Лазарева Евгения Михайловна : другие произведения.

Щенок, главы 6-8

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Не всегда то, что вы видите, является тем, чем кажется
  Глава 6
  -----------------------------------------------
  - Что за нахрен, твою мать? - рычит кто-то. - Хрен нахрен ядрена вошь, тудыть растудыть!
  - Да ты сам, твою мать, такой, нахрен, - визгливо отвечает другой. - Вообще охренел, блин, в натуре! Козел.
  
  Тузик вздрагивает и боязливо приоткрывает глаза. В комнате темно. Рядом осторожно дышит Анька.
  
  - Что ты провякала, сука? Нахрен. Ну-ка, ну-ка, повтори.
  - А то и провякала, блин твою мать, что слышал. То и провякала!
  - Чего-о-о? Ах ты, дрянь, дырка подзаборная, сволочь!
  - Ай! - визжит маманя. - Вовка, гад, ты чего? Ой, ай!! У-уууу...
  
  Слышатся звуки потасовки, крики, что-то падает и разбивается. Потом тишина, только тяжелое с присвистом дыхание бати.
  
  - Получила, сука? - слова даются ему с трудом. - Хочешь еще? Хочешь? Дрянь!
  
  Мать отвечает ему стоном. И это как будто еще сильнее заводит отца. Нет сомнений, он снова бьет ее. А потом опять тяжело дышит.
  
  Тузик съеживается под одеялом, чувствует, как Анькины пальцы находят его руку.
  
  - Блин, как бы он и нас не зашиб, - едва слышно шепчет она мальчику в ухо. - Страшно-то как, блин.
  - Сука! - хрипит отец. - Только на то и годна, чтобы драть! Сволочь, - пауза. - Мне, нахрен, с утра на работу. Сечешь? А ты, сука, разлеживать тут будешь, дырку сушить. Гадина! Опохмелиться, твою мать, даже не на что. Охренеть! Не то, чтобы пожрать, - пауза. - Я, блин, пахать с утра должен. Р-работать, твою мать! Чтобы ты, сука, могла здесь валяться и нихрена не делать. Ненавижу! Где деньги? Где, твою мать? На что мне бухла надыбать, а? Чего молчишь, сволочь? - пауза. - Еще наплодила кучу ублюдков хрен знает от кого.
  - Скорей, Тузик, - прерывающимся от волнения голосом говорит Анька. - Под кровать.
  
  Она юркой змейкой скользит вниз, таща за собой одеревеневшего от страха мальчика. Распахивается дверь. В проеме стоит, покачиваясь и рыгая, отец. Штаны приспущены, мятая грязная футболка вздернута на волосатом животе. Лица почти не видно, так как батя стоит спиной к свету. Но Тузик съеживается еще сильнее, он знает, что налитые кровью глаза сейчас ощупывают комнату, а рот родителя искривлен в волчьем оскале.
  
  - Анька, нахрен! Анька, с-сука! - рычит тот. - Где ты? Куда залезла, скотина?
  
  Отец делает несколько неверных шагов, приседает, пытаясь посмотреть под кроватями, и чуть не падает.
  
  - А, блин, твою мать! Попрятались сучары, - выдает он и двигает кадыком.
  
  Теперь на поросшую темной щетиной морду бати падает свет фонаря, и Тузик с ужасом замечает, как из угла рта родителя тонкой струйкой стекает слюна. Его лицо так близко, что мальчик очень ясно понимает - буквально несколько секунд, и их убежище будет обнаружено. Тут воспаленные глаза отца останавливаются, Тузику кажется, что тот смотрит прямо ему в душу, заставляя сердце переворачиваться от страха.
  
  - А-а, суки! Вот вы где, - торжествующе хрипит батя, протягивает скрюченную руку и неловко заваливается пол, отчего брюки раскрываются окончательно. - Вот блин, нахрен! - несколько недоуменно замечает он.
  
  Анька старается затащить Тузика еще глубже под кровать. Испуганное дыхание сестры щекочет ему ухо. Отец вновь пытается сесть. Несколько секунд рассматривает свое оголившееся "хозяйство".
  
  - Блин! - произносит он. - Нахрен, тудыть растудыть.
  
  Медленно застегивает штаны, зачем-то разглаживает широкой ладонью футболку. Затем его лицо снова приобретает зверское выражение.
  
  - Анька, блин! Ну-ка вылазь, с-сука!
  
  Он нагибается, шарит, стараясь схватить. Касается ступни Тузика. И мальчик в диком ужасе принимается молотить ногами, визжа и заходясь в крике. Попадает во что-то мягкое, во что-то твердое.
  
  - Вот гаденыш, - шипит отец. Засовывает обе руки, ловит, выволакивает. - Попался, урод! - торжествующе констатирует он. - Узкоглазое отродье, твою мать! - пауза. - Слышь, Анька, - почти миролюбиво продолжает монолог батя. - Не вылезешь, я ведь его убью. Ты ж меня знаешь. Ага? Глянь-ка.
  
  И отец пока не серьезно, но ощутимо шлепает липкой ладонью по лицу мальчика. От бати невыносимо несет - перегаром, давно не мытым телом, блевотиной и чем-то еще. Тузику начинает казаться, что его вот-вот вырвет.
  
  - Па... Па! - шевелит он губами и пытается состроить умильную и одновременно веселую рожицу, чтобы показать, что он-то понимает - все это только шутка.
  - Так ты еще лыбишься, гаденыш? Прикалываешься??
  
  И отец бьет снова и снова. Тузик принимается плакать, скулить, во рту появляется солоноватый привкус крови.
  
  - Папа! Папа! - кричит сестра. - Не надо, папа! Он маленький. Оставь, папа! Вот я.
  
  Сквозь откуда-то появившийся шум в ушах мальчик слышит, как Анька всхлипывает и канючит, прося отпустить его, Тузика.
  
  - Где деньги, Анька? - деловито спрашивает отец, отшвыривая мальчика в угол. - Ты же все время побирушничаешь. Точняк? По любому насобирала, сволота, рубликов сто-двести, а? Куда заховала, с-сука? Давай, выкладывай батяньке! Батяньке надо опохмелиться. Втыкаешь? Батяньке нужны деньги! Давай, не жмоться! А то ведь забью твоего братца-гаденыша. По любому.
  
  Тузик не шевелится, чтобы не привлекать внимание, только едва слышно хнычет. Анька роется в своих вещах.
  
  - Вот, папа, вот, - наконец произносит она, подавая несколько бумажек.
  - А, сука! Думаешь, я тебе так и поверю?
  
  Отец отбрасывает Аньку в сторону и принимается сам обшаривать карманы ее одежды, выворачивает, потрошит и извлекает еще две бумажки.
  
  - Нихрена себе надыбала! - удивляется он. - Снимаешься, что ли, по ходу?
  
  Он осматривает дочь с ног до головы, словно видит впервые, и презрительно морщится.
  
  - И что? Неужто кто-то зарится? - снова изучает он Аньку. - Твою мать! В натуре извращенцы охренели такую замухрышку уделывать. И много дают?
  - Да ты, батя, чего? - утирает Анька разбитый рот. - Совсем охренел, что ли?
  - А ты мне еще поговори, поговори, нахрен! Ишь, как на отца вылупилась, стерва, не хуже матери. Счас вмиг разучу так глядеть! Ага.
  - Сам дерется, как вон чужой, блин. И еще не смотри... Ага, и не дыши, нахрен, и не живи. Излохматил вон что... А Тузик?
  - Да пошла ты! С-сука, - батя засовывает деньги в карман, разворачивается и, покачиваясь, выходит.
  
  Анька приподнимает Тузика, ощупывает ручки, ножки. Потом шепчет:
  - Ну, ничего, ничего. Сейчас он свалит за бухлом, я тебя умою. Так-то, вроде, цел. Вот сволочь поганая! - сквозь зубы. - Так бы и убила, так бы и убила... Толку от него все равно никакого, блин. Одна маята. Вот деньги спер. Ну, те, что Найдена дала. Урод! Сейчас нам и пожрать утром нечего будет. Вот козел сраный! Маманю вон тоже когда-нибудь забьет насмерть.
  
  Слышно, как отец ходит в соседней комнате, матерясь и икая. Мать голоса не подает.
  
  - Слышь-ка, поди, пришиб он маманю-то? - говорит Анька и расширяет глаза. - Надо будет посмотреть. С мертвяком-то боязно, да? Если что, вон к Веронике соседской стукнем.
  
  Мальчик сидит не шевелясь. Правая половина лица у него распухла, нижняя часть рожицы вымазана кровью, майка в красных разводах, тельце в синяках, а в голове по-прежнему звенит.
  
  - Сволочь, ей-богу, - продолжает сестра. - И мне-то носопырку разбил, руки тоже намял. Блин! Ну есть же нормальные родоки, ведь правда, Тузик? У Сашона твоего... Или вон тетя Клава... Зинка Серёнина над Жоркой своим как трясется. Нахрен!
  - Бойно, - наконец замечает мальчик.
  
