В те незапамятные времена, когда люди ещё не умели летать над землей и плавать в глубине морской, солнечным летним утром на прибрежную отмель маленькой бухты вынесли волны прибоя маленький плот, на котором стояла большая корзина.
В то утро исполнилось ровно двадцать лет с того дня, когда не вернулся из моря молодой рыбак. Его юная жена осталась совсем одна в маленькой прибрежной хижине. Долгие, долгие дни всматривалась она в морскую даль - туда, где небо сливается с морем. Она всё ждала и ждала своего возлюбленного, и верила, что он встретил большой, красивый фрегат и уплыл на поиски удачи. И однажды непременно, непременно вернётся за ней и увезёт её в прекрасную, волшебную страну, которой нет ни на одной карте мира.
Прибрежные жители сначала жалели её, потом стали подсмеиваться на нею и, наконец, решили, что она попросту сошла с ума от горя. Так и прошли эти двадцать лет. Вдова рыбака научилась вязать необычайно красивые кружева, и два-три раза в год появлялась в прибрежном городке, расположенном в нескольких милях от бухты. Она относила кружева в одну и ту же галантерейную лавку рядом с рыночной площадью. Пока вдова рыбака была молода и красива, хозяин лавки предлагал ей за работу неплохую плату, намекая, что, если она будет с ним поласковее, денег может быть ещё больше.
Время шло, красота таяла, а вместе с нею - и заработок вдовы, хотя мастерство её год от года только возрастало. Кружева давно ценились в городке чуть ли не на вес золота, слухи об их необычайной красоте разошлись далеко за пределы побережья. Хозяин лавки разбогател, женился на богатой наследнице и удвоил своё состояние.
А вдова рыбака жила тихо и одиноко в своей хижине, и каждый день утром и вечером выходила на берег встречать своего возлюбленного. И в то утро, с которого начинается наш рассказ, она так же, как и всегда, вышла к морю. Увидев маленький плот, вдова почувствовала, как её сердце затрепетало - от радости или от страха, она и сама не знала. Осторожно вошла она в тёплые волны морские и заглянула в корзину.
Маленький плот чуть покачивался в ласковых волнах, и вместе с ним - большая корзина, в которой тихо и сладко спал новорожденный младенец, запелёнатый в разноцветное лоскутное одеяло. Вдова осторожно взяла его на руки и заглянула в маленькое сморщенное личико. На детской головке ещё не выросло ни единого волоска, зато ресницы были огромные, густые, мохнатые. Ребёнок проснулся; тонкие, сиреневатые от утренней прохлады веки поднялись - как будто вспорхнули две тропические бабочки.
Выцветшие от слёз, покрасневшие от работы глаза вдовы встретились с глазами младенца - и ей показалось, что она смотрит в морскую даль. Невероятно огромные, ясные глаза ребёнка были того изумрудно-лилового цвета, каким становится море после заката - там, где оно сливается с небом. Вдова улыбнулась ребёнку, и ей показалось, что ответная робкая улыбка мелькнула в этих изумительных глазах цвета морской дали. Прижав к груди разноцветный свёрток, она ногой оттолкнула плот с корзиной в тёплые волны и вместе со своей ношей направилась к маленькой прибрежной хижине.
***
Ровно двадцать лет спустя таким же ясным солнечным летним утром к прибрежному городку направлялась крытая повозка, запряжённая парой серых усталых лошадей. В этой кибитке переезжала из города в город маленькая бродячая труппа - трое артистов, представлявших в каждом городе одну и ту же вечную историю любви Арлекина, Коломбины и Пьеро. Арлекина всегда играл Дик - высокий, гибкий юноша с задорной улыбкой и большими серьёзными глазами, Коломбину - его жена Элен, изящная, как фарфоровая статуэтка, белокурая и утончённо-изысканная. А их постоянным спутником был Гай - вечный Пьеро.
Перед зрителями он с переменным успехом разыгрывал историю своей безответной любви к Коломбине - только вот в жизни всё обстояло иначе. С самой первой встречи Элен была безнадёжно влюблена в Гая - потому что с самого его рождения в Гая были влюблены все: мужчины и женщины, старики и дети, птицы и собаки, цветы и деревья, и даже Солнце и звёзды. Юноши мечтали о его дружбе, девушки - о его поцелуях, а тот, кому посчастливилось лишь раз увидеть его улыбку, которая казалась чудеснее всех чудес в мире, с полным правом считал, что не напрасно родился на свет.
