Искусство при свете совести") Они спекулируют на этой фразе. Этой фразы достаточно для авторов вышеупомянутой книги для обличения поэта. Якобы, сама призналась! Вывод напрашивается сам собою: бес вселился в поэта, и водит рукою пишущего. Вот отсюда греховные и богоборческие мотивы в поэзии! Но дослушаем высказывание до конца, вдумаемся в него: "...твоя рука исполнитель, не тебя, а того. Кто - он? То, что через тебя хочет быть. Меня вещи всегда выбирали по примете силы, и писала я их часто - почти против воли. Все мои русские вещи таковы". ("Искусство при свете совести") "Он" - не бес, водящий рукою контактёра или медиума, а идея, жаждущая воплощения в слове или стихия, также жаждущая быть укрощённой и оформиться в слове. Не бес выбирает поэта, а вещь, жаждущая быть вырванной из хаоса, оформленной и воплощённой. Ильин писал: "Но всё, что они создают, эти созерцающие поэты всё идёт не от них самих, а через них. Все создания их больше их самих. Ибо они сами служат лишь орудием, лишь голосом для таинственной самосути мира". Поэта захватывает стихия или идея, а не бес, и гений тот, кто, поддавшись стихии целиком, сопротивляется ей, противопоставив ей свою волю. Воля помогает гению с честью выйти из положения, не погибнуть, и воплотить укрощённую стихию в слове. Вообще уместен вопрос: зачем бесу творчество? Дьявол бесплоден и бессилен. Он ничего не способен создать, ни сам, ни через другого человека. "Дьявол лишён творческой, динамической силы, потому что и ангел не обладает ею и не призван к ней". Дьявол даже зло неспособен породить. Он подбивает человека на свершение зла. Говорить, что рукою поэта водит бесовская сила, значит, не верить в человека, не верить в его творческие способности, в свободу его воли, отрицать подобие человека Богу-творцу.
В записной книжке М. Цветаевой от 1941 года есть запись о природе творчества, которое не поддаётся ни планированию, ни прогнозированию, ни расчётам разума, ибо оно есть наитие стихий, или идей, а ещё точнее - Дух дышит, где хочет, и когда хочет. И никому из смертных не дано знать, где и когда он себя проявит. Но проявляет себя он через избранников Божьих. М. Цветаева признаётся: " С Богом! (или:) - Господи, дай! - так начиналась каждая моя вещь, так начинается каждый мой, даже самый жалкий перевод <...> Я никогда не просила у Бога рифмы (это моё дело), я просила у Бога - силы найти её, силы на это мучение. Не: Дай, Господи, рифму! - а: Дай, Господи, силы найти эту рифму, силы - на эту муку. И это мне Бог - давал, подавал". Стихия, или идея захватывает, Бог подаёт силы, человек воплощает. Где тут место бесу? Отчего церковнослужители так недоброжелательно относятся к М. Цветаевой? Отчего при всяком удобном случае стараются бросить в неё камень, осудить, хотя нарушают при этом известную заповедь Христову: - Не судите. Отчего церковнослужители принимают на себя роль Бога, который один только и может осудить или простить? Должно признать один неоспоримый факт - М. Цветаева сама подставила себя под удар, написав очерк "Чорт", в котором описала свои детские фантазии, порождённые пылким и живым воображением. С. Ельницкая в статье "М. Цветаева и Чорт" тщательно проанализировала странное пристрастие юной М. Цветаевой к Чорту. Ельницкая пишет: "нарушение запрета, факт преступления - вот Чорт". И ещё: "Чорт есть восполнение, возмещение тоски по любимому и по любящему". С этой трактовкой нельзя не согласиться. Однако есть в рассуждениях Ельницкой такие, которые вызывают ряд вопросов. Исследовательница пишет: "Не преувеличение - сказать, что Чорт и есть "Вожатый" цветаевской души. <...> Установив, таким образом, факт связи М. Цветаевой с Чортом...". Если С. Ельницкая пишет о "факте установления связи" поэта с Чортом всерьёз, то, как это можно вообще установить? Существуют ли какие-либо научно обоснованные методы установления подобной связи? Если же отнестись к этому утверждению, как к символическому акту, а только символический акт здесь и возможен, то возникают другие вопросы. Как быть с заявлением молодой М. Цветаевой: "Знать: Дух мой сподвижник, и Дух - мой вожатый"?
Дух Святой, а не Чорт! При этом она счастлива - знать! М. Цветаева, как и любой другой человек, имеет двойственную природу. В душе поэта, как и в любой другой человеческой душе, шла борьба между добром и злом, земным и небесным, силой и слабостью, стихией и порядком, робостью и гордостью, изменой и верностью, светом и тьмой. Те же конфликты отражены в душе лирической героини цветаевских произведений, что весьма верно подметила Ельницкая. Но, помыслив отдать цветаевскую душу во власть исключительно только Чорта, Ельницкая проходит мимо многочисленных фактов, декларируемых самой М. Цветаевой и в поэзии и в прозе, что душа её знала Бога, влеклась к Богу, избирала вожатым Дух Святой, стремилась к свету, добру и порядку. И не странно ли было, заметить борьбу противоположных начал в лирической героине цветаевских стихотворений, и не заметить эту же борьбу в самой М. Цветаевой?! Борьбу, которая шла с перевесом в сторону Бога. Чорт есть символ символ соблазна и греха, прелести и вожделения. И сказать, что М. Цветаева добровольно, без борьбы отдала себя во власть этой стихии - неправда. Есть у М. Цветаевой стихотворение 1918 года "Закинув голову...", в котором она описывает воображаемый посмертный Суд. Лирическая героиня стоит пред ангелами, святыми и праведниками, и обращается к Богу: "Что хочешь спрашивай. Ты добр и стар, / И ты поймёшь, что с этаким в груди / Кремлёвским колоколом - лгать нельзя. / И ты поймёшь, как страстно день и ночь / Боролись Промысел и Произвол / В ворочающей жернова груди". ("Закинув голову...")
И разве ничего не стоит свидетельство самой М. Цветаевой, что она искала: "Звёзд только, а не глаз", "Рифм только, а не уст", "Зорь только, а не роз". ("И не спасут..."). Можно, конечно, встав на точку зрения Ельницкой, сказать, что последний акт трагедии М. Цветаевой - самоубийство - есть окончательная победа Произвола. Но кто поручится, что этот последний акт не есть Промысел?
5. "Жизнь не жизнь есть, смерть не смерть есть"
Философия жизни, какой она предстаёт перед нами в первой половине XX века, не есть поиск некоего "жизнепонимания", или поиска смысла жизни, поскольку оно всегда являлось предметом внимания философии. М. Цветаева не стремится, размышляя о жизни, искать её смысл, поскольку этот смысл для неё давно был найден, и настолько очевиден и бесспорен, что говорить о нём просто пустая трата времени. Другое дело попытка понять жизнь, как сущность мира, как центр мирового целого, и как источник и основу творчества. Взаимоотношение жизни и творчества привлекает особое внимание М. Цветаевой, и она пытается постичь глубину тайны, предстающей взору поэта.
Понятие "жизнь" многозначно. Это, прежде всего, объект "переживания". Человек хочет "вжиться" в то, что пытается познать, жить заодно с миром. Далее, жизнь не только переживаема, но и "изживаема", то есть она стремится к убыванию. Кроме того, живой жизни противостоит "отжитая" жизнь, т.е. окаменевшая и неживая. Эта противоположность живой жизни есть смерть, и без этого противопоставления невозможно понимание живой жизни. Но живая жизнь сама и производит смерть, ибо всё живое рано или поздно умирает, и, следовательно, жизнь сама становится тем звеном, который соединяет её и смерть. Говорить о жизни, не говоря о смерти, значит, обеднять и обесценивать само понятие жизни. М. Цветаева это отлично понимала. Кроме всего сказанного, следует упомянуть ещё и о способах, которыми совершается сама жизнь. Этих способов множество, но нас интересует только те способы, какими проживала свою жизнь М. Цветаева. Очевидна связь между способами проживания жизни и её качеством. Качество своей жизни человек замышляет осуществить смолоду и выбирает соответствующие его представлениям этому качеству способы. М. Цветаева избирает для себя три главных способа переживания жизни, которые наиболее полно отвечают её представлениям о цели и смысле жизни. Первый способ, так сказать, общепринятый и наиболее распространённый: реализация через брак и деторождение своей женской сущности. Этот способ переживания жизни доступен практически почти любому человеку, и его можно назвать житейски-бытовым. Второй способ переживания жизни, менее общепринятый, чем первый и поэтому не слишком распространённый: реализация творческого потенциала, заложенного в личности. Между первым и вторым способами переживания жизни лежит бездна. Брак и деторождение накладывают определённые ограничения на количество и качество переживаемой жизни. Жизнь, вследствие этих ограничений, невозможно развёртывать во всех направлениях. Напротив, второй способ переживания жизни требует отмены всяческих ограничений, и требует развёртывания жизни во всех направлениях, в особенности, в тех направлениях, которые могут питать творчество: например, любовные взаимоотношения с другими людьми, неоднократные переживания всех этапов любовного чувства и всех эмоций, которые оно может дать, что весьма важно для поэта. Когда человек почувствует себя готовым стать "орудием" своего предмета, тогда он получает право и основание: "...выразить пережитое содержание - излить его в форме сонета, романа, сонаты, статуи, картины, исследования, философского "описания", богословского трактата, проповеди, нового закона, или зрелого совестного поступка". И, наконец, есть и третий способ переживания жизни, наиболее редкий, и наиболее глубокий, тесно связанный со вторым способом, и менее всего связанный с внешним, житейски-бытовым, первым способом переживания. Этот способ переживания жизни свойственен творческим личностям. И. Ильин называет этот способ: "...напряжённым созерцанием или духовным вслушиванием". Второй и третий способы переживания жизни требуют от художника свободы, которую он употребляет не для субъективных капризов и произволений, а для постижений внутренних необходимостей и следования их требованиям. Художник употребляет свою свободу для созерцания предмета и погружения в предмет до тех пор, пока предмет не овладеет им, пока художник не почувствует этот предмет с силою очевидности. У М. Цветаевой этот третий способ переживания жизни имеет огромное значение, и она даже посвящает ему цикл из двух стихотворений в мае 1923 года: "Так вслушиваются". В этом цикле стихотворений использован ряд глаголов с приставкой "в", означающий высшую степень погружения в предмет до полного игнорирования внешнего мира, внешней жизни: "вслушиваться", "внюхиваться", "всматриваться", "вчувствываться", "влюбливаться", "вглатываться", "врабатываться", "вплакиваться", "вшёптываться", "вплясываться", "вкрикиваться", "вмалчиваться", "вбаливаться", "впадываться". Ряд использованных в цикле существительных указывает на ведущее значение в них глубины, в которую устремлено внимание созерцателя: "исток", "устье", "бездна", "пропасть", "любовь". Последнее слово "любовь" ключевое в этом списке, потому что именно "любовь" и переживается как бездонная глубина, притягивающая к себе, готовая поглотить человека. Понятно, что соединить в одной судьбе индивида все три способа переживания жизни задача неимоверно трудная. Некоторые художники сводили к минимуму бытовое переживание жизни. Они переживали жизнь в основном вторым и третьим способом (Леонардо да Винчи, Микельанжело, Ван Гог, Чайковский). М. Цветаева, попытавшись соединить три способа переживания жизни, поступила точно таким же образом. Если отвлечься от способов переживания жизнью индивидом, и взять её, как центр мирового целого, как поток действий, совершаемых людьми и живыми организмами в целом, если присовокупить сюда и природу, то сознанию М. Цветаевой жизнь представляется хаосом, сырьём, а сырьё на потребу искусства не идёт. В письме к Тесковой М. Цветаева излагает свой взгляд на житейски-бытовую сторону жизни: "Я не люблю жизни, как таковой, для меня она начинает значить, т.е. обретать смысл и вес - только преображённая, т.е. - в искусстве. Если бы меня взяли за океан - в рай - и запретили писать, я бы отказалась от океана и рая. Мне вещь сама по себе не нужна". В конце письма - фраза: "Страшно не нравится жить". Это письмо написано в 1925 году, когда М. Цветаева с семьёй переехала в Париж и жила в квартире Колбасиной-Черновой. Жить в условиях, когда в одной комнате набито четверо человек, и невозможно писать, поскольку постоянно отрывают от тетради дела, разговоры, люди, для Цветаевой воистину - пытка, ибо второй и третий способ переживания жизни становятся для неё первостепенными, в то время, как житейски-бытовой пласт жизни есть только дань условности и традиции. Недаром М. Цветаева фантазировала другие варианты развития своей судьбы, что могло бы быть, если бы она не наделала в молодости ошибок, приведших впоследствии к жизненной катастрофе. Потерпев неудачу не только в браке, но и с К. Родзевичем, М. Цветаева, пишет в декабре 1923 года: "Замысел моей жизни был: быть любимой семнадцати лет Казановой (Чужим!) - брошенной и растить от него прекрасного сына. И - любить всех". Другой вариант: "Я бы хотела, чтобы меня любил старик, много любивший, меня - последнюю. Не хочу быть старше, зорче, грустнее, добрее, холоднее. Не хочу, чтобы на меня смотрели вверх. Этого старика я жду с 14 лет: им был бы Стахович, им - почти был Волконский, потому что он меня почти полюбил". Оба несостоявшихся варианта судьбы могли бы дать М. Цветаевой ту степень свободы, при которой второй и третий способы переживания жизни выступили бы вперёд, а первый - житейски-бытовой - не мешал бы, заняв более чем скромное место. Просчитывая гипотетические варианты развития своей судьбы, М. Цветаева учитывает роль революции, которая властно подавляла второй и третий способы переживания жизни в людях, навязывая им только первый, бытовой способ, на уровне даже не собственно переживания, а биологического выживания. К сорока годам М. Цветаева подвела кое-какой итог своей жизни: "Жизнь я прожила в случайных местах, со случайными людьми, без всякой попытки корректива". М. Цветаева не пыталась, что называется, строить жизнь, переламывать ситуации. "Строить свою жизнь" да, если бы на это были даны все времена и вся карта. А выбирать друзей - из сотни, места - из десятка мест - лучше совсем не вмешиваться, дать жизни (случайности) самочинствовать до конца. Я в это неправое дело - не вмешиваюсь". М. Цветаева была фаталисткой. Она была недовольна своей жизнью, но ничего не пыталась изменить: "Все события моей жизни настолько меньше моей силы и моей жажды, что я в них просто не вмешиваюсь: чего тут исправлять!"