  Анька замолкает, с беспокойством смотрит на брата, опять ощупывает его конечности.
  
  - Здесь больно? - спрашивает она. - А здесь? Гад проклятый!
  
  Хлопает входная дверь. В квартире наступает тишина. Матери по-прежнему не слышно.
  
  - Все, свалил, по ходу. Сейчас проверю, и умываться пойдем. А то ты совсем как чумичка.
  
  Анька встает и осторожно выходит из комнаты. Ее робкие шаги доносятся из коридора, потом из кухни.
  
  - Вот урод! - это уже от родителей. - Веронике, что ли, брякнуть?
  
  Сестра появляется на пороге, трет глаза. Тузик все так же неподвижно сидит на кровати, глядя в одну точку.
  
  - Вроде дышит. Маманя-то, - Анька выдвигает нижнюю губу и сморщивается. - А все равно, как неживая.
  - Бойно, - снова говорит Тузик.
  
  Анька поворачивается к нему, пожимает плечами.
  
  - Не знаю, что делать. Ей-богу.
  
  Она ссаживает мальчика, ведет его в ванную, открывает воду.
  
  - Ни машинку починить, ни дверь сделать, - бурчит сестра. - И денег ни хрена. Знай только бухать, да всех лохматить.
  
  Потом Тузика переодевают, укладывают спать. А Анька все ходит, видимо, действительно не понимая, что делать с матерью. Но, в конце концов, и она ложится возле брата.
  
  Утром, когда серый рассвет начинает просачиваться сквозь мутные стекла, Тузик открывает один глаз, левый. Правый открываться не желает. Немного помучившись с ним, мальчик вздыхает и поворачивается, чтобы оценить обстановку. В комнате пусто, только кружится пыль, да паутина между кроватями едва заметно качается от сквозняка. Где-то далеко дребезжат водопроводные трубы, за стеной надсадно кашляет старик Носыч. Но в самой квартире, родном доме Тузика, тишина.
  
  Мальчик засовывает большой палец в рот, некоторое время сосредоточенно сосет его. Похоже, сейчас ему самому не угрожает ничего. Сестра, видимо, уже ушла в школу, а отец так и не возвращался, иначе они с Анькой услышали бы это.
  
  Тузик осторожно садится, разглядывает ссадины на ногах и руках и чувствует, что лицо почему-то раздуто, словно в него накачали воздух - как в тот шарик, что маманя покупала ему прошлым летом.
  
  Вздохнув, мальчик слезает с постели и, неловко пригибаясь, крадется в коридор. Там тоже никого. Входная дверь плотно прикрыта, а по полу разбросана верхняя одежда. Это ничего не значит, поэтому Тузик продолжает осмотр.
  
  Чуть скрипнув, под его боязливой рукой открывается дверь в комнату родителей. Мальчик на секунду замирает, затем, собравшись с духом, заглядывает внутрь.
  
  Мать лежит на спине, слегка развернувшись к окну. Юбка высоко задрана и разорвана, заголившееся тело в сплошных кровоподтеках, лица не видно. Тузик останавливается и, задержав дыхание, прислушивается, стараясь уловить хоть какие-то звуки. Жужжит муха, совершая круг почета над комком плоти посреди комнаты. Садится на обнаженное плечо Любки, чистит передние лапки, потом шествует по направлению к шее. Проползает одно синее пятно, другое. Шея матери буквально испещрена ими, словно батя не в шутку пытался придушить ее.
  
  Тузик сглатывает - ждать становится невыносимо - и с плачем бросается вперед. Муха, рассерженно воя, поднимается в воздух. Слышится хрип. Мальчик застывает, не решаясь сделать последний шаг. Пальцы откинутой в сторону, будто неживой, руки Любки шевелятся, затем сжимаются в кулак, бессильно расслабляются. Голова поворачивается к мальчику, веки разлепляются, показывая узкую полоску красноватых белков. Мать снова хрипит, показывается кончик языка, которым она пытается облизать губы. Глаза наконец раскрываются, бессмысленно выставляясь на сына.
  
  Тузик прижимает кулачки к груди, шмыгает носом. Мать явно жива. Но, может, и не совсем.
  
  - Кто здесь, нахрен? - странно шепелявя, произносит она. Стонет, кашляет, шарит вокруг себя рукой.
  
  Мальчик пятится, ему кажется, что эта страшная рука вот-вот схватит его. Мать напрягается, силясь подняться.
  
  - Как больно-то, блин, - констатирует она, глаза ее вновь сужаются. Мать кхекает, прижимает левую ладонь к горлу, поворачивается к Тузику. Несколько секунд недоумевающе смотрит, затем ее взгляд приобретает некоторую ясность.
  - А, это ты, Щенок, - говорит она. И в ее устах прозвище Тузика звучит почти как "фенок".
  
  Мальчик взвизгивает, кидается к двери.
  
  - Твою мать, нахрен! Куда ты, блин? - с досадой продолжает Любка - Ну-ка, поди сюда, ешкин кот.
  
  Но Тузик не слушает - распухшая, почти неузнаваемо изменившаяся мать внушает ему ужас. Он влетает в детскую комнату и прячется под кроватью, всхлипывая и трясясь. У родителей некоторое время ничего не слышно. Потом доносятся проклятья, шорох. Через несколько минут стук и снова проклятья.
  
  - Тузик, нахрен! Дай, твою мать, воды, - кричит Любка. - Вообще охренел, сволочь, в натуре. Принеси воды, гад! Ой, блин, - опять грохот.
  
  Мальчик стучит зубами. Солоноватый привкус во рту не дает ему сосредоточиться. Да, конечно, отец и раньше избивал мать, как, впрочем, и их с Анькой, но чтобы она становилась похожей на сине-красного раздутого мертвяка?
  
  - Тузик! Иди сюда, козел, нахрен! Анька! Анька! Кто тут есть-то, твою мать? Ох, чтоб тебя! - пауза. - Ой, бли-ин. Всю излохматил, пидорас гребанутый. Козел, нахрен. Херово-то как, - всхлип. - Все изломал. Все изодрал. Гондон хренов! А-а-а-а, - мать принимается рыдать.
  
  Мальчик прислушивается, стараясь разобраться в своих ощущениях. Сжимает рот в точку. Слезы медленно подсыхают на его щеках.
  
  - Кто тут есть, нахрен? - продолжает Любка. - Воды дайте! Анька, Анька!
  
  То существо в соседней комнате выражается вполне как его мать. И выводит вполне знакомые слова. Правда, в выговоре появилось что-то шепелявящее. Но, может, батя просто выбил матери зубы? Или слишком расквасил рот?
  
  Мальчик вытирает рукавом лицо и, пригнувшись, выползает из-под кровати. В соседней комнате по-прежнему стонут.
  
  Мать стоит на четвереньках. При приближении сына старается поднять голову.
  
  - А, это ты, урод? Дай матери воды, нахрен. Внутри все пересохло. Ну! Живее, твою мать.
  
  Тузик неловко переступает с ноги на ногу, не решаясь в упор посмотреть на это чудище.
  
  - Блин, ну дай же мне попить-то, блин! - мать делает отчаянную попытку встать и снова всхлипывает.
  
  Мальчик зажимает ладошками уши, двигает сжатым ртом и, вскрикнув, бежит к выходу. Дергает дверь, бросается к соседней квартире, принимается молотить, воя и скуля.
  
  - Ну, чего там? - басовито и недовольно вопрошают оттуда. - Какого хрена?
  
  Щелкает замок, и в дверях показывается Вероника в короткой, открывающей толстые ляжки юбке и мятой широкой футболке с Микки Маусом. Заплывшие жиром накрашенные глазки ошарашено выставляются на Тузика.
  
  - Тебе чего, Тузяня? Охренел, что ли, вообще, в натуре? - вопрошает она, мусоля в уголке рта сигарету.
  
  Тузик подпрыгивает, вцепляется в полную руку соседки.
  
  - Посъи, посъи! - просит он, умоляюще поднимая бровки. - Там ма. Ма! Стасно. Ну посъи!
  - Чет с Любкой не то, что ли, нахрен? - медлит та. - Чертей ловит? Блюет? А Вован где?
  - Ну посъи, посъи!! - губы Тузика кривятся. - Ну Вися!
  - Блин! - философски замечает Вероника. - По ходу, реально чет в натуре не то. Ну пошли.
  
  Со вздохом она берет мальчика подмышку, выплевывает на цементный пол сигарету, нехотя топает по ней подошвой шлепанца. Позвенев ключами, захлопывает дверь.
  
  Увидев стоящую на карачках Любку, Вероника ахает, разжимая от неожиданности руки. Тузик падает на пол.
  
  - Ну нихрена себе, нахрен! - констатирует она. - Это тебя кто так уделал-то, блин? Вовка, что ли?? Вот козел!
  
  Мать мычит, мотает головой.
  
  - Не Вовка, что ль? - еще больше изумляется соседка. - А кто тогда? Толяга?
  - Да Вовка, блин, Вовка ядрена вошь. Попить дай, а? Спеклось все внутри, нахрен.
  - Еще бы! Так отметелили. Сейчас, подруга, сейчас.
  
