Аннотация: Опубликован в воронежской газете "Молодой коммунар"
Ты стояла рядом, просунув свои тонкие, ласковые ладони в мои рукава. Шел густой снег. Снежинки таяли на твоих смуглых щеках, мерцали растаявшими бриллиантами на смоляных локонах, пушистой, искристой россыпью покрывали паутинки невесомого платка. Ты улыбалась, но в глазах была написана грусть. Я, действительно, не знал, зачем уезжаю в этот город. А ты не верила, и все старалась прочитать в моих глазах что-то еще, недосказанное, сокрытое.
- Отправляемся, отправляемся.... - будто предлагая товар на рынке, запела проводница.
- Я вернусь послезавтра, - сказал я.
Ты кивнула и пошла прочь с перрона, медленно и потерянно.
О чем ты думала тогда? О том, что в том городе живет другая женщина? О том, что у нее есть ребенок от меня, в существовании которого я боюсь признаться, чтобы не потерять тебя? Наверное об этом, и о чем- то еще, недоступном моему мужскому мировосприятию. А все было просто, до удивления просто - три фотографии в старом журнале. И все. Но я захотел увидеть то, что было изображено на них еще раз. Или, вернее, увидеть опять. Я никогда не был в том городе, но его дома, я видел.
В вагоне я попытался что-то читать. Но печатные слова проходили мимо, не оседая ни в памяти, ни в сознании. И я оставил это занятие, и стал смотреть в окно. Унылая снежная равнина казалась нескончаемой. Черные, похожие на трещины в мерзлой земле, деревья прорезали ломаными изгибами ветвей пасмурную серость январского неба. Редкие домики выглядели безлюдно, а встречавшиеся на пути люди - угрюмыми, ушедшими в себя. Наверное, причина крылась в том, что ты осталась там, позади, что ты медленно и потерянно уходила с перрона, что тебе было больно терять меня, пусть даже на два дня...
Пять часов я тупо смотрел в окно, пока за стеклом не появилась размашистая надпись:
С Н О В
Я почему-то вздрогнул, поспешно собрался, прошел к выходу, и, спрыгнув на обледенелый щебень, погрузился в синие провинциальные сумерки. На вокзальчике я прямиком направился к окошку справочной.
- Снять комнату, на двое суток, где смогу?
Диспетчер окинула меня удивленным взглядом, но потом поняла смысл моих слов и сказала, как само собою разумеющееся:
- У выхода, возле киоска "Роспечати" спросите...
Я покинул вокзал и нашел киоск. Возле него топталась женщина средних лет. Я подошел к ней и спросил насчет жилья.
- Триста пятьдесят в сутки. Комната в центре. Вода - горячая, холодная, телевизор, телефон, магазины рядом, - скороговоркой выпалила она.
- Идет, - принял я ее условия. И мы пошли.
Снов представлял собой город одноэтажных частных домов, и насколько я мог различить в свете редких уличных фонарей - в основном, аккуратных и ухоженных. Мы миновали половину квартала и очутились перед единственной пятиэтажкой. Поднялись на четвертый этаж. Женщина открыла своим ключом дверь, квартира оказалась однокомнатной, и включила в комнате и на кухне свет. Обстановка была по-спартански опрятной.
- Вода, - сказала она , поворачивая кран горячей воды. Из гусака полилась упругая гудящая струя. От нее пошел пар. Женщина закрыла кран.
- Холодильник.
Я открыл холодильник. В нем был килограммовый кусок свежей докторской колбасы, две банки рыбных консервов, литровая бутылка пива и кефир.
- За отдельную плату, - комментировала она.
- А если я откажусь, унесете? - попытался я пошутить. Но напрасно.
- Унесу, - решительно ответила хозяйка и направилась в зал.
В зале она откинула полог двуспальной кровати и показала крахмальные простыни.
- Смена - в шкафу. Только бутылки пустые не оставляйте и, если можно, не курите в зале.
На этом ее инструктаж закончился. Я заплатил ей семьсот рублей за квартиру и сто за содержимое холодильника. Она оставила ключ, номер своего телефона и телефона некой Веры, которая "если что, всегда поможет", и ушла. Я остался один в чужой квартире и совершенно незнакомом городе. Я бросил сумку с вещами в кресло, сунул журнал с фотографиями за пазуху и покинул квартиру. О сумке я почему-то не беспокоился. Наверное, потому, что за час пребывания в городе, мне еще никто ни разу не нахамил.
Я бродил бесцельно по городу до глухой темноты, пока редкие прохожие не стали шарахаться от меня. Мне на пути попался бар, и я открыл его дверь. Он был пуст. Только двое крепких парней тянули пиво за стойкой и стайка девиц в глубине зала, за столиком, распивала из банок очаковский "Сидр". Девицы смеялись и весело повизгивали. Бармен с добродушным лицом спросил, что мне налить.