Подобно М. Цветаевой, высказывался о жизни и Бердяев: "Я всегда чувствовал себя далёким от того, что называют "жизнью". Я, в сущности, не любил так называемой "жизни", в молодости ещё меньше, чем теперь". Недовольство жизнью проистекает и у Бердяева и у М. Цветаевой из восприятия её, как хаоса, в то время как творческая личность более всего ценит гармоничный и упорядоченный мир науки, политики, закона или искусства, который сам и создаёт. М. Цветаева не всегда относилась к жизни так, как отозвалась о ней в 1925 году. Юность поэта протекала, как мы уже знаем, в безумной жажде жизни, как таковой, ко всем её проявлениям. Причём жизни внешней М. Цветаева отводила в то время главенствующую роль. С 1906 по 1916 год М. Цветаеву захлёстывает стихия жизни: эмоции, чувства, переживания, страсти. Совсем не случайно этот период в жизни поэта сопряжён с атеистическими настроениями. Сама М. Цветаева в письме к Розанову определила свои настроения этого периода так: "Безумная любовь к жизни, судорожная, лихорадочная жажда жить". Чем обусловлена эта судорожная жажда жизни. Это объясняет предыдущая фраза из того же письма: "...я совсем не верю в существование Бога и загробной жизни. Отсюда - безнадежность, ужас старости и смерти".
Этот ужас М. Цветаева испытала ещё ребёнком. В сборнике стихотворений "Вечерний альбом" изданном в 1910 году, как уже упоминалось, есть переживания, связанные с чужой смертью. Переживание дискомфорта чужой смерти облегчается смиренно-христианским отношением к ней, как продолжению жизни за гробом. Воспитанная в христианской семье, юная М. Цветаева верит в жизнь после смерти. Однако в подростковом возрасте появляются первые сомнения. Они ещё не оформлены в ясное суждение, но прочитываются в стихах этого периода, как сравнение земной, счастливой жизни и райской, в пользу земной, потому что юной М. Цветаевой кажется, что ничего лучше быть не может: "Я о земном заплачу и в раю".
Позже в период юношества переживание дискомфорта чужой смерти превратится в переживание дискомфорта своей гипотетической смерти. Это и породит в юной М. Цветаевой ужас старости и смерти, вылившийся в жажду жизни, выразившуюся в культивировании первого способа переживания жизни. Как известно, из безумной любви к жизни, из религиозного скептицизма родится цветаевская философия любования предметностью вещественного мира, любование мелочами, деталями, породой и аристократизмом. Похожее отношение к жизни проповедовал Розанов: "У меня есть какой-то фетишизм мелочей. Мелочи суть мои "боги". Некоторые стихотворения молодой М. Цветаевой напоминают своеобразный прейскурант: "огонёк папиросы", "бархатная чаща аллей", "марионетка", "тамбурины", "золото", "серебро", "болеро", "ладанки", "карты", "флаконы", "свечи", "шубы", "мундиры", "дрова в камине", "кавалькады в чаще", "колокол в селе", и.т.д., и.т.п. Впервые от переизбытка жажды жизни, М. Цветаева призывает смерть в семнадцать лет: "О, дай мне умереть, покуда / Вся жизнь, как книга для меня! / <...> И дай мне смерть в семнадцать лет!" ("Молитва")
Как согласовать жажду жизни и влечение к смерти? Можно ли верить утверждению сестры поэта А. Цветаевой, что М. Цветаева хотела покончить с собою в семнадцать лет прямо на спектакле, в котором играла Сарра Бернар, приехавшая на гастроли в Москву? Револьвер, утверждает А. Цветаева, дал осечку. Кстати, в более поздних изданиях своих "Воспоминаний" А.И. Цветаева уберёт этот эпизод. Всё это А. Цветаева узнала из найденного в архиве поэта письма сестры через 34 годы после смерти М. Цветаевой. Биограф Швейцер предполагает, что попытки самоубийства в 1909 г. не было, хотя письмо об этой попытке и было написано. Не юношеские ли это фантазии? Мы можем сделать осторожные предположения, что попытка самоубийства могла иметь место. Очень уж обстоятельным было, по свидетельству А.И. Цветаевой, письмо, с перечислением лиц, кому следовало отдать вещи Марины Ивановны на память после её смерти. Способ, который избрала юная М. Цветаева для ухода из жизни, верёвка. Во-первых, если бы эта попытка не состоялась, М. Цветаева, скорее всего, уничтожила бы письмо к сестре. Но она его не уничтожила. Следовательно, ей хотелось, чтобы сестра узнала об этом происшествии. Во-вторых, у людей определённого склада существует привычка высказать письменно или устно проблему, которая их мучает, после чего проблема как бы перестаёт быть таковой. Так человек облегчает свои душевные муки, и раздумывает покончить счёты с жизнью. Что М. Цветаева принадлежала к людям именно этого склада, сомнений быть не может. Она была поэтом, писателем, и имела привычку изливать душевные муки в письменной форме. В-третьих, А. Цветаева не пишет о причине попытки самоубийства. Почему на спектакле? Почему, когда играла Сарра Бернар? О причинах ответила сама М. Цветаева через много лет: "Всё ведаю не прекословь! / Вновь зрячая - уж не любовница! / Где отступается Любовь, / Там подступает Смерть-садовница!". ("Вчера ещё в глаза...")
Любовь и Смерть - две стороны одной медали. Юная М. Цветаева могла любить Сарру Бернар, и, наверное, любила, перенеся на неё пламенную любовь к Наполеону Бонапарту и его сыну герцогу Рейхштадскому. Наполеона и его сына давно не было в живых. Сарра Бернар, прославленная актриса, игравшая герцога Рейхштадского в "Орлёнке" Ростана, была жива. М. Цветаева, вообще склонная любить женщин, могла безумно влюбиться в Сарру Бернар и даже питать надежды на знакомство и взаимность. В этом деле много неясного. Правду мы никогда не узнаем. Ясно только одно, что любовь эта, скорее всего, осталась безответной, а несчастная любовь, как утверждает Вл. Соловьёв, весьма обыкновенно ведёт к самоубийству в той или иной форме. Есть и ещё одно любопытное свидетельство самой М. Цветаевой. В 1913 году она написала стихотворение, обращённое к маленькой дочери. В издаваемых сборниках стихотворений поэта, это стихотворение приводится с купюрами. В дневнике М. Цветаевой это стихотворение дано полностью. М. Цветаева пророчествует, что ждёт её дочь в будущем. "Жажда смерти на костре, / На параде, на концерте, / Страстное желание смерти / На заре".
"Жажда смерти на концерте" это, несомненно, взято из собственного опыта. Надо признать, что М. Цветаева и в молодости, и в зрелом возрасте никогда не исключала, что покончит с собою. В её стихотворениях, в дневниках тому много свидетельств. Стихотворные строки мы не можем принимать за свидетельства, поскольку это художественное творчество. А вот дневниковые записи можно принять во внимание. В апреле 1919 года М. Цветаева записывает в дневнике: "Я одну секунду было совершенно серьёзно - с надеждой - поглядела на крюк в столовой. - Как просто! - Я испытывала самый настоящий соблазн. <...> Смерть страшна только телу. Душа её не мыслит. Поэтому в самоубийстве - тело - единственный герой". Заметим, соблазн длится только одну секунду. Это была секундная слабость. Но таких секундных слабостей за день могло быть много: "О, я себя боюсь! Я ведь совсем не вольна над собою. С каким страхом я тысячу раз в день прислушиваюсь к себе: Ну, как? - Ничего, кажется. И вдруг - пустота, упадок воли, день бесконечен, ничего не могу, ложусь на диван, двинуться не могу, умереть! умереть! умереть! - И ничего не случилось, день шёл, солнце светило, никто не обидел. Моя душа одинаково открыта для радости, как и для боли, с меня просто напросто кожа содрана. Я не знаю, как живут другие, я знаю только, что десять раз в день хочу - рвусь! - умереть. Эти признание, сделанное для себя самой, говорит о крайней беззащитности и уязвимости поэта. Поэт - учтысячерённый человек, по выражению М. Цветаевой, и то, что тяжело переживают другие - обыкновенные - люди, поэт переживает в тысячу раз острее и болезненнее. Это признание сделано в "чумной" девятнадцатый год, и не удивительно, что М. Цветаева находилась в состоянии крайней неопределённости - будет ли завтра пища для себя и детей? Не наступит ли такой момент, когда умереть будет легче, чем жить. Позже М. Цветаева скажет, что в ней двойная развёрстость поэта и женщины. Наступал следующий день, пищу удавалось раздобыть, но состояние неопределённости не проходило. Это перманентное состояние неопределённости глубоко травмировало душу поэта. В М. Цветаевой крепло ощущение безысходности. Она задавала себе вопросы, неужели всё это будет длиться? Неужели она обречена теперь на такую жизнь? Неужели не удастся порвать этот порочный круг? Неужели никуда нельзя уехать от этого кошмара? В поэте крепло убеждение, что никуда она никогда не уедет: "Единственное, куда я уеду, это на тот свет. - Я это знаю".
В 1920 году М. Цветаева размышляла о способах самоубийства. Самым надёжным и верным, и достойным способом она считала смерть "через кровь", т.е. выпустить кровь, как это делали древние римляне, бросаясь на меч, или вскрывая жилы. Но М. Цветаева была убеждена, что она повесится. Никакого убедительного доказательства, что всё произойдёт именно так, конечно, не была. Скорее всего, это убеждение было подсказано интуицией, сверхчувствительностью поэта. Если обратиться к ситуации в Елабуге, то, даже если М. Цветаева захотела бы покончить с собою "через кровь", ей бы это не удалось в тех условиях, в которых она находилась. Действительно оставалось одно надёжное средство - петля.