  Вероника шустро топает в кухню, пропускает воду из-под крана и наполняет отдающей ржавчиной жидкостью первый попавшийся стакан.
  
  - На, на, милая, - приговаривает она, толкая стакан к губам Любки, которая, давясь, приклеивается к его краю. - Ну, ни хрена себе! Козлина гребаный - продолжает возмущаться соседка. - Вот хрен я ему больше дам! Мудила сраный. Вообще в натуре с бабами не умеет обращаться. Дебил! Ты хоть тип-топ? Ужас, в натуре.
  - Помоги мне встать, - просит Любка.
  - Сейчас, сейчас, подруня, - бормочет Вероника. - Вот, обопрись. Обопрись, дурыня, об меня-то, нахрен. Во-от. Осторожненько, блин. Та-ак.
  
  Мать со стоном разгибается, повисая на руке Вероники.
  
  - Все отбил гад - сообщает она. - Как озверел, нахрен. Живого места не оставил.
  
  Соседка с интересом и жалостью рассматривает кровоподтеки, сочувственно цокает языком.
  
  - Ишь, и одежду-то всю на тебе изодрал. Насилил, что ль? - в ее глазках разгорается огонек.
  - Да отодрал как сидорову козу, нахрен! - губы Любки кривятся от боли - Да не раз, - она всхлипывает. - Измочалит и отдерет. Измочалит и отдерет. Сволочь!
  
  Огонек в глазах соседки разгорается ярче, она облизывается и приоткрывает рот.
  
  - Ну, маленько помочалить он любит. Точно. Зато потом так ништяк уделывает! - она мечтательно выгибает редкие брови. - Руку заломит или за волосья схватит так, что сейчас задохнешься, - пауза. - Садю-юга! Ну, тебе ведь понравилось?
  
  Любка со злобой выставляется на подругу:
  - Ты что, сдурела, что ли, дебилка? Вообще охренела, нахрен! Он меня не убил чуть. Ты типа, не понимаешь?? Инвалидкой, поди, сделал!! Дура! Все одно на уме...
  
  Вероника хлопает веками и словно только сейчас возвращается на землю. Снова с сочувствием рассматривает Любку.
  
  - Да-а, - причмокивает она. - Это он переборщил. Квасили, поди, не один день. Да? И, поди, сивуху-бормотуху какую-нибудь. Точняк, верно? Ты ж знаешь, он с бормотухи в натуре хренеет. Прям как фашист становится. Ну, - она вновь рассматривает Любку. - Переборщил он, перегнул, сволочь, реально.
  
  Маманя стонет, морщится, пытается жалостно всхлипнуть. Однако Тузику ясно видно, что она уже приходит в себя.
  
  - Помоги мне лечь, - закатывая глаза, обращается Любка к подруге. - Надо отдохнуть чуток.
  - Сейчас, сейчас, - бормочет Вероника, от усердия складывая губы в курячью гузку.
  
  Они направляются к разобранному дивану, застеленному скомканным несвежим бельем. Вероника взбивает подушку и старается одной рукой поправить постель.
  
  - Чего, машинку-то так и не починил козлина? - вопрошает она, опуская Любку на кровать.
  - Чего??? - изумляется мать. - Ему только до машинки и дело, ага. Пидорас гребаный. Нажраться вусмерть да отметелить кого послабее - вот и вся его забота. Тоже мне сказанула - "починил". Ага...
  
  Вероника заботливо разглаживает спутанные волосы Любки, укрывает ее простыней.
  
  - Слышь? Может, скорую вызвать? По ходу, на тебе живого места нету. Ссышь-то как? Не кровью? - соседка разглядывает подругу, складывает руки к груди.
  
  Мать принимается едва слышно хрюкать:
  - Ага! Обоссала все вокруг, блин. Подвал затопила в натуре, умора! - поворачивается к Веронике. - Ты чего, подруга, с дуба рухнула? Внутрях спеклось все, нахрен. Чем ссать-то, а? - она прикрывает глаза и как бы между делом спрашивает, - А пожрать у тебя что-нибудь найдется? Брюхо прям реально подводит.
  
  Вероника со скучающим видом отворачивается, принимается отряхивать юбку, цыкать зубом.
  
  - Тебе чего, куска хлеба жалко?? - преувеличенно удивляется Любка. - Пару картох, может, зажала? Я ж не прошу денег, нахрен.
  - Ну, еще б ты денег попросила, - поджимает губы Вероника. - Сама знаешь, у меня их нету, - пауза. - Да и сколько вам не давай, все как в прорубь! - с неожиданной злостью договаривает она.
  - Чего? - приподнимается на локте Любка. - Ты чего сейчас сказанула? Как так в прорубь, нахрен?
  - Да так! Типа сама не в курсе, ага. Кому другому бы мозги пудрила, тоже мне нашлась, принцесса сраная, ага!
  
  Тузик выглядывает из угла, куда он от греха подальше заполз. Словно видит впервые, принимается изучать свою мать. И точно, на принцессу Любка не похожа ни капельки, в этом соседка нисколько не отступает от истины. Удостоверившись, мальчик заползает обратно.
  
  Мать начинает обиженно всхлипывать:
  - Смотри-ка, пожалела! Куска хлеба пожалела, ложку майонеза не донесла! И не для кого чужого, посмотрите-ка, для подруги.
  Вероника хмыкает:
  - Крутяк ты, Любаня, обделенную изображать. Просто зашибись! Может, в актерки подашься? Там, типа, бабло реальное платят. Нет?
  
  Мать замолкает и несколько секунд абсолютно трезвым взглядом рассматривает стоящую близ нее женщину.
  
  - Слушай, нет, ну реально дико хочется жрать, - наконец говорит она. - Я ж не прошу денег, мне бы просто перекусить. За баблом я к кому другому схожу. Ну?
  - Чего, Вован нисколько не дает? Сразу, что ль, пропивает?
  - Тебе, поди, и носит! - неожиданно ярится Любка. - Не за так же ты ему даешь?! Кобель сраный! Мудила!
  - Да с чего ты взяла-то, что не за так?? - раскрывает заплывшие жиром глазки Вероника. - С чего взяла? Вот дурилка! Вован твой как мужик - ништяк, стояк у него что надо. Да и помучить слегонца он любит, - сладкое чмокание. - А ты ж знаешь, мне такое нравится. Ну, помнишь, с тех пор, как маманин хахаль меня все поджимал, насилил, пока маманя пьяная в дупель валялась. Помнишь?
  - Ну, помню, - успокаивается Любка. - Чего ж не помнить... Все мозги мне тогда проела этим дядь Леней, который потом загнулся хрен знает где, - пауза. - Да только тогда, в тринадцать-то лет, тебе такое вовсе не нравилось. Скажешь, вру?
  - Ну, не врешь, - недовольно морщится Вероника. - Я ж потом всю эту сладость-то раскусила. После. А тогда... Да и "залетела" я от него, чего ж хорошего-то?
  
  Мать вновь принимается разглядывать подругу.
  
  - А ты чего, я все понять не могу, замуж не выходишь? - интересуется она. - Знай, то одного водишь, то другого. А то постоянный бы мужик был, деньги бы ежемесячно носил.
  - Ну, ты прямо как маленькая, Любаня, ей-богу! Ты на себя посмотри и на меня, - она поводит полным плечом, выставляет ногу в чулке сеточкой, надувает накрашенные красной помадой губы. - Я женщина что надо, красавица! - с самодовольством констатирует Вероника. - Выбираю того, кого хочу, вообще сама себе хозяйка. И зарабатываю, заметь, только на себя одну! А ты? - она презрительно поджимает рот. - Вся в синяках, квасишь как лошадь со своим Вованом, вон трех штук детей наплодила почем зря. И за бутылку готова дать кому угодно! Нахрен мне такое надо? Я себя люблю, - она хвастливо усмехается. - Берегу. И замуж выйду только за богатого!
  
  Тузик снова показывается из своего убежища, чтобы посмотреть, не превратилась ли за это время Вероника в королеву. Недоверчиво и скрупулезно разглядывает ее. Нет, не изменилось ничего - в тусклом свете дня перед ним стоит все та же соседка, очень напоминающая одетую в людскую одежду свинью.
  
  - Ты жрать мне когда принесешь? - с вызовом интересуется мать, не спуская глаз с мечтательного лица подруги.
  - А? Что? - словно ее неожиданно спускают на землю, вопрошает Вероника.
  - Жрать, говорю, когда принесешь? - сверлит взглядом Любка. - Мы ж со второго класса дружим. Забыла, как я тебя от Кольки-пердуна выручала? А? Хочешь, чтобы я тут с голодухи загнулась?
  
  У Тузика начинает бурчать в животе, но он не решается напомнить о себе.
  
  - Нет, не хочу! - шипит Вероника. - Ты ж мне как сестра.
  - Так вот как сестре поди и принеси мне пожрать! Хватит лясы точить.
  