Правда, улыбался Гай крайне редко. Неизвестно почему, с самого рождения в сердце его жила какая-то странная, необъяснимая тоска. Будучи от природы мягким и чувствительным, Гай, конечно, не мог остаться совершенно равнодушным ко всеобщему обожанию, окружавшему его с детства. Нежно обнимая очередную влюблённую в него до беспамятства девушку, Гай старался поглубже заглянуть в её глаза - словно надеялся увидеть там что-то, чему не мог найти названия. Может быть - простор или свободу, может быть - глубину или высоту, от которой перехватывает дыхание - он и сам не знал.
Но всё-таки Элен - жена его лучшего друга, и поэтому, от всего сердца сочувствуя ей, Гай оставался для неё неприступным. Вот отчего постепенно стали печальными и тоскливыми глаза Элен, и вот отчего постепенно исчезла улыбка из глаз его лучшего друга - когда-то неунывающего, озорного пересмешника Дика.
И в это ясное лучезарное утро мысли Гая были далеко не столь лучезарными. Будучи от природы не только мягким и чувствительным, но ещё деликатным и тактичным, он лучше чем кто бы то ни было понимал, что долго так продолжаться не может. Рано или поздно наступят холода, о которых теперь так не хотелось думать, ему придётся искать какое-то другое занятие, а значит - снова что-то менять в жизни. Гай не любил и боялся перемен, и каждый раз они случались как бы помимо его воли - а он утешал себя мыслью: всё, что ни делается, к лучшему. Вот только странная тоска, которой он не мог найти названия, не покидала его сердца, и, что бы ни происходило в его жизни, от неё Гаю никак не удавалось избавиться.
Вот и теперь Гай, как обычно, праздно сидел на краю повозки, глядя на убегающую вдаль ленту дороги, чтобы не встречаться глазами с тоскливым взглядом Элен. Внезапно кибитка остановилась, и Гай отвлёкся от своих тревожных мыслей. Дорога резко изгибалась вправо, и сразу за поворотом Дик, как обычно уверенно правивший упряжкой, заметил тонкий ручеёк в зарослях по правую сторону дороги.
- Гай, там, кажется, вода! - радостно воскликнул он и добавил уже спокойнее. - Надо бы напоить лошадей, да и кувшин уже почти пустой, - с этими словами Дик соскочил на землю и начал распрягать лошадей.
Гай так же, как и Дик, обрадовался этой маленькой передышке. Захватив вместительный и, действительно, уже почти совсем пустой кувшин, он тоже спрыгнул с повозки и направился к источнику.
Сначала Гай решил напиться сам, а затем уже набрать воды. Поставив кувшин на большой плоский камень, он заметил как будто забытый кем-то большой бумажный свёрток, перевязанный ярко-голубой лентой. А потом поднял глаза и увидел девушку, которая, наклонившись, припала к роднику.
Неизвестно почему, но обычно столь редкая на его губах улыбка внезапно озарила лицо Гая - словно солнце после грозы выглянуло из-за тучки, и засияла радуга. Только этой улыбки, за которую Элен (да и не она одна), кажется, готова была отдать и тело и душу, девушка пока не видела. Она всё пила и пила родниковую воду, припав к источнику - как будто прошла долгий, долгий путь. Гай всё смотрел и смотрел на неё - а улыбка, которая казалась чудеснее всех чудес на свете, неизвестно почему не хотела покидать его озарённого лица.
Под ситцевым, чистым, но уже довольно поношенным, выцветшим платьем Гай разглядел точёную фигурку, заметил он и маленькие ножки в изящных, но уже давно стоптанных сандалиях. Загорелой тонкой рукой девушка обхватила ствол стоявшего рядом дерева, а её лицо и шею скрывали тёмно-пепельные волосы, которые ласкал лёгкий летний ветер. Наконец незнакомка выпрямилась, откинула волосы назад, и Гай увидел её лицо, которое, наверное, нельзя было назвать красивым - этому лицу, тонкому и нежному, на беспристрастный взгляд, всё же недоставало страсти, яркости, жизненной силы. В общем, девушка была, что называется, милая - но и только.