В 1919 году самоубийство кажется простым выходом из тяжёлого положения. И всё-таки жажда жизни всегда перебарывает жажду смерти, побеждает. Парадокс в том, что в это тяжёлое время, несмотря ни на что, М. Цветаева чувствует себя счастливой. Она пишет в июне, что ей хорошо жить, она всему радуется: выстиранному кухонному полотенцу, починенному крану, выметенному полу. Больше того, М. Цветаева уверена, что если бы вернулась сию секунду прежняя жизнь: шпоры, военная музыка, дамы с розовыми зонтами, то она просто не знает, как бы она это вынесла. М. Цветаева научилась ценить простые радости - полотенце, ставшее чистым, к примеру. Все тяготы жизни отвлекают её от стихов, а она жаждет писать. И пишет, вопреки всему. И удивляется, что пишет всё лучше и лучше. Творчество, жажда любви, и жажда жизни спасают М. Цветаеву. "Когда я думаю о своей смерти, я в глубоком недоумении: куда же денется вся эта любовь?".
Что для молодой М. Цветаевой смерть? С одной стороны, плохо верится, что человек ушёл совсем. С другой стороны, смерть есть пустота, небытие. Это атеистическое мироощущение. Пиша стихотворение на смерть Петра Эфрона, М. Цветаева высказывается, что есть для неё смерть человека: "Я вижу, я чувствую - чую Вас всюду, / Что ленты от Ваших венков! - / Я Вас не забыла и Вас не забуду / Во веки веков. / Таких обещаний я знаю бесцельность, / Я знаю тщету. / Письмо в бесконечность. - Письмо в беспредельность. - / Письмо в пустоту". ("Осыпались листья...")
На фоне такого атеистического отношения к смерти жизнь кажется ещё желаннее, ещё прекраснее. Ведь другой жизни не будет. Смерть прервёт всё. Надо успеть всё пережить, всё испытать, всё перечувствовать. В молодости М. Цветаева даже склонна радоваться, что жизни после смерти - нет, иного мира - нет: "Бессрочно кораблю не плыть / И соловью не петь. / Я столько раз хотела жить / И столько - умереть! / Устав, как в детстве от лото, / Я встану от игры, / Счастливая не верить в то, / Что есть ещё миры". "Бессрочно кораблю..."
Детская христианская вера в иной мир изжита. Это приводит к переживаниям в отношении собственной гипотетической смерти. Среди ранних стихотворений М. Цветаевой есть стихотворение "Литературным прокурорам", в котором заявлен протест против смерти: "Всё таить, чтобы люди забыли, / Как растаявший снег и свечу? / Быть в грядущем лишь горсточкой пыли / Под могильным крестом? - Не хочу!". ("Всё таить...!)
В 1913 году М. Цветаева пишет несколько стихотворений на тему смерти. Похоже, что в этот год она ни о чём другом не может думать, настолько её поглощает эта тема. В стихотворениях этого года М. Цветаева выражает бурный протест против безразличия и пустоты смерти, противопоставляя ей трепет жизни: "Слушайте! Я не приемлю! Это - западня! / Не меня опустят в землю! Не меня. / Знаю! Всё сгорит дотла! / И не приютит могила / Ничего, что я любила, / Чем жила". ("Посвящаю эти строки...")
Воображая себя уже умершей, М. Цветаева пишет стихотворение: "Идёшь, на меня похожий...", в основу которого легла латинская эпитафия: "sister, viator" ("остановись, прохожий"). Через образы прохожего, и поэта, чьё тело лежит в могиле, связаны прошлое, настоящее, и будущее. Стихотворение есть парафраз латинской эпитафии: "Sum, quod eris; quod es, ante Fui" "я тот, кем ты будешь, а был я тем, кто ты есть". Тело после смерти поглощается землёй. Этот образ восходит к образу Хроноса, пожирающего своих детей. Где будет душа? Об этом молодая М. Цветаева не упоминает. Если мёртвый способен говорить из-под земли с прохожим, значит, там и душа? Но ведь М. Цветаева примерно месяц назад, утверждала, что могила не приютит ничего, что связано с жизнью. Представления М. Цветаевой о смерти в этот период зыбки, неустойчивы, неопределённы. Молодым людям свойственно воображать свою будущую смерть. Смерть представляется им чем-то вроде трогательного спектакля, в котором умерший человек играет главную роль, и одновременно является свидетелем собственной смерти и зрителем. Молодой М. Цветаевой тоже кажется, что, лёжа в гробу, она всё будет видеть, слышать, чувствовать. И ей совсем не безразлично, как она будет в гробу выглядеть. Её пугает беспомощность мёртвого: "Посвящаю эти строки / Тем, кто мне устроит гроб. / Приоткроет мой высокий / Ненавистный лоб".
А скоро поймёт, что именно - лоб-то - в ней самое главное:: "Будет час. Отвалится, свалится всё: и кольцо, и палец, и ребро, и пояс, и холка, всё, кроме лба. Лоб пребудет. И с этим, лбом предстану, этим лбом обелюсь".
Молодой М. Цветаевой бесконечно жаль себя. Кстати, она всегда представляет себя в гробу молодой, от этого жалость к себе многократно усиливается. Жалость к себе - могущей умереть порождает чрезмерную требовательность к близким людям. М. Цветаева требует к себе жалости так, как будто она одна осуждена умереть, а все остальные - бессмертны: "За быстроту стремительных событий, / За правду, за игру.../ Послушайте, ещё меня любите / За то, что я умру". ("Уж сколько их...")
А началось стихотворение осознанием, что смертны - все: "Уж сколько их упало в это бездн / Развёрстую вдали. / Настанет день, когда и я исчезну /С поверхности земли".
Эта строка перекликается с высказыванием Сенеки: "Какая толпа умерших шла впереди тебя, какая толпа пойдёт следом" [215, 147]. Но что - все перед ужасом осознания собственной смертности! Юность М. Цветаевой отравлена осознанием, что её "не хочу!" ровно ничего не значат ибо "mors omaibus communis" "смерть равно неизбежна для всех". Эту фразу из 18-й песни "Илиады" она не могла не знать. Летом 1913 года, когда М. Цветаева была в Коктебеле, обнаруживается, что её жажда смерти, декларируемая в семнадцать лет, не вполне изжита. Но, как и прежде, это не тяга к суициду, как может показаться, ведь и в семнадцать лет, она просит у Бога: "Дай мне смерть в семнадцать лет". Так и теперь она, не веря в Бога, М. Цветаева обращается к самой смерти, чтобы она явилась к ней: "Дай умереть, прожившей одиноко, / Под музыку в толпе". ("В тяжёлой мантии...")
В молодости М. Цветаева постоянно балансирует между жизнью, которую безумно любит, и смертью, которая странно влечёт её к себе и соблазняет своей тайной. Желание смерти, которая должна сама придти, или её должен послать Бог - от избытка испытываемого счастья, избытка жизни. Кроме того, близкая опасность смерти даёт возможность острее переживать жизнь. М. Цветаева инстинктивно чувствует, что её детство, юность и молодость (до 1917 года) - самые счастливые годы в её жизни, а потом начнётся цепь тяжких испытаний и лишений. Она, конечно, не знает, в какую форму облекутся они, но предчувствует их, предвидит, предугадывает. Вот ей и хотелось, чтобы всё закончилось на пике испытываемого счастья и ощущения полноты бытия. Влечение к жизни, к счастью, мощнее влечения к смерти, но это не умаляет значения последнего. Влечение к смерти придавало остроту влечения к жизни. М. Цветаева признаётся, что в этот период от неё шла мощная сила жизни. Однако любая случайность, вроде разрыва с тем, кого она любила, могла стать причиной непоправимой катастрофы. Так, после разрыва с С. Парнок, уязвлённая в своих чувствах и самолюбии, М. Цветаева, по всей видимости, обдумывает возможность ухода, ибо пишет: "С большою нежностью потому, / Что скоро уйду от всех - / Я всё раздумываю, кому / Достанется волчий мех". ( "С большою...")
Вообще, М. Цветаеву спасает не только мощное влечение к жизни, но, более всего, творчество. Высказавшись в стихах, излив боль в строки, М. Цветаева избывает влечение к смерти, ибо боль переживаний утоляется в высказывании. В этом же году М. Цветаева признаётся: "Нанасытим мой голод / На грусть, на страсть, на смерть". ("Цветок к груди приколот...")
Голод на жизнь и страсть - это понятно. Но голод на смерть?! Это означает, что М. Цветаева постоянно думает об этой последней возможности избавиться от душевной муки, которую даёт любовь.
Но М. Цветаева духовно растёт и развивается. Так если ещё в 1913 году она была недовольна своим высоким лбом, то в 1915 году напишет, что судьба дала ей "восхитительный выгиб лба". М. Цветаева осознала мощь своего ума и теперь гордится им. Якорем в земной жизни для неё становится, по всей вероятности, её ум и талант и ребёнок. Она осознаёт, как много может сделать. Смерть может всё это остановить. М. Цветаева начинает осознавать себя орудием высших сил и чувство ответственности, начавшее в глубинах её души свою тихую и кропотливую работу ещё в 1913 году - "Моим стихам, написанным так рано, Что и не знала я, что я - поэт..." - крепнет и не даёт уклоняться в сторону своеволия. Она записывает в дневнике весной 1914 года: "Я не знаю женщины, талантливее себя к стихам. - Нужно было бы сказать - человека". Далее М. Цветаева приходит к выводу, что по уровню таланта вполне может претендовать на титул "второй Пушкин" или "первый поэт-женщина", и выражает уверенность, что, может быть, заслужит этого при жизни. Понимает ли она в эти годы, что её призвание определено и определено - свыше? Понимает ли, что ответственность её, как поэта, это, прежде всего, ответственность перед Богом? Может быть, не вполне, поскольку об этом нет свидетельств в её творениях этого периода, а вера в Бога подточена юношеским скептицизмом. Но ответственность перед самой собою - налицо. Ведь она уверена, что её стихам настанет свой черёд. К концу 1915 года появляется новый мотив, говорящий о работе души: "Начинает мне Господь сниться, / Отоснились - Вы". ("Полнолунье и мех медвежий..." Заподозрить М. Цветаеву в пустой риторике невозможно, поскольку смолоду она была человеком редкой правдивости и душевной открытости. М. Цветаева говорила, что нельзя судить о человеке по юношеству. Она начинает преодолевать любование вещественным миром, любование мелочами. Постепенно она перестаёт культивировать первый способ переживания жизни, вытесняя его на периферию и замещая вторым и третьим. Между 1915 и 1916 годом происходит переоценка ценностей. Происходит постепенное возвращение веры в Бога. Немало этому способствует, по всей вероятности, её подрастающий ребёнок. Не исключено, что какое-то влияние оказала на М. Цветаеву верующая старшая подруга С. Парнок. В дневнике 1915 года появляется запись: "В первый раз, войдя в церковь: "Мама, это хорошая комната?". Это запись о дочери Ариадне, которую М. Цветаева стала водить в церковь. Есть и ещё одна запись: "Аля крестится и целует на картине "Боженьку". У М. Цветаевой появляются стихотворения, свидетельствующие об этой кардинальной перемене ("В день Благовещения...", "Канун Благовещения...", "Стихи о Москве", "Бог согнулся от заботы...").
Смерть постоянно напоминала М. Цветаевой о себе: умирали близкие, знакомые. М. Цветаева в постоянном напряжении - не она ли следующая? Между поэтом и смертью начинается что-то вроде игры. Это захватывающая игра, как профессия канатоходца: "На кажется надтеснутом канате / Я - маленький плясун". ("Война, война!")
Образ канатоходца, акробата на проволоке, с которым М. Цветаева сравнивает себя, появляется в 1938 году в письма М. Цветаевой к поэту Дону Аминадо: "Акробат, ведь это из тех редких ремёсел, где всё не на жизнь, а на смерть, я сама такой акробат".
В 1919 году в дневнике М. Цветаевой впервые появляется размышление о смерти: "Смерти нет, своей смерти нет. Что такое смерть? Почувствовать себя мёртвым. Но раз мы чувствуем, значит, мы не мертвы, раз мы мертвы, мы не чувствуем. "Боюсь смерти", неверно. - "Боюсь боли, судорог, пены у рта", да. Но боль, судороги, пена у рта - это всё-таки жизнь. Две возможности: или я, вздохнув в последний раз, становлюсь вещью (не чувствую), или последнего вздоха - нет. (Бессмертие.)