  Вероника дергает плечом, хмыкает и, цыкнув зубом, выходит. Мать устало откидывается на подушку, тоскливо выставляется в потолок.
  
  - Тоже мне нашлась красавица сраная, - шепчет она. - Богатого хочет найти, ага. Вот умора! Еще на Клавкину шалаву, может, и позарится кто, на глисту-то эту, нахрен. Как зыркнет, аж не по себе, в натуре. Но только не на тебя, дура хренова, ага.
  - Надена хоёсяя! - неожиданно для себя заявляет Тузик. - Она пинсесса.
  
  Любка вздрагивает, медленно поворачивает голову в сторону говорящего.
  
  - А, это ты, Щенок, - она кхекает. - Напугал прямо. Я и забыла про тебя. Чего заховался-то там?
  
  Тузик ежится, снова заползает в угол.
  
  - А? Чего не слышу ответа, нахрен? Достался, блин, полудурок какой-то. Китаеза сраный. И как такой вышел, не пойму, - пауза. - Вовка уже всю плешь из-за него проел, нахрен. А ведь сам, урод, такого и заделал. Ох-хо-хо, - вздыхает она. - Принцесса, блин, ага, - смешок. - Слышь, ты, дебил недоделанный, принцесс у нас тут не бывает, - Любка проводит ладонью по распухшему лицу, морщится. - Я тоже когда-то ничего была. Пока с Вовкой, козлом, не связалась, - пауза. - Ну, пью, да. И что?! А кто не квасит-то? Без бухла совсем хреново бы было. Слышь, урод? И Надька твоя такая же будет, дай только время, блин.
  - Ну, вот и я, - появляется в проеме двери Вероника. - С кем ты тут болтаешь-то? Тихо сам с собою? - смешок.
  
  В руке соседки болтается задрипанный мешок.
  
  - С сынулей своим, нахрен. С кем же еще? - прищурясь отвечает Любка. - А ты уж порадовалась было, что я свихнулась?
  - Чего ж мне от этого радоваться-то? - она оборачивается. - А, и точно, Тузяня ведь здесь.
  - Ну, и хрен на него. Забей. Чего принесла-то?
  - Кусочек хлеба, - язвительно говорит соседка, - Да банку майонеза. Все, что ты хотела, дорогуша.
  - Ништяк, подруня. Хоть бы колбасы отрезала или пельменей сварила.
  - Нету. Ничего нету! Сама перебиваюсь.
  - Ага! Вот умора, ты на себя-то посмотри, ведь от жира пухнешь, блин. Перебивается она, нахрен!
  - А твое, блин, какое, нахрен, дело? Какое, блин нахрен? - взвивается Вероника. - Я женщина с формами, в самом, твою мать, соку! Въезжаешь?
  - Ага, куска колбасы пожалела. Жрет, жрет, а все мало!
  - Ну и что?? Не всем же такими глистами быть, как Клавкина Надька! Или вон как Верка Паршина, нахрен.
  - Надена не гъиста! - подает голос Тузик. - Надена пинсесса.
  - Чего?? - поворачивают головы в его сторону обе женщины.
  
  Тузик сопит, сосредоточенно двигая точку рта из стороны в сторону.
  
  - Тоже мне, выпал! - констатирует Вероника. - Ценитель женщин, блин. Да на твою кикимору ни один нормальный мужик не позарится! Костями, нахрен, только трясти.
  - Жрать давай - деловито заявляет Любка, приподнимаясь с кровати. - Хватит муру пороть, все кишки уже подвело.
  
  Соседка недовольно хрюкает, медлит, но все же раскрывает пакет. Вынимает нарезанный батон, банку майонеза и несколько кружков вареной колбасы.
  
  - Сейас чаю тебе сделаю. Не в сухомятку же, - говорит она. - А ты пока лежи. Вован, поди, последние мозги из тебя вышиб, - Вероника разворачивается и направляется в кухню.
  
  В комнате проявляется слабый чесночный душок. Тузик сглатывает и невольно выползает из своего угла. Мать двумя пальцами берет кружок колбасы и отправляет в рот.
  
  - Ам-ням-ням, - кося на сына взглядом, произносит она. - Ням, ням! Слышь? Вкуснотень.
  
  Тузик продвигается на два шага вперед, не сводя глаз с жующего рта матери. А та подхватывает другой кусок и, не донеся до губ, принимается помахивать им в воздухе.
  
  - Ай, как вкусно, блин! Ням-ням. Хочешь?
  - Хосю! - отвечает тот, втягивая носом воздух.
  - А я вот и не дам! - хохочет Любка. - Не дам! - и медленно откусывает.
  
  Тузик сглатывает, закрывает ладошками глаза, но не выдерживает - чавканье матери и чесночный запах сводят его с ума.
  
  - Дай, ма! Ну, дай! - начинает всхлипывать он.
  - А ты заслужи. Заслужи! За просто так ничего в жизни не бывает. Сечешь?
  - Дай, - продолжает канючить он.
  - Поймай, - задорно говорит мать и поднимает руку чуть выше.
  
  Тузик чувствует, как кровь приливает к его щекам. Эта игра знакома ему слишком хорошо, но ненавидит ее он еще сильнее. Ощущение бесконечного унижения захлестывает его. Тоненько скуля, мальчик начинает пятиться.
  
  - Куда же ты? Куда, нахрен? - забавляется мать и снова откусывает. - Смотри, еще пару раз кусну, и тебе не останется ничего.
  
  Тузик всхлипывает, его личико сморщивается. Он замирает, а затем тявкает, нерешительно и слабо.
  
  - Нет, милый, - говорит, улыбаясь, мать. - Так дело не пойдет. Давай-ка громче.
  
  Мальчик поднимает голову и тявкает еще раз, одновременно стараясь подпрыгнуть с четверенек.
  
  - Та-ак! - поощряет его Любка. - Выше, выше, дружок.
  - Гав, гав! - выкрикивает Тузик, подскакивает и пытается зубами ухватить кусок колбасы.
  - Говняно, - констатирует мать. - Ни хрена не получишь.
  - Гав! - вопит Тузик, слезы катятся по его разгоряченным щекам.
  - Блин, ну чего ты пацана изводишь зазря, - раздается голос Вероники от двери.
  
  Любка от неожиданности вздрагивает и роняет колбасу. Мальчик хватает ее, одним движением запихивает в рот.
  
  - Ну и чего ты встреваешь? - с сожалением тянет Любка. - Весь кайф сбила, блин.
  - Нехрен из мальчишки клоуна делать. Ладно бы совсем маленький был, - брезгливо изгибает губы соседка. - Лучше бы уж сразу прибила, чем какого-то педрилу из него делать.
  - Да сама ты педрила, - недовольно отворачивается та. - Своих бы наплодила да и развлекалась. А то лезет к чужим. Тоже мне...
  - А тебе чего, его совсем не жалко? Ведь кровь-то своя, блин. И так гнобят все. И все из-за вас с Вовкой. Как пристукнутый всю жизнь будет.
  - А твое-то какое дело? - в упор выставляется Любка. - Как хочу, так и отжигаю.
  - Дура!
  - Сама, блин, такая!
  - Да пошла ты, подруня, нахрен! - Вероника в сердцах бросает свой пакет на пол. - Жри сама, что хочешь. Загибайся сама, как хочешь.
  - Эй, эй! Ты куда? Чего взъярилась-то?
  - Да иди ты!
  
  Тузик бросается к выпавшему куску батона и принимается жадно поедать его.
  
  - Смотри, до чего сына довела, дура! - сдвигает редкие брови соседка. - Сами тут разбирайтесь, уж без меня.
  
  Она плюет на пол, со злобой фыркает и выходит, хлопая дверью.
  
  Глава 7
  ---------------------------------------------
  Тихий вечер, только многоголосый хохот у соседей наверху да сопенье уснувшей матери. Тузик вновь сидит у окна, рассматривает облупленные потемневшие от дождя дома напротив и недоумевает, куда запропастилась Анька. Без нее совсем скучно и тоскливо. Мальчик водит пальцем по стеклу, сжимает рот в точку.
  
  Откуда-то слева, со стороны помойки, пьяный голос начинает выводить известную песню, но вдруг затыкается, словно поперхнувшись. Слышны ругательства, затем пение возобновляется.
  
  Тузик вздыхает, сползает с табуретки и принимается пинать слипшийся комочек грязи. Однако радости это не прибавляет. Жалко, что нельзя сходить в гости к Сашону или Дюхе. Можно было бы погонять машинки, послушать про самолеты или поиграть в мяч. Из комнаты раздается особо звонкая трель. Тузик настораживается, опасаясь пробуждения матери. Но трель переходит в обычное сопение.
  
  Поздно. Мальчик чувствует, что вот-вот должен вернуться отец, и к этому мгновению Тузик предпочел бы оказаться в обществе сестры.
  
  До чего же все уныло вокруг, не то что во вчерашней сказке. Яркие кареты, разноцветные одежды принцесс и королей. А тот стеклянный дворец так и просто чудо. Да. Необыкновенно вкусные штучки на тарелке, густое питье в чашке. И белый щенок!
  