Тем не менее улыбка, которая казалась чудесней всех чудес, не только не сходила с лица Гая, но даже как бы разгоралась. А когда незнакомка подняла на него глаза, ему показалось, как будто вспорхнули две большие тропические бабочки. Его глаза встретились с её глазами - и он увидел в них свободу и простор, морскую даль и глубину, и высоту небес, от которой перехватывало дыхание. Гай даже не заметил, как тоска, которая жила в его сердце с самого рождения, внезапно испарилась: он просто позабыл о ней - как человек, научившийся ходить, забывает свои костыли.
Их взгляды встретились всего на один короткий миг - а потом девушка вспорхнула, как бабочка или как испуганная птица, лёгким движением подхватила свёрток и исчезла в зарослях, как будто её никогда и не было на свете. Гай услышал за спиной цокот копыт и, вздрогнув, обернулся - это Дик уже подводил к источнику измученных долгой дорогой и жаждой лошадей.
Спустя немногим более часа кибитка, запряжённая теми же лошадьми (правда, уже бодрыми и отдохнувшими) подъезжала к рыночной площади, где и должно было состояться представление на вечную тему о любви - и нелюбви. Всё так же уверенно правил повозкой Дик, всё так же не сводила с Гая тоскливых глаз Элен в глубине повозки. Только Гай уже не тяготился её взглядом - по той простой причине, что он просто забыл об этом, как час назад забыл свою тоску. Правда, тоска уже успела вернуться - таково уж свойство любой человеческой тоски. Но теперь в ней появилась та определённость, к которой всю свою жизнь так стремился Гай, и которая теперь почему-то пугала его - но и радовала.
Лошади неторопливо ступали по вымощенной булыжником мостовой, а по обеим сторонам её текли людские потоки. Гай всю свою жизнь стремился к одиночеству, но ему никак не удавалось избежать людей - и постепенно он так привык к толпе, что уже не мог жить без неё, хотя и очень удивился бы, если бы кто-нибудь сказал ему об этом. Через три месяца Гаю исполнялось двадцать семь, из них пять лет он был бродячим артистом - и ему это, в общем, нравилось. Вот только теперь всё так усложнилось - но сегодня Гаю наконец удалось позабыть об этом.
Мерно раскачиваясь, повозка ехала к рыночной площади, Гай прислушивался к гомону толпы, перезвону церковных колоколов, цоканью подков по мостовой - а перед глазами у него порхали тропические бабочки. Гай вглядывался в изумрудно-лиловую морскую даль и высоту небес и, чувствуя, как в сердце разливается непривычное тепло, неизвестно чему улыбался - а чему, он и сам не знал пока. И вдруг словно что-то толкнуло его в сердце: он снова наяву увидел эту морскуюдаль, эту глубину и высоту, от которой перехватывало дыхание - и эти изумрудно-лиловые глаза, такие далёкие и неизъяснимо близкие. Увидел на один короткий миг - и тотчас же потерял в толпе.
- Дик! - отчаянно закричал Гай, как будто у него разрывалось сердце. - Дик, останови! Останови, пожалуйста!
Элен испуганно вздрогнула, Дик резко натянул поводья, лошади встали посреди улицы. Дик изумлённо обернулся - он впервые в жизни слышал крик своего обычно сдержанного друга.
- Что с тобой, Гай?
- Езжайте, я вас догоню! - снова крикнул Гай и соскочил с повозки.
Элен поджала губы, Дик пожал плечами:
- Не опаздывай! - и кибитка покатилась к рыночной площади.
Гай потерянно стоял на мостовой, а справа и слева от него текли людские потоки. Отчаянно вглядываясь в лица прохожих, Гай искал среди них то, единственное. Очнуться его заставил резкий окрик:
- Эй ты, чучело! Заснул на ходу, что ли? Отойди, кому говорю! Встал посреди дороги!
Прямо у него перед носом остановился всадник на взмыленной лошади. Ещё секунда - и Гай был бы раздавлен её копытами. Эта мысль заставила его отскочить на тротуар.
"Брежу я, что ли? Или это всё-таки была она? - пронеслось у него в голове. - Господи, что же делать-то теперь?"
Гай поднял глаза к небу и машинально отметил вывеску: "Галантерейная лавка". Наверное, впервые в жизни повинуясь безотчётному порыву, он толкнул довольно массивную дубовую дверь. Звякнул колокольчик, Гай вошёл и увидел за прилавком девушку. Не ту, которая привиделась ему мгновение назад, однако весьма привлекательную. Его другу Дику, наверное, она понравилась бы куда больше, чем утренняя незнакомка Гая. (Хотя кто знает, кто знает...)