Я же никогда не узнаю, что я умерла! И в ответ - дьявольская мысль:
"А вдруг - может быть всё-дело в том? - узнаешь?!"
Смерть. - Хочу допонять.
"Боюсь смерти." Боюсь, что буду чувствовать запах собственного разлагающегося тела - боюсь своих своих жёлтых, холодных, не поддающихся рук, своей мёртвой, как у Моны Лизы улыбки (О, сейчас поняла! Ведь Джиоконда мертвец! Оттого её всю жизнь так ненавидела!", боюсь монашек, старушек, свечек, развороченных сундуков, мешочков льда на животе, боюсь, что буду себя бояться.
И червей боюсь - о!!! - по лицу!
Но это смешно. Оттого-то тебя и нет, что черви ползают по лицу.
Есть чужая смерть, т.е. твоя живая боль. Есть поездки на кладбище - весной - и грубые хвойные - с бумажными цветами - веночки, купленные у заставы, есть - чёрные на фарфоре - портреты детей и военных (<...>), есть твоя деловитая забота, как бы получше устроить могилу (<...>) - и твоё умиление над деревьями - над тем, кто под ними - и главное! - над собой.
И это всё, что мы знаем о смерти. Смерть, наверное, такой же океан, как жизнь. Говорю ересь, ибо смерти - нет".
Христианскую концепцию смерти, имеющей продолжение жизни за гробом, М. Цветаева оставляет на этот момент без внимания. Она не может двигаться дальше в размышлениях о бессмертии души, не разгадав тайну смерти, - тайну умершего тела.
В 1920 году М. Цветаева всё ещё находится во власти языческих представлений о смерти. Она пишет стихотворение: "Любовь! Любовь!...". В нём она продолжает развивать идею чувствования после смерти: "И в судорогах, и в гробе / Насторожусь - прельщусь - смущусь - рванусь". Нежелание смириться с покоем тела, протест против этого противоестественного состояния покоя переходит в осознание того, что человек не властен над смертью. И тогда протест принимает другие формы: "...смеясь над тленом, / Стихом восстать - иль розаном расцвесть".
Но это понимание бессмертия пока ещё далеко от христианского.
В 1921 году, размышляя о только что умершем А. Блоке, М. Цветаева набрасывает черновик письма к А. Ахматовой в дневнике: "Смерть Блока. Ещё ничего не понимаю, и долго не буду понимать. Думаю: смерти никто не понимает. Когда человек говорит: смерть, он думает: жизнь. <...> Смерть, это когда меня нет. Я же не могу почувствовать, что меня нет. Значит, своей смерти нет. Есть только смерть чужая: т.е. местная пустота, опустевшее место (уехал и где-то живёт), т.е. опять-таки жизнь, не смерть, немыслимая, пока ты жив. Его нет здесь (но где-то есть). Его нет - нет, ибо нам ничего не дано понять иначе как через себя, всякое иное понимание - попугайное повторение звуков. Я думаю: страх смерти есть страх бытия в небытии, жизни - в гробу: буду лежать, и по мне будут ползать черви. Таких как я и поэтому нужно жечь. Кроме того - разве моё тело - я? Разве оно слушает музыку, пишет стихи и.т.д.? Тело умеет только служить, слушаться. Тело - платье. Какое мне дело, если у меня его украли, в какую дыру и под каким камнем его закопал вор?
Чорт с ним! (и с вором и с платьем).
М. Цветаева приходит в своих размышлениях о смерти к выводу, который теперь вполне согласуется, с одной стороны, с платоновской концепцией души и тела, с другой стороны, с христианской концепцией смерти: умирает тело, а не душа. Тело это только орудие души в земных условиях. Таким образом, смерть это конец времени и пространству для тела.
Рассуждая о смерти, М. Цветаева повторяет то, что до неё говорили философы, в частности, Эпикур. Его знаменитое изречение "когда мы есть, то смерти ещё нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет" несомненно, была М. Цветаевой известна. М. Цветаева волей-неволей берёт внешнюю сторону смерти: ужас перед смертью живого человека, взгляд живого человека со стороны на мертвеца. М. Цветаева хочет - допонять, но допонять это невозможно, потому что нет своего опыта. А чужим опытом воспользоваться нельзя, ибо тот, кто мог бы рассказать, уже никогда не расскажет. И, собственно говоря, это единственный вывод, который делает М. Цветаева. Тайна умершего тела так и остаётся неразгаданной.
В жизни М. Цветаевой нет такого периода, когда она не думает о смерти. Причин для этого предостаточно. Об одной из этих причин пишет И. Кудрова в книге "Вёрсты, дали...". Кудрова предлагает внимательно прочесть цикл стихотворений "Разлука", написанный М. Цветаевой в 1921 году. Кудрова считает, что М. Цветаева, ничего не зная о судьбе С. Эфрона, отчаялась и готовилась к разлуке с дочерью и жизнью: "Не крадущимся. Перешибленным зверем, / Нет, каменной глыбою Выйду из двери - / Из жизни...В тот град осиянный, / Куда - взять / Не смеет дитя Мать". ("Разлука")
Это предположение мне кажется маловероятным по двум причинам. Во-первых, М. Цветаева не могла осиротить свою дочь, у которой никого, кроме неё - не было. Тем более, невероятно, чтобы М. Цветаева оставила ребёнка одиноким в той реальности, в которой они жили. М. Цветаева не могла не понимать, что после её смерти Алю ждёт детский советский приют, а что это такое, она отлично знала. В таком приюте умерла от голода её младшая дочь Ирина. Во-вторых, М. Цветаева не знала, жив С. Эфрон или мёртв. Как она могла покончить с собою, не зная об этом наверняка? Ведь всегда остаётся надежда. Год назад М. Цветаева, мучимая угрызениями совести из-за смерти Ирины, писала поэту Вере Звягинцевой "Лихорадочно цепляюсь за Алю. Ей лучше, я уже улыбаюсь, но вот - 39,3, и у меня сразу всё отнято, и я опять примеряюсь к смерти. <...> Мне - кажется - лучше умереть. Если С. нет в живых, я всё равно не смогу жить". Таким образом, своё гипотетическое самоубийство М. Цветаева предполагала совершить только в случае смерти Али. Надо ещё учитывать, что, высказавшись в письме и написав стихотворения, М. Цветаева отчасти изжила боль. Психологически это случается со всеми творческими личностями. Хорошо известен пример, когда Гёте, написав "Вертера" и заставив своего героя покончить с собою, сам избавился от желания умереть. То же самое происходит с М. Цветаевой в катастрофические дни её жизни. М. Цветаеву тоже спасает возможность выговориться, возможность написать о своих переживаниях, вылить их на бумагу в форме стихотворения, прозаического произведения или письма, или в форме устного высказывания, после чего желание смерти утоляется само собою. Так происходит и после разрыва с Родзевичем. Метания М. Цветаевой: кого выбрать, с кем быть остаться с мужем или уйти к К. Родзевичу, приводят её к мысли о смерти. С. Эфрон пишет М. Волошину о семейной драме: "М. рвётся к смерти. Земля давно ушла из-под её ног. Она об этом говорит непрерывно. Да если бы и не говорила, для меня это было бы очевидным. Она вернулась. Все её мысли с другим. <...> Сейчас живёт стихами к нему". Если М. Цветаева непрерывно говорила и желании умереть, и писала стихи, а мы знаем, что не только стихи, но и письма к Родзевичу, значит, можно было с уверенностью говорить о том, что она не покончит с собою, что и произошло. М. Цветаева записывает в те дни в дневник черновик письма к Родзевичу: "Думаю о смерти с усладой. <...> Держите меня крепче, не уступайте, не возвращайте меня - Жизни. Столкните лучше в Смерть". Ниже приписано, что "после Вас - никого: лучше смерть". Ещё ниже есть запись, в которой М. Цветаева, говорит, что в минуту страдания прибегла к обычному лекарству: природе. Вышла на улицу в тёплые объятия ветра.
Когда жизнь М. Цветаевой протекает без подобного рода катаклизмов, жизнь кажется вполне сносной, и даже, как в юности, М. Цветаева предпочитает её - обещаниям священников о рае: "Здравствуй! Не стрела, не камень: / Я! - Живейшая из жён: Жизнь... / <...> / Мой! И о каких наградах / Рай - когда в руках, у рта: / Жизнь: распахнутая радость / Поздороваться с утра!". ("Здравствуй!...")
Однако таких радостных минут в жизни мало. Жизнь это цепь разлук, потерь, лжи, трудностей, лишений: "Некоторым без кривизн - Дорого даётся жизнь". Понятие жизни нередко у М. Цветаевой ассоциируется с не-истиной, с ложью, впрочем, как и любовь: "Неподражаемо лжёт жизнь: / Сверх ожидания, сверх лжи.../ Но по дрожанию всех жил / Можешь узнать: жизнь!". ("Неподражаемо...")
В 1922 году М. Цветаева формулирует: жизнь и смерть не противоположности. Жизнь и смерть - одно и то же. Жизнь заключает в себе смерть, в смерти заключена жизнь. Смерть есть безусловное зло, поскольку, во-первых, обрывает жизнь, а во-вторых, содержит в себе неразгаданную тайну. Но одновременно смерть есть утешительница. Жизнь даёт радости бытия, но одновременно она тяжела, полна лишений, и чревата смертью. Жизнь соблазнительна, но соблазнительна и смерть. Цветаева любит вспоминать строки Пушкина: "Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю". Она подхватывает идею: "...не в страхе Божьем растворимся, а в блаженстве уничтожения", и добавит: "Блаженство полной отдачи стихии, будь то Любовь, Чума - или как ещё их там зовут" ("Искусство при свете совести"). В тяжкие жизненные минуты, подступает соблазн смерти. М. Цветаева, снова уверовав в Бога, верит теперь и в иной мир, куда отправляется душа человеческая после смерти тела. Таким образом, для зрелой М. Цветаевой смерть есть уход в иной мир. Тоска М. Цветаевой по иному миру, так ясно выражаемая в стихотворениях 20-х гг. это та самая тоска, о которой писал Н. Бердяев. Это тоска по трансцендентному миру, не похожему на земной мир, где вершится несправедливость и зло. Трансцендентный мир, это мир, в котором люди сбываются по образу своей души, мир справедливый и благой, мир Божий. Юношеская тоска по трансцендентному миру, пишет Бердяев, многими людьми забывается за повседневными заботами. Земной мир предъявляет свои права и глушит тоску по иному миру. Но у людей, подобных М. Цветаевой, остро чувствующих, впечатлительных, тоска эта неизбывна до самой их смерти.
С течением времени у М. Цветаевой появляется всё меньше оснований любить жизнь, как таковую. Мир оказался алогичным, непонятным, абсурдным и безумным, и не стоил любви. Нельзя любить революцию, хаос, голод, холод, гибель, насилие. Нормальный человек всего этого любить не может. Трансцендентный мир, в который открывает дверь смерть, это мир, где не будет ни революций, ни голода, ни насилия, ни гибели, где будут разрешены все конфликты, и где будет восстановлена справедливость. В 1923 году М. Цветаева спрашивает свою корреспондентку Чирикову, верит ли та в существование иного мира и отвечает на поставленный вопрос: "Вы верите в иной мир? - Я - да. Но в грозный, Возмездия! В мир, где царствуют умыслы. В мир, где будут судимы судьи. Это будет день моего оправдания, нет, мало: ликования! Я буду стоять и ликовать. Потому что там будут судить не по платью, которое здесь у всех лучше, чем у меня, и за которое меня в жизни так ненавидели, а по сущности, которая мне здесь и мешала заняться платьем. Но до этого дня - кто знает? - далёко, а перед глазами целая вереница людских и юридических судов, где я всегда буду неправой". Именно вера в то, что трансцендентный мир есть продолжение мира земного, заставляет М. Цветаеву думать, что жизнь и смерть есть одно целое, не противопоставленное одно - другому. Смерть есть окончание земной жизни, но она являет нечто третье, иное по качеству. Размышляя о смерти поэта Рильке, М. Цветаева пишет стихотворение "Новогоднее", в котором излагает свои взгляды на жизнь и смерть: "Значит, жизнь не жизнь есть, смерть не смерть есть: / Значит - тмится, допойму при встрече! - / Нет ни жизни, нет ни смерти - третье...". ("Новогоднее")
Умершего Рильке М. Цветаева воспринимает живым, только перешедшим на тот свет. В письме к Тесковой от 1929 года М. Цветаева, так и не оправившаяся от его неожиданной смерти, выражает уверенность, что Рильке придёт за нею в её смертный час: "Убеждена ещё, что когда буду умирать - за мной придёт. Переведёт на тот свет, как я сейчас перевожу его (за руку) на русский язык". Спустя четыре года М. Цветаева подтверждает в письме к дочери Р.М. Рильке, что его смерть в ней ещё не исполнилась. М. Цветаева признаётся, что беседует с умершим поэтом, как с живым, каждую минуту: "В своей внутренней жизни я не желаю связывать или стеснять себя такой случайностью (напастью), как смерть". Размышляя о смерти поэтов (Маяковский, Есенин, Рильке) М. Цветаева скажет, что поэту всегда пора и всегда рано умирать.