- Пиво , - сказал я, - местное.
- Вы приезжий? - поинтересовался бармен, и я сразу понял, что он делает это не из желания выведать мои секреты, а просто, по-человечески, чтобы расположить посетителя к себе и своему городу.
- Да, приезжий.
Бармен наполнял высокий бокал янтарной кипящей жидкостью.
- Пиво у нас делают только одного сорта, но оно всем нравится. Попробуйте, - и он протянул бокал, даже не взяв вперед денег.
Я отхлебнул. Пиво было густым , и очень домашним, потому что пахло хлебом. Я не нашел в нем ничего особенного. Его сварили не для конкурса пивоваров, не для продвижения торговой марки, а для себя. Потому что людям в этом городе такое пиво нравилось.
- Вкусно, - сказал я, даже не думая врать. И, правда - было вкусно.
- Сколько с меня?
- Десять рублей.
Я положил на прилавок две бумажки. Бармен улыбнулся, убрал в карман чаевые и занялся своими делами. Девицы хихикали, парни вели неторопливую беседу друг с другом. Я медленно пил пиво и думал о жене и своей поездке..
Я до сих пор не понимал, почему те фотографии вызвали во мне такое странное чувство, почему я был просто обязан бросить все и примчаться в этот город, название которого я впервые прочитал в том самом журнале. Я был убежден, что никогда в жизни не видел ничего похожего на улицы с фотографий. Это даже не была пресловутая память прошлого. Я не находил других слов, чтобы описать свое чувство, кроме этих двух - "неосознанная надобность".
Я вытащил из-за пазухи журнал открыл нужную страницу и обратился к бармену.
- Скажите, как мне добраться до этих мест?
Бармен долго изучал фотографии. Потом пробежал глазами статью, где рассказывалось о нравах дореволюционной русской глубинки. После чего поднял на меня изумленные глаза и сказал:
- Вы знаете, этих улиц в городе нет.
Я был удивлен не меньше его. Выходило, что моя затея с поездкой оказалась бесполезной тратой времени.
- То есть это фотографии не вашего города?
- Да нет, город наш. Только улиц нет, вернее, там никто не живет.
- Дома снесли?
Бармен помедлил с ответом, подыскивая нужные слова. Наконец, спросил:
- Вы слышали о Черной Гари?
- Нет.
- Сейчас на месте этих улиц находится Черная Гарь. Там в войну было еврейское гетто, и однажды всех его обитателей загнали в дома и сожгли. Заживо. Руины тех домов стоят до сих пор. Это своего рода огромное кладбище. Там никто не селится. Раньше Черная Гарь находилась почти в центре города, а после войны город сместился, и Гарь оказалась чуть ли не за городской чертой.
- Я хочу увидеть Черную Гарь.
Категоричность моего заявления даже испугала бармена.
- Прямо сейчас? - робко спросил он.
- Прямо сейчас.
Он внимательно посмотрел на меня и объяснил, как пройти к Гари. Не допив пиво, я вышел из бара и помчался по пустым улицам вниз, к реке, и скоро увидел Гарь. Она лежала черным глухим пятном среди россыпей огоньков человеческих жилищ, как огромный струп на живом теле города. Безжизненное, мертвое пятно. Оно тянуло к себе непонятной, зловещей силой. Так притягивает взоры живых вырытая могила. Каждый, стоящий около нее, провожающий покойного в последний путь, стремиться заглянуть туда, словно на дне ее он найдет ответ на вопрос: "А что же ТАМ?" Там , где кончается жизнь и начинается небытие?
Под ногами скрипел снег. К Гари вела одна-единственная дорога. Пустая дорога, по обочинам которой не было ни одного дома. Я шел по ее середине и мысль о том, что мне по пути может встретиться хоть какой-то автомобиль, казалось неестественной. Я миновал высокий мраморный обелиск и вскоре очутился на мертвой земле, трепетно хранящей человеческий прах.
И тут я все вспомнил.