Появление Гая произвело на девушку уже давно привычное для него действие: её чёрные глаза-бусины загорелись, ярко-красные губы изогнулись, обнажив два ряда ровных, крепких ярко-белых зубов. Теперь, наверное, девять из десяти юношей признали бы её красавицей. Но улыбка, которая казалась чудеснее всех чудес на свете, неизвестно почему совершенно сошла с лица Гая. Он нерешительно подошёл к прилавку и вдруг что-то снова толкнуло его в сердце: Гай заметил по левую руку продавщицы тот, давешний, утренний, уже такой знакомый бумажный свёрток, перевязанный ярко-голубой лентой.
- Чем могу служить? - томно протянула девушка вкрадчивым голосом.
Гай с усилием оторвал взгляд от свёртка и поднял глаза на продавщицу. Она всё улыбалась и улыбалась, сверкали чёрные глаза-бусины и ровные, крепкие белые зубы - а Гай всё смотрел и смотрел на неё, чувствуя, как в его пустеющее сердце ледяной змеёй крадётся беспросветная смертная тоска.
- Адель! Адель! - раздался откуда-то сверху требовательный окрик.
Девушка оторвала восхищённо-томный взгляд от Гая и крикнула:
- Иду, папа!
Подхватив холёной рукой длинную пёструю юбку, она повернулась, взбежала вверх по винтовой лестнице и скрылась за массивной дубовой дверью. Гай успел заметить, как чёрной птицей взметнулись её волосы, перехваченные винно-красной лентой.
Его глаза снова остановились на свёртке. Гай поборол искушение схватить его и скрыться из лавки, хотя это был его первый (как в данном случае, так и, вообще, в жизни) порыв. Однако Гай от природы был не только мягок и уступчив, не только вежлив и тактичен, но, вместе с тем, весьма разумен и рассудителен. Понимая, что, скрывшись со свёртком, он вряд ли что-нибудь узнает о своей утренней незнакомке, Гай выбрал другой, более реальный, на его взгляд, путь к заветной цели. Правой рукой он начал крутить пуговицу на груди своей куртки, с усилием оторвал её и спрятал в карман.
Гай едва успел вынуть руку из кармана, как на лестнице показалась Адель. Ещё минута - и она вновь стояла за прилавком, глядя в лицо Гаю тем же восхищённо-томным взглядом.
- Прошу Вас простить меня... - девушка замялась. - Жаль, не знаю Вашего имени, - на её лице вновь зазмеилась та усмешка, которая почему-то казалась Гаю такой устрашающей.
- Меня зовут Гай, - он заставил себя улыбнуться дочери хозяина лавки - но это была совсем не та улыбка, которая казалась чудеснее всех чудес на свете.
- Очень, очень приятно, - томно протянула Адель. Она уже не спрашивала, что угодно Гаю - просто смотрела на него и улыбалась, сверкая чёрными глазами-бусинами и ровными, крепкими белыми зубами.
"Да перестань же скалиться, перестань, пожалуйста..." - мысленно взмолился Гай, а вслух с усилием произнёс:
- Видите ли, я потерял пуговицу, - он положил руку себе на грудь. - Может быть, у Вас найдётся что-нибудь подходящее?
- Очень рада Вам помочь, дорогой Гай, - продолжая улыбаться, томно вымолвила Адель, растягивая слова. А мысленно добавила: "Мой дорогой Гай".
Она достала лоток с образцами пуговиц и положила перед посетителем. Обрадовавшись этой маленькой передышке, Гай склонился над лотком, как будто выбирая пуговицу. А краем правого глаза продолжал наблюдать за дочерью хозяина лавки, стараясь поймать благоприятный момент, чтобы узнать хоть что-то о своей утренней незнакомке.
Гай по праву считался счастливчиком, баловнем судьбы. Вот и теперь подходящий случай не заставил себя долго ждать. Адель холёной рукой потянула за ярко-голубую ленту - и через мгновение Гай увидел восхитительное лёгкое белоснежное кружево, похожее на морскую пену - только несказанно более прекрасное. Он отвёл глаза от лотка с пуговицами, не в силах оторвать взгляд от кружевной белой пены.
- Нравится? - самодовольно улыбаясь, протянула Адель. - Эта блаженная отдаёт его нам почти задаром.
