Слышатся звуки потасовки, крики, что-то падает и разбивается. Потом тишина, только тяжелое с присвистом дыхание бати.
- Получила, сука? - слова даются ему с трудом. - Хочешь еще? Хочешь? Дрянь!
Мать отвечает ему стоном. И это как будто еще сильнее заводит отца. Нет сомнений, он снова бьет ее. А потом опять тяжело дышит.
Тузик съеживается под одеялом, чувствует, как Анькины пальцы находят его руку.
- Блин, как бы он и нас не зашиб, - едва слышно шепчет она мальчику в ухо. - Страшно-то как, блин.
- Сука! - хрипит отец. - Только на то и годна, чтобы драть! Сволочь, - пауза. - Мне, нахрен, с утра на работу. Сечешь? А ты, сука, разлеживать тут будешь, дырку сушить. Гадина! Опохмелиться, твою мать, даже не на что. Охренеть! Не то, чтобы пожрать, - пауза. - Я, блин, пахать с утра должен. Р-работать, твою мать! Чтобы ты, сука, могла здесь валяться и нихрена не делать. Ненавижу! Где деньги? Где, твою мать? На что мне бухла надыбать, а? Чего молчишь, сволочь? - пауза. - Еще наплодила кучу ублюдков хрен знает от кого.
- Скорей, Тузик, - прерывающимся от волнения голосом говорит Анька. - Под кровать.
Она юркой змейкой скользит вниз, таща за собой одеревеневшего от страха мальчика. Распахивается дверь. В проеме стоит, покачиваясь и рыгая, отец. Штаны приспущены, мятая грязная футболка вздернута на волосатом животе. Лица почти не видно, так как батя стоит спиной к свету. Но Тузик съеживается еще сильнее, он знает, что налитые кровью глаза сейчас ощупывают комнату, а рот родителя искривлен в волчьем оскале.
- Анька, нахрен! Анька, с-сука! - рычит тот. - Где ты? Куда залезла, скотина?
Отец делает несколько неверных шагов, приседает, пытаясь посмотреть под кроватями, и чуть не падает.
- А, блин, твою мать! Попрятались сучары, - выдает он и двигает кадыком.
Теперь на поросшую темной щетиной морду бати падает свет фонаря, и Тузик с ужасом замечает, как из угла рта родителя тонкой струйкой стекает слюна. Его лицо так близко, что мальчик очень ясно понимает - буквально несколько секунд, и их убежище будет обнаружено. Тут воспаленные глаза отца останавливаются, Тузику кажется, что тот смотрит прямо ему в душу, заставляя сердце переворачиваться от страха.
- А-а, суки! Вот вы где, - торжествующе хрипит батя, протягивает скрюченную руку и неловко заваливается пол, отчего брюки раскрываются окончательно. - Вот блин, нахрен! - несколько недоуменно замечает он.
Анька старается затащить Тузика еще глубже под кровать. Испуганное дыхание сестры щекочет ему ухо. Отец вновь пытается сесть. Несколько секунд рассматривает свое оголившееся "хозяйство".
Медленно застегивает штаны, зачем-то разглаживает широкой ладонью футболку. Затем его лицо снова приобретает зверское выражение.
- Анька, блин! Ну-ка вылазь, с-сука!
Он нагибается, шарит, стараясь схватить. Касается ступни Тузика. И мальчик в диком ужасе принимается молотить ногами, визжа и заходясь в крике. Попадает во что-то мягкое, во что-то твердое.
- Вот гаденыш, - шипит отец. Засовывает обе руки, ловит, выволакивает. - Попался, урод! - торжествующе констатирует он. - Узкоглазое отродье, твою мать! - пауза. - Слышь, Анька, - почти миролюбиво продолжает монолог батя. - Не вылезешь, я ведь его убью. Ты ж меня знаешь. Ага? Глянь-ка.
И отец пока не серьезно, но ощутимо шлепает липкой ладонью по лицу мальчика. От бати невыносимо несет - перегаром, давно не мытым телом, блевотиной и чем-то еще. Тузику начинает казаться, что его вот-вот вырвет.
- Па... Па! - шевелит он губами и пытается состроить умильную и одновременно веселую рожицу, чтобы показать, что он-то понимает - все это только шутка.
- Так ты еще лыбишься, гаденыш? Прикалываешься??
И отец бьет снова и снова. Тузик принимается плакать, скулить, во рту появляется солоноватый привкус крови.