  Вспомнив собачонка, мальчик заливается смехом. Был бы у него такой, и все стало бы совсем иначе, по-другому. Хотя бы так, как у Найдены - чисто, спокойно и не страшно.
  
  Стучит входная дверь, и Тузик подбирается в ожидании громового голоса отца. Но в проеме показывается поникшая, растрепанная сестра в измочаленном и кое-как застегнутом пальто. Голова ее опущена, щеки горят. Она медленно проходит в угол, тихо садится и вдруг принимается беззвучно плакать. И это непонятно почему пугает Тузика. Он во все глаза выставляется на сестру, его рот открывается и закрывается, не произнося ни слова. Так проходит несколько минут. Поведение сестры настолько не укладывается в обычную схему, что мальчика начинает трясти от ощущения чего-то непоправимого.
  
  - Сьто? Сьто?! - наконец выкрикивает он, вцепляясь в край кровати.
  
  А Анька принимается плакать сильнее, вжимая чем-то испачканные кисти рук в пылающее лицо. Тузик до боли прикусывает губу, начинает шмыгать носом.
  
  - Сьто? - шепчет он.
  
  Анька прикрывает локтями голову, сворачивается в клубочек. И Тузику становятся видны ее спущенные и разодранные колготки. Он внезапно чувствует, что жесткий ком в горле не дает ему вздохнуть. Каким-то шестым чувством мальчик понимает, что озорной и вечно неунывающей сестры больше нет. Вместо нее в нескольких шагах лежит что-то совершенно неузнаваемое и опустошенное.
  
  - Сьто..., - совсем тихо произносит он.
  
  Идет время, и вокруг окончательно темнеет. Вместо сопенья из родительской комнаты начинают доноситься вздохи и проклятья.
  
  - И где этот мудак долбаный шляется? - вопрошает кого-то мать. - Вообще охренел в натуре, - пауза. - Эй, есть кто живой, нахрен? - пауза. - По ходу, никого. Да, блин. Вот так подохнешь, и никому дела нет. И что за жизнь - паскуда, твою мать, - слышно кряхтение, скрип пружин. - Ну и за-аче-ем, ты ме-еня, нахрен, родила-а-а, - неожиданно сильно выводят из соседней комнаты. - Хе-хе, блин. Рожаешь вот так, блин, рожаешь этих детей. А как надо чего, так рядом никого. Как все ломит, нахрен, и не похмелиться.
  
  В комнате родителей шевелятся, бормочут. Затем мать шаркает в кухню, роется в холодильнике, шкафу, что-то роняет, чертыхается.
  
  Тузик смотрит в черный проем двери, потом на затихшую сестру. Отцепляет онемевшие пальцы от края кровати. Вновь переводит взгляд на вход. Смутным пятном там скользит возвращающаяся обратно мать.
  
  - Ни пожрать, ни посрать, ни выпить, - констатирует она. - И козлина этот загулял по любому. С дружками своими недоделанными.
  
  Снова тишина. Только за стенкой слева Петька принимается лупить свою жену Гальку. Звуки привычные и совсем нестрашные. А вот и мать, кашляя и отплевываясь, включает телевизор. Смотрит сначала молча, затем начинает комментировать.
  
  - И что ты, нахрен, мудак хренов, туда полез? - дробный смешок. - Блин, ежу ясно, что эта сучара тебе не даст. По любому, нахрен, - мать прочищает горло. - Во мужики дебилы, в натуре.
  
  Канал переключают. Из темноты взревывают машины, кричат люди. И слова матери тонут в этой звуковой завесе.
  
  Тузик меняет положение, поерзав, спускает ноги на пол. Нерешительно потоптавшись, подходит к сестре.
  
  - Сьто? - неуверенно спрашивает он, не решаясь коснуться ее плеча.
  
  Но Анька лежит как мертвая, и на мальчика опять накатывает волна страха. Он до боли в глазах всматривается в лежащее тело, стараясь рассмотреть, угадать в нем признаки жизни. И с облегчением замечает их - цыплячья грудь девочки, без сомнения, поднимается и опускается.
  
  Хочется есть, в животе словно работает маленький моторчик - все что-то переливает, сливает, заливает вновь. Тузик вздыхает и с тоской вспоминает недавние Найденины пироги. Как же их не хватает именно сейчас, сочных, аппетитных, с поджаристой тонкой корочкой. Да, то было вчера, а сегодня ему рассчитывать абсолютно не на что. Батя, если и принесет что-нибудь съестное, оприходует его вместе с матерью, нимало не заботясь, а, вернее, просто позабыв, о детях. В таких обстоятельствах Тузик обычно рассчитывает на сестру. Мальчик снова смотрит на свернувшийся в углу комочек.
  
  Нет, на Аньку полагаться сегодня тоже нечего. С ней что-то случилось, и сейчас ей ни до кого нет дела.
  
  - Давай туда, мудак! - хрипло кричит из соседней комнаты мать. - Чего ты завис, нахрен, как долбанутый?
  
  Тузик влезает на табурет, прижимает нос к стеклу, всматривается в колебания теней за окном. Если не думать о еде, позволить извивам света и тьмы увести себя в воображаемую даль, станет легче, мальчик это знает по опыту. Однако, как назло, сегодня бурчание в животе звучит особенно назойливо, а на ум приходят то теть Клавины пироги, то королевины вкусные штучки, а то и маманин кусок колбасы.
  
  Звучат легкие шаги, которые угадываются даже не слухом, а словно всем телом. И Тузик непроизвольно втягивает голову в плечи, ведь это, без сомнения, скользит в комнату Лютя.
  
  -Чего без света сидите? - Лютя не сомневается, что в комнате не только Тузик. - А?
  
  Умение брата видеть в темноте всегда поражает Тузика. Ни он сам, ни Анька таким чудесным свойством не обладают. И это еще больше отдаляет Лютю от них, делая его каким-то злым богом. Хотя вот если задуматься, то ничего откровенно плохого он им никогда не делал. Однако Тузику кажется, что брату попросту наплевать на них. Это как не попадать в поле видимости свирепой собаки - пока она тебя не видит, ничего страшного не произойдет. Но от этого она не становится менее жестокой, верно?
  
  - Чет не слышу ответа, - Лютя делает шаг вперед и внезапно включает свет, отчего Тузик зажмуривается, еще плотнее прижимаясь к стеклу. - Та-ак... А я чет не понял, это что за нахрен?
  
  Мальчик оборачивается и видит, что брат слегка наклоняется к сестре, пытаясь повернуть ее носком ботинка, а затем рычит.
  
  - А-а, блин, нахрен! Что за хрень?? - он внезапно звереет и бешено смотрит на Тузика, хватает Аньку за руку и, приподняв, начинает трясти. - Кто это сделал?? Кто?? - визжит он. - Убью гада, яйца отрежу! Меня? Меня?? - Лютя задыхается, тонкая пленка слюны пузырится в углу его изогнутого ненавистью рта.
  - С-сынок, это ты, муля? - неуверенно появляется в проеме двери привлеченная Лютиным криком мать. - А я тут одна, - она плаксиво морщит нос. - Даж и покормить некому, нахрен.
  
  Лютя несколько секунд сверлит ее совсем посветлевшими от ярости глазами.
  
  - С-с-сука! - выдыхает он и резким точным ударом сбивает с ног. - У тебя дочь уделали, а ты и не в курсе, сволочь! - он сглатывает, ощеривает зубы. - Кто это сделал, паскуда? - обращается он к Аньке, безвольно висящей в его руке.
  - Сыно-ок, - тянет мать, утирая окровавленные губы.
  Разглядывает измазанную красным ладонь и с удивлением интересуется:
  - И чего меня сегодня все лохматят? И, главно, не жалко никому. Так и до смерти забить можно, в натуре.
  - А эту дуру ты чего не пожалеешь? Сколько она тут у тебя так валяется?
  - Кто? - не может понять мать.
  - Вот! Вот! - тычет Лютя в лицо матери обмякшее тело сестры.
  - А чего с ней? Не пойму... Я думала, я одна.
  
  Брат сплевывает густую слюну, со свистом втягивает воздух, отчего его глаза слегка щурятся и почти совсем скрываются резными ресницами.
  
  - Кто посмел, нахрен? Меня! Опустить! Меня? Сволочь!! - Лютя вновь трясет Аньку. - Где? Когда??
  
  Вглядывается в пустое лицо сестры, наотмашь бьет. Снова и снова.
  
  - Кто?? Кто, отвечай, нахрен!!
  
  Голова Аньки мотается, но она не издает ни звука, не пытается защититься или уклониться. Словно уже и не живой человек, а просто кукла.
  
  - Да чего... Что случилось-то? - снова пытается прояснить ситуацию мать. - Нахрен ты ее колбасишь?
  
  Лютя рычит, сдирает с Аньки изорванные колготки, кидает Любке:
  - На, полюбуйся, курва! Ненавижу!
  
  Отпинывает по-прежнему безучастную Аньку, принимается грызть ногти, согнувшись, словно для прыжка.
  