Натерпевшись лишений во время революции, терпя бытовые лишения в эмиграции, М. Цветаева стала воспринимать жизнь, как ад на земле. Она называет жизнь - насильницей душ, убожеством (убыванием божества), лживым фарсом. Чтобы защититься, М. Цветаева делает своим домом - душу и тетрадь. Она никогда не делала дом - душой. Да и дома-то своего никогда не было. Цветаева признавалась, что отсутствует в своей жизни, что её никогда нет дома, что у неё атрофия настоящего, она в нём не живёт. Усталость от жизни, неприятие жизни всегда у М. Цветаевой соседствуют с мыслями о смерти. Кажется, будто она живёт, постоянно помня о смерти, как древние, следуя изречению - memento mori. Сенека писал Луциллию: "Если хочешь меня послушаться, готовься к одному: встретить смерть". В конце концов, М. Цветаева назовёт действительность проклятой.
В 1932 году, когда М. Цветаева уже будет знать, что С. Эфрон подал прошение о советском паспорте, когда она почувствует, что жизнь вновь переламывается, ей начнут сниться странные и страшные сны: "Мне часто снится, что я себя убиваю. Стало быть, я хочу быть убитой, этого хочет моё скрытое я, мне самой незнакомое, только в снах узнаваемое, вновь и вновь познаваемое. Единственно истинное, моё старшее, моё вечное я. <...> Я ничего не могу изменить в движении моих стихий, в движении к концу, в движении <...>.и.т.д., которые вместе, и создают меня: мою душу.
Я хочу жить с душой.
Способ, при помощи которого мы претерпеваем боль жизни - вот наша свобода".
Смерть начинает казаться не просто способом, при помощи которого можно уйти от проклятой действительности, но достижением желанной свободы, которой не может или не хочет предоставить жизнь. Быть может, смерть всегда привлекала её обещанием вечности. У М. Цветаевой было острое чувство вечности. У поэта было ощущение, что она живёт вне времени: "О поэте не подумал Век / И мне не до него. / Бог с ним, с громом, / Бог с ним, с шумом, / Времени не моего!". ("О поэте...")
Растущий с каждым годом конфликт между жизнью как таковой и представлением, какой она должна быть, приведёт, в конце концов, к трагической развязке, и отказу от жизни: "Отказываюсь - быть. / В Бедламе нелюдей / Отказываюсь - жить. / С волками площадей / Отказываюсь - выть. / С акулами равнин / Отказываюсь плыть - / Вниз - по теченью спин. / Не надо мне ни дыр / Ушных, ни вещих глаз. / На твой безумный мир / Ответ один - отказ". ("О, слёзы на глазах...")
Жизнь, по М. Цветаевой, есть обыденность, "без голосу", и такая жизнь подобна небытию. Мир абсурден и безумен, а М. Цветаева чувствует себя нормальным человеком. Можно ли нормальному человеку жить в мире, где всё - навыворот?! Не жизнь вокруг себя, а жизнь внутри себя, самоё себя М. Цветаева чувствует подлинным воплощением жизни: "И гроба - нет! Разлуки - нет! / Стол расколдован, дом разбужен. / Как смерть на свадебный обед, / Я - жизнь, пришедшая на ужин". ("Ты стол накрыл...")
Ценность имеет не обыденная жизнь, а только творческая. Обыденная жизнь мстительна и способна погубить человека, сделав его живым мертвецом: "Погребённая заживо под лавиной / Дней - как каторгу избываю жизнь. / <...> / Смерти: инея на уста - красны - / Никакого иного здоровья / Не желаю себе от Бога и от весны". ("Существования котловиною...")
Страшна не смерть, а жизнь. Жизнь доканывает человека. Она мчится за ним и настигает его, как охотник дичь, стремясь измучить и уничтожить его. Жизнь заставляет человека отказываться от всего, чем он дорожит, и что любит. Жизнь, наконец, заставляет человека отказываться от своих принципов: "Вообще, жить - сдавать: одну за другой - все твердыни". М. Цветаева испытывает ужас перед жизнью и мечтает этот неравный брак (жизни и души) разорвать. Она пишет об этом Оболенскому. И не только ему, а многим своим адресатам. Например, Чириковой она писала, что жизнь загоняет её всё глубже и глубже внутрь: "Мне жить не нравится и по этому определённому оттолкновению заключаю, что есть в мире ещё другое что-то (Очевидно бессмертие). Вне мистики. Трезво. Да!". Особенно поэта донимал быт, и она писала, что руки опускаются, когда она думает, сколько ещё предстоит вымытых и невымытых полов, вскипевших молок, хозяек, кастрюлек и прочего. М. Цветаева вопрошала, что она видела в жизни, кроме помоек и помоев, и как она может, будучи в здравом уме, жизнь любить?. Почти то же самое она писала Гулю, что не любит земной жизни. М. Цветаева решает проблему жизни в духе Кьеркегора - не стоит бояться смерти, потому что жизнь является несчастьем гораздо худшим. Что я в жизни видела, кроме чёрного хода? И чернейших людских ходов? - вопрошала М. Цветаева. Единственное спасение от жизни - смерть: "Не возьмёшь моего румянца - / Сильного, как разливы рек! / Ты охотник, а я не дамся, / Ты погоня, но я есмь бег. / Не возьмёшь мою душу живу! / Так на полном скаку погонь - / Пригибающийся, и жилу / Перекусывающий конь / Аравийский". ("Жизни")
Что нужно жизни от человека? - Душу живу! Уничтожить - не значит убить. Забрать душу и сделать человека безропотным пленником, исполнителем её воли, её желаний. Человек вроде бы жив, но он не живёт. Жить не значит: есть, пить, спать, размножаться, развлекаться. Жить, по М. Цветаевой, любить, творить, мыслить, но именно этого и не даёт делать жизнь. Жизнь любит низводить всё на самый низший, примитивный уровень природного существования. Обида на жизнь перерастает у М. Цветаевой в негодование, в гнев. И гнев приводит к решению проблемы путём отказа: "И всё же праведным / Объевшись гневом, / Рукою правой / Мы жилы - левой!" ("Ладони...")
Отказ не означает поражения. Это не есть капитуляция перед врагом, перед проклятой действительностью, но есть победа высоты и твёрдости духа, не желающего уступать свои высоты и спускаться в низины.
Такую твёрдость духа проявляли древние греки и римляне, которых так высоко ставила М. Цветаева. Кроме того, она воспитывалась и на более близких во времени примерах. В 1919 году покончил с собою Стахович, в прошлом блестящий гвардейский офицер, кавалергард, увлекавшийся театром. Его смерть потрясла молодую М. Цветаеву, знавшую Стаховича. Это был продуманный, достойный и спокойный уход человека, не желавшего мириться с революцией и её последствиями. Перед смертью Стахович сделал все необходимые распоряжения, выплатил вперёд месячное жалование слуге. В дневниковых записях М. Цветаевой есть запись: "Уметь умирать ещё не значит любить бессмертье. Уметь умирать - суметь превозмочь умирание - то есть ещё раз: уметь жить. Больше - и уже на французском (языке формул) скажу: Pas de savoir-vivre sans savoir mourir" ("Нет уменья жить без уменья умирать"). Один из студийцев-учеников А. Стаховича, обучавших молодежь bon ton, сказал, что 11 марта 1919 года - день его смерти - Стахович дал лучший урок хороших манер. Искусству добровольного умирания с достоинством, как известно, учили древние философы: Сократ, Эпикур, Зенон Петроний, Сенека. Сенека оставил такое рассуждение: "Ни в чём мы не должны угождать душе так, как в смерти: пускай, куда её тянет, туда и выходит; выберет ли она петлю или меч, или питьё, закупоривающее жилы - пусть порвёт цепи рабства, как захочет. Ты встретишь даже мудрецов по ремеслу, утверждающих, будто нельзя творить насилие над собственной жизнью, и считающих самоубийство нечестием, должно, мол, ожидать конца, назначенного природой. Кто так говорит, тот не видит, что сам себе преграждает путь к свободе. Лучшее из устроенного вечным законом то, что он нам дал один путь в жизнь, но множество - прочь из жизни". "Путь к свободе" мысль весьма соблазнительная, кто верит в иной, лучший, чем земной мир. М. Цветаева, сокрушаясь о смерти А. Стаховича, ни на секунду не усомнилась в праве его на самоубийство: "В гробу - несравненные руки, / Скрестившиеся самовольно, / И сердце - высокою жизнью / Купившее право - не жить". ("Пустыней Девичьего поля...")
Этот урок Стаховича М. Цветаева хорошо усвоит. Строки стихотворения М. Цветаевой перекликаются с высказыванием Сенеки: "...не за всякую цену можно покупать жизнь". Стоя над гробом Стаховича М. Цветаева размышляет о том, что жизнь после смерти - есть: "Нет такой стены: живой или мёртвый, был - есть. Есть обоюдное доверие: он знает, что я вопреки телу - есть, я знаю, что он - вопреки гробу. Дружеский уговор, договор, заговор. Он только немножко старше. И с каждым уходящим уходит в туда! в там! - частица меня, тоски, души. Опережая меня - домой" [256, 498]. Вот это - главное: домой! Потому что земная жизнь не есть дом, а временное и совсем не удобное место жительства. Стоя над гробом Стаховича, М. Цветаева думает: кто следующий? И признаётся, что эта мысль, как соблазн. Немного позже М. Цветаева сформулирует этическую сторону самоубийства, что в самоубийце слиты убийца и убиенный. Но, несмотря на эту формулировку, её симпатии всегда на стороне самоубийцы. В стихотворении 1926 года, размышляя о самоубийстве Есенина, М. Цветаева пишет: "Брат по песенной беде - / Я завидую тебе. / Пусть хоть так она исполнится - / Помереть в отдельной комнате! - / Скольких лет моих? лет ста? / Каждодневная мечта. / <...> / Жить (конечно, не новей / Смерти!) жилам вопреки / Для чего-нибудь да есть / Потолочные крюки". ("Брат...")
Признавая возможность добровольной смерти для других, М. Цветаева отстаивает это право и для себя. В седьмом письме "Флорентийских ночей" М. Цветаева напоминает: "Вспомните, что эпикурейцы из всех искусств жизни лучше всего практиковали искусство умирать. Эпикур обязывает". Белкина передаёт содержание своей беседы с М. Цветаевой Тема беседы - самоубийство: "Да, сказала Марина Ивановна - надо обладать высочайшим умением - жить, но ещё, быть может, большим умением умереть! <...> Жить я никогда не умела, я терялась в жизни, она меня не устраивала даже смолоду! <...> Я ненавижу это христианское "Бог дал - Бог взял". Раз дал, значит, моё! Значит, я имею право распоряжаться сама! И потому, спрашивал ли он меня - хочу ли я именно этой жизни...".