- Папа! Папа! - кричит сестра. - Не надо, папа! Он маленький. Оставь, папа! Вот я.
Сквозь откуда-то появившийся шум в ушах мальчик слышит, как Анька всхлипывает и канючит, прося отпустить его, Тузика.
- Где деньги, Анька? - деловито спрашивает отец, отшвыривая мальчика в угол. - Ты же все время побирушничаешь. Точняк? По любому насобирала, сволота, рубликов сто-двести, а? Куда заховала, с-сука? Давай, выкладывай батяньке! Батяньке надо опохмелиться. Втыкаешь? Батяньке нужны деньги! Давай, не жмоться! А то ведь забью твоего братца-гаденыша. По любому.
Тузик не шевелится, чтобы не привлекать внимание, только едва слышно хнычет. Анька роется в своих вещах.
- Вот, папа, вот, - наконец произносит она, подавая несколько бумажек.
- А, сука! Думаешь, я тебе так и поверю?
Отец отбрасывает Аньку в сторону и принимается сам обшаривать карманы ее одежды, выворачивает, потрошит и извлекает еще две бумажки.
- Нихрена себе надыбала! - удивляется он. - Снимаешься, что ли, по ходу?
Он осматривает дочь с ног до головы, словно видит впервые, и презрительно морщится.
- И что? Неужто кто-то зарится? - снова изучает он Аньку. - Твою мать! В натуре извращенцы охренели такую замухрышку уделывать. И много дают?
- Да ты, батя, чего? - утирает Анька разбитый рот. - Совсем охренел, что ли?
- А ты мне еще поговори, поговори, нахрен! Ишь, как на отца вылупилась, стерва, не хуже матери. Счас вмиг разучу так глядеть! Ага.
- Сам дерется, как вон чужой, блин. И еще не смотри... Ага, и не дыши, нахрен, и не живи. Излохматил вон что... А Тузик?
- Да пошла ты! С-сука, - батя засовывает деньги в карман, разворачивается и, покачиваясь, выходит.
Анька приподнимает Тузика, ощупывает ручки, ножки. Потом шепчет:
- Ну, ничего, ничего. Сейчас он свалит за бухлом, я тебя умою. Так-то, вроде, цел. Вот сволочь поганая! - сквозь зубы. - Так бы и убила, так бы и убила... Толку от него все равно никакого, блин. Одна маята. Вот деньги спер. Ну, те, что Найдена дала. Урод! Сейчас нам и пожрать утром нечего будет. Вот козел сраный! Маманю вон тоже когда-нибудь забьет насмерть.
Слышно, как отец ходит в соседней комнате, матерясь и икая. Мать голоса не подает.
- Слышь-ка, поди, пришиб он маманю-то? - говорит Анька и расширяет глаза. - Надо будет посмотреть. С мертвяком-то боязно, да? Если что, вон к Веронике соседской стукнем.
Мальчик сидит не шевелясь. Правая половина лица у него распухла, нижняя часть рожицы вымазана кровью, майка в красных разводах, тельце в синяках, а в голове по-прежнему звенит.
- Сволочь, ей-богу, - продолжает сестра. - И мне-то носопырку разбил, руки тоже намял. Блин! Ну есть же нормальные родоки, ведь правда, Тузик? У Сашона твоего... Или вон тетя Клава... Зинка Серёнина над Жоркой своим как трясется. Нахрен!
- Бойно, - наконец замечает мальчик.
Анька замолкает, с беспокойством смотрит на брата, опять ощупывает его конечности.
- Здесь больно? - спрашивает она. - А здесь? Гад проклятый!
Хлопает входная дверь. В квартире наступает тишина. Матери по-прежнему не слышно.
- Все, свалил, по ходу. Сейчас проверю, и умываться пойдем. А то ты совсем как чумичка.
Анька встает и осторожно выходит из комнаты. Ее робкие шаги доносятся из коридора, потом из кухни.
- Вот урод! - это уже от родителей. - Веронике, что ли, брякнуть?
Сестра появляется на пороге, трет глаза. Тузик все так же неподвижно сидит на кровати, глядя в одну точку.
- Вроде дышит. Маманя-то, - Анька выдвигает нижнюю губу и сморщивается. - А все равно, как неживая.
- Бойно, - снова говорит Тузик.
Анька поворачивается к нему, пожимает плечами.
- Не знаю, что делать. Ей-богу.