  - Кто же это сделал... Кто? - бормочет он. - Со мной такое не пройдет, нахрен, не пройдет.
  - Изнасилили, что ли? - недоуменно вопрошает мать.
  - Заткнись, дура! - бросает он ей. - Так, - неожиданно Лютя поворачивается к Тузику. - Слышь, малой, а сеструха-то у тебя когда пришла?
  
  Тузик, внимательно следящий за происходящим, вздрагивает, беззвучно шевелит губами.
  
  - Чего заткнулся, нахрен? Глухой, что ли, в натуре? Ну?!
  - Незаню, - едва слышно говорит он.
  - Чего?? - подступает Лютя. - Слышь, ты, дебил, "незаню" тут не прокатит, понял? Повторяю, нахрен: Анька когда пришла?
  - Незаню! Незаню! - выкрикивает Тузик.
  - Лютяш, ты ж знаешь, он недоумок, - вновь подает голос мать. - Тузя, сынок, - начинает сюсюкать она. - Темно было или светло?
  - Ага, - подтверждает Лютя. - Темно было, нахрен, или светло?
  
  Тузик сжимает рот в точку, несколько секунд двигает ею из стороны в сторону.
  
  - Ни сетло, ни темно. Тень, - наконец выдает он.
  
  Лютя поворачивает к матери, снова сверлит ее взглядом.
  
  - Ясно, - выдыхает он и, пригнувшись, выскальзывает из комнаты.
  
  Сразу становится как-то пусто. Сквозняк шевелит край сползшей с кровати простыни, гонит прочь комок пыли. Слышится звук хлопнувшей дверь. Все снова замирает. Мать озирается и опять вытирает ладонью губы. Ее взгляд, скользнув по Аньке, останавливается на Тузике.
  
  - Ну чего выставился-то? Чего выставился? - с напором начинает она, но затем ее пыл вдруг угасает, она словно медлит, не зная, что предпринять. - И что за жизнь-то, нахрен! Хоть вешайся, ей богу, - уже плаксиво произносит она. - Никакого, блин, просвета. Одна маята, тоска и грязь. Нахрен я вообще, ядрена вошь, родилась? Ну, вот нахрена, а? Чтобы вот тут вот так жить, что ли, в натуре? Смотреть на все это убожество? Чтобы меня лохматили почем зря, драли? А? - обращается она к Тузику. - Почему у меня нет нормальной красивой квартиры, зашибенной одежи, нормального мужика? Блин, я обязана, что ли, жить именно так, в этой вонючей дыре с недоделанными детьми и мудилой мужем?? - мать повышает голос. - А ведь когда-то я была ничего себе! И Ленчик за мной бегал, и Кузя, - она горделиво поводит плечами. - Ну, да, один спился, другой сидит... Но это ничего не меняет, нахрен. А сейчас? Ведь все болит, все! И без водяры внутри так и жжет, так и жжет! Кто ее только выдумал, проклятую? - она переминается с ноги на ногу, словно ей припекает пятки. - Только бы глотнуть, да зажевать кусочком хлеба. А, пошло все нахрен, блин!
  
  Она тискает руки, жмется, а затем, припадая на правую ногу, выходит из комнаты. Некоторое время слышатся невнятные ругательства, стук отбрасываемых предметов - Тузик не может сообразить, чего именно - затем еще раз хлопает входная дверь, и в квартире наступает тишина.
  
  Мальчик влезает на кровать, поджимает коленки к подбородку, обхватывает их руками и старается не смотреть на неподвижную Аньку. Поздняя муха с надсадным жужжанием вьется возле голой лампочки под потолком. И ее тень тревожно мечется по стене.
  
  Тузик облизывает пересохшие губы, с трудом разнимает слипшиеся в замок пальцы и, коротко вздохнув, ложится. Тяжелыми волнами накатывает и откатывает время. В квартире все так же пусто. И непривычно тихо у соседей. Господи, да это же невыносимо чего-то ждать. Вот так, без движения, без какого-либо звука.
  
  И мальчик начинает хныкать, сначала едва слышно, затем все громче и громче. Надеясь этим разбудить, расшевелить сестру, заставить ее подняться и успокоить его, как это бывало много раз. Но в позе Аньки ничего не меняется, и Тузику вновь становится страшно. Страшно и холодно.
  
  Закусив губу, он сползает на пол. Лучше всего проскользнуть в кухню и вновь поискать еду. Но проходить мимо замершего тела выше его сил. Он несколько раз сжимает и разжимает кулачки, в нерешительности двигает точкой рта. Что же делать?
  
  Эх, была, не была! Юркой тенью скользнув в коридор, он натягивает куртку, ботинки и, толкнув дверь, вываливается наружу. Холодный пахнущий мазутом ветер немедленно ударяет в лицо, стремится залезть во все щели и дыры. Тузик ежится, сразу вспоминает о шарфе, но возвращаться в пустую темную квартиру, где в углу неподвижно лежит сестра, он точно не может. Точно, да. Подвигав губами, Тузик бредет в сторону полуразломанной веранды. Там плохо пахнет, и, не имея света, вполне можно наступить в какую-нибудь парашу. Все это так, но там не будет пронизывающего ветра. Ну, или не будет почти. Что вполне одно и то же. Мальчик нащупывает вымазанную в грязи лавку, влезает и скукоживается в уголке.
  
  Сегодня он здесь один. Ни компаний, ни парочек. Для них эта ночь слишком холодна. И очень хорошо. Значит, некому будет его побить, прогнать или заставить смотреть. Тузик шмыгает, проводит сжатым кулачком под носом. Зябко. Тонкая подкладка совсем не греет, не прибавляет тепла ни накинутый капюшон, ни натянутые до кончиков пальцев рукава. Мальчик поворачивает голову, вглядывается через чудом уцелевшее стекло в небо. Ночь безлунна, бегут подгоняемые ветром облака, обнажая и скрывая россыпь светлых точек. Если бы было совсем ясно, стало бы еще холоднее, в этом нет сомнений.
  
  Мальчик подгибает ноги, стараясь сложиться в шарик. Утыкает подбородок в колени. Дышит в отогнутый воротник. Далеко, с той стороны улицы, слышится неумолчный шум проезжающих машин. Там трасса. Где-то кричат пьяные голоса. Где-то, но не здесь. А тут почти тихо, только изредка подвывает ветер, наскоком пытаясь пролезть в разбитое окно. Тузик сидит неподвижно и сам не замечает, как задремывает.
  
  Цветные изгибающиеся линии, сквозь них проступают пугающие и одновременно нестрашные морды диковинных существ. Они разевают беззубые пасти, плюются, корчат совершенно невообразимые гримасы. И вновь пропадают в извивах разноцветных линий. Без конца, без конца одно и то же. Не выбраться, не увязнуть.
  
  Потом кто-то бросает чашку с веселым клоуном в красном колпаке. Она медленно падает на серый заплеванный цементный пол, с оглушительным грохотом разбивается. И один из осколков летит Тузику прямо в лицо. Мальчик кричит и просыпается, не понимая, что произошло. С трудом поворачивая голову, оглядывается. Сереет рассвет. Слышится быстрая переступь чьих-то башмаков, мат, по ту сторону детской площадки хлопает дверь подъезда.
  
  Все тело окоченело, мальчик пытается выпростать руки из карманов и вдруг заходится неудержимым кашлем. В горле болит, болит даже где-то внутри. Хочется плакать, но слез почему-то нет. Это Тузику кажется странным. Наверное, должно хотеться и есть. Но при мысли о еде ему становится плохо. Холодно, очень холодно.
  
  Мальчик с трудом сглатывает и пытается слезть вниз. Надо добраться туда, где тепло. Здесь находиться больше нельзя. Пусть домой, пусть к пьяной матери. Пусть. Даже неподвижное тело сестры его сейчас уже не пугает. Если остаться, станет еще хуже. Во много раз. Тузик понимает это на каком-то животном уровне и, шмякнувшись с лавки, поднимается. Тело сотрясает кашель. Мальчик снова сглатывает, чтобы его унять.
  
  - Пьёхо, Тузику пьёхо, - едва слышно шепчет он.
  
  Хрустит под ногами намерзший за ночь ледок, чем-то стылым и уже неживым веет в почти зимнем воздухе. Тузик засовывает кисти рук поглубже в карманы, прячет подбородок в отворот капюшона и старается скорее добраться до своего подъезда.
  
  Тишина, темнота, неплотно прикрытая дверь. В квартире затхлый запах давно непроветриваемого помещения. Ни матери, ни отца. В углу кровати, свернувшись клубком, лежит Анька, никак не реагирующая на приход брата. И в другое время Тузика это бы снова удивило. Но сейчас ему все равно. Мальчик скидывает ботики и прямо в куртке заворачивается в одеяло. Зуб не попадает на зуб, сильно болит голова. Повозившись, он пытается устроиться удобнее, залезть в созданную им норку глубже. И наконец отключается.
  
  Глава 8
  ------------------------------------
  - Тузик! Тузик, ты где? - пауза. - Тут есть кто-нибудь, блин?
  