- Как Вы сказали? - внезапно севшим голосом вымолвил Гай.
- Дочка сумасшедшей, - презрительно произнесла Адель. - И сама такая же чокнутая. Да ещё вдобавок немая.
- Немая? - эхом отозвался Гай.
- Да вроде того. Приносит кружево, берёт за него, сколько дадим, и уходит. И всё молча, даже не торгуется, - Адель снова презрительно усмехнулась. - Знала бы она, сколько это стоит!
- Сколько? - решительно спросил Гай, и улыбка, которая казалась чудеснее всех чудес на свете, вновь озарила его лицо.
Решение созрело в его голове мгновенно, что было ему так несвойственно. Хотя кто знает, кто знает - может быть, он шёл к этому решению все свои двадцать семь лет. Он купит эти кружева, сколько бы ни запросила Адель, купит шёлк цвета изумрудно-лиловой морской дали, отнесёт их лучшему портному и попросит сшить для своей утренней незнакомки новое платье - взамен того, ситцевого. И он непременно, непременно найдёт её и вместе с новым платьем подарит ей новую судьбу - сколько бы ни запросила за кружево Адель. Гай почему-то был уверен, что та заломит какую-то неслыханную, немыслимую цену - но теперь остановить его не смог бы уже никто.
Может быть, если бы Гай не улыбнулся так, как умел только он один в целом мире, всё бы обошлось. (Хотя кто знает, кто знает...) Но, едва увидев улыбку Гая, которая свела с ума уже не одну девушку, Адель поняла, что пойдёт на всё, чтобы заполучить его насовсем, до самой смерти - его или своей. Украсть что угодно, обмануть, убить кого угодно - хоть родного отца или мать, хоть старика, хоть ребёнка - всё равно что и всё равно кого - лишь бы только знать, что его губы, руки, волосы, глаза, голос, улыбка (а если не улыбка, то хотя бы слёзы) принадлежат ей и только ей одной в целом мире.
- Вы хотите купить кружева для своей жены? - её змеистые кроваво-красные губы изогнулись, мелькнули ровные, крепкие белые зубы, а чёрные глаза-бусины впились в лицо Гая.
- У меня нет жены, - вздрогнув, с усилием произнёс Гай - и почему-то вспыхнул, как будто это была чудовищная ложь.
- Да? - чёрные бусины продолжали сверлить Гая. - А для кого же тогда?
- Для моей сестры, - почему-то облегчённо выдохнул Гай - и снова улыбнулся так, как умел только он один в целом мире. - У неё скоро свадьба, это должно стать для неё сюрпризом.
- А как зовут Вашу сестру? Она красива? Сколько ей лет? Вы её очень любите? - вопросы сыпались на Гая градом.
- Дорис, - внезапно выпалил в ответ Гай первое имя, пришедшее ему в голову.
И вдруг, неизвестно почему, Гай вновь почувствовал, как в сердце разливается тепло, разгоняя ледяную смертную тоску - а его лицо вновь озарилось улыбкой, которая казалась чудеснее всех чудес на свете.
- Дорис, - с нежностью тихо повторил он. - Красива? Очень. Да, очень, - он чуть помедлил, окинув взглядом Адель. - Ваша ровесница. Да.
- Вы её любите? - почему-то напряжённо, с усилием повторила Адель.
- Да. Очень, - последовал уверенный ответ. - Очень.
Они пристально смотрели друг на друга, как два врага, разделённые спасительным прилавком. Пауза становилась нестерпимой. И вдруг, с внезапно вернувшейся смертной, ледяной тоской в сердце, Гай почему-то понял, что всё кончено: он пропал - пропал окончательно, безвозвратно.
- Адель! Адель! - Гай вздрогнул от властного окрика и словно очнулся.
- Иду, папа! - чёрной птицей взметнулись волосы, перехваченные кроваво-красной лентой, и Адель понеслась вверх по лестнице.
На этот раз дочь хозяина отсутствовала долго. Гай наконец-то перевёл дух - и вдруг ему показалось, что выход найден. Адель примерно того же роста и сложения, что и Дорис (это имя уже казалось ему давно знакомым, близким и родным). Ну конечно - как же он сразу не догадался! Всё-таки какой же он болван! Он попросит дочь лавочника помочь ему - она станет моделью для платья его невесты, вот и всё. В конце концов, платье ведь будет сшито на заказ, так что это вполне разумно и очень даже правильно - как и всё, что делал в своей жизни Гай.
