Отец был сумасшедшим - так считали в деревне. Так считала и мать. Каждый день вот уже тринадцать лет он вставал задолго до рассвета, брал кирку и уходил на плато. На плато он рыл траншею, двигаясь по понятному только ему маршруту. Когда солнце начинало обжигать, отец собирал инструмент, прикрывал его тканью. Он перекусывал маисовыми лепёшками и спал несколько часов, а потом снова возвращался к своему бессмысленно занятию.
Отец был сумасшедшим. Блаженным. Мать хмуро выдавала ему миску маисовой похлёбки. С пяти лет я помогал матери и с пяти лет ненавидел отца. Не раз я говорил ему бросить траншеи, заняться делом. Мать одна лепила кувшины, сама их расписывала. Она таскала на спине тяжелые кули с глиной. Спина матери согнулась под этим весом и больше не распрямлялась. В черных волосах рано проступила седина, а большие темные глаза поблёкли. Но отцу было всё равно. И он вновь уходил на плато с киркой и кувшином воды. Чтобы вернуться только через несколько дней.
Однажды я пошел с ним. Кажется, отец обрадовался. Я увидел его за работой. Сосредоточенного и серьёзного. Когда мать кричала, он вжимал голову в плечи, пятился. На плато отец выглядел гордым.
Темно красная кожа плотно обтягивала худое тело, он поднимал кирку и взрывал плато, будто там могло что-то прорасти. Но ничего не сажал.
Я притворился, что хочу помогать. Целыми днями мы дробили сухую землю, впиваясь всё глубже и глубже под сухую каменистую кожу, раскапывая длинные гряды.
Замкнув очередную траншею, отец засыпал её белой галькой, которую отсеивал заранее в огромные неподъёмные корзины.
Галька заполняла траншею, и появлялась белая полоса. Отец радовался каждой такой полосе, как ребёнок. Прыгал, устраивал пляски, раскрашивал своё красное тело белыми узорами, как жрец. Хотя никогда не был жрецом. В деревне считали, что он говорит с Богами.
Полосы извивались змеями и были такими же ядовитыми. Они отравили моего отца, свели с ума. И больше на плато я не ходил. В деревне отец появлялся всё реже. Он часто ночевал на плато. И сдох бы с голоду, если бы у матери хватило мужества не подкармливать его. Когда я отказался ходить к отцу, мать подговорила младшую сестру. Теперь она приносила отцу лепешки и воду. Сам отец перестал приходить домой. Мать часто плакала, бегала на плато, но без толку. Отец видно отрёкся от нас, выбрав безжизненные траншеи.
Однажды с отцом заметили мальчишку из деревни. Мальчишка приходил на плато до рассвета, и они копали свои траншеи вдвоём. Когда это заметили, деревенские парни отлупили мальчишку, но он продолжал сбегать к моему отцу. Постепенно все привыкли, что двое сумасшедших роют на плато бесконечные канавы. Они работали с темноты до полудня, отдыхали, а когда солнце уставало светить, снова начинали копать. Кто-нибудь из деревни приносил им пищу, - всегда находились жалостливые. Оба жарко благодарили, оба склоняли головы в знаке почтения, но ни один не помыслил остановиться. Они отчего-то были уверены в нужности этой работы, а её тягость только придавала им упорства.
В тот год на нас снова навалилась засуха. Всё чаще и чаще она приходила в наши края, обращаясь в пылевые бури, горячие бесконечные дни и холодные ветреные ночи. Дождливые месяцы помнили только старики. Урожаи гибли, мы поливали маис вручную, и тогда нужны были любые руки. С удивлением я увидел среди таскающих кожаные вёдра своего отца и его ученика. Они несли по два ведра. Быстро и сноровисто выливая их в корни иссыхающего маиса.
- Будет дождь! - предрёк отец поздней ночью. Он остался ночевать в нашем доме. Как в детстве сидел он рядом со мной за столом. Его ученик, молча водил пальцем по полу, вычерчивая непонятные узоры. - Мы закончили Кондора. Он принесёт дождь.
А на рассвете оба ушли на плато. Как ни в чём не бывало.
Вечером поднялся ветер, натащил туч, и дождь действительно пролился. Упругие струи ласкали маисовые побеги, распрямлялись склонённые листья, поднимали головы молодые початки. Была ли в этом заслуга отца и его ученика... я в это не верил. Ни один из них не был жрецом. Как могли им ответить Боги?