  Осторожные шаги. Покашливание. Потом шмыганье. Тузик слышит все это как сквозь туго натянутую пленку - звуки странно вибрируют и искажаются.
  
  - Хм... Никого типа?
  
  Дюхин голос становится ближе. И если бы Тузику удалось выпростать голову из-под одеяла, он смог бы его увидеть. Но сделать это почему-то невероятно трудно, словно к шее привязана гиря дяди Паши, который живет неподалеку и который раньше частенько заглядывал в Тузиков дом с бутылкой водки, когда не было отца. Сам дядя Паша не пил, а бутылку приносил матери Тузика. Мать при этом хихикала, делала вид, что конфузится, надувала губы, однако потом неизменно уединялась с гостем в большой комнате. У дяди Паши были здоровые поросшие рыжим волосом руки, короткие ноги и кряжистый торс. И не один раз Тузик видел, как дядя Паша качается на облупленном, тогда еще не выломанном, турнике в их дворе. Тогда мальчик и узрел ту самую гирю и, наблюдая за медленно наливающимся кровью лицом соседа и вздувающимися на его шее и лбу венами - когда тот эту гирю тягал - он понял, что черная грушеобразная штука совсем не из легких. А потом вдруг дядя Паша приходить перестал. Самому-то Тузику было все равно, а вот мать бесилась, оказавшись лишенной регулярной даровой выпивки. И насосавшись своей, уже не бесплатной, водяры, она не однажды плакалась мальчику, что оказалась вот недостаточно хороша для этого козла Пашки, который теперь похаживает, сволочь, к ее подруге Веронике.
  
  - Тузик, это ты? Ты чего там?
  
  Дюхины руки раздвигают края одеяла. И Тузик видит свет, но будто через пелену. Невыносимо болит голова. А еще где-то внутри.
  
  - Т-ты ч-чего там, д-дружище? - Дюха начинает заикаться от волнения. - Ты там живой хоть, нахрен?
  
  Тузик пытается ответить, но почему-то не может. И вообще этот свет так неприятен, что хочется вновь зарыться поглубже. Дюха просовывает ладони в его укрытие и старается вытащить мальчика.
  
  - Ой, ну, блин! Ты чего прям в одежде? - друг упрямо тянет Тузика наверх. - Ой, а горячий какой... Блин, тебе хреново?
  - Пьёхо, - наконец выдавливает Тузик.
  - Заболел, что ли? Простыл? Вот хрень какая! - частит Дюха. - А у вас совсем никого, ни теть Любы, ни дядь Вовы... И Анютка, по ходу, в школе.
  
  Тузик раскрывает глаза пошире, чтобы хоть немного прояснить зрение. Поворачивает голову налево, направо и заходится в кашле, который, кажется, выворачивает ему все внутренности.
  
  - Ты чего? Чего?? - пугается Дюха. - Блин, надо же так заболеть-то, нахрен! Чего ж делать-то, а? - его дыхание учащается.
  - Анюси неть? - наконец интересуется Тузик.
  - Да никого у вас тут нету! - Дюха утыкает лицо в сложенные лодочкой руки. - Блин, ешкин кот, и мать у меня счас в ступоре валяется. - Дюха вновь вглядывается в Тузика. - А тебя так оставлять нельзя, нельзя. Еще загнешься. Блин! К Сашону, что ли, сбегать? Может, мать у него дома, - он шмыгает. - Ладно, ты тут пока сиди, а я к Сашону сбегаю, понял? Не делай ничего, сиди просто. Ага?
  
  Дюха от нервности дергает ртом, без конца поправляет ворот мятой рубахи. Потом разворачивается и неожиданно быстро исчезает из поля зрения Тузика. Тот некоторое время смотрит прямо перед собой, затем его глаза закрываются, и он снова падает в черное ничто, где что-то мучительно тянет и тянет, стремясь засосать совсем.
  
  Когда он разлепляет веки, уже темнеет. В квартире по-прежнему тихо. Хочется пить, поэтому Тузик медленно сползает вниз, таща за собой одеяло. Шмякнувшись на четвереньки, он некоторое время тяжело дышит, удивляясь остроте боли в груди. Затем поднимается и неуверенно ковыляет в сторону кухни. Каждый шаг дается с трудом, и это тоже кажется Тузику странным.
  
  Ну вот и открытая дверь кухни. Потрескавшаяся плитка на полу, разводы серого цвета по стенам и запах чего-то протухшего или затхлого. Мальчик останавливается передохнуть, щурит глаза, пытается сжать рот в точку.
  
  Из крана капает вода. И это вызывает еще больший приступ жажды. Ждать больше нельзя. Мальчику кажется, что еще немного, и его тело начнет распадаться на куски. Сначала сморщится и отслоится высохшая кожа, потом то мягкое, что под ней. И останется только скелет - совсем как в том фильме, что отец смотрел месяца два назад. Поэтому Тузик берется за ближайший табурет и, всхлипывая, тянет его к раковине.
  
  То, что раньше занимало несколько секунд, сейчас дается нелегко - оперевшись пузом о сиденье, подтянуться, встать на колени, подняться, рвануть барашек холодного крана. И прильнуть, присосаться к невыносимо вкусной воде, что тонкой беловатой струей течет прямо в его рот. Ух!
  
  Теперь вниз. Теперь - обратно. К теплому сползшему с его плеч в коридоре одеялу. В животе булькает и бултыхается вода. И Тузик понимает, что именно в ней жизнь, что без нее вполне можно умереть. А что такое смерть? Недвижное тело, неприятный запах. И самое непонятное - что человек становится вдруг вещью, пластиковой куклой, виденной им в магазине одежды на соседней улице. И, странное дело, уж больно похожа была та кукла на Нюрку из крайнего подъезда, что откинулась полгода назад от передоза. А, может, Нюрку-то и не положили вовсе в гроб и не закопали на кладбище, как говорил Дюха? А?
  
  Тузик вздыхает, старается натянуть на себя одеяло. Но устраиваться в коридоре не спешит. Тут нет окон, по полу сквозит и вообще как-то страшновато. Скорее, скорее в комнату. Он думает, что бежит. Но почему-то никак не может добраться до кровати.
  
  - Теть Соня, это здесь! Сюда!
  
  Стук двери, топот ног.
  
  - Андрей, а ты уверен? Такое впечатление, что тут живут бомжи. Еще ограбят, право слово. Где тут свет включается, а?
  - Теть Соня, ну вы чего? Ну живут они так, ну да. Ой!
  
  Дюха натыкается на Тузика, лежащего на пороге детской и не сразу понимает, на что налетел.
  
  - Блин! - вырывается у него.
  - Андрей, я попрошу при мне не выражаться! - голос тети Сони становится твердым и непреклонным.
  - Ведь это же он! Тузик! Он помер, что ли?
  
  Дюха принимается тормошить друга, стараясь получить хоть какой-нибудь отклик.
  
  - Прекрати, Андрей. Ну же! Что за глупости.
  
  Мать Сашона оттесняет Дюху и, брезгливо морщась, разворачивает одеяло, рассматривает Тузика, щупает лоб.
  
  - Похоже, у него температура... И немаленькая, да. И дышит как! - она закусывает тонкую верхнюю губу, в сомнении поводит бровями, потом сдвигает старушечий вязаный берет на затылок. - М-да... Скорую, что ли, вызвать? Так его в больницу увезут, в приемном покое или коридоре бросят... И никому он там будет не нужен. Пока не умрет, - она хмыкает. - Не надо, Андрей, отойди. Я сама уложу его в кровать. Вот так. Давай-ка, снимем с него куртку. Ага, - тетя Соня снова изучает лицо Тузика. - И почему он в одежде, не знаешь? Странно все это.
  
  Дюха нетерпеливо вьется рядом, порываясь помочь, подоткнуть. А женщина все старается его оттеснить, чтобы не мешал.
  
  - Завтра я, конечно, позвоню в поликлинику, вызову врача - может, и придет кто, - продолжает размышлять вслух она. - Но ему надо как-то помочь сейчас. Верно? - она роется в карманах старомодного выцветшего пальто и извлекает мятый полиэтиленовый мешочек, набитый полупустыми упаковками цветных таблеток. - М-да, - констатирует тетя Соня. - Где же его родители?
  - Ну, квасят где-нибудь, - сердито отвечает Дюха. - Где же еще?
  - "Ква-асят" - тянет женщина. - Хорошее словечко, признаться. М-да. Слушай, дружок, а к вам его пока разместить нельзя?
  
  Дюха дергается и исподлобья всматривается в свою собеседницу, стараясь различить следы издевки. Потом опускает голову.
  
  - У меня ж мать... Того... - он сопит, водит туда-сюда нижней челюстью, а затем зло щурится. - Вы типа не знаете, что ли? Вот ведь тоже! - мальчик отворачивается, смотрит в сторону. - Она ж ширяется, отходняк у нее сейчас. Принять ей надо, а нету. Если Марсик не придет, вообще крындец.
  