"Господи, как просто! Она будет рада мне помочь - да и нет в ней ничего страшного", - и перед глазами Гая вновь запорхали тропические бабочки, развернулась изумрудно-лиловая морская даль и глубина - и высота, от которой перехватывало дыхание.
***
На следующее утро Дорис разбудил солнечный луч. Она сладко потянулась и открыла глаза - словно вспорхнули две тропические бабочки. Обычно её будила мать: просто откидывала край одеяла - и сразу шла на кухню готовить завтрак. Вдова рыбака никогда не целовала свою приёмную дочь, старалась избегать ненужных прикосновений, никогда не говорила ласковых слов. Дорис считала, что мать её не любит, и со временем научилась скрывать свою любовь к матери. Они вообще мало говорили. Вдова рыбака была постоянно занята по хозяйству, а каждое утро и каждый вечер выходила к морю и вглядывалась в морскую даль. Кружева она давно уже не плела - этому научилась Дорис, и уже пять лет её работа ценилась так же высоко, как когда-то работа матери.
Вот и накануне в галантерейной лавке ей заплатили за кружево куда больше, чем она ожидала. Её это удивило - но и только. Ведь именно вчера с нею случилось нечто гораздо более удивительное: того, кого она не раз видела во сне ещё в детстве, Дорис вчера повстречала дважды - у родника и в городе, возле галантерейной лавки. Только в её детских снах он почему-то был таким печальным, а вчера ей дважды удалось увидеть его улыбку, чудеснее которой, казалось ей, не было ничего на свете - нежную и удивительную, от которой в сердце разливалось тепло и перехватывало дыхание.
Дорис вздохнула: эти две встречи были такими мгновенными. А потом и её лицо озарилось робкой улыбкой - она вспомнила сегодняшний чудесный сон. Ей снилось шёлковое изумрудно-лиловое платье - цвета морской дали, цвета вечернего летнего неба, цвета её глаз, в белой кружевной пене её работы. И его смеющиеся глаза, его мягкие волосы, и ласковые губы, и сильные нежные руки - припомнив свой сон до конца, Дорис вспыхнула - отчего, она и сама не знала. А потом её высокий лоб перерезала вертикальная морщина: она вспомнила также, что в её сне мелькали чьи-то чёрные глаза-бусины, змеистые кроваво-красные губы и ровные, крепкие белые зубы. Дорис встряхнула головой и легко спрыгнула с кровати.
Лишь теперь она заметила, что постель матери против обыкновения не убрана, а из кухни не доносятся привычные утренние запахи и звуки. Дорис вышла из хижины, надеясь, как обычно, найти мать на берегу. Но только море плескалось о прибрежную гальку, и почему-то громче обычного надрывно кричали чайки. Дорис вошла в морские волны, так же, как вдова рыбака, вглядываясь в морскую даль.
Там, где небо сливается с морем, Дорис не увидела ни паруса, ни шлюпки - только облака сгущались, набегая с востока. Дорис присела на прибрежный плоский камень и вглядывалась в морскую даль, пока она не стала такой же изумрудно-лиловой, как её глаза. А потом началась гроза, и Дорис пришлось укрыться в хижине. Она вздрагивала при каждой вспышке молнии и от каждого раската грома, а когда буря, наконец, стихла, она не заметила, как уснула - под шум дождя и завывания ветра. И, лишь только опустились её сиреневые веки, окаймлённые мохнатыми ресницами, словно две тропические бабочки, Дорис снова увидела во сне его улыбку, чудеснее которой для неё не было ничего на свете - нежную и удивительную, от которой в сердце разливалось тепло и перехватывало дыхание. И ещё - чьи-то чёрные глаза-бусины, кроваво-красные змеистые губы и ровные, крепкие ярко-белые зубы.
***
С того дня прошло ещё семь месяцев. К морю Дорис больше не ходила. Первое время она часами сидела возле родника, где произошло самое большое чудо в её жизни. А потом настали холода, дорогу в город размыли осенние дожди, и Дорис совсем потеряла надежду. Долгими зимними вечерами она смотрела на огонь в печи, плела кружево и вспоминала его смеющиеся ласковые глаза, его улыбку, которая для неё была чудом из чудес. У неё перехватывало дыхание, а в сердце разливалось уже привычное тепло - и девушке казалось, что вновь вернулся тот волшебный летний день. О матери Дорис думала с нежностью и благодарностью, и часто видела её во сне. Ни платье цвета изумрудно-лиловой морской дали, ни чёрные глаза-бусины, ни кроваво-красные змеистые губы ей больше не снились.