Необходимо признать, что отношение М. Цветаевой к самоубийству никак нельзя назвать христианским. Христианство, как известно, осуждает самоубийство. Но именно в этой части М. Цветаева не приемлет христианскую догму, требующую от человека терпения и смирения перед любыми тяготами жизни. Но даже христианская догма отступает перед мужеством людей, принявших добровольную смерть, дабы не жить той жизнью и в том обществе, которое церковь называет - бесовскими. Стаховича церковь ведь отпела - вопреки самоубийству. И М. Цветаеву рано или поздно - отпоёт по той же причине.
Следует заметить, что М. Цветаева, прежде всего, оправдывает самоубийство поэта: "Единственный суд над поэтом - само-суд". ("Искусство при свете совести"). Понимать эту фразу можно по-разному, в том числе и как право поэта на самоубийство. Рассуждая о смерти Маяковского, М. Цветаева замечает: "Двенадцать лет подряд В. Маяковский убивал в себе Маяковского-поэта, на тринадцатом поэт встал и человека убил. <...> Если есть в этой жизни самоубийство, оно не одно, их два, и оба не самоубийства, ибо первое - подвиг, второе - праздник. Превозможение природы и прославление природы. Прожил как человек и умер как поэт" ("Искусство при свете совести"). Высшая похвала поэта - поэту, Высшая похвала - умер как поэт. М. Цветаева уверена, что самоубийство не есть единичный факт, завершающийся смертью. Самоубийство может длиться годами, как в случае с Маяковским. По М. Цветаевой, участие в самоубийстве тела и души - неравноценно: "Смерть страшна только телу. Душа её не мыслит. Поэтому в самоубийстве, тело - единственный герой. Самоубийство: lachete души, превращающийся в героизм тела. То же самое, как если бы Дон Кихот, струсив, послал в сражение Санчо Панса - и тот повиновался. Героизм души - жить, героизм тела - умереть".
В 1933 году, размышляя о христианском догмате о бессмертии души, покидающей тело, М. Цветаева приходит к парадоксальному выводу: "Не душа покидает тело, а тело душу: предаёт связь, бросает игру, переходит на сторону врага". По сути М. Цветаева права, потому что капитулирует тело, а не душа.
Для того, чтобы сделать подобное высказывание, надо верить в бессмертие души. М. Цветаева не могла не знать высказывание Гёте: "Всякий, кто не верит в будущую жизнь, мёртв и для этой". Эккерман вспоминает, что Гёте неоднократно высказывал мысль, что природа обязана предоставлять человеку иную форму существования, если нынешняя его форма не может более удержать духа. Он верил, что мной мир существует. М. Цветаева разделяет в зрелом возрасте мысли германского гения. Известно, что творчество Гёте и сама его натура поражает жизнелюбием. А между тем биографам Гёте хорошо известно, что он весьма часто подумывал о самоубийстве. В своей автобиографии он рассказывает, что клал на ночной столик отточенный кинжал и несколько раз пытался вонзить его в свою грудь. Он писал в своём дневнике, что не создан для этого мира. Мечников замечает, что вследствие своей усиленной чувствительности Гёте не чувствовал себя достаточно приспособленным к окружающей действительности. Поэтическое творчество, труд и любовь спасали Гёте. Точно такое же острое ощущение своей неприспособленности к жизни было и у М. Цветаевой.
М. Цветаева не боится смерти. Наблюдая за собою и другими людьми в их отношении к смерти, она замечает: "Одни на кладбище приходят - учиться, другие - бояться, третьи (я) - утешаться. Все примерять" ("История одного посвящения"). Чем же способен утешить Цветаеву вид могил? Утешение, по-видимому, в том, что в могиле - только тело, а душа - в мире ином. Мысль о неизбежности смерти постоянно присутствует в сознании М. Цветаевой: "Так, когда-нибудь в сухое / Лето, поля на краю, / Смерть рассеянной рукою / Снимет голову мою". ("В мыслях...")
Но какой поэт не пишет о смерти? Это вечная тема литературы. Любой поэт постоянно вслушивается - пора или не пора? Смерть словно постоянно бродит где-то поблизости, как постоянный, незримый спутник. Она дышит в затылок и время от времени испытующе заглядывает в глаза поэта: боишься? Поэт постоянно оборачивается, словно спрашивая: пора? Не пора, как бы ни была трудна жизнь. Не пора потому, что, как говорит Ильин: "...смерть есть истинный и высший критерий для всех жизненных содержаний". Смерть ставит нас перед вопросом, ради чего мы живём? А поскольку М. Цветаева отдаёт себе отчёт, что живёт она ради поэзии, и, прежде всего, ради выполнения своей миссии на земле - быть поэтом, то прежде, чем она не выполнит эту миссию, она не должна умереть, как бы ни было трудно жить. Многие исследователи ссылаются на запись М. Цветаевой в дневнике, что она год уже (приблизительно) ищет глазами - крюк и год примеряет смерть. Фоменко делает предположение, что эта запись в дневнике Цветаевой может быть подложной, сфабрикованной спецслужбами. Доказать это нет никакой возможности. Но можно сочувственно отнестись к высказыванию Фоменко: "...если М. Цветаева размышляла и писала о смерти, как в разной степени и другие писатели, то слово и дело по этому важному вопросу совсем не эквивалентны, тем более, для писателя, для которого слово, в известном смысле его профессиональный инструмент для анализа, восприятия действительности, а не руководство к действию". Понять постоянное колебание М. Цветаевой между жизнью и смертью можно, приняв во внимание одно из высказываний Шестова: "...чем заманчивее какая-нибудь цель, тем рискованней и страшнее путь к ней. Нельзя ли сделать, в виде предположения, по крайней мере, и обратного заключения, что за всякой опасностью кроется благо и, что, следовательно, опасность служит показанием, а не противопоказанием, как нас учит повседневный опыт? И - заключать, так заключать - величайшая из опасностей, т.е. смерть должна поэтому быть наиболее многообещающей!".
Всю свою жизнь М. Цветаева готовилась принять смерть. Она готовила себя к избавлению от жизни, чтобы в нужный момент не быть рабой обстоятельств, лишающих человека чувства собственного достоинства. Кроме того, М. Цветаева верила в рок и неоднократно говорила о гении рода. В её роду, по её представлениям, был гений ранней смерти и несчастной любви. Гений рода был, она считала, и на ней, четвёртой в этом ряду.
Никто никогда не скажет с полной уверенностью, что побудило М. Цветаеву покончить с собою. Здесь есть множество домыслов, предположений, догадок, версий, излагать которые нет смысла, в виду их предположительности, бездоказательности и недостоверности. Общество, в котором М. Цветаевой довелось существовать последние два года жизни, было, по выражению Дюрнгейма "генератором самоубийств". Да и сама М. Цветаева заметила как-то в письме к Тесковой, что в России мор на поэтов. Кстати, среди всех версий самоубийства заслуживает внимания одна, ибо принадлежит самой М. Цветаевой. В 1935 году М. Цветаева пишет В. Буниной, что кончит свои дни, как Шуман. Правда, М. Цветаева говорит не о сумасшествии, но о переутомлении мозга. Шуман, как известно, бросился в Рейн, но его вытащили. М. Цветаева прибавляет - "к сожалению". М. Цветаева уверяет, что ей надо торопиться, пока она владеет мозгом, а не он - ею. Однако надо признать, что это только предположения, потому что М. Цветаева проживёт ещё семь лет и ни из чего не видно, что её поведение было неадекватным. До конца она сохраняла ясный трезвый ум и творческие способности. Тому масса свидетельств. Кудрова совершенно справедливо замечает, что трактовка, что М. Цветаева совершила самоубийство в состоянии разрушенной психики, не имеет под собою решительно никаких оснований. Можно предположить, что у неё было не переутомление мозга, а переутомление от жизни, что вероятнее всего, если принять во внимание события, имевшие место в её жизни с 1932 года.
Толчком к самоубийству могло послужить что угодно: ссора с сыном, к примеру, или появление чекиста. Если верить сообщению, напечатанному в АИФ от 1992 года Љ 36, то в архиве Министерства безопасности РФ хранится документ, из которого явствует, что какой-то чекист посетил Марину Иванову в Елабуге за день до её смерти. Миссия чекиста сводилась, якобы, к тому, чтобы вынудить М. Цветаеву к самоубийству. Возникает вопрос, зачем НКВД нужна была смерть М. Цветаевой? Зная методы НКВД в 30-е годы можно предположить, что Марину Ивановну шантажировали. Чем её могли шантажировать? От неё могли потребовать, чтобы она отреклась от мужа и дочери, обвиняемых в шпионаже в пользу Франции. От М. Цветаевой могли потребовать, чтобы она сделалась сексотом в писательской среде. И то, и другое вполне правдоподобно. Требование отречься от родственников - "врагов народа" было обычной практикой энкаведешников. Требование сделаться сексотом и доносить на коллег - также обычная их практика. Может быть, требовали и того и другого одновременно. В случае отказа могли пригрозить, что сломают жизнь сына. Могли пригрозить концентрационным лагерем, куда уже упекли и А. Цветаеву и А. Эфрон. Могли пригрозить, что самоё М. Цветаеву обвинят в шпионаже. От НКВД можно было ожидать - всё. Если всё это проделывали с обычными, рядовыми гражданами, то, с ещё большим садистским удовольствием это могли проделать с М. Цветаевой, поэтом, писательницей, переводчиком, потому что, удайся их план, резонанс был бы шире. К тому же могли припомнить поэту создание "Лебединого стана", "Поэмы о Царской Семье", "Перекопа", нелицеприятных очерков о революционном времени: "Мои службы", "Октябрь в вагоне", "Вольный проезд".
Будучи дворянкой, в высшем и лучшем смысле этого слова, ни одно из этих требований М. Цветаева выполнить не могла. Она была воспитана в понятиях чести, великодушия, благородства. Она не могла снизойти и опуститься до низости. Единственный выход был - смерть. И М. Цветаева воспользовалась этим выходом. Ибо смерть была предпочтительнее, чем низость, которой от неё требовали. М. Цветаева, всю свою жизнь посвятившая не только творчеству, но и воспитанию духа в себе, обрела ту степень свободы и независимости от всех земных низостей, которую прежде осуществляла в любви: отказ от жизни. Отказ спускаться с тех высот, куда её поднял мощный, свободный, независимый и одинокий дух. Она достойно совершила "тяжкий труд жизни" (Мамардашвили). Она достойно совершила не менее тяжкий акт смерти. Те, кто усматривает в этом акте добровольной смерти слабость, должны обратиться к авторитету Соловьёва, который сказал, что у самоубийц "более сильная воля". М. Цветаева умерла как поэт. Кто есть поэт? Утысячерённый человек, по определению М. Цветаевой. У. Вордсворт сказал: "Поэт? Что такое поэт? Это человек, говорящий с людьми; человек, правда, наделённый более тонкой чувствительностью, большей способностью к восторгу и нежности, обладающий большими знаниями человеческой натуры и более отзывчивой душой, чем мы предполагаем у простых смертных". Что у У. Вордсворта определено словом - "больший", у М. Цветаевой - "утысячерённый".
Мандельштам сказал, что смерть художника не следует выключать из цепи его творческих достижений, а следует рассматривать как последнее заключительное звено.