...Мы вошли в гетто на заре. Его обитатели еще спали. Шел редкий снег, было зябко и неуютно. В узких сапогах, несмотря на шерстяные носки, мерзли пальцы. Я приказал своим солдатам стать в цепь и стрелять в каждого, кто попытается через нее прорваться, или будет стоять на месте. Солдаты щелкнули предохранителями, взяли карабины наперевес и мы пошли вперед. Из окон на нас смотрели испуганные изможденные люди. Красивые, несмотря на худобу, женщины с лицом девы Марии, дети, похожие на Христа. Старики, напоминавшие ветхозаветных пророков, седые старухи с совершенно черными, густыми бровями. Мы вешали на входные двери дощатые Андреевские кресты - распятия , и длинные гвозди, вбиваемые в дверные доски, были так похожи на те, что забивали легионеры в запястья Спасителя. Я слышал в домах крики и плач и ставил около каждого дома по два солдата. Я слышал звон разбиваемых стекол и короткие выстрелы. Я слышал, как обитатели домов предлагают по-немецки солдатам золото и брильянты в обмен на жизнь детей, как солдаты говорят "да" и стреляют вдогонку бегущим по снегу детям. Я слышал, как визжат эти дети, умирая в снегу, как плачут их родные. Крики, выстрелы, плач, солдатский смех. Звуки смешались. Я орал на солдат, заставляя их быстрее забивать гвозди, и смертельно хотел повалиться в койку и уснуть. Следом шел Лемке со своим взводом. Они поливали дома бензином. К десяти часам наша часть работы была закончена. Мы с Лемке стояли возле забора с колючей проволокой, курили и смотрели, как один за другим вспыхивают дома. Прямо на нас бежал, воздев руки к небу, какой-то тощий старик в ярмолке. Я достал ледяной "парабеллум", спокойно, как на стрельбах, навел мушку, и выстрелил старику в лоб. Он упал ничком в снег, в трех шагах от нас. Спина его серой войлочной жилетки была в крови и кусочках желтоватого мозга...
Я не знаю, что сталось со мной потом, когда и где закончилась моя прошлая жизнь. Я был твердо уверен лишь в одном - что в последний раз родился в семьдесят третьем.
Я бродил по Гари всю ночь. Заходил внутрь остатков домов, пытаясь различить на стенах тени мертвых людей. В одном из домов мной овладела ярость. Мне казалось, я схожу с ума. Я стал ругаться, кричать, а потом поднял с земли обугленный красный кирпич с прилипшими к нему кусочками раствора, и с размаху бросил его в стену. От стены отвалился кусок штукатурки, под которым обнажилась небольшая железная дверца. Я оббил тем же кирпичом штукатурку вокруг дверцы, отодвинул с замочной скважины лючок. Замок был простым. Он довольно легко открылся ржавым гвоздем из гнилой доски. В тайнике лежали какие-то пожелтевшие от времени и жара документы, сталинские деньги, справки, бумаги. Все это рассыпалось от одного прикосновения.
Еще в тайнике лежало четыре золотых кольца, золотые серьги и фотография в деревянной рамке. Фотография, на удивление, оказалась цела. Наверное, ее спасла ткань, в которую она была завернута и которая тоже рассыпалась. Я достал из кармана десятирублевку, свернул ее в трубочку, поджег от пламени зажигалки и посмотрел в свете пламени, на фотографию.
Это был семейный портрет. Горбоносый, слегка тучный мужчина обнимал сухощавую немолодую женщину, а та, в свою очередь, положила ладонь на плечо молодой длинноволосой женщины. Женщина сидела в инвалидной коляске. Ее ноги были заботливо укутаны пледом. В уши были вдеты эти самые сережки.
На обороте фиолетовыми чернилами наискосок было аккуратно выведено:
10.06.41
Около часа я смотрел на фотографию и на дату на оборотной стороне, а потом выгреб кольца, взял снимок, и, выйдя к реке, бросил кольца в рыбацкую прорубь, а фотографию сжег, и долго, до боли, студил руки в ледяной воде. Мне казалось, что пепел на них не бумажный , а человеческий.
Следующим утром я уехал из Снова первым проходящим поездом.
Пять часов спустя, я осторожно открыл дверь своей квартиры, положил на пол сумку, и, не раздеваясь, прошел в зал. Она сидела в кресле и смотрела телевизор, ее ноги были заботливо укутаны пледом. Как на той фотографии. Потом она обернулась, улыбка озарила ее тонкое восточное лицо, она вскочила, подбежала, прижалась горячим телом к капелькам от растаявших снежинок на моем пальто.
- Все нормально?
- Все нормально. Это - тебе.
Я протянул ей сережки. И встретил благодарный свет ее карих глаз. Тотчас она надела серьги и повернулась ко мне. Сходство с портретом стало абсолютным.
- Ну как?
- Это твои серьги, - ответил я, - определенно твои.
- А я сегодня обожглась, - затараторила она, в радостном возбуждении, делясь новостями, - зажигала конфорку, и кусочек горящей спичечной головки попал на щеку. Больно... - капризно надула она губки.
Я поцеловал красное пятнышко на ее щеке, и сказал, погрузив ладонь в ее жесткие длинные волосы: