Быть старой нищей монахиней - это почти как быть невидимкой.
Блестящие кавалеры и взгляда лишнего не кинут, прекрасные дамы - тоже. Разве что дворцовая прислуга бросит чего в протянутую чашу для подаяний и забудет через пару минут.
С простым народом сложнее. Они запоминают, узнают, просят помолиться или совета. Но и они не задают вопросов.
Здесь всех куда больше интересует рис в собственной плошке, чем чужие странности.
Хэйан - прекрасный город на самом деле. Великолепный. Величественный, утонченный.
Город, где можно тихо умереть от голода в собственном доме, и никто из тех, кто недавно засыпал стихами, не вспомнит и не надумает проведать.
Мир жесток к проигравшим, таков уж заведенный порядок вещей. Следует молиться буддам и бодхисатвам, делать добрые дела и уповать, что следующее рождение будет счастливее.
Старая монахиня прижимаясь к столбу щекой, закрывает глаза.
Когда-то отец обещал, что она будет императрицей.
Когда-то в этом доме толпились гости и читали изысканные стихи.
Сейчас только луна заглядывает в прорехи кровли, освещая неумело заклеенные ширмы и грязные, полуистлевшие татами.
Зато поддерживающие крышу столбы, сердце дворца, еще крепкие. Кипарис - упрямое дерево. Верное дерево.
Девица в остатках ярких, дворцовых одежд, основательно привязанная к такому столбу, только всхлипывает, испуганно и безнадежно, даже не пытаясь вырваться. Смотрит неотрывно на тяжелый серп в хрупких старческих руках.
- Тебя забудут. Вот увидишь. Они всегда забывают. - Монахиня подвигается ближе, гладит ладонью лезвие, смотрит в округлившиеся от ужаса глаза жертвы. - Даже те, кто клялись в вечной любви.
Отрезать человеку руку не сложно, два движения, если знать, как.
- Поднимается
Дым над полями столбом
Луну закрывая.
Палые листья горят,
Так же сгорит наша жизнь.
Монахиня баюкает на коленях изящную женскую кисть, не обращая внимания на растекающуюся по татами кровавую лужу. Осторожно прикасается губами к тонким пальцам, прилаживает к полусобранному костяку на полу.
- Все знаменитые красавицы прошлого. - Голос, по-дворцовому мягкий, вкрадчивый, течет, заполняя то, что осталось от комнаты, выдавливая собой чужие крики и стоны. - Она будет совершенной. Она родит императору сына, который уничтожит этот город. Ее будут звать Токива. Прекрасная Токива.
Женщина у колонны вздрагивает конвульсивно и безжизненно обмякает в путах.
Монахиня укладывается рядом со своей чудовищной мозаикой, невесомо гладит кости, совсем свежие, с ошметками плоти и хрящей, старые, почерневшие от погребального костра, и глаза ее в неверном свете луны отливают золотом.
Мерный шепот заклинаний-молитв журчит, сливаясь с соловьиной трелью из заросшего сада, переливается и звенит струнами кото. И, будто подчиняясь ей, скелет укутывает белесым туманом, в глубине которого шевелится, всплескивая волнами, кроваво-алое, смутно похожее на мокрый шелк.
Монахиня улыбается беззубым ртом, укладывается рядом, смотрит, как из-под колдовского кокона проступают очертания женского тела. Ками откликнулись. Надо ждать не меньше сотни дней, но нынешнее ожидание легкое, и на вкус сладко, как сбывшаяся месть.
Одного мужчины недостаточно, чтобы взять город, одной девы хватит, чтобы сокрушить царство. Так говорилось в старых китайских книгах, которые так любил читать отец. Скоро при дворе будут собирать свиту для очередной императрицы, самое подходящее место для нищей девицы благородных кровей. Дальняя родня, несомненно, будет счастлива представить свою кандидатку, хоть как-то приобщиться к столичному блеску.
Монахиня засыпает, неловко устроившись на полу, укрываясь потрепанной рясой. Ей снится пылающий императорский дворец и, почему-то, тонущие корабли. Алые флаги на волнах, кровь и мертвые тела.