6. Вопросы без ответов
Остаётся сказать о нескольких версиях обстоятельств гибели М. Цветаевой, изложенных в книге Г.А. Фоменко под названием "Марина Ивановна, ведь это было не самоубийство? (Возможная версия убийства Марины Цветаевой), А.И. Цветаевой "Воспоминания", Ю.М. Каган "Марина Цветаева в Москве. Путь к гибели", И. Кудровой "Гибель Марины Цветаевой". Фоманко предполагает, что от М. Цветаевой требовали отъезда, угрожая арестом. Этим объясняется спешка и нервозная обстановка, в которой совершались неожиданные сборы и отъезд, хотя за день до этого М. Цветаева решила из Москвы пока что не уезжать. Это было решено вечером 7-го июля, и при этом решении присутствовали Гордон и Гуревич. В шесть утра 8-го августа к дому на Покровском бульваре подъехал грузовик, и М. Цветаева с Георгием уехала. Фоменко намекает, но не комментирует, откуда, при удивительной непрактичности М. Цветаевой, неожиданно взялся этот грузовик. Можно предположить, что грузовики в те дни были большим дефицитом. М. Цветаева вряд ли могла ночью раздобыть этот грузовик. Гордон говорит, что Марина Ивановна всю ночь судорожно собиралась, ссорилась с сыном, так что она не могла этой ночью отлучиться и искать грузовик. Это нереально, учитывая военную ситуацию, когда все транспортные средства были мобилизованы. Значит, М. Цветаева знала, что в шесть утра грузовик будет подан. Она не хотела, или более вероятно, не могла сказать об этом ни Гуревичу, ни Гордон. Остаётся ряд вопросов. Какая организация предоставила грузовик? А если не предоставила, то где его всё-таки добыла Марина Ивановна? Почему М. Цветаева солгала, что не едет, уже зная, что уедет? Зачем было держать в тайне дату отъезда? Далее, почему на поперёк письма М. Цветаевой в Татарский Союз писателей председателю этого Союза Имамутдинову (ответа на это письмо М. Цветаева не получила) была начертана резолюция "К делу"? К какому "делу"? Кто написал эту резолюцию? Г.А. Фоменко делает предположение, что на М. Цветаеву было заведено дело. Если это так, где оно хранится в настоящий момент? 20 августа, т.е. через день после прибытия, М. Цветаева отправилась в елабужский Горсовет искать работу. Г.А. Фоменко предполагает, что, скорее всего, её вызвали в НКВД. Было ли в Елабуге отделение НКВД? Доказательств не приводится. Здесь следует заметить, что сотрудник НКВД мог вызвать М. Цветаеву не в здание НКВД, а именно в Горсовет, чтобы не вызывать подозрений окружающих. Елабуга на тот момент город маленький. Приход М. Цветаевой в НКВД не мог остаться незамеченным. Вряд ли это входило в планы НКВД, если сотрудник его положил склонить М. Цветаеву к сотрудничеству в качестве переводчика и сексота. Страшась зимовки в Елабуге, 24 августа М. Цветаева едет в Чистополь, надеясь получить разрешение жить в этом городе, встречается в Чистополе с Чуковской, которая принимает живейшее участие в судьбе М. Цветаевой. Поездка в Чистополь, как известно, была удачной. М. Цветаева добилась положительного решения о прописке в Чистополе и попыталась найти комнату. Чуковская отвела её к своим знакомым Шнейдерам отдохнуть, пообедать и переночевать. М. Цветаева отдохнула, пообедала, но внезапно заявила, что ей нужно срочно с кем-то повидаться в гостинице, где она остановилась. Ушла и более не возвратилась, хотя намеревалась вернуться и ночевать у Шнейдеров. Кто ждал М. Цветаеву в гостинице? Кто мог её проводить, как она сказала, к Шнейдерам? Утром М. Цветаева уехала в Елабугу. 31 августа, когда никого не было дома, М. Цветаева повесилась. Теперь о некоторых несообразностях. Каган в своей книге пишет, что, когда хозяйка вернулась домой, она не смогла отворить дверь - мешало тело. Чтобы тело мешало отворить дверь, оно должно было висеть либо прямо на внутренней стороне двери, либо сени были настолько крошечными, сто тело оказалось зажатым между дверью и противоположной стеной, что и мешало открыть дверь. Но дело в том, что в этой же книге приводится фотография, сделанная в 1960 году А.И. Цветаевой, с подписью: "Вход в сени, в которых погибла М. Цветаева". На фотографии видно, что дверь в сени открывается наружу, а не внутрь. Таким образом, А.И. Бродельщикова, хозяйка дома, придя с работы, легко могла открыть дверь, потому что ничто не мешало её открыть наружу. Сомнительно, чтобы хозяева перевесили дверь по-новому после гибели М. Цветаевой. Какая была в том нужда? На фотографии также видно, что сени не настолько узкие, как это можно понять из описания Каган. А.И. Цветаева пишет, что хозяйка дома не могла открыть дверь, потому, что "...дверь сеней была заперта, хоть не на щеколду. Её удалось открыть - она была изнутри густо замотана верёвкой". Не вполне понятно, что было замотано верёвкой? Дверь, как пишет А.И. Цветаева. Конечно, не сама дверь. Щеколда? Ручка двери и скоба? Щеколда и скоба? Как удалось открыть дверь, если верёвка была "густо замотана"? Резала ли хозяйка верёвку, находясь снаружи? Или дёргала дверь, пока узлы верёвки не ослабли? Почему А.И. Цветаева не выяснила все эти детали у самой хозяйки? Почему Марина Ивановна воспользовалась верёвкой, когда была щеколда? Ведь как дверь ни закрой, на щеколду ли, замотай ли верёвкой, её всё равно будет трудно открыть. Или хозяйка не помнит, как было дело? Или не хочет помнить? Или кто-то не хотел, чтобы она помнила и рассказывала, как было всё на самом деле? М. Белкина пишет: "Дверь была замкнута из сеней, она просунула в щель руку, отворила". Значит, всё-таки дверь была заперта на щеколду? Зачем М. Цветаева закрыла дверь? Боялась, что ей помешают? Но кто мог ей помешать? Хозяин ушёл на рыбалку. Вряд ли могли внезапно появиться хозяйка или Георгий, ушедшие на общественные работы. Кудрова пишет: "Цветаева знала, что все ушли надолго". Откуда такая уверенность, что М. Цветаева - знала? Есть несоответствие с тем, что пишет Фоменко и А. Цветаева. Фоменко пишет, что хозяин затемно ушёл на рыбалку. А.И. Цветаева пишет, что хозяин ушёл днём, попросив М. Цветаеву подомовничать. Непонятно, куда ушёл в это же время Георгий. Фоменко пишет, что он пошёл на общественные работы вместо заболевшей матери. Саакянц пишет, что, по одной версии Георгий ушёл на расчистку места под аэродром, по другой версии - в кино. Если Георгий ушёл в кино, то у М. Цветаевой были причины торопиться. Были причины заматывать скобу и щеколду верёвкой. Вряд ли она хотела, чтобы вернувшийся из кино (или с работы) сын первым увидел её тело. В любом случае, он стал бы ждать возвращения хозяев. Только так можно объяснить поступок М. Цветаевой, пощадившей чувства сына. Далее Фоменко замечает несообразности и несовпадения в рассказах свидетелей и биографов. В пересказе Швейцер хозяйка, обнаружив тело, висящее в петле, выбежала из дому, позвала соседку и вызвала милицию и скорую помощь. Кстати, хозяйка обнаружила тело, войдя в сени. Значит, там было достаточно места, и тело не могло мешать открыть дверь. Вынуть тело из петли хозяйка не решилась, как пишет Фоменко. Бродельщикова была небольшого роста, и вряд ли у неё одной достало бы сил вынуть тело из петли. Другое дело, что она могла бы перерезать шнур. Вот этого-то она и не сделала. По рассказу А. Цветаевой со слов Бродельщиковых, тело из петли вынул случайный прохожий. И ушёл. Кто позвал случайного прохожего? Сама хозяйка или соседка? Может быть, тело из петли вынули врач и милиционер? Если это так, то тело висело в петле два часа. Что милиция и врач прибыли только через два часа - не удивительно. Что означает "хозяйка вызвала врача и милицию"? Вряд ли Елабуга, более похожая на деревню, чем на город, была в то время сплошь телефонизирована. Значит, кто-то, либо сама хозяйка, либо соседка, к которой она побежала, пошла в милицию и в больницу за милиционером и врачом. Транспорта, естественно, не было. Шла пешком. Всё это заняло какое-то время. Каган пишет, что "...гвоздь, на котором висело тело, был совсем низко, и казалось странным, что Марина Ивановна - такая высокая - могла там уместиться". Во-первых, назвать Цветаеву высокой вряд ли возможно. Её рост, по свидетельству А. Эфрон, был 164 сантиметра, средний женский рост. А.И. Цветаева пишет, что рассказала ей Бродельщикова: "Войдя, она увидела Марину. Она висела невысоко над полом, на гвозде, вбитом вбок в поперечную потолочную балку, на тонком крепком шнурке". Как гвоздь мог быть вбит низко, если он был вбит в потолочную балку? Если в потолочную балку, то это всё-таки уж никак не меньше 2-х метров, потому что хозяин дома был высокого роста, никак не меньше 180 сантиметров. Вряд ли он входил в сени, сгибаясь в три погибели. Если гвоздь был вбит низко, то он был вбит в стену. А на низко вбитом в стену гвозде повеситься весьма проблематично.
Бродельщикова говорит, что побежала за соседкой. А. Труайя пишет: "Прибежали соседи, столпились вокруг висящего на крюке тела. Люди вскрикивали, суетились, но никто не решался дотронуться до трупа: "Это приносит несчастье!". Это не рассказ биографа, а чистой воды беллетристика.
Каган пишет: "Собралось очень много народа, вся улица была запружена, даже на деревья влезали, чтобы что-нибудь рассмотреть". Хозяева сидели во дворе в ожидании милиционера и врача. Описание Каган больше похоже на правду. Народ мог сбежаться, и, скорее всего, люди стояли на улице в ожидании зрелища, но никак не "...толпились вокруг висящего на крюке тела", как живописует Труайя.
Каган пишет, что тело завернули в простыню и на телеге отвезли в усыпальницу, т.е. в морг. А.И. Цветаева пишет и о простыне и об усыпальнице. Каган пишет, что хоронили М. Цветаеву "...прямо из больницы". Возникает вопрос, зачем тело было везти в больницу? Логичнее всё-таки было везти тело в морг. Но возили ли тело в больницу или в морг, если, как утверждает А.И. Цветаева, М. Цветаеву похоронили 31 августа, т.е. в день гибели? Дата похорон тоже даёт повод для вопросов. А.И. Цветаева пишет, что по документам, найденным ею в учреждениях Елабуги, тело было предано земле 31 августа, т.е. в день гибели. Саакянц пишет, что похороны состоялись 2-го сентября. Каган тоже говорит о 2-м сентября. Кто прав? Фоменко пишет, что дата похорон 31 августа нереалистична, но записи-то были. Их видела А.И. Цветаева. Отчего дата похорон нереалистична, Фоменко не объясняет. Хозяева дома на похороны не ходили. Был ли на похоронах сын? Обратимся к его дневнику: "В тот же день был в больнице, взял свидетельство о смерти, разрешение на похороны (в загсе). М.И. была в полном здоровии к моменту самоубийства. Через день мать похоронили. Долго ждали лошадей, гроб. Похоронили на средства горсовета на кладбище". Обратим внимание на формулировку: "Через день мать похоронили". Использовано множественное число: "ждали", "похоронили". Где ждали? Кто похоронил? Сколько было людей? Кто они были? Георгий не пишет, что он принимал участие в похоронах. "Похоронили" и "ждали" это очень общо. Был ли Георгий среди тех, кто ожидал лошадь и гроб? Был ли он среди тех, кто хоронил тело Цветаевой? Георгий был очень аккуратен, и даже скрупулёзен. Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на записи его дневника. Записи о похоронах общи и обтекаемы. Нет ни малейших подробностей, никаких деталей, которые могли бы свидетельствовать в пользу того, что Георгий на кладбище - был. Если он там был, то почему не пометил могилу хоть каким-то образом? Если он там не был, то почему? Из каких соображений не был? А.И. Цветаева была уверена, что похороны взял на себя Георгий. Она сделала этот вывод на основании записи о похоронах от 31 августа. В этом документе есть подпись Георгия. Но подпись ещё ни о чём не говорит. Жаль, что А.И. Цветаева не говорит, в каком именно учреждении она нашла этот документ. Каган пишет, что документ был в Горсовете. Кладбищенских книг, якобы, не существовало. Это надо было тщательно проверить. А.И. Цветаева этого не сделала. А.И. Цветаева сетует, что, вот если бы Георгий положил какой-нибудь камень на месте погребения матери, оставил бы хоть какой-нибудь знак, крест, надпись, чтобы можно было потом найти могилу. Но не оставил, и не мог оставить, потому что мать, по-видимому, не хоронил. Это единственное объяснение, которое можно дать. Похоже, что никто не был на похоронах. Во всяком случае, никто, из тех писателей и знакомых М. Цветаевой, кто жил в Елабуге в то время, не признался, что на похоронах - был. Труайя пишет в своей книге, что "...у могилы собрались лишь соседи и незнакомые люди". Откуда эти сведения? Слишком сомнительно, чтобы соседи или, тем паче, незнакомые люди, побросав свои дела, отправились на похороны чужой женщины, эвакуированной из Москвы.