  Женщина внимательно его слушает, раздумывая о чем-то своем. Пряди тусклых, будто выцветших, волос уныло висят вдоль ее тощего лица, пальцы худых рук расстегивают и застегивают пуговицы пальто.
  
  - Вот ведь незадача! И к нам нельзя. Александр болеет. Тоже температура. А у вашего друга, может, атипичная пневмония или птичий грипп. Неровен час, заразит Александра, что я тогда буду делать? - она будто с осуждением выставляется на Дюху.
  Дюха мнется, отводит глаза, потом выкрикивает:
  - И чего? Оставить его здесь? Помирать?
  - Нет, почему же... Дадим ему аспирин, антибиотик. Вот эти таблетки, видишь? - тетя Соня протягивает упаковки вперед. - Завтра ты дважды зайдешь, дашь ему их еще. Или оставишь родителям. Если они, конечно, вернутся к тому времени.
  - А за ним, типа, присматривать-то не надо? Ну, воды дать, рядом посидеть? Он ведь, блин, маленький совсем.
  - Ну, коли у тебя есть возможность и желание это делать, то - прошу! А у меня у самой дома больной ребенок, да и я не совсем здорова, если уж начистоту.
  - Мне?? - изумляется Дюха. - Здесь? - он озирается, боязливо горбится. - Да вы чего? Страшно мне тут одному-то будет. У них тут как в подъезде - дверь нарастопырку, мало ли кто заглянет, а я вот те нате.
  
  Женщина поправляет берет, в сомнении сжимает губы, не зная, на что решиться. Потом кладет руку на плечо Дюхи.
  
  - Думаю, все будет хорошо. Сейчас мы дадим ему лекарство, укроем поплотнее, а завтра с утра я вызову врача - не могут же они не придти к больному ребенку! - почти истерически выкрикивает она последнюю фразу. - Забежишь к нам часов в девять? Ну, потом, конечно, надо будет посидеть до прихода доктора. Понимаешь? Я-то не смогу, придется тебе. Хотя... Может быть, к тому моменту вернется кто-нибудь из его родственников. Помимо родителей ведь у него есть брат. Или сестра. Не помню точно, Александр что-то такое говорил.
  - И брат, и сестра, - мямлит Дюха.
  - Ну, вот видишь, как все удачно складывается. Кто-то ведь должен быть здесь в конце-то концов. Верно?
  - Так ведь страшно одному-то тут, теть Соня! А если нужно ему что-то будет? На горшок там, или еще чего?
  - Да ты остынь, остынь... Ну, страшно, ну, один... Все мы страшно одиноки в этом мире, если задуматься. Ниоткуда приходим, никуда уходим, - женщина внимательно смотрит на Дюху. - Значит, такова судьба вашего Тузика. Я не могу его забрать к себе, понимаешь? И остаться тут не могу. Ты - тоже. Чего же еще? Сделаем все, что в наших силах.
  
  Тузик старается разлепить глаза и издает тоненький звук, похожий на стон. Тетя Соня и Дюха тут же поворачиваются к нему.
  
  - Вот видите? Видите! Он живой. А за ночь, может, загнется!
  - А ты бы не занимался болтологией-то, а принес бы стакан воды. Таблетки ведь надо как-то запивать. Давай, давай живее, - подталкивает женщина упирающегося мальчика. - Ну и запах здесь, честное слово! Если бы я знала, как живет этот Тузик, ни за что не разрешила бы Александру водиться с ним. Ужас!
  
  Она проходит по комнате к окну, вглядывается в свое отражение в темном стекле, вновь поправляет сползший на одно ухо вязаный берет. Потом, чуть щурясь, осматривается.
  
  - Ну, вот как так живут люди? Вот как? - бормочет она. - Как бомжи, ей богу. И столько детей! Мне одного бы как-то поднять, а тут трое! И никому не нужны. Ни-ко-му.
  - Вот! - появляется на пороге Дюха. - Еле отмыл, ни одного чистого.
  - Господи! - подпрыгивает на месте тетя Соня. - Зачем же так пугать?
  
  Дюха конфузливо улыбается и морщит нос:
  - Да я и не пугал вовсе. Придумаете тоже. Вода вот, как говорили.
  - Из-под крана?
  - Ну, да. А откуда еще-то?
  
  Женщина несколько секунд изучает содержимое стакана, двигает в сомнении бровями:
  - Конечно, лучше кипяченая, - она бросает взгляд на лежащего в кровати Тузика. - Но, думаю, он с самого рождения пьет сырую.
  
  Она роется в мешочке с таблетками, что-то шепчет, разглядывая упаковки. Наконец извлекает две из них.
  
  - Вот это аспирин, это от температуры. Завтра дашь ему еще, если у него будет такой же жар. А это сильный антибиотик, надо пить раз в сутки пять дней. Все ясно?
  - А вы вообще больше не придете?
  - Я? - она медлит. - Ну, если только с врачом поговорить, обрисовать ситуацию. Тебя-то он слушать, наверное, не будет. Не отвлекай меня!
  
  Тетя Соня присаживается на угол кровати, кончиками пальцев гладит мягкие Тузиковы волосики, проводит ладонью по согнутой его руке, вздыхает.
  
  - Бедный, бедный мальчик. Что хорошего он видел в жизни? Для чего все это? А?
  - А чего? - не понимает переступающий с ноги на ногу Дюха.
  - Ой, да ладно, - она расстегивает верхнюю пуговицу своего пальто. - Неважно сейчас это.
  
  Потом приподымает голову Тузика, просовывает между неплотно сжатых его губ таблетку, подносит воду.
  
  - Давай-ка, запьем. Давай-ка, запьем. Должно стать легче. Давай.
  
  Проделав все необходимые манипуляции, тетя Соня считает свой долг выполненным. А Дюха после ее ухода некоторое время сидит на табуретке, болтая ногами, и всматривается в неподвижно лежащего друга. Потом ему становится как-то не по себе. Слегка пригнув голову, он осторожно осматривается, зачем-то трогая языком старую болячку на губе. И, не выдержав, соскальзывает на пол.
  
  - Тузик, ты это, того, в общем, ладно? - шепчет он. - Не дрейфь, в общем, врачиха завтра придет, крутяк все будет... А я, того, в общем... Ну, пойду я, ладно? Боязно мне чего-то, да и поздно уже. Маманя, к тому же, может, очухалась, поесть даст. Ага? А ты давай выздоравливай, завтра приду.
  
  Дюха начинает пятиться к двери, а упершись плечом в косяк, резко разворачивается и что есть мочи припускает к выходу.
  
  Топот его ног словно эхом отдается в тишине квартиры. Но вязкое безмолвие поглощает их. И вновь не слышно ни звука кроме тяжелого дыхания Тузика. Глаза двигаются под веками, пряди волос прилипли ко лбу, пальцы беспокойно шевелятся, будто он играет на некоем неведомом инструменте. Тусклая лампочка покачивается от сквозняка.
  
  Проходит несколько часов, не нарушаемых ничьим прикосновением. Но вот легкий шорох на грани слышимости, шелестящий, едва различимый. Тузик морщится и старается сползти во впадинку между подушкой и стеной.
  
  Через мгновение в двери возникает Лютя. Низко надвинутый капюшон, руки с чуть согнутыми пальцами немного разведены в стороны, ленивый, с прищуром, взгляд ощупывает пространство.
  
  - Ништяк, - говорит он и откидывает капюшон, открывая светлые вьющиеся волосы, резные ресницы под густыми дугообразными бровями и четкую линию лица. - Вот ни хрена ж себе! По ходу, и нет никого, да? Эге-ей! - протяжно кричит он, вслушиваясь в ответные звуки. - Точняк квасят где-то падлы... Ничего им не надо, кроме бухла. С-суки!
  
  Лютя сплевывает, растирает плевок толстой подошвой ботинка и бесшумно подается вперед.
  
  - А это еще чего такое? - разглядывает он лежащего брата. - Заболел, что ли, нахрен? - Лютя недоверчиво приподнимает кисть Тузика и отпускает ее. Рука падает чуть вбок, свисая с края кровати. - По ходу хреново дела, да, Тузян? Молчишь? Вообще говняно? Ну-ну.
  
  Он отступает на шаг, выгибая в недоумении бровь, тянет в презрительной ухмылке уголок рта.
  
  - Ништяк, братан! - он хмыкает. - Это проверка. Если ты сильный, в натуре, выживешь. Даж не сомневайся, братан. А слабакам тут не место, нахрен. Не место, понял? Слышишь, братан? Вот так-то, блин, - он снова хмыкает. - Подарочек я родокам принес, а показать-то некому, нахрен. Никого нету... Мудилы, блин, в натуре... Схороню на их мудацкой кровати. Чтоб не расслаблялись, блин.
  
  Лютя поворачивается, одним движением оказываясь у двери, но там медлит.
  
  - Помни, если хочешь жить, будь сильным, - не оглядываясь, повторяет он. - Лучше сдохнуть, чем быть слабаком. Понял, братан? - он кидает быстрый взгляд из-за плеча и скрывается в темноте.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"