И вот однажды на исходе зимы Дорис внезапно обнаружила, что в доме совсем не осталось свечей. Ей так не хотелось провести долгий зимний вечер в темноте, к тому же у неё закончились последние деньги, вырученные за кружево в тот памятный день. Девушка тихонько вздохнула: хотя солнце уже приближалось к линии горизонта, туда, где небо сливается с морем, ей всё-таки придётся отправиться в город, в галантерейную лавку возле рыночной площади. Она завернула в бумагу кружева, которые плела долгими одинокими вечерами, и перевязала свёрток ярко-голубой лентой. Затем закуталась в материнскую шаль и вышла навстречу колючему февральскому ветру.
С каждым шагом, приближавшим её к городу и к рыночной площади, Дорис почему-то чувствовала, что он,чья улыбка была для неё чудеснее всех чудес на свете, становится всё ближе и ближе. Только вместе с этим чувством в её сердце всё глубже проникала ледяная смертная тоска - а почему, она и сама не знала. Утешая себя тем, что это всё зимняя тьма, снег и ветер, Дорис всё шла и шла навстречу неизвестности.
И вот, наконец, вывеска "Галантерейная лавка" и массивная дубовая дверь. Звякнул колокольчик, Дорис вошла из зимней стужи и темноты в натопленную лавку - и на минуту ослепла от яркого искусственного освещения. А когда её изумрудно-лиловые глаза немного привыкли к слепящему свету бесчисленных свечей, Дорис ощутила, как её тело окутывает тепло, а сердце смертной мукой сжимается в ледяных тисках. Потому что за прилавком она вновь увидела змеистые кроваво-красные губы, изогнутые в торжествующей усмешке, ровные, крепкие белые зубы, чёрные глаза-бусины, горящие зловещим огнём - и то самое изумрудно-лиловое шёлковое платье в пене белых кружев, ловко охватывающее литую фигуру дочери бывшего хозяина лавки.
У Дорис подкосились ноги, но она, сделав над собой усилие, подошла к прилавку и положила перед хозяйкой бумажный свёрток, перевязанный ярко-голубой лентой.
- Здравствуйте, - тихо произнесла Дорис против обыкновения, стараясь не смотреть в чёрные глаза-бусины.
- Да у тебя, оказывается, и голос есть, - снисходительно усмехнулась Адель и повела красивыми изумрудно-лиловыми шёлковыми плечами.
Холёными наманикюренными пальцами хозяйка лавки развязала ярко-голубую ленту, развернула бумагу и начала перебирать кружевную пену. Заострённые кроваво-красные ногти мелькали среди ослепительно белых кружев, а на безымянном пальце правой руки сверкало, как горный алмаз, платиновое обручальное кольцо.
И Дорис почему-то поняла, что больше никогда в жизни ей не увидеть ту улыбку, от которой в сердце разливалось тепло и перехватывало дыхание - улыбку, чудеснее которой для неё не было ничего на свете. Дорис стояла, дрожа и кутаясь в материнскую шаль, хотя от пылающего камина в лавке стояла прямо-таки адская жара. Отсчитав положенную сумму, хозяйка правой рукой подвинула пачку купюр к краю прилавка. Стараясь не смотреть на алмазное кольцо, Дорис взяла деньги и тихо произнесла:
- Благодарю Вас.
Адель изумлённо вскинула искусно выщипанную бровь, ещё раз сверкнули чёрные бусины, изогнулись кроваво-красные пухлые губы, приоткрыв два ряда ровных, крепких ярко-белых зубов.
Дорис тихо повернулась и легко пошла к выходу, кутаясь в материнскую шаль. Когда она изо всех сил потянула на себя массивную дубовую дверь, жалобно звякнул колокольчик - и девушка внезапно почувствовала, как в её сердце разливается привычное тепло, разгоняя ледяную смертную тоску. Нежно и сочувственно улыбнувшись кому-то самому родному и близкому, она шагнула из адской жары и слепящего искусственного света в зимнюю стужу и темноту, навстречу колючему февральскому ветру.