Она ссаживает мальчика, ведет его в ванную, открывает воду.
- Ни машинку починить, ни дверь сделать, - бурчит сестра. - И денег ни хрена. Знай только бухать, да всех лохматить.
Потом Тузика переодевают, укладывают спать. А Анька все ходит, видимо, действительно не понимая, что делать с матерью. Но, в конце концов, и она ложится возле брата.
Утром, когда серый рассвет начинает просачиваться сквозь мутные стекла, Тузик открывает один глаз, левый. Правый открываться не желает. Немного помучившись с ним, мальчик вздыхает и поворачивается, чтобы оценить обстановку. В комнате пусто, только кружится пыль, да паутина между кроватями едва заметно качается от сквозняка. Где-то далеко дребезжат водопроводные трубы, за стеной надсадно кашляет старик Носыч. Но в самой квартире, родном доме Тузика, тишина.
Мальчик засовывает большой палец в рот, некоторое время сосредоточенно сосет его. Похоже, сейчас ему самому не угрожает ничего. Сестра, видимо, уже ушла в школу, а отец так и не возвращался, иначе они с Анькой услышали бы это.
Тузик осторожно садится, разглядывает ссадины на ногах и руках и чувствует, что лицо почему-то раздуто, словно в него накачали воздух - как в тот шарик, что маманя покупала ему прошлым летом.
Вздохнув, мальчик слезает с постели и, неловко пригибаясь, крадется в коридор. Там тоже никого. Входная дверь плотно прикрыта, а по полу разбросана верхняя одежда. Это ничего не значит, поэтому Тузик продолжает осмотр.
Чуть скрипнув, под его боязливой рукой открывается дверь в комнату родителей. Мальчик на секунду замирает, затем, собравшись с духом, заглядывает внутрь.
Мать лежит на спине, слегка развернувшись к окну. Юбка высоко задрана и разорвана, заголившееся тело в сплошных кровоподтеках, лица не видно. Тузик останавливается и, задержав дыхание, прислушивается, стараясь уловить хоть какие-то звуки. Жужжит муха, совершая круг почета над комком плоти посреди комнаты. Садится на обнаженное плечо Любки, чистит передние лапки, потом шествует по направлению к шее. Проползает одно синее пятно, другое. Шея матери буквально испещрена ими, словно батя не в шутку пытался придушить ее.
Тузик сглатывает - ждать становится невыносимо - и с плачем бросается вперед. Муха, рассерженно воя, поднимается в воздух. Слышится хрип. Мальчик застывает, не решаясь сделать последний шаг. Пальцы откинутой в сторону, будто неживой, руки Любки шевелятся, затем сжимаются в кулак, бессильно расслабляются. Голова поворачивается к мальчику, веки разлепляются, показывая узкую полоску красноватых белков. Мать снова хрипит, показывается кончик языка, которым она пытается облизать губы. Глаза наконец раскрываются, бессмысленно выставляясь на сына.
Тузик прижимает кулачки к груди, шмыгает носом. Мать явно жива. Но, может, и не совсем.
- Кто здесь, нахрен? - странно шепелявя, произносит она. Стонет, кашляет, шарит вокруг себя рукой.
Мальчик пятится, ему кажется, что эта страшная рука вот-вот схватит его. Мать напрягается, силясь подняться.
- Как больно-то, блин, - констатирует она, глаза ее вновь сужаются. Мать кхекает, прижимает левую ладонь к горлу, поворачивается к Тузику. Несколько секунд недоумевающе смотрит, затем ее взгляд приобретает некоторую ясность.
- А, это ты, Щенок, - говорит она. И в ее устах прозвище Тузика звучит почти как "фенок".
Мальчик взвизгивает, кидается к двери.
- Твою мать, нахрен! Куда ты, блин? - с досадой продолжает Любка - Ну-ка, поди сюда, ешкин кот.
Но Тузик не слушает - распухшая, почти неузнаваемо изменившаяся мать внушает ему ужас. Он влетает в детскую комнату и прячется под кроватью, всхлипывая и трясясь. У родителей некоторое время ничего не слышно. Потом доносятся проклятья, шорох. Через несколько минут стук и снова проклятья.
- Тузик, нахрен! Дай, твою мать, воды, - кричит Любка. - Вообще охренел, сволочь, в натуре. Принеси воды, гад! Ой, блин, - опять грохот.