Швейцер вообще никак не комментирует то, что произошло 31 августа в Елабуге, закончив свою книгу сообщением, что М. Цветаева повесилась. Может быть, Швейцер поступила мудро, понимая, что слишком запутанны ходы, ведущие к недоступной правде.
Точно так же поступают и Саакянц, и Разумовская.
Фейлер заметила: "Ходят разные слухи, но, по-видимому, Мур не сопровождал гроб матери на кладбище".
Теперь о мальчике. Можно ли верить свидетельству десятилетнего мальчика, как это делает Кудрова, встретившись с ним, уже взрослым в Москве? Якобы этот мальчик, Станислав Романовский встретился с М. Цветаевой сначала в заброшенной церкви, где они вместе рассматривали фрески, и поговорили, а на следующий день или через день мальчик якобы увидел на улице повозку, а на ней гроб, и, подойдя, и заглянув в гроб, увидел знакомое лицо и убежал, потрясённый. Насколько можно судить по тому, что пишет Кудрова о воспоминаниях этого бывшего мальчика, женщина в церкви мальчику своё имя не назвала. Была ли это М. Цветаева? Далее, мальчик "слышал об удавленнице". Здесь необходима точность. Была ли М. Цветаева удавленницей? Удавиться и повеситься суть разные глаголы, обозначающие разные действия. Это знают криминалисты. Судя по свидетельствам, она всё-таки не удавилась, а повесилась. Мальчик слышал, несомненно, о самоубийце, потому что вся Елабуга говорила об этом событии. Но вот видел ли он телегу, гроб и покойницу? Дело в том, что в то же время покончила с собою ещё какая-то женщина. Видел ли мальчик именно ту, о которой говорит? Гроб, по его свидетельству, был открыт. Возникают некоторого рода сомнения, что он был открыт, и что в покойнице мальчик узнал ту, с которой беседовал в церкви. Не может быть, чтобы черты лица повесившегося человека, были совершенно адекватны чертам лица этого же человека, когда он был живым, если мы вспомним некоторые подробности вида тела и лица человека, избравшего этот вид смерти. Нужно иметь большую смелость, чтобы доверять воспоминаниям человека, который был десятилетним мальчиком в те далёкие времена. Память, время и воображение нередко изменяют нам. Правильно замечает Белкина, что память - несовершенный аппарат и часто играет с нами злые шутки. Георгий сказал Нине Гордон, что мать после смерти не видел. Фоменко пишет, что, если Георгий выносил открытый гроб вместе с женщинами, как он не мог видеть её лица? Либо гроб был закрыт, что вероятнее всего, либо гроб из дома не выносили, либо Георгия не было возле гроба. Да и был ли гроб, как таковой? Кто его заказал? Кто за него заплатил? Ведь у Георгия денег не было. По данным Каган хоронили М. Цветаеву из больницы или морга. Романовский говорит, что видел телегу на улице возле дома, где проживала М. Цветаева. Кто прав? К тому же настораживает заявление С. Романовского, что он мог бы многое добавить, относящееся к обстоятельствам трагического конца великого поэта, но не добавил, пояснив, что пусть вершится суд Божий, а не людской. И, слава Богу, что ничего не добавил, потому что, скорее всего, добавить-то было нечего, и есть большие сомнения, что он знал больше, чем взрослые, которые знали так мало. Другое дело, что могли ходить по Елабуге сплетни, выдумки. Какой-то человек, которому было это дело поручено, отвёз тело на кладбище и похоронил. Кто это был? Кто-то из работников морга? Во всяком случае, это был человек, которому было всё равно, кого хоронить. Это была его обязанность. И в его обязанность не входило оставлять знаки, кресты и надписи на могилах. Это дело родных, близких, друзей, знакомых. Могила оказалась затерянной. Остаётся вопрос, почему никто не пришёл? Почему те писатели, кто понимал значение М. Цветаевой, её вес в литературе, не пришли, не проводили, не пометили могилу для потомков? Может быть - боялись? Может быть, получили сигнал от соответствующих органов - не приходить, не принимать участия? Это объяснение, принимая во внимание особенность времени, вполне правдоподобно. Хотя при этом возникают другие вопросы, а как же человечность? Традиция? Дань уважения покойнику? Благородство? Честь? Всё это риторические вопросы. Говорил же Федотов, что глубочайший имморализм советской системы - не в терроре, а во лжи и предательстве, которые стали нормой, будничным фактом. И - всё-таки! Горестно, что не нашлось ни одного человека, кто позаботился бы о покойнице. Почему за похороны состоялись на средства Горсовета? Почему писатели не собрали деньги, как предписывает традиция и элементарный гуманизм? Можно сослаться на войну. Но можно ли оправдаться войной? 450 ли, 150 ли рублей было у Георгия, ведь этого было мало на похороны и на жизнь. А может быть, и не было никакой отдельной могилы, а была общая яма, в которую сваливали тела умерших пленных немцев. Почему было не свалить в эту общую яму и тело самоубийцы, которую никто не пришёл хоронить, и, следовательно, не всё ли равно? Куда исчезли записи в книгах регистрации? Кто был заинтересован, чтобы именно эти записи исчезли?
Теперь к вопросу об архиве и последних записках М. Цветаевой. Позже выяснилось, что архив, которым так дорожила М. Цветаева, исчез. Фоменко предполагает, что его забрал Георгий в те два часа, когда не было ещё ни милиционера, ни врача. Фоменко предполагает, что, узнав о смерти матери, он сразу же зашёл в дом и вынес архив. Но Бродельщикова говорит, что Георгий в дом не входил. Да и сам Георгий подтверждал, что не был в доме. Но архив всё-таки оказался у Георгия.
Фоменко заявляет, что милиционеры "нашли" записки при обыске. Значит, они были припрятаны. Кудрова пишет, что записки лежали на столе, на виду, следовательно, искать их не было никакой нужды. Вызывает большое удивление, что по содержанию эти записки, мягко говоря, наивны. М. Цветаева адресовала свои последние записки Асееву, его жене и свояченице. В них, как известно, она поручала сына попечению этой семьи. Может быть, высокое положение Асеева на советском литературном Олимпе давало М. Цветаевой обманчивую гарантию его порядочности и человечности?
Есть странные разночтения в отношении денег, упомянутых в записке М. Цветаевой. Георгий приводит в дневнике текст письма, и там говорится, что М. Цветаева упоминает о 450 рублях, находящихся в сумке матери. В книге Саакянц приводится тот же текст, но в нём говорится о 150 рублях. Каган тоже упоминает о 150-ти рублях. То же говорит Фоменко и Белкина. Опечатка? У кого? У Георгия или у всех остальных? Это, вроде бы, мелочь, но из мелочей складывается общая картина, и если недостоверны мелочи, то и общая картина будет недостоверна.
Фоменко высказывает предположение, что записки М. Цветаевой были не подлинными, а подложными, что за этим могли стоять спецслужбы. В таком случае, какова была цель этого подлога? Скомпрометировать Н. Асеева, что он принимал близкое участие в судьбе М. Цветаевой, жены врага народа и шпиона? Но для Асеева никаких видимых плохих последствий не последовало. Фоменко высказывает предположение, что М. Цветаева не покончила с собою, что самоубийство это только инсценировка, а на самом деле имело место убийство поэта. Она реконструирует это убийство примерно так: "...со слов мальчика жильца, слышавшего всё за фанерной перегородкой, 31 августа 1941 г. в воскресенье (когда всё население Елабуги, включая сына М. Цветаевой Георгия, было отправлено на работы) к М. Цветаевой явились двое мужчин. Они сообщили, что её муж расстрелян. <...> Пришедшие требовали согласия М. Цветаевой на "сотрудничество". Она категорически отказалась. Затем началась глухая борьба, послышался её крик. Мальчик испугался и убежал. Когда он вернулся, тело уже было повешено на шнуре, и комната была полна людей. По всей логике событий той поры - массового государственного террора без границ и пределов - наиболее вероятно, что М. Цветаева была убита, и что, скорее всего, это произошло именно так".. Фоменко ссылается на данные, приведённые в беседе ведущего Игоря Зорина с В.Соловьёвым по 1-й программе радио 29 июля 1997 года около 17 часов.
Итак, снова мальчик. Но был ли мальчик? Откуда взялся вдруг этот неизвестный мальчик? Почему ни М. Цветаева, ни Георгий, ни Бродельщиковы, ни А.И. Цветаева, ни исследователи биографии поэта, ни слова не говорят, что в этом доме жил ещё какой-то мальчик? Кто были его родители? Как звали мальчика? Какого он был возраста? Почему жил (если жил) у Бродельщиковых в комнате? Далее возникает ещё цепь вопросов. Почему представители спецслужб, надо полагать, это были профессионалы, придя к М. Цветаевой в дом (если это допустить) не проверили, нет ли кого-нибудь в доме ещё? Дом-то небольшой. Проверить - пара минут. Кроме того, неужели спецслужба не была осведомлена о количестве жильцов в доме? Странно, что не проверили дом, ибо замышляли расправу над поэтом? Вряд ли им нужны были свидетели. Когда мальчик, якобы услышав шум борьбы, испугавшись, убежал, неужели не было слышно, что из дома кто-то убегает? По законам жанра мальчик должен был разделить судьбу М. Цветаевой. Или он должен был убежать, по замыслу авторов этой версии, чтобы потом поведать миру об ужасном злодеянии? Где был этот мальчик (мужчина) до 1997 года, чем занимался, жив ли он, могут ли авторы радиопередачи предъявить мужчину (бывшего мальчика) или хоть какие-нибудь доказательства, что мальчик - был? Зачем спецслужбам нужна была смерть М. Цветаевой? Неужели у спецслужб не было других способов изолировать её или убрать, способов более изощрённых, чем это грубое насилие? Чего боялись спецслужбы? Кому была выгодна смерть М. Цветаевой? Почему сотрудники спецслужбы не прихватили с собою архив поэта? Это ведь была такая лакомая добыча. И, наконец, если Бродельщикова говорит правду, что скобы двери изнутри были густо замотаны верёвкой, то, как сотрудники спецслужбы вышли из дома? Не могли же они вылететь в трубу? Или они вышли через окно? Но тогда Бродельщикова должна была сказать, открыты ли были шпингалеты окна. Но она об этом ничего не сказала. Напротив, она сказала, что окна были закрыты и занавески на окнах были задёрнуты. И ещё, а были ли в то время в Елабуге такие сотрудники спецслужбы? Даже если допустить, что М. Цветаеву склоняли к сотрудничеству, а она отказалась (что совершенно правдоподобно), то зачем было её тут же немедленно убивать? Почему её не арестовали? У спецслужб было достаточно способов, не столь явных и грубых, избавиться от человека. И самое главное, зачем нужна и кому была смерть М. Цветаевой? Слишком много вопросов, на которые отсутствуют ответы. Разумеется, эта версия имеет право на существование. Но нет никаких доказательств, что эта версия вернее других, хотя Фоменко практически не подвергает её сомнению. Мы можем верить только фактам и документам. Нет ни того, ни другого. Единственный документ, это акт о смерти, приведённый в книге Саакянц, выданный на основании справки от врача. Ещё вопрос: где справка от врача? Фоменко справедливо замечает, что не указано, кем выдан документ, имеется ли соответствующая печать. Неизвестна фамилия врача. Приведённая форма больше похожа на заполненный условный бланк, чем на документ. Следовательно, обстоятельства гибели М. Цветаевой остаются невыясненными. И сколько бы ни было на эту тему спекуляций, версий, вымыслов, легенд, все они не научны и недостоверны, и мы не обязаны им верить. У пишущих на эту тему больше эмоций, чем достоверных фактов.
На что надеялась Фоменко, публикуя эту скандальную книгу? На широкий резонанс? АПозже Фоменко выступила по телевидению, и изложила свою версию гибели великого поэта.
Не получилось ни резонанса, ни скандала, ни сенсации. Получилось всё, как всегда: слухи и сплетни.