Позже я пытался поговорить с мальчишкой. Но тот отмахнулся от меня. 'Ты не понимаешь величия своего отца', - сказал мальчишка. Хотя нет. Тогда это уже был рослый юноша, такой же жилистый и красный, как мой отец, похожий на него словно сын. Куда больше меня.
Это он принёс весть о смерти отца.
Отец умер в траншее, палящее солнце сожгло его сердце. Отца похоронили, и почти полный лунокруг никто не ковырялся на плато с киркой. Мне даже начало казаться, что безумие умерло вместе с отцом. Но проклятый мальчишка вернулся. Высокий, худой, красный, с белой повязкой на голове - он разил киркой сухую землю, продолжая дело мертвеца.
И я не помню, зачем пришел на плато к нему. Можно было подумать, что это мой отец - настолько мальчишка был похож. И меня одолела ярость. Я бросился на него. Ударил сзади. Парень был редкой силы. Отразив мой удар, со змеиной сноровкой схватился он за кирку.
- Ты сумасшедший! - крикнул я. - Что ты делаешь здесь!? На плато?
- Великое дело!
- Твоё дело не приносит никому ни еды, ни пользы.
- Моё дело принесёт великую загадку. - Ответил он сухо. И, как ни в чем не бывало, прыгнул в траншею глубиной в локоть. В тканый мешок сгребал он лопаточкой разбитую землю. Потом вылез наверх, подцепил мешок крюком и, кряхтя, вытащил. И снова вернулся в траншею - наполнять новый мешок.
Я сплюнул на землю, но попал на лоскут ткани. Слюна упала на рисунок. Птица. Странная птица, с руками вместо крыльев. Птицу окружала сетка и надписи.
- Что за мазня? - окликнул я парня.
- Это набросок. Ты стоишь на крыле. - Ответил сумасшедший, не прекращая работу. Я глянул на траншею, но не увидел никакого крыла, только извилистую, сухую, бесполезную канаву. - Работа твоего отца. Он рассчитал всё так, что сверху будет видно ровную красивую птицу. И человека. Его он успел закончить. Гляди, как точно он всё посчитал. Это удивительно! Он научил рисовать меня ровные круги, видишь эту верёвку с колышками на концах? Один колышек... - Глаза безумца пылали страстью.
- И кому нужны рисунки, что смогут увидеть только стервятники? - Оборвал я бессмысленную речь.
- Богам. Богам, что смотрят на нас сверху. Люди украшают полотна для себя, но для Богов этого недостаточно. Мы сделаем полотна для них, покажем, что умеем видеть их творения. Объясним, что понимаем!
Я бросил ткань наземь и ушел, а сумасшедший продолжал копать свою траншею, мыча под нос незнакомый ритм.
Через пять лет с ним начал ходить мальчишка. Сирота из деревни.
Шли годы. Теперь мне девяносто лет, вот уже пятый сумасшедший ковыряет плато, солнце сожгло и последователя моего отца, а потом и его последователя. Но за ними всегда приходит кто-то ещё. Я перенял дело матери, которое она подхватила когда-то из рук сошедшего с ума отца. Мои изделия стоят в храме Кауачи. Издалека приезжают за моими кувшинами, теперь их лепит мой сын. Наша семья богата, моя жена носит золотые украшения, дом наш большой и прохладный. Я прожил свой век достойно, несмотря на сумасшествие отца. Но даже спустя столько лет меня мучает эта 'великая загадка', как сказал некогда ученик моего отца. Только для меня загадка - 'Зачем'?
И вот мне приснился этот сон. Будто я стервятник, я парю высоко в небе, раскалённое солнце греет мою старую спину и крылья, но ветер прохладными потоками ласкает тело. Воздух плотный и мягкий, я лечу в нём проще и легче, чем мальчиком ходилось мне по земле. Я гляжу на землю, на маленькие домики, на крошечный городок, узкие улочки. А впереди... Вижу это проклятое плато. Вот странная птица, с длинным клювом. Она летит, раскинув крылья. Огромная на земле и крошечная отсюда. Неужели такое можно было сотворить руками, разве мог один лишь безумец превратить сухую безжизненную траншею в рисунок так чётко видный с небес? Хотя нет. Он был не один. Раз за разом вставали за ним люди, его последователи - такие же безумцы, как он...
Дальше человек-обезьяна, стоит на четвереньках, и хвост её заворачивается в спираль. Разветвлённое дерево с корнями-щупальцами, паук, и... я. Как отражение видится мне птица, белыми линиями расчерченная внизу. Таких птиц я рисовал на своих кувшинах. Таких видел в небе. И моя тень, точь-в-точь совпадает с ней. Словно тень мою обвели мелом...