Мальчик стучит зубами. Солоноватый привкус во рту не дает ему сосредоточиться. Да, конечно, отец и раньше избивал мать, как, впрочем, и их с Анькой, но чтобы она становилась похожей на сине-красного раздутого мертвяка?
- Тузик! Иди сюда, козел, нахрен! Анька! Анька! Кто тут есть-то, твою мать? Ох, чтоб тебя! - пауза. - Ой, бли-ин. Всю излохматил, пидорас гребанутый. Козел, нахрен. Херово-то как, - всхлип. - Все изломал. Все изодрал. Гондон хренов! А-а-а-а, - мать принимается рыдать.
Мальчик прислушивается, стараясь разобраться в своих ощущениях. Сжимает рот в точку. Слезы медленно подсыхают на его щеках.
- Кто тут есть, нахрен? - продолжает Любка. - Воды дайте! Анька, Анька!
То существо в соседней комнате выражается вполне как его мать. И выводит вполне знакомые слова. Правда, в выговоре появилось что-то шепелявящее. Но, может, батя просто выбил матери зубы? Или слишком расквасил рот?
Мальчик вытирает рукавом лицо и, пригнувшись, выползает из-под кровати. В соседней комнате по-прежнему стонут.
Мать стоит на четвереньках. При приближении сына старается поднять голову.
- А, это ты, урод? Дай матери воды, нахрен. Внутри все пересохло. Ну! Живее, твою мать.
Тузик неловко переступает с ноги на ногу, не решаясь в упор посмотреть на это чудище.
- Блин, ну дай же мне попить-то, блин! - мать делает отчаянную попытку встать и снова всхлипывает.
Мальчик зажимает ладошками уши, двигает сжатым ртом и, вскрикнув, бежит к выходу. Дергает дверь, бросается к соседней квартире, принимается молотить, воя и скуля.
- Ну, чего там? - басовито и недовольно вопрошают оттуда. - Какого хрена?
Щелкает замок, и в дверях показывается Вероника в короткой, открывающей толстые ляжки юбке и мятой широкой футболке с Микки Маусом. Заплывшие жиром накрашенные глазки ошарашено выставляются на Тузика.
- Тебе чего, Тузяня? Охренел, что ли, вообще, в натуре? - вопрошает она, мусоля в уголке рта сигарету.
Тузик подпрыгивает, вцепляется в полную руку соседки.
- Посъи, посъи! - просит он, умоляюще поднимая бровки. - Там ма. Ма! Стасно. Ну посъи!
- Чет с Любкой не то, что ли, нахрен? - медлит та. - Чертей ловит? Блюет? А Вован где?
- Блин! - философски замечает Вероника. - По ходу, реально чет в натуре не то. Ну пошли.
Со вздохом она берет мальчика подмышку, выплевывает на цементный пол сигарету, нехотя топает по ней подошвой шлепанца. Позвенев ключами, захлопывает дверь.
Увидев стоящую на карачках Любку, Вероника ахает, разжимая от неожиданности руки. Тузик падает на пол.
- Ну нихрена себе, нахрен! - констатирует она. - Это тебя кто так уделал-то, блин? Вовка, что ли?? Вот козел!
Мать мычит, мотает головой.
- Не Вовка, что ль? - еще больше изумляется соседка. - А кто тогда? Толяга?
- Да Вовка, блин, Вовка ядрена вошь. Попить дай, а? Спеклось все внутри, нахрен.
- Еще бы! Так отметелили. Сейчас, подруга, сейчас.
Вероника шустро топает в кухню, пропускает воду из-под крана и наполняет отдающей ржавчиной жидкостью первый попавшийся стакан.
- На, на, милая, - приговаривает она, толкая стакан к губам Любки, которая, давясь, приклеивается к его краю. - Ну, ни хрена себе! Козлина гребаный - продолжает возмущаться соседка. - Вот хрен я ему больше дам! Мудила сраный. Вообще в натуре с бабами не умеет обращаться. Дебил! Ты хоть тип-топ? Ужас, в натуре.
Мать со стоном разгибается, повисая на руке Вероники.
- Все отбил гад - сообщает она. - Как озверел, нахрен. Живого места не оставил.
Соседка с интересом и жалостью рассматривает кровоподтеки, сочувственно цокает языком.
- Ишь, и одежду-то всю на тебе изодрал. Насилил, что ль? - в ее глазках разгорается огонек.
- Да отодрал как сидорову козу, нахрен! - губы Любки кривятся от боли - Да не раз, - она всхлипывает. - Измочалит и отдерет. Измочалит и отдерет. Сволочь!
Огонек в глазах соседки разгорается ярче, она облизывается и приоткрывает рот.
- Ну, маленько помочалить он любит. Точно. Зато потом так ништяк уделывает! - она мечтательно выгибает редкие брови. - Руку заломит или за волосья схватит так, что сейчас задохнешься, - пауза. - Садю-юга! Ну, тебе ведь понравилось?
Любка со злобой выставляется на подругу:
- Ты что, сдурела, что ли, дебилка? Вообще охренела, нахрен! Он меня не убил чуть. Ты типа, не понимаешь?? Инвалидкой, поди, сделал!! Дура! Все одно на уме...
Вероника хлопает веками и словно только сейчас возвращается на землю. Снова с сочувствием рассматривает Любку.
- Да-а, - причмокивает она. - Это он переборщил. Квасили, поди, не один день. Да? И, поди, сивуху-бормотуху какую-нибудь. Точняк, верно? Ты ж знаешь, он с бормотухи в натуре хренеет. Прям как фашист становится. Ну, - она вновь рассматривает Любку. - Переборщил он, перегнул, сволочь, реально.
Маманя стонет, морщится, пытается жалостно всхлипнуть. Однако Тузику ясно видно, что она уже приходит в себя.
- Помоги мне лечь, - закатывая глаза, обращается Любка к подруге. - Надо отдохнуть чуток.
- Сейчас, сейчас, - бормочет Вероника, от усердия складывая губы в курячью гузку.
Они направляются к разобранному дивану, застеленному скомканным несвежим бельем. Вероника взбивает подушку и старается одной рукой поправить постель.
- Чего, машинку-то так и не починил козлина? - вопрошает она, опуская Любку на кровать.
- Чего??? - изумляется мать. - Ему только до машинки и дело, ага. Пидорас гребаный. Нажраться вусмерть да отметелить кого послабее - вот и вся его забота. Тоже мне сказанула - "починил". Ага...
Вероника заботливо разглаживает спутанные волосы Любки, укрывает ее простыней.
- Слышь? Может, скорую вызвать? По ходу, на тебе живого места нету. Ссышь-то как? Не кровью? - соседка разглядывает подругу, складывает руки к груди.
Мать принимается едва слышно хрюкать:
- Ага! Обоссала все вокруг, блин. Подвал затопила в натуре, умора! - поворачивается к Веронике. - Ты чего, подруга, с дуба рухнула? Внутрях спеклось все, нахрен. Чем ссать-то, а? - она прикрывает глаза и как бы между делом спрашивает, - А пожрать у тебя что-нибудь найдется? Брюхо прям реально подводит.
Вероника со скучающим видом отворачивается, принимается отряхивать юбку, цыкать зубом.
- Тебе чего, куска хлеба жалко?? - преувеличенно удивляется Любка. - Пару картох, может, зажала? Я ж не прошу денег, нахрен.
- Ну, еще б ты денег попросила, - поджимает губы Вероника. - Сама знаешь, у меня их нету, - пауза. - Да и сколько вам не давай, все как в прорубь! - с неожиданной злостью договаривает она.
- Чего? - приподнимается на локте Любка. - Ты чего сейчас сказанула? Как так в прорубь, нахрен?
- Да так! Типа сама не в курсе, ага. Кому другому бы мозги пудрила, тоже мне нашлась, принцесса сраная, ага!
Тузик выглядывает из угла, куда он от греха подальше заполз. Словно видит впервые, принимается изучать свою мать. И точно, на принцессу Любка не похожа ни капельки, в этом соседка нисколько не отступает от истины. Удостоверившись, мальчик заползает обратно.
Мать начинает обиженно всхлипывать:
- Смотри-ка, пожалела! Куска хлеба пожалела, ложку майонеза не донесла! И не для кого чужого, посмотрите-ка, для подруги.
Вероника хмыкает:
- Крутяк ты, Любаня, обделенную изображать. Просто зашибись! Может, в актерки подашься? Там, типа, бабло реальное платят. Нет?
Мать замолкает и несколько секунд абсолютно трезвым взглядом рассматривает стоящую близ нее женщину.
- Слушай, нет, ну реально дико хочется жрать, - наконец говорит она. - Я ж не прошу денег, мне бы просто перекусить. За баблом я к кому другому схожу. Ну?